ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ КУЛЬТУРЫ АРХАНГЕЛЬСКОЙ ОБЛАСТИ «КАРГОПОЛЬСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИСТОРИКО-АРХИТЕКТУРНЫЙ И ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МУЗЕЙ»

XVII век в истории и культуре Русского Севера

К 400-летию отражения осады польско-литовских интервентов защитниками Каргопольской крепости

Материалы XII Каргопольской

научной конференции

Каргополь

2012

ББК  63.(2РЗ)я43+63.5(2РЗ1)+79.1

63.3(2РЗ)

К90

XVII век в истории и культуре Русского Севера. Материалы XII Каргопольской научной конференции (14-16 августа 2012 г.) / Науч. ред. Н.И. Решетников; Сост. Н.И. Тормосова. Каргополь, 2012. ‑ 269 с.

            Настоящий выпуск подготовлен по материалам XII Каргопольской научной конференции, состоявшейся в Каргополе 14-16 августа 2012 г. Она была посвящена 400-летию отражения осады польско-литовских интервентов защитниками Каргопольской крепости. На конференции обсуждены проблемы: «Русский Север в Смутное время», «Социоэкономическое и культурное состояние северных городов и сельских территорий», «Русская православная церковь в жизни средневекового общества».

Редколлегия: И.В. Онучина, Н.И. Решетников, Л.И. Севастьянова, Н.И. Тормосова.

© Каргопольский историко-архитектурный и художественный музей, 2012

Содержание

От редакции                                                                                                              5

Васильев Ю.С. Европейский Север Московского государства

в борьбе с польско-литовской и шведской интервенцией в начале XVII века                     8

Воскобойникова Н.П. Церковные приходы Сольвычегодского уезда по переписной книге городских и уездных церквей Устюжской епархии 1696/1697 годов                    15

Ипатова Н.В., Мамонова Н.А. Земское самоуправление

в Устьянских волостях                                                                                                      21

Саенкова Е.М. Четыре иконы северных писем из иконостаса:

особенности иконографии и стиля (частное собрание)                                                27

Тормосова Н.И. Состав каргопольских волостей

по документам XVI-XVII веков                                                                                      32

Трапезникова О.Н. Аграрные преобразования XVI-XVII веков и их отражение в агроландшафтах лесной зоны Восточно-европейской равнины                           42

Кукушкин И.П. Вологодская крепость в начале XVII века                                47

Виноградова Е.А. Икона «Собор Всех Святых» 1613 года из Каргополя

и ее заказчик Алексей Иванович Зузин                                                                          51

Ермолаев Д.А., Никонов С.А. Храмовые строения Кольского острога

в конце XVI – XVII веках                                                                                                56

Титова А.А. «Шведское разорение» и культурно-исторический

ландшафт Тихвинского края                                                                                            63

Варакин Е.П. «Шведская осада Тихвинского посада 1613 г.» Особенности архитектурно-градостроительных комплексов XVI-XVII вв. – четырёх монастырей посада. К топографии военных действий в Нагорном Обонежье и Тихвине. Архивные и натурные исследования                                                                                                                       68

Захарова Е. В., Муллонен И. И. Карельский след XVII века в топонимии

Восточного Обонежья                                                                                                       73

Мильчик М.И. Деревянные крепости Колы Холмогор в системе

обороны Поморья конца XVI ‑ XVII веков                                                                   82

Севан О.Г. Культовая деревянная архитектура XVII-XIX вв.

 в системе поселений Русского Севера                                                                           90

Шаповалова Л.Г. Неизвестные деревянные храмы Верхнего Подвинья         96

Гладких С.А. Малая родина Ерофея Хабарова                                                     103

Головизнин М.В. Движение русских за Урал как результат и как фактор системы международной торговли на Евразийском пространстве XVII-XVIII столетий. Исторический и культурологический аспекты                                                                    108

Гончарова Н.Н. История и форма северных расписных

сундуков XVII-XVIII вв.                                                                                                 112

Власова Н.Н., Петухова И.Г. Документы фонда 25 «Олонецкая духовная консистория» по истории приходов Каргопольского уезда                                       118

Жуков А.Ю. Волости и приходы крестьянства Русского Севера в отражении иностранной интервенции в начале XVII в.                                                                 121

Иванов В.И. Каргопольский Спасо-Преображенский монастырь (Васьянова Строкина пустынь) в XVI-XVII веках                                                                                                     127

Комиссаренко А.И., Болотина Н.Ю., Кононова А.Ю. «Записная книга

государевых «корелян» Бежецкого Верха» стольника Ф.М. Аксакова 1661-1662 г. как источник изучения исхода карел в пределы Русского государства после русско-шведской войны 1656-1658 гг.                                                                                                                  134

Куспак И.Н. Реставрация икон старообрядческих мастеров из коллекции

музея изобразительных искусств Республики Карелия                                                139

О.Н. Адаменко Организация островного пространства

Спасо-Каменного монастыря в XVII в.                                                                          143

Мелехова Г.Н. Каргопольские монастыри в XVII веке                                      144

Молчанова О.В. Парадная утварь в зажиточном русском доме

на рубеже XVI-XVII веков                                                                                                          151

Платонов В.Г. «Карельские письма»                                                                   158

Решетников Н.И. Книжная традиция на Русском Севере в XVII веке                       165

Пригодина О.Б. Старообрядческие книжные памятники в собрании

Каргопольского музея                                                                                                       172

Седова Г.Е. Книгораспространение в XVII в. на территории Архангельской

области печатных изданий кирилловского шрифта                                                      175

Сорокина С.П. Сюжет о споре жизни и смерти в письменной

и устной традициях Русского Севера                                                                              180

Луцковская Е.Ф. Из истории старообрядческих скитов

в окрестностях Северодвинска                                                                                        187

Лоевская М.М. Понятия о нравственности и идеале

в памятниках древнерусской литературы                                                                                  194

Кутукова Е.С. Свято Александро-Ошевенский монастырь: вчера и сегодня 199

Старицын А.Н. Сопротивление церковной реформе XVII века

в Печниковской волости                                                                                                  204

Дранникова Н.В. Домашние духи-«хозяева»в северорусском

и норвежском фольклоре (типологические аспекты)                                                    208

Пилюгина А.В. Природно-культурный ландшафт в историческом и экотеологическом дискурсе Севера (на примере деревни Бережная Дуброва)                                               214

Сметанин В.А. Связь деревни Шейна с судьбой бояр Шеиных                                   221

Шевелёв В.В. Забытый промысел (о разработке месторождений кремня в Каргопольском уезде)                                                                                                227

Грязов А.М. На старом торговом пути: материальная культура Спасо-Озерской пустыни                                                                                                                         230

Зеленина М.В. Торговля пивом в городах Вологда и Великий Устюг

в 1653-54 гг.                                                                                                                      234

Пятницкая Т.Н. Благовещенская церковь Троицкого Зеленецкого монастыря

и церковь Рождества Богородицы Каргополя                                                                241

Башнин Н.В. Частно-правовые акты в архиве Дионисиево-Глушицкого

монастыря XVII в.                                                                                                            247

Шургин И.Н. Деревянные церкви первой половины XVII века

без алтарного прируба                                                                                                      252

Блдэ А.Б. Деревянные поонежские храмы XVII века.

История, архитектура, современное состояние                                                             258

Список сокращений                                                                                                 263

Наши авторы                                                                                                            266

От редакции

Очередная Каргопольская научная конференция была посвящена 400-летию обороны Каргопольской крепости. Начало XVII века ‑ время, когда отечество наше погрузилось в пучину Смутного времени. Однако Смутное время миновало, и на престол взошла династия Романовых. Первый век их правления ознаменовался стабильностью и дальнейшим укреплением Русского государства. Изнурительных войн больше не было. Не случайно царь Алексей Михайлович прослыл Тишайшим. Но внутренние противоречия не были разрешены. Мало того, страна оказалась в состоянии гражданской войны, вызванной реформами патриарха Никона. Это не могло не сказаться на социокультурном положении. С одной стороны, в стране в целом и на Русском Севере, в частности, дальнейшее своё развитие получают монастыри, полным ходом идёт храмовое строительство, развивается книжная культура. С другой стороны, и особенно на Севере, широкий размах получает движение старообрядчества, дух неповиновения которого сказывается и в последующие века.

Все эти и другие проблемы в истории и культуре XVII века на Русском Севере рассматривались на конференции, участниками которой стали многие учёные и научные сотрудники музеев из разных городов России.

Среди них представители Москвы, Санкт-Петербурга, Архангельска, Вологды, Петрозаводска, Мурманска, Котласа, Северо-Двинска, Тихвина, Краснодара и других территорий. Конференция привлекла внимание многих научных учреждений, высших учебных заведений и музеев. В их числе Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова, Институт культурологи РАН, Вологодский и Петрозаводский университеты, Государственный исторический музей, Государственная Третьяковская галерея, Санкт‑Петербургский институт истории РАН, Российская академия архитектуры и строительных наук, Санкт-Петербургский союз архитекторов, НИИ «Спецпроектреставрация» (Санкт-Петербург), Национальный архив Республики Карелия, Институт глобализации и социальных движений (Москва), Центральный музей древнерусской культуры и искусства им. Андрея Рублёва (Москва), Институт филологии и межкультурной коммуникации Северного (Арктического) федерального университета (Архангельск), Краснодарский университет культуры, Музей изобразительных искусств республики Карелия, Государственный университет управления (Москва), Московский государственный университет культуры и искусств, Государственный архив Архангельской области, Архангельская областная научная библиотека им. Н.А. Добролюбова, Институт мировой литературы им. Горького РАН, Институт истории РАН, Институт геоэкологии им. Е.М. Сергеева РАН (Москва), Мурманский государственный университет, Российское географическое общество и др. Интерес к Каргопольской научной конференции проявили и муниципальные Вельский и Устьянский краеведческие музеи Архангельской области,

Сообщения по различным отраслям науки представили один академик, 7 докторов и 15 кандидатов наук. Всего на конференции выступили 46 человек. Активное участие в работе конференции приняли исследователи, регулярно приезжающие в Каргополь в течение нескольких лет. Среди них Г.Н. Мелехова, М.И. Мильчик, А.Н. Старицын, И.Н. Шургин, Н.И. Решетников (все с 1996 г.), А.В. Пигин (с 2012), Л.Г. Шаповалова (с 2010), М.С. Черкасова (с 2012), О.Н. Трапезникова (с 2012), Воскобойникова (с 2012), А.Б. Бодэ (с 2010). Среди постоянных участников Каргопольских конференций доклады подготовили сотрудники КГИАХМ Н.И. Тормосова, И.В. Онучина, О.Б. Пригодина, В.В. Шевелёв. Каргопольских краеведов представлял археолог А.М. Грязов.

Итоги конференции были подведены на заключительном заседании. Особую озабоченность состоянием памятников деревянного зодчества высказал М.И. Мильчик. По предложениям участников конференции была принята резолюция о необходимости продолжения разностороннего исследования исторического и культурного наследия Русского Севера в целях его развития и сохранения памятников истории и культуры. Имеющийся потенциал научного сообщества, сложившегося вокруг Каргопольского музея, позволяет приступить к написанию коллективной монографии «Каргополье. Летопись веков»

На конференции рассматривался широкий круг культурологических проблем. М.М. Лоевская (Москва), исследуя агиографические сочинения, приходит к выводу, что понятия нравственности и идеала, заложенные в XI веке, прослеживаются в литературе вплоть до XVII века. О духовности русского народа говорит и А.М. Лидов (Москва). Сравнивая архитектурные памятники разных стран и традиции разных народов христианского мира, автор показывает широкую распространённость традиции перенесения Святой Земли и возведения на территории России храмов, которых повсеместно называли «Новыми Иерусалимами». Исследуя тексты средневековых произведений, С.П. Сорокина (Москва) убеждается в том, что сюжеты о споре жизни и смерти особенно тесно связанны с Русским Севером. Н.В. Дранникова (Архангельск) исследует представления о домашних духах в северорусском и норвежском фольклоре. А.Н. Старицын (Москва) исследует проблему отношения крестьянского мира к церковным нововведениям Никоновской реформы. Н.И. Решетников рассматривает книжную традицию как важный источник по истории и культуре Русского Севера в XVII веке. Н.В. Ипатова и Н.А. Мамонова (Устьянский район Архангельской области) раскрывают особенности земского волостного управления. А.В. Пилюгина (Архангельск), описывая природно-культурный ландшафт Бережной Дубровы в Архангельской области, заключает, что здесь сложились все факторы для создания особого заказника. М.В. Головизнин (Москва) раскрывает процесс включения России в международную торговлю в XVII-XVIII веков, что привело к проявлению в ней социокультурных особенностей. О.Г. Севан (Москва) доказывает необходимость сохранения ландшафтов, исторических планировок сёл, природных и культурных составляющих поселения, включая жилище и памятники культовой деревянной архитектуры. Н.Н. Власова (Петрозаводск) делает краткий обзор документов по истории Каргополья, которые отложились в фондах Национального архива Республики Карелия. А.Ю. Жуков (Петрозаводск) отмечает, что волостное и церковно-приходское устройства сельского населения страны к началу XVII в. позволила в 1613 г отразить атаки польско-литовских интервентов. М.В. Зеленина (Вельск Архангельской области) раскрывает особенности торговли пивом в Вологде и Великом Устюге. Переселение карел в пределы Русского государства рассказывают А.И. Комиссаренко, Н.Ю. Болотина, А.Ю.Кононова (Москва). Е.В. Захарова, И.И. Муллонен (Петрозаводск), исследуя западную окраину Русского Севера, включая Каргополье, раскрывают формирование в этой зоне культурных традиций в ходе русского освоения «чудских» территорий с последующим обрусением местной чуди. А.А. Титова раскрывает одну из трагичных страниц в истории Тихвина ‑ разорение в годы Смуты, когда в 1613 г., началось знаменитое «Тихвинское осадное сидение», закончившееся победой тихвинцев.

Рассматривались и проблемы изучения и сохранения конкретных памятников. И.Н. Шургин (Москва) приходит к выводу, что прирубленные алтари в приходских храмах широко распространились только во второй половине XVII века. М.С. Черкасова (Вологда) рассматривает Переписную книгу Великого Устюга 1710 г. как источник по исторической демографии. Проблему выявления иконописного наследия карел Республики Карелия выявляет В.Г. Платонов (Петрозаводск). Е.М. Саенкова (Москва), рассматривая иконы из московского частного собрания, показывает, что они написаны на Русском Севере и принадлежит к числу значительных художественных явлений. Е.А. Виноградова (Вологда) исследует происхождение каргопольской иконы «Собор всех святых» 1613 г. И.Н. Куспак (Петрозаводск) раскрывает сложности реставрации икон старообрядческих мастеров. И.П. Кукушкин (Вологда) на примере Вологодской крепости раскрывает особенности фортификационных сооружений в конце XV-XVI вв. Бодэ А.Б. (Москва) выражает крайнюю озабоченность современным состоянием деревянных поонежских храмов XVII века. Об этом же говорит и М.И. Мильчик, раскрывая историю крепостей Колы и Холмогор. Т.Н. Пятницкая (Санкт-Петербург) анализирует историю и характер возведения Благовещенской церкви Троицкого Зеленецкого монастыря и церкви Рождества Богородицы Каргополя. В.А. Сметанин (Архангельск) рассказывает о связи северной деревни Шейна Архангельской области с историческими личностями из знатного московского боярского рода Шеиных. Е.С. Катукова (Москва) раскрывает историю Александро-Ошевенского монастыря и его возрождении. Е.Ф. Луцковская (Северодвинск) восстанавливает историю старообрядческих скитов. О.В. Молчанова (Москва) отмечает, что парадная посуда в русском обиходе рубежа XVI-XVII веков оказалась ярким культурным феноменом, включающим очевидный историко-этнографический контекст. Историю каргопольских монастырей XVII века раскрывает Г.Н. Мелехова (Москва). Д.А. Ермолаев, С.А. Никонов (Мурманск) раскрывают историю церковного и монастырского строительства на территории города Колы Мурманской области. В.И. Иванов (Краснодар) описывая историю Спасо-Преображенского монастыря, отмечает, что, хотя в XVII в. ему не удалось превратиться в крупного землевладельца, он оставался важным духовно-религиозным центром Каргополья. Н.Н. Гончарова (Москва) показывает, что в росписи на северных сундуках нашли отражение, по существу, все стороны народной жизни, своеобразный мир понятий и нравственных оценок. С.А. Гладких (Котлас Архангельской обл.) устанавливает место рождения землепроходца Е.П. Хабарова и ставит вопрос об увековечении его памяти. О.Н. Адаменко (Вологда) раскрывает историю строительства Спасо-Каменного монастыря на острове Каменном Кубенского озера в Вологодской области и отмечает продуманную систему организации монастырского пространства. Из сообщения Л.Г. Шаповаловой (Архангельск) следует, что к середине XVII века в Верхнем Подвинье сложилась самобытная архитектурная традиция, выраженная в клетских храмах двинского подтипа. Е.П. Варакин (Тихвин) на основании археологических исследований восстанавливает общую схему Тихвинского посада 1613 г.

Таким образом, участники конференции обрисовали достаточно полную картину историко-культурных процессов, происходивших на Русском Севере в XVII веке.

Редколлегия выражает глубокую благодарность всем участникам конференции, надеется на дальнейшее творческое сотрудничество с привлечением новых исследователей.

Авторские статьи

Ю.С. Васильев (Вологда)

Европейский Север Московского государства

в борьбе с польско-литовской и шведской интервенцией в начале XVII века

Борьба с польско-литовской и шведской интервенцией 1604-1618 гг. потребовала от русского и других народов России огромного напряжения сил. Важную роль в этой борьбе сыграло население Севера России — Поморья.

Начало борьбы. В 1603 г. в имении польского князя Адама Вишневецкого объявился человек, называвший себя царевичем Дмитрием, сыном Ивана Грозного. В октябре 1604 г. Лжедмитрий I перешёл границу России, 20 июня вступил в Москву, а через месяц был коронован в Успенском соборе. Продворянская политика Лжедмитрия I и бесчинства поляков, прибывших в Москву с ним и Мариной Мнишек, скоро переполнили чашу народного терпения. 17 мая 1606 г. набат возвестил о начале восстания в Москве и конце царствования Лжедмитрия. Самозванец был убит, а через несколько дней труп его, как сообщает швед Г. Паерле, «сожгли в пепел и, зарядив огромную пушку, выстрелили им в те ворота, коими он вступил в Москву, чтобы и праха его не оставалось»[1]. Много поляков в ходе народного восстания было перебито (до 600-1000 человек), остальные арестованы, и позднее большая часть последних выслана в ряд городов. Несколько поляков с Мартыном Стадницким, оставившим дневник о событиях того времени[2], после их бунта в Ростове были отправлены в Белозерск. Группа поляков попала в Тотьму. 1 апреля 1607 г. из Ярославля в Вологду было переведено 37 поляков вместе с бывшим гетманом войска Лжедмитрия I.

К власти в стране пришло боярство во главе с Василием Шуйским. Однако уже в конце мая на воротах домов в Москве появились «воровские листы», сообщавшие о чудесном спасении Дмитрия. Новый самозванец под этим именем в июле 1607 г. объявился в Стародубе. Происхождение его, как и Лжедмитрия I, также остается до конца не выясненным. Но, несомненно, он был «рожден» поляками.

С укреплением Лжедмитрия II под Москвой в Тушино (с июня 1608 г.) в России создалось два центра и правительства: в Москве и в Тушино. Самозванец, получивший прозвище «Тушинский вор», раздаёт переметнувшимся в Тушино русским и пришедшим к нему полякам чины, земли, города, облагает повинностями население.

На протяжении первого периода польской интервенции (1604 ‑ первая половина 1608 г.) военные действия не затрагивали территории Севера. Участие поморского населения в борьбе с интервентами в этот период выражалось в несении тяжёлых повинностей в пользу феодального государства и поставке даточных людей в правительственные войска. Определённое количество последних крестьяне и посадские люди должны были давать (отсюда ‑ даточные) со своих поземельно-тяглых единиц ‑ сох (отсюда ‑ посошные люди) на 2-6 месяцев. Иногда эта повинность оплачивалась деньгами. Деньги на вооружение и содержание даточных собирались с посадских людей и крестьян уездов.

Призыв к восстанию. Первые неудачи и победы. Укрепившись в Тушино, тушинцы стали приводить население центральных и северных уездов страны к присяге Лжедмитрию II, тем самым отрезая их от Москвы и усиливая её осаду. До 16 тысяч поляков во главе с Яном Сапегой (племянником известного польского канцлера) 23 сентября 1608 г. начали осаду Троице-Сергиева монастыря.

Большинство городов Поволжья и Поморья, не подготовленные к борьбе, вынуждены были признать власть Лжедмитрия II. К тому же в ряде городов Севера часть вооружения и боеприпасов была взята в правительственные войска.

С особым желанием поляки стремились овладеть Вологдой. Поставленный ими воеводой в Ярославле ливонец Биугге писал Я. Сапеге: «А ныне на Вологде собрались все лучшие люди, московские гости, с великими товары и с казною, и государева казна тут на Вологде великая»[3]. Памятуя судьбу разгромленного поляками Ростова, Вологда признала власть Лжедмитрия. 5 ноября 1608 г.

Тяжёлые повинности, военные мобилизации, бесчинства и надругательства интервентов вскоре привели к открытой борьбе. Около 23 ноября 1608 г. поднялось против поляков население Галича и Соли Галичской. Начавшееся здесь восстание стало той искрой, от которой в Верхнем Поволжье и Поморье, а позднее ‑ и по всей стране разгорелось огромное пламя народно-освободительной борьбы против интервентов.

29 ноября 1608 г. восстание вспыхнуло в Вологде. Толчком к нему явился, как писал голландский купец И. Масса, грабёж поляками пригородных крестьян. Вологжане арестовали присланного из Тушино поляка Яна Уншинского, воеводу и дьяка, «многих панов и детей боярских переимали и посажали в тюрьму до государева указу»[4]. Немало польских панов, по свидетельству И. Массы, было перебито, трупы их долгое время валялись во рву, по дну которого текла речка Золотуха. 1 декабря вологжане писали о победе восстания в Тотьму, призывая её население «жить и умереть за один, друг за друга», просили, чтобы тотьмичи «силы к нам людей прислали и пушки…»[5].

С победой восстания Вологда становится центром борьбы с интервентами на Севере. Вологжане ведут агитацию, мобилизуют свои и других городов денежные средства и ратные силы, распределяют их в нужных направлениях, поддерживают связь с земскими выборными органами уездов и Москвой.

Тотьма, жители которой всего несколько дней назад “от нужи со слезами крест целовали” самозванцу, примкнула к восстанию. Но первым на призыв вологжан откликнулся Великий Устюг, не признававший власти Лжедмитрия II и ещё в ноябре призывавший Соль Вычегодскую к борьбе с интервентами. Устюжане, видимо, в это время сосредоточили часть своих даточных в укреплённом городке Брусенце. В уезде шёл сбор даточных по 10 человек с сохи. Получив 3 декабря грамотку из Вологды, устюжане в тот же день отправили туда отряд своих даточных под командой подъячего Шестака Копнина. 11 декабря он прибыл в Вологду и пошёл к Костроме.

16 декабря в Вологду пришли «усольские (с Соли Вычегодской) ‑ и иные ратные люди». В Тотемском уезде провели сбор даточных по 10 человек с сохи, и они «с головою с Пятым Саблиным» пошли прямо к Галичу. Шёл сбор ратных и в других уездах[6].

В начале декабря поднялось восстание на Белоозере. 6 декабря посыльные отсюда прибыли в Устюжну Железопольскую. Она примкнула к восстанию.

Основные силы северных городов были сосредоточены в Вологде. Сюда подошли даточные люди с Двины, Ваги, Соли Вычегодской, Устюга, Каргополя, Чаронды, Белоозера, Яренска, пермских уездов. 13 января 1609 г. голова сольвычегодских ратных людей Василий Дербышев писал в родной город, что вологжане полны мужества, «а мы, иногородцы, вологжанам крест целовали, что стояти крепко и друг друга не подати и с города без совету не сойти», «и два острога на Вологде сделали, и город (кремль) укрепили, и башни на городе и по острогам поделали, и снаряд (орудия) по башням болшей поставили, и зачали около острогу ров копати да надолбы делати»[7]. Активная подготовка города к обороне и сложная обстановка в Верхнем Поволжье не дали возможности полякам осуществить поход на Вологду.

Начавшееся в ноябре-декабре 1608 г. движение против поляков и тушинцев в большинстве городов Верхнего Поволжья было подавлено. Но, несмотря на это, оно имело большое значение. На борьбу поднимались всё новые и новые города и уезды Поволжья, Новгородского края и Поморья. Восставшие оттягивали на себя значительные силы тушинцев от осаждённых Москвы и Троице-Сергиева монастыря. В ходе борьбы была очищена от интервентов значительная часть Новгородского края. Расширил зону освободительной борьбы Нижний Новгород, не признававший власти Лжедмитрия II. Под руководством воеводы А.С. Алябьева нижегородцы нанесли ряд поражений полякам и тушинцам. Полностью была ликвидирована власть тушинцев в Поморье. В этих районах концентрировались силы для дальнейшей борьбы.

Новая волна восстания. Ликвидация тушинского лагеря. В феврале 1609 г. в Верхнем Поволжье поднялась новая волна восстания против интервентов. К 15 февраля в Соли Галичской уже были собраны ратные люди по 20 человек с сохи. 18 февраля сюда подошли «ратные люди многие с Устюга Великого и Соли Тотомския» и других северных и пермских уездов «с вогняным с большим нарядом и с затинными пищалями». Объединённые силы восставших освободили от тушинцев Кострому и осадили последних в Ипатьевском монастыре. 12 марта, как сообщил Я. Сапеге из монастыря тушинец воевода Н. Вельяминов, к Костроме вновь подошли «вологотцкие и поморские мужики, пять тысяч». После 21 марта из Вологды в Галичский край к Любиму пошли новые отряды северян под общей командой головы Никиты Волоцкого.

Значительные ратные силы поморских уездов были сконцентрированы в начале 1609 г. в Вологде. Белозерско-Каргопольскую группу ополчения здесь возглавлял Богдан Трусов, Важско-Двинскую — Федор Стафуров, Вычегодско-Устюжскую — Василий Дербышев. Ратными головами всего ополчения были Ларион Трусов и Семён Скорятин. С 9 февраля объединённые силы в Вологде возглавили присланные из Великого Новгорода Скопиным-Шуйским талантливые русские воеводы Никита Васильевич Вышеславцев и Григорий Никитич Бороздин[8]. В феврале ополчение северных городов очистило от поляков Пошехонье. 7 апреля поморское ополчение встало в селе Егорьевском под Ярославлем. Из города навстречу ополчению полковник С. Тышкевич вывел отряды поляков и казаков. Н.В. Вышеславцев разделил свои войска на 3 отряда. Один из них остался за засеками, перекрывшими Ярославскую дорогу, второй двинулся по ней навстречу неприятелю. Третий отряд, состоявший из лыжников, был скрыт в лесу, неподалеку от дороги. Увидев конницу поляков, передовой отряд ополчения повернул назад. Поляки приняли это за бегство; быстро стали преследовать ополченцев и скоро наткнулись на засеки. Два отряда ополченцев ударили по врагу, завязался упорный бой. Конница поляков не могла развернуться и обойти засеки: сразу за дорогой кони вязли в глубоком снегу. Ярославцы, насильно мобилизованные поляками, перешли на сторону ополчения. Польская конница начала отступать, но путь к отступлению был перекрыт отрядом лыжников. Польско-казачьи отряды оказались в окружении и были полностью разгромлены. С приближением ополчения к Ярославлю там поднялось восстание против поляков. Тышкевич и воеводы-тушинцы Ф. Борятинский и Б. Сутупов бежали, многие поляки были перебиты. 8 апреля население Ярославля встретило ополченцев как освободителей «с образы и с хлебы». Сразу же начали укреплять город («острог почали делать»[9]). Руководители ополчения обратились за помощью к поморским городам.

14 апреля устюжане, «собрав ратных людей, пятую рать, 500 человек», направили их к Ярославлю, а 11 и 27 мая в ответ на новые просьбы о помощи в уезде формировались новые отряды. Помощь Ярославлю шла также из Вологды и других северных уездов. 30 апреля крупные силы поляков и тушинцев под командой Будзилы и Наумова, сбив передовые заставы ополчения, подошли к Ярославлю. 8 мая к ним присоединились отряды Лисовского. Шли ожесточённые бои за город. Защитники его писали в Соль Вычегодскую: «У нас с воры драка живет ежечас и ратные люди добре надобны, да и зелью расход велик, … а не дать кому на драку зелья, ино от воров погинут… А и сами, господа, ведаете, что без людей и без наряду и каменный город яма»[10]. Осада Ярославля продолжалась до 22 мая, когда Лисовский ушёл к Костроме, а Наумов с остальными отрядами ‑ к Ростову. Последний писал Я. Сапеге, что без артиллерии и пехоты “Ярославля взяти немочно”.

В ходе восстания, разгоревшегося с новой силой в феврале 1609 г., основная часть Верхнего Поволжья к лету этого года была освобождена от интервентов.

В апреле ‑ мае 1609 г., после заключения Выборгского договора со Швецией (28 февраля) и прибытия шведских вспомогательных отрядов под командованием Якова Делагарди, начали наступление на интервентов и тушинцев из Великого Новгорода значительные войска под командованием молодого (ему было всего 23 года) и талантливого русского полководца Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. В ночь на 13 июля его войска наголову разбили поляков и тушинцев под Тверью и взяли город. Здесь в войска М.В. Скопина-Шуйского стали вливаться и отряды поморско-поволжского ополчения из Ярославля.

Выйдя из Твери, М.В. Скопин-Шуйский вскоре узнал, что бывшие союзниками шведы отказались идти дальше ввиду неполной выплаты жалования. Идти на Москву в такой обстановке было крайне рискованно, поэтому войска переправились через Волгу и 24 июля заняли Колязин монастырь. Сюда направляют основные силы ополчений Н. Вышеславцев из Ярославля и Д. Жеребцов из Костромы. Силы освободительной армии росли. При выходе из Колязина М.В. Скопин-Шуйский имел под своими знаменами уже до 20000 ратных людей, большую часть которых составляли ополченцы верхневолжских и поморских городов и уездов[11].

В конце 1609 ‑ начале 1610 г. под ударами войск М.В. Скопина-Шуйского тушинцы были вынуждены оставить часть Замосковья, снять осаду Троице-Сергиева монастыря. Начал разваливаться и Тушинский лагерь. 17 декабря Лжедмитрий II, переодевшись в крестьянское платье, бежал из Тушино в Калугу. Вскоре за ним последовали казачьи отряды. 5 марта 1610 г. гетман Ружинский сжег Тушинский лагерь и ушёл в Иосифо-Волоколамский монастырь, где и умер. Здесь поляки после междоусобной драки разделились: часть ушла к королю под Смоленск, часть к Лжедмитрию II в Калугу.

12 марта 1610 г. М.В. войска Скопина-Шуйского вошли в Москву. Успехи освободительной борьбы 1609-1610 гг. были очень важны. От поляков и тушинцев было освобождено Верхнее Поволжье, ликвидирован Тушинский лагерь, снята осада Москвы, мобилизованы значительные силы для дальнейшей освободительной борьбы. Значительную роль в этой борьбе сыграло стоявшее у истоков освободительного движения население городов и уездов Севера России.

Под знаменами П. Ляпунова и Д. Пожарского. Освобождение Москвы. Несмотря на успехи борьбы 1609 ‑ начала 1610 гг. обстановка в стране оставалась очень напряженной. С середины 1610 г. она ещё более осложнилась. В апреле неожиданно скончался М.В. Скопин-Шуйский. Молва обвиняла в его смерти Шуйских. Поляки, ещё в сентябре 1609 г., начавшие открытую интервенцию России, продолжая осаду Смоленска и захват порубежных русских земель, двинули значительные силы с гетманом С. Жолкевским к Москве. 24 июля они стояли под её стенами. Из Калуги подошёл к столице недобитый Лжедмитрий II. Подтянул свои отряды к Москве и Ян Сапега, имевший до 5 тысяч сабель.

В этой обстановке 17 июля 1610 г. В. Шуйский был низложен с престола и пострижен в монахи, власть перешла в руки Семибоярщины ‑ группы бояр во главе с Ф.И. Мстиславским. Семибоярщины сразу встала на путь национальной измены и вслед за боярами-тушинцами предложила престол Владиславу, сыну польского короля Сигизмунда III. 18 августа население Москвы приводилось к присяге Владиславу. 11 сентября бояре отправили посольство к Сигизмунду, а в ночь на 21 сентября 1610 г., страшась народного гнева, ввели польские войска в столицу.

Шведы после боя с поляками под Клушиным (24 июля 1610 г.), где они, сложив оружие, предали своих русских союзников, отошли в Новгородско-Псковский край и начали его оккупацию, превратившись из союзников во врагов России. Казалось, страна стояла на грани гибели. Но русский нашёл в себе силы для дальнейшей борьбы. В конце 1610 ‑ начале 1611 г. по инициативе рязанцев с Прокопием Ляпуновым формируется первое ополчение всей Русской земли. Активно поддержали его северяне. Они собрали ратные силы и направили их в Ярославль. 28 февраля основные силы ярославцев и северян с воеводой И.И. Волконским двинулись к Москве. В Александровой Слободе эти силы объединились с отрядами других верхневолжских городов.

18 марта к Москве подошли первые отряды ополчения, а на следующий день в ней вспыхнуло восстание против поляков. Враги зажгли Белый город. За 3 дня пожар уничтожил большую часть столицы. 25 марта к Москве подошли основные силы ополчения. Поляки были выбиты из Белого города и блокированы в Китай-городе и Кремле.

Север продолжал помогать ополчению. В марте и июле под Москву пришли ратные с Тотьмы, Важского и других северных уездов. В мае в Вологде собрали деньги на ратных людей. С вотчины Спасо-Прилуцкого монастыря было взято, примерно, за 8 человек с сохи. С Белозерского уезда собрано «по 18 рублев с сохи на ратные люди за 6 человек»[12].  Однако в руководстве первого ополчения шла борьба за власть. В результате происков поляков и И. Заруцкого 22 июля казаками был убит П. Ляпунов. Отряды даточных из-под Москвы постепенно стали расходиться по домам. Основной силой под Москвой были казаки, после гибели Лжедмитрия II (10 декабря 1610 г.) перешедшие к Ивану Заруцкому вместе с Мариной Мнишек и её сыном Иваном, прозванным в народе Ворёнком. В начале августа осажденные в Китай-городе и Кремле поляки при поддержке Я. Сапеги вновь захватили Белый город и ряд укреплений за рекой Москвой. Я. Сапега наконец-то добился своей цели: вошёл в Кремль и даже разместился во дворце бывшего царя В. Шуйского. Но здесь от горячки 4 сентября и закончилась его жизнь.

3 июля после 20-месячной героической обороны пал Смоленск. На Северо-Западе шла борьба со шведами. 11 июля 1611 г. Великий Новгород заключил договор с Я. Делагарди о принятии на престол Филиппа, сына шведского короля Карла IX. Шведские войска вошли в Великий Новгород.

В этой крайне напряженной обстановке в стране поднимается новая волна национально-освободительной борьбы. Центром её стал Нижний Новгород, а душой ‑ посадские люди во главе с Козьмой Мининым. В сентябре-октябре 1611 г. началось формирование второго общерусского ополчения. В конце декабря в Нижний Новгород прибыл князь Д.М. Пожарский. Сюда начали стекаться отряды патриотов со всей страны.

В конце марта 1612 г. нижегородское ополчение прибыло в Ярославль, где задержалось до конца июля. За это время были очищены от мародерствовавших шаек поляков и казаков северная часть Тверского края, Пошехонье. Углич, Переяславль. Начатые переговоры со шведами, захватившими Тихвин, устранили угрозу удара их в тыл ополчению.

Северяне активно поддерживали ополчение. В феврале и октябре 1612 г. собирали даточных в Вологодском и Важском уездах. Видимо, были мобилизованы ратные люди и с других уездов края. Шёл сбор денег, провианта и шуб для ополчения. В июне ратные поморских городов из Вологды пришли в Ярославль с воеводой П. Мансуровым и с передовыми отрядами ополчения выступили к Москве.

Основные силы второго ополчения вышли из Ярославля в конце июля и 20 августа подошли к Москве. На следующий день с Вязьмы к Поклонной горе подошёл с большим обозом провианта и фуража гетман К. Хоткевич. 22 и 24 августа отряды его пытались прорваться к Кремлю, но в упорных боях были отбиты, а 25 августа, бросив обоз, К. Хоткевич отошёл от Москвы[13].

Ополчение под руководством К. Минина и Д. Пожарского осадило Китай-город и Кремль. 26 ноября 1612 г. сдались поляки в Кремле. Москва была полностью освобождена от интервентов.

Но впереди еще были годы упорной борьбы за очищение земли Русской от врагов.

Разорение края. Завершение освободительной борьбы.

Для Вологодского края и значительной части Севера России период со второй половины 1612 по 1615 гг. был самым тяжёлым и разорительным. Уже в 1611 г. начались набеги шведов на Заонежье, в частности, Вытегорский край. С отходом к Москве второго ополчения на Север прорвались отряды поляков и казаков.

Никаких мер к обороне Белозерска принято не было. С подходом врага воевода С. Чепчугов бежал в Кирилло-Белозерский монастырь, а посадские люди «от страху разбеглись розно, стояти было противо литовских и русских воровских людей некому». Город был разорён, много дворов сожжено. Пламя пылающего города видно было почти за 20 верст[14].

Кирилло-Белозерский монастырь был готов к отпору врага. Еще в 1608 г. здесь начали ремонтировать и пополнять запасы оружия. В октябре 1610 г. «около монастыря починивали город и вновь стены вверх прибавливали». В 1611 г. в монастырь были собраны с вотчины даточные, наняты стрельцы. Подошедшие к монастырю 20 августа поляки не решились штурмовать его каменные стены, но разграбили и выжгли монастырские службы, находившиеся за пределами укрепления. Монастырь потерял всяких запасов на 528 руб., более 10000 пудов зерна, около 250 лошадей. После этого набега оборона монастыря была ещё более усилена. В сентябре 1612 г. было прибрано «для осадного времени 200 человек стрельцов»[15].

Вологда также была достаточно хорошо укреплена. Кремль города был обнесен каменной и частично дубовой стеной в 1565 г., когда Иван Грозный сделал Вологду одной из своих опричных резиденций. В 1610 г. острогами были укреплены оба посада города, Верхний и Нижний. Около стен выкопан ров. Под стенами прорыто 2 подземных тайных хода к воде. Но врагов в Вологде не ждали, бдительность была утрачена. Как писал из Вологды в Москву архиепископ Сильвестр, «воеводским нерадением и оплошеством от города отъезжих караулов и сторожей на башнях и на остроге и на городовой стене головы и сотников с стрельцами и у снаряду пушкарей, и затинщиков не было,…, а большие вороты были незамкнуты». Сильвестр с горечью в конце грамотки писал: «А все, господа, делалось хмелем: пропили город Вологду воеводы». Подошедшие под утро 22 сентября поляки свободно вошли в город. Воевода И. И. Одоевский Меньшой бежал в Шуйский городок, второй воевода ‑ Г. Долгорукий и дьяк И. Карташов были убиты. За 3 дня пребывания в городе поляки «людей всяких посекли, и церкви божие опоругали, и город и посады выжгли до основания». Поляки также «сожгли до единого двора» пригородную Никольскую владычную слободу, из которой лишь немногие крестьяне «ушли на Тотму душою да телом». Основательно был разграблен и Спасо-Прилуцкий монастырь[16].

В ночь на 5 декабря поляки Бобовского, а в ночь на 11 декабря 1612 г. полковника Кристопа Песоцкого вновь безуспешно штурмовали Кирилло-Белозерский монастырь. Во время второго штурма враги потеряли убитыми до 100 человек. Были убиты и Песоцкий с двоюродным братом сотником Лавриком. От монастыря часть поляков пошла на восток по Вологодской дороге. Они разорили Рукину слободу, Сямский монастырь и село Кубенское. Большая часть отрядов, разорив чарондские волости, 12 декабря вышла к Каргополю, 3 дня они приступали к городу, но взять его не смогли.

Успешная оборона Кирилло-Белозерского монастыря и Каргополя имела большое значение. Она показала возможность действенной обороны при достаточной бдительности и организованности. Руководители второго ополчения, узнав о действиях поляков на Севере, послали из Ярославля в Кирилло-Белозерский монастырь отряд Ф.Я. Елецкого, а из Романова в Вологду ‑ Барай мурзы Кутумова.

В сентябре 1613 г. отряды поляков и черкасов (украинских казаков) с полковниками Барышпольцем и Сидорком из-под Тихвина через Белозерье прошли на Вытегру. 21 ноября они безуспешно штурмовали Андому и, потеряв здесь до 200 человек, мимо Каргополя пошли к Емце, Холмогорам и Архангельску. Емецкий городок и Холмогоры взять им не удалось, а Архангельск обошли стороной, не решаясь штурмовать его прочные стены[17]. Пройдя по побережью Белого моря, эти отряды разорили Николо-Корельский монастырь, посады Неноксу, Луду, Уну и в начале 1614 г. вновь пришли в Заонежье.

Последняя значительная волна поляков и черкасов обрушилась на Север в 1618-1619 гг., после неудачного похода королевича Владислава на Москву. Разорению подверглись многие уезды края. Третий раз был разграблен Спасо-Прилуцкий монастырь[18]. Два дня сидели в осаде тотьмичи. Поляки не смогли взять острог, но разорили и сожгли посад и многие окрестные деревни.

25 февраля 1617 г. Россия и Швеция заключили Столбовский мир. После неудачного похода Владислава на Москву между Россией и Польшей было подписано Деулинское перемирие (1618 г.). Однако борьба с отдельными отрядами шведов, поляков и казаков продолжалась на Севере до 1620 г. Планы захвата Севера России в этот период вынашивали также Англия и Дания.

Тяжёлые испытания выпали на долю народов России в начале XVII века. Лишь огромное напряжение сил дало возможность отстоять независимость Родины. Основная тяжесть борьбы легла на плечи крестьян и посадских людей. Важную роль в защите Отечества сыграло и население Русского Севера Это массовое патриотическое движение заслуживает глубокого уважения и благодарной памяти.

Н.П. Воскобойникова (Москва)

Церковные приходы Сольвычегодского уезда

по переписной книге городских и уездных церквей Устюжской епархии 1696/1697 годов

В фонде Патриаршего дворцового приказа хранится переписная книга городских и уездных церквей Устюжской епархии конца XVII века. Книга была составлена по указу царя Петра I и по грамоте из приказа Большого дворца от 23 января 1697 г. В книге 1262 страницы. В ней приведены описания хозяйства церквей Устюжской епархии, в том числе и Сольвычегодского уезда[19]. В книге приведены сведения об именах церковных старост, наличии церковных деревень, сдаче в аренду их земельных угодий, на какие нужды расходовалась церковная казна и другие. Из этой переписной книги ниже публикуется описание семи приходов, расположенных на посаде города Сольвычегодска.

//Л.904//  Лета октября …7206. По указу преосвященного Александра архиепископа Великоустюжского и Тотемского и по грамоте за ево архиепископскою печатью, какова прислана к Сольвычегодской Введенского монастыря архимандриту Иову. А в ней написано: в нынешное 205 году генваря в 23 день в грамоте великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича всеа Великия и Малыя, и Белыя Росии самодержца ис приказу Большаго дворца за приписью дьяка Михаила Войнова к нему преосвященному архиепископу  написано: велено в ево  архиерейской епархии  на Устюге Великом и на Тотьме, и у Соли Вычегодской, и в Еренску в городех и уездех, и в волостях у всех приходцких церквей казны церковные переписать, деньги и хлеб, и учинить переписные книги  со всякою подлинною очисткою сколько у которой церкви в которых станех и в селах и в волостех.   И по тому преосвященного архиепископа указу и по грамоте //Л.905// Сольвычегодцкой Введенского монастыря архимандрит Иов да Преображенский священник Савва  Мефодиев ходил у Соли Вычегодской на посаде и во всем приходских церквей церковные казны, деньги и хлеб переписывали. А по переписке у которой церкви явилось налицо денег и хлеба,  и деревень, и в них крестьянских и бобыльских половничьих дворов, и по сказке  церковных старост в скирдах хлеба и сена, и то письмо в сей книге порознь по статьям, так и на займодавцев кабал и поженных закладных.

//Л.905об// У Соли Вычегодской на посаде в Борисоглебском приходе по скаске церковных старост Васьки Григорьева сына  Логиновых да Артюшки Неволина: церковных казенных денег в Окологородном и в Пачеозерском станех в розных деревнях  два двора половничьих, сеется в пашню по четыре четверти в перемену  с осьминою, хлеба родилось в 205 году в обоих деревнях: ржи 20 четвертей с осьминою, а ячмени 19 четвертей, овса 6 четвертей полторы осмины, пшеница полосмины, сена в казну от половника в четыреста копен. А иным де годин //Л.906// больши и меньши.

У тое же церкви мельница на речке на Говенке трои жернова. Отдают из оброку. Оброку емлют по три рубля на год. И тот де вышеписанной хлеб и сено продают, и что возьмут с мельницы  оброку, и теми де деньгами строят церкви Божия и покупают всякие церковные требы.

А по досмотру и по переписке Соли Вычегодской Введенского монастыря архимандрита Иова да Преображенского священника Саввы Преображенского Мефодива них старост в казенной коробье явилось казенных денег налицо 4 рубли. Да в казенной старой коробы явилось на заимодавцов  кабал прошлых давных  старост дачи. 117 году на Ивана Петрове Нарыгине 6 рублев две гривны, 133 году на Андрее Яковлеве Летосторонцеве 6 рублев 4 гривны. 131 году на Петре Андрееве Бутусине 1 рубль 30 алтын 4 деньги. //Л.907// 138 году на нем же Петре Бутусине 12 рублев. 141 году на Стенке Потапове Голубевских 2 рубли. 145 на Петре Васильеве Проскурине 2 рубли. 147 на Ярофее Родионове Шалешеневе 20 алтына. на Якове Самонове Куймова с товарищми рубль, на Михаиле Павлове Строкаловских 3 рубли. 156 года на Стенке Рыболово  2 рубля 30 алтын , 162 года не попе Павле Мишарине 2 рубли,  //Л.907об// 163 на  Михаиле Боровских рубль, 165-го на Петре Ильине Субботиных 7 гривен, 180 на дьяконе Родионе Дмитрееве 2 рубля, 189 на Гавриле Шадрине 7 гривен, 125 на Иване Федорове Суворове полтора рубля. 196-го на Афанасье Фомине Верещагине 1 рубль 20 алтын. На Гавриле Семенове сыне Протопопове по покладной кабале донять 10 рублев, //Л.908// на Иване Дмитрееве Повалухине дачи их старост Васьки Логинове с товарищем 30 алтын, на Ваське Покулине 40 алтын, на Иване Реминских 1 рубль 10 алтын. Да по кабалам же хлеба и ржи 8 четвертей, ячмени 4 четверти с осминою, овса четверть. К сей книге Борисоглебской священник Павел Петров руку приложил.

Да по росписке на заимщиках же хлеба ржи четверть, ячмени //Л.908об// 8 четвертей с осьминою, овса 7 четвертей полторы осьмины.

К сей книге Борисоглебской церкви поп Иван Данилов сын руку приложил. Алексей Сердешеников руку приложил, Борисоглебской дьякон Иродион руку приложил. К сей книге староста Васька Григорьев Логинов руку приложил. К сей книге Пачозерской волости Пещанского приходу Троицкой Николаевской священник Симон Андреев //Л.909//  вместо церковного старосты Артемья Стефанова сына Неволина руку приложил по его велению. Л. 909об – «порозжи»

//Л.910// У Соли на посаде Успенского приходу по сказке церковных  старост Петрушки Тарасова сына Устюжанина да Мишки Зампоркина. Есть у той их Успенской церкви в Окологородной волости за Вычегдою-рекой казенные пожни, сенные покосы, а ставится на них сена годом 653 копны, и с тех де пожен сена продают и с вертенки збираютони, старосты, и теми де деньги строят церкви Божии  и покупают всякие церковные требы, а что на тех сенах и с вершенков збирантся денег, //Л.910об// и то  у них приходные книги.  А по досмотру и по переписке  Введенского монастыря архимандрита Иова да Преображенского священника Саввы у них старост в казеннной коробье явилось налицо казенных сборных денег рубль 16 алтын 4 деньги. Да в казенной же коробье явилось на заимодавцов закладных кабал дачи  прежних старост. //Л.911// 177 году На Гавриле Федорове Звягине 3 рубли. 200 году на Меркурье Павлове Якимове рубль. 201 году на Якове Дмитриеве Иеве Бровкине 40 алтын.

К сей книге Успенский  поп Никифор Григорьев вместо церковного старосты сына своего духовного Петра Тарасова по ево велению и за себя руку приложил.

К сей книге Успенский поп  Симеон Лукиянов руку приложил.

//Л.911 об//. К сей книге Успенской церкви дьячок Иван Михайлов руку приложил.

К сей книге староста Мишка Заморин руку приложил.

Л.912-912об листы порозжие..

//Л.913// У Соли же на посаде Воскресенского приходу по сказке церковных старост Григорья Костромина да Петрушки Козмина Коротановых есть у той их Воскресенской  церкви под папертью на площади 20 лавок торговых  да под церквами три анбара, да на площади ж два подвала земляных. Отдаются те лавки и анбары, и подвалы в кортому и понедельно, и погодно. А ныне от скудости хлебной только седят в десяти лавках. А что с тех вышеписанных лавок, анбаров и подвалов, и с полков на год тринадцать рублев дватцать алтын. //Л.913об// И теми де деньгами  строят церкви Божии и   покупают всякие церковные требы.

А по досмотру и по переписке Введенского монастыря архимандрита Иова да Преображенского священника Саввы у них старост в казенной коробье объявилось налицо казенных сборных денег два рубли двенатцать алтын.

Да в казенной же коробье явилось на заимодавцов кабал дачи прежних старост. 123-го году на Иване Лукоянове Кирпичникова два рубли. //Л.914// 156 году на Иване Петрове Власовых недоплаты десеть алтын. 179 года Пачеозерской волости на Дмитрие Михайлове Мелентьевых  рубль. 188 года Окологородной волости по закладной на Иване Осипове  Быковых два рубли. 189 года на усольце Давиде Семенове Докшине дватцать пять алтын. 190 года на Петре Иванове Попова два рубли.  191 года на Саменоне Иванова да на сыне ево Гавриле Протопопова //Л.914об//  по памяти  50 рублев. А по подписи на той помети не дано в то деньги 13 рубли 28 алтын 2 деньги. На Степане Артемьеве Теребихиных два рубли. 202 году тое ж церкви на священнике Луке Доментьеве по закладной пятнатцать рублев, подписал дьяк ево на Левке Васильеве Дуткине полтора рубля. Той же церкви на священнике Иване Иванове 2 рубли две гривны. Да на дьячке Самене Иванове рубль. На старце Иване Костромине //Л.915// по ростике недоплаты деветь рублев дватцеть семь алтын четыре деньги. Да на товарище ево Петре Коротанове рубль дватцать два алтына четыре деньги. На Иване Еремиева Попова три рубли с полтиною. На усольце Гавриле Протопопове три рубли займа отца ево.

Да по  порядным на половниках. На Павле Ждановых два рубли. На Даниле Кожине полтора рубля. На Стефане Фроловых два рубли.

//Л.915об// Да закладных кабал на сенные покосы дачи тое ж церкви священников Якова да Луки Скрылова да церковных старост Ивана Костромина с товарищем. 204-го года на Левке Петрове Дудникове четырнатцать рублев. 205-го года на Дмитрие Андрееве Белых три рубли. На Иване Федорове  Мордавских 7 рублев, 7 алтын. На Иване да на Никите Роздобурцевых двадцать рублев. На Федоре  Гаврилоае      Бакшиевых     пять рублев. //Л.916// На Иване Тимофееве Мордавских два рубли. На Павле Никифорове Ждановых рубль.

А по скаске священников и старост деньги даваны были под те пожни зборные, за что клали розных чинов люди по своих родителех, имена  их записывать в общицу. И с тех де пожен сено идет им же попом  с крылошаны, а не в казну..

К сей книге Воскресенской церкви священник Лука Дементиев вместо церковных старост Петра Козмина сына Коротанова по его велению и за ево руку приложил. Церковной староста Ивашко Костромин руку приложил.

//Л.916об// – пустой

//Л.917// У Соли на посаде Преображенского приходу. По сказке церковного старосты Алешки Звягина есть у той его Преображенской церкви в Окологородной волости за  Вычегдою-рекою в Петряихе казенные пожни с сенными покосы. А ставитца на них сена в казну годом двести копен, а годом больши и меньши. А с тех пожен сена продают  и с вершонки збираются. А староста и теми деньгами строит церкви Божии и покупает всякие церковные требы, а что на тех сенах и с вершонков збираетца денег, и тому у них  приходные книги.

//Л.917об// А по досмотру и по переписке Введенского монастыря архимандрита Иова да Преображенского священника Саввы у него старосты в казенной коробье явилось налицо казенных зборных денег 15 рублев с полтиною.

Да в казенной же коробье явились заимодавцов кабал дачи прежних старост. 196-го на усольце Дмитрее Бочеркине рубль 29 алтын з денгою. На Иване Григорьеве Бочернике рубль 29 алтын з денгою. //Л.918//   200-г на  Афонасье Васильеве Щукине недоплаты 3 рубля с полугривною.  На Семене Филипове Иконникове 24 рубли. По записи на ь Иякове Иванове Ожиголове 6 рублев, на Иване Данилове  Морозове полтретья рубли. //Л.918об// На Стефане Суботине 7 гривен. На Борисе Роспутине по двум записем 2 рубли 20 алтын. По порядной на половнике на Иване Котельникове недоплаты 5 рублев 10 алтын. Да мелкие роздачи на заимщиках же по трем по пядем 23 алтына 4 деньги

К сей книге Преображенской церкви староста Алешка Яковлев Звягин руку приложил..

//Л.919// страница «порозжая».

//Л.919об// У Соли же на посаде церкви Спаса Нерукотворенного образа приходу. По сказке церковных старост Васки Кондакова да Васки же Шестакова есть у той их Спасской церкви в Окологородной волости пожня Уезельца, сена 50 копен Степкою Кикиных в споре, и владеет он Степка; да на Виляди пожня  сена,   5 копен.. А всякие церковные доходы собирают они, старосты, и теми денгами строят церкви Божии, а т ому есть у них приходные книги.

//Л.920//А по досмотру и по переписке Введенского монастыря Иова и священника Саввы у них старост в казенной коробье явилось налицо казенных зборных денег 2 рубли с полтиною.

Да в казенной же коробье явилось заимодавцев кабал  дачи прежних старост.192-го году Окологородной волости  по закладной  на Петре Владыкине 27 рублев. С 200-го году на нем же  по памети  2 рубли. //Л.920об// 195-го той же церкви на дьячке Василье Драчеве рубль. 196-го на дьяконе Симоне полтина.. 205-го году по расписке на усольце Петре Борисове Воронцове 22 рубли. //   об// 195-го той же церкви на дьячке Василье Драчеве рубль. 196 на Якове Семенове полтина. 205 году по расписке на дьячке Петре Борисове Воронцове 22 рубли. По памети Леонтия Башмакова в казну гостиной сотни на Федоре  Данилове Пивоварове 3 рубли.

К сей книге Спаской церкви священник Иван Иванов руку приложил. К сей книге староста  Спаской церкви  //Л.921// Васька Кондаков вместо товарища своего Пешки Шестакова по его велению  за него и за себя руку приложил.

//Л.921об//  –  пустой.

//Л.922// У Соли не посаде Воздвиженского приходу. По сказке церковных старост Федки Мезенцова с товарищи церковных  казенных в Пачеозерском стану деревне Вешнякове двор. Пашни сееца в перемену ржи по 2 четверти. Хлеба родилось в той деревне в прошлом 205 году: ржи 6  мер с осминою, ячмени 5 мер с полуосминою, овса 2 меры, сена в казну от половников 180 копен. А иным де годом больши и меньши. И тот де вышеписанной хлеб и сено продают, и теми деньгами строят церкви Божии и покупают всякие церковные //Л.922об// требы.

А по досмотру и по переписке  Соливычегодского Введенского монастыря   архимандрита Иова да  Преображенского попа Саввы Мефодиева у него старосты в казенной коробье явилось казенных кабал на //Л.922об// заимодавцев прошлых давних старост дачи с 191 по 205 год. 191-го году на священнике Панкрате Кирилове рубль 2 гривны. 198-г на него же священнике Панкрате ржи две меры.//Л.923//. 199-го на священнике Федоре Романове недоплаты – 2 гривны.205-го на Ваське Максимове Серебряково рубль 6 алтын На Феодоре Гребенщикове 6 алтын 4 деньгои . На усолке вдове Евдокие Максимове жене Степеных 3 рубли. На Андрее Петрове Мезенцове безкобально рубль  4 алтына. По порядной на Иване Фованцове пожилых денег 2 рубля.

//Л.923об//К сей книге поп Стефан руку приложил. Дьякон Григорей руку приложил. К сей книге Спаской церкви священник Ияков Иванов вместо церковного старосты Федора Борисова  сына Мезенцова по его велению  руку приложил.

//Л.924//. У Соливычегодской на посаде Афанасьевского приходу. По сказке церковного старосты Федки  Максимова Черепанова у той де церкви есть в Пачеозерском стану деревни Ляпицы один двор половничей. Сеетца в пашню ржи полчетверти в перемену. Хлеба родилось в прошлом в 205-м году в той деревне ржи 2 четверти с осминою, овса полмеры, сена в казну от половника 53 копны. А иным годом больши и меньши. А те хлеб и сено продают, и теми деньгами строят церкви Божии.

//Л.924об// А по досмотру и по переписке   того Соливычегодского Введенского монастыря архимандрита Иова да Преображенского священника Саввы Мефодиева у него старосты в казенной коробье явилось кабал прошлых старост дачи. Той же церкви на священнике Алексее   Васильеве  недоплаты 30 алтын. Той же церкви на священнике на Якове Черепанове  недоплаты 7 алтын. Пачеозерской волости на Федоре Емельянове  Пургине 20 алтын.

//Л.925//. К сей книге Афанасьевский поп Алексей Васильев руку приложил. К сей книге вместо церковноно втаросты Федора Максимова сына Черепанова по его велению Мишка Видильницын руку приложил.

//Л.925об// лист «порозжий»

//Л.926// Усольского ж уезду Окологородной волости з Городища церкви Иоанна Предтечи  приходу. По сказке церковного старосты Ивашки Мартынова Притчина церковных казенных в Окологородном стану в деревне Метлине два двора половничьих, сеетца в пашню на тех двух жеребьях две четверти в перемену. Хлеба родилось в прошлом 205-м году в обоих деревнях ржи 8 четвертей полтора четверика, ячмени 8 четвертей с осминою, сена от  половников в казну 200 копен, а иным де годом больши и меньши. //Л.926об// И тот вышеписанной хлеб и сено продают,  и что у кого возьмут, и теми денгами строят церкви Божии и покупают всякие церковные требы и всякие великого государя доходы платят.

А по досмотру и по переписке Соливычегодского Введенского монастыря архимандрита Иова да Преображенского священника Саввы Мефодиева у него старосты в казенной коробье денег казенных налицо не объявилось, для того, что он, староста а прошлом 204-м году строил церковь теплую.

К сей книге Предтеченской поп Кондрат //Л.927// вместо церковного старосты Ивана  Притчиных по его велению  и за себя руку приложил. Прихожанин Ивашко Божедомов руку приложил.

//Л.927об// В Усольском уезде Окологородного стану в Нюбском Николаевском приходе по сказке церковного старосты Петрушки Федорова Манзырева. Есть у той нашей Николаевской  церкви сенных покосов на 200 на 15 копен. И тое де сена продают и с  вершинки збирает он, староста. И теми деньгами строит церквовь Божию и покупает всякие церковные требы. А что де на тах сена с вершенков збираетца денег, и тому у него старосты приходные книги.

А по досмотру и по переписке в переписной книге Нюбского Николаевского //Л.928// Введенского монастыря архимандрита Иова и Преображенского священника Саввы у него старосты в казеной коробье  явилось налицо казенных зборных денег полтина.

Да в казенной же коробье явилось на заимодавцах кабал дачи прежних старост и ево, старосты Петрушки Манзырева. На Михаиле Михайлове Ногина 11 алтын. На Иване Титове  Манзырева 4 рубли две гривны.//Л.928об//. Того ж приходу на священнике Ваське Петрове рубль. На Левке Казакове рубль 11 алтын 4 деньги. На Дмитрее Корыльцове 4 алтына 4 деньги. На Алексее АндреевеДокшине  14 алтын две деньги. . На федоре Петрова Самсоновых да на Сеньке с братом Куквалдиных рубль две гривны. //Л.929// На Гавриле Шукшине 8 алтын. На Иване Афанасьеве Южаково 2 рубля 2 гривны. На Ивашке Устинове Маслинковых 15 алтын. Да ево ж старосты Петра роздачи по кабалам мелкой роздачи 29 алтын.. И всего по сей переписке и на заимщиках по кабалам и по всяким  крепостям 12 рублев 13 алтын  4 деньги. … //Л.929об//. И те вышеписанные наличные деньги и кабалы , и всякие письменные крепости отданы ему  ж  церковному старосте Петрушке Маныреву в церковную казну сполна.

… Иванова сын Якушева по ево велению  и за себя руку приложил.

К сей переписной книге церковной староста  Петрушка Федоров Мозырев руку приложил.

//ЛЛ.930-932// – «порозжие»

//Л.933// 206-го октября в 15 день того ж Пачеозерского стану Архангельского приходу по сказке церковных старост Ивашка Ильина Риминских да Гришки Шивринских казенных в том же Пачеозерском приходе в розных деревнях 10 дворов половничьих: сеетца хлеба ржи 28 четвертей в полях, а в дву по тому ж, сена у тех деревень от половников приходит  в казну 955 копен, хлеб в скирдах. С 205-го года  приположно ржи в казну четверть четвертей с осминою, ячмени 7 четвертей с осминою, овса 7 четвертей, пшеницы 3 четверти три осмины. А по досмотру и по переписи Введенского //Л.933об// монастыря архимандрита Иова да Преображенского священника Саввы  Мефодева у них старост в казенной коробье явилось на заимодавцев заемных кабал прежних старост с 192 по 204 год. 192-го году на Василье Иванове Мелентьеве рубль. На нем же 25 алтые 2 деньги.. 201-го года на Иване Косине Зюзине рубль 2 гривны. //Л.934// 204-го на них же Иване  5 рублев 2 гривны.  На Козме Иванове Черемина 21 алтын.. На Федоре Черепанове 2 рубля 15 алтын да рубль 18 денег. На Поликарпе Павлове рубль с полтиною. На Афонке Спиридонове рубль 16 алтын 4 денги. На Андрее Скориных полтина. На Иване Пустынникове с братом 30 алтын.На Тимофее Мелентьевых 20 алтын. На Алексее Федорове 23 алтына 2 деньги. На Устине Трофимове рубль. . //Л.934об// На Якове Митрофанове полтора. На Никите Обросове 10 алтын 4 деньги. На Герасим е Иванове 26 алтын 4 деньги. На Василье Степанове Казакове 3 рубля 25 алтын . На Васильн Игнатове 3 рубли. Да на старостах Якове Михайлове да на Григорье Осипове с товарищи 8 рублев 8 гривен по отчетным. Да по кабале же: ржи 3 чети, //Л.935// ячмени 4 четверти. На Игнатке Губине 20 алтын.

К сей книге Архангельский священик Никита Иванов  вместо церковного старосты Ивана Ильина и товарища Григория попа вместо и за себя руку приложил. К сей книге Архангельский поп Василий Иванов  Мелентьев вместо церковных старост …Мудаковых  да гРигорья Власовых  по их велению и за себя руку приложил. Прихожанин Никита Молоков руку приложил.

//ЛЛ.935об-936об// «порозжие».

//Л.937//  206 октября  в 13 день Усольского уезда Пачеозерского стану в Троицком приходе по сказке церковных старост Илейки Рохова да Афоньки  Воскресенского в том Пачеозерском и в Окологороднем станех в розных деревнях церковных казенных  11 дворов половничьих: сеетца в пашню по 20 по 3 четвертей с осминою в поле, а в дву по тому ж. Сена от половников приходит в казну 1758  копен, хлеба в скирдах по 46 четвертей  с осминою,  ячмени 50 четвертей, овса 6 четвертей с осминою, пшеницы 3 четверти с осминою.

//Л.(937об//.У тое же деревни мельница Колтовка. Годом владение 3 рубли 4 гривны .  Мелет весною.

А по досмотру и по переписке Введенского монастыря архиепископа Иова да Преображенского священика Саввы Мефодиева у них старост в казенной коробье явилось зборных казенных денег налицо 9 рублей 13 алтын. Да хлеба в анбарех старого: ржи 3 четверти с осминою, пшеницы 2 четверти с осминою.

В казенной же коробье явилось //Л.938// на заимодавцев кабал прошлых лет старост.167 году дано Пронке Рожнове. На Томиле Дементьевых  с товарищами не донято 19 алтын 2 деньги. 175 –го дачи старосты Санки Ядрихина на Григорье Ширяеве не донято 13 алтын. На Варваре Терентьевой дочери  40 алтын, а довелось де по ней взять 20 алтын. На Авраме Чубальских 1 рубль 7 гривен.

176-го дачи старосты Данилы Евзипова. На Иване Петкине по двум кабалам рубль //Л.938об// 21 алтын 2 денги. На Иване Антонове Шульгине 2 рубли. На Михаиле Андрееве Черткове рубль с полтиною

Н.В. Ипатова, Н.А. Мамонова

Устьянский район

Земское самоуправление

в Устьянских волостях

Отмена управления волостеля и введение земского самоуправления в Устьянских волостях относятся к 1555 году, когда 15 октября была дана Уставная земская грамота крестьянам Устюжского уезда Усецких и Заецких волостей. В начале XVII века для управления волостями стал назначаться из Москвы «приказный человек». В последствии, в 1622 году это назначение прекратилось, жалованной грамотой суд и сбор податей были переданы земским выборным. Грамота эта была дана по ходатайству самих жителей волости. Они заявляли, что до московского разорения у них приказных людей не бывало, а судили их мирские выборные судейки. После смуты к ним стали назначаться приказчики, которые их притесняли.

Волости просили убрать приказчиков, заменить их мирскими выборными судейками, как было раньше, а за право самоуправления обложить их налогом.

Ходатайство было рассмотрено и ответом на него была дана «Жалованная грамота Устьянским волостям о дозволении им избирать излюбленных старост для суда и управы, и для сбора государевых доходов» от 8 сентября 1622 года. Согласно ей разрешалось выбирать из крестьян лучших людей для суда, сбора податей и доставки их в Москву, по два в каждой волости. Кроме этих двух выборных лучших людей, предписывалось выбирать по два целовальника, по дьячку земскому. Суд в разбойных делах возлагался на губных старост, которые должны были вершить суд по губным грамотам и наказам.

За право самоуправления на Устьянские волости был наложен особый оброк, в размере 144 рублей, 14 алтын. 2 деньги в год. Общая сумма была доведена до 1000рублей на год. Все последующие цари XVII века подтверждали эту грамоту, подписывая своё имя.

Таким образом¸ в 1622 Устьянские волости добились того, что приказный человек от них был убран, и волости вновь стали самоуправляющейся земской единицей, единственной во всём Московском государстве.

«В Устьянских волостях ведают и судят выборные судейки по годам, а воеводам и приказным людям быть не велено»[20].

Но в действительности организация земского самоуправления в Устьянских волостях, в этот период времени, не совсем совпадала с жалованной грамотой 1622 года. Состав органов самоуправления можно восстановить с большей точностью, если мы обратимся к так называемым «выборам», т.е. сохранившимся избирательным протоколам. В качестве примера, возьмём организацию земского самоуправления во Введенском стане. Он  состоял из четырёх волостей или сошек: Шангальской, Никольской, Введенской и Дмитриевской.

Выбор 1634 года.

«….да и все крестьяне Устьянские волости Введенского стану в выбрали есмя и полюбили по государеве цареве… по жалованной грамоте, за приписью государева дьяка Петра Микулина, в Введенском стану в выборные земские судейки, в перемену судейкам Павлику Исакову с товарищи, Смирново Левонтьева сына Кокорина, да в земские целовальники Ондрия Братаева сына Попова, да в сотские Онтона Иванова, да в губные старосты Степана Фатьянова сына Слудново, да в губные целовальники Илью Маркова сына Козицына, да в губные сотские Дмитрия Евсиева сына Дудинского…»[21].

Итак, исходя из этих выборов, в Устьянской волости избирались: земский судейка, земский целовальник, губной староста, губной целовальник, губной сотский.

Далее прописывались их обязанности:

– суд производить в обоих станах ‑ Шангальском и Введенском согласно царского указа, по судебнику и по уставной грамоте, честно; «А в суде другу не дружите, а недругу не мстите и посулов не имати..»;

– разрешать различные споры, «Управа меж крестьяны чинить»;

– вовремя отсылать налоги в Москву, «Всякие государевы четвертные денежные доходы собирать и к Москве к государю отсылать»;

– следить, чтобы беспошлинно не изготовляли пиво и вино;

– за воровство судить по царскому указу;

– привлекать к судебным разбирательствам «добрых людей»;

Выбор 1637 года.

«….выбрали если я и любили в Никольской сошке в земские судьи Подосена Иванова сына Коробова, да в земские ж судьи в Дмитриевской сошке Ивана Данилова сына Дьякова. А в целовальники в Шангальской сошке Рычка Григорьева кузнеца. А в земские сотские в Шангальской сошке Поспела Мелентьева сына Пятого Заостровского, да в земские сотские-ж Введенской волости Ивана Кондратьева Расторгуя. А в пятидесятские Ивана Елизарьева сына Бовыкина, да в пятидесятские-ж в Дмитриевской сошке Харитона Данилова. А в доводчики, кому у них на поруки давати, Гуляя Козьмина сына Лебедева. Будучи им судьями в Устьянской волости в четырёх сошках в Шангальской и в Никольской, и в Введенской и в Дмитриевской…»[22].

Сравнивая этот выбор с выбором 1634 года видно, что произошли изменения в организации управления волостей. Губные органы не упоминаются. Доводчик избирается только один, а все остальные избираются даже в двойном количестве.

Изменения видны и в обязанностях выборных органов. Полномочия сужены. Нет упоминания о надзоре за изготовлением пива и вина, о губных делах, о привлечении к судебным разбирательствам «добрых людей». Согласно выбора 1637 года обязанность судить крестьян возлагается только на судей, а остальные только присутствовали.

«Будучи им судьями в Устьянской волости…. Нас крестьян судить по челобитным, по государеву указу и по судебнику, и управа чинить меж крестьяны безволокитно. А целовальником и сотским и пятидесятским с судьями у судов сидети и приговору быти».

Выбор 1643 года.

«….да и все крестьяне шангальские и никольские, и введенские и дмитриевские, четырёх сошек выбрали есмя и полюбили ко государеву делу в выборные земские судьи Якима Карпова сына Онисимова, да Никиту Афанасьева сына Синицкого. А в земские целовальники Русина Михайлова сына Кадцина, да Василья Михайлова сына Демина. А в земские сотские Игнатья Иванова Клепинина, да Рыкована Фёдора Коробицына… а в доводчики выбрали Тимофея Антонова сына Лихачёва…»[23].

Из этого выбора видим, что нет пятидесятских. А если внимательно посмотреть полномочия, видим, что наряду с другими опять появляются губные дела. Судебные и губные функции соединяются в одних руках.

«И про татиныя и разбойныя и про душегубныя дела сыскивать и судить и во всём по государеву указу чинить…».

Выбор 1644 года.

«…выбрали в выборные земские судьи в Введенской сошке Ефрема Иванова сына Кошелева, да в Шангальской сошке в выборные земские судьи Досаду Васильева сына Фрязинова, а в земские целовальники в Никольской волосной сошке, Рыкована Ондронова сына Усачёва, да в земские – ж целовальники в Дмитриевской сошке Бажена Яковлева сына Онасова, да в пятидесятники в Шангальской сошке Григорья Иванова сына Медведева, да в пятидесятники в Введенской сошке Пятого Юрьева сына Тапенка…. А в доводчики выбрали и полюбили в Шангальской сошке Фёдора Яковлева сына Векшина»[24].

Из этого выбора видно, что выбирались судьи, целовальники, сотские, опять пятидесятские и один доводчик. Сошки чередовались в выборе этих должностей. Если читать «выбор» дальше, то видим, что полномочия расширены, и здесь более подробно обозначена губная деятельность. Говорится о поимке воров, разбойников, о наказании тех, кто продаёт вино, пиво и даже о тюрьмах. Такое разнообразие административного устройства говорит о том, что каждая волостная организация была самостоятельна в своей внутренней жизни.

Присоединение к судебным обязанностям выборных земских властей и губного дела – особенность земского самоуправления в Устьянских волостях. Вторая особенность ‑ соединение в одних руках судебно-полицейской и финансовой власти.

Разделение функций между различными выборными лицами было очень невелико. Иногда, даже десятский мог заседать в суду на стану. Например, при разборе одного судебного дела на Введенском стану « у суда сидели: целовальник Незговоров Петров сын Поздиев, да Бутора Игнатьев сын Онохин, да сотской Иван Констянтинов сын Коржавин, да Иван Родионов сын Чеснейшина, да пятидесятской Гость Прокопьев Темирев, да десятской Ортемий Третьяков»[25]

Источником власти всех этих должностных лиц был «мир». Мир волостной обладал полным объёмом власти внутри волости. Мир сошки обладал такою – же властью в пределах сошки. Мир приходский – в пределах прихода. Каждый их этих миров мог дать избираемым им лицам любые полномочия в своих пределах, а так как социальный и бытовой уклад деревни в то время не отличался особой сложностью, то и полномочия всех выборных лиц оказывались похожими между собой.

Итак, каждое должностное лицо получало полномочия от мира и в пределах своих полномочий оно находилось ещё и под контролем этого мира. Каждый официальный акт получал свою законную силу только после скрепления его подписями представителей мира ‑ «людей добрых». Объём и формы полномочий тоже зависели от воли мира.

В выборе 1644 года, как уже говорилось выше, полномочия должностных лиц очень расширены, они распространялись даже на частную жизнь и быт населения.

«Такое расширение полномочий выборных лиц на нравственность населения было характерным явлением для всей России 40-х годов XYII века. Оно было следствием процесса, который происходил тогда в обществе. Процесс этот можно назвать реакцией против разнузданности и расхлябанности нравов во время смуты»[26].

По отношению к избранникам у мира были обязательства:

– оказывать избранным повиновение;

– оказывать им помощь, как деньгами, так и советом.

Воля мира, суд мира был самым абсолютным авторитетом. Если большинство мира отзывалось о каком-либо человеке, члене этого мира неодобрительно, то мир мог изгнать этого человека за пределы своей территории. Так, Устьянские волости на протяжении 20 лет вели борьбу с Герасимом Шаляпиным. Мир отзывался о нём, как о бессовестном человеке, который приносит грамоты из Москвы, разоряет крестьян, грозит им поджогами и убийствами.

Оригинальной формой обращения к суду общественного мнения был обычай вычитывать так называемые «явки» в церковной трапезе. Давалась она церковному старосте, но писалась явка на царя Государя и великого князя Михаила Фёдоровича. Через церковного старосту крестьянин «являл» перед миром всё, что его беспокоило. Эти явки читались, когда весь приходский мир был в сборе. Весь мир обсуждал её и принимал решение. В остатках архива Дмитриевской волостной избы сохранилось несколько таких явок по различным делам: на разбойников, на грабителей, на своих работников, на бесчестье.

«Извещаю тебе, царю государю и великому князю Михаилу Фёдоровичу всея Руси, ‑ жалуется Мосийко Иванов Врачев, ‑ на неведомых людей, сильных разбойников которые пришли с лесу и меня били, мучили и животы мои пограбили, и платье, и деньги сосуды медные и железные поносили. Имян их не знаю, и впредь на меня похвалялись придти, мучити детишек моих и животишки грабити и на смерть замучити». В заключение он просит, чтобы Государь велел старосте принять явку и прочесть её. «Сию явку вели принять старосте церковному Микифору Иванову и в мире её прочести, чтобы всем крестьянам Дмитриевской сохи было явно и ведомо про мою гибель от тех разбойников»[27].

Мир обладал в этот период достаточным мужеством для непослушания и  выступлений против государственной власти.

Об этом свидетельствует ряд документов, связанных с приездом в Устьянские волости дворянина Дмитрия Овцына и подъячего Ивана Окатова для переписи дворов, сборе денежных доходов в 1635-1636 г Они пишут государю: «…И июня, Государь, в 20 день приехали мы, холопи твои в Шангальские ж волости в Никольскую сошку и переписали полпяты деревнию. И как будем в Сысоеве деревни на реке на Устье и июня в 20 день пришёл к нам, холопем твоим (перечисляет всех пришедших 24 человека). И нам холопем твоим, во всех твоих Государевых делах против твоего Государева наказа отказали. И переписывать деревень, дворов не дали. И называли твой Государев наказ воровским.

И хотели нас, холопев твоих, побить насмерть и пометать в воду в реку Устью…»[28].

Далее они пишут о неповиновении Соденгской, Чадромской.волостей.

В ответ крестьяне пишут челобитные царю. В качестве примера можно привести челобитную мирского посыльщика Устьянских волостей Фатея Афанасьева Тарбаева и крестьян Никольской и Введенской малых сошек на Дмитрия Овцына, бравшего с них на себя деньги, заставлявшего на себя варить пиво.

«И стояли в Шангале три недели и имали у нас корму на день по пяти рублев. И справили у себя на приезде пятьдесят рублев, и велели про свой к нам приезд пива и вина варить. И по Усье вверх по деревням ехали и писали не по твоему Государеву указу, а писчего имали з двора по гривне»[29].

В конце челобитной они обращаются к царю Государю с просьбой самим платить деньги в Москву.

О сопротивлении крестьян описанию дворов и сборе с них денег говорится и в доездной памяти крестьян, которые ездили вместе с Дмитрием Овцыным в Никольскую, Введенскую и Дмитриевскую сошки для описания в них дворов: «Никольской и Введенской и Дмитриевской сошек судейки, и старосты, и целовальники, и все крестьяне, выслушав Государев грамот, Дмитрию Михайловичю отказали, нам де дворов своих писать не давывать, и во всяких делах против Государева наказу и грамот отказали. Наказ де у тебя и грамоты воровские, ездишь ты де воровски, и по воровскому наказу и грамотам. И нам де тово наказу и грамот и тебя не слушивать. И подвод Дмтрею Михайловичю не дали.

А против того погосту за рекою за Устьею в деревне по дворам бойницы поделаны, и межу дворами порожие места загорожены. И мужики многие с копьи и рогатины, и со всяким боем. Да мы же слышали от крестьян тех волостей похвальбу, что они хотели во дворе том Дмитрея и стрельци и с розсыльщики и с людьми, оболоча соломою, зжечь»[30]

В своих письмах и челобитных крестьяне просят Государя разрешить жить им по своим Государевым жалованным грамотам, при этом они ссылаются на грамоту 1622 года.

«Смилуйся и пожалуй нас, сирот своих Государевых. Не вели, Государь, тем приказщиком быть к нам в Устьянской волосте. А вели, Государь, быть по прежним своим Государевым жаловальным грамотам земским судейкам, и всякие твои подати збирати земским судейкам и старостам и целовальником, и к тебе ко Государю к Москве отсылать по прежнему по твоим Государевым жалованным грамотам»[31].

Согласно уставной грамоте 1622 года, должностные лица должны были приводиться к присяге в Москве. Но на самом деле в основном все они приводились к присяге и целовали крест на месте избрания.

При крестоцеловании составлялись два документа. Во-первых, протокол, где указывалось место и время присяги, лицо, приведённое к присяге, присутствующие при этом свидетели. А во-вторых, «подкрёстный список», который включал содержание присяги, свидетели. Список писался от имени того человека, кто приносил присягу и заканчивался подписью писавшего его земского дьячка. При чтении этих документов следует, что присяга приносилась не миру, а государю и совершалась по его указу. За свою деятельность земские избранники отвечали и перед государством.

В Москву высылались только «выборы» и «подкрёстные списки».

«Указ 20 июня 1641 года, отправленный в волости жалуется на неосведомлённость в Москве, в каком положении находится дело земских выборов в Устьянских волостях. Указ предписывал, начиная с 1642 года, лиц, выбранных на высшую земскую должность в волостях, именно на земские судьи, с их избирательными списками, «выборами», присылать в Москву, где они и будут приводиться к присяге. Указ ссылался на уставную земскую грамоту 1622 года, по которой присяга выборными земскими властями должна была приноситься в Москве. Восстанавливалось и другое положение грамоты, чтобы в каждой волости выбиралось по двое судеек»[32].

Но это положение, как мы видели из приведённых выше «выборов» не выполнялось. Волости сохраняли тот состав земских властей, который у них прижился на практике. Да и требование о крестоцеловании в Москве тоже исполняться стало не сразу, а если и  исполнялось, то только частично.

Бывало так, что вновь выбранный кандидат с выбором присылался в Москву, но к присяге он был уже приведён на месте. Так, «Земский судейка Чадромской волости 1641 года Степан Реговской писал в Москву от 19 января 1642 года, что он Чадромской волости нового судейку выборного, которому быть по выбору в 1642 году, Григория Никитина да целовальника Михаила Онтуфьева выслал в Москву к крёстному целованью. Но одновременно с этой отпиской судьи волостной Чадромский мир отправил в Москву ходатайство, в котором указывал, что выбранный на 1642 год в земские судьи Гр. Никитин уже приведён к присяге на месте, на стану Чадромской волости в присутствии церковного старосты и всех крестьян и просил сохранить прежний порядок. Это нововведение с трудом проникало в жизнь. В 1647 году в докладе Устюжской четверти государю, читаем, что «устьянцы  выборных старост и судеек в Москву к крестному целованию по 1644 год не присылали, а с тех пор в 1645, 1646 и в текущем 1647 присылали, но не всех»[33].

В ответ на это был послан новый указ уже с угрозой лишить устьянцев самоуправления и вновь назначать для управления волостями «приказных» людей.

А в том случае, когда судейки приезжали в Москву, их приводили к крестоцелованию и выдавали им наказ – «наказную память». Она выдавалась правительственной властью и в ней прописывались полномочия и обязанности выборных. Отличие её от крестоприводной записи заключалось в том, что здесь говорилось о наказании за неисполнение обязанностей. «А будет он, судья, судить крестьян не по государеву указу и не по правде…и ему за это будет от государя царя жестокое наказание»[34].

Это был своего рода наказ, который давался должностному лицу от высшей власти. Таким образом, видим, что земский выборный выполнял волю и государственной власти, а не только волю мира. Вручение наказной памяти земскому выборному было заключительным моментом в избирательной процедуре.

При выборе земских властей на Севере можно выделить три основных момента: первый ‑ это само избрание властей, второй ‑ крестоцелование, и третий ‑ вручение наказа.

Выборные земские власти оставались земскими по происхождению, а по источнику своих полномочий и по обязанностям они постепенно становились государственными.

Е.М. Саенкова (Москва)

Четыре иконы северных писем из иконостаса:

особенности иконографии и стиля (частное собрание)

В одном из частных собраний Москвы находятся несколько замечательных произведений XVI-XVII веков, созданных на Русском Севере. Некоторые из них экспонировались на выставках и уже введены в научный оборот: это икона «Рождество Богоматери с Акафистом» третьей четверти XVI в.[35], «Воскресение – Сошествие во ад» последней четверти XVI в.[36] и некоторые другие. Несколько икон составляют группу памятников, происхождение и историю которых ещё предстоит выяснить. К их числу относятся четыре иконы из иконостаса: «Богоматерь Одигитрия», «Святитель Григорий Богослов», «Праотец Авель», «Праотец Мелхиседек»[37]. Иконы поступили к нынешнему владельцу в разное время, но стилистическое сходство, манера исполнения, а также технологические особенности позволяют объединить их в единый комплекс.

Иконография «Богоматери Одигитрии» в своей основе восходит к одному из двух традиционных изводов, получивших распространение в русской иконописи. Его отличительными особенностями следует считать положения рук Младенца (левая рука со свитком лежит на колене, а правая в благословляющем жесте расположена над рукой Богоматери), а также характер складок одежд Младенца (гиматий окутывает его фигуру по пояс, образуя драпировки у колена). Развитие этого варианта иконографии на рубеже XVI-XVII вв. в некоторых художественных центрах сформировало новую композицию, которую отличают крупные монументальные фигуры Богоматери и Христа с небольшими головами, особенно у Младенца. На такое решение отчасти повлияли стилистические тенденции рубежа веков, изменившие традиционные для иконописи XVI в. соотношения пропорций. В иконах этого времени Младенец изображается с гладкой причёской, что создает ощущение некоторой диспропорции головы и тела.

Удлинение и укрупнение фигуры Богоматери обусловили особый рисунок края мафория – складки ткани, спускающиеся с поднятых рук Богоматери, приоткрывают его изнанку. Изнаночная сторона иногда выделялись цветом в том случае, если мафорий свободно ниспадал с головы Богоматери и приоткрывал ворот платья, оставляя пространство около шеи. Следует отметить, что такие же изменения произошли со многими устойчивыми иконографиями, например с Богоматерью Тихвинской, один из многочисленных примеров ‑ икона из Никольской церкви села Волосово, около 1614 г. (АОМИИ)[38].

На иконе из частного собрания коричневый с оранжевой каймой мафорий Богоматери плотно окутывает фигуру. Отсутствие пространства между ликом и плотной тканью, а также единообразный цвет мафория внизу в отворотах утяжеляют фигуру. Столь же плотно выглядят оранжевые хитон и гиматий Младенца, украшенные ассистом.

Личное письмо отличается плотным светло-охристым тоном и чётко очерченными притинениями и тенями по контурам ликов, под глазами и на подбородке. Сглаженность личного письма слегка разбавляют легкая подрумянка и деликатные света. Аналогичные рельефные приёмы письма ликов были широко распространены в искусстве Севера еще в XVI столетии: комплекс икон из деревни Волосово, праздничный чин иконостаса конца XVI в. из церкви Василия Великого деревни Быстрокурье Холмогорского района (АОМИИ)[39] и др. Иконе из частного собрания по иконографии и отчасти манере письма близок небольшой образ «Богоматерь Одигитрия» второй четверти ‑ сер. XVII века из собрания Великоустюгского историко-архитектурного и художественного музея (икона не опубликована).

Григорий Богослов изображён как седовласый старец с большими залысинами на лбу, с широкой бородой средней длины. Иконография святителя обычна для деисусных чинов – он представлен слегка склонившимся к центру с закрытым Евангелием в руках. Святитель Григорий изображался как слева, так и справа от образа Спасителя.

Вместо традиционной фелони святитель представлен в темно-красной рясе и синем саккосе, отделанном каймой с драгоценными камнями и жемчугом. Ткань саккоса была украшена голубым цветочным орнаментом. Омофор святителя белый, слегка расцвеченный голубым цветом. Необычно его расположение, он перекинут через правую руку под Евангелием, и как будто придерживается левой рукой святителя.

Следует отметить, что правосторонне положение икон св. Григория в деисусных рядах встречается редко, например, икона из иконостаса придела Рождества Богоматери Софийского собора в Новгороде, около 1550 г.[40] – в настоящее время находится под записью 1834 г.; икона  из Спасо-Преображенского собора Кижей, нач. XVIII в. и некоторые другие.

Традиционное облачение святителя ‑ крещатая фелонь и омофор, стали меняться на саккос на рубеже XVI-XVII вв. Один из ранних примеров ‑ образ конца XVI в. предположительно происходящий из Чудова монастыря в Московском Кремле[41]. К середине XVII в. изображения в саккосе и митре получили широкое распространение. Яркая особенность иконографии святителя – положение перекинутого через руку омофора, которой фактически выполняет функцию плата под Евангелием. Этот приём восходит к живописи XVI века и встречается среди новгородских памятников и икон северного происхождения, например, «Святитель Василий Великий» и уже упоминавшийся «Святитель Григорий Богослов» из иконостаса придела Рождества Богоматери Софийского собора в Новгороде, а также «Святитель Николай» из Деисуса около середины XVI в. из Соловецкого монастыря (ММК)[42] и другие.

Из праотеческого ряда происходят две иконы ‑ «Праотец Авель» и «Праотец Мелхиседек». Иконы имеют традиционное для праотеческих чинов килевидное завершение. Образ Авеля располагался слева от центрального образа. Он изображён в серой милоти, слегка прикрывающей колена, и со свитком в правой руке. Нижний край свитка слегка заворачивается, демонстрируя красную орнаментальную кайму. Надпись на свитке: «Многи Г[осподи] образова страсти твоя (на лице)? Агнцем незлобиво». Именно варианты этой надписи получили широкое распространение в живописи со второй четверти – середины XVII века, хотя в Подлинниках рекомендовался другой текст: «Вопиет твоя кровь бездушна ко Господу, первый в мертвецех»[43]. Местоположение икон Авеля в праотеческих чинах варьировалось. Иконография праотца Авеля, укоренившаяся в праотеческих ряда, практически мало чем отличалась от изображений праотца в византийском и древнерусском монументальном искусстве предшествующих столетий, где он также изображался юным в милоти, поверх которой иногда мог быть наброшен гиматий, как например, во фресках Феофана Грека в церкви Спаса Преображения на Ильине улице в Новгороде, в росписях Дионисия в Ферапонтово и др. Аналогично Авеля изображали среди ветхозаветных праведников в композиции Воскресения – Сошестия во ад. В XVII в. изображения Авеля стали фактически неотъемлемой частью праотеческого чина. Его образ присутствовал почти во всех крупных комплексах иконостасов XVII века: Спасо-Преображенского собора Соловецкого монастыря, начала XVII в. (ЦМиАР), Спасо-Преображенского собора Спасо-Евфимиева монастыря, середины  XVII в., Успенского собора Московского Кремля, 1653-1654 гг., Троицкого собора в Ипатьевского монастыря, 1652 г. и др.[44]. Такая же иконография характерна и для монументальной живописи XVII в. Как отмечали исследователи, тексты на свитках большинства праотцев были позаимствованы из апокрифа «Заветы двенадцати патриархов». Тексты свитка Авеля отражают его восприятие как прообраза евхаристической жертвы, но источник надписей пока ещё не установлен.

Если изображения Авеля стали фактически неотъемлемой частью праотеческого чина, то праотец Мелхиседек встречается значительно реже. Следует также отметить, что иконография царя Салимского была значительно более вариативна, чем Авеля, для праотеческих рядов в XVII веке был выработан особый извод.

Мелхиседек изображён в красном саккосе с белым омофром. Его голова покрыта белым платом, поверх которой надета корона в виде традиционного городчатого венца. В руках Мелхиседек держит небольшой сосуд для вина и свиток с надписью: «Азъ навыкох жертву бескровную приносити». Нижний, заворачивающийся край свитка декорирован красными полосами. Обувь владыки Салимского ‑ красного цвета, что соответствует его царскому достоинству.

Не смотря на скудные сведения о Мелхиседеке, изложенные в книге Бытия, его встреча с Авраамом, во время которой он вынес хлеб и вино, воспринималась как прообраз Евхаристии, а сам Мелхиседек – как иерей (Быт. XIV, 18-20). Подобная трактовка образа царя Салимского (как полагают исследователи, Салим – это Иерусалим) подтверждалось строками псалма, обращенными к грядущему Мессии: «Ты еси иерей по чину Мелхиседекову» (Пс СIХ, 4).

Изображения Мелхиседека были распространены в библейских сюжетах уже в раннехристианском искусстве, например, в мозаиках Равенны VI века: Сан Аполлинаре ин Классе – композиция «Жертвоприношение Авеля, Мелхиседека и Авраама», в церкви Сан Витале в Равенне, ок. 548 г. – «Жертвоприношение Авеля и Мелхиседека» и др.  Изображения Мелхиседека в византийской  монументальной живописи палеологовского периода, например  фреска Панселина в соборе Успения  в Протате 10-е г. XIV в., фреска монастыря Пантократора в Дечанах, ок. 1340 г., а также во фресках конца XIII в. монастыря Хиландар, (которые находятся под поздней записью), существенно отличаются от ранних памятников. На этих фресках он представлен как седовласый старец с длинными волнистыми волосами, в первосвященнической одежде – длинном хитоне, украшенном каймой, верхней короткой ризе (ефод?) и в плаще, голову венчает корона, по форме напоминающая короны западных королей (в отличие от обычного простого обруча в ранних мозаиках). В руках первосвященник держит блюдо с хлебами. Такая же иконография сохранилась в искусстве XVI в., например, в росписях Феофана Критского в церкви св. Николая монастыря Ставроникита, 1546 г.

Следует отметить, что в византийской живописи существовал ещё один вариант иконографии, который демонстрирует фреска церкви Спасо-Преображения на Ильине улице, 1378 г.[45]. Феофан Грек изобразил Мелхиседека в простенке барабана в ряду других ветхозаветных праотцев в традиционном хитоне и гиматии, с непокрытой головой. В отведённой руке первосвященник держит свёрнутый белый свиток, левая рука спрятана в складках одежды, волосы поддерживает тонкий обруч. Другой вариант иконографии, более традиционный для византийского искусства, представлен во фресках церкви Успения на Волотовом поле (ок. 1363). Любопытно, что головной убор первосвященника напоминает городчатый венец, но только очень высокий. В руках Мелхиседек держит блюдо, на котором лежит хлеб и стоит высокий кувшин[46]. Некоторый промежуточный вариант между образом Феофана Грека и фреской Волотова использован на миниатюре Киевской Псалтири, 1377 г. Дважды изображён Мелхиседек в росписях Ферапонтова монастыря: в медальоне среди праотцев в барабане он предстаёт в царском облачении с хлебами в руках и на склоне арки в первосвященнических одеждах с посохом и кадилом.

Наиболее ранний сохранившийся пример изображения Мелхиседека в составе праотеческого ряда иконостаса ‑ поясной образ середины XVI века небольшого размера из Благовещенского собора Московского Кремля[47].  Изображение из Благовещенского собора иконографически близко Ферапонтову – одежды, короны, посох в правой руке, но левая рука повернута ладонью к зрителю в жесте приятия благодати.

В XVII веке в указаниях Иконописных подлинников появляется описание праотеческих рядов иконостаса: «Адам, верхняя риза празелень, испод багор, в свитке пишет: «Адам во умерших и живому роду начальник». За ним Мелхиседек. Сед, космат брада аки у Саваофа, венец на главе, в саку (саккос ‑ архиерейское облачение – Е.С.) святительском, у Мелхиседека книга затворена»[48]. Но в иконописи изображения Мелхиседека в саккосе встречается реже, чем в священнических одеждах. На некоторых иконах появляется развернутый свиток с текстом, а не книга, как сказано в Подлиннике, а также такая необычная деталь, как белый плат под короной. Следует отметить, что в указаниях Подлинников не упоминается ни блюдо с хлебами, ни сосуд с вином. Среди сохранившихся от XVI в. изображений Мелхиседека только на фреске в барабане собора Рождества Богоматери Ферапонтова монастыря он изображен с хлебами.

В первой половине XVII в. иконография Мелхиседека фактически не была строго регламентирована, одновременно сосуществовало несколько вариаций, соединивших византийскую иконографию с русскими элементами и некоторыми заимствованными деталями из западноевропейской традиции. Так на иконе 1630-х гг. иконописца Ждана Дементьева из иконостаса Успенского собора Кирилло-Белозерского монастыря Мелхиседек представлен в красном саккосе, белом омофоре и городчатом венце[49]. На иконе середины XVII в. из церкви Воскресения на Дебре он изображён в русском царском платье, поверх которого накинут красный плащ и надет омофор, а на голове под короной появился белый плат[50].

Вероятно, белый плат, как и городчатый венец были привнесены в иконографию Мелхиседека из русской иконописной традиции. Иудейские первосвященники в русской иконописи изображались в традиционном головном уборе – кидаре, который представлял собой вид тюрбана, свитого из белого плата, как например. Корона также приняла вполне традиционный русский облик. Со второй половины столетия во фресках, иллюстрирующих встречу Авраама и Мелхиседека, заметно влияние западноевропейских гравюр, в частности головной убор в виде плата с короной заменили на кидар в виде тиары (фреска из Воскресенского собора Романова Борисоглебска).

Тем не менее, некоторые детали из западного искусства могли проникнуть в иконографию царя Салимского значительно раньше. На иконе из частного собрания в левой руке первосвященника изображается небольшой сосуд странной формы, который должен предназначаться для вина. Сосуд в руках Мелхиседека практически неизвестен в византийском искусстве (на фреске в Волотовской церкви изображен высокий сосуд с носиком). Однако похожей формы сосуды изображались в европейской живописи, где образ Мелхиседека был довольно популярен. Одним из примеров может служить левая створка алтаря («Алтарь св. Причастия»), написанного нидерландским художником Баутсом Дирком для церкви св. Петра в Лёвене, 1464-1467 гг.

Таким образом, икона из частного собрания представляет собой важный этап в формировании иконографии Мелхиседека. Во-первых, появляется изображение саккоса, который в русской богослужебной практике XVII века вытеснял фелонь из святительского облачения. Во-вторых, сосуд в руках свидетельствует о влиянии западных образцов на формирование иконографии. На этой иконе также присутствует необычное сочетание плата и короны, которое потом получило распространение в искусстве середины – второй половины XVII века.

Среди четырёх рассмотренных икон наилучшей сохранностью личного письма обладают образы праотцев и святителя Григория Богослова. Иконы находят многочисленные аналогии среди широкого круга произведений, связанных с искусством Севера. В них сочетаются традиционные элементы иконографии, восходящие к XVI веку ‑ элементы облачения, такие как омофор святителя Григория Богослова, и новаторские поиски XVII столетия ‑ одеяние царя Мелхиседека. Тонкое личное письмо и изысканный орнамент на одеждах соседствуют с иногда неуклюжим рисунком фигур – рука Мелхиседека, держащая сосуд.

Типология широких мужских лиц доминировала уже в искусстве первой трети XVII столетия, например, «Праотец Иссахар» из Преображенского собора Соловецкого монастыря (ЦМиАР), «Праотец Исаак» 30 гг. вологодского иконописца Ждана Дементьева (КБИАХМЗ)[51]. Но на иконах из частного собрания тонкость моделировок первой трети XVII в. сменилась на сочные плави, от которых расходятся лёгкие, еле заметные высветления, что особенно ощутимо в области глаз (у Мелхиседека, Григория Богослова). Сочные блики положены на гребнях носов и прорисовывают морщины лба и носогубную складку Григория. У Мелхиседека блик на носу оттенён красной линией. Лик юного Авеля моделирован наиболее деликатно и плавно – свет словно растекается по его щекам. Эти три образа отличают удивительно непосредственные и живые характеристики. Фактически мастер создаёт свою собственную манеру письма, сочетавшую традиционную иконность ликов со свободным и очень умелым следованием анатомической пластике лица. В этих приёмах ощущается влияние новых эстетических представлений о роли божественного света и о внешнем виде святых, преображённых действие божественной благодати. Новые постулаты искусства отразились в сочинениях и трактатах известных живописцев XVII века, таких как Иосиф Владимиров.

На фоне новых художественных приёмов, плотного многослойного личного, в котором просвечивает фактура краски под последним верхним слоем, письмо ликов Богоматери и Младенца кажется жёстче, это впечатление усиливают тяжелые плотные тени.  Они моделированы более графично – острые прямые линии около глаз и в районе рта. Возможно, этот образ был написан либо несколькими годами раньше, либо это работа кисти другого иконописца.

Комплекс икон из частного собрания принадлежит к числу значительных художественных явлений. Они предназначались для высокого иконостаса масштабного храма, написанного высококлассными мастерами, сочетавшими классические традиции и не чуждые поискам новых художественных и иконографических решений.

Н.И. Тормосова (Каргополь)

Состав каргопольских волостей

по документам XVI–XVII веков

История формирования основных групп сельских поселений на Каргополье начинается с началом славянской колонизации (XI-XIV вв.). В период активного хозяйственного освоения края (XIV-XV вв.) происходил интенсивный рост селений на Севере. Постепенно формировались кусты поселений, в которых в среднем было от 10 до 50 деревень, что зависело от возможностей земли и от близости к основным торговым путям. Эти кусты поселений хозяйственно и административно объединялись в особую организацию – волость. Традиционная каргопольская волость, как естественная форма организации сельской общины, сложилась на территории Поонежья к концу XV в. Как и другие севернорусские волости, она сохраняла свою внутреннюю пространственную организацию до середины XX в. Это постоянная система деревень с центром – погостом, разработанные сельхозугодия, сеть проселочных дорог, сложившаяся топонимика, совокупность местных праздников и т.д. Каждой волости принадлежала определенная территория: леса, поля, луга, покосы. Местное население отчетливо осознавало территориальные границы между отдельными волостями. Даже когда традиционная волость теряла статус административной, получая различные названия на официальном уровне, для жителей она продолжала оставаться “волостью”. Термин “волость” употреблялся старшим поколением для обозначения “своей территории” практически до конца XX в. Таким образом, традиционная каргопольская волость – это устойчивое территориальное образование. Это её главное отличие от административной волости, появившейся в конце XVIII в. и постоянно изменявшей свои границы.

В XVI-XVIII вв. Каргопольский уезд занимал всю территорию Поонежья. Административным центром был г. Каргополь. Уезд делился на две половины: Каргопольскую и Турчасовскую. В Каргопольскую половину входили Окологородный, Усть-Мошский и Мехреньгский станы, с XVII в. в юго-восточной части уезда выделяется Мошенский стан. К концу XVI в. на территории Каргопольского уезда сложилось 76 волостей. Каргопольскую половину составляло 40 волостей. В начале XVII в. их количество увеличилось до 48. Этот процесс происходил за счёт дробления ряда крупных волостей. Образования новых кустов поселений не было. В настоящее время территории 25 волостей входят в состав Каргопольского района. В статье описываются именно эти волости, а также даётся информация о волостях, расположенных в бассейне юго-западного и южного побережья оз. Лаче. В рассматриваемый период к Каргопольскому уезду они не относились, но в настоящее время входят в состав Каргопольского района.

Каргопольская волость-сообщество – типичное явление севернорусской волости, и в то же время имеющая свои специфические черты. Разнообразный природный ландшафт: связывающая воедино всю территорию крупная водная артерия – река Онега, множество более мелких рек её бассейна, большое количество озёр, обширная территория, не имеющая значительных водоёмов, – всё это предопределило наличие разных типов и форм сельских поселений. На Каргополье присутствуют все типы расселения: приречный, приозерный, «на Суши» или водораздельный.

Сначала рассмотрим территорию безводную. Территория, прилегающая к Каргополю в радиусе примерно от 20 до 40 км представляет собой ровное карстовое известняковое плато, за которым в литературе закрепилось название “Каргопольская Сушь”. Традиционные водоемы (реки, озера) на этой территории исключительно редки, а те небольшие озерки, которые существуют, очень напоминают большие лужи и в летний период часто пересыхают. “Каргопольская Сушь” простирается от Каргополя во всех направлениях. Это сеть поселений Окологорода (окружающая г. Каргополь местность), а также волости Печниково, Красная Ляга, Лядины, Верхняя Чурьега (Поздышево), Полуборье, Ловзанга, Большая Шалга и Малая Шалга. Уже к XVI в. эта территория была достаточно плотно заселена. Многочисленные деревни окружали кольцом город с юга, запада и севера. Кусты поселений имели ковровый характер с равномерным размещением групп деревень. Главные структурообразующие элементы – это, в первую очередь, дороги транзитного характера – тракты. В радиусе до пяти километров от Каргополя территории между транзитными дорогами были заполнены почти по всем направлениям разработанными сельхозугодиями.

В окрестностях г. Каргополя, или в Окологороде, сформировалось две волости – Павловская и Волковская: «В Окологороде волостка Павловская что была в розных боярщинах, а в неи тяглых 60 деревень… В тои ж в Павловской волостке тяглых 5 деревень …а дворов 108, а людей в них сорок сто четыре человеки.… В Окологороде волостка Волковская что была в розных боярщинах, а в неи тяглых 36 деревень да в пашню впущены 2 деревни а дворов 53, да 72 человека…»[52]. В 1648 г. описание этих волостей дано следующим образом: «Волость Павловская, возле города Каргополя. Тяглых черных деревень 43; дв. крест. 190; людей 571; На погостах дворов крестьянских 4, людей 6. Волость Волковская. Деревень 30; дв. крест. 77, людей 276»[53]. Павловская волость объединяла два куста деревень – Павловский и Саунинский. Кусты эти не были компактными, причиной чему была специфика расселенческой структуры Окологорода. Поэтому мы их именуем Павловской округой и Саунинской округой. В каждой округе сложился свой приход с погостом. Таким образом, в Павловской волости было два прихода, которые первоначально назывались по главной церкви погоста: Никольский (Павловская округа) и Златоустовский (Саунинская округа). Позднее, уже к XIX в., приходы также стали именоваться Павловским и Саунинским. Волковская волость, несмотря на большое число деревень, своего прихода не имела. Волковские крестьяне являлись прихожанами трёх приходов: Павловского, Ловзангского и городского Зосимо-Савватиевского прихода[54].

На Ошевенском тракте в 20-30 км к северо-западу от г. Каргополя, рядом с группой небольших озер, сложилась волость “на Верхней Чурьеге”, насчитывавшая около 40 деревень. В данном случае мы наблюдаем интересное явление топонимики: волость получает название по реке, с которой она была мало связана. Действительно, верховья р. Чурьеги находятся недалеко от этих мест. Но жизнь людей, населявших округу, не была связана с р. Чурьегой (кроме небольшого куста из 4-х деревень). Для них большее значение имела р. Чучекса – левый приток р. Онеги, протекающая к востоку от основной группы верхнечурьевских деревень. Возможно, отсутствие реки постепенно привело к тому, что слово “Верхняя Чурьега” было забыто. В границах волости Верхняя Чурьега сформировалось три обособленных куста поселений – “Верхнечурьевский” (сегодня эта округа называется “Поздышево”), “Полуборский” и “Река”. Деревни Верхнечурьевского куста пространственно занимали центральное место в волости: «На Верхней Чюрюге волостка в Спасском приходе а в неи тяглых двадцать девять деревень. …В тои ж волостке тяглых 9 деревень…»[55]. В Полуборском кусту деревень свой погост появляется к XVII в., и Полуборье выделяется в отдельную волость. 1648 г.: «Верхняя Чурьега. На погосте церковь Преображения, церковь Сретения, 2 дв. церковного причта, 4 человека, 5 келий нищих. Деревень 15, дв. крест. 117, людей 374. Волость Полуборье. На погосте церковь страстотерпца Георгия, 3 дв. церковного причта 8 чел., 5 дв. бобыльских 11 чел. Деревень 12, дв. крест. 130, людей 401» [56].

В западном направлении от Каргополя пролегает Пудожский тракт, являющийся древней дорогой к Онежскому озеру. На протяжении 40 км Пудожская дорога проходит по территории “Каргопольской Суши”. Тракт пересекает три небольших реки. Геоморфологическая структура и рельеф местности наложили своеобразный отпечаток на систему расселения. Сформировавшиеся здесь кусты деревень с речками не связаны. Они имеют планировочную структуру, похожую на приозерные поселения. Вероятнее всего, первоначальные поселения сформировались вокруг озер, большинство из которых к настоящему времени исчезло. Вблизи Пудожского тракта, почти сразу же за деревнями Павловской волости, располагались два относительно небольших (по числу деревень) куста деревень – Печниково и Красная Ляга. В XVI-XVII вв. Печниково и Красная Ляга объединялись в одну волость, имевшую двойное название: «волость Печниковская и Красная Ляга и в Востром конце, а в неи тяглых 14 деревень»[57]. Упоминания о погостах в этом описании нет. В XVII в. Печниково и Красную Лягу уже разделяют: «Волость Красная Ляга, деревень 6, дв. крест. 95, людей 335. На погосте дв. крест. 4… В той же волости на Печатникове [Печникове] погост… Всего в Печниковской волости… тяглых 7 деревень, 90 дв., людей 284»[58]. Таким образом, к XVII в. и в Печниково, и в Красной Ляге, складываются свой приход. Последней на Пудожском тракте “безводной” волостью является Лядинская: «Волостка на Лядинах в Егорьевском приходе»[59]. В XVII в. Лядинская волость насчитывает семь деревень, и до середины XX в. это число не изменяется: «Волость Ледина. …Деревень семь, дв. крест. 62, людей 184»[60]. В Оброчной книге за 1696 г. волость именуется «Лядины». Именно это название стало окончательным для данной местности. По своей структуре и размерам эти три волости имели много общего. В каждой из них насчитывалось по семь деревень, большинство которых были крупнодворными. Поэтому местность была достаточно населенной.

К югу от Каргополя, за деревнями Волковской волости, сформировалась Ловзангская волость. Она представляла собой большую округу, состоящую из нескольких групп деревень. В XVI-XVII вв. волость называлась несколько иначе: «Волость Ловзунга, а в неи тяглых 29 деревень… В тои ж волосте в Ловзонге тяглых ж 6 деревень…да 2 селища…»[61]; «Волость Ловзонга. Деревень 29, дв. крест. 164, человек 532»[62]. В XVIII в. она писалась как Ловзонская волость. Привычное нам наименование волости – Ловзангская, появляется в XIX в. Местоположение Ловзангской волости своеобразное. С одной стороны, часть её деревень тяготела к озеру Лаче. Путь к озеру лежит по топкой местности через небольшую болотную речку Ловзангу. С другой стороны, остальные деревни располагались между С-Петербургским и Пудожским трактами, и хозяйственно с озером не были связаны. Ближайшая река – Сиянга, протекает в 4-8 км к юго-западу от ловзангских деревень. Именно на этой реке были водяные мельницы, принадлежавшие местным жителям.

К востоку от Каргополя, в 10 верстах от правого берега р. Онеги, вблизи сухопутной дороги на Вагу – Шенкурского тракта (совр. Няндомский тракт) находились деревни двух волостей – Большой Шалги и Личковой Шалги: «Волостка Большая Шалга. А в неи погост. А на погосте церков Рождество Христово. Тяглых 26 деревень… В тои ж волостке тяглых 8 деревень… Волостка Личкова Шалга а в неи тяглых 6 деревень. …В тои ж волостке в Личкове Шалге 2 деревни…»[63]. Долгий период обе волости составляли единый приход, т.к. погост фиксируется только при описании волости Большая Шалга: «Волость Большая Шалга. На погосте церковь Рождества Христова, церковь Николая Чудотворца, 5 дв. церковного причта, 2 кельи нищих. Деревень 30 без жеребья, дв. крест. 124, людей 355. Волость Личкова Шалга. Погоста нет. Деревень 6, дв. крест. 37, людей 105»[64]. Только в XVIII в. волость Личкова Шалга именуется уже “Малой Шалгой” и здесь появляется свой приход.

Следующий тип поселений – приречный. Главная водная артерия Каргополья – большая северная река Онега. К XVII в. на территории бассейна Верхней Онеги находилось два важнейших структурообразующих элемента – река Онега и большая дорога к Белому морю, получившая в середине XVIII в. статус государственного почтового тракта Санкт-Петербург ‑ Архангельск. На Верхней Онеге кусты деревень тянулись вдоль побережья ровной линейной полосой. Большое количество малодворных деревень, с небольшими промежутками, равномерно располагались по обоим берегам реки. Поселений на тракте были единицы. Плотность населения была самой высокой. Сельхозугодия в основном были привязаны к побережьям р. Онеги и впадающих в нее рек. Они представляли собой полосы шириной от 3 до 5 км. В верховьях р. Онеги, на участке от Каргополя до впадения р. Кены (это менее 100 км), к XVI в. сложилось 6 волостей; в среднем на каждую из них приходилось от 30 до 45 деревень. Расстояния между волостями в этом районе были небольшими. (количество деревень показано на конец XIX в.)

Самой обширной – до 72 деревень – являлась Надпорожская волость, которая в документах XVI в. именовалась село Надпорожское, бывшее дворцовое[65]. В процессе складывания данной волости сформировалось два прихода, объединивших Надпорожскую и Ольховскую округи. Ольховская волость, как самостоятельная административная единица, оформляется во второй половине XVII в. и сохраняет этот статус до конца XVIII в. Описание XVII в.: «Село Надпорожье на р. Онеге. Церковь Николая Чудотворца, церковь мученицы Парасковеи; 3 дв. церковного причта, 8 чел. В селе 3 дв. бобыльских, людей 11; 2 кельи нищих; дв. крест. 12, люд. 41. Того ж села Надпорожья 24 деревни; дв. крест. 95, людей 305. Того ж села Надпорожья на другой стороне Онеги Монастырек на веретеи, а в нем церковь Благовещенская, да на монастырьке ж келья поповская пуста. И всего в Надпорожской волости что за рекою Монастырек а в нем…16 деревень, 51 дв. крест., люд. 142. Того ж села Надпорожья в Олховце погост на р. Онеге. Всего в Олховской волости деревень 26; дв. крест. 64, людей 201 …»[66]. Что интересно, большинство названий деревень Надпорожья (включая Ольховец), зафиксированных в документах XIX в., существовало уже в XVI-XVII в.

Далее, почти сразу же за ольховскими деревнями, начинались деревни Усть-Волежской волости. Деревни по р. Онеге в районе впадения в нее р. Волошки составили одну волость, описанную в житии святого Александра Ошевенского (XV в.): «в веси Усть-Волга жил вельможа Иоаким, ключник боярыни Анастасии. Отсюда можно полагать, что волость Усть-Волжская полностью или частично входила в боярщину посадника [новгородского] Ивана Григорьева и его жены Анастасии»[67]. 1555 г.: «Волость Усть-Волежская в Ылинском приходе, а в неи тяглых 31 деревня …В тои ж волосте Волжской и Ылинском приходе 2 деревни… В тои ж волостке на Усть-Волжке погост, а к погосту деревня церковная»[68]; 1648 г.: «Волость Усть-Воложская. На погосте церковь Ильи Пророка, 3 кельи причта 5 чел., 4 кельи нищих 4 старца, 1 деревня церковная, 1 дв. попов, 4 чел. Деревень 30, дв. крест. 109, людей 357»[69]. Наименование волости напрямую связано с ее географическим местоположением – “устье реки Волги”, или “Усть-Волга” (трансформация слова: Волошка – Волежка – Волга). В документах встречается различное написание названия волости: в XVI-XVII вв. – Устьволежская, Устьволжская, Усть-Воложская, в XVIII-XIX вв. – Устьвелская, Устьвольская, Устьвольгская, в начале XX в. – Устьволгская. В настоящее время эта местность называется “Усачёво”.

Сразу за Усть-Волгой по берегам Онеги и в низовьях реки Чучексы располагалось около 50 деревень Волосовской волости. Из описания волости в XVII в.: «…Деревень 48; дв. крест. 141, людей 402»[70]. Интересное описание волости в начале XX в. составил местный краевед В. Роев. Вполне вероятно, что примерно также ее можно было охарактеризовать и в XVII в.: «…Волосовская волость раскинулась по обоим берегам реки Онеги, по Архангельскому почтовому тракту, в расстоянии 37 верст от г. Каргополя, по левому притоку Онеги – реке Чучексе и в углу, образовавшимся направлением указанных рек. Параллельно левого берега Онеги в верхней части волости тянется болото; остальная же площадь, занятая деревушками Волосова, представляет из себя сухой и почти совершенно безлесный ландшафт. Куда бы ни устремился взгляд, он встретит массу деревушек, нагроможденных одна на другую, точно груды камней, да еще разве зеленеющие поля и луга. Леса же отодвинулись дальше от усадеб в различных от них направлениях. Волосово – довольно плотно населенная волость…»[71].

В 50 верстах от г. Каргополя сложилась волость, первоначально именовавшаяся волостью Верхний Бор. 1555 г.: «Волость Верхней Бор в Архангельском приходе, а в неи тяглых 28 деревень… В тои ж волости на Верхнем Бору погост, а к погосту деревня церковная»[72]. Приход в волости Верхний Бор получил свое название по имени главной церкви, посвященной Архангелу Михаилу. Постепенно, к XVIII в. наименование прихода переходит на волость – по документам она начинает именоваться Архангельской. В обыденной речи за всей местностью закрепилось имя “Архангело” или “Архангелы”. Деревни в Архангельской волости, как и в целом на Верхней Онеге, были малодворными. Но ряд деревень были достаточно крупными. Уже в XVII в. можно выделить как крупнодворные деревни Озерки, Шелоховскую и Марковскую (Култа), насчитывавшие более 30 дворов каждая.

В 60 верстах от Каргополя, сложилось две волости в одном приходе – волости Нижний Бор и Нижняя Чурьега: «Волость Нижнеи Бор по реке по Онеге Троецкой приход, а в неи тяглых 37 деревень… В тои же волости на Нижнем Бору по реке по Онеге в Троецком приходе 11 деревень… В тои же волости погост… Волость Троецкой приход на реке на Нижней Чюрюге, а в неи тяглых 26 деревень… В тои же волости в Троецком приходе на Нижней Чюрюге тяглых 3 деревни…»[73]. Такую ситуацию можно считать уникальной: несмотря на обилие деревень и обширную площадь волости, приход здесь был один. Деревни волости Нижний Бор располагались по берегам р. Онеги до впадения в нее р. Кены, а деревни волости Нижняя Чурьюга – по берегам р. Чурьеги (впадает в р. Кену). В следующем столетии волость Нижняя Чурьюга в документах не упоминается. В 1648 г. дано следующее описание: «Волость Нижний Бор Троицкий приход на р. Онеге. …деревень 67, дв. крест. 304, людей 970, дв. бобыльских 10, людей 20. 2 деревни тяглых Кенскаго монастыря; 2 дв. монастырских, людей в них 1 старец да захребетников и их детей 7 человек»[74]. Видимо, в этот период формируется единая волость Нижний Бор, которая в XVIII столетии уже именуется Троицкой волостью (по имени прихода). Троицкая волость была довольно обширной – и по территории, и по числу деревень. Поэтому она подразделялась на более мелкие единицы (статус которых пока не очень ясен): Троицкую треть, Никольскую треть, Чурьевскую треть.

К поонежским волостям тяготеют две волости – Ошевенская и Ряговская, расположенные по берегам рек Чурьега и Волошка. Ошевенская волость – одна из самых известных на Каргополье. В первую очередь, это связано с именем святого Александра Ошевенского, основавшим здесь монастырь в XV в. В Житии святого рассказана история основания Ошевенской слободы и монастыря при ней: «Вскоре после ухода сына [Алексея, нареченного Александром] в монастырь Никифор Ошевень со всей семьей вынужден был переселиться «от насилия земных властей» сперва в Каргополь, а затем в весь Волосово в 30 верстах от Каргополя. «И обрете место лесно над рекою Чюрьюгою, отстояще от тоя веси поприщ пятьнадесять, и возлюби е. И шед в Великий Новъград, испроси грамоту у посадскаго болярина Ивана и его детей. И тако ту преселися, и прозвася та весь и доныне слобода Ошевнева»[75]. Большая часть деревень Ошевенской волости, или слободы, прилегала к берегам р. Чурьеги в ее среднем течении: «На реке на Верхней Чурюге волостка в Ошевневе слободке, а в неи тяглых 9 деревень и две трети деревни и пол-полтрети деревни…»[76]. На протяжении полутора веков: XVII – пер. пол. XVIII в., деревни Ошевенской волости-слободы принадлежали Александро-Ошевенскому монастырю и крестьяне имели статус монастырских.

Ряговская волость представляла собой округу деревень, сложившихся на берегах р. Волошки в 40 км выше ее устья, в месте пересечения реки и Шенкурского тракта. 1555 г.: «На Волежке ж волостка в Рягове в Николском приходе а в неи тяглых 14 деревень. …В тои ж волостке в Ряговской погост, а к погосту деревня»[77]; 1648 г.: «Волость Рягова. На погосте церковь Николы чудотворца, 3 дв. церковного причта 7 человек, 3 дв. бобыльских 5 чел., 1 деревня церковная, 1 дв. попов 3 чел. Деревень 12, дв. крест. 66, людей 227»[78]. Ряговские деревни располагались на территории протяженностью около 10 км вдоль обоих берегов р. Волошки.

Большинство волостей в волостях бассейна озера Лаче также имеют приречный тип. Они привязаны к рекам, впадающим в озеро. Это связано с тем, что основная линия побережья сильно заболочена. Южное и западное побережья озера Лаче вблизи устьев рек: Свидь, Тихманьга, Ухта, Лекшма, а также бассейн оз. Воже, были заселены задолго до прихода на север славян. Результаты археологических раскопок свидетельствуют о том, что местность, прилегающая к озеру, была заселена уже в 7 тыс. до н.э[79]. Один из древнейших путей освоения славянами Заволочья пролегал через волоки между озерами Белое и Воже, далее вдоль р. Свидь и по оз. Лаче. Археологические памятники, содержащие вещи славянского происхождения, датируются XI-XIII веками. Это могильники на берегах рек Тихманьги и Ухты[80]. Можно предположить, что славяне оседали, в первую очередь, на уже освоенных территориях, т.е. вблизи устьев рек, впадающих в озеро. И поэтому логично, что названия кустов поселений, которые впоследствии оформились в волости-сообщества, были связаны с именами рек, вблизи которых происходила концентрация деревень. А так как реки получили свои имена еще до прихода славян, то, естественно, что они имеют корни в древних языках. Таким образом, получили свои имена волости Ловзанга, Лёкшма, Тихманьга, Ухта, Чепца. К ним же можно отнести Шильду и Ягрему, расположенные на притоках вышеназванных рек. Волости с названиями, имеющими корни в славянском языке, сформировались по берегам р. Свидь: Свидская, Боровская и Хотеновская; а также на междуречье, в стороне от основных водных путей сообщения – Большая Шалга (совр. Кречетовская округа), Чурилово, Пал.

В XVI в. территория от г. Каргополя до оз. Воже оказалась разделенной между двумя уездами: Каргопольским и Белозерским. К Каргополю относились Ловзангская, Лекшморецкая, Тихмангская и Ягремская волости. В пределы Белозерского уезда вошли волости, расположенные по р. Ухте и далее на юг, включая течение р. Свидь. Это волости Ухотская, Чуриловский улусец, Шильдская, Большая Шалга, Хотеновская, Боровская, Свидская, Чепецкая. В XVII в. из Белозерского уезда выделяется Чарондская округа, в которую включаются вышеперечисленные волости, кроме Ухотской. Ухта остается в пределах Белозерского уезда, вдаваясь клином между Каргопольем и Чарондой.

Самой обширной в этом крае была Тихманьгская волость: «На Лач озере волость Тихменга по речке Тихменге, а в неи тяглых 31 деревня… В тои ж волости в Тихменги тяглых 25 деревень…»[81]. Деревни располагались по берегам двух рек: в нижнем течении р. Тихманьги и в нижнем течении р. Шаглас, впадающей в р. Тихманьгу. Тихманьгская волость состояла из нескольких кустов поселений, например – Шаглас и Дальнее Верховье. К XVII в. число деревень уменьшилось: «В волости Тихменге деревень 42, дв. крест. 158, людей 506»[82]. Названия большинства деревень волости Тихманьга (название “Тихманьга” окончательно закрепилось только в XIX в.), упоминаемые в XVI в., сохранились как официальные наименования до XX в. Можно сделать вывод, что сеть тихманьгских деревень сформировалась уже в XV в.

Ягремская волость сложилась в районе впадения р. Ягремы в р. Тихманьгу. Несмотря на то, что практически все деревни данной округи (в XVI в. их было около 15) расположились по берегам р. Тихманьги, волостное название связано с речкой Ягремой. Только одна деревня и церковь Ягремского погоста находились вблизи слияния рек. Возможно, поэтому волость получила свое имя по названию именно этой реки. В слове “Ягрема” вычленяется финно-угорский речной суффикс -ма, который присоединяется к финно-угорской основе ягр- ‘озеро’, т.е. река, вытекающая из озера, протекающая через озеро, связанная с озером». Река Ягрема на самом деле вытекает из небольшого озера. Состав деревень окончательно установился в XVII в.: «Деревень 10, дв. крест. 29, людей 93»[83].

На середине пути между р. Тихманьгой и г. Каргополем в оз. Лаче впадает река Лёкшма. Эта местность также не была обойдена вниманием колонистов края, основавших более 20 деревень «волостки на речке на Лёкшме». И. Муллонен предполагает, что название реки имеет саамские языковые истоки и означает ‘болотистая низина’. Это вполне соответствует географическим особенностям местности – устье реки Лёкшмы имеет заболоченные берега. Как и в Ягреме, число деревень в Лёкшме в XVII в. складывается практически окончательно: «Деревень 21, дв. крест. 78, людей 265»[84].

Ухотская волость сформировалась вблизи пересечения тракта и реки Ухты, в 50 км от Каргополя. Она насчитывала более 40 деревень. Ухотская волость, как уже сказано выше, в XVII в. находилась в пределах Заозерного стана Белозерского уезда. На картах середины XVIII в. видно, как территория от оз. Ухтозеро (здесь была Ухтозерская волость) до устья р. Ухты, вдается своеобразным клином между Чарондской округой и Каргопольским уездом. Почему так сложилась административно-территориальная структура – этот вопрос еще ждет своих исследователей. Возможно, основа такой административной подчиненности была заложена в период освоения края славянами. Селения в нижнем течении р. Ухты находились в конце древней дороги от Белого озера через Ухтозеро к озеру Лаче. Данные сведения опубликованы археологом Н.А. Макаровым: «К северо-западу от Кемозера проходит водораздел между Белым озером и озером Лача. Из Ухтозера, лежащего в 18 км от Кемозера, вытекает р. Ухта. В XVI-XVII вв. “Ухоцкая волость”, географически тяготеющая к Лаче-озеру и Каргополю, входила в состав Белозерского уезда. [док-ты РГАДА] В писцовой книге 1585 г. обширные промысловые угодья, в которых занимались рыбной ловлей крестьяне Ухоцкой и соседних с ней Хотеновской и Волжавской [?] волостей, названы Заволочьем, …очевидно, как лежащие за волоком между Кемозером и Ухтозером. … Найденные здесь [в Ухте] фрагменты горшков с выпуклыми плечиками … не характерны для лачеозерского региона и свидетельствуют о продвижении населения с Белого озера, скорее всего, по р. Кеме и Ухоцкому волоку»[85]. Исследователи топонимики утверждают, что основа Ухт- типична для названий водораздельных, связанных с древними волоками объектов[86]. С XVIII в. (возможно и ранее) крестьяне Ухотской волости являлись помещичьими, в то время как в большинстве окружающих ее волостей крестьяне были “черными”, т.е. государственными.

Шильдская волость в XVII в. относилась к Чаронде. Сохранилось описание деревень Шильдской волости, составленное в 1615 г. после т.н. “литовского разорения”, которое в этом крае произошло в 1610 г.: «В Шилской волости погост на реке на Шилде. …Да к погосту ж деревня церковная… Да к погосту ж деревни черные: Мостовая на реке на Шильде …Зобова… Созонова … Кропачева … Ондреева Слобода … Дуплева-Слобода …Южнева-Слобода … деревню Дуракову всю сожгли козаки во 123 году а в ней было 5 дворов… Пустошь Грудинская издавна запустела и лесом поросла в ней бывало изстари полторы выти… Пустожь Оленинская… Григорьева на реке на Шильде дв. Михалко Семенов да сын его Евтюнка а отца Михалкова Семена и брата его Михалкова Ондрюшку убили козаки во 123 году…Деревни. Ларионова … Чечюлина на Шильде на реке… Пустошь Думинская издавна запустела… деревни Сергиева … Кузнецова… Кинякова на реке на Шильде… Деревни Ретчина-Слобода… Деревня. Ежевская на Чюрилове… Скорикова… Новинская на Чюрилове тож… И всего в Шилской волости …живущих 17 деревень а в них 73 дворы а людей в них 100 человек да 6 вдов… Да в тех же живущих деревнях 21 двор пуст да сожгли козаки деревню да 26 дворов да убитых 45 человек…»[87]. Шильдская волость-сообщество с XVII в. постоянно состояла из 14 деревень (3 деревни с общим названием “Чурилово”, несмотря на административную подчиненность Шильде, мы выделяем в отдельный куст-сообщество). Основная часть деревень (Шильдский куст) располагается по берегам р. Шильды в ее верхнем течении, что послужило основанием для общего самоназвания волости. К северо-востоку от него находились деревни Андреева, Дуплева, Юхнева и Рядчина. Они не были привязаны к водоемам. Как и на территории «Каргопольской Суши» данные шильдские деревни были основаны около озерков-ляг, часть из которых существует и по настоящее время.

Рядом с Шильдой сложилась округа, которая именовалась волостью “Большая Шалга”, или Шальской волостью (не путать с Большой Шалгой, расположенной вблизи Каргополя). Центром волости являлся Большешальский погост. Сведения из документа XVII в.: «Церков Пресвятыя Богородицы Рожества… в Чаронской округе, в Шалге Болшой…»[88]. Географически волость Большая Шалга имеет сложную структуру. Часть ее деревень привязана к рекам Шильда и Петеньга, остальные – при озерах и ручьях. Волость находится “на перевале”, к востоку от Андомского водораздела. Можно сделать предположение, что освоение этой территории славянами шло с двух сторон: с юга – от оз. Воже и с запада – со стороны Андомского водораздела. Далее, по рекам Петеньга и Свидь, проходил путь до оз. Лаче.

Как уже сказано выше, один из наиболее освоенных путей продвижения славян на север пролегал от Белого озера к реке Онеге по реке Свидь. Поэтому можно предположить, что район р. Свидь был одним из первых, где появились славянские поселения. На реке Свидь сформировалось три волости: Боровская, Свидская и Хотеновская. В каждой из них был свой погост. В начале XVII в. эти волости были отмежеваны в Чарондскую округу. Волость Свидская Чарондской округи в 1624-1625 г.: «12 деревень, 1 пустая, 23 дв., 26 человек, 2 дв. пустых. Пашни паханой худой 112 чети, перелогом 19 ½ чети, лесом поросло 248 чети. Всего 379 чети с полуосминою. Сена 200 копен, лесу болота 5 десятин, лесу поверстного болота 10 на 20 верст. В живущем 8 вытей, на льготе полчети выти, в пустее 12 вытей с четью»[89]. Волость Боровская Чарондской округи в 1624-1625 г.: «7 деревень жилых, 1 деревня пуста, 4 пустоши, 24 дв., 28 человек, 1 место пустое. Пашни паханой худой 106 чети, перелогом и лесом поросло 214 ½ чети, всего пашни 321 четь. Сена 154 копны. Лесу пашенного 1 десятина, лесуболота 40 десятин, лесу поверстного 4 на 2 версты. В живущем 6 вытей, во льготе ½ выти, в пустее 11 вытей»[90]. В последней волости погост именовался “Боросвидским” и постепенно название самой волости трансформировалось в Боросвидскую. Но на бытовом уровне до настоящего времени боросвидские деревни называют “Бором”, а свидские – “Свидью”. Волость Хотеновская в 1624-25 гг.: «Всего в Хотеновской волости 1 погост, 1 деревня церковная, 1 дв. попов, пашни худой 9 чети, сена 20 копен, лесу 3 десятины, крестьянских 22 деревни, 1 пустошь на льготе, 8 пустошей. А в жилых деревнях 80 дворов, 116 человек, 9 дв. да место пустое. Пашни паханой худой с отхожею 420 чети перелогом и лесом поросло 868 четей, всего пашни 1280 чети. Сена 1268 копен. Лесу пашенного 27 десятин, лесу болота 104 десятины, лесу поверстного болота 12 на 5 ½ версты. В живущем 29 ½ выти, на льготе 2 выти в пустее 40 с четью вытей»[91].

К XVI в. население восточного побережья озера Лаче проживало в деревнях, объединенных в четыре небольших куста поселений, три из которых в Платежной книге Каргопольского уезда 1555 г. были записаны как волости: Ольгский куст – «волостка Олга», Нокольский куст – «волостка Нокола», Замошский куст и Ковежский куст – «волостка Замоше» или «Замошье». Куст деревень с собирательным названием “Ковжа” до конца XVIII в. статуса отдельной волости не имел. Но так как в Ковже имелся (с XVII в.) свой приход, и бытовало самоназвание “волость Ковжа”, поэтому мы относим Ковжу к числу традиционных волостей. Данные волости были небольшими – от четырех деревень в Замошье до полутора десятка деревень в Ольге. По своему географическому расположению эти волости сильно разнятся. Деревни Ноколы находятся на самом берегу озера; деревни Ольгской волости рассредоточены в полях, и только вблизи одной из них имеется небольшое озеро; деревни Замошья были основаны на небольшой сухой возвышенности среди болот в стороне от водоемов; Ковежские деревни выстроились по берегам одноименной реки. Поэтому здесь присутствуют все типы поселений: приозерный, приречный, в полях.

На западной окраине Каргопольского уезда, в 80 км от Каргополя, на водораздельной границе между Поонежьем и Обонежьем сформировалась Лекшмозерская волость. Она заняла достаточно обширную территорию, прилегающую к озеру Лекшмозеро. Лекшмозерская волость в документах XVI-XVII вв. писалась с двойным названием, а приход именовался по названию церкви: «Волостка Лекшмоозерская и Долгоозерская в Петровском приходе»[92]; «Волость Лекшмозерская и Долгозерская. На погосте церковь Петра и Павла, 3 дв. церковного причта. Деревень 19, выставка 1, дв. крест. 93, людей 319»[93]. Лекшмозерские деревни объединялись в четыре куста деревень. Три куста – Лекшмозерский, Орловский и Труфановский непосредственно связаны с оз. Лекшмозеро, Долгозерский куст находился при озерах к северу от него. Что примечательно, исторические самоназвания двух кустов документально фиксируются уже в XVI в.: «В тои же волосте деревни тяглые на Труфанове стороне, …на Орлове стороне…»[94].

Таким образом, из всех известных форм сельских поселений на Севере, и особенно на Каргополье, преобладала деревня. Деревни обычно концентрировались на определенных, часто небольших, территориях, наиболее удобных для хозяйственной жизни, именовавшихся волостями. Как свидетельствуют документы, число деревень почти во всех волостях в XVII в. по сравнению с XVI в. уменьшилось. При этом их дворность увеличивалась. К концу XVII – началу XVIII в. число деревень в волостях практически установилось и оставалось постоянным до середины XX в.

О.Н. Трапезникова (Москва)

Аграрные преобразования XVI-XVII веков и их отражение в агроландшафтах лесной зоны Восточно-европейской равнины[95]

Интенсивное освоение Русского Севера происходило в первой половине II тысячелетия н.э. на фоне социальных бедствий с одной стороны (междоусобицы, татаро-монгольское иго), и постепенного экономического роста, и развития торговых связей, с другой. Но всё это вместе создавало потребность и условия для продвижения на Север русских крестьян, охотников, купцов и монахов. В узловых точках новых торговых путей возникали основные центры освоения северных территорий: Белоозеро, Каргополь, Устюг, Вологда, Кострома.

Эти устойчивые торговые пути появились благодаря наличию постоянного спроса извне на пушнину, соль и другие дорогостоящие и уникальные продукты, чья транспортировка была рентабельна даже в тех сложных условиях. В то же время, обслуживание этих торговых путей и добытчиков нужных товаров должно было осуществляться максимально приближённо, чтобы избежать больших транспортных издержек. Именно поэтому возникли на севере, там, где это хоть сколько-нибудь позволяли природные условия, северные агроландшафты, бывшие источником товарного зерна уже с момента своего формирования.

С самого начала аграрное освоение Русского севера шло в рамках очень жёстких природных ограничений, что привело к формированию конкретных исторических типов агроландшафтов, различающихся по их пространственной организации и системе расселения, а также длительности существования и исторической преемственности. Вследствие этого, особенностью аграрного развития лесной зоны является тот факт, что каждый исторический тип агроландшафта отличается, прежде всего, по своей пространственной структуре. Характерно, что многие из этих исторически сформировавших типов агроландшафта имеют собственные названия, ополье, поречье, поозерье, сушь.

Одним из наиболее распространённых типов северных агроландшафтов являются поречья. Поречья – это целостные агрогеосистемы, сформировавшиеся в долинах малых и средних рек, окруженные лесными междуречными ландшафтами. В силу приуроченности к долинам рек поречья, как правило, отличаются характерной морфологической (агроландшафтной) структурой, образующей лопастно-дендритовый рисунок. Короткий вегетационный период делает возможным устойчивое земледелие только в долинах с их более тёплым микроклиматом. Поэтому в поречьях широко распространены пашни на склонах, особенно южных экспозиций, что способствует скорейшему согреванию почв весной, а следовательно, увеличению периода вегетации.

Другим типом агроландшафтов Севера являются поозерья. Можно сказать, что это были первые территории, освоенные земледельцами-славянами, в частности, Ильменское поозерье. Они наиболее широко распространены на Северо-западе, так как именно здесь как реликт послеледниковой эпохи больше всего озер. Поозерья приурочены к обширным озёрно-ледниковым равнинам с выровненным рельефом и супесчано-глинистым материнским субстратом почв, причём в центре такой равнины расположено достаточно крупное озеро. Подобных природных ландшафтов нет на юге и востоке лесной зоны в области развития более древних ландшафтов, так как там все ледниковые озера уже спущены, и на их месте, как правило, существуют крупные болотные системы. Несмотря на тенденцию к переувлажнению, сельскохозяйственный потенциал поозерий связан с тёплым микроклиматом, плодородным субстратом почв и возможностью удобрения земель плодородным озёрным илом – сапропелем.

Однако за исключением поозерий, занимающих относительно небольшую территорию, на западе, в зоне распространения самых молодых ландшафтов валдайского ледникового происхождения, долины плохо разработаны и заболочены. Поэтому здесь осваивались, в основном, междуречья, причем сельскохозяйственные угодья не образовывали крупных массивов, как на востоке или юге, а выглядели как отдельные небольшие “острова”, или группы “островов”. Так освоена, например, Валдайская моренная возвышенность. Такой исторический тип агроландшафта мы назвали “западный моренный тип”.

Чем дальше на север, тем труднее найти земли, подходящие для сельскохозяйственного освоения, так как на севере и северо-западе молодые плохо дренированные ландшафты валдайского возраста расположены в холодной климатической зоне. Фактически это территория очень выборочного земледелия, в большинстве своём носящем подсобный характер для жителей, занимавшихся промыслами, охотой, в том числе, пушной и рыболовством. Настоящие агрогеосистемы сформировались здесь только в интразональных, то есть нетипичных природных условиях.

Самым крупным агроландшафтом северного типа, сформировавшимся в особых природных условиях и ориентированном на производство товарного зерна, можно считать Каргополье. Оно отличается уникальными природными условиями, позволившими уже в XII-XV веках создать развитую структуру сельских поселений, окружённых обширными плодородными сельскохозяйственными угодьями. Согласно статье Н.И. и Д.В. Тормосовых[96] эта территория находилась в окружении большого количества волоков транзитного характера с постоянными поселениями, такими как Славенский, Ухтомский, Бадожский, Кенский, Емецкий, Мошинский, что обусловило постоянный высокий спрос на сельскохозяйственную продукцию, объясняющий устойчивое развитие Каргополья в Средние века.

Распространение пашенного земледелия привело к коренному изменению ландшафтов лесной зоны Восточно-Европейской равнины. Пашенное земледелие в отличие от предшествовавшего ему подсечно-огневого земледелия связано с большими и регулярными трудозатратами. Необходима огромная работа по первичному освоению пашни, включая полную очистку участка от лесной растительности, обязательное трудоёмкое удаление корней (для подсечно-огневого земледелия оно не требуется), a затем  регулярные вспашка и рыхление почвы. При этом свойства почв сильно меняются, не случайно возник термин: старопахотные почвы. Обязательные условия длительного устойчивого существования пашни ‑ более или менее правильный севооборот (более всего была распространена трехпольная система) и удобрение (навозом) почв. При правильном соблюдении технологий и соответствующих природных условиях в процессе длительного использования относительно бедных почв происходит улучшение их плодородия, увеличение толщины гумусового горизонта, структурирование почв и улучшение их физико-химических характеристик. При экологически несбалансированном использовании, наоборот, состояние пахотных почв может стать хуже, чем исходное.

При пашенном земледелии резко возросла роль животноводства: во-первых, лошадей как главной тягловой силы, а во-вторых, всего скота в целом, как источника единственно доступного удобрения – навоза. Без навоза устойчивое пашенное земледелие в лесной зоне невозможно, так как и без того не слишком значительное плодородие почв дерново-подзолистого ряда быстро падает в результате постоянного интенсивного сельскохозяйственного использования. Именно это обстоятельство вынуждало к регулярной смене угодий при подсечном земледелии. Следовательно, важным элементом агроландшафта стали кормовые угодья, прежде всего, луга, хотя для выпаса использовался и лес.

Самое главное, пашенное земледелие диктовало особый тип расселения, а вслед за ним характер землевладения. Так, в более южных районах, например, в Смоленской земле, археологами[97] был зафиксирован процесс расселения больших патриархальных семей (родов) с появлением множества мелких поселений, не превышающих 1-3 домов в начале I тысячелетия н.э., что интерпретируется ими как свидетельство перехода к пашенному земледелию.

Первоначально, пашенный агроландшафт представлял собой сравнительно небольшой ареал постоянной пашни, окружающей малое поселение, состоящее, как правило, из близких родственников, им же принадлежали близлежащие кормовые угодья. Когда продуктивная ёмкость прилегающей пашни оказывалась недостаточной для выросшего населения данного населенного пункта, происходит отселение одной из малых семей на новое место, где возникает новая элементарная агрогеосистема. Такие малые деревни образовывали куст поселений, как правило, имевший и свое собственное название, при том, что каждая деревня также имела свое имя.

По мнению историков[98], такая кустовая система расселения преобладала на первых порах повсеместно в лесной зоне, однако до настоящего времени она сохранилась только на Русском севере Например, такая система расселения характерна для бассейна р. Вожеги на границе Вологодской и Архангельской областей. Интересно, что для общего наименования куста деревень сохранилось субстратное угро-финское название “Падчевары” (возможно “Оленья гора”), в то время как собственные названия деревень – русские (рис. 1).

В Каргополье аналогичные кусты деревень группировались вокруг карстовых озер. Примером такого расселения является Полуборье, небольшой куст деревень, расположенный в 15 км от г. Каргополя по Ошевенской дороге (рис.2.). В начале XVII в. это была отдельная волость[99].

Однако в ранее освоенных регионах, таких как Валдайская возвышенность в Деревской пятине Новгородской земли или западное Прикамье (Пермь), к началу XVI века следов кустовой системы расселения практически не осталось. По-видимому, в течение нескольких веков освоения региона разросшиеся кусты деревень слились и образовали более или менее равномерную поселенческую сеть (рис. 3,4).

Однако естественная эволюция кустовой системы расселения на относительно равномерную прервалась в XVI-XVII вв. в западных и центральных регионах России. Как показывает изучение карт Генерального межевания XVIII в., по сравнению с началом XVI века существенно изменилась вся система сельскохозяйственного расселения, и вместо многочисленных мелких поселений возникла довольно разреженная сеть деревень, среднее расстояние между которыми превышало 3-5 км. В то же время на Схеме видно, что пашня все еще более или менее равномерно раскидана по территории, по-видимому, отражая в какой-то степени систему расселения конца XV века. Это же доказывает анализ писцовых книг, зафиксировавших сокращения количества деревень в Новгородской земле в десятки раз на протяжении XVI-XVII веков. На основе данных писцовых книг А.А. Фроловым и Н.В. Пиотух[100] был создан Атлас Деревской пятины, убедительно доказывающий смену системы расселения (рис.3.). Фактически произошла “катастрофическая” смена системы расселения с малодворной на многодворную.

Почему произошла смена системы расселения на западе и центре лесной зоны? Этому было много причин, включая Ливонскую войну (1558-1583), опричнину (1565-1584) и Смуту (1603-1613), когда и население и количество населённых пунктов уменьшилось в несколько раз. По окончании Смутного времени началось восстановление хозяйства, однако прежние системы расселения и землепользования уже не восстановились никогда. Вместо большого количества мелких поселений крестьяне стали селиться в больших деревнях. В исторической науке нет единого мнения о причинах такой трансформации системы расселения[101]. Возможно, поселения сохранялись или восстанавливались в первую очередь рядом с острожками, где можно было найти защиту от многочисленных в то время “лихих людей”, а также там, где их безопасность могли обеспечить их помещики. Это наряду с другими факторами способствовало усилению крепостной зависимости крестьян. Помещик, как правило, был заинтересован в том, чтобы крестьяне жили относительно крупными поселениями, так их легче было контролировать, и это было удобно, если помещик имел собственную запашку, которую должны были обрабатывать крестьяне.

В результате после периода восстановления региона количество населённых пунктов сократилось, но численность населения в каждом резко выросла. Одновременно изменилась пространственная агроландшафтная структура региона: возникло большое количество так называемых пустошей, т.е. заброшенных пахотных земель на месте бывших поселений. Часть из этих пустошей, наиболее удаленных, была заброшена окончательно, однако другие обрабатывались “наездом”.

Увеличение размеров поселений имело свои положительные стороны: помимо увеличения безопасности в большой общине можно было рассчитывать на помощь соседей, в общине удобнее стало пасти скот, однако при этом крестьяне оказались обречены на постоянную нехватку близко расположенной и доступной для регулярного удобрения плодородной земли. Надел каждого крестьянина в большой деревне-общине состоял из отдельных участков как близкой, так и удалённой пашни, с “хорошей” и “плохой” землей. Так возникла чересполосица и, следовательно, принудительный, обязательный для всех членов общины севооборот. К тому же, от поколения к поколению ситуация с количеством людей в каждом дворе менялась и необходимы переделы земли. В результате, одно только изменение системы расселения с мелкоселенной (малодворной) на крупноселенную (многодворную) неминуемо приводит к лишению крестьянской семьи права распоряжаться своей надельной землей и переходу к общинному землевладению и землепользованию. Другого способа учесть интересы всех членов общины и обеспечить всех примерно равным по количеству и качеству земли наделом нет. Но в этом случае помимо уже существующих проблем с падением плодородия почв, описанных выше, возникает новая: крестьянин не слишком заинтересован в поддержании, а тем более, повышении плодородии земель, поскольку его надел ему не принадлежит, и в любой момент может перейти кому-то ещё. Поскольку сельскохозяйственный труд, в том числе, связанный с поддержанием плодородия, очень тяжёл, то недостаток мотивации несомненно играет свою отрицательную роль. Всё это в целом не способствовало сохранению плодородия почв и повышению урожайности. Крестьянство, и без того отличавшееся консерватизмом, оказавшись полностью закрепощённым и сселившись в крупные деревни с общинным землепользованием, окончательно лишилось стимула что-то менять, а потому повышения уровня земледелия, даже в окрестностях больших городов, где развивалась аграрная наука, не происходило на протяжении последующих веков. В конечном итоге, урожайность таких агроэкологически неоптимальных агроландшафтов стала падать. В качестве примера, можно указать на то, что в Валдайском уезде Новгородской губернии средняя урожайность упала с сам-4 до сам-2,6 к началу  XIX в.[102].

Таблица 1 Влияние системы расселения на сельскохозяйственное использование земель

Таким образом, локализация и пространственная организация агроландшафтов лесной зоны Восточноевропейской равнины изначально определили максимально возможный и экологически сбалансированный уровень традиционного сельского хозяйства. Это связано с тем, что агарное освоение лесной зоны Восточноевропейской равнины происходило в жёстком соответствии с природными условиями. Так сформировались первые крупные агрогеосистемы типа поречий, поозерий и ополий, и происходила колонизация Русского севера с образованием других типов агроландшафтов, например, Каргопольской суши.

В дальнейшем, с ростом роли государства различные социальные процессы стали нарушать связь между доступными аграрными технологиями и природными условиями. Изменение системы расселения, прошедшее в западных и центральных районах лесной зоны Европейской равнины в XVI-XVII веках, вошло в противоречие с природными факторами, что определило многовековой тренд на снижение эффективности сельскохозяйственного производства, тогда как в северных и восточных районах жёсткие природные ограничения и менее сильное действие социальных факторов обеспечили сохранность экологически сбалансированных традиционных агрогеосистем вплоть до ХХ века.

Следовательно, в более благоприятных природных условиях, где естественные ограничения были недостаточно жесткими, агрогеосистемы утратили экологическую устойчивость под воздействием более мощных, чем природные ограничения, социальных процессов, однако север и северо-восток долгое время противостояли этой тенденции, и здесь в значительной мере сохранились реликтовые экологически сбалансированные агроландшафты. Это один из аспектов признаваемой всеми особой ценности традиционных культурных ландшафтов Русского Севера.

И.П. Кукушкин

(Вологда)

Вологодская крепость в начале XVII века

Смутное время – исторический период, характеризующийся своими особенностями в фортификационном строительстве. В конце XV-XVI вв. основной целью строительства новых крепостей являлось создание укреплённых административно-политических центров на новых территориях, стратегических коммуникациях, упрочение границ государства от внешней агрессии. В эпоху Смуты крепости становились опорными пунктами противоборствующих сторон в условиях гражданской войны, осложнённой внешним вмешательством, откровенно грабительскими набегами. Это нашло свое отражение в тактике ведения войны, оборонном градостроении и прослеживается на примере Вологодской крепости.

Её каменное строительство пришлось на годы опричнины 1566-1571 гг. Тогда были возведены стены и башни со стороны Московской дороги и участок, преграждающий подступ с Тихвинского тракта; сооружена часть рвов. Есть основания полагать, что крепость в XVI в. достраивалась в дереве[103].

В начале XVII века, после гибели Лжедмитрия I, часть его сторонников находились в ссылке в Вологде, очевидно и Авраам Рожнятовский, считающийся автором «Дневника Марины Мнишек». В дневниковой записи от 30 июня 1608 года дана оценка вологодской крепости: «Город окружён стеной, но недостроенной и непригодной для защиты»[104]. Осенью 1608 г. вологжане присягают на верность Лжедмитрию II[105]. Бывшие пленники-поляки становятся хозяевами положения. Но тяжесть повинностей, которыми были обложены вологжане, грабёж крестьян под Вологдой дали толчок к восстанию, которое началось 29 ноября 1608 г. и тогда «грады же поморские и Вологда, и Устюг Великий, и иные городы обратишася на истинный путь и царю Василью целоваша крест, и литовских людей побиша»[106]. Город нуждался в защите. Вологжане, поддержавшие Василия Шуйского, возводят новую крепость на основе укреплений времени Ивана Грозного. 13 января 1609 г. в отписке «Василия Вербышева к вычегодцам» фиксируется: «Два острога на Вологде сделали, и город укрепили, и башни на городе и по острогам поделали, и снаряд по башнем большей поставили, и зачали около острогу ров копати да надолбы делати»[107]. Таким образом, крепость была укреплена в течение примерно трёх месяцев, в зимнее время по инициативе вологжан. Уже после проведения фортификационных работ 20 февраля 1609 г. следует царский указ Василия Шуйского воеводе Никите Михайловичу Пушкину об укреплении Вологды на случай нападения[108]. Перед лицом опасности и в других северных городах укрепления строились по почину горожан. В Устюжне перед угрозой нападения польско-литовских отрядов за январь-февраль 1609 г. горожанами был построен острог, который выдержал осаду интервентов. Царский указ о строительстве крепости в Устюжне последовал позднее[109]. Быстрое возведение новых и укрепление старых крепостей в связи с реалиями военно-политической обстановки было свойственно для смутного времени[110].

В 1612 г. отдельные отряды поляков и бывших тушинцев устремляются на север страны с целью грабежа поморских городов. Один из таких отрядов 10 июля 1612 г. захватил Белозерск, 20 августа разорил окрестности Кирилло-Белозерского монастыря, 22-25 сентября подверг жестокому разгрому Вологду[111]. Архиепископ Сильвестр бывший в это время на Вологде сообщал Дмитрию Пожарскому: «польские и литовские люди, и черкасы, и козаки, и русские воры пришли к Вологде, и грех ради наших, воеводским нерадением, оплошеством от города отъезжих караулов, и сторожей на башнях и на остроге и на городовой стене головы и сотников с стрельцами, и у снаряду пушкарей и защитников не было; а были у ворот на карауле немногие люди, ‑ и те не слыхали как литовские люди в город вошли, а большия ворота были не замкнуты. … И ныне господа, город Вологда – зженое место… А все, господа, делалось хмелем: пропили город Вологду воеводы»[112]. В результате этого нападения пострадали и городские укрепления. Но город оправляется, переводится на осадное положение. В октябре 1612 г. вологодские воеводы собирают ратников «чтоб те ратные люди были молоды и резвы, и стреляти были из пищалей горазди, и не воры б, и не бражники»[113]. В декабре 1613 г. оснащают отремонтированные городские укрепления: «фонарем и свечам быть на городе по башням для всполошного времяни и для осады»[114]. Об оптимизации системы обороны крепости свидетельствует закладка двух из трёх проходных ворот в город со стороны московской дороги[115]. В 1616-1617 гг. в Вологде было ратных людей 478 человек[116]. Благодаря этим мероприятиям Вологда стала служить надежным оплотом центральной власти.

О крепости этого периода дает представление опубликованная Сотная с писцовых книг города 1627-1628 гг.[117]. Грамота фиксирует состояние крепости периода ее строительства в 1608-1609 гг., после ремонтов 1612-1613 гг. На момент составления Сотной уже имел место естественный физический износ конструкций, особенно деревянных элементов ‑ они находились в ветхом состоянии, часть «згнила», тын, чеснок, надолбы «згнили и обвалялися», ров заплыл. Этот фактор учитывался при разработке вариантов исторических реконструкций. Некоторые параметры и детали заимствованы из более поздних источников ‑ «Описания Вологодской крепости в сметной книге 1657 года» и Писцовой книги Вологды 1685-1686 гг.[118].

В начале XVII в. было «по городу одиннадцать башен каменных, сто четырнадцать сажен; двадцать одна башня деревянных, пятьдесят девять сажен без четверти; стены каменныя триста двадцать девять сажен с полусаженью; острогу деревяннаго девятьсот пятьдесят пять сажен. И всего около города тысяча четыреста пятьдесят семь сажен с четвертью сажени». С трёх сторон крепость была окружена искусственным рвом, с северо-восточной стороны водной преградой служила река Вологда. В качестве дополнительных оборонительных рубежей обороны были поставлены тын, чеснок, надолбы[119].

При построении плана крепости обращает на себя внимание «нерегулярные» изломы северо-западной и северо-восточной границ крепости (Рис. 1). Они реконструируются на основании расчетов длин прясел и ложатся на план палеорельефа. Историк-архитектор С.А. Шаров установил, «что по трассе ул. Ленинградской (северо-западная сторона крепости) протекал не слишком значительный ручей, определяемый по отчетливо сформированной долине»[120]. Очевидно, когда «зачали около острогу ров копати да надолбы делати» русло ручья было углублено без изменения его направления. Представляется, что особенностями рельефа обусловлены и реконструированное отклонение линии стен от прямой и неравномерность постановки башен по берегу р. Вологды. По Писцовой книге Вологды 1685-1686 годов в 173 саженях от Софийской башни вниз по р. Вологде находился ров, «которым рвом знать, проведена была труба изнутри города в реку Вологду…поперег рву тринадцать сажен с полусаженью»[121]. Крепостные стены были сооружены с учетом долины этого рва (трубы).

Девять каменно-деревянных башен симметрично располагались по юго-восточной стене и две башни с пряслами на северо-западном участке крепости. Три проездные башни со стороны московского тракта имели в плане размеры 20х11 саж., высоту каменной части 4 саж. Они были выдвинуты вперед, имели коленчатый въезд с левой стороны с тремя воротами. По фасаду располагались две бойницы подошвенного боя, по флангам по одной. Толщина стен от 2,5 саж.[122]. На каменном основании по периметру башен были нарублены деревянные тарасы. Под их защитой располагались: в Благовещенской башне ‑ часы, вестовой колокол, вероятно, установленные в срубной конструкции (Рис. 2); в Пятницкой башне ‑ караульная изба; в Борисо-Глебской ‑ «роскат деревянной 5-ти саж., 20 венцов, да изба караульная».

Три круглые угловые башни имели диаметр 10 саж., высота каменного строения 2-2,5 саж. Толщина стен от 2,5 саж. На каменном основании были нарублены тарасы, устроены караульные избы, амбары. В Писцовой книге Вологды 1685-1686 гг. юго-западная (Пречистенская башня) описана как «о четырнадцати углов»[123].

Глухие квадратные башни имели стороны 10-11 саж., высоту каменного основания 2 саж., толщина стен 1,5 саж., сверху нарублены тарасы.

Каменные прясла между башнями имели различную высоту – от 1 до 3 саж., ширину 4 саж. Вероятно, от высоты каменного основания зависело устройство на них деревянных тарасов – по10-20 венцов «и больши». При стандартном диаметре строевого бревна в «6-7 вершков в отрубе», общая высота стены в среднем составляла не менее 3,5 саж. В описаниях крепости бойницы подошвенного боя не фигурируют, можно предположить на нарубленных тарасах наличие обламов.

За исключением юго-восточной и участка северо-западной сторон в каменно-деревянном исполнении остальные части крепости были сооружены полностью из дерева. Размеры деревянных башен по фасаду – 2-4 саж. Самыми большими были проходные. Устройство ворот содействовало прямоугольному инженерно-техническому решению плана конструкции башен (Рис. 3). Глухие башни могли быть о шести стенах. Такая планировка обеспечивала продольное обстреливание стен ‑ фланкирование, особенно в изломах периметра крепости. Подобным образом был обустроен Большой острог Великого Устюга: размеры воротных башен «в четыре угла» ‑ 3,5-4 саж.; глухих «о шти стенах,…мера по стене» ‑ 1,5-2 саж.[124].

Возможно, в соответствии с требованиями ведения всесторонней обороны подступов к крепости с применением огнестрельного оружия на стенах острожного типа был сделан боевой ход. Аналогичным было устройство острога Старого города в Костроме описанное в писцовых книгах 1628-1630 гг. – «тын Острог ставлен без тарасов в борозду, вышина острогу две сажени с полсаженью, под верхом палата с боем»[125].

Крепостной ров с юго-восточной стороны крепости был сооружен при Иване Грозном. В начале XVII в. его ширина 30 саж., глубина 8-10 саж. Расстояние между башнями и рвом – 10-15 саж. Скорее всего, рвы вдоль юго-западной и северо-западной границ крепости были устроены в нач. XVII в., их размерные параметры были скромнее.

Через рвы к проходным башням были перекинуты мосты. После разорения Вологды в 1612 г. проезды в двух из трех башен со стороны Московского тракта были заложены и сообщение осуществлялось через Пятницкую башню. По одной проходной башне находилось с юго-западной и северо-западной сторон. На берегу р. Вологды располагалось две проходных башни (Софийская, Вознесенская). Проход от Софийской башни к реке был защищен острогом. Переправа через реку в летнее время осуществлялась, скорее всего, по мобильным наплавным мостам и с помощью плотов.

Таким образом, в начале XVII в. Вологодская крепость воплощала собой сплав двух градостроительных эпох, различных идеологических и архитектурно-фортификационных проектов. Монументальные каменные стены и башни времени Ивана Грозного возводились как оплот государственной власти (опричного двора), по регулярному плану, должны были противостоять осадной тактике искусного противника. Типичные для эпохи Смуты деревянные башни и острожного типа стены были построены в условиях злободневной необходимости отражения внезапных атак небольших отрядов. Их планировка была приспособлена под рельеф и, надо полагать, сформировавшуюся уличную сетку.

Следующий этап градостроительной истории Вологодской крепости – 30-е годы XVII в. В нём воплотилась политика государственного крепостного строительства царя Михаила Фёдоровича, уже с присущими ей архитектурными и инженерными решениями.

Е.А. Виноградова (Вологда)

Икона «Собор Всех Святых» 1613 года из Каргополя

и ее заказчик Алексей Иванович Зузин

В отделе истории Вологодского государственного историко-архитектурного и художественного музея-заповедника (ВГИАХМЗ) экспонируется икона «Собор Всех Святых» 1613 г.[126], которая до сего времени не была предметом исследований специалистов-историков и искусствоведов. Исследование этого уникального произведения выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках работы по проекту № 110400230а «Фундаментальное исследование и подготовка материалов для научного каталога «Иконы с подписями, надписями и датами в собрании Вологодского государственного историко-архитектурного и художественного музея-заповедника».

Памятник был передан в Вологодский объединенный музей из собора Рождества Христова г. Каргополя в 1927 году, когда этот уездный город на непродолжительное время был отнесен по административному делению к Вологодской губернии[127]. Передаче предшествовала большая работа по выявлению памятников истории и культуры в Каргополье, которая, как отмечено в документах музея, наталкивалась на непонимание со стороны церковных властей не только по идеологическим причинам, но и в силу несовпадения административных границ светской и духовной власти. В отчете о работе Музея иконописи и церковной старины за 1919 г. В.И.Лузан отмечает: «Каргополь присоединен весной к Вологодской губернии. В епархиальной области… остался за Олонецкой епархией, ввиду чего приходские церковные советы и церковный причет ссылаются и не разрешают вывоз предметов церковного обихода в другую губернию. В некоторых же приходах соглашаются отдать что-либо только в обмен на новые предметы того же назначения[128]. К тому же и местный отдел Просвещения не оказывал должного содействия»[129]. В 1920-х годах каргопольские земли обследовались в числе других территорий Вологодской губернской научно-художественной экспертной комиссией, экспедициями музея и Вологодского общества изучения Северного края[130]. При этом составлялись списки памятников истории и культуры, делались фотографии и зарисовки, отчеты направлялись на рассмотрение в Главнауку и Всероссийскую Коллегию по делам Музеев и охране памятников искусства и старины Народного Комиссариата по Просвещению, которая принимала решение об отнесении зданий и предметов к группе «имеющих художественно-историческое или археологическое значение» и имела право их изъятия[131]. До 1927 г. поступления памятников из действующих храмов носили эпизодический характер, в основном, это были предметы вышедшие из церковного обихода по состоянию сохранности. Икона «Собор всех святых» была передана музею на основании Постановления Президиума Каргопольского Уездного Исполнительного комитета от 28.03.1927. В акте отмечена «слабая» сохранность памятника[132]. Точных сведений о реставрации иконы не сохранилось, вероятно, она была раскрыта еще в 1940-х годах А.И. Брягиным (?). В 2002 г. потребовалась повторная реставрация памятника, во время которой реставратором музея Н.Н.Федышиным было выполнено не только противоаварийное укрепление левкаса с красочным слоем, но и удалены остатки записи. Красочный слой иконы сильно потерт, но его сохранность позволяет сделать анализ авторской живописи и определить круг художественной принадлежности памятника.

Композиция «Собор всех святых» основывается на иконографии «Субботы всех святых», нередко являвшейся, в свою очередь, составной частью иконографии «Шестоднева» – сложной композиции, иллюстрирующей библейский рассказ о сотворении мира в шесть дней (Книга Бытия, 1, 3-31) либо представляющей новозаветный праздничный Шестоднев из сцен праздников, связанных с шестью днями недели по Евангелию и седьмым днем – сценой «Лики всех святых» (Суббота всех святых).

Иконы с изображением Шестоднева известны в русском искусстве с XV века. Распространение этого сюжета связано с ожиданиями ожидания второго пришествия Христа по истечении «седьмой тысячи» лет в 1492 году. Это такие известные памятники иконописи как Четырехчастная икона 1547-1551 гг. из ГММК, Шестоднев 1 пол. XVI в. из ГТГ  и фрагмент Шестоднева 1 половины XVI в., соответствующий вторнику, среде  и субботе,  с изображением Иоанна Крестителя, Богоматери и всех святых из того же собрания. Данный сюжет не получил на Севере широкого распространения и круг сохранившихся произведений этой иконографии весьма ограничен[133]. Вероятно, не сбывшиеся ожидания конца света и отпавшая необходимость акцентировать внимание верующих на семи днях недели в ожидании этого события способствовали выделению из Шестоднева «Субботы всех святых» в самостоятельную композицию, включающую некоторые смысловые элементы «Страшного суда».

Празднование святых соборно восходит к святоотеческом установлению. Иконы чтимых по землям святых существовали на Руси с древности. Популярность подобных сюжетов возросла после церковных канонизационных соборов середины XVI в., на которых было осуществлено прославление сразу 39 святых и установлено празднование всем русским святым на 8-й седмице по Пасхе (на 1-й по Пятидесятнице). Композиция соответствует песнопению, исполняемому в «Неделю всех святых», в котором воспеваются все «чины» или «лики».

С эсхатологической темой связаны сцены верхней части композиции: изображение Спаса-Эммануила в славе, Деисуса, Этимасии – престола с лежащим на нем крестом и Евангелием, как бы ожидающим Бога в день Страшного Суда, когда будет раскрыта «книга жизни, и судимы будут мертвые по написанному в книге, согласно с делами своими» (Откр. 20:12).

Икона 1613 г. «Собор всех святых» из Каргополя продолжает иконографическую линию этого сюжета в «Шестодневах» XV-XVI веков. Автор упрощает композиционную схему за счет отказа от изображения важных эсхатологических деталей: отсутствуют Ангелы, свивающие небо в свиток, открытым остается на сегодняшний день и вопрос о принадлежности к авторскому красочному слою изображения Этимасии[134]. Подобные сокращения известны в памятниках второй половины XVI в. («Неделя Всех Святых» из собрания Ростовского государственного музея-заповедника, инв. № И-324; «Неделя всех святых» из собрания Вологодского государственного музея-заповедника, инв. № ВОКМ 13629) и, вероятно, продиктованы желанием акцентировать внимание на блаженстве праведников в ожидании Второго Пришествия, а не самом акте Страшного суда.

В верхней части, над престолом уготованным, изображение Спаса-Эммануила в двойной круглой славе с ангельскими чинами, наложенной на 4 сферы с символами евангелистов. Отказ от традиционного изображения этих символов на концах ромба, по-видимому, продиктован декоративными задачами подчинения единому ритму с клубящимися облаками, полукружьями арок с изображением святых и нимбами персонажей верхней зоны придающим композиции «воздушность» при общей ее нагруженности и плотности красок. Заданный ритм нарушает лишь изображение престола, буквально втиснутого в узкое пространство между небесной сферой и арками, что в комплексе с особенностями красочного слоя на этом участке и разрывом традиционного текста наводит на мысль о более позднем появлении этого элемента композиции. По обе стороны от Логоса изображения стоящих на облаках Богоматери и Иоанна Предтеча в окружении сонма ангелов. Движения персонажей верхней части композиции полны изящества и легкости, облака под их ногами нарушают строгую рядность композиции, придают легкую направленность и воздушность сферическому движению, подчеркиваемому ритмом складок и формой одежд, что особенно заметно в фигуре Архангела Михаила, следующего за Богоматерью. Несмотря на те же вытянутые пропорции 1:8, персонажи нижней зоны более устойчивы и сдержанны в движении, святые изображены по чинам святости и вписаны в зеленые арки, символизирующие небесные обители. Судя по частично сохранившимся надписям, выделены чины праотцев (?), «преподобных праведных жен», «преподобных отцов», святителей, пророков, апостолов, мучеников и мучениц. В отличие от более ранних памятников данного сюжета – «Шестоднев» первой половины XVI в. из собрания ГТГ (И.С. Остроухова); икона «Собор всех святых» XVI в. из собрании ВГМЗ; «Неделя всех святых» второй половины XVI в. из собрания Ростовского государственного музея-заповедника, где каждая группа святых строго обособлена, автор каргопольской иконы 1613 г. акцентирует внимание на единении праведников в молитвенном предстоянии. Тема воздаяния праведникам во многом определяет и подбор текстов на иконе. На колене Спаса раскрытое Евангелие с текстом, черного цвета: ПРИБУДЕТ//БЛАГОСЛО//ВЕНИЕ ОТЦА//МОЕГО НА//СЛЕДУЙТЕ//УГОТОВА//НОЕ ВАМ//ЦАРСТВО НЕБЕ//СНОЕ ПРЕЖ//СЛОЖЕНИ. Буквица написана киноварью поверх черной буквы без олифной прослойки и является, по-видимому, авторской правкой. По сторонам престола в орнаментированных одеждах в окружении мелких кудрявых облаков восхваляющая Христа молитва о даровании праведным Царствия Небесного: ВЕСЬ ЕСИ СПАСЕ МОИ/[ …] ИНУ НЕНАСЫТИМАЯ // ВЕСИ ЕСИ ДОБРОТА [Н]ЕИЗРЕЧЕННАЯ ПРЕСТАВ / И БЛАГОВОЛИ И БОЖЕСТВЕНЕЙ ДОБРОТЕ ТВОЕИ. На полях иконы оклад из басмы XVI в. двух видов. Гвоздевые отверстия свидетельствуют, что он существовал и на фоне иконы, перекрывая авторские надписи Этимасии. По всей вероятности, текст частично перекрыт изображением престола, поэтому в молитве имеются пропуски. В качестве примера полного текста на иконе подобной иконографии можем привлечь упомянутую выше икону второй половины XVI в. «Неделя всех святых» из собрания Ростовского музея-заповедника, где изображение престола отсутствует, а на свободном пространстве между верхней и нижней частью композиции помещен сходный текст: «Весь Еси Спасе сладость. Весь Еси желание. И любовь воистину ненасы(т)ная. Весь Еси доброта несказанная. Преставлышаяся убо к тебе// Твоея красоты наслаждатися Благоволи и Б(о)жественная доброты твоея сподоби».

Моление об окончании смутного времени и иноземного нашествия отражало самые насущные чаянья человека начала XVII века. Икона связана с личностью дворянина и наместника штатского А.И. Зузина[135]. О его деятельности известно с 1598 года: сначала в качестве воеводы в Польше, затем в Великом Устюге, а в 1612 г. в Каргополе, где его застали события польско-шведской интервенции начала XVII века. Каргополь того времени по степени укрепленности уступал многим городам и монастырям, но мужественные каргопольцы во главе с воеводой отбили три вражеских атаки и разбили отряды осаждавших «воров», преградив им путь в поморские волости[136]. А.И.Зузин прославился на Каргополье не только успешной обороной. Отстаивая интересы Московского государства, он прилагал немалые усилия к урегулированию отношений между Москвой и Новгородом, подстрекаемым Швецией к военным действиям, проявлял при этом благородство и качества незаурядного политика. Его пребывание в Каргополе было недолгим. Будучи приближенным Михаилу Федоровичу к избранному земским советом на царство в феврале 1613 г., весной он был послан сначала в Москву с грамотой государя о принятии мер к искоренению воровства, а затем 7 июля того же года отправлен послом в Англию к королю Якову, возвестить об окончании «смуты» и восшествии на престол молодого царя, рассказать о «бесчинствах» поляков и обратиться за помощью. Именно ему доверено было Посольским приказом держать речь от имени государя перед королем Англии и, называя короля «братом», напомнить об отношениях времен Ивана Грозного, убедить в законности и преемственности нынешней власти[137]. Не смотря на то, что немедленной помощи не последовало, миссию А.И. Зузина можно считать вполне успешной в силу дальнейшего развития отношений с Англией и продвижения по пути восстановления пошатнувшегося международного положения России. О высокой оценке дипломатических качеств А.И. Зузина свидетельствует факт нового привлечения его в качестве русского посла для ведения мирных переговоров с Швецией в 1615-1617 годах, по завершении которых А.И. Зузин был пожалован в окольничие[138].

Оставив яркий след в истории Каргопольского края и покидая его в декабре 1612 г., воевода завещал написание «Образа всех святых» для острога, возможно, в надежде на помощь святых угодников в нелегком предстоящем путешествии и важных государственных делах, возможно, по обету, данному в тяжелые дни вражеской осады. Косвенное определение мотивов поступка содержит «отписка Каргопольцев Белозерцам», где  говорится о том, что они «многих воровских людей побили и языков взяли» «Божию милостию и Пресвятыя Богородицы помощью и заступлением, всех святых молитвами»[139].

На нижнем поле иконы хорошо сохранилась поздняя надпись белилами, выполненная по авторскому чёрному тексту. Имеющаяся надпись передает его, по-видимому, с некоторыми ошибками, в частности весьма затруднено прочтение четвертого слова после даты: ЛЕТА 7121 СЕЙ ЧЕСНЫЙ ОБРАЗ [М]ЕСНО ВСЕХ СВЯТЫХ ПО ОБЕЩАНИЮ ВЕЛЕЛ НАПИСАТЬ МНОГОГРЕШНЫЙ В Ч[Е]Л[О]В[Е]ЦЕХ ОЛЕКСЕЙ ИВАНОВИЧ ЗУЗ[И]Н В КАРГОПОЛЕ В ОСТРОГ ЗА ЗДРАВИЕ ВСЕХ ПРАВОСЛАВНЫХ КРЕСТЬЯН.

Не смотря на ощутимое влияние московского искусства, нашедшее выражение как в общей композиционной схеме, так и в особой изысканности многослойного личного письма, икона, по всей вероятности, написана на севере России[140]. Её роднит с каргопольской иконописью благородство и сдержанность красочной гаммы с излюбленными сочетаниями глуховатых темно-зеленых тонов, коричневого и красно-коричневого цвета, насыщенного синего, охр и умбры. В силу потертости красочного слоя судить о разделке одежд и моделировке личного письма в полной мере можно лишь по отдельным фрагментам. Хорошо сохранившийся лик ангела между ликами Богоматери и Архангела Михаила позволяет поставить памятник в один ряд с лучшими произведениями каргопольской живописи. Светло-коричневый санкирь в сочетании с красными охрами и тонкими белильными высветлениями, характерные лики с тонкой описью носа и округлым подбородком, близко посаженными тёмными зрачками глаз, тонкие деликатные движки при ощутимой разнице технических приёмов моделировки личного роднят «Собор всех святых» по типажу ликов с иконами двухрядницами с изображением избранных святых конца ХVI в. из церкви Входа Господня в Иерусалим г. Каргополя (ВГМЗ).

Отличаясь более сумрачным колоритом и плотностью цвета «Собор всех святых» обнаруживает сходные приёмы в моделировке одежд, характере складок мягко огибающих фигуры плащей с резко завернутыми в сторону нижними концами. Роднит их и спокойное, сосредоточенное, созерцательно-просветленное выражение ликов – отголосок новгородской живописи. Все три иконы написаны на сосновых досках с применением цветных лаков, сусального и твореного золота. Следы золотых пробелов и ассиста сохранились на одеждах Богоматери, Иоанна Предтечи и Эммануила, твореным золотом обозначены также нимбы ангельских сил в «славе» Спаса и орнамент престола. Только на нимбах остальных персонажей и лоратных одеждах персонажей использовано сусальное золото, редко применявшееся в иконописи Каргополя. Таким образов, принадлежность иконы к произведениям каргопольской иконописи определяет не только вкладная надпись, но и особенности живописи, материальная характеристика памятника.

Д.А. Ермолаев, С.А. Никонов

(Мурманск)

Храмовые строения Кольского острога

в конце XVI – XVII веках

Церковное строительство в одном из самых северных административных центров Московского государства – Кольском остроге, еще не стало предметом специального изучения. Достаточно сказать, что в обобщающих исторических очерках, посвященных Кольскому острогу как памятнику оборонительного зодчества Русского Севера[141], не нашлось места для истории храмового строительства города. Впрочем, это и неудивительно, учитывая время написания исследований, не вполне благоприятствовавшее изучению церковной проблематики.

Храмовое строительство Колы если и вызывало исследовательский интерес, то в связи с событиями XIX в. – началом каменного строительства в городе (Благовещенская церковь) и гибелью Воскресенского собора Колы – шедевра храмового деревянного зодчества Русского Севера конца XVII в. – в 1854 г.[142]

И все же, представляется, что ранняя история храмового строительства в Кольском остроге имеет несомненный интерес, не только как самостоятельная тема исследования, но и как проблема взаимосвязанная с вопросами распространения христианства среди коренных жителей Кольского уезда – лопарей (саами) и деятельностью местных (городских) монастырей – Кольского Петропавловского и Троицкого Печенгского.

Кольский острог вырос из поморской «волостки» Колы, возникшей в середине XVI в. на слиянии р. Колы и Туломы[143]. Появление поморского селения на западе Кольского полуострова, где ранее проживали только кочевники-саами, стало следствием развития Мурманского рыбного промысла на побережье Баренцева моря. Первыми поселенцами Колы стали выходцы из Кандалакшской волости – поморского селения на юге Кольского п-ова, стоявшего на побережье Белого моря[144].

Христианство в западные районы Кольского полуострова проникает с 1530-х гг. вместе с проповедниками – преп. Трифоном Печенгским и Феодоритом Кольским. К этому же периоду относится и строительство здесь первых храмов. В составе целого ряда летописей, отразивших новгородское летописание XVI в. читается сообщение под 7040 г. (1531/32 г.) о просьбе к новгородскому архиепископу Макарию от «лоплян» с «Мурманского моря, с Колы-реки, с Тутоломи» освятить церкви и прислать священников для крещения самих челобитчиков. Просьба была уважена и согласно летописному сообщению отправленные на «Мурманское море» священник и диакон освятили две церкви – Благовещения Богородицы и Николы Чудотворца. Тогда же были крещены и саами[145].

Летописные источники не позволяют установить, где именно были поставлены названные церкви. И, несмотря на то, что в Кольском остроге, по крайней мере, в конце XVI в., существовали церкви с аналогичными названиями – Благовещенская и Никольская, у нас пока нет достаточных оснований связывать их происхождение с одноименными церквами летописного сообщения 7040 г.[146].

Одной из первых храмовых строений, возникшей в середине XVI в. «волостки» Колы, стала Троицкая церковь, поставленная преп. Феодоритом Кольским[147]. Поставленная святым церковь дала начало одноимённому монастырю, просуществовавшему, правда, не очень долго. В более поздних источниках нет никаких свидетельств о существовании в Коле Троицкой церкви.

Более отчетливо храмовое строительство Кольского острога отражено в источниках с конца XVI в. С этого времени можно говорить о том, что храмовое строительство производилось как на территории самого острога (крепости), так и за его пределами. За крепостными стенами храмовое строительство велось на территории Монастырского острова, отделённого от городской территории естественным водоразделом – р. Колой. Свое наименование остров получил не случайно: во второй половине XVI в. здесь возник Петропавловский монастырь, основателем которого выступил один из первых жителей поморского селения – Семён (в монашестве Сергий) Вянзин[148].

Рассмотрим основные этапы храмового строительства конца XVI-XVII вв. на территории непосредственно острога.

Одним из наиболее ранних городских храмов известных источникам стала церковь Благовещения. Церковь впервые упоминается в жалованной грамоте Печенгскому монастырю царя Фёдора Ивановича (от 20.03.1591 г.)[149]. Грамота монастырю была выдана в связи с трагическими событиями: 30 ноября 1589 г. монастырь был практически полностью уничтожен во время нападения шведского отряда. Царским распоряжением, оставшиеся в живых немногочисленные монахи переехали в Кольский острог, где им было дозволено поселиться на монастырском дворе, построенном «для приходу неметцких людей»[150]. Двор как раз и стоял рядом с Благовещенской церковью. При этом, нельзя не отметить, что церковное имущество Благовещенской церкви, также как и колокола на церковной колокольне, были монастырского «строения», что, возможно, указывает на причастность печенгских монахов к её строительству.

В более позднее время, в частности в писцовой книге Кольского уезда письма Алая Михалкова 1608-1611 гг., Благовещенская церковь не упоминается и её судьба для нас остается неизвестной. Вновь Благовещенская церковь в Коле была построена только в начале XIX в., став одним из первых каменных строений города и уезда[151].

К концу XVI в. относятся известия источников ещё о нескольких церквах стоявших на территории острога. 13 августа 1591 г. Кольский острог подвергся нападению шведского отряда под командованием Ганса Ларсона. Один из источников – Соловецкий летописец второй половины XVI в.[152] – отмечает, что во время осады шведы зажгли две башни острога «Егорьевскую… да Покровскую»[153]. Свое наименование башни крепости должны были получить по названию церквей – Георгия Победоносца и Покровской. Если первая церковь известна для более позднего времени (см. ниже), то вторая нет.

Название башней Кольского острога, таким образом, способно раскрыть факты истории церковного строительства на территории города. В начале XVII в., четырехугольная по форме строения, крепость Колы была защищена 4 угловыми и 2 настенными башнями: Егорьевской, Никольской, Подгорной и Покровской – угловыми, и Отводной и Середней – настенными[154].

Церковное «происхождение», как видим, имело название и еще одной башни острога – Никольской, связанной с церковью Николы Чудотворца. Выскажем предположение, что Никольская церковь может быть отнесена к наиболее ранним церковным строениям острога, возникшим еще в период «волостки» Колы. Косвенно на это указывает такой памятник книжности Русского Севера второй половины XVII в. как «Повесть о житии Валаама Керетского»[155]. Время жизни святого Повесть относит к временам правления Ивана Грозного, т.е. к середине – второй половине XVI в., когда подвижник жил в Коле и служил в храме Николы Чудотворца[156].

Более документальный, нежели чем житийная Повесть, источник – писцовая книга Кольского уезда 1608 – 1611 гг., застает на территории острога два храма, названных нами ранее – Николы Чудотворца и Георгия Победоносца. Оба храма были приспособлены для богослужения в разное время года, т.к. Никольская церковь была «тёплой», а Георгиевская «холодной». К Георгиевскому храму примыкала небольшая колокольня. Сами храмы и храмовое имущество, по свидетельству источника, были «мирского строения»[157].

Последующая история двух городских церквей остается для нас не совсем ясной. Актовые источники середины XVII в. знают двух Никольских священников – Власия Сисоева и Федота Елисеева[158]. Первый из названных священников в «памяти» о получении руги с саамского Соньяльского погоста, называется и священником Георгиевской церкви. Датирована память 3 февраля 1653 г.[159].

Никольская церковь действовала в Кольском остроге вплоть до начала 1680-х гг.[160]. Строительство в Коле Воскресенского собора (в 1681-1684 гг.) привело к ликвидации самостоятельной церкви Николы Чудотворца, ставшей одним из приделов главного городского храма.

В середине XVII в. на территории острога возникают ещё две церкви – Алексея человека Божия и Всемилостивого Спаса. Обстоятельства появления церквей могут быть выяснены только для первой из названных.

История создания Алексеевской церкви содержится в челобитной на имя Холмогорского архиепископа Афанасия (Любимова) поданной священником этой же церкви Петром Епимаховым в 1686 г.[161]. Строителем новой церкви, как явствует из челобитной, был священник одной из окраинных церквей Кольского уезда – церкви Бориса и Глеба[162] – Киприян Романов. Им было начато строительство новой церкви, а закончил начатое дело преемник Киприяна священник Григорий Яковлев[163]. При этом, оба священника не были прямыми предшественниками Петра Епимахова. В несохранившемся полностью до настоящего времени материале допроса иеромонаха Печенгского монастыря Варфоломея и вдового попа Воскресенского собора Федота, происходившего в архиерейском судном приказе 15 октября 1686 г., указывается на неких «иных» священников служивших после К. Романова и Г. Яковлева[164].

Челобитная не конкретизирует время начала и окончания строительства церкви, ограничиваясь расплывчатым указанием на то, что это происходило «в прошлых …годех»[165]. Актовые источники знают попа Киприяна Романова в качестве вкладчика и продавца угодий на р. Туломе Печенгскому монастырю в 1620 и в 1651 гг.[166]. Еще меньше нам известно о священнике Григории Яковлеве: в 1686 г. им была совершена поездка по лопарским погостам для совершения христианских таинств (крещения, исповеди и т.п.)[167].

Таким образом, время строительства церкви может быть не вполне определенно датировано в промежутке второй – третьей четверти XVII в.[168]

В XVIII в. Алексеевская церковь приходит в упадок, теряет самостоятельный статус и переходит в ведение Воскресенского собора Колы[169]. Достаточно сказать, что Алексеевская церковь не обозначается на известных планах Кольского острога XVIII столетия.

Время появления другого храма – Всемилостивого Спаса, для нас остается неизвестным. Источники начала 1680-х гг. его определяют в качестве «соборного», т.е. главного храма Кольского острога. Согласно описи церковного имущества и церковного строения Кольского уезда 1711 г.[170] Спасский храм был одноглавым, «теплым», и имел придельную церковь во имя Благовещения Богородицы[171]. Благовещенский придел, по всей видимости, стал материальным сохранением памяти о той Благовещенской церкви, что стояла в Кольском остроге в конце XVI в.

В 1681-1684 гг. в Коле был построен грандиозный Воскресенский собор – один из шедевров деревянного храмового зодчества Русского Севера[172]. Собор имел 19 глав и в центральной части достигал высоты 37 метров[173]. Опись церковного имущества и церковного строения Кольского уезда 1711 г., сохранившая подробное описание внутреннего убранства и церковного имущества храма, отмечает наличие у собора двух приделов: Никольского – по правой стороне и Георгиевского – по левой[174]. Нельзя исключать, что Никольским приделом стала переделанная церковь Николы Чудотворца, известная в Коле еще со второй половины XVI в.

Строительством Воскресенского собора заканчивается история храмового строительства в Кольском остроге в XVII в. Но, как мы уже знаем, еще одним местом храмового строительства Колы был Монастырский остров. Здесь, напомним, еще во второй половине XVI в. возник Петропавловский монастырь. Основным храмовым строением монастыря выступала церковь в честь одноименных апостолов.

С 1589 г. в Коле обосновывается и Троицкий Печенгский монастырь. Этот самый северный православный монастырь Московского государства возник во второй четверти XVI в. на р. Печенге. Основателем («строителем») монастыря был преп. Трифон Печенгский, христианский просветитель саами западной части Кольского полуострова.

Разорение монастыря в ноябре 1589 г. шведским отрядом, как уже отмечалось, привело к уничтожению значительной части монашеской братии и самого монастыря. Жалованная грамота царя Фёдора Ивановича (от 20.03.1591 г.) предписывала оставшимся в живых монахам перебраться в Кольский острог под защиту крепостных стен.

В 1605/06 г. царским распоряжением Петропавловский монастырь утратил свою самостоятельность и слился с Троицким Печенгским монастырем. С этого времени последний существует на Монастырском острове. Здесь, печенгскими монахами в дополнение к стоявшей уже церкви Петра и Павла была поставлена церковь Успения Богородицы[175].

На новом месте монастырь вместе с посадскими людьми и стрельцами пережил военную невзгоду Смутного времени[176], но, остался не пощаженным пожаром 1619 г., уничтожившим и город, и монастырь[177].

После пожара монастырь возобновился на прежнем месте, на Монастырском острове. Для восстановления церковных и жилых построек монахи заняли у голландского купца Ивана Маркова 500 рублей[178]. На эти средства была вновь восстановлена «холодная» церковь Петра и Павла с папертью и без подклетов. Вторая монастырская церковь – Успения Богородицы – по всей видимости, не стала восстанавливаться монастырскими властями.

К середине XVII в. внешний облик храмовых строений монастыря несколько изменился. Согласно «переписной росписи» монастырского имущества составленной в августе 1658 г., на территории монастыря стояли две церкви – Живоначальной Троицы и Успения Богородицы с колокольней «без верха». На колокольне висело 7 колоколов[179]. Время строительства монастырских церквей нам неизвестно, ввиду чего оно может быть неопределенно датировано второй четвертью XVII столетия. Если второй из двух названных храмов стал воссозданным образцом прежней Успенской церкви, то этого нельзя сказать о Троицком храме ранее не известном среди храмовых построек Кольского Печенгского монастыря.

Троицкая церковь была одной из первых построек монастыря, основанного на р. Печенге преп. Трифоном. Не исключено, что строительство одноименного храма в Коле было каким-то образом связано с поддержанием внутри обители исторической памяти о начальном монастыре, основанном на р. Печенге преп. Трифоном.

Неясной по материалам «росписи» остается и судьба Петропавловского храма, восстановленного после пожара 1619 г. Вполне вероятно, что этот храм прекратил свое существование в результате какого-то несчастья (пожара? – Д.Е., С.А.) случившегося в промежутке между 1619 и 1658 гг.

Перестройка церковных строений монастыря продолжалась и после. Причиною тому вновь выступали стихийные бедствия, обрушивавшиеся на монастырь. 6 мая 1693 г. в монастыре случился пожар, уничтоживший Троицкую церковь с трапезой и келарской, а также и служебные постройки. По словам игумена Печенгского монастыря Иосифа, подавшего архиепископу Холмогорскому Афанасию (Любимову) челобитную с просьбой о выделении средств на строительство монастыря, пожар вспыхнул «неведомо отчево» в трапезной и затем перекинулся на другие жилые и церковные постройки[180].

28 августа 1693 г. холмогорским архиепископом была выдана благословенная грамота на воссоздание Троицкого храма и других утраченных в результате пожара строений[181].  Но, строительство было отложено, по меньшей мере, еще на три года. Вероятно, причиной отсрочки воссоздания церкви стал недостаток средств.  И только в 1696 г. у монастыря появилась возможность восстановить храм Живоначальной Троицы с придельной церковью Успения Богородицы. По сведениям монастырского священника Симеона Борисова, сообщённым архиепископу Афанасию (Любимову), в 1696 г. Печенгской «пустынью» на Холмогорах и Онеге была нанята плотницкая артель – 12 плотников во главе с Федором Герасимовым – для строительства утраченных храмов[182].

Новый облик монастыря отразился в описях имущества Печенгской «пустыни» 1711 и 1722 гг. Из источников следует, что церковь Живоначальной Троицы была пятиглавой. Вторая монастырская церковь – Успения Богородицы – выступала в качестве придельной к Троицкой и имела одну главу. На территории монастыря стояла и колокольня, увенчанная 7 колоколами[183].

Сложившийся к концу XVII в. комплекс храмовых строений Кольского острога лишь частично сохранился в следующем столетии. Наиболее устойчивым оказался комплекс храмовых строений на территории острога. Так, на одном из планов Кольского острога первой половины XVIII в. приведены графические обозначения нескольких церквей возникших еще в прошлом столетии – Воскресенского собора с двумя приделами, церкви Всемилостивого Спаса с Благовещенской придельной церковью[184]. Нет здесь только обозначения Алексеевской церкви, которая, возможно, к моменту составления плана перестала существовать.

Напротив, комплекс храмовых строений Монастырского острова претерпевал дальнейшие изменения, вызванные разрушительными действиями стихии «кольских» пожаров. К моменту упразднения Печенгского монастыря (в 1765 г.), храмовые строения «пустыни» были представлены только церковью Живоначальной Троицы[185].

Подведем некоторые итоги. Значительная удаленность Кольского острога от основных районов проживания русского населения и немногочисленность его жителей, никоим образом не отражалось на тенденции храмового строительства города. От сравнительно незначительного числа церквей существовавших на территории острога к началу XVII в. к концу столетия в городе возник целый храмовый комплекс, включавший три приходских (Воскресенский, Спасский и Алексеевский) и два монастырских (Успенский и Троицкий) храма.

Достаточно частая на протяжении рассматриваемого периода гибель храмовых строений Колы в результате военных и стихийных бедствий, вместе с тем, обнаруживает небезынтересную тенденцию. В том или ином качестве (самостоятельных или придельных) погибшие храмы спустя время восстанавливались. Это относится как к приходским, так и к монастырским строениям. В этом нельзя не увидеть проявлений, как средневекового «традиционализма», так и формирующейся городской традиции посвящения храмов вполне определенным церковным праздникам и святым. При чем, такой «консерватизм» сохранялся и в более позднюю эпоху XVIII-XIX столетий[186]. Но это уже тема отдельного исследования.

А.А. Титова (Тихвин)

«Шведское разорение»

и культурно-исторический ландшафт Тихвинского края

Мотив войны является одним из важнейших в народном осмыслении истории, в т.ч. и истории Тихвинской земли. События, удаляясь от современности, теряют очевидцев, превращаются в пересказы с чужих слов, утрачивают реальные детали, с течением лет мифологизируясь. Остаются наиболее сильные доминанты.

Одной из самых ярких, самых трагичных страниц в истории Тихвинского края было разорение в годы Смуты. Северо-Запад России был оккупирован шведским войском. Среди других поселений, присягнувших на верность шведскому королю, был и Тихвинский посад. После избрания на трон Михаила Федоровича Романова, тихвинцы решают «отойти под руку Москвы» и сносятся с московскими воеводами С.В. Прозоровским и Л.А. Воронцовым-Вельяминовым, договариваясь о поддержке. 25 мая 1613 г. происходит восстание. Смелость тихвинцев заключалась в том, что они восстали, находясь посреди занятой противником территории. Шведы предпринимают несколько попыток вернуть Тихвин. В июне началось знаменитое «Тихвинское осадное сидение», закончившееся 15 сентября 1613 г. победой тихвинцев. Тихвин становится центром освободительного движения в крае. Военные действия продолжались вплоть до 27 февраля 1617 г., когда Россией и Швецией после долгих переговоров в деревне Столбово, неподалёку от Тихвина, был заключен Столбовский мирный договор.

На территории края боевые действия проходили дважды: в начале XVII века и в 1941 году. Оба раза это были первые победы на Северо-Западе России. В 1613 г. ‑ освобождение Тихвина при Михаиле Федоровиче, 9 декабря 1941 г. – окончательное освобождение города во время Великой Отечественной войны.

Трудно сравнивать степень трагичности этих событий.

В годы Великой Отечественной войны в течение нескольких месяцев шли оборонительные и наступательные сражения за Тихвин, вплоть до снятия блокады Ленинграда Тихвин оставался прифронтовым городом – бои, бомбёжки, голод унесли тысячи жизней.

Но в начале XVII в. военные действия на территории Нагорного Обонежья шли около 8 лет. Писцовая книга Мины Лыкова 1620 г. рисует безрадостную картину полного разорения и запустения. Тихвинский посад был разорён и сожжён дотла, деревни выжжены, население частично было перебито, частично разбежалось. Несмотря на страшное разорение, которому подвергся Тихвинский край, он быстро застроился и заселился. «Следующая перепись 1647 г. Лариона Сумина свидетельствует о восстановлении Тихвинского посада и быстром росте его населения. По сравнению с данными переписи 1583 г., составленной до разгрома Тихвина, за 64 года количество дворов на посаде возросло более чем в 2 раза, а количество населения увеличилось почти в три раза»[187].

Память о Великой Отечественной войне щедро отражена на территории Тихвинского района в десятках памятников.

Память о «шведском разорении» «овеществлена» в памятниках и топонимах скромнее. За исключением весьма распространённого в Тихвинском крае мотива «Литва шла» (это наложенные на древние почитаемые места рассказы о «самозасыпании» при приближении врагов – «Литвы» или внезапной гибели «Литвы», объясняющей «особенность» места)[188], можно говорить о шести топонимах (ул. Прозоровского, Таборы, Красный луг, Красная горка, Царицыно озеро, Воин-ручей) и четырех памятниках (поклонные кресты на Красном лугу, на Царицыном озере, у д. Столбово, стела «Тихвин – город воинской славы»).

Улица Прозоровского появилась на карте Тихвина совсем недавно, в марте 2012 г. в новой застройке на северо-западной окраине Тихвина, неподалеку от Введенского женского монастыря. В 1613 г. воевода князь Симеон Васильевич Прозоровский стоял с частью войска во Введенском монастыре и оборонял его во время осады шведами. После падения слабо укрепленного Введенского монастыря Прозоровский с боем пробился с войском в Большой Успенский монастырь, вместе с Л.А. Воронцовым-Вельяминовым руководил его обороной вплоть до победы над шведским войском. В самом начале XVII в. С.В. Прозоровский был уже опытным воином. В 1608 г. он вёл войско на помощь коломенским воеводам, где побил много поляков и изменников. В 1612 г. Семен Васильевич сражался под руководством князя Дмитрия Михайловича Пожарского, а на следующий год участвовал в Земском соборе, избравшем на царство Михаила Федоровича Романова. В 1613 г. он руководил детьми боярскими, дворянами и казаками в боях против атамана Заруцкого, а потом был послан воеводой в Тихвин. С.В. Прозоровский в 1629 г. ‑ стольник, с 1658 г. – боярин; служил воеводой в разных городах, исполнял почётные должности на приёмах иноземных послов, занимался укреплением обороны на границах, обменом пленными. В 1617 г. разбил под Дорогобужем польско-литовскую армию. В 1638 г. Прозоровский был послан Разрядным приказом командующим на Венёвский отрезок Засечной черты, который успел значительно укрепить. Служил в Московском Судном и в Ямском приказах. Принимал активное участие в подготовке Соборного уложения. В конце жизни в Тихвинском Большом Богородицком монастыре принял постриг, а затем схиму под именем Сергей. Похоронен на паперти Успенского собора[189].

Известный тихвинский топоним, связанный с событиями начала XVII в. – «Таборы». Так называется территория к югу от Тихвинского Большого Богородицкого монастыря, по берегам Вязитского ручья (ныне пруд и Захаровский парк), где стоял лагерь шведского войска, осаждавшего монастырь. В Ярославле улица Таборы на территории Ленинского района, в бывшей Петропавловской слободе, тоже связана со Смутным временем, но, напротив, напоминает о пребывании в этом месте лагеря ополченцев.

На северной окраине Тихвина есть Красный луг и Красная горка. Местные жители объясняют эти названия буйным цветением красных цветов – «смолки». Но именно здесь прошли два кровопролитные сражения – 17 августа 1613 г., когда С.В. Прозоровский со своим отрядом пробивался с боем из Введенского монастыря в Богородицкий, и решающее сражение 14-15 сентября, после которого остатки шведского войска ушли из-под Тихвина. Здесь ещё в начале ХХ в. стоял поклонный крест в память о защитниках «Дома Богоматери» в 1613 г., крест предполагается восстановить к 400-летию «Тихвинского осадного сидения». Можно предположить, что топонимы «Красный луг» и «Красная горка» возникли в память об этих боях.

К северу от Тихвина расположено Царицыно озеро и одноименный поселок.

Гордое название озера появилось в память о «царице Дарье». Четвертой женой Ивана Грозного (последней венчанной) стала Анна Алексеевна Колтовская. Через два года после свадьбы она была пострижена в Горицком монастыре под именем Дарьи. В отличие от большинства венценосных жён, отправленных в монастыри, она сохранила и богатство, и влияние. Например, Михаил Фёдорович Романов в связи с обеими своими свадьбами присылал в Тихвин дары бывшей царице.

Большую часть жизни Дарья прожила в Тихвинском Введенском девичьем монастыре, где отличилась как рачительная хозяйка обители. «Монастырь был отдан Дарье в полное распоряжение как хозяйке и попечительнице (ктиторше). Она отстроила его, увеличила и привела в цветущее состояние. Её хозяйственные предприятия удивляли современников. Так, сооружая мельницу на ручье Березовике (нынешнем Введенском), она пропустила сюда воду через канал, проведённый из безымянного озера, находившегося в 7 верстах от монастыря и получившего потом название Царицына. Появление царицы в Тихвине придало особый тон местным отношениям. Игумен, монахи, дворяне, посадские люди обращались к Дарье, как к своей покровительнице и советчице, и с её советами сообразовали свои действия. Несомненно, её влиянием во времена смуты следует объяснить известную солидарность Тихвина с московским боярством и дворянством»[190].

Земли, где располагается озеро, до революции принадлежали монастырю. Обитель, закрытая в конце 1920-х гг., ныне возрождается. Предполагается восстановление почитаемого места в память о царице Дарье.

Озера на Северо-Западе России часто являются либо самостоятельными сакральными объектами, либо входят в комплекс почитаемого места. Относится это и к Царицыну озеру.

Главное событие, делающее озеро святым, связано со спасением здесь царицы. Мотив существует в двух вариантах. Одна легенда относит события к царствованию Ивана Грозного, который якобы приехал сюда убить свою бывшую жену. Другая связывает спасение царицы Дарьи со временами Смуты. Предание рассказывает, что во время Тихвинского осадного сидения царица Дарья укрывалась вместе с монахинями на этом озере. Хотя по историческим документам она жила в Устюжне и вернулась в Тихвин незадолго до смерти в 1626 г. Похоронена была в построенном ею Введенском соборе.

Первое опубликованное описание Царицыного озера сделано в книге А.П. Бащуцкого «Тихвинские монастыри»: «Бывшая Царица с двумя племянницами своими скиталась по лесам, укрываясь то от литовцев, то от своих, то от шведов; сёстры монастыря тоже разсеивались и спасались где кто мог; но по обету, не смотря на опасность, собирались тайно к Литургии в обитель, крепясь молитвою и причащением Св. Тайн к несению креста своего. – Дарья Алексеевна ходила к ней с места, для укрытия ею избранного, чрез вязкия болота – за четыре версты, или в обход лесною глушью – около семи вёрст. Место это и теперь принадлежит Введенской обители; оно бездоходно, но для неё драгоценно воспоминанием о благодетельнице, Царице-инокине и труженице. Небольшое находящееся там озеро сохранило наименование Царицына; благочестивым приношением устроена близ него малая часовня и заметны ещё поныне кое-какие следы основания убогой хижины и дотлевающих остатков стен, за которыми укрывалась, в громимой ужасами войны стране, многострадальная женщина, бурями житейских страстей низведённая сюда с высоты Царского трона! По возстановлении спокойствия Столбовским миром, Дарья Алексеевна, познавшая всю ничтожность человеческаго величия, всё горе существования земного и всю великость жизни по Бозе, всю неизменчивость Его обещаний и духовную сладость неколеблемаго упования на них, – возвратилась в своё скорбное пепелище, на крестный путь свой. Собственными иждивениями, трудами и ходатайствами она воскресила эту обитель, по мудрованию мира – ея темницу, а по истинному разуму духа – ея вечную свободу!»[191].

Автор «Описания Введенского девичьяго второклассного монастыря в городе Тихвине, Новгородской губернии», написанного в 1884 г. и изданного в Тихвине в 1914 г., в основном вторит Башуцкому, однако по поводу хижины говорит несколько иное: «Ничего не сохранилось напоминающее о пребывании на берегу озера Царственной подвижницы. В настоящее время видна на берегу озера небольшая яма со срубом, но это не остаток древности, а по рассказам современных соседних жителей здесь жил недавно неизвестный любитель пустынной жизни и по пребыванию нескольких лет в этой землянке он удалился в другое неизвестное место. В нескольких шагах от этого полуобрушившегося сруба построена деревянная часовня, а в ней деревянный крест Господень и несколько икон. В летнее время озеро и часовня посещаются любителями благочестия и уединения из г. Тихвина и окрестностей. Местность вокруг озера покрыта лесом и очень живописна, а вода в озере так чиста и прозрачна, что ясно видно песчаное дно, к тому же и на вкус очень приятна и постоянно холодная. Самое озеро почти круглое – одинаково в ширину и длину около полуверсты, в средине глубина около сажени: рыба почти не ловится»[192].

В соседней деревне Кайвакса и по сию пору помнят праздник, который отмечали в деревне в последнее воскресенье перед Троицей. Назывался он Троицкий поездок.

«За неделю до Троицы – Троицкий поездок. Этот праздник связан с приездом в Тихвин Ивана Грозного. Он сначала сослал жену в монастырь, потом приехал, хотел убить. А её увезли на озеро, колодец был, землянку сделали. В Тихвин царь приехал, царицы в монастыре не нашли. Кто-то нашелся – сказал, где царица. Поехали, попали в глухое озерко, лошади утонули, а люди спаслись, но до Царицына озера не добрались, вернулись. Из Тихвина ходили в Троицкий поездок – воскресенье – на Царицыно озеро, в колодец серебряные деньги бросали. Святым считали. Потом стали доходить до Кайваксы и праздник лучше всех стал. По 3 дня гуляли. И сейчас не забывается»[193].

Тихвинцы в этот день тоже приходили на озеро. Горожане гуляние называли «Царские прогулки». Царицыно озеро было излюбленным местом отдыха.

Из воспоминаний тихвинки Людмилы Викторовны Пикалевской (1906-1993 гг.): «От Тихвина до Царицына озера по дорожке было 6-7 мостков через ручьи. Последний километр до озера дорожка была выложена жердями, положенными поперёк. У начала этой дорожки слева был колодец с бревенчатым срубом. Вокруг – деревянный настил. Люди бросали в колодец серебряные деньги. Чтобы можно было напиться воды, лежал берестяной ковшичек. На Царицыном озере стояли две дощатые купальни – мужская и женская. В них поднимались по настилу. Внутри – скамеечки и люк к воде. По лесенке ступенек в восемь входишь в воду. Землянка была рядом с нынешней остановкой. Внутри – аналой, иконы, полотенца, вышивки. За землянкой следили монашки, которые жили рядом в домике. К ним можно было прийти и заказать чай. У них специально для этого были самовары»[194].

В 1994-1995 гг. в память о пребывании царицы Дарьи на Царицыном озере при помощи отдела культуры был установлен камень. «Нашли камень, перевезли его, установили, поднатаскали плодородной земли, посадили березы, сделали поясняющую табличку, торжественно открыли. Камень поставлен не точно на том месте, немного в стороне, чтобы не мешать автотранспорту, который там появляется. Была договоренность с дирекцией школы-интерната о том, что будет присмотр за этим камешком.

К сожалению публика того посёлка ничего абсолютно не сделала для того, чтобы поддержать в более-менее приличном состоянии. Но это дело не оставлено. Несколько раз выставлялись таблички о том, что это за камень. Сделанные таблички, естественно, не остались, зато очень много появилось бутылочного стекла. Этот памятный знак оказался местом для битья посуды»[195].

В окрестных лесах сохранились следы окопов – здесь шли бои в ноябре и начале декабря 1941 г. В 1966 г. в поселке был установлен памятный знак в честь воинов 272-й стрелковой дивизии, которая формировалась здесь в ноябре 1941 г. из жителей Тихвинского и Капшинского районов, а позже принимала участие в боях за Тихвин. В связи с закрытием школы-интерната Мурманского управления образования и тем, что ухаживать за памятником новые хозяева здания не выражали намерения, к 9 мая 2010 г. плита памятника была перенесена на камень, установленный в середине 1990-х гг. в память о царице Дарье. Поскольку последняя пояснительная табличка к тому времени исчезла, местные жители успели забыть, в честь чего поставлен камень. Летом этого же года прихожанами церкви Иова Многострадального перед камнем был установлен поклонный крест в память царицы Дарьи.

Ещё один топоним, связанный со «шведским разорением» – Воин-ручей. Деревни Овино и Заручевье, расположенные между Тихвином и д. Столбово, разделяет ручей. Местные жители рассказывают, что раньше деревня Овино называлась Воин, а ручей – Воин-ручей. Во времена литовского разорения на этом месте якобы была большая битва, и вода в ручье покраснела от крови. Вода в ручье действительно красно-оранжевая, из-за большого количества железа. Горлашина Анастасия Михайловна (1905 г.р., д. Заручевье) рассказывала: «Воин-ручей был. Немцы спрашивали где он, у них на картах записан был. В Заручевье битва была, ещё до пожара Москвы, дрались чего-то тут. Ручей кровью тёк, до сих пор вода красная. На пожне “горобки” – могилы, похоронены погибшие по берегам ручья»[196].

4 ноября 2007 г. был установлен поклонный крест на поле у д. Столбово. Надпись на кресте гласит: «Сей поклонный крест установлен жителями города Тихфина в воспоминание о мире между Россией и Швецией, заключенном на этом месте 27 февраля 1617 г. А также в память о русских воинах, павших за свободу Отечества нашего во время смуты. Вечная память им». Крест хорошо виден с трассы на Санкт-Петербург.

4 ноября 2010 г. г. Тихвину было присвоено почётное звание «Город воинской славы». 9 декабря 2011 г., в день 70-летия освобождения Тихвина от немецких оккупантов была открыта стела «Город воинской славы». На тумбах вокруг стелы предполагается установить барельефы. Из Решения Совета депутатов «Об утверждении концепции барельефов и принятии за основу текстов для барельефов на тумбах стелы «Город воинский славы» в городе Тихвине»: «Тумба № 1. События XVII в. Барельеф № 1. Текст: 25 мая 1613 года. Восстание тихвинцев и освобождение посада и монастырей положило начало борьбе со шведскими оккупантами на Северо-Западе России. Барельеф № 2. Текст: 14-15 сентября 1613 года. Решающее сражение со шведами на Иссадской горе принесло победу русскому оружию и завершило “Тихвинское осадное сидение”. Барельеф № 3. Текст: 1613-1617 годы. Тихвин стал центром освободительного движения в Новгородской земле и послужил объединению сил России в борьбе со шведскими интервентами. Барельеф № 4. Текст: 27 февраля 1617 года. Заключение Столбовского мирного договора вернуло России большинство захваченных шведами земель и помогло восстановить российскую государственность».

С течением времени даже самые важные и драматические события уходят из людской памяти, однако при определённых обстоятельствах происходит их своеобразное возвращение. Так празднование 300-летнего юбилея «Тихвинского осадного сидения» не только способствовало развитию краеведческого движения в г. Тихвине, но и «вернуло в народ» информацию о событиях времен Смуты. Многие поздние фольклорные нарративы, связанные со временами Смуты, имеют в своем основании рассказы краеведов и учителей столетней давности, краеведческие брошюры 1913 г. об осаде и Столбовском мире. Сложно утверждать, но возможно традиция празднования «Троицого поездка» / «Царских прогулок» была инициирована празднованием 300-летнего юбилея «Тихвинского осадного сидения». Таким обстоятельством, способствующим активному распространении информации о «делах давно минувших дней», стало присвоение г. Тихвину почетного звания «Город воинской славы». Возможно, что подобную роль сыграет и празднование 400-летнего юбилея «осадного сидения».

Е.П. Варакин (Тихвин)

«Шведская осада Тихвинского посада 1613 г.»

Особенности архитектурно-градостроительных комплексов

XVI-XVII вв. – четырёх монастырей посада.

К топографии военных действий в Нагорном Обонежье

и Тихвине. Архивные и натурные исследования

В процессе комплексных исследований и архитектурной реставрации объектов XVI-XVII вв. в Богородице-Успенском монастыре Тихвина (Ленинградской обл.) были выявлены ряд ценных исторических артефактов – свидетелей осады 1613 г.

На месте пересечения водных и сухопутных дорог в Приладожье в древности возник торговый рядок на реке «Тифине». Стратегические дороги из центра – на север к Онежскому озеру, Каргополю и Белому морю сходились здесь с речными путями Балтики, водоразделом и малыми реками Волжского бассейна.

На месте явления чудотворной иконы Тихвинской Божией Матери 26 июня 1383 г. постепенно возник деревянный Пречистенский погост и процветающий ярмарочный центр. К 1510-1515 гг. великим князем Васлием III здесь, в удалении от погоста на 3 версты, заложен первый деревянный (ставший потом пригородным) монастырь: Николо-Беседный (по некоторым данным, там в 1613 г. расположился штабом шведский военачальник Эверт Горн).

В 1547 г. – молодым царём Иоанном Грозным – основан второй, совсем малый, монастырский комплекс: Николо ‑ Боровинская пустынь. Именно на этом южном въезде у Боровинки (у дороги из Новгорода в Тихвинский посад) происходили первые боевые стычки тихвинцев с передовыми отрядами иноземцев.

В смутное время Новгородские земли: Приладожье, Обонежье и Каргополье испытали разорение  шайками вооружённых  разнородных  казаков и так называемыми «черкасами», «литвой».

Так, деревянный малый монастырёк Синозерская пустынь на берегу Синичьего озера (к востоку от Тихвина и к северу от Устюжны) 2 апреля 1612 г. был разграблен шайкой польских и запорожских лихих людей. Защитник пустыни, монах Евфросин Синозерский, при этом был убит злодеями (и позднее канонизирован русской православной церковью).

Для восстановления порядка и сдерживания польско-литовского натиска, а также разорения от «черкас» были по договору 1609 г. приглашёны в Новгород наёмные шведские войска. После ряда неудач и безвластия в Смутное время приглашённый по договору наёмный союзник Делагарди решил начать свой сбор средств «в кормление».

Тихвин с 1611 г. был в руках шведов, быстро превратившихся из союзников в оккупантов. А 25 мая 1613 г. в городе произошло восстание «промосковских и царских» сил против оккупантов, приведшее к освобождению города и к воссоединению его с Русским государством.

Свою службу в обороне и освобождении края несли самые разные силы – местные монахи во главе игуменом Онуфрием, воевода Андрей Григорьевич Трусов (до Тихвина он был воеводой в Устюжне), две сотни ивангородских стрельцов, новгородцы, и ратники князя С.В. Прозоровского. И ещё другие Трусовы: Ларион и Богдан упоминаются ранее, как головы «земских ратных людей» Каргополя и Белоозера[197]. Трусовы принадлежали к видным новгородцам, занимая руководящие места в администрации и войсках[198].

Общая градостроительная схема Тихвинского посада

Тихвинский посад расположен на широкой пойме реки и ручьёв.

Три основные дороги от Успенского монастыря-крепости прикрыты пригородными ансамблями – тремя малыми обителями с храмами и сигнальными колоколами.

Все ансамбли теперь находятся в черте современного г. Тихвина, однако современные власти пока не интересуются экспозицией подлинных сохранившихся частей и археологическими слоями этих двух наиболее ранних монастырей, а ведь двухпрестольный двухъярусный храм в Боровинке чудом сохранился со сводами и до карниза.

Роль аванпоста с востока, по древней Московской (ныне – Устюженской и Вологодской дороге), играл Николо-Беседный монастырь. С юга Тихвина – Новгородскую дорогу – (вероятно только сигнально) прикрывала малая Николо-Боровинская пустынь. С северо-запада дорогу на Ладогу прикрывал Введенский монастырь.

В системе поселения главенствовал Тихвинский посад, феодально зависимый от Большого монастыря. Посад с доминирующим центром – с заметным шатровым храмовым комплексом на Торговой площади.

На другой стороне реки находился малый женский Введенский монастырь со своим малым посадом и «Бобыльской слободой» на берегу ручья Берёзовик. Малый женский монастырь был окружён невысокой деревянной оградой без башен и специальных устройств активной обороны.

Однако более месяца, до 17 августа 1613 г., защитники (ратники Прозоровского) в малом монастыре выдерживали шведскую осаду, минные подкопы и бомбардировку огненными ядрами.

Взаимодействие двух частей защитников происходило по левому берегу реки Тихвинки и через плотину запруды водной мельницы (позднее именно здесь был построен Тихвинский шлюз).

Ближе к концу военных действий все царские войска и жители вынужденно собрались в главной крепости – Большом Успенском монастыре.

Система фортификации ‑ рубленные укрепления этой обители показали свою надёжность. Деревянная ограда представляла собой тын с девятью башнями, из которых две были воротными (Западная, Передняя башня, обращенная к посаду, и восточная Задняя, обращенная к монастырским службам).

Рубленые башни располагались почти равномерно по периметру стен, ибо штурма можно было ожидать и со стороны Вязицкого и восточного ручьёв, и особенно с западной стороны. Что же касается северной речной стороны, то и она не была безопасной, так и случилось – вражеская артиллерия  в 1613 г. обстреливала монастырь с противоположного берега реки.

Тихвинцы в августе-сентябре 1613 г. выдержали и минные подкопы – активно копали свои встречные «слухи», подрывали свои заряды «зелья» и осуществляли дерзкие вылазки за стены.

Тихвинцы, новгородские и московские ратные люди победили, и 15 сентября изрядно поредевшие отряды шведов и наёмников ушли.

Натурные раскрытия 1975-1991 и 2003-2007 гг.

В зондажах стен, археологических раскопах, фрагментах средневековых зданий нам встречались разные предметы – свидетели древней осады, вооружённой борьбы.

Например, часто встречающейся находкой был малый изящно откованный «чеснок»: колющий металлический ёж против конницы.

Летом 1976 г. в раскопе цокольных участков стен западного крыльца Трапезной палаты (1583), совместно с искусствоведом Ю.В. Новиковым, выявлено разорвавшееся пушечное ядро – большой фрагмент с проточкой для запала. Рядом – упавший массив кирпичной кладки этого крыльца.

Постепенно, при постоянной работе реставраторов, находки происходили всё чаще и становились более красноречивыми. Так, в расчистке от мусора камер каменной Звонницы (1600) найдено несколько шведских ружей и разные фрагменты огнестрельного оружия, а также притёртые ратниками фигурные деревянные приклады ружей. Вероятно, эти ценные находки – оружие русского и шведского войска – после бегства оккупантов попало в арсенал монастыря-крепости, затем в коллекцию сильно устаревших диковин, а потом  вообще стало инокам ненужным.

При очередном ремонте Звонницы (предположительно, в к. XVIII – нач. XIX в.) сильно устаревшее ветхое оружие было сброшено в большой вертикальный канал для гирь больших монастырских часов. Некоторые предметы ‑ целые затинные пищали этого монастыря в Тихвине ‑ хранятся до сего дня в Артиллерийском музее Санкт-Петербурга.

При исследованиях монастыря методом биолокации инженером-оператором Е.Ф. Бондаренко (по заданию архитектора) были обнаружены несколько объектов: Юго-Западная угловая рубленая башня, цоколь севверо-западного прясла каменной ограды, поздние закладки проёмов в стенах Южных келий.

Определённая в этой локации угловая башня, позднее была удачно раскопана археологом А.А. Никоновой. На глубине 1, 8-2, 5 м, в водонасыщеном грунте, довольно хорошо сохранились венцы и плахи перекрытия над малым подклетом (это же и пол) монументальной рубленой башни  XVII в. Можно поверить, что такие венцы выдержали осаду.

Также в западной половине каре монастыря локацией (правда, пока без археологического подтверждения, т.е. гипотетично) ориентировочно определены легендарные места ведения минно-подкопной войны 1613 г. и предполагаемая система трёх тайных подземных ходов обители. Летопись и «Сказание о осаде и сидении в Тихвинском монастыре» упоминали такую «подкопную» особенность осады обители[199].

Свою историческую миссию в освобождении страны в 1613г. Тихвин выполнил блистательно.

После Столбовского мирного договора 1617 г. и после многолетнего развития торговых отношений многие качественные товары, включая медь, железо прутовое, из Стокгольма через Тихвинскую ярмарку поступали в сотни мест России.

Поставки из Тихвина полосового железа отмечены в заметных объёмах в Центре, на Севере и в Каргополе[200].

Илл. 1

Тихвинский посад и два основных монастыря – Богородицкий и Введенский через полвека после восстановления от разорения в шведской осаде на т.н. «Плане спорных земель Ивана Зеленина» 1678,  общий вид с запада. (ИИ РАН, колл. 220, № 167. Так же см: Мильчик М.И. Успенский монастырь города Тихвина. Иконография монастыря, раздел II, том II – иллюстрации. Л.: ЛО СНРПМ), 1973. (Архив Департамента охраны памятников, №32-26.)

Илл. 2

Клеймо цокольной  части иконостаса «Осада Тихвинского  монастыря шведами»,  1708-10,  ГТГ, инв. №14640. 57х 154,

фрагмент.

Е.В. Захарова, И.И. Муллонен,

(Петрозаводск)

Карельский след XVII века в топонимии Восточного Обонежья[201]

Восточное Обонежье, охватывающее восточное побережье Онежского озера, Водлозерье, Пудожье и объединяющееся в единый ареал по многочисленным данным археологии, истории, этнографии и фольклористики с примыкающим к нему с востока Архангельским Каргопольем[202], представляет собой западную окраину Русского Севера – зону, культурные традиции которой сформировались в ходе русского освоения «чудских» территорий с последующим обрусением местной чуди на фоне политического и экономического противостояния Новгорода и Москвы. Это нашло отражение в русских говорах и топонимии данного региона, субстратный компонент которого определен исследователями как прибалтийско-финско-саамский (А. М. Шёгрен, М. Фасмер, А. И. Попов, А. К. Матвеев и др.).

Основными источниками материала для настоящей работы стали данные Научной топонимической картотеки ИЯЛИ КарНЦ РАН, картотеки Топонимической экспедиции Уральского университета, материалы НАРК (фонды Олонецкого губернского по крестьянским делам присутствия, Олонецкого губернского статистического комитета, уездных земельных управлений, районных землеустроителей), опубликованные и картографические источники.

Восточное Обонежье – это русская территория, сложившаяся вдоль исторических транзитных водно-волоковых путей из Онежского озера в Белое море, а также из Онежского озера в Заволочье, по которым вслед за прибалтийско-финским (вепсским) населением продвигались новгородцы, ассимилируя местное население и одновременно являясь неким препятствием для карельской экспансии на восток[203]. Надо полагать, что основной массив карельской топонимии сложился здесь достаточно поздно, в результате притока карельского населения, пришедшего из попавшего под власть Швеции в 1617 году Карельского уезда и позже растворившегося в русской среде.

Шведские власти препятствовали массовому оттоку населения с территории Карельского уезда, поэтому, с целью скрыть от них перебежчиков, карелам запрещалось жить в пограничных уездах, а воеводе поручалось отсылать их к Москве, на Белоозеро, на Вологду и в другие отдаленные от границы места. Карелы селились в монастырских владениях Белозерского края и Двинского уезда, уже в 20-х годах XVII века они встречаются во владениях Соловецкого монастыря в Каргопольском уезде. Значительное количество переселенцев жило в отдаленном северном Антониево-Сийском монастыре и на его землях по Северной Двине[204]. Исследуемый нами регион не входит в означенный список мест переселения карелов, но граничит со многими описываемыми выше территориями, из чего можно предположить, что и Восточное Обонежье было затронуто карельским переселением. Подтверждением этому может также служить вывод А.К. Матвеева, исследовавшего топонимию смежной с Каргопольем нижнеонежской территории и доказавшего ее карельские истоки, о том, что заселение данного района происходило из разных мест – из северной Карелии, скорее всего, морем, и Обонежья, при этом севернокарельский компонент распространился на южное Поморье и низовье Онеги, тогда как переселенцы из Обонежья осваивали только Онегу и ее притоки[205]. Кроме того, в топонимии восточного Обонежья насчитывается достаточное количество карельских «маркеров», которые позволяют говорить о карельской странице в истории рассматриваемого региона.

Так, название одной из бывших деревень Пудожского района, составляющих куст поселений Сума – Зарубежский След. «Зарубежскими выходцами» в Льготной грамоте царя Алексея Михайловича корелам, явившимися в Олонецкий уезд из-за польского рубежа 7173 (1665) года, именуются «кореляне», живущие в Олонецком уезде[206]. Деревня Корельских Выходцев обнаруживается на смежной территории – в Вытегорском районе. Кроме того, в микротопонимии (наличие которой уже является показателем довольно позднего освоения территории) Восточного Обонежья неоднократно встречаются названия с этнической основой карел-/корел-: Карелин лес, Карельский ручей, Карельское озеро, Карельские острова, Карельщина, Карелы, Карельский Конец, Карельская деревня, Подкарельская деревня, Кореловщина, Корелка, Корельский островок, Корелово, Корелова гора. В документах НАРК находим: Корельский Бор[207], Большекорельское, сел.[208], Малокорельское, сел.[209] В списке уполномоченных Ряпусовского общества Кенозерской волости и Сысовского общества Богдановской волости Каргопольского уезда обращает на себя внимание неоднократно встречающаяся фамилия Корелов (более 5 раз)[210].

В топонимии Восточного Обонежья фиксируется ряд отантропонимных названий, в которых отразились карельские варианты русских православных имен: Кипров Наволок, деревня [Шал, Авд], Кипрово, бывшая деревня [Арх, Плес], Кипров мыс, покос [Арх, Карг], Кипровское, Кипровские, угодья [Арх, Карг]: кар. Kipro, Kibro(i), Kibru – рус. Киприан[211]; Патровская/Патрова, деревня [Арх, Карг]: кар. Patro(i) – рус. Патрикей, Патракей; Артово, озеро: кар. Arto(i), Artto(i) – рус. Артемий, Артем; Хилкина, поляна: кар. Hilkka, Hil(k)ko(i), Hiľ(k)ko(i) – рус. Филипп[212], Хомино, озеро: кар. Homa – рус. Фома[213].

В названии деревень Мячево/Мячевская [Пуд, Пуд,] и Мячево [Арх, Карг], возможно, отразился древний карельский антропоним Meččo, восходящий к кар. meččo ’мошник, глухарь’[214].

Ниже предлагается анализ некоторых названий с карельскими истоками, бытующих в топонимии Восточного Обонежья, ареал распространения которых выходит за пределы рассматриваемого региона, охватывая сопредельные территории, и может, таким образом, маркировать пути расселения карельского населения, принесшего с собой данные модели именования природных объектов.

Тереш или Тереж – продуктивная карельская топонимная основа для называния ручьев, небольших рек, выраженная I причастием актива: törisijä ‘журчащий’ от карельского глагола töristä ‘журчать’[215]. Мотивом номинации названий данного типа стал громкий звук, издаваемый водой[216]. На исследуемой территории данная основа представлена в нескольких топонимах:

Тереж, порог на р. Нижняя Корба; Тереш/Тереж/Чережишный, ручей, впадающий в оз. Кенозеро с восточного берега. Согласно описанию, ручей характеризуется довольно быстрым течением[217]. Терижий/Терюжейко, ручей в бассейне оз. Кумбасозеро; Тережиха/Чережиха, река, приток р. Порма. Во всех случаях можно предположить, что основой для называния послужил именно шум воды. Следует отметить, что русский эквивалент названия ручья – Гремячий/Шумячий – широко представлен в топонимии Каргополья.

Считается, что представленная топооснова зародилась в приладожской Карелии в начале второго тысячелетия и распространилась вместе с экспансией карел на обширную территорию от Северного Приладожья до Финляндской Лапландии на севере и Белого моря и Онежского озера на востоке[218]. Как видим, следы карельского продвижения на восток вследствие передачи Карельского уезда под власть Швеции в 1617 году отмечаются и в Пудожье, и в Каргополье [Рис. 1].

Еще одна карельская топооснова обнаруживается в названии ручья Гайжало [Шал, Авд, Ижгора], в основе которого I причастие актива haiseva-/haisija- от глагола haista ‘пахнуть’[219], т. е. ‘пахучий’. Данная основа, используемая для называния озер, рек, ручьев, родников, мысов и заливов, широко представлена в Южной Финляндии и Северо-Западном Приладожье, откуда распространилась в сторону Сегозерья и Заонежья. Мотивом номинации послужил неприятный запах воды или почвы, находящейся в стоячей воде[220].

Примером карельского освоения Восточного Обонежья с территории северо-западного Приладожья является и топонимная основа Jylmä/Jylmäkkö (широко представленная в адаптированном к русскому употреблению виде Юлмаки/Юльмяки/Гулмаки/Гульмяки в северном Приладожье и Заонежье), которая, помимо русских районов Карелии, фиксируется в Кенозерье: Гульмики, Под Гульмяками, поля на возвышенном месте у д. Горбачиха, у этой же деревни находится болото Гульминское. В Пудожье обнаруживаются следующие топонимы: Гульмяки, покос д. Погост, Юльмяки, Лужные Юльмяки, поля д. Песчаное.

Поскольку данная топооснова используется в наименовании возвышенностей и угодий, расположенных на возвышенных местах, в истоках ее вероятнее всего предположить зафиксированный в говорах Суоярви карельский термин jylmä, jylmy ‘круглая гора, крутой склон’[221], оформленный суффиксом -kkö/-kkä с преобразовавшимся при переходе в русское употребление последним гласным в -и, видимо, в результате вхождения топонима в группу географических названий, выступающих в форме множественного числа.

Картографирование позволило определить не только место зарождения и пути распространения данной топоосновы, но и ее возраст. Ареал бытования модели Jylmäkkö наиболее плотен в северном Приладожье, где отмечается и соответствующий апеллятив, что позволяет говорить о том, что она родилась именно здесь, откуда позже распространилась вдоль путей карельской экспансии на север до Белого моря и на восток до Кенозерья[222] [Рис. 2]. Появление данной модели на территории Восточного Обонежья (как и на территории осваивавшегося в XVI-XVII веках Заонежского полуострова[223], где модель Jylmäkkö представлена довольно широко), скорее всего, связано с потоком карельского населения и может быть датировано XVI-XVII вв.

На восточном побережье Онежского озера в названиях сельскохозяйственных угодий встречается топоним Кидежи: Артельны Кидежи, Галашевски Кидежи, Кондрашовские Кидежи [Шал, Авд, Авдеево]. В данной основе можно предположить утраченный из людиковского языка и сохранившийся в севернолюдиковской топонимии термин подсечного земледелия *kydeg (приб.-фин. kyte-, люд. küde- ‘тлеть, медленно гореть’) ‘пожог’: Küdöine, Küdönnurmed, Küdežma (ср. также представленные на смежной русской территории топонимы Кюдега, Кюдежка, Гюдегские/Тюдегские покосы, Тюдегское болото, Тюдеги, Чудеги). Рассматриваемые «кидежи», скорее всего, являются фонетическим вариантом «кюдеги», т. к. на территории Восточного Обонежья приб.-фин. ü может передаваться севернорусским и: Илекса: основа iles- ~ ileks-: приб.-фин. ylä-, саам. âlV- ’верх, верхний’ + суффикс -s: -kse-[224]; Ильма: восходит, очевидно, к той же прибалтийско-финско-саамской основе, но выступающей в форме превосходной степени ylimä- ’самый верхний’; Кильпога < *Külm/pohj: кар. külmä ’холодный, мерзлый’, вепс. külm ’мерзлый’, кар. pohja ’дно; дальний угол; конец залива’, вепс. pohj ’дно’[225]; Кильручей: кар. külmä ’холодный мерзлый’, вепс. külm ’мерзлый’[226]. Данную модель можно характеризовать как достаточно позднюю, исходя из ее довольно компактного ареала бытования.

В связи с реконструкцией карельского наследия встает вопрос о его взаимоотношениях с вепсской субстратной топонимией, которая традиционно выделяется исследователями в регионе Восточного Обонежья и считается, в целом, несколько более ранней, чем карельская. В ряде случаев развести вепсскую и карельскую по происхождению топонимию не удается в силу значительной близости этих родственных языков. Одним из надежных критериев их дистрибуции является фонетический, или звуковой. К четким карельским топонимическим маркерам можно отнести наличие удвоенных согласных, напр., Леппозеро, озеро: кар. leppä (при вепс. lep) ‘ольха’[227]; присутствие шипящих согласных (недаром в XIX веке ко всем каргополам из-за особенности их речи, в которой было много шипящих и свистящих звуков, применяли прозвище «шипуны»[228]): Пачелакша, залив: кар. lakši (при вепс. laht) ‘залив’[229]; Першлахта, залив: кар. perše (при вепс. perze) ‘задняя сторона, задняя часть, задница’[230]; Тереж, ручей, порог: кар. törišijä ‘журчащий’[231]; Шалмозеро, озеро; Шалмручей, ручей: кар. šalmi (при вепсском salm) ‘пролив’[232]; сохранение звука h, который при усвоении в русское употребление вепсских названий обычно переходит в г: Хабозеро, озеро: кар. huaba, вепс. hab ‘осина’[233]  (ср. Габозеро); Хорменица, река, угодье: кар. horma, hormu ‘кипрей, иван-чай’[234]  (ср. Горменица); Хирбуй, ручей: кар. hirvi ‘лось’[235]; Хижгора, гора, Хижлахта, залив; Хийостров, остров на Ундозере: кар. hiisi: в косвенных падежах hiije- ‘леший, черт’, впрочем, здесь, видимо, сохранилось первоначальное значение слова ‘священная роща, место поклонения предкам’, которое постепенно, под влиянием христианства, сменилось на современное. Соответствующая вепсская топооснова усваивалась обычно в виде Гиж- (Гижостров, Гижнаволок и т. д). Добавим еще Харагозеро, озеро, раздваивающееся на два плеса; Хараручей, ручей: кар. hoara ‘разветвление, раздвоение’[236], в подобной ситуации в вепсской топонимии используется слово sar, sara ‘развилина, разветвление (напр. дороги, реки, ручья)’[237].

В связи с последним примером следует обратить внимание на группу топонимов с основой Свара, выступающей в названиях рек, ручьев, озер, болот и угодий, единичная фиксация – в названии залива, ареал бытования которых располагается на границе Архангельской и Вологодской областей, в Каргополье, а также в Няндомском районе Архангельской области: Свара, Свары, Сварки, Сваровитихи, Сварболото, Свараболото, Сварино, Сварручей, Сварозеро, Сварозерское, Сваркурья, Часвара и др. Большинство из приведенных объектов характеризуется как развилка, ответвление или, наоборот, место слияния двух рек, ручьев («там недалеко речки сливаются, свариваются»).

Карельские истоки для данной модели были предложены А. К. Матвеевым и позднее Я. Саарикиви: кар. suara ‘разветвление (дерева, дороги)’[238]. Однако пришлое карельское население не могло принести данную модель именования с собой, т. к. картографирование модели sara/сара указало на ее отсутствие на территории расселения карелов и, наоборот, – на значительную продуктивность на территории былого и современного расселения вепсов[239]. Модель Свара, скорее всего, является результатом карельского освоения вепсской модели Сара.

Помимо фонетического критерия, убедительные результаты дает географический, основанный на ареалах бытования топонимических моделей. Если карельские модели распространяются из северного Приладожья и представлены, как правило, в центральной и северной Карелии, вепсские исходят из южного Обонежья, шире – с территории межозерья Ладожского, Онежского и Белого озер. Если карельские модели огибают Онежское озера с севера, то вепсские – с юга.

В качестве примера дифференцирующей вепсской модели приведем здесь топоним Palte, см. вепс. palte < *palteg < *palttek ‘склон, косогор’. Хотя слово известно в определенной степени и карельским говорам, оно не получило распространения в карельской топонимии. Из карты [Рис. 3] явствует, что топоним известен на вепсской, а также смежной ливвиковско-людиковской территории, сформировавшейся в ходе карело-вепсского языкового контактирования. Модель бытует также в русском Обонежье, в том числе восточном, чаще всего в виде Палтега, в названиях сельскохозяйственных угодий. В западной части Каргополья, в окрестностях д. Морщихинской наша картотека зафиксировала название поля Палтеги как знак вепсского прошлого территории, тяготеющей по этому признаку к Обонежью. На территории Восточного Обонежья происходит, таким образом, наложение карельских и вепсских моделей, однако исходные их пункты и соответственно конфигурация ареалов разнятся.

Ареальный критерий оказывается существенным и для дифференциации прибалтийско-финской (вепсской и карельской) и доприбалтийско-финской топонимии региона. Эта задача обладает безусловной актуальностью для Восточного Обонежья, в топонимии которого присутствует мощный пласт довепсских названий, ареально связанных с Белозерьем и шире Верхневолжьем, а также с верховьями рек Северная Двина и Онега. Субстратный язык или языки Белозерья трактуются исследователями как финно-угорские, однако более конкретное определение вызывает сложности. В этой ситуации ареальная характеристика может играть роль своеобразного маркера для решения вопроса о языковых истоках топонима. Представим одну древнюю топооснову – Чурша/Чуржа, ареал которой тяготеет к водоразделу Белого озера и рек Онеги и Северной Двины. Топоним популярен в Белозерье, где имеет вид Чуржа/Чуржи, иногда Чуржеватка, Чуржеватые Полосы, восточнее на Кубенском озере и реке Кубене – Чурша. В виде Чурша он известен также в смежных районах Архангельской области – на Ваге и верхней Онеге. В этот же ряд входит название покоса Чурша д. Труфаново на Лекшмозере. Облик топонима указывает на то, что последний основан на ландшафтном термине, что согласуется с данными лексической картотеки Уральского университета: чуржа (Влг: Бел, Ваш), чурша (Арх: Вель, Кон; Влг: В-Важ) ‘крупный песок, мелкий камешник, гравий’. Семантика термина убедительно подтверждается топонимами, маркирующими угодья с крупным песком и гравием. Центр как лексического, так и топонимического ареала расположен в окрестностях Белого озера, а Каргополье – крайняя северная точка единого ареала. Ареал примечателен тем, что в нем фиксируются многочисленные субстратные топоосновы финно-угорского типа, более точная языковая интерпретация которых вызывает значительные затруднения. Не является исключением и термин чуржа/чурша. С одной стороны, для него возможна прибалтийско-финская этимология, ср. вепс. čuru, čuur ’крупный песок, гравий, дресва’[240]. С другой стороны, однако, предполагается, что вепсское слово является заимствованием, возможно, саамским. Конечный элемент -жа возможно возвести к финно-угорскому суффиксу -*ŋśe с диминутивным (уменьшительным) значением, который имеет в саамском вид -š, в прибалтийско-финских языках -(i)se-. В целом вырисовывается слово с некими не вполне определенными прибалтийско-финско-саамскими истоками, за которыми может стоять язык древних довепсских насельников Белозерья и округи. Возвести его напрямую к вепсскому наследию затруднительно не только в силу обозначенных выше этимологических и словообразовательных фактов, но и в связи с ареалом, который нехарактерен для сугубо вепсских топооснов. Последние представлены на путях, соединяющих территории по реке Онеге с бассейном Онежского озера. Здесь на водоразделе известен целый ряд волоков, которые, видимо, использовались и вепсами – традиционным населением Обонежья. Некоторые карты бытования вепсских топонимов указывают на то, что вепсское этноязыковое воздействие могло проникать на Онегу и через верховья Кемы – реки бассейна Белого озера, входившей в прошлом в ареал вепсского расселения, с которой по древнему волоку через Ухтозеро (ср. финно-угорское *ukta ‘волок’) попадали на оз. Лаче. Довепсские же модели характеризуются более южным и более восточным ареалом, привязанным к известным крупным волокам между Белым озером в оз. Воже, а также Белозерьем и Подвиньем.

Топонимический материал и его картографирование, таким образом, характеризует Восточное Обонежье как зону активных межэтнических контактов, происходивших на протяжении всего II тыс. н. э. Карельская топонимия представляет собой, видимо, верхний пласт многослойной субстратной топонимии этой территории и восходит ко времени карельских переселений на восток из северного и северо-западного Приладожья XVII века.

Список сокращений. Языки и диалекты:

вепс. – вепсский

кар. – карельский

люд. – людиковский

приб.-фин. – прибалтийско-финский

рус. – русский

фин. – финский

Области, районы и сельсоветы

Авд – Авдеевский с/с Шальского района

Арх – Архангельская область

Бел – Белозерский район Вологодской области

Ваш – Вашкинский район Вологодской области

Вель – Вельский район Архангельской области

В-Важ – Верховажский район Вологодской области

Влг – Вологодская область

Карг – Каргопольский район Архангельской области

Кон – Коношский район Архангельской области

Плес – Плесецкий район Архангельской области

Пуд – Пудожский район Республики Карелия

Пуд – Пудожский с/с Пудожского района

Шал – Шальский район Республики Карелия

Рис. 1. Ареал карельской топоосновы Törisijä/Тереж

Рис. 2. Распространение карельской топоосновы Jylmäkkö/Гульмяки

Рис. 3. Ареал вепсской топоосновы Palte/Палтега

М.И. Мильчик (Санкт-Петербург)

Деревянные крепости Колы и Холмогор

в системе обороны Поморья конца XVI ‑ XVII веков

Система обороны Поморья начала складываться в 1570-х гг. в ответ на вторжения кораблей Швеции, Голландии и Гамбурга, стремившихся установить контроль над торговлей Русского государства, а также подчинить себе побережье Белого и Баренцового морей, славящихся рыбными и пушными богатствами.

Это был период особой напряженности военной обстановки на северо-западных границах Русского государства. Близилась к неудачному завершению Ливонская война. Против России вступила в войну Швеция. К концу 1581 г. в её руках оказалось почти все побережье Финского залива с Ивангородом, Копорьем, Ямгородом, а также Корелой (Кексгольмом). Осенью следующего года осажден Орешек. Россия лишилась возможности вести торговлю через Балтийское море и 10 августа 1583 г. вынуждена была подписать Плюское перемирие, по которому, согласившись с потерей своих городов, получила трёхлетнюю передышку. В 1585 г. стороны продлили его на четыре года, но тогда, после Плюсы, возобновление военных действий следовало ожидать в конце 1586 г. Именно этот, первоначально трехлетний срок перемирия определил время начала и завершения обширных работ по укреплению прибрежных и пограничных городов: правительство царя Фёдора Ивановича готовилось к борьбе за возврат утраченных земель.

На Белом море после появления в 1571 г. напротив Соловецких островов шведских, голландских и гамбургских кораблей первым был укреплен Соловецкий монастырь, куда в августе 1578 г. Иван IV направил воеводу Михаила Озерова с наказом «сделати острог… и башни…, чтоб от немецких людей уберечи». Затем царь Фёдор приходит к мысли о необходимости создания нового порта на Северной Двине, через который можно было бы вести основную торговлю с Западной Европой, и одновременного укрепления Колы, которая первой встречала торговые и военные иноземные суда, шедшие в Россию. Еще до подписания Плюского перемирия, в сентябре 1582 г. Иван IV направляет воеводу Петра Афанасьевича Нащёкина на Двину искать место для города и организовать сбор средств «в городовое дело». На следующий год начинается строительство острога в Коле[241]. Крепости при слиянии рек Колы и Туломы и на двинском Пур-наволоке возводятся по существу одновременно (1583-1584). Более того, в эти же годы (1582-1583) Соловецкий монастырь на собственные средства строит Сумской острог[242], а спустя десять лет Кемский городок на Леп острове (1593-1598)[243], омываемый рукавами реки Кеми неподалеку от её впадения в Белое море.

Названные крепости – лишь часть обширных мероприятий по возведению новых и перестройке старых укреплений на границах Русского государства: на «польской украйне», в Поволжье, в западной Сибири. Если крупнейшие прибрежные деревянные крепости Севера XVI – начала XVII вв. (без учета монастырей, но за исключением Соловецкого) расположить в хронологической последовательности, основываясь на времени их основания, то мы получим следующую картину:

Основные деревянные крепости Поморья

в первой половине XVII века

Всех их объединяют не только значительные размеры (длина стен, за исключением Кемского острога, превышает полкилометра), но и расположение на реках (только Соловецкий монастырь – на берегу внутренней бухты Благополучия) и в некоторой удаленности от морского побережья, что предохраняло их от внезапного вражеского нападения. Названные крепости контролировали начало водных или сухопутных дорог, ведших от моря вглубь страны, а по морю они имели кратчайшие связи с Соловецким монастырем.

Кроме того, строительная история прибрежных укреплений чётко делится, как минимум, на два этапа, заключающиеся в переходе от острога к рубленой крепости и в других усовершенствованиях на втором этапе. Во втором периоде – во второй половине XVII в. ‑ они достигают максимума своего развития.

*     *     *

Кола, удобно расположенная примерно в 50 км от незамерзающего Студёного или Мурманского (Баренцова) моря, на левом берегу реки Колы, на мысу, образованном ею и Туломой была защищена с суши болотами и озерами, а с залива – мелководьем («…карбасы и лодьи с моря приходят к берегу под острог, а корабли приставают за Еловым наволоком в Орьской губе от острогу верст з две», ‑ читаем в Описи 1623 г.[244]).

Через Колу, как и через Николо-Корельский монастырь, а позднее через Холмогоры и Архангельск идет транзитная торговля Московии с Голландией, Англией, Норвегией. В апреле 1582 г. датский король Фредерик II отправил к Мурманскому побережью военную эскадру, повелев ей захватывать иностранные суда даже «в самой Кольской гавани». Не удивительно, что на следующий год Иван IV направляет сюда воеводу Максаку Федоровича Судимантова, который с помощью стрельцов и посошных людей, набранных в поморских вотчинах Соловецкого монастыря, за одно лето на левом берегу Колы поставил острог[245].

Гравюра из книги голландца Герардо де Фера, побывавшего в Коле в сентябре 1597 г. (илл.3,4)[246], писцовая книга 1608-1611 гг. и Опись острога 1623 г.[247] дают возможность утверждать, что первоначальное укрепление было в плане четырёхугольным с общей длиной стен около 240 сажен (по писцовой книге) или 259 (по описи)[248]. Судя по первым известным нам планам первой четверти XVIII в. (илл. 5), острог в плане представлял собой трапецию, основанием которой являлась стена длиной 150 м, шедшая вдоль реки. Все стены ‑ тыновые, что следует из ответа Максаки Судимантова Томасу Норманну де Лановету, датскому посланнику, приезжавшему в 1584 г. для переговоров о границе: «частокол поставлен вокруг Колы для защиты от морских разбойников»[249]. Основываясь на Описи 1623 г., можно утверждать, что это была ограда из вертикально поставленных и заостренных вверху сосновых бревен диаметром 22 см («…толщина 5 вершков»), высотой около 6 м («вверх З-х саженей без локтя») Особенностью конструкции острожных стен был то, что с внутренней стороны к ним примыкали невысокие (в 4-5 венцов) тарасы[250], по-видимому, ничем не крытые: «…в остроге тарасы рублены в пояс человека и хрящем насыпаны»[251].

Все башни шестистенные. Изначально их было пять (на гравюре показано четыре): Из них две береговых – северо-восточная Егорьевская и юго-восточная Никольская ‑ воротные (позднейшая крепость начала XVIII в. повторила план первой). Последняя ‑ самая высокая: она имела пять боев (вся высота около 18 м), три башни – по четыре боя (высотой около 15 м) и Водяная ‑ двухярусная. На гравюре же показано двое ворот в стенах: одни – в южной и вторые – в восточной, обращённой к реке (илл.4). С трёх сторон острог был окружён глубоким (около 4 м) рвом, скорее всего, сухим.

Сравнение описания острога 1623 г. с росписью 1701 г. позволяет утверждать, что за сто лет он полностью сохранил свою плановую структуру, но был существенным образом модернизирован: его стены состояли теперь из тарас, перед которыми находились двойные «стоячие» стены[252]. Иными словами, стены крепости объединили в себе тыновую и рубленную конструкции, знаменуя собой переходный этап от острога к «городу» (илл.6).

К концу XVIII столетия, Кольская крепость, в результате возросшей мощи артиллерии, потеряла свое военное значение, была разоружена и исключена из числа укрепленных пунктов Русского государства[253].

В ряду северных крепостей Кола на последнем этапе своей строительной истории представляет собой самую позднюю постройку, правда, сохранившую структуру острога XVII века, близкую к регулярной. Она в большей степени, нежели другие крепости Поморья, являлась не только военно-оборонительным сооружением, но и торгово-религиозным центром для всего Кольского побережья (илл.7), отчасти напоминавшая своей двойной функцией архангельский Гостиный двор. На начальном этапе гостиный двор в Коле, судя по гравюре, находился на противоположном берегу реки.

*     *     *

В Холмогорах на Городке, где в XV-XVI вв. располагались дворы двинских посадников, а затем московских воевод, какое-то укрепление существовало, но о нём нам ничего неизвестно. Как и в Каргополе, в 1613 г., в связи с опасностью нападения “литовских разбойных людей” между Глинским посадом и Падрокурьем, ” в Нижней половине”, был спешно возведён пятибашенный острог “стоячий в один тын с башнями к Двине реке Неприятель был отогнан, а вскоре “тот острог льдом сломало и вешнею водою от Двины стены и башни подмыло”. Иными словами, этот острог просуществовал всего несколько лет и никакого влияния на планировку города и его дальнейшее развитие не оказал. Точное его местоположение не определено до сих пор.

Новый, больший острог, был поставлен через десять лет, в 1623 г. несколько дальше от берега. Теперь он стал располагаться в центре Холмогор, между Городком, где находился тогда еще деревянный Преображенский собор, и Глинским посадом, там, где на плане из Атласа 1797 года показано незастроенное пространство, обрамленное широким контуром: ко времени составления Атласа от острога сохранялись лишь оплывший вал и остатки рва. А в 1623 году это был полигональный в плане окруженный рвом “острог в один тын” с 11-ю боевыми башнями. Из них 4 были четырехстенными, а 7 ‑ шестистенными. Двое из последних – Спасская и Водяная ‑ воротные. Наугольные башни имели по три яруса боя. К стенам из вкопанных вертикально брёвен изнутри примыкали тарасы, поставленные с разрывами, чтобы между ними был подход к стене, в которой находились боевые щели нижнего боя (“нижние бои меж тарасов”). По тарасам настланы узкие мосты (“в три бревна“) для верхнего боя. Почти такую же конструкцию, соединившую в себе тыновую стену и тарасы, имели Кольский и первый Каргопольский острог, построенный за 11 лет до Холмогорской крепости[254].

С восточной стороны острога берег вдоль двинской отмели укрепили обрубом “в одну стену”. С других сторон “кругом острогу… ров” шириной в 4 сажени (8,6 м), сухой. По его дну “ставлен тын” представлявший собой внешнюю линию обороны. Внутри крепости в 1646 г. построили дома, в которых можно было разместить до тысячи стрельцов, а также дать прибежище посадским людям на случай осады. Именно этим, надо полагать, и объясняются размеры крепости, невиданные ранее в Поморье: общая протяженность стен с башнями более двух километров (962,5 саж. х 2,16 = 2079 м). Таким образом, новый острог, ставший военным и административным центром Холмогор, был  в два с лишним раза больше Архангельского “города”, возведённого на сорок лет раньше ‑ в 1583-1584 годах[255].

Итак, Холмогорская крепость с воеводским двором заняла теперь место между церковным центром и торгом: первый с деревянным собором Спаса на Городке располагался юго-восточнее острога, второй ‑ северо-западнее, на Глинском посаде. И хотя эти части Холмогор были связаны улицей-дорогой, которая проходила через острог, подобная структура была всё же необычной для древнерусского города.

Городом ‑ в старом значении этого слова – Холмогоры стали только в 1656 году, когда за одно лето двинские посадские люди, крестьяне, старцы и служки двинских монастырей по царскому указу “на острожном месте” срубили новую крепость – «город», стены которого теперь состояли только из тарас. Их общая протяженность сократилась до 822 саженей (1775,5 м), включая башни, срубленные ещё при возведении первых укреплений на этом месте в 1621-1623 годах[256]. Однако и после этого холмогорские укрепления оставались самыми большими на всем Севере.

Почти тридцать лет спустя Холмогорская крепость обветшала. Река разрушила береговой обруб. В 1684 г. двинский воевода Кондратий Фомич Нарышкин доносил в Москву о том, что “…вешнею водою башни и стены, и житницы подмывает и против карабелной пристани городцкую острожную стену подмыло под самую стену, а башни наугольные подмыло под самые ж стены”[257]. На следующий, 1685 г., он же с тревогой сообщает юным царям Ивану и Петру Алексеевичам о необходимости не только ремонтировать стены и башни, но срочно строить новый обруб, укреплявший берег.

В январе 1688 г. на Двину вместо Нарышкина были назначены сразу два воеводы – Михаил Юрьевич и его сын Данило Михайлович Татищевы. К этому времени работы по перестройке крепости только начинались: вдоль берега было построено «нового обруба мерою в длину 160 сажень» [около 346 м], да воротная Спасская башня «вместо старой башни, которая от ветхости вся огнила и развалилась»[258].

Однако лишь в марте 1691 г. был дан царский указ новому воеводе Андрею Артамоновичу Матвееву «Колмогорской деревянной город… строить против прежнего двиняны посадскими людьми и уездными… крестьяны»[259]. Крепость была срублена по существу заново шестистами плотниками и работными людьми Двинского уезда всего за один год, а, если точно, «Колмогорской город начат строить … июня с 8-го числа, а совершилось… совсем наготово… октября в 28-м числе». Цари даже послали свою грамоту двинскому воеводе «с похвалою».

Судя по плану начала XVIII в.[260], который, скорее всего, восходит к тому отчётному чертежу, который был послан воеводой Матвеевым царям в 1692 г., «город» представлял собой многоугольник с главным фасадом по берегу Курополки, на котором стояло 5 из 11-ти башен. Его совмещение с современной топоосновой при учёте особенностей рельефа показывает, что этот план в целом верно отразил конфигурацию крепости. Лишь на западе около нынешней Октябрьской улицы, там, где когда-то размещались воротная Архангельская башня, имеются существенные расхождения между планом и описанием 1692 г.

Все башни, кроме Спасской, были восьмистенными и завершались шатрами. Своей высотой выделялась средняя башня речного фасада ‑ “Алексеевская проезжая башня от Двины реки…, на ней наверху построена вновь церковь во имя Праведнаго Алексея человека Божия о 8-ми стенах, мерою в ней кругом 18 сажен, вышина 19 сажен пол 2 аршина…” (42,2 м) (док. 10)[261]. Ранее она именовалась Архангельской, но теперь стала Алексеевской, так как «советом и по благословению преосвященного Афанасия» на ней была построена церковь, посвященная Алексею человеку Божию –  тезоименитому святому царевича Алексея Петровича. Опираясь на известные, но, к сожалению, немногочисленные аналоги, по времени почти совпадающие с нашей крепостью[262], можно предположить, что храм располагался в уровне первого яруса и имел выносы на консольных бревнах, как в сторону Курополки – там находилась алтарная часть увенчанная главкой, так и внутрь города.

Второй по высоте (30,2 м) являлась другая воротная башня, расположенная со стороны Архиерейского двора, ‑ Спасская – единственная четырехстенная, выстроенная заново, как уже отмечалась, несколько ранее остальных – в 1686 г. Она завершалась смотровой вышкой (чердаком), над которой находился герб – двуглавый орел[263]. От неё прямая дорога вела к Спасо-Преображенскому собору. Трое ворот – Алексеевские, Спасские и Никольские – связывали мощенные улицы, а продольная являлась частью главной городской магистрали, идущей параллельно реке от Городка к Глинскому посаду. К четвёртой проезжей башне – Архангельской, без сомнения, также вела улица, впрочем, на плане не показанная, по-видимому, потому, что она оставалась без мощения.

Крепостные стены теперь представляли собой состыкованные друг с другом рубленые клети-тарасы шириной около 2-х саженей (4,3 м). Их высота с учетом кровли в среднем была «2 сажени пол 2 аршина», то есть колебалась от 5 до 7 м. Общая высота боевого хода до стропил, если основываться на аналогах, должна была быть около 2,5 м, бруствер же примерно 1,2-1,3 м. Сходные конструкции были у стен Олонецкой крепости на её втором строительном этапе, о чем можно судить по изображению на плане города 1690-х гг.[264], и у деревянных стен Киева 1682 г. по изображению на плане 1695 года. Здесь бруствер прикрывал стрелков, стоявших на боевом ходе, примерно до уровня груди. Открытая щель высотой около полуметра позволяла вести постоянное наблюдение за прилегающей местностью и вовремя обнаружить неприятеля, а также вести веерный обстрел в случае приступа. В самом же бруствере были бойницы для ведения стрельбы лежа или с колена[265]. В отличие от Архангельской и Каргопольской крепостей, в Холмогорах, как и в Киеве, не было навесного боя ‑ облама[266]

Почему на строительство Олонецкой крепости, которая была почти в два раза меньше Холмогорской, ушло почти 78 000 бревен, а тут «всего-то» 17 169? Скорее всего, это объясняется тем, что там после пожара 1668 г. крепость отстраивалась заново, в Холмогорах же в основном сохранялись старые башни (за исключением Алексеевской), лишь «которые стены подгнили сысподи, все перебраны и подрублены новым лесом», а в крепостных стенах в большинстве случаев «подрублено венца по 4 и по 5» в то время, когда от подошвы их было 16-20. Кроме того, в Олонце все стены, включая обламы, были бревенчатыми, а в Холмогорах стена, как только что отмечалось, имела облегчённую конструкцию, ибо боевой ход был прикрыт бруствером не до самого верха, с внутренней же стороны, обращенной к территории города, скорее всего, подобно киевским укреплениям, вообще не было никакого ограждения.

Итак, Холмогорская крепость на последнем этапе своей истории имела по-прежнему 11 башен, но теперь все они, кроме одной, завершались шатрами. Четыре из них были проезжими. Речной фасад, составляющий третью часть всего периметра крепости, вытянулся примерно на 770 м. В середине этого величественного ансамбля, в который включались еще два церковных шатра, и находилась Алексеевская башня с надвратной церковью. Она зрительно как бы обозначала центр всего города, будучи его самым высоким сооружением. Крепость с её многочисленными вертикалями являлась не только административным и географическим, но и архитектурным центром Холмогор, ибо хорошо просматривалась с дальних и ближних точек, подчиняя себе остальные городские доминанты. Именно крепость связывала весь растянувшийся на 5 вёрст город в единое целое. Появление высоких шатров на 10 башнями усилило главенствующую роль крепости.

В низовьях Северной Двины холмогорская крепость стала вторым по времени форпостом после Архангельского деревянного «города» ‑ «государевой корабельной пристани», возведенного в 1582-1583 гг. на Пур-Навлолоке[267], у начала разветвленной северодвинской дельты. Главная цель обеих крепостей – предотвратить проникновение иноземных «воинских людей» вглубь страны, ибо Двина тогда являлась главным путем сообщения Русского Севера с центральными областями страны. Выражаясь современным языком, в XVII в. была создана эшелонированная система обороны, завершившаяся строительством в 1702-1705 гг. на безлюдном острове между Корабельным рукавом (Малой Двинкой) и островной протокой каменной Новодвинской крепости – первой на Севере бастионного типа[268]. Основание крепости в 12 верстах от Архангельска было вызвано необходимостью установить контроль над главным фарватером, которым суда проходили от Белого моря к Архангельску. Поражение под Нарвой в ноябре 1700 г. осложнило внешнеполитическое положение России и заставило Петра I начать активно укреплять те места, где можно было ожидать нападения шведов. Это, прежде всего, северо-западная граница и затем ‑ побережье Белого моря. Архангельск и отчасти Холмогоры имели тогда особое значение для страны, ибо через них шла основная торговля с Западной Европой. Потому-то чтобы “неприятельских людей в Двинские устья не пропускать и города Архангельского и уезда ни до какого разорения не допускать”, царь 24 декабря 1700 г. указал двинскому воеводе А.П. Прозоровскому найти конкретное место для строительства новой крепости. Однако, несмотря на продолжительную Северную войну и реальную опасность нападения шведов с моря, ни одной из этих крепостей не пришлось увидеть у своих стен неприятельские войска.

Основание Петербурга и победа в Северной войне и существенным образом меняет всю военно-оборонительную ситуацию на Российском Севере. Основные связи с западной Европой теперь перемещаются в Балтийское море и новую столицу. По этой причине, а также в результате широкого внедрения бастионной системы в фортификации, прежние деревянные крепости теряют свое значение и к тому же становятся устаревшими, что приводит их к гибели на протяжении XVIII в. (за исключением Колы, крепость которой сгорела во время бомбардировки английской эскадрой в 1854 г.[269]).

К сожалению, теперь места этих значительных сооружений, сыгравших немалую роль в истории Севера, никак не отмечены и запущены в такой степени, что их трудно отыскать на местности. Столь пренебрежительно-безразличное отношение к памятникам собственной истории не может не иметь самых негативных последствий.

О.Г. Севан (Москва)

Культовая деревянная архитектура XVII–XIX вв.

в системе поселений Русского Севера (к постановке вопроса)

Понятие «культурного ландшафта» подразумевает комплексное изучение той или иной территории. Потребность в анализе культурных ландшафтов обусловлена необходимостью изучения и, что особенно важно, сохранения исторических территорий, поселений как уникальной пространственной среды, где различные элементы, её составляющие (природа, культовое деревянное зодчество, движимые памятники истории и культуры, традиционное землепользование и пр.), как и сами местные жители, тесно взаимосвязаны.

Структура заселения территорий и планировочные особенности поселений

Известно, что заселение северных земель происходило главным образом по рекам и частично – озёрам, соответственно поселения первоначально размещались по их берегам (приречный или приозерный типы селений). Когда же приречные земли были заняты под хозяйственный оборот, началось освоение водораздельных территорий, распространившиеся в XIX – начале XX в. в наиболее обжитых местах. Сельские поселения классифицируются на типы селений и расселений, а также на типы планировок[270]. Важную роль в их формировании имли: характер заселения территорий, этнические особенности населения, социально-экономические причины, хозяйственная дифференциация регионов, устройство северной сельской общины и пр. Немаловажное значение уделялось живописности местности, подсказывавшей композиционные приёмы планировок селений и места размещения культовых сооружений[271].

Планировочные структуры поселений, можно обобщённо рассматривать по пяти основным типам).

– Свободная или беспорядочная планировка, характеризующаяся отсутствием регулярности в постановке жилых домов и хозяйственных построек, и их ориентации. Чаще главные фасады ориентированы к солнцу.

– Замкнутая форма характеризуется обособлением селений от окружающей среды путём постановки жилых домов вокруг какого-либо центра – площади, церкви, часовни.

– Рядовая планировка характеризуется линейной композицией селений, рисунок которой определяется особенностями рельефа местности. Ориентация главных фасадов, как правило, на юг (рядовая «на лето»), на реку или озеро (прибрежно-рядовая). Вариантность планировок может быть определена: одно-, двух- или многорядными селениями (прибрежно-рядовые и сележно-рядовые).

– Уличная планировка определяется расположением застройки домов вдоль улиц, на которую выходят их главные фасады. Улично-однорядные селения внешне похожи на рядовые, отличаясь различной ориентацией домов. Для всех селений с уличной планировкой, исключая уличные с односторонней планировкой, присуще определенная замкнутость объемно-пространственной композиции.

Рис. 1. Свободная планировка. Дер. Никитинская, У. Выя, Верховье р. Пинеги, Архангельская обл.

Рис. 2. Уличная планировка. Дер. Сояла, верховье р. Пинеги, Архангельская обл.

Рис. 3. Рядная планировка. Деревня в Усть Выйском с/с, верховье р. Пинега, Архангельская обл.

– Смешанная планировка объединяет в себе элементы различных планировочных структур. Они образовались в процессе разрастания деревень и распространились повсеместно, но в основном на водоразделах.

Официальные указы и проекты перепланировок поселений XVII-XIX вв. несомненно, сказались на перестройке сел и деревень[272]. В этих указах, насаждавшихся повсеместно в России, определялись расстояния между домами, узаконивались постановки амбаров и бань в глубине участков, а овины и риги выносились на линию дворов. Основным топом планировок была уличная.

При перестройке поселений отводились места для общественных зданий (церкви, волостные правления, школы). В тех поселениях, которые получили значения ярмарочных, устанавливались торговые ряды[273].

Приёмы размещения культовых сооружений в селах и деревнях Русского Севера

Их можно представить следующим образом.

1. Одним из приёмов постановки культовых сооружений является расположение их вне жилой застройки: на погосте (кладбище), на краю обрыва реки или в поле. В этих случаях площади вокруг сооружений остаются открытыми. Вариантом размещения церквей и часовен является их постановка в лесу.
2. Размещение церквей и часовен в конце поселений объясняется развитием поселений, увеличением количества дворов и большой их кучностью. В этом случае улицы ориентированы на церкви или часовни, которые замыкают их перспективу.
3. Размещение в ряду жилой застройки или на перекрестке улиц, но также в ряду жилых домов. Местоположение сооружений выбиралось таким образом, что они были доминирующими постройками в объёмно-пространственной и планировочной композиции поселений.
4. Размещение церквей и часовен на площадях, открытых лишь с одной стороны – к природному ландшафту, и застроенных с других сторон, является наиболее распространенной формой постановки культовых построек в поселениях Севера.
5. На застроенных площадях культовые сооружения преимущественно ставились в центре или смещались от основного центра площади с учетом возможного обозрения со стороны улиц, оставляя место для жителей и установки торговых и административных построек.

На рассмотренных типах постановки церквей и часовен в селах и деревнях Севера можно видеть, что в каждом отдельном случае сельские зодчие создавали индивидуальный, неповторимый архитектурно-природный образ, где культовые постройки неразрывно связаны ландшафтом, с крестьянскими усадьбами, образуя живописную панораму селений.

Типы культовых памятников деревянного зодчества по историко-культурным регионам Архангельских и Вологодских земель

Они соответствуют природно-экономическим зонам и основным миграционным потокам населения, заселявшим северные земли в разные исторические периоды[274]. При освоении Севера церкви и часовни должны были заместить языческие святыни. Топография почитаемого места, как правило, складывалась из разных священных объектов[275].

Типология культовой деревянной архитектуры, с учётом размещения сооружений в разных историко-культурных регионах, заслуживает специального анализа, когда речь заходит о региональном своеобразии сооружений.

Рассмотрим историко-культурное зонирование территории Архангельской области, которая наметилась нами при изучении народного жилища[276].

Западная историко-культурная зона (западные районы Вологодской и Архангельской областей — в прошлом часть Олонецкой губернии). Для этих районов преобладающий тип планировок — приречный и приозерный, рядные, уличные, «кончанские», в них характерно размещение клетских часовен в лесу, в конце поселений, в рощах, а церквей — в стороне от деревень (погосты) или в центре поселений. Имеются обетные кресты и кресты-часовни. Распространенные типы храмов ‑ клетские, шатровые, кубоватые, пятиглавые и с ярусным завершением, сочетающимся с многоглавием.

В бассейне р. Ваги (Вельский, Шенкурский, частично Устьянский, Коношский и Няндомский районы Архангельской области, частично Верховажский район Вологодской области ‑ в прошлом Вельский уезд Вологодской и Шенкурский уезд Архангельской губерний) распространены приречные и на водоразделах рядные, уличные и смешанные планировки селений. Размещение часовен вне, на краю и внутри поселений, на кладбище (погостах) или в стороне от застройки. Тип храмов ‑ с восьмигранным сомкнутым криволинейным покрытием и одной главой (в украинском зодчестве эта форма называется «баня»).

Для поселений бассейна р. Северная Двина (низовье ‑ Холмогорский и часть Виноградовского района Архангельской области — в прошлом Холмогорский уезд; среднее течение ‑ Виноградовский и Верхне-Тоемский районы и верховье ‑ Красноборский район ‑ прилегающая территория ‑ в прошлом Сольвычегодский уезд Вологодской губернии) характерны селения приречные и на водоразделах. Планировки имеют уличную и смешанную формы, с различными постановками церквей. Были распространены погосты, встречаются обетные кресты. Наиболее распространенный тип храма ‑ с шатровым завершением, но встречаются и пятиглавые храмы и многоглавые с небольшими шатрами, а также ярусные деревянные культовые сооружения разных типов.

Для бассейна р. Пинеги и Мезени, Архангельской области, характерны селения расположенные главным образом вдоль рек; планировки ‑ многорядные или рядные, а также уличные. Размещение церквей и часовен ‑ вне или в конце поселений. Повсеместно распространены обетные кресты. Характерный тип храма ‑ с завершением в виде шатра на крещатой бочке, имеются также клетские и шатровые храмы. Встречаются «часовни ‑ амбаронки» (перестроенные из помещений амбаров).

В бассейне р. Вычегда (Ленский, Яренский районы Архангельской области, часть Коми АССР ‑ в прошлом Яренский и частично Усть-Сысольский уезды Вологодской губернии) селения русских этого региона, как и народа коми, расположены вдоль рек. Имеют свободные, рядные, уличные и смешанные планировки. Постановка часовен ‑ различна. Встречаются обетные кресты.

Социокультурная типология сельских поселений

Сельские поселения имеют не только особенности заселения, размещения в пространстве ‑ планировку, но и имеют определенный социокультурный характер, зависящий от многих параметров. Такие села и деревни могут быть: сельскохозяйственные, сезонные, промыслово-художественные, торговые, рыбацкие, а также монастырские, военные, промышленные, дачные, ведомственные и усадебные. Наиболее распространены ‑ поселения смешанного полифункционального типа, как более жизнестойкие.

Сельскохозяйственное поселение ‑ тип поселения, в котором преобладающая часть населения, проживающего на его территории, занята сельскохозяйственным производством: земледелием, животноводством, производством различных культур и т.д.[277]. Это отражается соответствующим образом на его образе жизни, на природной и пространственной среде поселения, ландшафте. Главная функция таких поселений – использование природных ресурсов и производство сельскохозяйственной продукции, что достаточно жёстко привязывает людей к природе и территории и тем самым сдерживает концентрацию населения. Для сельскохозяйственных поселений характерным являлось групповое расположение деревень, тяготеющих к хозяйственному и административному центру: погосту (или в других местах боярскому или помещичьему двору). Центр хозяйства ‑ крупное село, обеспечивающее единство окружающих его деревень в хозяйственном, социальном, пространственно-географическом контексте.

Развитие водных, железнодорожных и других транспортных путей играло роль в превращении сельскохозяйственных поселений в торговые или промышленные. Близость к крупному городу, являвшимся центром урбанизации, также сказывалось на процессе трансформации аграрных поселений (влияние климата, миграция рабочей силы, воздействие городской культуры и т.д.). Именно такие поселения были наиболее жизнеспособными, поскольку их население занималось собственным обеспечением и имело доходы от других видов деятельности.

Во многих сёлах, из-за недостатка плодородной земли, население занималось ремёслами и промыслами, сбором ягод и грибов и пр. Именно в таких селах строились большие храмовые комплексы. «К XVIII веку в небольших северных приходах, население которых занималось промыслами и сельским хозяйством, на смену небольшим клетским церквям пришли храмы, рубленные восьмериком на четверике, с папертью и высоким крыльцом. В большинстве случаев они завершались шатрами. Исключением были церкви на реке Ваге, их венчали высокие восьмигранные кубы, «кубастые шатры». Некоторые специалисты считают, что «фактором для развития северного деревянного храмостроения стал его демократизм. Основными заказчиками деревянных храмов были крестьянские и посадские самоуправляемые общины Севера. Храмы, являясь центром духовной и мирской жизни прихода, а также отражением эстетических представлений прихожан, доминировали в застройке волостных центров и посадов…»[278]. На территории северных приходов около сёл или в структуре самих поселений ставились также поклонные, обетные и памятные кресты. Их можно было встретить у околицы деревни, на перекрёстках дорог, в поле, у ключа с целебной водой. Ставились у таких крестов иконы, перед которыми время от времени возжигались свечи и служились молебны[279].

Сезонные поселения и промысловые избы Архангельской области.

Система рубки сооружений говорит о ранней традиционной методике и приёмах организации жилища. В конце XIX – начале XX века помимо сёл, деревень, погостов, слобод существовали починки, которые использовались крестьянами сезонно, почему и получили название сезонных поселений. Этот тип селений также представляет интерес, поскольку оказался редким сохранившимся социально-культурным явлением в бассейне р. Пинеги как образец культуры и образа жизни населения данных земель. Такие поселения: Улеша и Хорнемская были выявлены и обследованы детально, а позже они восстановлены в музее «Малые Корелы». По дорогам к промысловым (боровым) избам (р. Пинега, р. Мезень) встречаются поклонные кресты, поставленные как реперные точки на берегах рек, или в лесу, указывая путникам дорогу и ориентируя их маршрут.

Промыслово-художественные поселения – это поселение или группа сел, в котором местное население занималось определенным промыслом или несколькими их видами, что являлось основным видом их занятости. Но чаще всего оно было смешано с ведением сельского хозяйства или другим типом хозяйства.

Говоря о регионах, где значительная часть местных жителей занята художественным промыслом, следует иметь ввиду, что под привычным названием поселения зачастую стоит не единичное село, а несколько населённых пунктов или даже целый район кустарного промысла и художественной промышленности. Общей основой для соотнесения поселений с тем или иным названием художественного промысла является единый вид ремесла, общность проблем мелкотоварного производства, единый административно-хозяйственный статус соседних территорий.

И, наоборот – в соседних поселениях имеются принципиальные различия в манере художественного исполнения или даже разные виды промыслов, и каждый из промыслов остался в своей специализации и сохранил самобытность. Это можно заметить на территории Северной Двины, где имелись различные центры народной росписи (пермогорская, верхнеуфтюгская, борокская, пучугская)[280]. То же можно видеть на Мезени (Палащелье – это куст деревень), где развились известные «палащельские росписи».

Говоря о культовой архитектуре в промысловых сёлах, стоит напомнить о структуре церковных приходов, поскольку от этого зависела и система их появления и размещения в пространстве поселения. В конце XVII ‑ начале XVIII века около трети приходов насчитывала более 1000 прихожан обоего пола и всех возрастов. «В густонаселенных районах Русского Севера (Подвинье, Устюжский край, земли вдоль Сухоны и Вычегды) такой приход, как правило, состоял из большого количества деревень, расположенных в близости друг от друга, на расстоянии не более 5-7 вёрст от храма. В самых северо-восточных и северо-западных зонах (Кола, Кемь, Мезень, Печора) такие приходы чаще всего состояли из одного большого села, как правило, промыслового и нескольких прилегающих к нему мелких поселений. На водоразделе больших рек, в лесных и давно обжитых зонах (Красноборские, Тотемские, Никольские земли, Кокшеньга) большие приходы могли представлять собою множество поселений, разбросанных на значительные расстояния»[281].

Торгово-ярмарочные поселения, как и большинство других типов, имели смешанные, полифункциональные черты, то есть были, например, сельскохозяйственными или промысловыми одновременно[282]. Эти селения располагались на пересечении административных и торговых путей – чаще всего по берегам рек или озер, являясь опорными центрами расселения. На северных территориях России они становились погостами – административным, религиозным и культурным центром округи, имели смешанные черты, что сказалось на их архитектурно-ландшафтной среде.

Размещение торговли всегда связывалось с наличием определенного культового сооружения. Кроме того, ярмарки регламентировались и связывались с определенными церковными праздниками и торжествами. Поскольку церковь как административный и общественный институт была практически единственным местом сбора населения в определенные дни и часы, то и торговля около церквей приурочивалась именно к этому времени. С другой стороны, и торговля привлекала людей в церковь.

Основными архитектурными доминантами селения был погост с двумя храмами и колокольней. До сих пор остался разрушающийся Троицкий храм 1726 года. Но еще в начале XX в. рядом с каменным храмом можно было видеть деревянную Успенскую церковь 1691 г. (не сохранилась). Это был характерный для этих мест памятник с небольшим ярусом и с покрытием небольшой бочкой. 

Рыболовецкие поселения

Такие поселения стояли по берегам рек и озер по всему Русому Северу, поскольку лов рыбы был одним из важных промыслов местного населения. Некоторые села были ориентированы специально на заготовку рыбы и ее продажу на местных торжках или на больших ярмарках, в крупных городах страны. Такие поселения, как и поморские, имели особенности и планировочную структуру, характерную для таких береговых сел, и, как правило, это могли быть рядные или уличные селения, которые выстраивались вдоль берегов и их дома смотрели главными фасадами на воду. На берегу размещались лодки, рыбацкие баркасы, амбары, тони, что можно видеть, в том числе, и по берегам реки Мезени (с. Кимжа, Смольянец и др.), на многих озерах в западных регионах Архангельской области и пр. Спуски к воде имели ограждения или обустраивались лестницами и подпорными стенками.

В таких поселениях были культовые сооружения разных типов, исходя из традиций местной плотницкой школы, разную систему размещения в пространстве и местоположения самого селения в историко-культурном регионе губернии (области).  Во многих из них встречаются обетные кресты, имеющие, в том числе и навигационное значение для рыбаков и путешественников.

Заключение

Наше исследование только ставит вопрос о размещении разных типов культовой деревянной архитектуры XVII-XIX вв. в системе различных социокультурных поселений Русского Севера, поскольку мало что сегодня известно об этой системе на XVII век. Основные данные, которыми мы пользуемся и которые представлены в предлагаемом тексте, относятся ко второй половине XIX – началу XX века. Пока не удалось ответить на следующие вопросы:

• существует ли связь между социокультурными типами сёл и деревень с определенными типами культовых сооружений?
• какие сооружения стоит отбирать, и по каким основаниям для ремонта, реставрации, реконструкции, нового строительства или просто для обмеров, учитывая социокультурные типы сельских поселений исторического и современного контекста?
• можно ли сохранить или воссоздать социальный или культурный (?) контекст поселения, «дух места» и будут ли новые функции им соответствовать (музеи «in situ», сельский туризм, ремесленные центры и пр.)
• как в новой ситуации могут использоваться, и какие функции можно придать памятникам культового деревянного строительства XVII-XVIII- XIX вв.?

Касаясь современных подходов к сохранению и развитию поселений важно определить место исторических поселений в регионах и их роль в рамках территориального планирования и влияние развития соседних поселений, городов разных типов. Далее, следует принимать во внимание перспективу таких сёл с точки зрения тенденций и планов регионального социально-экономического развития, предпосылок для дальнейшего хозяйственного функционирования поселения, в том числе наличие здесь рабочей силы или возможности привлечения ее со стороны.

С перечисленными направлениями соотносится возможность сохранения ландшафтов, исторических планировок сел, природных и культурных составляющих поселения, включая жилище и памятники культовой деревянной архитектуры. Относительно них оценивается реальность шансов поддержания и реконструкции исторических селений в качестве центров ремесел, промыслов, торговли (ярмарок), возрождения народных праздников, а также организации музеев «in situ», развития туризма и организации различных туристических маршрутов в регионе. Подобного рода хозяйственные, экологические и культурные составляющие территории являются основой для целенаправленной организации современной социокультурной и хозяйственной жизни сельских поселений России и сохранения в них памятников культовой деревянной архитектуры XVII-XIX вв., как и строительства новых культовых и гражданских объектов.

Л.Г. Шаповалова

(Архангельск)

Неизвестные деревянные храмы Верхнего Подвинья

Ещё в начале ХХ века основные типы русских деревянных храмов были классифицированы И.Э. Грабарём по виду завершения на клетские, шатровые, кубоватые, ярусные, многоглавые[283]. За последние годы исследователями в рамках основных типов деревянных храмов определены их подтипы. Так, А.Б. Бодэ выделил отдельные подтипы клетских храмов: с клинчатыми и каскадными крышами[284]. Автором также среди строений клетского типа выделен подтип деревянных храмов с «бочечным» завершением[285].

Однако известны два давно утраченных строения, лишь косвенно попадающих под определение «храмы с бочечным завершением». Они отнесены автором к отдельной группе и, так как расположены в верховьях Северной Двины, названы «клетские храмы двинскóго подтипа»[286]. Это Успенская церковь в селе Черевкóво и Никольская в селе Кулига Драковáново. На Успенском храме в Черевково заострил внимание знаменитый историк русской архитектуры М.В. Красовский, приведя его как пример клетских церквей с развитым планом[287]. Первым обратил внимание на архитектурное своеобразие двух этих церквей архитектор Ю. С. Ушаков, назвав их «местным и довольно редким вариантом ярусного завершения»[288].

Успенский храм в Черевково закончили строить в 1687 году[289]. В исторической памяти это прекрасное строение сохранил крупнейший исследователь русской архитектуры академик В.В. Суслов. В 1886-1888 годах он путешествовал по северным губерниям, знакомясь с деревянным зодчеством. В те годы искусство фотографии ещё не было известно в России вообще, и сохранить строение для потомков можно было лишь в виде чертежей. Успенская церковь известна как раз по великолепным чертежам, выполненным Сусловым и опубликованным позднее в альбоме «Памятники древнего русского зодчества»[290].

Церковь имела «вид древней, но простой архитектуры», а в плане представляла собой развитый тип русских деревянных храмов. Из всех типов деревянных храмов клетские наиболее близки жилым зданиям. Срубы храмового зала и трапезной подведены под общую двускатную крышу, которая смотрится (и устроена) совершенно так же, как и крыши деревенских домов. Та же трапезная с глинобитной печью и лавками вдоль стен, что и в деревенской избе, те же окна и крыльцо. Клетский характер строения придаёт церкви домашность, деревенскость. Кругом – крестьянские дома, и такой же, отмеченный лишь башенкой с крестом – дом Божий.

Примечательность, которая позволила выделить черевковскую церковь в отдельный подтип, местную разновидность – её необыкновенно красивое завершение в виде «бочечки» на поперечном низком срубике. В скаты «бочечки» врезана высокая конусообразная шейка, завершённая главкой и увенчанная крестом. М.В. Красовский назвал это завершение «немасштабной маковкой» и отметил, что «сама по себе она не лишена пропорциональности и очень живописна»[291]. «В среде мастеров всегда проявлялось желание показать своё плотницкое искусство, смышлёность, вкус, вызвать своей работой у зрителей чувство одобрения и, больше того, чувство восхищения», – писал о северных зодчих И.Э. Грабарь[292].

В первые годы ХХ века Успенскую церковь видели исследователи русского зодчества Д.В. Милеев и И.Э. Грабарь. Они застали её обшитую досками[293], потерявшую обаяние древней постройки, но даже в таком виде «она производит внутри необыкновенно внушительное впечатление богатырскими брёвнами, из которых срублена»[294], – отмечал И.Э. Грабарь. В 1930-х годах церковь разобрали, и жемчужина русского деревянного зодчества XVII века осталась только на чертежах В.В. Суслова.

Никольская церковь в селе Кулúга Драковáново той же «Черевковской волости» (рис. 3)[295] построена в 1710 г. вместо сгоревшей предшественницы и освящена в 1719 г.[296]. Внешне она очень близка черевковской, строения различаются лишь отдельными деталями. В советское время село отнесли к «неперспективным», жители выехали оттуда, а никому не нужную деревенскую церковь в1980-х годах постройку разобрали.

Деревянная церковь, весьма похожая на черевковскую и кулижскую, была выстроена в 1658 году в селе Цивозеро. Освящена она во имя Флора и Лавра[297]. Одновременно с церковью была построена коренастая шатровая колокольня (в научных кругах село Цивозеро, как и Кулига Дракованово, стали известны благодаря своим уникальным колокольням). У этой церкви была своя примечательность – завершение в виде восьмигранного срубика. И ещё отличие: внешне церковь была похожа на часовню, так как её алтарная часть была выполнена не отдельным прирубом, как обычно, а выгорожена из храмового помещения дощатой перегородкой[298]. В.В. Суслов выполнил чертежи колокольни и западного фасада церкви[299].

При этом необходимо особо отметить, что чертежи цивозерских строений, выполненные В.В. Сусловым, не являются фотографически точным отображением этих сооружений. В Цивозере исследователь сделал эскизы, рисунки этих строений, а чертежи выполнил по возвращении в Петербург, возможно, многое запамятовав. На чертежах получилось не то, что было в действительности, а то, что хотел увидеть В.В. Суслов. Так, изображая деревянную цивозерскую колоколенку, на самом деле маленькую и «какую-то взъерошенную», В.В. Суслов явно находился под впечатлением от высоких, массивных деревянных колоколен и храмов Верхнего Подвинья. На его рисунке цивозерская колокольня сложена из брёвен большого диаметра, обладает подчёркнутой монументальностью и идеальной симметрией, поэтому выполненный им чертёж является скорее обобщённым образом двинских деревянных колоколен, нежели фиксацией действительного состояния конкретного строения. Почему так разительно отличается достоверность отображения черевковской Успенской церкви и цивозерской колокольни на чертежах одного автора, неизвестно. В связи с этим можно предположить, что выполненный В.В. Сусловым чертёж цивозерской церковки также не совсем соответствует действительности – уж очень велик, непропорционально велик восьмигранный срубец на крыше этой невысокой приземистой постройки, более похожей на обычный деревенский дом. Все, кто писал об этой церковке, отмечали, что она была маленькая и «имела вид древнего простого строения», но никто не указывал, каково же было её завершение – значит, оно тоже было маленькое, простое, иначе об этом непременно бы упомянули. Тем не менее, эту постройку также можно отнести ко клетским храмам двинского подтипа. Она утрачена в период 1945-1950 годов.

Сделаем небольшое отступление. В 1902 году И.Э. Грабарь, тогда ещё молодой художник, путешествовал по Северной Двине. Это была его первая поездка на Север, впечатления от которой остались с ним на годы и впоследствии во многом были перенесены на страницы многотомной «Истории русского искусства». В поездке И.Э. Грабарь делал множество зарисовок, этюдов, фотоснимков. По «горячим следам» путешествия он выполнил интересное живописное полотно, вернее, большое (1,0 х 2,5 метра) панно, изображавшее северную деревню на высоком обрывистом берегу реки. Для нас представляет интерес то, что в центре картины изображены маленькая клетская церковь и коренастая шатровая колокольня[300]. При этом пейзаж на картине и колокольня как-то слишком похожи на ландшафт и колоколенку цивозерского погоста. И.Э. Грабарь назвал эту работу «Городок на Северной Двине». Никаких упоминаний о том, где именно расположен этот «городок», в архиве художника не сохранилось. Но у колокольни на картине тот же силуэт, те же пропорции. У церковки тот же «вид древнего простого строения», тот же восьмигранный срубик с главкой поверх двускатной крыши. И так же в ряд расположены дома цивозерских деревень, и обрыв к воде такой же крутой. Только замечаем неточность: алтарь церковки на картине выполнен отдельным срубом, как делали чаще всего, а не как в цивозерской церкви, да и завершение церкви на картине не совсем соответствует завершению на чертеже В.В. Суслова[301]. Но живописное полотно – это ведь не фотоснимок! В силу художественных особенностей там вполне допустимы отклонения от подлинника. Очень хочется думать, что перед нами – единственное изображение деревянного храмового ансамбля в Цивозере, пусть даже и с неточностями.

Этот этюд самому художнику не понравился. В следующем, 1903 году он выполнил другую картину, композиционно похожую на «Городок…», но уже без церковки и колокольни, и назвал её «Город Красноборск»[302]. Эта картина стала одной из шести выполненных И.Э. Грабарём открыток известной серии «По Северной Двине». Открытки были выпущены в 1904 году большим тиражом и заслуженно имели успех.

Но продолжим о деревянных церквах двинского подтипа. Ещё одна такая церковь, спрятанная в лесной чащобе, сохранилась до наших дней. Это древнее поселение Едома. Домов там почти не осталось. Только древний деревянный храм уцелел, пережив все лихолетья. Храм в Едоме – поистине жемчужина русского деревянного зодчества, его раритет.

Едомская церковь была построена в 1748 году и первоначально освящена в честь Введения Божией Матери. Известно о существовании двух её предшественницах. Спустя сто лет после её возведения, в 1845 году, рядом закончили строить большой каменный храм[303]. Необходимость в существовании на погосте деревянной церкви отпала, и руководство епархии настаивало на её разборке. Прихожане встали на защиту своей святыни и добились, что им разрешили содержать два храма, но при этом необходимо было сделать «обновление» церкви и переосвятить её в честь Покрова Божией Матери в память о предшественнице (Введенский придел теперь имелся в каменном храме)[304]. Тем не менее, деревянная церковка даже в «обновлённом», «благолепном» виде не утратила облика древнего строения. Рядом с «благообразным» кирпичным храмом она явно диссонировала, была «лишней», непрезентабельной. Её клетский тип, деревенскость мозолили глаза своим и заезжим священнослужителям, которые не прекращали попыток её уничтожения. Художник В.В. Верещагин, путешествуя по Северной Двине в 1894 году, писал: «[в селе Едома –] деревянная церковь, которую хотят ломать. Уже несколько лет тому назад получен указ Преосвященного, разрешающий сломку, и если бы не прихожане, старающиеся отстоять свою старую святыню, давно бы и следа её не осталось…»[305].

Внешне едомская церковь почти такая же, как и черевковская, даже затейливое завершение по силуэту практически такое же. Но – только по силуэту. Здесь маленький низкий восьмеричок оканчивается пузатым куполочком, из которого вырастает плотная, крепкая коническая шейка, увенчанная соразмерной главкой с крестом. Древний храм в лесной глухомани просто очарователен! Ведь каждому памятнику северной архитектуры свойственна своя примечательность. Этим они и интересны. Возможно, прообразом завершения Введенской церкви в Едоме была цивозерская церковь Флора и Лавра, построенная не так уж далеко отсюда за девяносто лет до едомской.

Петербургский архитектор Д.В. Милеев, посетив Едому в первые годы ХХ века, был пленён скромным очарованием древнего храма в лесной глуши. Он не только сделал несколько снимков чудесного строения[306], но и выполнил полный комплект обмерных чертежей[307].

Вернёмся к серии открыток И.Э. Грабаря «По Северной Двине». Первой из них был этюд «Погост в Сольвычегодском уезде». Конечно, это художественный образ, созданный живописцем под впечатлением посещения северных деревень, но в основе его – конкретные поселения и конкретные постройки. Точно передавая особенности планировки двинских поселений и архитектурные особенности храмовых строений, живописец объединил постройки соседних волостей. По планировке поселения – храмовому ансамблю на краю села и крутому подъёму дороги с поворотом – рисунок весьма похож на деревню Кулига Дракованово. Церковь на открытке – это точно Введенская церковь едомского прихода. Её своеобразный силуэт невозможно ни с чем спутать. А восьмигранная колокольня, по утверждению историка северного зодчества Е.Б. Заручевской – колокольня цивозерского прихода[308]. Вполне возможно, что деревянная церковка на картине «Городок на Северной Двине» (рис. 5) – тоже церковь едомского погоста. Тогда получается, что на известной открытке и малоизвестном панно-картине И.Э. Грабарь запечатлел в разных природных ситуациях одни и те же сооружения: колокольню цивозерского погоста и деревянную Введенскую церковь едомского погоста.

Удалось выявить ещё две интересные деревянные церкви. Их изображений не имеется, а внешний вид известен по описаниям.

Одна – в Соезерской Троицкой обители (Верхнетоемский район). Главная монастырская церковь, Троицкая «тёплая древяная с трапезою», была освящена в 1659 году. У неё был устроен «верх рубленой, бочка обита лемехом древяным, на церкви крест…»[309]. Так как церковь была «тёплая с трапезою», а «бочка», обитая лемехом, была устроена на бревенчатом «верхе» (срубике), строение однозначно можно отнести к храмам двинского подтипа. Эта церковь вместе с другими монастырскими строениями была утрачена при пожаре в середине XVIII века.

Другая была выстроена в 1677 году, вместо предыдущей сгоревшей в селе Евда близ Красноборска. Сохранилась запись о том, как она выглядела: по строению напоминала крестьянский дом, лишь над коньком крыши возвышалась маковка (главка)[310]. Можно предположить, что она также была двинского подтипа, тем более что поселения Черевково, Кулига Дракованово, Цивозеро, Едома и Евда расположены близко друг к другу.

Какие же строения могли быть для всех них образцом? Все рассмотренные деревянные храмы расположены на территории бывшего Сольвычегодского уезда Вологодской губернии, поэтому поиски прототипа начнём с уездного города.

Историкам зодчества известен великолепный чертёж Сольвычегодска, выполненный в 1793 году[311]. В верхнем конце города изображены две деревянные церкви (рис. 8). Одна из них – с отдельно стоящей шатровой колокольней, у другой звонница надстроена над папертью. В остальном же строения практически одинаковы: одноэтажные с развитой трапезной, под двускатной крышей, которая чуть приподнята над храмовой частью. Завершены они маленькими бревенчатыми восьмеричками, увенчанными главками. Таким образом, перед нами ещё две деревянные церкви двинского подтипа. Так как чертёж выполнен в конце XVIII века, приблизительную дату возведения этих строений определим серединой XVIII века.

Известно также, что в XVII веке в Сольвычегодске имелся деревянный Воскресенский храм, который имел «на верху… бочка с тремя маковицы со кресты»[312]. Возможно, он тоже был похож на черевковский Успенский, разница лишь в числе глав: ведь три главки-«маковицы» можно разместить только поперёк продольной оси храма, а для этого «бочку» также необходимо развернуть поперёк и поставить на какой-то сруб-постамент. Другого варианта быть не могло, так как размещение трёх крестов по продольной оси храма противоречит православной традиции размещения крестов на храмах.

В Борисоглебском монастыре города Сольвычегодска имелся ещё один клетский храм. Это церковь Параскевы Пятницы[313]. завершённая «бочечкой» на маленьком срубике. Постройка «отличалась простотой и скромным изяществом своих форм»[314]. В монастыре были три деревянные церкви. Они известны по чертежу начала XVIII века[315]. Установлено, что две монастырские церкви были возведены на рубеже XVI-XVII веков[316], поэтому третью, Параскевинскую церковь логично также датировать рубежом XVI-XVII веков (точная дата её возведения неизвестна, как неизвестна и дальнейшая судьба). Судя по дате возведения и несомненному двинскому подтипу, именно эту церковь можно считать прототипом всех ранее рассмотренных деревянных церквей в Верхнем Подвинье.

Таким образом автором установлено существование в XVII-XVIII веках десяти деревянных клетских храмов двинского подтипа, из них достоверно установлен двинской подтип строения у восьми объектов (церковь Параскевы Пятницы в г. Сольвычегодске (кон. XVI – нач. XVII вв.), церковь Флора и Лавра в с. Цивозеро (1658 г.), Троицкая церковь Соезерского монастыря (1659 г.), Успенская церковь в с. Черевково (1687 г.), Никольская церковь в с. Кулига-Дракованово (1710 г.), две церкви в г. Сольвычегодске (сер. XVIII в.) (все утрачены), церковь Введения-Покрова Божией Матери в с. Едома (1748 г.) (существует)), предположительно установлен двинской подтип строения у двух объектов (Воскресенская церковь в г. Сольвычегодске (XVII в.), церковь в с. Евда (1677 г.), (обе утрачены)).

Необходимо отметить, что у церквей в Едоме, Евде и Кулиге Дракованово установлено существование предшественниц. Так как в русском деревянном зодчестве существовала традиция возведения церквей «по образу и подобию» предыдущих, возможно, что и предшественницы также были «двинского» типа, что позволяет отнести время возведения подобных храмов в указанных поселениях по крайней мере на полвека ранее.

Итак, определены отличительные особенности клетских храмов двинского подтипа. Это приземистые развитые в длину строения с трапезной и притвором. Срубы храмовой части и трапезной подведены под общую двускатную крышу (вариант – сруб храмовой части чуть приподнят). Завершение представляет собой низкий срубик, врезанный в конёк над храмовой частью. Варианты завершения: прямоугольный срубик с «бочечкой», развёрнутой по оси север-юг, или восьмигранный срубик, увенчанные главкой. В постройке доминирует горизонтальная ось; вертикальная ось, акцентирующая завершение, выражена слабо[317].

Традиция устройства на клетских храмах затейливого завершения, появившись на рубеже XVI-XVII веков, сохранялась в Подвинье до середины XVIII века. Русской архитектуре второй половины XVII – начала XVIII веков было свойственно стремление к нарядности, к декоративному усложнению завершений. В деревянных храмах стремление к бóльшей живописности сказалось главным образом на их объёмной композиции и силуэте. На примерах церквей двинского подтипа раскрывается общее явление – наличие в русском зодчестве ярко выраженных местных особенностей, ведь зодчеству каждого северного региона свойственны свои примечательности, при этом каждая местная примечательность накладывается на основу, созданную в недрах общерусской народной архитектуры.

Таким образом, к середине XVII века в Верхнем Подвинье сложилась самобытная архитектурная традиция[318]. Чем же можно объяснить локализацию местного (двинского) подтипа клетских деревянных храмов? Тому могут быть две причины.

Первая. Влияние архитектурных пристрастий храмового зодчества уездного Сольвычегодска (а может, и Устюга Великого) и существование строений-образцов, а также устойчивая традиция в деревянном зодчестве Подвинья.

Вторая. Приходы на Северной Двине были небогатые, даже откровенно бедные, так как в Подвинье издавна проживало много (до половины населения!) старообрядцев. К официальной Церкви и её строениям старообрядцы относились в лучшем случае безразлично. Церкви двинского подтипа – самые простые, незамысловатые, мало чем отличающиеся от обычных деревенских домов, поэтому даже в бедном приходе их можно было построить относительно легко и быстро (Успенская церковь в богатом селе Черевково построена вскоре после опустошительного пожара). Кроме того, даже в официальном храмовом зодчестве сказывалось влияние архитектурных пристрастий старообрядческих центров: внешнее отсутствие алтарного помещения (цивозерская церковь), чуть приподнятый сруб храмовой части (две сольвычегодские церкви), завершение в виде маленькой «бочечки».

Таким образом, в книге под названием «Северное деревянное зодчество» воссозданы страницы, где в исторической памяти запечатлены деревянные храмы с затейливым завершением, названные автором «клетские храмы двинского подтипа».

С.А. Гладких

(Котлас Архангельской области)

Малая родина Ерофея Хабарова

Имя Ерофея Павловича Хабарова знакомо в нашей стране каждому. Маленький гражданин России впервые узнаёт о нём, обучаясь ещё в начальной школе[319]. Но точное место рождения великого русского землепроходца, одного из героев освоения Сибири и Дальнего Востока, на протяжении веков оставалось загадкой. В большинстве биографических изданий Е.П. Хабаров справедливо числится устюжанином, однако этот термин относится не только к уроженцам Великого Устюга, но и к выходцам из Устюжского уезда – некогда огромной территории на стыке современных Архангельской, Вологодской и Кировской областей. Поэтому установить точное местонахождение малой родины Ерофея Павловича оказалось задачей исключительно сложной.

Тем не менее, в начале XXI века было документально доказано, что Ерофей Павлович Хабаров родился на территории современного Котласского района Архангельской области. Честь этого выдающегося научного открытия принадлежит московскому историку Георгию Борисовичу Красноштанову, обнаружившему в грандиозном массиве писцового делопроизводства XVII века, сохраняемом в РГАДА, соответствующие документы. Котласские историки и краеведы, в свою очередь, смогли подтвердить выводы Г.Б. Красноштанова изысканиями на местности. Однако первоначально следует сказать несколько слов о предыстории вопроса.

Документальный поиск точного места рождения Е.П. Хабарова первым предпринял в начале 1970-х годов доктор исторических наук из Ленинграда Михаил Иванович Белов. Ему удалось обнаружить в архиве древних актов материалы Мангазейской приказной избы, где о Е.П. Хабарове говорилось, что «он, Ярофейко, живёт в Устюжском уезде в Вотложенском стану в деревне Дмитрееве, а брат де ево Микифорко живёт в Усольском уезде Соли Вычегодцкие в деревне на Ленивице»[320]. Однако в своих дальнейших изысканиях М.И. Белов допустил принципиальную ошибку. Чтобы установить местонахождение деревни Дмитриево, он обратился к старинным картам XVII века, хранящимся в отделе картографии Российской национальной библиотеки, и обнаружил искомую деревню недалеко от села Нюксеница. Эта деревня существует и поныне в составе Нюксенского района Вологодской области. Просмотрев затем сохранившиеся писцовые книги Устюжского и Усольского (Сольвычегодского) уездов за 1625-1626 годы и не обнаружив там информации о братьях Хабаровых, М.И. Белов пришёл к выводу, что родиной Е.П. Хабарова предпочтительнее считать деревню Дмитриево[321].

Таким образом, не зная особенностей местного административно-территориального деления, ленинградский исследователь проигнорировал информацию о том, что деревня Дмитриево находилась на территории Вотложенского стана (или, более точно, – Вотложемской волости: административные наименования в XVII веке были двойственны), тогда как найденная им на карте деревня Дмитриево значилась в составе Нюксенской волости. Следовательно, в локализации места рождения Ерофея Хабарова М.И. Белов ошибся примерно на 150 километров. Тем не менее, его точка зрения как единственная, имеющая документальное подтверждение, была признана научным сообществом, и поэтому даже в Большой советской энциклопедии можно прочесть, что Е.П. Хабаров родился в деревне Дмитриево Нюксенского района Вологодской области[322].

В результате во многих посвящённых Е.П. Хабарову научных работах и художественных изданиях стала тиражироваться парадоксальная информация о деревне Дмитриево бывшей Вотложемской волости, а ныне – Нюксенского района[323]. Но коренным жителям региона хорошо известно, где на самом деле находится бывшая Вотложемская волость. В более привычном для наших современников варианте – это Вотлажемский сельсовет Котласского района Архангельской области. Эти земли на протяжении нескольких веков входили в состав Великоустюжского уезда. Поэтому совершенно непонятно, почему котласским краеведам, для которых литература о Е.П. Хабарове была вполне доступна, ни разу не пришла в голову мысль уточнить место рождения знаменитого устюжанина, обратив внимание на очевидное противоречие в данном вопросе. В Великом Устюге, где многие это знали и понимали, не афишировали этот факт, видимо, по иным, «политическим» соображениям: ведь тогда пришлось бы «расстаться» со «своим» героем, признав, что Е.П. Хабаров родился на территории не Вологодской, а Архангельской области. В результате ошибку ленинградского историка пришлось исправлять московскому исследователю.

Георгий Борисович Красноштанов, в отличие от М.И. Белова, обратился к документам более позднего времени, и в писцовой книге Усольского уезда за 1645 год обнаружил следующую запись: «Деревня Выставок Ленивцов, а в ней крестьяне: двор – Микифорко Павлов Хабаров з братом с Ерофейком». Эта информация подтверждалась и записью в переписной книге за 1647 год: «Деревня Выставок Ленивцов, а в нём: двор – крестьянин Ярофейко Павлов сын, прозвище Хабаров»[324]. В более ранних писцовых книгах упоминаний о братьях Хабаровых нет, хотя в записи за 1620 год указано, что в соседней деревне Ленивица проживал «Омелька Савельев сын Хабаров» – возможно, родственник Ерофея Павловича. Широко распространённое название «Выставок» или «Выставка» означало в то время отдельный двор или новое поселение на земле, приписанной к старому населённому пункту[325], в данном случае – к деревне Ленивица. Позднее упомянутый выставок «потеряет» уточнение «Ленивцев» и будет именоваться просто – Выставка.

Деревни этой в настоящее время не существует, но по картам Великоустюжского уезда, в который она «перекочевала» из соседнего Сольвычегодского уезда в результате административных реформ XVIII века, в начале ХХ века Выставка находилась буквально в 200-300 метрах к юго-востоку от ныне существующей деревни Курцево. Деревня Ленивица, в свою очередь, отстояла от Курцево в том же направлении на расстояние около одного километра. В советское время деревня Курцево благодаря размещению там сельскохозяйственной опытной станции значительно увеличилась, и сейчас по своим размерам и численности населения не уступает иному селу. При этом интересно, что старожилы до сих пор называют южную часть Курцево Ленивицей. Следовательно, разраставшаяся в южном направлении деревня Курцево в ХХ веке попросту включила в свою черту соседние деревни. Подтверждается это и рельефом местности: Курцево несколькими оврагами отчётливо делится на четыре части – северную (историческое Курцево), западную (бывшая деревня Петрилово), центральную (бывший Ленивцев Выставок) и южную (бывшую Ленивицу). Таким образом, тот пункт, откуда Е.П. Хабаров отправился покорять Сибирь и Дальний Восток, удалось определить достаточно чётко.

Правда, всего лишь в полукилометре северо-восточнее Курцево находится деревня с названием Дмитриево (в настоящее время от неё остался единственный дом), однако, несмотря на территориальную близость и разнообразные перекройки местных административных границ, она, как и Ленивица с Ленивцевым Выставком, никогда не входила в состав близлежащей Вотложемской волости, и среди её жителей, согласно писцовым книгам XVII века, Хабаровых не числилось[326]. Попутно замечу, что деревня Дмитриево Нюксенского района в писцовых книгах начала XVII века вообще не значится[327].

Однако откуда появились братья Хабаровы в Ленивцевом Выставке? Прояснить этот вопрос помогло часто повторявшееся в документах Мангазейской приказной избы прозвище Е.П. Хабарова – «Святицкий». Фамилии в то время были ещё неустойчивы, и подобные уточняющие прозвища обычно указывали на место рождения или место жительства того или иного человека, в дальнейшем нередко превращаясь в фамилии. И Георгий Борисович Красноштанов смог увязать с этим прозвищем запись, обнаруженную им в писцовой книге Устюжского уезда за 1626 год, где при перечислении деревень Вотложемской волости было указано: «Пустошь, что была деревня Святица на реке на Двине. А дворы и треть её поль сметало рекою Двиною»[328]. Немаловажно и то, что рядом упомянута «деревня Дмитрова на реке Двине», в которой проживали носители фамилии Хабаровых, обрабатывавшие остатки святицкой пашни – как выяснится впоследствии, отец и брат землепроходца[329]. Это открытие позволило Г.Б. Красноштанову выдвинуть вполне обоснованное предположение о том, что родиной Ерофея Павловича Хабарова является именно деревня Святица.

Теперь следует определить хотя бы примерное местонахождение этой деревни. Земли Вотложемской волости охватывали в XVII веке оба берега Северной Двины[330], преимущественно находясь на правом. Исходя из информации о том, что Святица была разрушена во время одного из паводков начала XVII века, после чего Хабаровы и переселились в Ленивцев Выставок, деревня находилась в пойменной (затопляемой) зоне. В списке населённых пунктов Вотложемской волости за 1626 год, составленном по данным писцовой книги Великоустюжского уезда и высланном автору настоящего исследования Г.Б. Красноштановым, значится 38 деревень и 5 пустошей, то есть бывших деревень[331].

Сопоставив эти данные с картами бывшего Великоустюжского уезда и современного Котласского района, можно прийти к однозначному выводу: деревня Святица находилась на хорошо известном котлашанам Вотложемском лугу, представляющем собой обширную пойменную зону правобережья Северной Двины. В XVII веке на нём находилось около 10 деревень, из которых в настоящее время сохранилась только одна – деревня Борисовская (кстати, расстояние от Борисовской до современного Курцево по прямой составляет всего лишь пять километров). Таким образом, зона поиска определилась окончательно, и осталось только подтвердить местонахождение деревни Святица изысканиями на местности.

27-29 июня 2007 года силами преподавателей и студентов Котласского филиала Санкт-Петербургского государственного университета водных коммуникаций, учителей и учащихся общеобразовательных учреждений города Котласа, при финансовой поддержке городской администрации была организована историко-краеведческая экспедиция «Путём великих котлашан», в число задач которой входил и поиск деревни Святица. В ходе экспедиции в пяти деревнях правобережья Северной Двины, расположенных на территории бывшей Вотложемской волости, было опрошено 11 респондентов 1926-1961 годов рождения – коренных жителей данной местности. В результате с различной степенью точности было локализовано 5 гидронимов и 8 топонимов, упоминавшихся в писцовой книге Вотложемской волости 1626 года и не зафиксированных на современных картах[332].

Наряду с имевшимися картографическими данными эти сведения позволили в целом восстановить маршрут писцов XVII века, шедших вдоль правого берега Северной Двины в направлении с севера на юг, и установить, что искомая деревня Святица располагалась в юго-восточной части Вотложемского луга, ориентировочно на пересечении линий Борисовская – Бурмасово и Приводино – Боровинка. В настоящее время в связи со смещением русла реки Северной Двины к северо-востоку территория, на которой находились Святица и окрестные деревни (Оксеновская, Дмитрово, Потокино), видимо, частично находится на дне Северной Двины, а частично сместилась с правого на левый берег. Никаких следов этих деревень не сохранилось ни на исследуемой местности, ни в памяти старожилов. Вместе с тем расположение бывшей деревни Святица – малой родины Е.П. Хабарова – на территории современного Котласского района отныне не вызывает сомнений.

Более того, в 2009 году в фондах архива древних актов Г.Б. Красноштановым был обнаружен ценнейший документ – купчая на деревню Ленивцев Выставок, заключённая 22 марта 1626 года отцом Е.П. Хабарова, Павлом Ивановичем Хабаровым. Таким образом, были получены первые достоверные сведения об этом человеке, биография которого ранее являлась лишь плодом художественного вымысла[333]. Но самое важное, что данный документ точно указывал границы переходившей в собственность Хабаровых территории: «А межи той земле по старым межам, по речке по Ленивице, а сверх речки Ленивицы от Исаихи по старому окладу, по огороду, до Мороженово болота, а с Мороженово болота по Петриловской ручей, по старому окладу, по огороду»[334]. Таким образом, появилась возможность уточнить местонахождение усадьбы Хабаровых на территории нынешнего Курцево применительно к новым топографическим реалиям.

Помощь в поиске необходимой информации на месте оказала Екатерина Александровна Хабарова – жительница деревни Курцево, методист-организатор муниципального учреждения культуры «Досуговый центр “Таусень”». 16-18 ноября 2009 года ею было опрошено восемь местных старожилов 1923-1947 годов рождения. Наиболее ценная информация получена от Н.А. Кривошапкиной, И.Д. Суслоновой и А.М. Шильцева. В результате проведённого опроса и сверки полученных данных с подробной картой местности из архива расположенной в Курцево сельскохозяйственной опытной станции удалось выяснить местонахождение трёх упомянутых в купчей пунктов: это Ленивица, Петриловский ручей и Мороженое болото. К сожалению, так и не удалось узнать, что означает наименование «Исаиха». Тем не менее, место жительства Е.П. Хабарова перед его уходом в Сибирь удалось установить с достаточно высокой степенью точности – это юго-западная часть современной деревни Курцево, в районе так называемой Красной Горки[335].

В настоящее время данная территория не застроена и используется под пашню сельскохозяйственной опытной станцией. Согласно переписной книге 1647 года, эта земля принадлежала Е.П. Хабарову, но поскольку сам дворовладелец уже давно жил в Сибири, землю обрабатывали его половники (по-современному – арендаторы). В последний раз на своей малой родине Е.П. Хабаров побывал, вероятно, незадолго до смерти, во время своей поездки в Москву и обратно в 1667-1668 годах – основной путь в Сибирь в то время проходил именно через Великий Устюг и Сольвычегодск. Однако подтверждающих это предположение архивных материалов пока не обнаружено[336]. А в дальнейшем информация о родине Е.П. Хабарова стёрлась из памяти местного населения.

При этом немаловажно упомянуть и то, что фамилия Хабаровых является одной из древнейших и самых распространённых в Котласском районе. Происходит она от ныне вышедшего из употребления слова «хабар», имевшего несколько значений: гостинец, угощение, счастье, удача, нажива и даже взятка[337]. Необходимо также отметить, что вопреки весьма распространённому в России ошибочному произношению, правильное ударение в фамилии «Хабаров» падает на последний слог. Именно так произносится эта фамилия и в Котласском районе, и в Сибири, где доживал свой век Ерофей Павлович.

Разумеется, участие в освоении Сибири выходцев с территории современного Котласского района не исчерпывается только именем Е.П. Хабарова. Это и его брат Никифор Павлович Хабаров, и его племянник Артемий Филиппович Кривошапкин, более известный под прозвищем Петриловский. В «послужном списке охочих и служилых казаков», участвовавших в знаменитом Амурском походе Е.П. Хабарова, значатся и другие носители местных фамилий: «Ивашко Калинин Пачезер», «Гришка Иванов Бобаевской», «Ондрюшка Шипицын»[338]. И сейчас в верхнем течении реки Лены, где окончил свои дни Ерофей Павлович, проживают сибиряки с «котласскими» фамилиями – Хабаровы, Прошутинские, трансформировавшиеся в Однокурцевых Вондокурцевы. Немало там и «котласских» топонимов – деревни Хабарова и Кривошапкина, речка Бобошина[339]. А значит, у местных краеведов-исследователей появляется новое, обширное поле деятельности по изучению родственных связей населения Русского Севера и Сибири.

И, наконец, в свете последних научно-исторических открытий настало время возрождать память о великом земляке. Сведения о малой родине Е.П. Хабарова уже введены в экспозицию Котласского краеведческого музея. Котласское историко-просветительское общественное движение краеведов «Северное трёхречье» обратилось в администрацию муниципального образования «Котласский муниципальный район» с инициативой увековечить память Ерофея Павловича установкой памятных знаков на Вотложемском лугу, в Курцеве и Котласе. Думается, что к этому благородному начинанию могут подключиться и руководство, и общественность всей Архангельской области, на земле которой родился и вырос один из национальных героев России – Ерофей Павлович Хабаров.

М.В. Головизнин (Москва)

Движение русских за Урал как результат и как фактор системы международной торговли на Евразийском пространстве XVII–XVIII столетий. Исторический и культурологический аспекты

Жизнь цивилизаций не мыслима без взаимодействия, заимствования, обмена и передачи. Обмен товарами и культурный обмен идут параллельно, дополняя друг друга, несмотря на конфликты, ксенофобию, разрушительные войны. В Средние века главной особенностью товарно-денежных отношений был хронический дефицит торгового баланса между Средиземноморьем и странами Востока. В обмен на получаемые с Востока товары, страны Европы могли предложить только золото и серебро, истощая собственные запасы драгоценных металлов. Экономическая ситуация стала медленно выправляться к XIII веку, за счет импорта золота из Западной Африки. Факты свидетельствуют, что в XII-XIV веках африканское золото в большом количестве попадает в Испанию и итальянские торговые республики Геную и Венецию. Через Венецию золото идёт в Германию и страны Восточной Европы, являясь мощным стимулятором балтийской торговли. В середине XIII века Венеция начинает выпускать золотую монету – дукат. Платёжный баланс между Западом и Востоком получил тенденцию к выравниванию. Почти одновременно с этим в 1420 году на другом конце Европы в русском “вольном городе” Новгороде также начинается чеканка собственной монеты с изображением, практически копирующим лицевую сторону венецианского дуката[340]. Получив собственную монету, Великий Новгород стал равноправным торговым партнёром Европы и главным поставщиком меха пушных зверей на рынки Запада и Востока. Это, в свою очередь, послужило стимулом освоения обширных пространств европейского и азиатского севера. В XV-XVI в. политическая и экономическая инициатива в этом процессе перешла от Новгородской республики к Московскому государству, где также стало постепенно формироваться «третье сословье».

Социально-экономические стимулы движения русских на Восток оказались настолько мощными, что т.н. «Смутное время» не только не остановило, но в какой-то мере, даже стимулировало дальнейшее продвижение русских за Урал. Контакты русского населения с народами Сибири шли по нарастающей и требовали дипломатической активности властей. В 1607-1610 годах правительство царя Василия Шуйского вступает в дипломатическую переписку с главами калмыцких улусов, которые в конце XVI века откочевали в пределы южносибирских территорий. Вскоре калмыцкие послы прибывают в Москву, где им оказан приём «на высшем уровне». Русское правительство было заинтересовано в калмыках и политически, используя их как буфер между растущими сибирскими городами и мусульманскими кочевниками, ногайцами и казахами, и экономически, как в поставщиках продуктов животноводства для русского населения. После 1613 года контакты с калмыцкими и монгольскими племенами только упрочились, чему способствовал видный русский политик начала XVII века, князь И.С. Куракин, назначенный в это время тобольским воеводой. Некоторые историки рассматривают назначение И.С. Куракина в Тобольск как «почетную ссылку», т.к. в «Смутное время» он сначала поддерживал власть Василия Шуйского, а позже ратовал за призвание на русский престол польского королевича Владислава. Документы, однако, свидетельствуют, что правительство Михаила Романова оказывало И.С. Куракину немалое доверие, наделяя его важными дипломатическими полномочиями в контактах с восточными странами. Именно И.С. Куракин был инициатором первых русских экспедиций в Монголию и Китай[341].

Освоение Сибири русскими землепроходцами происходило в рамках эпохи Великих географических открытий, значительно расширившей границы мира для европейцев. Русское государство получило трёх- четырёхкратное приращение территории, выйдя к Тихому океану и на границы с Китаем, Монголией и среднеазиатским ханствами. На территории Сибири возникло несколько центров караванной торговли с Бухарой и Ойратией (Тобольск, Томск, Тюмень), Монголией, Тибетом и Китаем (Иркутск, Селенгинск, Кяхта), Маньчжурией (Верхнеудинск, Нерчинск). С Эпохой Великих географических открытий неразрывно связан расцвет барокко. Как писал иркутский художник Д.А. Болдырев-Казарин: «Барокко ‑ стиль, по преимуществу декоративный, родившись в Италии, стране полуэкзотической, так много раз подвергавшейся всевозможным прямым и косвенным восточным влияниям, барокко, со дня рождения таивший в себе элемент восточной изнеженности, прихотливости и гибкости, обошел весь мир». Философской основой барокко как стиля берущего начала в эпохе Ренессанса являются идеи гуманизма и просвещения, в которых подчеркивалась особая роль человека, провозглашённого венцом природы и мерилом всех вещей. Эти идеи нашли в Сибири благодатную почву. Сибирь практически не знала крепостного права, человек здесь чувствовал себя свободным. Динамизм и патетика – характерные черты барочного стиля, ‑ как нельзя лучше отвечали духу предпринимательства сибиряка[342]. Наивысший подъем распространения барочных форм во всех видах искусства в XVIII столетии совпадает с расцветом городов и усилением купечества. А этот факт имел для России общенациональное не только экономическое, но и культурное значение. Подобно тому, как товары с Ближнего Востока формировали эстетические вкусы венецианской знати, восточный колорит сибирского барокко также формировался под воздействием товарообмена. Русские и китайские торговцы, занимавшиеся продажей для монголов домов, утвари и мебели для лучшей их реализации вынуждены были учитывать национальные особенности архитектуры и быта монголов. С другой стороны, русские товары формировали вкусы монгольской знати, в том числе в отношении архитектуры. В своеобразном русско-монгольско-китайском стиле в Урге (нынешний Улан-Батор) был построен зимний дворец Богдо-хана – духовного, а позже, светского правителя Монголии. В то же время, культурное влияние русских в Монголии выразилось в своеобразном типе буддистских икон, копирующих по форме православные образа в золотых, серебряных, бронзовых и даже деревянных окладах[343].

Сопоставление истории искусства XVIII века с экономической историей России позволяет усомниться в однонаправленности движения традиций русского каменного зодчества с Запада на Восток. Поток дешевых товаров и сырья из Сибири устремившийся в Центральную Россию, способствовал упадку и затуханию некоторых традиционных промыслов Русского Севера, каковым являлось солеварение, обеспечившее экономическое развитие северного Прикамья, Сольвычегодска и Тотьмы столетием ранее. Все это стимулировало миграцию северян в Сибирь, где они принимали участие в зверобойном промысле, торговле с Китаем, с «Русской Америкой» и возвращались на родную Вологодчину тогда, когда приходило время подумать о Вечном. Естественно, по возвращении они строили храмы, руководствуясь образцами, виденными в Иркутске и Забайкалье. Именно поэтому, на наш взгляд, возникновение крайне самобытного тотемского храмового барокко происходило на фоне не экономического расцвета, что было бы логично, а напротив, значительного упадка традиционной экономики города, что подтверждается документами. Толчком для развития тотемской архитектуры явилось не местное производство, а сибирская и международная торговля, активным фигурантом которой было тотемское землячество купцов в Восточной Сибири[344].  Исходя из изложенного выше, необходимо переосмыслить парадигму о локальном и периферийном характере «Сибирского барокко», которое только заимствовало европейские образцы, ничего не давая взамен. Развитие и становление этого стиля имело свою внутреннюю логику. Ранние архаичные его формы действительно близкие к древнерусским постепенно эволюционировали к более совершенным образцам «высокого барокко». Экономический подъем Сибири в XVII-XVIII веках, торговля с Китаем, а также пусть кратковременное, но активное участие России на правах «глобального игрока» в споре за американское побережье Калифорнии, могли создать условия и для «обратной волны» движения «сибирского барокко» на Запад. Уже в первой половине XIX века на территории нынешних Свердловской и Курганской областей был выстроен целый ряд монументальных барочных храмов. Можно предположить, что эти веяния перешли Уральские горы, достигнув европейской части Русского Севера[345].  Подтверждением тому является, к сожалению, утраченная в середине ХХ века Благовещенская церковь в селе Шестакове Слободского района Кировской области. Ранее, в XVI-XVII в. на месте села располагался город Шестаков, стоящий на важном торговом пути, соединяющем Сибирь с Каргополем и Архангельском. Судя по сохранившимся материалам, данный храм был построен в стиле «тобольского барокко». Однако, стены шестаковской Благовещенской церкви были украшены также традиционным для иркутской и забайкальской архитектуры картушем. Эти картуши отчетливо определяются на сохранившемся до настоящего времени фрагменте трапезной шестаковской Благовещенской церкви[346].

Фрагментарность письменных свидетельств и утрата памятников материальной культуры, есть важные, но не единственные проблемы, встающие перед исследователем искусства нашей страны. Не менее важными представляются и проблемы теоретического осмысления. На фоне логичной и последовательной смены стилей готики, Ренессанса, барокко, классицизма, принятой в периодизации искусства Запада, развитие русского искусства Средневековья и Нового времени, представляется противоречивым и эклектичным. Действительно, даже сравнительно поздние памятники «Нарышкинского стиля» представляют собой древнерусские в основе конструкции с элементами барочного или даже классического декора. Принято считать, что татаро-монгольское иго прервало связи русских земель с Европой, отбросив их назад в культурном и экономическом отношении, что русская архитектура не знала подлинного Ренессанса, а почти одновременное утверждение «высокого барокко» и классицизма в ней связано с запоздалыми внешними заимствованиями, «привитыми» Петром I и его последователями в «Северной столице». Эти «новые веяния» наряду с более архаичными древнерусскими образцами, будто бы служили примерами для подражания по всей огромной стране вплоть до ХХ века. Вследствие этого сочетание черт барокко и классицизма, характерное для многих памятников зауральской культовой архитектуры трактуется как эклектичная примитивизация обоих архитектурных стилей в условиях не поспевающей за течением времени глубинки[347].

На самом деле, параллельное развитие классицизма и барокко, борьба между этими направлениями, проходившая с различной динамикой в искусстве разных стран, включая Россию, является не артефактом, а, скорее, нормой. Пик противостояния и взаимодействия этих двух стилей приходится уже на XVIII век. По словам видного российского философа и теоретика искусства А.Я. Зися: «С одной стороны, в них (направлениях барокко и классицизма ‑ М.Г.) отражается все более властно заявляющий о себе новый, утверждающий свою автономность и самобытность художественный опыт, с другой стороны сохраняется взгляд, отдающий дань вековым традициям понимания и оценки искусства как разновидности философской мудрости и этической практики». Иными словами, европейские противоречия барокко и классицизма, (а позже классицизма и романтизма) отражают борьбу двух философских мировоззрений – восходящего к картезианству духа строгой регламентации, следования установленной норме, характерного для классицизма и духа индивидуальности, самоценности художественного знания о действительности, актуализирующего опыт барокко[348]. Восемнадцатый век, время, когда на смену монархическому абсолютизму приходит период торжества «третьего сословия» Европы, оказался пиком этого противостояния.

Аналогичные процессы, активизации «третьего сословия», напрямую связанные с освоением Русского Севера и Сибири, имели место и на территории России. Как мы отметили выше, именно в XVII-XVIII веках Россия оказалась прочно вовлечена в процессы международной торговли, что и привело к оживлению в ней социокультурных противоречий, подобных после ренессансным коллизиям западноевропейской культуры. Тем самым, расцвет «Сибирского барокко» явился не результатом копирования петербургских образцов, созданных Растрелли, а был отражением процессов в сибирском социуме XVII-XVIII веков: роста городов, зарождения «третьего сословия», его вольного или невольного противостояния с государством. Творческое переосмысление московского и украинского опыта, а также западных образцов, увиденных купцами в Европе, дополнялось в Сибирском барокко восточными заимствованиями, связанными с расширением торговых контактов[349]. Тем самым, смешение разнородных элементов и стилей в Сибирском барокко отражало не застойность, а наоборот, высокий динамизм социально-культурных процессов в регионе. За неполные 50 лет русские люди, освободившиеся от «барщины» прошли географическое расстояние от Урала до Тихого океана и культурное расстояние от древнерусских форм до барокко. Освоение Аляски поставило на повестку дня спор за Калифорнию, потенциальную «житницу» Русской Америки. Купеческие экспедиции к Алеутским и Командорским островам, закладка выходцами из Тотьмы форта «Росс» на калифорнийском побережье, казалось, делали эту цель достижимой.

Н.Н. Гончарова (Москва)

История и форма северных расписных сундуков XVII–XVIII вв.

Предметно-пространственная среда всегда привлекала исследователей. Бытовые предметы органично связаны со всеми направлениями деятельности человека. Они помогают войти в мир прошлого, почувствовать тонкие связи между человеком и социальными, историческими и экономическими процессами различных периодов. Предметный мир обладает свойством передачи исторической памяти, исторического опыта. Это культурное наследие, которое объединяет между собой прошлое, настоящее и будущее.

Ценностные ориентации человека, его тяготение к определённым формам и вещам позволяют отводить предметной среде важное место: вещь становится как бы отражением мироощущения и эмоционально-психологического склада человека, его имущественной принадлежности, вкуса, общественного положения, идеологической ориентации. Они обладают качеством социального и психологического индикатора[350]. Повседневные предметы быта, а сундуки в частности, являются важным историческим источником для познания общественно-исторических процессов.

Сундучные изделия составляют самостоятельный раздел в контексте истории изучения мебели, однако они никогда не рассматривались как особое явление в декоративно-прикладном искусстве. Издревле сундуки были основными элементами интерьера. Имея практичную и удобную форму, они изначально служили человеку для хранения вещей, а также для переноски и перевозки домашнего скарба. Благодаря разнообразию форм и размеров, сундуки так же использовались в качестве столов, скамей, кроватей, и как вместилища самых необходимых предметов домашнего обихода: одежды, посуды, утвари, документов, денег.

Лари и ларчики, скрыни, подголовки, теремки, погребцы, коробки, укладки, «шкатуны» /шкатулки/, футляры, коренники, керстицы и т. п. получили свои названия в разные исторические периоды и были объединены общим понятием переносного ящика-сундука для хранения ценностей. Сундуки отличались размером, формой и декором, но в их основе всегда лежал ящик с откидной крышкой. В зависимости от величины определялось и назначения сундучного изделия.

Производство сундуков было искусством города. Сундучники делали деревянную основу, кузнецы занимались их оковкой. В некоторых случаях изделие украшалось росписью. Его форма, конструкция и декор соответствовали традиции и отражали региональные особенности.

Северные сундуки изготавливались из твердых пород дерева, чаще всего из дуба и имели нарядный оклад из узорно-просечного железа с подложкой из цветной бумаги и слюды. Гладкие полосы металла с бусовидными шляпками гвоздей перемежались узорно-просечными металлическими накладками, под которые подкладывались цветная бумага и слюда. При живом огне (свечей или лучины) матовая поверхность древесины с кружевом металла и блеском слюды киноварного или зеленого оттенка создавало своеобразную декоративную выразительность. Роспись располагалась на внутренней поверхности крышки и по верхнему поясу ящика сундука. Ритмичные соединения растительных узоров из металла, мерцание слюды различных оттенков, живописная композиция на крышке, а также сама изысканная форма изделия превращали их в дорогой предмет обихода. Часто отделка выполнялась на заказ. Их покупали «для нужд царского двора, боярства и дворянства, верхушки духовенства и зажиточного купечества»[351].

Социальный статус владельцев сундуков хорошо прослеживается по документам XVII в. Ими владели и царевна Софья, и архимандрит Афанасий, и иконник Ермила Григорьев, и стрелец Федька Кобылин, и подьячий Ларка Овчинников, и княгиня Авдотья у которой «…подголовокъ колмогорской, писан золотомъ, обитъ железомъ белымъ прорезнымъ»[352]. Таким образом, можно сделать вывод, что сундуками пользовались самые широкие слои населения. Разница состояла в декоративном убранстве изделия. Особо ценились сундуки с росписью. Сюжеты на сундуках отличались большим разнообразием.

Сундуки, ларчики и шкатулки являлись также непременным атрибутом приданого невесты. Чем состоятельнее семья, тем богаче и роскошнее был декор сундучного изделия. Нарядные ларчики и сундучки часто служили свадебным подарком.

Нередко сундуки являлись церковными вкладами. Так в коллекции Владимиро-Суздальского музея-заповедника имеется большой прямоугольный сундук-ларь на четырех невысоких ножках с плоской навесной крышкой. Сундук был передан как вклад во Владимирский Рождественский собор в 1692 году, о чем сообщала резная надпись, расположенная в верхнем поясе передней стенки ларя: «Летом…7190 году месяца августа в 4 день приложил сей сундук стольник Дмитрей Никитич Наумов».

Одно из первых упоминаний о расписных сундуках находим в рукописном сборнике XIV века «Мерило праведное». В статье «О мирьских людех…» запрещается помещать «прельщающа. писании» на стенах, досках, сосудах и ларцах[353]. Речь идет о «писании» воспевающих чувственные наслаждения и изображения плотских утех. Подобные сюжеты считались «срамными», ведущими к «страсти разжению» и осуждались средневековыми моралистами. Отметим, что запрет помещен именно в статью «О мирьских людех…», т. е. речь идет не о церковном искусстве, а о светском, повседневном и свидетельствует о сюжетной росписи на сундуках и посуде уже в XIV веке.

Северные расписные сундуки XVII-XVIII вв. – наиболее типичные, яркие и традиционные предметы русской культуры. Их атрибуция достаточно сложна. Напомним, что датировать и определять место происхождения этих памятников удаётся лишь по стилистическому анализу и косвенным признакам. До настоящего времени не удалось установить ни одного автора сундучных росписей. Вот почему большое значение приобретает смысловое содержание самого сюжета.

Мы знаем, что средневековое общество было обществом высокой знаковости, в культурном пространстве которого на изображение смотрели как на символическую формулу. Существовала понятная современникам особая система приемов и правил, определяющих семантическое содержание произведения. Позднее эта очевидность была забыта. Прочтение символов-текстов, расшифровка «семантической тайнописи» становится задачей, решение которой приближает современного исследователя к основам той культуры, которая лишь частично реконструируется в таких направлениях, как, например, иконопись. Светская же линия нуждается в уточнениях. Безусловным доказательством является то, что росписи на внутренних поверхностях крышек сундуков не являются просто декоративным изображением, а несут в себе определенное сообщение, нравоучение или послание. По словам И.Я. Порфирьева «…элементарные по своему выражению символы обладают большой культурно-смысловой емкостью…» и играют огромную роль в общей истории художественного опыта человечества[354]. Прочтение вневербального рассказа-изображения помогает не только определить вкус живописца или владельца и их эстетические предпочтения. Это позволит установить мировоззренческие и философские представления об устройстве мира, тесную взаимосвязь природы и личности, нравственные категории на которые опиралось средневековое общество.

Подобные изображения являются редким источником по истории русского костюма, музыкальной культуры, политических противоречий и исторических событий указанного периода.

В качестве иллюстрации, предлагаем рассмотреть два устюжских сундучка начала XVIII в., на внутренних поверхностях крышек которых помещены изображения галантных пар. Они являются оригинальными источниками по истории моды и музыкальной культуры рубежа XVII-XVIII веков и, как мы предполагаем, имеют опосредованное отношение к событиям Смутного времени. Первый сундук хорошо известен, он был опубликован С.К. Жегаловой и С.К. Просвиркиной[355].

На крышке помещено изображение пары молодых людей. Юноша одет в кафтан, под ним камзол, на шее галстук. На нем модные для начала XVIII в. штаны-«кюлоты» и ботинки с чулками. На голове ‑ польская шапочка. В руках молодого человека струнный музыкальный инструмент. Дама одета в польское платье «кунтуш» и такую же, как у кавалера, шапочку. Она держит в руках кубок. Изображение заключено в рамку с традиционной «верёвочкой».

На откидной крышке второго сундука помещено изображение двух кавалеров и дамы. Оба кавалера одеты так же, как и кавалер на первом сундуке, но у крайнего юноши на голове шляпа с полями и невысокой тульей, второй без головного убора. Музыкальный инструмент – такой же, как и в композиции на первом сундуке. Дама одета в жакет с манжетами и плоеным, круглым воротником «фреза»[356], юбку с фартуком и польскую шапочку. Подобный костюм характерен для Европы, в том числе Польши, ХУП столетия. В руках у дамы платок-ширинка – традиционная деталь русского костюма. Дама и кавалер держатся за руки – несколько вольная поза для русских парных изображений этого времени. Композиция обрамлена такой же рамкой, что и предыдущая. Все сцены построены среди крупных стилизованных тюльпанов-деревьев.

Техника росписи на сундуках близка лицевым рукописям или лубку. Это чёткий, проработанный и лаконичный рисунок, который формируется чёрной контурной линией и полихромной заливкой. Открытые цвета, особенно красный, придают колориту жизнерадостный оттенок.

Всё свободное пространство живописного поля заполнено пышным узорочьем – характерная особенность народного искусства. Подобная черта, традиционная для росписи на бытовых предметах, прослеживается и в данной композиции. Поперечные штрихи на стеблях и чёрные точки по фону – художественный прием свойственный устюжскому живописному центру.

Особый интерес представляют музыкальные инструменты в руках кавалеров. Они имеют округлую форму, вытянутый гриф и две струны. В Музее музыкальной культуры им. Глинки определили, что это условный русский инструмент типа балалайки, которая появилась в России в конце ХУП в. Интересно отметить, что первоначально балалайка имела именно две струны.

В костюмах молодых людей много польских элементов («кунтуш», шапочки). В России «кунтуш» носили в конце XVII ‑ начале ХУШ вв., причем очень недолго. Костюм дамы на втором сундуке, (например, манжеты жакета) похожи на детали костюма на портрете Марины Мнишек начала ХVII в. (из коллекции ГИМ). Эти детали идентичны костюму немецкой замужней женщины[357]. Польская мода этого периода традиционно ориентировалась на Испанию и Германию. Вот почему в костюме дамы присутствует и юбка с фартуком,  и круглый воротник, и жакет, напоминающий немецкий «вамс» (или французский «пурпуэн»)[358].

Необычная одежда дам давно привлекала внимание исследователей. Историков костюма интересовало изображение кунтуша. Известно, что уже при царе Фёдоре Алексеевиче, под влиянием его жены Грушевецкой Агафьи Семеновны, начали носить польские кунтуши. «Кунтуш», «кунтыш» или «контуш» ‑ старинное название длинной нарядной женской распашной одежды с широкой опушкой и узкими до локтя рукавами с широким клапаном. В зимнее время кунтуш подшивали мехом, а для летнего времени его шили на шелковой подкладке[359]. Платье не сохранилось в музейных коллекциях и его изображение на сундуке является единственным источником этого вида женской одежды.

С.К. Жегалова, занимаясь этим сюжетом, высказала предположение, что на сундуках изображены иностранцы. Устюг Великий был крупнейшим торговым центром. В городе постоянно жили иноземные купцы с жёнами[360]. Именно они, по мнению автора, могли послужить моделями художнику. Не оспаривая этого утверждения, позволим высказать следующие соображения.

В Устюге Великом бывало много иноземных купцов – англичан, немцев, голландцев. Их торговые общины были многочисленны и давно обосновались на Русском Севере. Почему-то костюмы английских или голландских дам не привлекли внимание местных изографов. Кроме того, кавалеры, изображённые рядом с дамами, одеты в платье, характерное для России петровского времени и с модным тогда музыкальным инструментом – балалайкой. Почему же кавалеры в щегольских нарядах представлены рядом с дамами, одетыми именно в польское платье?

На наш взгляд, для объяснения этого феномена надо обратиться к более ранним событиям истории Русского Севера. Период смутного времени оставил значительный след в истории и культуре России.  Великий Устюг, как и многие города, активно включился в борьбу за освобождение государства. Но Поморье участвовало не только в ратных подвигах. Этому региону пришлось познакомиться с поляками ранее непосредственных военных действий.

После убийства Лжедмитрия I в Москве начались польские погромы. Чтобы спасти знатных поляков Василий Шуйский послал их в Белозерск. Пан Станислав Немоевсий, участник этих событий, так описывает в своём дневнике за 1606-1608 годы происшедшее: «Выслали насъ изъ Москвы съ обоими Стадницкими, присоединивши къ намъ г. [господина] Солоньского, который былъ съ женою, дочерью и г-жею Свержбистою, г. [господина] Косецкого съ женою…» и «…его м. [милость] г. [господина] Тарла, хорунжаго перемышльского с ее м. [милостью] г-жою старостихой Сохачевской, г-жу Гербултову…»[361] и т. д.  Как видим, среди высланных поляков было много женщин.

Хотя высланным и было назначено содержание, его явно не хватало. Поляки постоянно обращались в Москву с челобитными. По дороге им было дано милостивое разрешение продавать свое «платье»[362].

Жизнь в Белозерске оказалась очень тяжёлой ‑ плохое и тесное жилье, скудная еда и т. д. «Мы предпочитаемъ сами себя кормить, добавляя кое-что изъ своего, продавая для того свои последние мокатки» – писал Немоевский[363]. Он жаловался, что «…теперь мы уже все поиздержали, а иные на кормы и последнее платье распродали…»[364]. Поляков с женами, служанками и прочей челядью было немало (более ста человек).

Таким образом, на северные рынки в торговый оборот попало значительное количество дорогого польского платья и других предметов. А уж одежду в России высоко ценили и бережно хранили веками. Может быть, среди прочих проданных вещей были книги или гравюры.

Расположенный в центре пересечения торговых путей того времени Великий Устюг был крупнейшим коммерческим центром. В его торговых рядах было более 200 лавок и амбаров, гостиный двор и несколько площадок для торга с возов[365]. Мимо устюжского рынка не могли пройти польские наряды и другое имущество белозерских сидельцев. Таким образом, польские кунтыши, шапочки, плоеные воротники и другие наряды стали использоваться в русском обиходе.

Вероятно, устюжские модницы, получив возможность приобретать на рынке польские наряды, могли щеголять в них по улицам города. Модный польский костюм и шапочка пришли на смену освящённой веками горлатой шапке и сарафану у девушек, а штаны-«кюлоты», чулки и башмаки заменили у юношей пестрядинные порты и сафьяновые сапожки. Одежда всегда информативна, она должна соответствовать тому рангу и положению, которое человек занимает. Костюм демонстрировал общественный статус. Социальное положение владельцев модной одежды должно было быть достаточно высоким. В это время изменяются не только наряды, но и положение женщины в обществе и вместе с тем и нравственно-эстетический эталон женской внешности и поведения. «То, что когда-то не принималось, становится нормой»[366]. Нам кажется, что именно эти обстоятельства послужили причиной появления на устюжских сундуках персон в дорогих польских нарядах.

Также вероятным можно считать тот факт, что прототипом для создания оригинальных расписных сюжетов на сундуках могли послужить какие-либо изобразительные источники польского происхождения. ХУП столетие было тем периодом, когда через Польшу в Россию хлынуло большое количество литературы, гравюр и другого изобразительного материала.

Рубеж XVII-XVIII вв. –  эпоха глубокого культурного расслоения и, соответственно, культурного «двуязычия»[367]. Это период, когда стали изменяться навыки общения между людьми, жизненный уклад, одежда, праздники, развлечения. В результате преобразований к концу XVII века средоточием традиционного искусства оказались, в основном, русские города и монастыри. Одним из таких хранилищ древнерусской культуры и стал Русский Север.

Росписью на сундуках занимались, как правило, иконописцы. Социальный состав северных живописцев был очень широк – духовенство, посадские ремесленники-иконники, крестьяне. Одной из особенностей художественной жизни Русского Севера XVII в. ‑ необычайно широкое участие северного крестьянства в живописных работах, причём не редкостью были и артельные подряды[368]. Особенно характерны небольшие «семейные» артели. В таких артелях из поколения в поколение передавалось художественное мастерство. Подобный способ обучения консервировал традиции ‑ отсюда архаизмы, характерные для большинства памятников искусства Русского Севера[369].

Живопись на сундуках располагалась на тонком слое левкаса или грунтовки. Композиция при этом ограничивалась рамкой, подобно ковчегу у иконы, отделяя реальность от расписного сюжета, создавая атмосферу пространственной автономии, которая по воле изографа открывалась перед зрителем. Только хозяин мог открыть перед зрителем тот чарующий волшебный мир, сокрытый внутри сундучка.

Сундучные росписи отличаются сдержанностью рисунка, фигур, жестов. В целом изобразительные средства всегда лаконичны, палитра ограничена, но радующая глаз красочной гаммой. Основные цвета – красный, зелёный и желтый, причем красный цвет наиболее активен, а зелёный придает ощущение гармонии и покоя. Анонимность, коллективность, преемственность – основные принципы, которые лежали в основе средневекового творчества.

По уровню мастерства художники были очень разные. Каждый действовал в меру своей образованности и личного навыка. Одним из устойчивых качеств народной живописной традиции был недостаток профессионализма. Отсюда нередко свойственные народным произведениям черты художественного примитива. Но все это искупалось выразительной силой, трогательной наивностью, искренностью, поэтической фантастикой созданных художниками образов.

В росписи на северных сундуках нашли отражение, по существу, все стороны народной жизни, своеобразный мир понятий и нравственных оценок. В сюжетах декларировались те «вечные истины», те непреходящие ценности, которые были близки народу.  Уравновешенные, спокойные, нарядные сундучные изделия внушали чувство уверенности и надежности. Их традиционные формы и радостный декор создавали уют в доме и отражали неизменную сущность народной жизни с её хоровым, коллективным началом. В росписи никогда не присутствовали враждебные человеку существа. Сундуки способствовали неизменности жизненного уклада и несли от дедов к внукам прочные традиции быта.

Н.Н. Власова, Петухова И.Г.

(Петрозаводск)

Документы фонда 25 «Олонецкая духовная консистория»

по истории приходов Каргопольского уезда

Исторически сложилось так, что Каргопольский уезд продолжительное время был частью Олонецкой провинции, области, наместничества, губернии, и поэтому документы по истории этой территории отложились в фондах Национального архива Республики Карелия: Олонецкого наместнического правления, Канцелярии Олонецкого губернатора, Олонецкого губернского правления, Олонецкой палаты уголовного суда, Олонецкой палаты гражданского суда, Олонецкой казенной палаты, Олонецкой духовной консистории и многих других.

Часть фондов по дореволюционной истории Каргополя и уезда, находившихся на хранении в архиве ‑ Каргопольской городской управы, городской думы, тюрьмы, уездного съезда, переписной комиссии, приставов 2 и 3 стана полицейского управления, уездного казначейства, земских начальников, Успенского женского монастыря, Спасо-Преображенского монастыря и некоторых других фондов ‑ в 1951 году была передана на хранение в Архангельск.

Наиболее полный состав документов по истории приходов Каргопольского уезда представлен в фонде Олонецкой духовной консистории, всего содержащем более 12000 единиц хранения, сформированных в 29 описей. Олонецкая духовная консистория существовала с 1828 по 1918 гг., но в фонде отложились документы с начала XVIII века, когда подчинённость православных приходов и монастырей менялась, и по 30-е гг. ХХ века.

Документы в описях фонда систематизированы как по видам ‑ метрические книги, исповедные росписи (ведомости), так и по столам (отделам): распорядительный, хозяйственный, судебный и следственный, секретный, счётный, также «бесструктурный стол», в который включены документы, не относящиеся непосредственно к деятельности столов Олонецкой духовной консистории и содержащие сведения о деятельности консистории в целом.

Состав документов по истории приходов Каргопольского уезда, представленный в фонде Олонецкой духовной консистории разнообразен и достаточно объемен и позволяет проследить приходскую историю уезда на протяжении многих лет.

Мы не ставили цель подготовить полный обзор документов по заявленной теме, так как в настоящий момент ведётся комплексная работа по усовершенствованию описей фонда, которая включает в себя: полистный просмотр всех дел, редактирование  (пересоставление) заголовков дел, уточнение хронологических рамок документов, компьютерный набор описей, составление вспомогательных справочников к описям для более эффективного их использования. При проведении этой работы в делах выявляются документы ранее не описанные. Так, при усовершенствовании Описи 11 в деле с исповедными росписями были описаны копийные списки 2 документов по Кирилло-Челмогорскому монастырю Каргопольского уезда: «Память 7192 года стольника и воеводы Ивана Ивановича Злобина, данная Каргопольского уезда Челмогорскому монастырю», и «Грамота царей Иоанна и Петра Алексеевичей в Каргополь стольнику и воеводе князю Владимиру Ивановичу Волконскому» (документы не датированы). Так как работа по усовершенствованию описей фонда не завершена, здесь обозначены наиболее характерные группы документов.

Большая и содержательная группа документов ‑ это разного вида отчёты, которые в обязательном порядке направлялись в консисторию для подготовки общих отчётов по епархии: отчёты благочинных, управляющих монастырями о состоянии подведомственных церквей, монастырей, пустыней; отчёты о благосостоянии и ревизии монастырей; отчёты особых благочинных, православных миссионеров о состоянии раскола по приходам, округам; перечневые (цифровые) ведомости о церквах, причтах и белом духовенстве, о монастырях и монашествующем духовенстве; финансовые отчёты о приходе, расходе и остатках сумм по пустыням, монастырям, приходам, благочиниям Каргопольского уезда и другие. Отчёты представлялись с определённой периодичностью и по установленным формам. Встречаются как цифровые, так и текстовые документы. Все отчёты, отложившиеся в фонде содержательны, в них, как правило, отражены сведения о вновь построенных, освященных церквах, о состоянии церквей, церковного имущества, ведении церковных документов, о причтах церквей, об училищах, церковно-приходских школах и школах грамоты для обучения детей, о состоянии раскола в приходах, о сборе средств при церквах на разные нужды и др.

Информативная группа документов, представляющая большой интерес для исследователей, занимающихся историей церквей, это: клировые ведомости, описи имущества церквей, послужные списки, ведомости о монашествующих, послушниках, исповедные ведомости, ревизские сказки. Документы являются также ценными источниками при генеалогических исследованиях.

Клировые ведомости церквей, также встречающиеся в описях под названиями «ведомости церквей», «ведомости о церквах» ‑ состоят из трёх частей: в первую часть вносили сведения о здании церкви (дате постройки), о церковном имуществе и доходах, о наличии школы и богадельни; во вторую часть включались послужные списки причта. В третьей части давались статистические данные по приходу. Клировые ведомости церквей Каргопольского уезда представлены выборочно: самая ранняя за 1799 г. (церквей Благовещения Пресвятой Богородицы, святого пророка Ильи Лекшморецкого прихода Каргопольского уезда), а также имеются ведомости за 1805, 1808, 1827, 1828, 1833, 1839, 1854, 1855, 1863, 1865, 1866, 1869, 1874, 1890, 1895 гг.

В церковных и ризничных описях имущества церквей, монастырей, пустыней подробно описаны: главный алтарь; предалтарный иконостас; иконы в прочих местах храма; иконостасы и иконы в трапезе или притворе; лампады, подсвечники и аналои; ризница; книгохранилища и письменности: рукописи на бумаге; печатные книги св. писания; богослужебные книги; писания св. отцов; прочие книги духовного содержания; книги исторические; хозяйственные документы; церковные документы; звон (колокола). Почти во всех описях имущества церквей, монастырей, пустыней имеется краткая историческая часть, в которой имеются сведения о постройке церкви: год, на какие средства построена; описаны внешний вид церкви и все перестройки, если они были. Описи имущества церквей Каргопольского уезда сохранились выборочно за период  с 1870 г. по 1904 г., а именно: Шалякушского погоста за 1870 г.; Александро-Ошевенского монастыря и приписных к нему Челмогорской и Спасоозерской пустыней за 1871, 1875 гг.; Хижгорской, Лекшмозерской церквей за 1872 г.; Шежемского, Елгомского приходов за 1880 г.; Лядинского прихода за 1883 г.; Зосимо-Савватиевской церкви г. Каргополя, Мошинского прихода за 1902 г.; Речно-Георгиевского, Луговского, Троицкого и Волосовского единоверческих приходов за 1903 г.; Ловзанского, Лядинского, Ряговского, Замошского, Валдиевского приходов за 1904 г.

Послужные (формулярные) списки о управляющих, настоятелях, ведомости о монашествующих и послушниках монастырей, пустыней представлены в фонде по Александро-Ошевенскому, Каргопольскому Спасо-Преображенскому, Каргопольскому Успенскому девичьему монастырям, Кирилло-Челмогорской пустыни. Формуляр (список), как правило, содержит следующие сведения: имя, возраст, образование, должность, духовная степень и из какого звания, как в миру именовался, семейное положение, когда и где пострижен в монашество, какие проходил и проходит послушания, когда рукоположен в священнослужители, не был ли под следствием, судом, за что и почему. Послужные списки по Каргопольскому уезду представлены выборочно за период с 1875 по 1909 гг.

Исповедные росписи (ведомости) церквей, выписки из исповедных росписей (ведомостей) по городу Каргополю, Каргопольскому уезду представлены в фонде Олонецкой духовной консистории широко за период с 1764 г. по 1897 г. Самые ранние исповедные росписи сохранились за 1764 г. по церквам Ловзанской, Ольгской, Большешальской, Вадьинской, Замошской, Ковежской волостей; за 1766 г. Волосовской волости; за 1772 г.  Златоустовского прихода Саунинской волости; за 1777 г. Никольского прихода Мошинского стана, поздние за 1897 год по церквам Валдиевского, Ковежского, Ольгского приходов.

Ревизские сказки в фонде консистории представлены выборочно, наиболее полный состав ревизских сказок купцов, мещан, священно- и церковнослужителей, государственных, помещичьих крестьян по городу Каргополю и Каргопольскому уезду отложился в фонде 4 «Олонецкой казенной палаты» по 4-ой (1782 г.), 5-ой (1795 г.), 6-ой (1811 г.), 7-ой (1815-1816 гг.), 8-ой (1834 г.), 9-ой (1850 г.), 10-ой (1858 г.) ревизиям.

Значительное количество документов по истории приходов Каргопольского уезда ‑ это рапорты священноцерковнослужителей, прошения прихожан по самым разным вопросам, касающимся приходской жизни: о выдаче разрешений на строительство, ремонт  церквей, освящении вновь построенных церквей, о назначении, перемещении и увольнении от службы священноцерковнослужителей, о межевании, передаче в арендное содержание церковных земель; о благотворительности и пожертвованиях в пользу церквей; об открытии и деятельности сельских приходских училищ, школ при церквах, об оспопрививании младенцев; об образовании единоверческих приходов, о прихожанах, уклонившихся в раскол, о состоянии раскола в приходах, о книгах, иконах изъятых у раскольников и многим другим вопросам. К рапортам священноцерковнослужителей по некоторым вопросам, касающимся деятельности училищ и школ, оспопрививания младенцев, состояния раскола и другим приложены именные ведомости (об учениках, обучающихся в училищах с указанием отметок об их успеваемости и поведении; о младенцах того или иного прихода (деревни), которым не привита оспа; списки раскольников по приходам, деревням и т.д.).

Также в фонде Олонецкой духовной консистории отложились дневники ежедневных записей по церквам, пустыням, монастырям Каргопольского уезда (по Кенозерской церкви за 1852 г., Александро-Ошевенскому, Успенскому девичьему монастырям, Кирилло-Челмогорской пустыни за 1903-1905 гг.). Формуляры дневников печатные, в них день за днём отражалась (записывалась) повседневная жизнь братии: все ли были и за всеми ли службами, все ли были за общей трапезой и что именно читалось во время обеда и ужина, чем занималась братия в течении дня и вечера, не было ли замечено каких-нибудь проступков за кем-либо из братии и т.д.

Небольшую группу документов ‑ о деятельности Каргопольского духовного правления за период с 1841 г. по 1858 г., составляют: журналы заседаний правления (выборочно), копии указов Олонецкой духовной консистории, направляемые для исполнения в правление, ведомости о полученных из консистории указах со сведениями об их исполнении; акты об освидетельствовании архива Каргопольского духовного правления, послужные списки на канцелярских чиновников и служащих Каргопольского духовного правления, именные ведомости о членах правления, протоиереях, благочинных, депутатах со стороны духовного ведомства, увещевателях в тюрьмах, законоучителях и цензорах Каргопольского духовного правления и другие.

В общих делопроизводственных документах Олонецкой духовной консистории (журналах, отчётах) также имеются многочисленные сведения о приходах, церквах, священноцерковнослужителях Каргопольского уезда.

Таким образом, в фонде Олонецкой духовной консистории имеется достаточное количество документов по истории приходов Русского Севера в целом, по истории Каргопольского уезда в частности. Имеющиеся документы информативны, содержательны и являются важной источниковой базой для исследований. Национальный архив Республики Карелия заинтересован в дальнейшем сотрудничестве и совместных проектах с учёными-исследователями по использованию этих документов.

А.Ю. Жуков (Петрозаводск)

Волости и приходы крестьянства Русского Севера

в отражении иностранной интервенции в начале XVII в.

Проблему волостного и церковно-приходского устройства сельского населения страны весьма уместно поднять в год 400-летнего юбилея отражения осады интервентами Каргопольской крепости. Во-первых, к началу XVII в. повсеместно основные положения этого устройства вполне сформировались. Во-вторых, оно не только выражало собственно волостную и приходскую самоорганизацию крестьянства, но и служило целям мобилизации государством местных ресурсов. Соответственно, в военное время, прежде всего, шла мобилизация военного потенциала местного населения. Способ мобилизации людей, их труда и налогов на военные цели назывался посохой. Посоха производилась раскладкой военной повинности на податное население в соответствии с его внутренним волостным делением. На Новгородском Севере имелась та особенность, что уезды делились на районы-погосты, а уже последние – на волости. Поэтому местное крестьянское самоуправление погостов раскладывало общий объём военной повинности сначала по волостям, в соответствии с определенным государством размерами их податей, а уже внутри волостей – по деревням и тяглецам, по их доходам. Впрочем, в областях изначальной Ростово-Суздальской колонизации, таких, как Каргопольский уезд, место погоста занимала волость, но ступенчатая раскладка податей и повинностей, включая посошную службу, производилась местным самоуправлением на тех же принципах. Иными словами, мобилизация государством местных ресурсов структурировалась с помощью местной же самоорганизации, а именно церковно-приходского и волостного устройства крестьянского мира.

Обратимся непосредственно к истории польско-шведской интервенции на Севере в начале XVII в., например, к сюжету о бесславном походе украинских казаков–черкас полковников Барыша Польца и Сидорки в Поморье в 1613-1614 гг. Первое своё поражение они потерпели в боях за Андомский острог 21-23 ноября 1613 г. В столбцах Разрядного приказа сохранилось донесение (не ранее 23 ноября 1613 г.) командовавшего обороной Андомы воеводы Богдана Чулкова. Воевода писал, что, приехав в Пудогу 10 ноября, он узнал, что черкасы стоят на Вытегре, Мегре и на Палтеге, но Андомский острог занимают русские казаки. Поэтому, не медля, он собрал даточных людей Пудожского и соседнего Шальского погостов и с ними пришел в Андому. К донесению имеется приложение – поименный список 118 казаков и 86 даточных «охочих людей» Пудожского, Шальского и Андомского погостов, которые вместе отстояли острог, а затем развернули погоню за интервентами, отступивших в сторону Каргополя[370]. В продолжение этого сюжета скажем, что на этот раз Каргополю удалось избежать второй после 1612 г. осады. Из «расспросных и пытошных речей» пленённых под Холмогорами черкас следует, что в пути на Двину от них сбежал в Каргополь плененный священник, поэтому интервенты ограничились попутным грабежом каргопольских волостей[371]. Но вернёмся к «андомскому делу».

Из поименного списка защитников Андомы следует, что второпях мобилизованное Чулковым крестьянское ополчение восточного Прионежья тем не менее имело чёткую структуру: оно делилось на отряды по погостам, а внутри них – еще и по десяткам во главе с десятниками: Пудожский погост выставил три десятка ополченцев, Шальская Нигижемская вотчина Юрьева монастыря – десяток, а сам Андомский погост – пять десятков[372].

Первый приступ черкасов Андома отбила уже 21 ноября, следовательно, на всю пудожскую и андомскую мобилизации и поход Чулкову потребовалось всего десять дней.

Попытаемся определить, какие именно крестьянские сообщества смог задействовать воевода. Для этого обратимся к двум сохранившимся в подлинниках переписям 1610-х гг.: это писцовая книга государевых дворцовых Заонежских погостов и «письмо» их же вотчинно-поместных земель; обе переписи выгодно отличаются от предыдущих переписей XVI в. тем, что в полной мере раскрывают волостное и церковно-приходское устройство местного крестьянства на 1610-е гг., что позволяет сделать надежную табличную и картографическую обработку их сведений.

Таблица 1. Пудожский погост, 1610-е гг.[373]

Таблица 2. Шальский погост, 1610-е гг.[375]

Таблица 3. Андомский погост, 1610-е гг.[376]

Нанесение погостов и центров их волостей на карту дает следующий результат.

Восточное Прионежье в 1610-е гг., карто-схема.

Совершенно очевидно, что воевода Борис Чулков шёл с Пудоги к Андоме по кратчайшему водно-волоковому пути, который использовался местным населением даже в XX в., а сжатые сроки диктовали условия мобилизации: только по маршруту движения. Соответственно, отдалённые от маршрута волости просто не успевали мобилизоваться и там ополчение и его обеспечение оружием, снаряжением, лодками и продовольствием просто не собиралось. Поэтому реально в зоне досягаемости воеводы находились лишь некоторые приходы и волости.

В Пудожском погосте – это, прежде всего, центральная Пудожская волость, состоящая из деревень Никольского и Троицкого приходов, а по ходу маршрута – также и волость на реке Нигижме (Рождественский приход). В сумме эти три прихода двух волостей и выставили три десятка добровольцев – «охочих людей» во главе с десятниками, вооружённых и снабжённых лодками и продовольствием из своих деревень. Навряд ли даже ближняя к Пудоге новая волость в Кривцах успевала отмобилизоваться, не говоря уже об отдалённых дворцовых Колодозерской и Корбозерской волостях и вотчинной Отовозерской волости новгородского Юрьева монастыря.

Земли Шальского погоста в целом лежали в стороне от маршрута. Но у Шалы имелся южный анклав внутри Пудожского погоста, а именно вотчинная Нигижемская волость все того же Юрьева монастыря. Местные жители при прежних переписях XVI в. составляли часовенный приход с центром в деревне В Нигижме у часовни Спирка Иванова, а Великой Двор тож. Последняя часть наименования поселения означала, что деревня служила и центром монастырского вотчинного управления в Нигижме. Но к 1610-м гг. юрьевские нигижемцы успели поставить у себя Георгиевскую церковь и тем самым выделиться в полноценную вотчинную Нигижемскую волость и Георгиевский приход. Запись в именном списке защитников Андомы «Да Нигижемской волости Юрьева монастыря хрестьян имяна охочим людем» не оставляет никакого сомнения в том, что здесь речь шла именно о шести вотчинных нигижемских добровольцах.

Наконец, Андомский погост представлен в списке пятью десятками. Исходя из того, что в случае с Шальским погостом Борис Чулков особо выделил монастырских крестьян, а ни один андомский десяток не назван монастырским, мы можем заключить, что в защите острога не принимали участия здешние вотчинные крестьяне ни новгородского Спасо-Хутынского монастыря, ни местного Успенского Муромского. Первые не составляли отдельного прихода и являлись прихожанами церквей на дворцовых землях, т.е. они не имели самостоятельной мобилизационной структуры, а деревни вторых стояли в стороне от маршрута Чулкова. Остаются дворцовые крестьяне. Во-первых, это три прихода собственно Андомской волости – Никольский, Успенский и Преображенский, во-вторых, это деревни лежащей на пути воеводы дворцовой Вакукской волости – Покровского прихода. (Кстати, одна из деревень в Вакуксе уже в середине XVI в. называлась В Гаккуксе[377], и постепенно эта местность и местная речка получили наименование Гакукса). Очевидно, что к осаде успели подойти и дворцовые крестьяне Тудозерской волости, которые издавна составляли Ильинской приход – их деревни стояли как раз на пути интервентов. Таким образом, добровольцы из этих пяти дворцовых андомских приходов трёх волостей и собрались в пять десятков местных защитников своего острожка.

Проведённый анализ показывает, что в основе даточно-посошной мобилизации местного населения лежала его церковно-приходская и волостная самоорганизация. Очевидно, что приходская структура первична, а волостная вторична, поскольку волости объединяли ещё и территории, тогда как приходы – только самих жителей. Данная структурированность крестьянской самоорганизации и давала возможность государству отмобилизовать местное население и в военных целях, и вполне мирных, например, для сбора налогов и выборов старост и целовальников погостов и волостей, или выборов лиц судебно-полицейской системы на местах – земских судей и губных голов. Такой порядок существовал повсеместно на Европейском Севере России, даже в монастырских вотчинах. Так, на конец XVI в. известен выборный судья Пудожской вотчины Юрьева монастыря Савур Прокопьев[378]. Кроме того, приведённые сведения о дворцовой волости в Кривцах и вотчинной в Нигижме проливают свет ещё на один из способов самоорганизации крестьянства – возникновение самих волостей через часовенные приходы. Остановимся на этом подробнее.

Этот способ раскрывается на примере небольшой Тулмозерской волости, расположенной в южной части Карелии. Эта волость возникла на территории Олонецкого стана Дома св. Софии, т.е. старинных кормленых земель новгородского архиепископа в Олонецком погосте и лежала на административной границе с соседним Корельским уездом и его Соломенским погостом (Салми). Надо сказать, что до взятия Новгорода Иваном III почти все земли Салми также составляли кормленую волость владыки. Но писцовая книга Корельского уезда 1500 г. твёрдо относит их уже к государевым землям[379], т.е. между 1478 и 1500 гг. они были конфискованы. Наш анализ сведений переписи не оставляет сомнений в том, что во второй половине XV в. Соломенский погост принял весьма ощутимую волну переселенцев из более западных карельских земель: на фоне резкого уменьшения их населенности в 1480-1490-е гг. за эти же годы в Соломенском погосте на 9% увеличилось количество тяглецов и угодий, на 33% выросло количество поселений (обратим внимание – перепись отмечает не починки, а уже полноценные деревни), и в целом во всех деревнях на 34% увеличилось количество дворов. Иными словами, Соломенский погост активно осваивался молодыми, небольшими по числу тяглецов семьями переселенцев, ставившими новые дворы и деревни. Действительно, для Ивана III было выгодно конфисковать у новгородской епархии столь быстро развивающийся район. Но соседний Олонецкий стан, напомним, остался «за владыкою».

Так вот, описывая софийский Олонецкий стан, заонежская перепись 1563 г. утверждает: «А се тое ж волости владычни деревни на Туле-озере Соломенского погоста, а тянут к Олонцу»[380],– и далее, среди более чем трёх десятков тулмозерских деревень записана: «Да была деревня у часовни, а ныне поставлена церковь выставка Никола чудотворец на архиепискупля земле…»[381]. Можно с большой долей уверенности утверждать, что новгородский Дом св. Софии не смирился с потерей салминских земель, архиепископ стал переманивать бывших своих салминцев, заселяя ими слабо освоенные и пустующие северные территории собственного Олонецкого стана. Но и салминские переселенцы не остались аморфной массой: в одной из новых тулмозерских деревень они поставили часовню, став, таким образом, часовенным приходом. Затем, освоившись и получив известный достаток, они смогли на свои средства поставить и содержать вместо часовни Никольскую церковь со священником и причтом, превратившись в полноценный церковный приход, а значит, став твердо на путь организации Тулмозерской волости.

Перепись 1563 г. отметила Никольскую церковь в качестве выставочной, т.е. подчинённой какой-то центральной церкви. Можно было бы предположить, что становой для бывших салминцев являлась Воскресенская церковь – главный храм Соломенского погоста. Но нет. Жалованная грамота архиепископа Александра ряду своих олонецких церквей от 17 сентября 1580 г. чётко указала: владыка пожаловал выставочную церковь св. Николая Туломозерской волости – платить софийские подати отдельно от становой Ильинской церкви[382]. Владычная Ильинкая церковь являлась главным центром управления всего Олонецкого стана Дома св. Софии. Пожаловав тулмозерской церкви самостоятельность в выплате церковных сборов, владыка одновременно впервые признал и за своими «деревнями на Туле-озере» статус волости. Так к началу XVII в. завершился долгий, почти столетний путь становления Тулмозерской волости на когда-то пустовавших северных землях.

Мы проследили лишь за одной из множества «местных историй» постепенного образования крестьянских волостей. Но, если обобщить материалы в целом по Европейскому Северу России, то следует с уверенностью констатировать: процесс крестьянского освоения пустовавших или слабозаселенных аборигенами-охотниками северных земель шел рука об руку с церковно-приходской самоорганизацией крестьян-переселенцев. Сталкиваясь с государством и с соседними общинами, крестьяне стремились укрепить свою общность, вначале с помощью часовенного прихода, а затем – и полноценной церковной общины. Наконец, опираясь на хозяйственный потенциал освоенных земель и угодий и собственную церковную общность, они образовывали волость. Ведь не случайно всевозможные обращения крестьянских миров в адрес верховной власти повсюду первым подписывал местный священник, и только затем шли подписи старосты и других волощан. Как видно из представленных материалов, волостная самоорганизация крестьянских миров внутри старинных погостов (или волостей в областях Ростово–Судальской колонизации) к концу XVI – началу XVII вв. стала необратимым повсеместным явлением общественной жизни на местах – как на государевых землях, так и в крупных монастырских вотчинах и епархиальных владениях. Именно данный бурный процесс старалось освоить государство, с воцарением новой династии повсюду признавая волостной статус местных церковных приходов в важнейшей для крестьян переписной документации. Именно такой, готовой и эффективно действующей волостной и церковно-приходской самоорганизацией местного крестьянства и воспользовался воевода Богдан Чулков, возглавив в 1613 г. в Заонежских погостах отражение атаки интервентов на северные земли России.

В.И. Иванов (Краснодар)

Каргопольский Спасо-Преображенский монастырь

(Васьянова Строкина пустынь) в XVI–XVII веках

Существует мнение, что каргопольский Спасо-Преображенский монастырь был основан в XIV в.[383], но более обоснованной следует признать дату – XVI в., его первую треть[384]. В грамоте 7045 (1536/37) г. новгородского архиепископа Макария говорится «приходили ко мнh из той обители пожалованные нами строители старец Варлам и Тихон вагжанинъ». При чём обитель названа «новою»[385].  Вкладная книга монастыря начинается с записей 7046 (1537/38) г.[386]

25 мая 1581 г. было проведено описание монастыря по велению игумена Дионисия (1581-1584), вскоре после его вступления в должность на место игумена Иова (1580-1581)[387], т.е. это описание представляет собой, по сути, «отводную книгу». Оно сохранилось, судя по всему, в копии XVI в., так как в рукописи нет ни одной скрепы или каких-либо других признаков удостоверения, которые обычно присутствовали в официальных документах того времени. В тексте описания, правда, отсутствует окончание. В преамбуле описи объявлена последовательность разделов – образы и книги, ризы и свечи большие поставные, денежная казна, хлебный деревенский доход, лошади и коровы и другое имущество в монастыре и деревнях. Однако имеющийся текст не содержит, к сожалению, сведений о денежной казне, владениях и хозяйстве монастыря.

Листы описи (4 + 6 = 10) переплетены между лл.  33-38 и 43-50 Вкладной книги XVI-XVIII вв. этого монастыря. Бумага, на которой находится текст этого описания, отличается от бумаги самой вкладной книги. Она не имеет водяных знаков, поэтому точно идентифицировать её не представляется возможным. По палеографическим признакам (этой же рукой написана предшествующая описанию статья Вкладной книги от 21 июня 1581 г. на л. 33 об.) рукопись следует отнести к концу XVI в., возможно, ко времени проведения самого описания. Первая и последняя страницы этого описания слегка затёрты. Это указывает на то, что первоначально описание представляло собой самостоятельный документ и только позднее, при проведении переплётных работ, две тетради его были включены во вкладную книгу.

Вся рукопись Вкладной книги в 4⁰ (19х14 см) на 218 л. Первые два листа (если не считать лист полностью приклеенный к коже переплета) плохого качества без водяных знаков (вержеры и понтюзо едва просматриваются) содержат записи о вкладах 7191 (1682/3) и 27 декабря 1627 г. Третий лист – тонкий, хорошего качества, чист. Основа Вкладной книги, самые ранние записи начинаются на л. 4. и датируются 7046 (1537/8) г., а заканчиваются л. [50 об.] записями 20 марта 1584 г. Вся эта часть книги написана на одинаковой бумаге с водяным знаком – «рука со звездой». По сводному каталогу В.М. Загребина ближе всего этот знак – Брике № 10794 (1532), а также сходен – Лихачёв №1750, 1753 (1551)[388]. Последняя страница (л. [50 об.]) заметно затёрта, что свидетельствует о длительном самостоятельном бытовании этой части книги. Эта первоначальная часть вкладной книги дополнялась бумагой с водяными знаками «кувшин» – близок Лихачёв №2887 (около 1575), 4008 (1581), 4115 (1596), 1954 (1594); «топор» – Лихачёв №3302 (1581) и др.

Переплет: толстая кожа (19х13,5 верх и 14 низ см), на корешке кожа вдавлена внутрь книжной стопы и зашита. Вероятно, эта кожа ранее использовалась для переплёта более толстой рукописи, поэтому чтобы уменьшить высоту корешка она была ушита. Край нижней крышки оборван (ремешка, о котором упоминает К.А. Докучаев-Басков, нет). Старая фолиация: в нижнем правом углу светло-коричневыми чернилами буквенной цифирью с «½» до «СЛА»; в правом верхнем углу тонко темными чернилами с Л. 3 буквенной цифирью  с «Г» до «Н», а потом по десяткам до ««СI»», ««СF²»»»» (внизу приписано «СКF»).

Весь текст в начале вкладной книги на лл. 4-14 написан одним почерком, возможно даже, одновременно. В первой записи сообщается, что писал игумен Еуфимий Вологжанин (1538-1549) «своею рукою». Последние записи на л. 14 датируются 3 февраля 1567 г. Следовательно, скорее всего, около этой даты и начато было составление, на основе старых записей, имеющейся Вкладной книги, текст которой пополнялся (разными почерками) по мере поступления новых вкладов.

Перепись монастыря 1581 г. проводилась иеромонахом («чёрным священником») Феодосием (он, очевидно, руководил), келарем Евстратием, казначеем Макарием и другими старцами (всего перечислено 23 монашествующих, один из них – Иона, назван пономарём[389]). Скорее всего, все присутствующие в монастыре старцы были обозначены как свидетели этой отводной переписи. Следовательно, в 1581 г. в каргопольском Спасском монастыре было вместе с настоятелем не менее 27 насельников. Не исключено, что несколько старцев могли в этот момент находиться вне монастыря и не попали в данный перечень.

В монастыре в 1581 г. стояли две церкви: «большая» Спасская (Преображения Господня) и «тёплая» Рождества Пречистой Богородицы. При Спасской соборной церкви, судя по всему, была «колокольница», на которой имелось четыре колокола (один большой медный и три малых) и часы «большие с межючясием». Здесь же в сундуке хранились ризы и книги. Иконостас Спасского собора состоял из царских дверей и нескольких рядов икон (всего 28 образов). Сначала были описаны иконы местного ряда[390], расположенные, вероятно, справа (южная сторона) и слева (северная сторона) от царских врат[391]: Преображение «на золоте» с золочёной серебряной гривной и Преображение «на красках» с праздниками Господскими (только эти два образа названы в описи «местными»); Воскресение «на красках» с праздниками; ещё один образ Воскресение и Богородица Одигитрия, оба «на красках» с серебряными позолоченными гривнами «басмены». С северной стороны, находились, вероятно, четыре образа: Преображение, Николай чудотворец «в киоте на золоте», Параскева Пятница «на ризи в киоте» и Богородицы Умиление «на красках». Второй, деисусный ряд состоял, очевидно, из двух ярусов: первый включал образ Спаса Вседержителя с десятью образами, второй «меньшой» с шестью образами. Вверху над Деисусом располагалась икона – Спас Нерукотворный.

В алтаре находились две иконы Богородицы: запрестольная и с Младенцем «на золоте»; выносной Крест «на красках» и напрестольный серебряный позолочённый Крест. Всего в Спасском соборе, таким образом, было 30 икон. В монастыре была довольно большая библиотека, всего книги 33-х наименований, включая два напрестольных Евангелия тетр, Евангелие толковое, Минеи месячные (двенадцать книг); Псалтыри следованные (четыре) и две простые, Прологи (в четырёх книгах), два Потребника, два Часовника, Служебник, Канунник, Соборник, Шестоднев, Устав, Полууставье, Пчела и др. Общее количество книг в монастырской библиотеке достигало 54 экземпляров. Кроме богослужебных, представлены книги по церковному праву (Устав), церковно-назидательные (Пчела, Соборники), житийная литература (Прологи). Из всех книг только одна названа печатной – Евангелие напрестольное в багряном бархатном переплете с медными позолоченными фигурами евангелистов. Остальные книги, следовательно, можно считать рукописными. Одна из них написана на пергамене – Молитвенник «в четверть харатеинои»[392]. Очень ценной является информация о бывших владельцах ‑ вкладчиках некоторых книг. Среди них спасские игумены Евфимий, Иона, Иов, Досифей, никольский священник Киндей, каргополец «московский (с)веденец» Шихон, Павка Васильев сын Новгородец и др. Важно отметить, что в монастыре в это время активно действовал скрипторий. На это указывает приписка (скорее всего 80-х гг. XVI в.) о том, что некоторые книги были проданы: «А продавали те книги с собора з брацкого совhта и на тh денги писали новые книги, которые надобные». В рукописи обведены девять книг, а зачеркнуты, т.е. проданы три: Трефолой, Устав монастырский; Потребник в полдесть. Среди запасов в казне зафиксирована довольно большая партия бумаги «писчеи» – 34 дести, т.е. 816 листов, что подтверждает масштабные книгописные работы.

При второй церкви – Рождественской, очевидно, находилась и «трапеза». Иконостас в этой церкви состоял из царских дверей «на красках» и двух рядов икон. Местный ряд включал образы Рождества Богородицы «на золоте», Николая чудотворца, Богородицы Одигитрии, Параскевы Пятницы «на рhзи в киоте». Деисусный ряд состоял из иконы Вседержителя и восьми образов. В алтаре находился Деисус «в киоте на золоте» и образ Дмитрия Селунского.

Среди монастырских икон обращают на себя внимание два образа Параскевы Пятницы. В Преображенском соборе она имеет определение «на ризи в киотh», а в Рождественской церкви – «на рhзи в киотh». Нам представляется, что различия в описании («на ризи» и «на рhзи») скорее случайны. Разное написание одного и того же слова было обычным, часто встречаемым явлением в документах XVI-XVII вв[393]. Если это не просто «описка», то возможно во втором случае справедливо предположение К.А. Докучаева-Баскова о том, что икона эта резаная, вырезанная. Такие резные иконы известны на севере[394]. Сохранилось несколько скульптурных икон Параскевы Пятницы XVI-XVII вв., в том числе и северного происхождения[395]. Нам представляется более вероятным, что в обоих случаях речь идёт об иконах на ткани, причем без деревянной основы, иначе не было никакого смысла их выделять. Грамматически форма описания говорит о том, что автор имеет ввиду материал, на чём была написана икона, а не технологию изготовления.

Не исключено, что икона «на ризи» – это образец лицевого шитья. В музее-заповеднике «Московский Кремль» хранится шитая разноцветными шелками и серебряными нитями по красной тафте икона первой четверти XV в. «Дмитрий Солунский» (33х27). Ткань этой иконы прикреплена к доске, обтянутой жёлтой тафтой. По мнению Н.А. Маясовой, эта икона является частью небольшого иконостаса, несколько икон которого находятся в Государственном Русском и Историческом музеях[396]. Такие иконостасы брали в военные походы и дальние поездки. Сохранился шитый иконостас царя Фёдора Ивановича (ГРМ), ставший впоследствии частью «походной полотнянной церкви» Алексея Михайловича[397].

Известно, что обычно на иконные доски для предохранения их от растрескивания наклеивалась паволока (льняная ткань с редким переплетением – холст или серпянка). На паволоку накладывалось несколько слоёв грунта (левкаса). Но есть сведения о бытовании на Руси очень редких икон-таблеток, которые писались на «холстяных цках» – залевкашенных с обеих сторон холстах[398]. Иконы Параскевы Пятницы Васьяновой пустыни могли представлять собой именно такие иконы-таблетки. В конце XVII в. хоромах царя Ивана Алексеевича отмечены Спасовы образы, написанные «на полотне в рамах черных»[399].

В монастырской трапезной располагалась и келарская служба. Келарь (от греч. – «амбарный») это инок, ведавший кладовой, монастырскими запасами, устройством келий, наблюдал за чистотой и порядком; монастырский эконом, заведующий хозяйственной частью, управляющий монастырскими владениями; обычно второе после настоятеля лицо в православном монастыре. В келарской хранилась металлическая и деревянная посуда и различные кухонные и столовые принадлежности. Среди них мы видим: железный теган (=таган, казан) – приспособление для приготовления пищи на костре (обруч на трех ножках, на который устанавливался котел)[400]; медные котлы «стовные», три котла пивные железные («остродонные» и «на медное дело»); три большие ковша пивные, 16 бочек пивных и квасных. Последнее говорит о масштабах пивоварения и широком употреблении пива в монастыре. Наличие перечницы и уксусницы свидетельствуют об использовании пряностей в питании монахов. Кандея – металлический сосуд в виде широкой чаши без поддона[401]. Мушорки оловяные (= мушарка, мушерма, мушорма, мишурма?) – сосуды в форме братины с покрышкою, ручкой и носком[402]. Скобкарь (скопкарь) – ковш в форме утки с двумя ручками в виде головы и хвоста[403]. Яндова (=ендова) – сосуд округлой формы на поддоне с носиком для слива. Ставец (ставник, ставик) – деревянный сосуд, который вытачивался из половины чурбана вдоль слоёв, в отличие от чаши[404]. Обращает внимание наличие среди деревянной посуды карельских (ложки, ставцы, скобкарь) и калужских (ставец, блюдо) предметов ремесла, которые приобретались, очевидно, на рынке. Девять блюд названы «красными», т.е. были расписаны разноцветными красками. Лагун – деревянная ёмкость для напитков бондарной работы в виде бочонка (с кольцом и носиком) или ведра (с крышкой, носиком и ручками), который брали в дорогу[405].

Казна, вероятно, располагалась в отдельном строении. Казначей – лицо, ведавшее казной (деньгами, имуществом или документами); в православных монастырях третье по влиянию после настоятеля и келаря лицо. В казне хранились одежда, обувь, головные уборы, ткани; плотницкие, столярные и кузнечные инструменты; посуда, бумага, воск и другие запасы и хозяйственные принадлежности. В казне отмечено большое количество – 38 «концов» и 90 локтей разных тканей (полотно, ряднина[406], сукно простое и рядное[407]), разнообразные материалы для изготовления одежды и обуви.

В казне Спасского монастыря хранилось 24 кафтана: «сермяжные» (из грубой шерстяной или полушерстяной некрашеной ткани домашнего производства); «крашенинной на обе полы» (из крашенной ткани)[408]; «однорядочный» (возможно, без подкладки, в один ряд как в однорядках[409] или из особого сорта сукна ‑ однорядочного[410]); «бораньи» (это зимний кафтан подбитый мехом); «крыты» (скорее всего, зимние меховые кафтана; так как указаны в описи между шубами); «терлики» (разновидность короткого кафтана с перехватом в талии или даже отрезной, со сборами и застежкой в виде лифа с клапаном на груди, возможно, одевался через голову)[411]. Кафтан – широкораспространенная верхняя одежда мужчин (реже женщин). Название связывают с персидским (заимствовано через тюрский, татарский в XIII-XV в.) обозначавшим – куртка на вате, одеваемая под доспехи; одежда из парчи или шелка с рукавами длиннее рук. Известно в русских источниках с XV в.[412] Кафтан мог быть комнатной, легкой уличной или зимней одеждой. Шился всегда из плотной относительно хорошей ткани на подкладке, до лодыжек или икр (спереди обычно короче), в большинстве случаев распашным[413], застегивался на груди на пугавицы (до 8-13 и более) или завязки; свободного кроя (но мог быть и притален); с длинными рукавами почти до пола, иногда откидными; с коротким, стоячим воротником (иногда делался пристяжной – козырь); украшался тесьмой, различными нашивками, подпушками, металлическими кружевами и фигурками.  В зависимости от особенностей кроя, материи и украшений кафтаны имели дополнительные обозначения.

Кроме разного вида и цвета кафтанов (багряный, зеленый, серый) в казне хранились две однорядки («кирпична и сера») и 18 сермяг. Однорядку определяют как верхнюю одежду из шерстяной ткани без подкладки (с последним признаком «в один ряд» связывают обычно и название).[414] В.О. Ключевский однорядку сопоставляет с охабнем (только без большого 4-угольного откидного воротника) и описывает как широкую уличную верхнюю одежду из сукна и других шерстяных тканей длиной до пят, с длинными откидными рукавами и прорехами под ними для рук[415]. Сермяги, очевидно, представляли собой рабочую верхнюю одежду из грубой некрашеной шерстяной или полушерстяной ткани более простого, по сравнению с кафтаном и однорядкой, покроя.

В казне записаны 13 разных шуб и телогрея (заячья). Слово «шуба» (от арабского gubba – длиннополая одежда с широкими рукавами) известно в русском языке с XIV в. и обозначает верхнюю зимнюю одежду обычно длиннополую и на меху[416]. Среди шуб Васьяновой пустыни не было дорогих. В описи названы: заячьи, бораньи «збитни»[417] и «старческие», «кошчета»[418], «тресиная[419] под зеленым сукном».

Сугубо монашеские одеяния в казне представлены: свитками (свитами) – нательная монашеская одежда, в форме власяницы или сорочки из чёрного сукна, киндяка (хлопчатобумажная просвечивающаяся ткань, вид миткаля) или полотна.

В описи значатся сорочки усчинные мужские[420]; рубашки усчинные мужские; рубашки холщевые тонкие. Сорочки (ст-слав. срачица, срака, сракы)[421] и рубашки (от др-рус. рубъ – кусок, отрез ткани; рубище – «ветхая, бедная(?) одежда»)[422] в литературе практически не различают. Сорочка в узком смысле этого слова обозначала нательную рубаху (у бедных единственную, у богатых – нижнюю). Иногда в этом смысле употреблялось и слово рубаха[423]. Из головных уборов названы: колпаки простые; шапки сермяжные; «сляпы» (=шляпы). Из обуви названы: сапоги чернецкие красные; белые брацкие; служни красные; а также одевавшиеся с обувью ноговицы сермяжные и однорядочные. Важным элементом одежды на севере были руковицы: с исподками (меховыми вкладышами); голицы; медвежьи.

Васьяновой Строкиной пустынью в XVI в. были получены в качестве вкладов несколько деревень, пашенные и сенокосные угодья, мельницы и другие строения. Земельные вклады: обжа пашни и пожня (1538); пожня на озере (1538), деревня Июды Царева (1540); дер. Фоминская, 3 обжи без четверти (1540); деревня и пожня Юрия Ухотленина (1540); четверть дер. Рядничинской (1540); дер. Парфеновская на Владычне, обжа (1553); дер. в Шалге, четверть обжи (1562); пожня у «Убожия дома» (1565); дер. Поздиевская, Мантурова за 20 руб. (1572); земля пашенная и лес в Шалге(?) 27 руб.; дер. Телегинская 30 руб. (1583); пожня у заполка Чюпина (1592)[424].

Вкладные дворы в Каргополе: двор в Красном посаде (1553); двор в Ивановской улице (1580), двор на посаде у Воскресенья Христова на берегу (1585)[425]. Вкладные мельницы и дворовые строения: мельница в Ольховце (1553), полмельницы (1570), пол-амбара в Турчасове (1577), анбар (1581), анбар на Зеленом острове (1588)[426]. В 1598 г. Спасским монастырем была куплена в Шуерецкой волости соляная варница, которая принадлежала до этого времени крестьянам Соловецкого монастыря из соседней Кемской волости[427].

Крупнейшим вкладчиком Строкиной пустыни в XVI в. была семья каргопольцев Мохнаткиных. В 1564/1565 г. Варвара с сыном Гаврилой дали вкладом кобылу и мерина. Позже Гаврило Семёнов сын Мохнаткин дал 3 руб. «в колоколы». А 29 декабря 1583 г., уже став монахом под именем Галахтион, Гаврило Мохнаткин передал в монастырь деревню Телегинскую с хлебом, скотом и всеми запасами (30 руб.) и 72 рубля денег. Через год он же дал вкладом 130 руб. денег, два серебрянных оклада к иконам (35 руб.), церковные ризы (15 руб.), двор в Каргополе «у Воскресенья Христова на берегу» с тремя амбарами и причалом («завалом»)[428]. Таким образом, сумма вкладов этой семьи намного превысила, очевидно, двести рублей – огромную для XVI в. цифру! Вклад этой семьи сопоставим по размерам с вложениями всех остальных вкладчиков монастыря.

Проследить судьбу земельных угодий, полученных в качестве вклада, нам не удалось По данным дозорной книги 1648 г. Василия Жукова в восьми волостях Каргопольского уезда монастырь владел землями: в волости Шальская – дер. Чупино (это единственное совпадение с названием вкладного земельного владения XVI в.), с починком и пустошью, последняя была ранее деревней Якушевской; в вол. Ягремская – дер. Ивановской (Петинской); в вол. Роговская – пустой дер. Хибутовской (Втюковской); в вол. Павловская – дер. Манойловской («Глазово тож»); дер. Кокинской (Костково) с пустошью, бывшей дер. Юрькинской; в вол. Должинская – дер. Верзоуловской; в вол. Большая Шалга за р. Онегой – полдеревней Гусевой; в вол. Ордомский погост на Владычне – дер. Трубицынской, дер. Фоминской; ½ дер. Перфильевской и пустошью, бывшей дер. Пердуновской.

В 1648 г. «монастырь общеи Васьянова пустыня Строкинская» имел две деревянные церкви – Преображения и Рождества Богородицы. В монастыре указаны 9 келий, в которых обитали 12 старцев. За монастырем – скотный двор (там жили один старец, дьячёк, служка и работник) и двор на перевозе (жил один перевозчик). В Каргополе, в остроге монастырь имел двор, там записан был дворник с сыном и двумя пасынками[429]. Во всех «живущих» (7+½+½) деревнях и в починке было девять монастырских дворов, в которых жили одиннадцать старцев и один слушка, 11 наемных работников, 6 детёнышей; один двор бобыльский (1 чел. муж. пола), пять половничьих (11 чел. муж. пола) и один двор солеваров (3 чел. муж. пола). Общее число монахов, которые проживали в это время в монастыре и в его владениях составило, таким образом, 23 человека[430].

В 1678 г. на землях Васьяновой Строкиной пустыни было два двора крестьянских, два двора бобыльских, 3 двора вкладчиков[431]. По «сказкам» 1699-1700 гг. монастырь также имел 2 двора крестьянских, 2 двора бобыльских и 3 двора вкладчиков[432]. Этому монастырю не удалось превратиться в крупного землевладельца и хозяйственника, но он оставался важным духовно-религиозным центром Каргополья.

Н.Ю. Болотина, А.И. Комисаренко, А.Ю., Кононова

(Москва)

«Записная книга государевых «корелян» Бежецкого Верха» стольника Ф.М. Аксакова 1661-1662 г. как источник изучения исхода карел в пределы Русского государства после русско-шведской войны (1656-1658)[433]

К числу источников изучения проблемы исхода карел в пределы Российского государства после русско-шведской войны 1656-1658 гг. принадлежит «Записная книга государевых «корелян» Бежецкого Верха», составленная стольником Ф.М. Аксаковым по наказу из Приказа Тайных дел в 1661-1662 гг.

Переселение карел в пределы Русского государства, начавшееся после заключения Столбовского мирного договора 1617г. (по которому Карельский уезд отошел к Швеции) продолжалось в течение всего XVII – начала XVIII в. Оно обстоятельно рассмотрено в работах Ю.В. Готье, А.С. Жербина, Р.Б. Мюллер, И.А. Черняковой, Н.В. Середы, А.Н. Головкина, Карелиной, З.В. Дмитриевой, в коллективной монографии «История Карельского народа». Выявлены этапы этого процесса[434]. В работе Ю.В. Готье, в частности, глубоко показана роль в этом процессе приказной администрации, и, прежде всего, дьяка Приказа тайных дел Ф.М. Аксакова. Его «селидебная» деятельность ‑ основание карельских поселений на государевых пустошах, проходила непосредственно после русско-шведской войны 1656-1658 гг., когда миграция карел в пределы Русского государства усилилась, так как в ходе переговоров, завершивших войну, дипломатии царя Алексея Михайловича удалось достичь соглашения о свободе перехода, которое действовало вплоть до заключения Кардисского мирного договора в 1661 г.[435]. Одновременно с «селидебной» проходила писцовая деятельность Ф. Аксакова, который по определению писцов О.Н. Лихарева и Ф. Космынина, фиксировавших карельские поселения в 1667-1668 гг., «записывал за государя карел из-за вотчинников и помещиков»[436].

До нашего времени могли дойти только копии отдельных писцовых книг Ф.М. Аксакова. Их подлинники, как и другие подлинные писцовые книги дворцовых вотчин, погибли во время пожара 1737 г. Так, Ю.В. Готье в своем исследовании использовал копию отписной книги Ф.М. Аксакова 1664 г., вошедшую в писцовый комплекс, который был составлен непосредственно с подлинника между 1731-1737 гг. в Московской дворцовой конторе[437]. Вместе с тем, список «Записной книги государевых «корелян» Бежецкого Верха», составленной Ф.М. Аксаковым в 1661-1662 гг., дошёл до нас в составе другого писцового комплекса. Он был составлен в Ярославском дворцовом управлении в 1740 г. и прислан в Московскую дворцовую контору в связи с восстановлением дворцового архива после пожара 1737 г. Этот источник не был использован ни им, ни другими исследователями[438]. В Ярославском дворцовом управлении хранились копии писцовых книг Московского дворцового архива. Таким образом, рассматриваемый нами список «Записной книги государевых «корелян» Бежецкого Верха» 1661-1662гг. является по существу копией с копии. Сопоставление действительного числа дворов, зафиксированного в списке, с его итоговыми данными свидетельствует, что содержание книги Ф.М. Аксакова 1661-1662 гг. передано в нём полностью.

В приведённой цитате из писцовой книги О.Н. Лихарева и Ф. Космынина выражена цель писцового описания Ф.М. Аксакова 1661-1662 гг. Оно создало категорию «великого государя записных корелян»[439]. Ф.М. Аксаков «переписывал Бежецкого Верху в уезде кореляней, которые вышли из-за свейского рубежа в нынешнюю войну»[440]. Вместе с тем, он «переписывал» также вообще «кореляней», которые «откупные денги платили сами и платежные отписи положили и которые в писцовых и переписных книгах за кем не записаны и ссуды не имали»[441] То есть в его задачу входило также фиксация дворов карел, мигрировавших в Россию и осевших на территории Бежецкого Верха (включавшего, как показывает книга, земли Бежецкого (Городецкого), Новоторжского, Угличского уездов)   до войны, а также выяснение условий, на которых они проживали на монастырских и частновладельческих землях.  После описания одни должны были быть «за великим государем записаны», а другие оставлены «за помещики и за вотчинники»[442].

В связи с рассмотренным наказом книга Ф.М. Аксакова имеет два раздела: в первом зафиксированы дворы «корелян нового выходу» или «нововыходных», которые по комментарию составителей книги «вышли из-за свейского рубежа в нынешнюю войну», во втором – «кореляне старого выходу». Такая структура делает книгу ценным источником изучения особенностей переселения карел в пределы Русского государства как до, так и после русско-шведской войны 1656-1658 гг. ‑ как на первом, так и на втором этапе переселения.

Книга Ф.М. Аксакова свидетельствует, что за три-четыре года, прошедших после русско-шведской войны, на территории Бежецкого Верха поселились 485 карельских дворов[443]. Из них только 34 двора (4 деревни) были поселены приказной администрацией на государевых пустошах[444]. Остальные 450 были зафиксированы Ф.М. Аксаковым в монастырских и частных владениях. Поселение карел на монастырских и частновладельческих землях было традиционным: 650 дворов «корелян старого выхода» также были зафиксированы писцом в отдельных владениях[445]. Вместе с тем, расселение карел на территории Бежецкого Верха после русско-шведской войны 1656-1658 гг. – на втором этапе переселения, имело свои особенности по сравнению с предшествовавшим периодом.

Как показано в книге Ф.М. Аксакова, 650 дворов «корелян старого выхода» составляли 106 деревень, расположенных в 25 владениях. 43% (46) «старых» карельских деревень были зафиксированы писцом в владениях монастырей – московских Новодевичьего, Знаменского, Вознесенского, а также Антониево-Сийского, Троице-Сергиевского, Кирилло-Белозерского, Угличского Алексеевского 28,5% (30) поселений «корелян старого выхода» находились в вотчинах князей стольников князей М.П и С.П. Прозоровских и стольника князя И.Ф. Хворостинина. Перечисленные вотчины принадлежали к числу крупнейших владений Бежецкого уезда*. В названных владениях писцом было зафиксировано по 9-24 «старые» карельские деревни. Определенное количество деревень «корелян старого выхода» ‑ 28,5% (30) располагалось в 14 владениях, принадлежавших бежецким дворянам. Поместья И.Е Нелединского и Б.И. Нелединского, включали соответственно 5 и 8 карельских  деревень. В пределах остальных 12-ти владений было по 1-2 карельские деревни.

Как уже было отмечено, Ф.М. Аксаковым было зафиксировано 485 дворов «корелян нового выхода». Они находились в 141 деревне на землях 59 владений[446]. Как видно, количество владений, где были описаны дворы «карелян нового выхода» более чем вдвое превышало количество владений, где проживали «кореляне старого выхода». В писцовой книге Ф.М. Аксакова показано, что 9 владельцев «корелян нового выхода» по-прежнему были монастыри. Новые карельские дворы были зафиксированы и в вотчинах бояр князей М.П. и П.П. Прозоровских, кн. Б. Сеитова, боярина князя И.Ф. Хворостинина. Вместе с тем, среди остальных 46 владельцев «корелян нового выхода», зафиксированных переписью Ф.М. Аксакова, преобладали бежецкие дворяне. Об этом свидетельствует сопоставление материала книги с их росписным списком 1662 г.[447]. Оно показывает, что новыми карельскими поселениями владели бежецкие городовые: Фёдор Андреевич Суворов, Пётр Петрович Суворов, Кирилл Михайлович Лопцов, а также Герасим Богданович Моклаков, Прокофий Петрович Зиновьев, Петр Омельянович Маслов, дети бежецкого выборного дворянина Никиты Шершавина Воин и Иван[448]. Новые карельские дворы находились и во владениях Нелединских, Милюковых, Старковых, Карауловых, Батюшковых, Зиновьевых ‑ также являвшихся представителями бежецких дворянских фамилий[449]. «Корелянами нового выхода» владел и смолянин Лукьян Семенович Козловский, и угличане Бирилевы[450]. Как свидетельствует росписной список 1662 г., названные бежецкие дворяне имели разные земельные оклады. Так, Ф.А. Суворов имел всего 150 четей[451], К.М. Лопцов – также 150 четей[452], Г.Б. Моклаков – 450 четей[453], П.П. Зиновьев – также 450 четей[454]. Земельный оклад Н. Шершавина также составлял 400 четей[455].

Как показывает книга Ф.М. Аксакова, на землях бежецких городовых и выборных дворян, было сосредоточено 47% (66) деревень «нововыходных корелян». 15% (21) таких поселений ‑ в вотчинах стольников князей М.С. и П.С. Прозоровских, И.Ф. Хворостинина и стольника Г.Ф. Бояшева, 38% (54) – на землях монастырей.

На землях монастырей и крупных вотчинников после русско-шведской войны 1656-1658 гг., также, как и до неё, существовали группы карельских поселений. Так, в пределах вотчины Антониево-Сийского монастыря было зафиксировано 24 карельские деревни, Угличского Алексеевского – 9, стольника князя С.П. Прозоровского – 9, М.С. Прозоровского – 9, И.Ф. Хворостинина – 12[456]. Вместе с тем, 66 (47%) поселений «корелян нового выхода» были рассеяны по 46 вышерассмотренным владениям, принадлежащим преимущественно бежецким дворянам, располагаясь в 42 случаях по одному и в пяти случаях по двум-трём в каждом поместье[457].

Статьи, посвященные описанию поселений «нововыходных корелян» в вотчинах или поместьях имели свои особенности. Они включали запись сказки, данной корелянами того или иного владения писцу. Она давалась от имени всех «корелян», населяющих данное владение, несмотря на то, что поселений могло быть несколько, и составляла обязательную заключительную часть статьи, начинаясь словами: «А в допросе кореляне сказали». «Кореляне» называли свой статус, сообщали, каким образом они поселились в той или иной вотчине и брали («имали») ли они ссуду. Точное время поселения не указывалось. «Сказки» «нововыходных корелян», записанные писцом, во всех статьях включают одинаковые слова: «А в допросе сказались нововыходные, селились собою, а ссуды не имали»[458]. Это свидетельствует, что описание, проводимое Ф.М. Аксаковым, было подчинено «генеральной» задаче «записи за государя» карельских дворов. Вместе с тем, две статьи, посвящённые описанию карельских дворов во владениях В.И. Травина и О.И. Батюшкова, включают «случайную» информацию, данную их приказными людьми. Она позволяет судить о реалиях процесса переселения карел, в частности, о том, что они от владельцев ссуду имали»[459].

Как свидетельствует книга Ф.М. Аксакова, все зафиксированные в ней карельские дворы, за исключением дворов, входивших в одно владение, были «записаны за государя». То есть значительное число карельских поселений, образовавшихся на владельческих землях Бежецкого Верха, изменили свой статус, составив основу карельских дворцовых вотчин.

Единственным владельцем, которому были оставлены дворы «корелян» был Кирилло-Белозерский монастырь. Вместе с тем, все карельские деревни, образовавшиеся в вотчинах Троице-Сергиевского, Антониево-Сийского, Новодевичьего и всех прочих монастырей, зафиксированных переписью Ф.М. Аксакова, были «отписаны на государя». Как видно, рассматриваемый источник ярко отразил политику правительства царя Алексея Михайловича, направленную на ограничение роста церковных имуществ с целью подчинения церкви общегосударственной системе централизации[460].

Формуляр описания дворов «корелян» в книге Ф.М. Аксакова предусматривает фиксацию как мужского, так и женского населения двора, хотя численность последнего и не учтена в заключительных итоговых данных книги. При этом женское население двора, как и мужское, зафиксировано полностью, с указанием имен жён и дочерей. Как видно, материал книги позволяет провести локальные гендерные исследования. Он, в частности, позволяет выявить соотношение численности мужского и женского населения в рассматриваемом районе. Так, изучение даже небольшого материала книги, относящегося к вотчине Алексеевского монастыря, позволяет подтвердить вывод З.В. Дмитриевой о том, что среди карельского населения преобладали мужчины[461]. Так, в 44 дворах «корелян старого выхода» семи деревень монастырской вотчины проживало 191 (59%) мужчин и 134 (41%) женщин[462]. В одиннадцати дворах «корелян нового выхода» этих деревень проживало 39 (64%) мужчин и 22 (36%) женщины[463]. Формуляр описания карельских дворов в книге Ф.М. Аксакова обеспечивает возможность изучения их реальной населенности. В частности, реальная населенность пяти из одиннадцати дворов «корелян старого выхода» деревни Старой вотчины Алексеевского монастыря была выше их средней населенности – 6,2 чел., составляя в большинстве случаев 7-14 чел. Реальная населенность других трёх дворов приближалась к средней, равняясь 5-6 чел. И только в оставшихся трёх дворах она составляла 2-3 чел. Средняя населенность четырёх дворов «корелян нового выхода», зафиксированных в этой деревне, составляла 5,75 чел. Реальная населенность двух из них составляла 6-9 человек, одного – пяти. И только в одном дворе проживало 3 человека. Такая же высокая населенность большинства дворов наблюдается и в других поселениях вотчины Алексеевского монастыря.

Книга Ф.М. Аксакова содержит также данные для изучения вопроса о структуре и составе семьи карельских крестьян. В частности, материал книги, относящейся к вышеупомянутому Алексеевскому монастырю, подтверждает выводы З.В. Дмитриевой, сделанные на основании исследования документов фонда Кирилло-Белозерского монастыря, о преобладании у карельских крестьян двухпоколенных семей и о высоком проценте трёхпоколенных. Из 44 семей карельских крестьян «старого выхода», проживавших в вотчине Алексеевского монастыря, 52,2% (23) были двухпоколенные. 20 из них были семьями прямого родства, состоявшие из супругов с неженатыми детьми. И только 3 семьи являлись семьями бокового родства, включавшими женатых братьев с неженатыми детьми. Процент трёхпоколенных семей был также высоким, составляя 36,4% (16). Среди них также доминировали семьи прямого родства – супруги с женатыми сыновьями и внуками. И только 11,4% (5) были семьями, состоявшими только из супругов, не имеющих детей. Все семьи «корелян нового выхода», поселившиеся в вотчине, были двухпоколенные и прямого родства, за исключением одной. Семья «корелянина нового выхода» Сенки Ларионова, проживавшего в деревне Грудино, включала четырёх его сыновей ‑ Ларку, Конку, Тиханка, Кононка, и семью одного их них ‑ Кононка (жену Аленку и дочь Феклиду)[464]. Как видно, эта семья была трёхпоколенной и бокового родства. Данные книги Ф.М. Аксакова по Алексеевскому монастырю подтверждают и выводы Е.Н. Швейковской (Баклановой), полученные на основании изучения обширного писцового писцового материала по Вологодскому уезду[465].

Таким образом, «Записная книга государевых «корелян» Бежецкого Верха», составленная стольником Ф.М. Аксаковым по наказу из Приказа Тайных дел в 1661-1662 гг., позволяет изучить целый ряд вопросов, связанных с переселением карел в пределы Русского государства после русско-шведской войны 1656-1658 гг.

И.Н. Куспак (Петрозаводск)

Реставрация икон старообрядческих мастеров из коллекции

Музея изобразительных искусств Республики Карелия

Музей изобразительных искусств Республики Карелия (МИИ РК) известен своей уникальной коллекцией древнерусской живописи. Это одна из лучших коллекций икон ХV-XIX веков в России, позволяющая познакомиться с местными особенностями иконописания, так называемыми «северными письмами». Коллекция в настоящий момент насчитывает более 2500 памятников и привлекает к себе интерес, как специалистов, так и любителей искусства и истории края.

Достаточно обширно в нашем собрании представлен такой пласт культуры, как «Старообрядчество». Формирование этого раздела коллекции имеет свою историю, которая берёт начало в конце XIX ‑ начале XX века ещё задолго до возникновения нашего музея. Надо отдать должное тем людям, которые уже тогда понимали и высоко оценивали работы старообрядческих мастеров и сделали многое для сохранения этих уникальных памятников. И первым в этом важном деле был хранитель Олонецкого Епархиального древлехранилища и c 1918 г. Церковно-исторического музея (1903-1918), священник Дмитрий Островский[466]. Основу коллекции этого собрания составили памятники древнерусской культуры ‑ книги, многочисленные иконы, медное литье, антиминсы. Уже в 1903 г. было составлено первое описание коллекции древлехранилища. Большие поступления икон из моленной Даниловского большака Степана Иванова и часовен Выгореции происходили в 1912 г., затем в 1914 г. сюда попали иконы, которые во второй половине XIX века были свезены в кафедральный собор Петрозаводска из закрываемых молебен Выго-Лексинского общежительства. Пополнение фондов Церковно-исторического музея происходило вплоть до 1918 г. По заключению исследователя В.Г. Платонова собрание Церковно-исторического музея насчитывало более 1400 ед. хранения[467]. Около 950 единиц входило в иконописный фонд, причем 852 иконы поступили из епархиального древлехранилища, 400 икон имели атрибуцию. Наиболее значительную группу икон Д. Островский относил к творчеству старообрядцев.

Небольшая часть этого уникального собрания уцелела и вошла в коллекцию Карельского Государственного музея (КГМ), а затем в 1963 г. в коллекцию МИИ РК. Среди поступивших в коллекцию музея предметов более 70 икон сохранили наклейки с номерами инвентаризации 1918 г. Это всё, что осталось от некогда обширной коллекции памятников Выгореции. (В православных храмах Карелии иногда встречаются иконы из довоенного собрания КГМ).

Сотрудники нашего музея также приложили немало сил для того, чтобы пополнить этот раздел фондов. Были организованны экспедиции в районы бывших старообрядческих поселений (Шелтопорог, Сергиево, Данилово и др.) В результате в музей поступили уникальные памятники ХVI-XIX веков, которые теперь представлены в постоянной экспозиции, доступны зрителям и подтверждают тот высокий художественный уровень иконописания, который был достигнут в Выговской культуре.

Для того, чтобы изучить иконописную школу Выгореции, необходимо было не только собрать памятники, но и провести их реставрационные работы. Памятник ХVII века «Апостол Павел» из деисусного чина поступила к нам в музей уже в отреставрированном виде. Икона была раскрыта в ГЦХРМ им. Грабаря реставратором Н.И. Барановым ещё в 1952 г. Позднее в районном музее г. Медвежьегорска была обнаружена икона «Архангел Гавриил» из этого же чина. Благодаря поддержке и помощи в вопросе передачи этого памятника нашему музею директора Государственного Русского музея (ГРМ) В.А. Пушкарева вопрос решился положительно. Он писал: «Целесообразность экспонирования этой иконы в Петрозаводске тем более велика, что в собрании этого музея имеется икона «Апостол Павел», и относящаяся к тому же чину, что и икона «Архангел Гавриил», без этой иконы нарушилась бы целостность художественного комплекса, созданного одним из талантливых северных мастеров ХVII в»[468]. В дальнейшем (1965-1966) икона «Архангел Гавриил» была раскрыта реставраторами ГРМ Н.В. Перцевым и И.В. Ярыгиной. Ими была проделана сложная работа по сохранению уникальной иконы. Реставрационный паспорт в музее, к сожалению, не сохранился. Обращает внимание на себя подход к восполнению утраченных фрагментов авторской живописи, где крупные фрагменты восстанавливаются, а менее значительные (на полях) остаются без восполнения левкаса и тонировок. В результате проведения работ в коллекции появился ещё один значительный памятник старообрядческой культуры. Эти две иконы неоднократно экспонировались на первых выставках иконописи Карелии.

На выставке в 1964 г. «Петрозаводск-Кижи», а затем на выставке в 1968 г. в Москве «Живопись Древней Карелии» была показана икона с редким сюжетом из нашей коллекции «Антоний Дымский», конец ХVII в. На тот момент и ещё довольно долгое время эту икону не связывали с искусством старообрядцев, до тех пор, пока не занялись изучением описи икон древлехранилища, составленной священником Д. Островским (исследователь В.Г. Платонов[469]). В описи икона атрибутируется как памятник Выговской школы. Обращает на себя внимание хорошая сохранность красочного слоя на иконе, в том числе многочисленных белильных разделок; имеется лишь небольшие утраты и потёртости красочного слоя по полям иконы и в нижней части ковчега. Это первая икона, которая была раскрыта силами петрозаводских реставраторов (Г.В. Жаренков). Затем в эти же годы (1967-1968) петрозаводским реставратором А.Н. Гипси были проведены реставрационные работы ещё на двух очень интересных памятниках древнерусской живописи. Реставрация подписной и датированной иконы «Преподобный Александр Свирский», мастер Никифор Зорин, 1803 г. не была очень сложной. Икона была покрыта неравномерным слоем потемневшей олифы, имелись незначительные потёртости красочного слоя и выпады левкаса, наиболее значительные по верхнему краю иконы. Сохранились фотографии до начала реставрационных работ.

Реставрацию иконы «Троица», конец ХVII в, тоже выполнила А.Н. Гипси. К сожалению, не все реставрационные паспорта тех лет сохранились, и мы не имеем возможности проследить подробнее за процессом раскрытия.

Затем в реставрации старообрядческих икон наступила пауза, которая продлилась 11 лет. Это не значит, что в эти годы в музее не проводились реставрационные работы, работа исследовательская и реставрационная велась над другими частями коллекции. Реставраторы готовились к работе над уникальным памятником, который был вывезен экспедицией нашего музея в 1969 г. из села Данилово Медвежьегорского района и находился в плохой физической сохранности. Икона была обнаружена в подцерковье местной церкви. Долгое время памятник подвергался воздействию многих факторов разрушения. За эту трудную работу взялся известный реставратор Н.В. Перцев, клторый писал, что значение бывшего Даниловского скита с находившимися в нём памятниками не может не привлекать внимания и обязывает к тщательному исследованию, выявлению и сохранению всех материалов. Икона представляла из себя на момент начала реставрации два крупных фрагмента с утраченной нижней правой частью на правой (средней) доске. Отсутствовали три врезные шпонки. Была сильно повреждена древесина иконы, имелись многочисленные трещины, расщепы и изломы. На лицевой стороне при описании сохранности отмечены следы от ударов с повреждением левкаса и красочного слоя, потёртости красочного слоя, утраты левкаса по краям фрагментов, утраты живописи в местах расщепления основы. Состояние сохранности усугублялось наличием потемневшей олифы и многочисленными слоями записи, некоторые из которых лежали на оригинале без олифной прослойки. Записи вносили существенные изменения в композиционное и цветовое решение. На тот момент у музея не было возможности провести рентгеновское исследование, и только колоссальный опыт работы и чутьё реставратора позволило Н.В. Перцеву решить столь сложную задачу. Было удалено с полей и фона до пяти слов записи, в нижней части – на престоле, книге и поземе один слой записи. Три слоя записей на лике, руках и ступнях ног. Расчистка велась послойно. И все-таки на многие вопросы ответы так и не были получены. Реставратор в реставрационном паспорте указывает о своём сомнении в том, что раскрытый охристый фон, а также надпись на фоне являются первоначальными (цвет охры фона скорее является типичным для ХVII в). Смущает исследователя и разница в цвете охры, использованной для написания лиц и рук, необычный цвет полей и ещё некоторые моменты. Все эти особенности требуют дополнительно и серьезного изучения этого интересного памятника. Пока мы пользуемся датировкой Н.В. Перцева, который относил эту икону к ХVI веку.

В начале восьмидесятых годов коллекция пополнилась ещё одним раскрытым уникальным памятником конца ХVII ‑ начала ХVIII в. Это «Лествица Преподобного Иоанна Лествичника», вывезенная экспедицией музея из деревни Шелтопорог, бывшего старообрядческого скита. Реставрацией памятника занимались специалисты из московского института «Спецпроектреставрация», руководитель работ ‑ Филатов Сергей Васильевич. На фотографиях и в реставрационном документе зафиксировано наличие масляных записей на полях иконы (под которыми на левом поле был раскрыт авторский текст), а вся поверхность иконы была покрыта толстым слоем потемневшей олифы.

Икона «Преподобные Зосима и Савватий Соловецкие с монастырем» конец ХVIII в., происходившая из этой же старообрядческой деревни, буквально в эти же годы была раскрыта в реставрационной мастерской МИИ РК (реставратор А.И. Байер). В отличие от предыдущего памятника, на этой иконе был записан фон, позём и поля иконы. Была проведена сложная работа по удалению записей на фоне с сохранением тонкого оригинального живописного слоя. Неплохо сохранились и надписи, выполненные в традиционной для Выга манере.

Таким образом, за период 1960-1980 годов было раскрыто немного памятников (всего 8 произведений), но все они были яркими образцами выговского стиля.

Период 1990-х и 2000-х годов можно определить как новый всплеск интереса к искусству иконописания Выгорецкой обители. Празднование 300-летия основания Выговского старообрядческого общежительства, организация выставок, многочисленные публикации и, в том числе, новые материалы по истории формирования коллекции повлекли за собой новые исследования. За период с 1992 по 2007 г. было раскрыто 14 памятников древнерусского искусства из наших фондов. Все реставрационные работы проводились на базе реставрационной мастерской нашего музея и нашими специалистами.

В начале 1990-х годов раздел постоянной экспозиции древнерусского искусства пополняется новыми памятниками, и в том числе иконой «Архангел Михаил-грозных сил воевода» (иконописец Семён К, 1857 г.), происходящей из деревни Лижмозеро, Кондопожского района Республики Карелия (реставратор И.Н. Куспак). Икона приписывается мастеру – староверу из Шелтопорога. Необычный колорит этой иконы определён обращением иконописца к материалам фабричного производства. Нетрадиционный состав покрывного слоя на иконе тоже доставил немало проблем в несложном, казалось бы, на первый взгляд, процессе расчистки иконы. Позднее в 2007-2008 гг. мы вновь обратились к реставрации произведения, в создании которого, несомненно, принимал участие иконописец Семен К.

Большая группа икон была впервые показана на выставке «Культура староверов Выга», организованной музеями и архивом города Петрозаводска. Это иконы: «Святой праведный Иов» (первая пол. ХIХ в.), «Апостол Иоанн Богослов с житием» (первая пол. ХIХ в.), «Троица» (конец ХVIII ‑ начало ХIХ в.), «Богоматерь всех скорбящих радость» (вторая половина ХIХ в.), «Спас на престоле, с припадающим преподобным Антонием и Феодосием Печерским, Александром Свирским и Александром Ошевенским» (первая половина ХIХ в.), «Богоматерь» (из оплечного Деисуса) (вторая половина ХIХ в.) ‑ реставраторы А.И. Байер, В.Н. Плюснина, И.Н. Куспак. Практически все перечисленные иконы находились под слоем потемневшей олифы, записи на оригинальной живописи отсутствовали. В целом сохранность вышеупомянутых икон была удовлетворительной. Наиболее сильно пострадала в домузейный период существования икона «Апостол Иоанн Богослов с житием». Многочисленные потёртости и утраты красочного слоя после проведения консервационных работ и расчистки тонировались акварельными красками. Довольно редкая по состоянию сохранности икона «Спас на престоле, с припадающим преподобным Антонием и Феодосием Печерским, Александром Свирским и Александром Ошевенским» была не столь проста в реставрационной работе. В поздних иконах наблюдается не очень хорошая связь между позолотой фона и красочным слоем, что вызывает технологические сложности в расчистке.

В начале 2000-х годов велась планомерная работа по реставрации икон из Церковно-исторического музея, особенно тех, на которых сохранились бумажные наклейки тех лет. Это такие произведения как: «Сорок севастийских мучеников» (ХVIII), «Александр Ошевенский в рост» (конец ХVII ‑ начало ХVIII в., реставратор И.Н. Куспак) и «Александр Ошевенский с монастырем» (конец ХVIII ‑ начало ХIХ в., реставратор Г.И. Фролова). Наиболее сложной в реставрационном плане оказалась икона «Александр Ошевенский в рост». Два слоя записи на фоне иконы, причём слой, который находился ближе к оригиналу, был близок к нему в цветовом отношении, прописи на лике, запись нимба и сильно потемневшая неравномерная олифа были удалены, прежде чем раскрылся авторский красочный слой.

Музейные специалисты принимали участие и в обследовании церквей карельской епархии в 1990-е годы. Именно тогда, в результате этих экспедиции, в музей поступила большая группа икон, и в том числе икона «Образ всех Российских чудотворцев» (реставраторы А.И. Байер, И.Н. Куспак). Надо сказать, что состояние её было удручающим. Долгие годы она находилась на чердаке церкви, где пострадала от многочисленных протечек кровли и была покрыта толстым слоем мусора. Даже у опытных реставраторов были большие сомнения по поводу приведения этой иконы в экспозиционный вид. После проведения значительных консервационных мероприятий и удаления потемневшей олифы, раскрылся авторский слой, сильно потёртый, имеющий многочисленные царапины левкаса и красочного слоя и большое количество утраченных или повреждённых ликов святых. Были выполнены работы по восполнению утраченных мелких и средних участков левкаса, крупные утраты не восполнялись, затонированны потёртости и утраты красочного слоя, без восстановления рисунка. Эту икону мы неоднократно экспонировали на выставках в России и за рубежом.

В 2007 г. была выполнена расчистка на иконе «Страшный суд» (реставратор И.Н. Куспак). Раскрытие осуществлено в рамках проекта «Поэтика эсхатологической темы в древнерусской художественной традиции на Русском Севере»[470] при поддержке РГНФ. Начиная с её поступления в коллекцию музея в 1971 г. и в последующие годы, на памятнике неоднократно проводились консервационные работы. И перед расчисткой пришлось вновь произвести укрепление левкаса и красочного слоя, так как по всей поверхности иконы наблюдались многочисленные вздутия левкаса и красочного слоя. Возможно, что необычный по составу грунт (мел, свинцовые белила, охра, желток, а возможно и цельное яйцо и животный клей) как раз и способствовали имеющимся разрушениям и утратам. Икона была перекрыта потемневшей, местами сгрибившейся олифой. Верхняя часть иконы была записана (записи лежали на синем цвете свитка), кроме этого имелись вставки поздней живописи под изображением престола в нижней половине иконы. По всей поверхности наблюдались многочисленные утраты красочного слоя и левкаса, особенно на ликах святых. В результате работы были восполнены мелкие и средние выпады левкаса. Значительные по площади утраты на верхнем поле оставлены без изменения. Тонировки выполнялись акварельными красками. Поверхность была перекрыта даммарным лаком. Таким образом, наша коллекция пополнилась памятником, в создании которого, возможно, принимал участие иконописец Семен К.

В 2011-2012 гг. в реставрационной мастерской Санкт-петербургского института живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е. Репина велись реставрационные работы ещё над одним интересным памятником из коллекции нашего музея ‑ «Воскресение Христово с клеймами» (реставраторы А.И. Загадайлова, М.Ю. Шаронов). Проведены консервационные работы и мероприятия по утоньшению потемневшей олифы. Выявились два слоя записи на резьбе медальонов при сильно утраченном авторском слое позолоты.

Таким образом, за период с 1960-х годов по наше время, было раскрыто немало уникальных памятников (более 20 произведений). Среди них были произведения разных временных периодов. Они, несомненно, займут свое место в формируемой коллекции реставрированных икон мастеров Выгореции Музея изобразительных искусств Республики Карелия. Работы на памятниках проводились, как ведущими мастерами-реставраторами Москвы и Ленинграда, так и сотрудниками нашего музея, которые набирались опыта, учась у прославленных мастеров реставрационного дела.

О.Н. Адаменко (Вологда)

Организация островного пространства

Спасо-Каменного монастыря в XVII в

В статье раскрывается история строительства Спасо-Каменного монастыря на острове Каменном Кубенского озера в Вологодской области. Подробно описываются монастырские строения и отмечается, что на острове в XVII в. существовала продуманная система организации монастырского пространства.

Г.Н. Мелехова (Москва)

Каргопольские монастыри в XVII веке

Каргопольский уезд XVII века – это обширная территория от бассейна оз. Лаче до Белого моря. В ходе интенсивной монастырской колонизации здесь возникало множество монастырей: одни стали крупными духовными и хозяйственными центрами, другие, освятив землю, почти исчезли из людской памяти. По данным В.И. Иванова, в XVII в. в уезде было 16 монастырей: 4 образованы в XIV в., 3 – в XV в., 4 – в XVI в., 5 – в XVII в.[471]. Видимо, это не все существовавшие обители, по крайней мере, в списке не учтена возникшая тоже в XVII в. Макарьевская Хергозерская пустынь (хотя в тексте она неоднократно упоминается). Наиболее детально ныне изучены хозяйственная и землевладельческая стороны монастырской жизни. Основные отрасли монастырского хозяйства – земледелие, животноводство, рыбный, соляной и добывающий промыслы, торговля. Безусловно, о роли и значении конкретного монастыря можно судить в т.ч. и по хозяйственным аспектам его деятельности. Однако сегодня в разных рукописных собраниях учёные обнаруживают и вводят в научный оборот источники, открывающие неведомые ранее страницы исторической и духовной жизни обителей.

Согласно общерусской Росписи монастырей 1661 г., наибольшую группу составляли средние (имевшие от 10 до 100 дворов, 52,5%) и мелкие (от 1 до 10 дворов, 21%) монастыри, т.е. ¾ всех монастырей Руси. Крупные (от 100 до 1000 дворов) и наиболее крупные (свыше 1000 дворов) составляли 26,5%[472]. В Каргополье владения только Александро-Ошевенского и Кожеозерского монастырей несколько превышали 100 дворов; существенно выделялся из этого ряда Крестный Кийский Онежский монастырь, основанный в 1656 г. патриархом Никоном и находившийся под его особым покровительством. Вскоре после своего основания с помощью царских пожалований монастырь вошёл в число крупнейших на Руси. Владения этого монастыря, не уменьшившиеся и после низложения Никона с патриаршего престола, существенно изменили саму структуру монастырского землевладения в Каргополье: огромная вотчина (свыше 800 дворов) в 2 с лишним раза превышала владения всех других монастырей[473].

Крупнейшим духовным, культурным, хозяйственным центром Каргополья был основанный в XV в. прп. Александром (†1479), выходцем из Кирилло-Белозерского монастыря, Александро-Ошевенский монастырь. Преподобный основатель стал почитаться братией и окружающим народом вскоре после кончины, а в середине – второй половине XVI в. он был причислен к лику святых, чтимых всей Русской Церковью (память 20 апреля/3 мая). Было создано житие, написана икона, составлена служба[474]. В XVII в. почитание преподобного усиливалось: возникли редакции жития, включившие новые эпизоды: «О явлении святого Иоанна Златоустого и преподобного Александра Ошевенского» крестьянину Евдокиму Яковлеву Заспенникову в 1655 г., «Чюдо преподобнаго Александра о руце ослабленной» (30 августа 1690 г.), составлено похвальное слово «Времени светлующуся…». Святой упоминается в житиях других северных подвижников-основателей монастырей XVII в. – прп. Диодора Юрьегорского, Пахомия Кенского (в связи с явлением им), в Сказании о чудесах в Хергозерской пустыни от иконы Макария Унженского и Желтоводского. Память Ошевенского чудотворца начала праздноваться в Москве, писались новые его иконы, в Кеми был создан житийный образ, преподобного чтили старообрядцы. С XVII в., считает А.В. Пигин, началось празднование Богомоления в первое воскресенье Петрова поста – по словам исследователя, в честь избавления преподобным Александром Каргополья от змей[475].

В череде игуменов-настоятелей XVII в., приводимых Е.В. Барсовым[476] без привязки к датам и событиям, выделяется игумен Иосиф I, при котором в 1667 г. был установлен крестный ход из Каргополя в Ошевенский монастырь. При этом же игумене монастырь пережил пожар 1677 г., когда от удара молнии сгорели все 3 деревянные церкви (Успенская с приделом прп. Кирилла Белозерского, Никольская с приделом прп. Александра Ошевенского и прп. Сергия Радонежского). В короткий срок монастырь построил новые церкви, а также возвел каменную ограду вокруг монастыря. В течение века количество дворов в его вотчинах несколько снизилось (1648 г. – 152 двора, 1678 г. – 142 двора)[477].

Ошевенский монастырь XVII в. играл особую роль в формировании сакральной топографии округи. Особенность этого монастыря заключается в его изначальной связи с торговыми путями и Слободкой на другом берегу р. Чурьеги, где жили отец и братья подвижника. Всё дальнейшее развитие окрестных селений шло в направлении их подчинения архитектурному ансамблю монастыря, до начала XVIII в. состоявшему из трёх высотных деревянных шатровых построек[478].

XVII век – время расцвета Кожеозерского Богоявленского монастыря, основанного в 1560-е годы в нижнем течении р. Онеги на Каргопольско-Пудожском рубеже священноиноком Нифонтом и его преемником преподобным Серапионом Кожеозерским. В XVII веке в монастыре продолжалась живая традиция святости, здесь явился целый ряд подвижников. Сам прп. Серапион, происходивший из пленённых и принявших крещение казанских татар, после 46-летних подвигов преставился в 1611 г. (27 июня/10 июля). Он собрал в пустыни до 40 иноков. Святостью прославился проживший в монастыре около трёх лет прп. Леонид, перешедший в Соловецкий монастырь; его основные подвиги совершались в Усольских (Сольвычегодских) землях: он стал основателем Усть-Недумской пустыни. В монастыре и вблизи него подвизался преподобный Никодим Кожеозерский, отшельник Хозьюгский. Уроженец Ярославской губернии, выходец из зажиточной крестьянской семьи, он принял постриг в Чудовом монастыре, где был собратом Григория Отрепьева, Лжедмитрия I. В связи с происками самозванца, высылавшего всех, кто знал его в монастыре, Никодим и покинул Москву. Он прожил в Кожеозерском монастыре в 1607-1609 гг., затем ушёл в пустынные места на р. Хозьюге. В лесной чаще выстроив небольшую келью, он прожил в одиночестве 35 лет, суровыми подвигами достигнув высоких духовных дарований. За сорок дней до преставления преподобный Никодим покинул свою пустыню и вернулся в монастырь, отойдя в мир иной 3/16 июля 1640 года.

Помимо интенсивной духовной, аскетической, молитвенной деятельности насельников, процветанию обители способствовали деятельные управители. После преподобного Серапиона, первого строителя обители, игуменом был преподобный Авраамий (в схиме Антоний Кожеозерский (†1634, управлял 23 г.); видимо, при нем (в 1630-е гг.) монастырь обустраивался после пожара, в котором сгорели обе церкви (Богоявленская и Благовещенская). После него монастырем управлял игумен Иона (†1642). В 1640-е гг. в нём подвизался будущий патриарх Никон, бывший энергичным и предприимчивым игуменом; при нем количество братии достигло 100 человек. В это время монастырь, имевший земли в деревнях по реке Онеге и солеварни на берегу Белого моря, занял особое место в хозяйственной жизни Каргополья, став вторым по величине после Ошевенского монастыря. С 1648 по 1678 гг. его владения увеличились вдвое, монастырь вошёл в группу крупных монастырей (122 двора). Монастырю были пожалованы участки на ловлю рыбы, деревни, право продажи соли в Каргополе и Вологде[479].

Немалую роль сыграло еще одно обстоятельство: в силу удалённости и труднодоступности монастырь служил местом ссылки неугодных сановников; нередко они сами или их родственники делали крупные пожертвования и вклады. Так, в начале XVII века в монастырь был сослан и насильно пострижен князь Иван Васильевич Сицкий, политический противник царя Бориса Годунова. Став монахом против воли, он нашёл в монастыре свой путь и был любим братией. В 1642 г. княгиня Елена Куракина пожаловала монастырю серебряный крест с мощами разных святых и частями Животворящего Древа и ризы Господней. По некоторым известиям, ссыльными были и «боярин-монах» Боголеп и его родной брат Григорий («во иноцех» Герасим), жившие в монастыре одновременно с игуменом Никоном.

Древнейшим в Каргополье считается основанный прп. Кириллом (†1376), пострижеником Новгородской обители Антония Римлянина, монастырь на р. Челме «на Чолусе-озере» (Кирилло-Челмогорская пустынь). Датировка времени жизни преподобного Кирилла подвергалась критике уже в XIX в., и в Олонецком патерике указывается, что прп. Кирилл жил в XVI в.

Малая, расположенная в глухих краях Челмогорская пустынь в XVII в. пережила много трудностей и едва сводила концы с концами. В 1610-е годы она была опустошена разбойниками, от избиения уцелел лишь один священноинок Герман, который жил и настоятельствовал в одиночестве (†1623). В 1632 и в 1674 гг. пустынь горела, в 1630-е годы ее обустраивал черный поп Мисаил, в 1670-е – строитель иеромонах Макарий, который сильно пострадал, спасая от пожара церковные книги и священную утварь, и был исцелен явившимися ему преподобными Кириллом и Макарием Желтоводским. В 1648 г. во владении Челмогорской пустыни находились лишь церковь, 2-3 кельи, где жили старцы, и хозяйственные дворы (коровий, конюшенный) с наёмными работниками[480]. В 1650–1680-е гг. здесь жили 2-4 монаха, какое-то время пустынь обустраивали ушедшие от Никона постриженики Кожеозерского монастыря строитель иеродиакон Филофей и его брат иеромонах Сергий, много сделавшие для пустыни и ее церквей; Сергий упомянут в одном из чудес Жития прп. Кирилла. При переписи 1678 г. Челмогорский монастырь назван пустым: «Ветхая церковь Богоявления Господня осталась без священнослужения».

К старейшим обителям относится Спасо-Васьянова пустынь (Спасово-Строкина пустынь, Каргопольский Спасо-Преображенский монастырь). Современные исследователи считают, что основатель пустыни Вассиан Строкинский, как и прп. Кирилл Челмогорский (они были современниками) жил не в XIV, а в XVI в. Пустынь была небольшой, в её владении находилось несколько дворов: в 1678 г. – 7. За XVII в., по Е.В. Барсову, сменилось 9 настоятелей-игуменов. Как и другие, монастырь рос за счёт покупки земли, царских грамот, предоставляющих льготы в торговле и другие пожалования, вкладов, пожертвований. В начале XVII в. он выделял «на ратное дело» людей и деньги; позже, как и многие, претерпел разорение от поляков и воров[481]. Но год от года монастырь возрастал, и уже с начала XVIII в. к нему начали приписываться малые пустыни. Впоследствии он будет играть заметную роль в монашеской жизни Каргополья.

Спасо-Пахомиев Кенский монастырь или Кенская Пахомиева Спасо-Преображенская пустынь – тоже из числа древнейших, основанных в ХV в. В монастыре прп. Пахомия на реке Кене в 1508 г. постригся в монашество прп. Антоний Сийский, в 1513 г. расставшийся со своим наставником и впоследствии сам ставший основателем обители. Прп. Пахомий (†1525) – возможно, ученик и сомолитвенник прп. Александра Ошевенского и выходец из его обители)[482]. Пустынь тоже была небольшой, в 1615 г. подверглась разорению «воровскими людьми», после которого осталось 7 старцев. В последующие годы спасали положение царские пожалования по грамотам. Источники упоминают в 1615 г. чёрного попа Иосифа, в 1654 г. – черного попа Исакия, в 1676 г. – игумена Каллиника, в 1678 г. – старца Никифора; в этом году пустыни принадлежали 6 дворов. В 1681-1697 гг. настоятельствовал строитель Филарет; известна его челобитная: «Кенская де пустыня стоит в диких лесах…» В результате челобитной были получены в оброчное содержание земли по реке Кене и на Кенозере. В д. Першлахта (в пяти километрах от монастыря) пустынь имела монастырский двор, в Пияле владела соляной варницей. О почитании прп. Пахомия в XVII в. свидетельствуют вклады, которые делали местные крестьяне: Карп Брыкин и Елисей Агапитов Попов (1688), Карп Еремеев, сын Брыкин (видимо, тот же Брыкин?) «с соседьми» и Моисей Петров Щербаков «с соседьми» (1698)[483].

Существенные преобразования в XVII в. претерпела древняя пустынь Иоанна Волосатого. Основанная в конце XVI в. иноком Ионою Власатым пустынь была мужской. Возможно, при жизни этого подвижника существовали только кельи. Он прожил здесь не менее 20 лет (1592-1612) и ископал родник. После смерти его погребли на горе, и на этом месте построили церковь во имя Успения Богородицы. В 1649 г. здесь жил один монах Филарет, сосланный на Соловки. Жители Каргополя ходатайствовали о преобразовании в женскую обитель, хотя до этого в Каргополье существовала одна женская Веретьевская пустынь. Так в середине XVII века (1649 г.) сформировался Успенский женский монастырь в Каргополе, который в 1648 г. владений не имел, а в 1678 г. имел 1 двор половничий[484].

Помимо развития основанных ранее обителей, в XVII в. возникает множество новых монастырей и пустыней. В 1620-1622 гг. иноком Полиевктом основана Кодлозерская Богоявленская пустынь: «Деревня на Кодлозере, а ныне вновь стал монастырь» (Мехренгский стан, в 1678 г. имела 8 дворов)[485].

На крайнем западе Каргополья, на границе с Пудожьем, монах Соловецкого монастыря Дамиан, в схиме Диодор (†1633) основал Юрьегорский монастырь. Монах Дамиан родился в конце XVI в. в семье крестьян-поморов в с. Турчасово. В 15 лет он уехал в Соловецкий монастырь, но, имея склонность к пустынническому житию, искал большего уединения. Около 1620 г. он оказался на Онеге в устье р. Кены, где попытался поселиться, но ушёл из-за неприятия местными крестьянами. В дальнейших странствиях Дамиан оказался в глухих местах за Водлоозером на Юрьевой горе, где водрузил крест и начал отшельническую жизнь. В поисках средств на строительство церкви он пошёл в Москву, познакомился с матерью царя Михаила инокиней Марфой, другими именитыми людьми, раздобыл средства и, вернувшись, построил церкви Троицы и Введения Богородицы, придел свв. Зосимы и Савватия Соловецких. В 1629 г. в обители числились священник и 24 старца. На храмы Дамиан «истощи все имение – сотвори три храма во едино время и келии построи и монастырь огради», но среди братии начался голод и ропот. В 1632 г. Дамиан снова ездил в Москву за средствами. В своей обители он претерпел гонение и побои от инока Феодосия, присланного на исправление; впоследствии тот ушёл, уведя с собой 17 человек и унеся многое из монастырской собственности. Дамиан скончался в 1633 г. в Каргополе, приняв схиму с именем Диодора, его мощи почивают под спудом в основанной им обители. Его почитание широко распространилось по округе. В 1626 г. монастырь имел 5 дворов; в 1678 г. – 10 дворов[486].

В восточной части Каргополья возникла Елгомская Богоявленская пустынь, которая «вновь стала» над Елгомским озерком в Воезерской волости (1648) Пустынь основана старцем Тарасием, пришедшим в Каргопольские пределы из Москвы. По К.А. Докучаеву-Баскову, основание пустыни, возможно, относится не к 1631 г. (эта дата имелась на колоколе, бывшем в пустыни: «радением строителя старца Москвитина»), а к 1612 г. – этим годом датируется первая грамота на церкви Богоявления и Троицы. Но в силу смутного времени до 1627 г. никакой церкви не было, а в этом году устроена церковь Положения Ризы Богородицы с чудотворным образом. Старец пожертвовал пустыни и толковое Евангелие. В 1621–22 гг. никакого жилья на Елгомском озере не было зафиксировано, около озера – оброчные земли погостского попа Константина, а в 1641 г. здесь жили монахи. Сгоревшая церковь, возобновленная в 1644 г. во имя Богоявления Господня с приделом Ризы Богоматери, имела «верх клинчатой». Старец Тарасий отмечен в пустыни до 1648 г. Монахи (в иные периоды их было до 20 человек) приобретали землю, сдавали её в аренду и закладывали крестьянам; и в 1648 г., и в 1678 г. пустынь имела 5 дворов; возле монастыря на скотных дворах жили служка и 3 «детеныша»[487].

Выявленные и изученные современными исследователями документы, связанные с Наглимозерской (Аглимозерской) Артовой пустынью (ранее известные в пересказе), позволяют восстановить жизненный путь основателя пустыни инока Тимофея. В 1653 г. Тимофей обратился к царю с просьбой о выдаче погодной милостыни, т.к. монастырь воздвигнут на пустом месте, которое «от людей удалено», и «нищая братия своими трудами чистит пустой черный лес». При этом проситель рассказал и о себе. Он, «убогий чернец Тимофеище», служил стрельцом, воевал с поляками в смутное время, бывал в «отъезжих заморских службах», т.е. охранял торговые суда или сопровождал официальных представителей иностранных государств. Просьба была уважена, и царь Алексей Михайлович велел выдавать из таможенных сборов Каргополя по 6 руб., были оказаны другие милости. И впоследствии по разным прошениям пустыни давались пожалования[488].

30-летняя служба Тимофея закончилась в 1630-х гг., а в 1640-е гг. он основал пустынь «Пречистыя Богородицы Неопа[ли]мыя Купины и великого чюдотворца Николы». В пустыни шло строительство: в 1645 г. был освящен первый храм; видимо, та же церковь Неопалимой Купины с приделом свт. Николая отмечается и в 1676 г.; в это время в пустыни жили 4 монаха и 1 работник, существовала колокольня, кельи, ограда. Кроме инока Тимофея известен строитель пустыни «черный поп Филарет» (1664-1689). В конце века был построен 2-й храм – Трех святителей вселенских[489]. Всё-таки пустынь не удержалась в качестве самостоятельной: в самом начале XVIII в. она была приписана к Спасо-Каргопольскому монастырю.

Основатели Хергозерской Макарьевой пустыни иноки Сергий и Логгин (ок. 1640), возможно, были выходцами из Александро-Ошевенского монастыря; А.В. Пигин обосновывает возможность их прихода в Каргополье из Костромских или Нижегородских пределов, где протекала деятельность прп. Макария Унженского и Желтоводского. В пользу этого свидетельствует вторая, кроме чудотворной прп. Макария, принесенная иноками икона св. Тихона – видимо, прп. Тихона Лухского[490]. Монах Сергий получил в Новгороде благословенную грамоту на строительство церкви во имя св. Троицы (1635-1648), которая вскоре и была построена.

Первый храм пустыни вскоре сгорел, в 1653 г. построен шатровый храм с приделом прп. Макария, через 5 лет строится второй храм – Введения Богородицы с приделом свт. Николая, а ещё через 2 года – третий во имя Трёх святителей Московских (1660-1661) К 1678 г. пустынь имела во владении 10 крестьянских и 3 монастырских двора[491].

История Лебяжьей пустыни освещается в «Повести о начале Лебяжьей пустыни». Её основателями в 1680-е гг. на западном побережье озера Лаче стали крестьянин Тихменской волости Каргопольского уезда Исидор Васильев Пискунов и пастух Иоанн Казбала. Сначала пастух Иоанн, а потом и Исидор услышали колокольный звон возле «великого древа сосны», и «глас человечь» повелел Исидору «зде жити». Они поставили рядом с сосной крест, задумали построить часовню во имя явившегося в видении Исидору новгородского святого Саввы Вишерского. Исидор совершил путешествие в Савво-Вишерский монастырь, откуда принёс образ святого. Пришедший в пустынь иеромонах Калинник (возможно, тот же, кто в 1676 г. управлял Кенской Пахомиевой пустынью) постриг Исидора и Иоанна в монахи. В конце XVII в. в пустыни было семь иноков; она просуществовала около столетия.

В XVII в., кроме описанных, возникали пустыни, просуществовавшие недолго и впоследствии забытые. В Большом синодике Александро-Ошевенского монастыря приводились имена 23 «начальников» (основателей) монастырей и пустыней на территории Поонежья; из них уже в конце XIX в. лишь половина (12 имен) сопоставлялись с известными обителями[492]. Так, некий старец Копылов облюбовал для иноческой обители место на речке Чаженге вблизи сел. Задняя Дуброва (в начале XVIII в. там будет образован Чаженский старообрядческий скит). Однако Копылов отправился в паломничество на Святую Землю и умер. Забытыми отголосками древности являются Казариновская мужская пустынь в Труфановском сельском обществе и Никольский женский монастырь в Каргополе на старой Торговой площади (известны по сообщению Е.В. Барсова).

Таким образом, в XVII веке в Каргополье прослеживается интенсивная духовная жизнь, приведшая к расцвету феномена монашества. Развивается богослужебное творчество: составляются новые службы и редакции житий прославленных святых, в жития добавляются новые сюжеты, пишутся новые иконы. Складываются традиции новых празднеств и крестных ходов. Крупным духовным центром стал Кожеозерский монастырь: из его стен вышло 9 преподобных. Местные крестьяне заботились о своих монастырях, вкладывая в них землю, строения, делая другие пожертвования.

В начале XVII в. каргопольские монастыри выделяли людей и деньги на сопротивление польско-литовской интервенции, в 1610-е годы многие были разорены сбежавшими на север шайками воров и разбойников. После этого обители восстанавливались не сразу, нередко прибегали к высочайшей помощи, но всё же, преодолевая трудности, постепенно росли и крепли. Более того, в этом веке наблюдается всплеск вновь возникших в Каргополье пустыней: достоверно известны 9 новых обителей (включая Крестный Онежский монастырь и Хозьюгскую пустынь). Особенно интенсивно они возникали в первой половине XVII века, но две обители возникли в середине века и в 1680-е годы. Во всех них велось интенсивное храмовое строительство, стимулируемое частыми пожарами. При этом строительство храмов велось как бы с расчётом на будущее, т.к. нередко превышало материальные возможности и реальные богослужебные нужды создателей. Разные сооружения – храмы, жилые подворья, хозяйственные постройки – строили монахи и в своих вотчинах. Деревянные монастырские храмы становились заметными архитектурными доминантами и сакральными центрами округи. Не всегда можно проследить, откуда родом основатели монастырей: имеющиеся данные свидетельствуют, что среди них были и местные уроженцы, и пришельцы из Москвы и других земель. В XVII в. возникло 2 женских монастыря.

Монастыри имели обширные хозяйства, их вотчины (сельскохозяйственные и промысловые угодья, деревни) в течение века возрастали.

Некоторые каргопольские монастыри стали местами ссылки, с чем связаны крупные пожертвования. Нередко сосланные находили в монашестве свое призвание, монах Боголеп (Львов) стал известным переписчиком книг и писателем. Наконец, Каргополье XVII в. оказалось связано с выдающимся деятелем своего времени – патриархом Никоном.

Считается, что с середины XVII века в целостном феномене древнерусской культуры обнаруживаются черты, свидетельствующие о её разложении. Рассмотренные источники не дают основания говорить об угасании в Каргополье феномена монашества: новые монастыри образовываются и во второй половине века; правда, их меньше, в чем видится завершение монастырской колонизации. Осваивая пустоши, возводя храмы, строя избы, бани и мельницы, монахи прокладывали пути не только в новые земли, но и в Царство Небесное.

О.В. Молчанова (Москва)

Парадная утварь в зажиточном русском доме

на рубеже XVI–XVII веков

На рубеже XVI-XVII веков Русское государство пережило бурные времена, часть которых недаром названа «Смутой». Это особенный период отечественной истории: на него пришлись политические интриги и перевороты, смена царствующей династии, война, оккупация, разгул разбойничьих шаек, динамичные перемены в структуре господствующего класса. В такие эпохи материальные ценности подвергаются наибольшим повреждениям и даже уничтожению.

По традиции, установленной еще Н.И. Костомаровым и И.Е. Забелиным, вопрос изучения материальной культуры рубежа веков рассматривался и рассматривается чаще всего до сих пор как невыделяемая часть изучения материальной культуры XVI-XVII вв. в целом. При этом нередко складывалось впечатление, что только к концу этого периода и сложился вещевой комплекс, который составляет в глазах потомков подлинно русскую традицию в мировой материальной культуре. Тот самый комплекс, который явил национальный стиль, называемый «русское узорочье». И который, в свою очередь, был воспринят во второй половине XIX в. как основа для «русского стиля» ‑ национального варианта историзма. Это тот комплекс традиционной утвари, которая была вытеснена из обихода жизни высших классов русского общества новомодными вещами «на европейский манер» в XVIII в. В качестве же некоего эталона этого подлинно русского уклада представляется обычно комплекс царской парадной посуды эпохи Алексея Михайловича, описанный, в числе других, Павлом Алеппским, зафиксировавшем свои непосредственные впечатления от пребывания в России в 1656 г.[493].

Теория и практика музейной работы требует более детального структурирования традиционной утвари по отдельным историческим этапам, в том числе и выделения одного из важнейших в отечественной медиевистике, пришедшего на период, предшествовавший воцарению династии Романовых.

До наших дней дошло досадно мало образцов парадной столовой утвари, бытовавшей в русских зажиточных домах в период, предшествовавший воцарению первых Романовых. Только коллекции музея Оружейная палата в Московском Кремле могут дать некоторое наглядное представление о роскоши царского обихода, от сокровищ же частных домов сохранились лишь отдельные памятники да упоминания в источниках.

По обычаю русской жизни (в частности, зафиксированном в «Домострое» ‑ письменном памятнике XVI в., отразившем уже сложившуюся к тому времени традицию) возможность посторонним ознакомиться с богатством и вкусами хозяев предоставлялась только во время пиров. Все источники единогласно указывают, что парадная посуда в русском быту не только служила непосредственно для сервировки стола и подачи блюд, но и демонстрировалась особым образом в пиршественном помещении или даже на подходах к нему. Обычай этот наиболее полно воплощался при организации пиров царских.

Аксель Гюльденстиерне, сопровождавший в 1602 г. герцога Ганса Шлезвиг-Голштинского, дотошно рассмотрел и сумел детально описать увиденное: «Среди залы, где мы сидели, стоял под сводами великий четырехгранный столп;  вокруг него со всех сторон был широкий стол; и был тот стол шириной с каждой стороны столпа в две добрых доски; и был этот стол вышиной в 1 ½ локтя от земли. На столе этом, вокруг упомянутого столпа, выставлена была одна лишь позолоченная серебряная посуда (несказанно великолепная и роскошная); доставала она гораздо выше, чем до половины столпа, и один ряд стоял над другим. В сенях, смежных с залой, были также устроены одна над ругой полки, начиная от 1 ½ локтей снизу, и выше чем до половины стен; установлены они были кругом (стен) со всех сторон и над входной и выходной дверью одними непозолоченными большими и малыми серебряными чашами»[494]. Варбоч, посол германского императора, посетивший Россию в конце XVI в. не мог впоследствии «исчислить серебряной и золотой посуды, которая лежала горой в комнате, смежной со столовой»[495].

Роскошная парадная посуда изумляла и своей отделкой. В 1590 г. Арсений, сопровождавший патриарха Иеремию, описал увиденное им в Москве: «Из многих золотых чаш была одна, которую едва 12 человек в состоянии были нести. Чаши изображали львов, медведей, волков, быков, лошадей, зайцев и оленей; были единороги… и разные четвероногие животные; птенцы и павлины золотые и позолоченные; журавли, аисты, утки, гуси, пеликаны, страусы…фазаны, голуби, куропатки, горлицы, и все это из золота или из серебра. Но всего искуснее и естественнее изображен был охотник с силком… Сверх исчисленных мною чаш и бокалов такое было множество другой посуды, что я не в силах поименовать ее»[496].

Более же всего иноземцы оказывались поражены размерами и количеством драгоценной утвари. Это не могло не стать основой для легенд, которые поддерживались за границей более или менее достоверными свидетельствами очевидцев. Так известный мемуарист Маржерет, неоднократно бывавший в России, находившийся на русской службе 1600-1606 гг., а позднее – у обоих Лжедмитриев, в 1607 году опубликовал во Франции свои заметки, включавшие и его впечатления от роскошной утвари, виденной им в кладовых: литые серебряные бочки, огромные серебряные тазы, которые поднимали за ручки четыре человека, вазы с большими серебряными чашами[497].

Об этом великолепном обычае свидетельствует и приём английских гостей во главе с послом в 1604 г.: «…пройдя среди толпы придворных целым рядом комнат, вступили в прекрасную, богато отделанную залу, где находилось бесконечное множество всякого рода массивной посуды… Посреди палаты помещалась огромная стойка, на которой, достигая значительной высоты, была расставлена чудная, огромных размеров посуда, весьма хитро сделанная в форме всякого рода зверей, рыб и птиц, не говоря о множестве столовой посуды обыкновенного вида»[498]. Далее автор записок отмечает, что возможностью любоваться «зрелищем упомянутого поставца» и он сам, и другие гости имели на протяжение всего пира, уже сидя за столом[499].

Несколькими годами позднее другой иностранец описывал свадебный пир Лжедмитрия и Марины Мнишек: «Великий князь давал обед в аудиенц-зале. Среди оной находилась высокая колонна, а подле нее стоял огромный стол, покрытый золотой и серебряной посудой; сверх того, перед залой лежали кучи серебряных сосудов, из коих некоторые были величиной с наши ведра, котлы и бочонки»[500]. Это свидетельство лишь в малом отличается от более ранних: в целом сохранился тот же обычай, что и при прежних кремлевских пирах, но, похоже, количество сокровищ несколько уменьшилось, да и сама репрезентация выглядит скромнее.

Нельзя не заметить, что столь назойливая демонстрация богатства у русских не кажется иноземным гостям чем-то особенным. Их поражают лишь размеры этого богатства, размеры сосудов и роскошь материалов, форм, отделки. Накануне смены династии царский двор и российский нобилитет в глазах иностранцев представлялись сказочно богатыми, причем не на какой-то экзотический лад, а вполне во вкусе и в полном соответствии с образом жизни высших слоев общества у них на родине.

И в самом деле, именно XVI столетие стало временем накопления при европейских дворах роскошной утвари. За право получить заказ от монарха или вельможи приходилось бороться даже лучшим мастерам. Об этом пишет в своих записках знаменитый Бенвенуто Челлини (1500-1570): «Тем временем я домогался, … чтобы епископ Саламанка заказал мне большую вазу для воды, так называемую «аккуеречча», которые служат для буфетов и ставятся на них для украшения. …епископ, желая сделать их две, одинаковой величины, одну из них заказал сказанному Луканьоло, а другую должен был сделать я»[501]. Конечно, это относится к несколько более раннему времени, чем приведенные выше описания, касающиеся русской жизни, но в целом ситуация рассматривается опытным автором автобиографических записок как типичная. Отметим, что он ссылается на специальное название сосуда, принятое в изощренном обиходе папского двора и итальянского общества. Наблюдатели из иных европейских стран, как и русские источники, оперируют менее детализированной терминологией, называя обычно эти вазы и иные предметы просто «сосудами» или «судами», а плоские – «блюдами».

Не всегда эти огромные по размеру и весу, великолепно отделанные драгоценные сосуды служили лишь в репрезентативных целях, использовали её и по прямому назначению. Ассортимент посудных форм в зажиточном русском доме был весьма широк и разнообразен. При этом по обычаю функции «судов» были довольно строго регламентированы. Самые крупные, причудливые и роскошные предметы лишь демонстрировались пирующим. Некоторые формы посуды применялись только для доставки пищи и напитков к столу. Другие выставлялись на стол к началу пира, ими пользовались несколько рядом сидящих сотрапезников. Третьи же служили индивидуальными приборами[502].

Нетрудно заметить, что разработанность номенклатуры этой посуды заметно сужается при переходе перечня от репрезентативной и «подавальной» посуды к индивидуальной. Исключение – сосуды для питья.

Таким образом, и по ассортименту, и по отделке в числе парадной столовой утвари преобладали сосуды репрезентативные, функциональность которых была неявной. Любопытно мнение художника и мастера Челлини по поводу самого факта спроса на подобные изделия в XVI в. Он пишет: «Огромная ваза, каковая подавалась к столу папы Климента, куда он бросал, когда бывал за трапезой, косточки от мяса и шелуху от разных плодов; вещь скорее роскошная, чем необходимая. Была эта ваза украшена двумя красивыми ручками и множеством машкер, больших, малых, и множеством красивейших листьев»[503].

Можно полагать, что в течение XVI в. как в мировом центре художественной драгоценной промышленности – Риме, так и в иных странах, в том числе и в России, высшая знать собирала предметы роскоши, прикладное использование которых было скорее умозрителным, чем реальным. Та же ваза для объедков и шелухи, используемая папой римским Климентом VII (1523-1534), не имела, видимо специальной конструкции, иначе внимательный к таким подробностям знаменитый автор воспоминаний обязательно описал бы её. Так и отдельные сосуды в домах знатнейших русских бояр и князей, и в самом царском дворце, могли по прихоти хозяина получать какую-то служебную функцию, которая закреплялась за ними надолго, если не навсегда.

Такова же была судьба драгоценной утвари и в обиходе церковных вотчин. Интересно наблюдение над изменением функций одного из подобных предметов в Троице-Сергиевой Лавре. Некий «кубец серебряный» западноевропейской работы первой половины XIV в. был вложен в обитель Иваном Грозным и впервые упомянут в этом качестве в «отписных ризных книгах» 1574/1575 гг.  Государь предполагал использование этого готического сосуда в качестве потира в храме. А позднее, в XVIII в. этот же сосуд уже назван в документах монастыря «масленником»[504].

Использовалась драгоценная столовая утварь в русском обиходе и в качестве своеобразной подарочной упаковки для яств с хозяйского стола, коими одаривали почетных гостей. В этом случае подобные предметы одновременно становились и ценным подарком, а иногда даже и наградой[505]. Наблюдатель-англичанин из состава упомянутого выше посольства 1602 г., пишет, что «Великий государь прислал… лорду послу и королевским придворным тридцать блюд разного кушанья … подававшихся на серебряных, а большей частью массивного золота блюдах, которые возвышались полудюжинами одно над другим, наполненные вареными, печеными и жареными яствами»[506].

Эти предметы в первую очередь удовлетворяли эстетические потребности владельцев, одновременно являясь материальным эквивалентом денег, причем в объеме, превышающим стоимость исходного драгоценного материала. В обыденные дни утварь эта должна была сберегаться и сберегалась весьма рачительно. Тут не допускалась никакая репрезентация. В «Домострое», ставшим нарицательным для всего приватного уклада традиционной русской жизни, в числе обыденных обязанностей хозяина дома указывается, что «суды столовые» и серебряные, и оловянные, и медные хранить по его поручению ключнику не только по счету, но и по весу[507]. Хранение это велось в особо отведенных местах, в кладовых и сундуках. «Поставец» же, упоминаемый как некая витрина для демонстрации утвари на пиру – на рубеже XVI-XVII вв. не особый шкаф-витрина, а временное сооружение, основу которого образует широкий стол, для увеличения демонстрационной площади которого выстраивается пирамида из полок, крепящихся к особому столбу (или столпу – по примеру кремлевских палат).

Парадная посуда была в большинстве своем металлической. При этом золотая утварь оставалась большой редкостью и бытовала, очевидно, лишь в обиходе самого узкого круга близких царя. Главным образом сокровища знати собирались из посуды серебряной. Но нередки были оловянные и медные изделия, которыми не пренебрегали и в самом высшем обществе. Точка зрения Н.К. Костомарова о том, что при этом у богатых посуда была серебряная, а у небогатых оловянная и деревянная, весьма популярная и у других авторов, опирается очевидно на анахронический романтический подход, свойственный знатокам конца XIX в., девальвирующий некоторые реалии позднего средневековья[508]. В русском обиходе «оловянники» – один из самых распространенных видов парадной посуды, популярный и из-за внешнего сходства с серебром, и из-за гигиенической безопасности, и из-за технологических возможностей металла, позволяющих отливать из него сосуды любых причудливых форм. Нередко олово дополнительно украшалось гравировкой, резьбой, золочением. В 1614 г. княгиня Соломанида, супруга князя Ивана Андреевича Долгорукого сочла возможным вложить в Симонов монастырь в память мужа «судки столовые олованые, золотом сусалным наложены, да росолник, да солонка, да десять блюд оловянных, да стопочки, да мешурма невеличка»[509]. Медь в средневековой Руси также не была простонародным материалом.

Использовали в качестве парадной русские и керамическую посуду. Как раз в XVI в. появилась красная и черная лощеная посуда, внешне схожая с оловянной и даже с серебряной. «Так средние слои горожан подражали зажиточным»[510].

Любимой же оставалась традиционная деревянная. Даже в зажиточных домах можно было встретить деревянную утварь, расписанную или позолоченную. «Принц Бухау пишет (в середине XVI в.), что в его время по большей части кушали и пили из деревянной посуды, края которой бывали позолочены)[511]. Археологические данные подтверждают, что именно XVI-XVII вв. были временем наибольшего расцвета производства и наиболее широкого применения деревянной посуды.

Ассортимент парадной посуды и особенности её отделки отличались большим разнообразием. Очень характерно, что здесь встречаются и самые «остромодные» в Европе того времени предметы. Пожалуй, «символом эпохи» можно назвать кубки из крупных раковин, оправленных в многодельную оправу из драгоценных металлов. Сами раковины при этом также нередко украшались сложной резьбой или гравировкой. На этом этапе при создании кубков-наутилусов ещё сохранялся присущей культуре ренессанса вкус к сохранению природной поверхности: «материал еще удивлял и поражал зрителя самой своей формой»[512]. Как отмечают авторы описания собрания сокровищ знаменитых флорентийцев Медичи, подобные чаши были обязательной составляющей коллекций «крупнейших правящих домов Европы. Королевские особы приобретали раковины, которые считались редкими произведениями природы, происходившими из далёких и мало изученных стран. Самым талантливым мастерам поручали изготовление богатых оправ, чтобы подчеркнуть уникальность этих экзотических диковин»[513]. Знакомы были с подобными редкостями и на Руси. Борис Годунов вложил в 1599 г. в Симонов монастырь в Москве «по боярине по князе Иване Михайловиче Глинском… судки раковинные окованы серебром позолочены с финифтом… да блюдо раковинное оковано медию по краям»[514].

Кроме того, среди парадной посуды встречались предметы из капа, скорлупы экзотического ореха, стекла, камня.

Парадная столовая утварь была традиционной формой накопления семейных сокровищ. Пополнялись фамильные собрания разными способами. В знатных семьях самым обыденным было наследование. Именно в течение XVI в. складывались комплексы парадной посуды, которые со временем и при благоприятных обстоятельствах росли, а при иных – таяли. «Среди имущества волоцкого князя Ивана Борисовича названы 30 серебряных блюд, 5 мисок, перечница, уксусница, 3 солонки, 9 чарок, 8 ковшей, 1 достакан, 1 сковорода и еще какой-то «серебряник». Еще 3 ковша и кубок были заложены»[515] . А у «углицкого князя одних серебряных блюд имелось 125»[516].

Распространено было и дарение. В обычае было в таком случае делать на подарке соответствующую надпись, чаще всего общего благопожелательного характера. Но иногда такая надпись оказывалась очень конкретной: «Ударила челом боярыня Ульяна Федоровна Романова»[517]. Государь, бывало, даже награждал своих подданных драгоценными предметами посудных форм.

Использовались и иные традиционные пути пополнения фамильных сокровищниц: утварь покупалась или заказывалась, или даже обреталась в качестве трофеев. В числе последних оказались военные трофеи Ливонской войны 1558-1583 гг. Позднее часть этих ценностей стала вкладами в монастыри в качестве «прикладу ливонского походу»[518].

Сохранившиеся памятники лишь частично отражают некогда бывшее в России накануне Смутного времени обилие драгоценной парадной посуды из разных стран, и не только из Флоренции, Венеции, Аугсбурга, Нюрнберга, Лондона – самых известных центров ювелирного дела эпохи возрождения и раннего барокко, но и из Лиссабона. Именно в Москве оказалась со временем лучшая подборка работ некоторых национальных школ: в Оружейной палате хранится самая большая (вне пределов Англии) коллекция английского серебра эпохи поздних Стюартов – ранних Тюдоров (середина XVI – середина XVII вв.) Часть ныне хранящихся в музейных собраниях раритетов оказались у нас в стране в составе имущества иностранных гостей и оставались какое-то время у них в пользовании. К их числу относятся ценные артефакты из раскопок в Москве на территории Гостиного двора и Английского подворья.

Духовные вотчины – монастыри, также накапливали со временем немалые сокровища. Помимо разнообразной богослужебной утвари, а также тех сосудов, которые использовались в храме во вспомогательных целях, в монастырских хранилищах накапливалась значительная масса парадной посуды. Источниками этих богатств становились обычно вклады благочестивых мирян. Так особо почитаемый и одариваемый Иваном Грозным и членами его семьи, Кирилло-Белозерский монастырь имел в 1601 г. в казне особый окованный сундук с серебряной посудой, в числе которой были кубки со скульптурными изображениями людей и деревьев на крышках, стопы, чарки, достоканец, ковши, ложки[519]. Монашеские правила не позволяли демонстрировать её в репрезентативных целях или, тем более, использовать в обычном обиходе. Поэтому сокровища становились эквивалентам денежных накоплений, а отдельные предметы монахи при случае подносили почетным паломникам, в первую очередь, венценосным, «на их государеву радость», или одаривали почитаемых иерархов иных обителей: «и эту братину челом ударили игумен Матфей и старцы соборные ростовскому митрополиту Ионе»[520].

Но многие и светские и монастырские вотчины в Смуту претерпели серьёзный урон. Всё в течение XVI в. прираставшее изобилие оказалось порушенным, когда «приходили полские и литовские люди и русские воры, и казаки монастырскую вотчину разорили до основания»[521]. Участь монастырских сокровищ ничем не отличилась от участи домашнего скарба светских феодалов, вотчины которых оказались на пути разбойничьих шаек и полуорганизованных военных образований.

Уничтожение драгоценной парадной столовой утвари не было редкостью в ту эпоху дефицита металла вообще, а драгоценного – в особенности. Олово же постоянно требовалось для лужения и при плавлении различных медных сплавов. В Смутное время эта тенденция не могла не усилиться. Но и мирные обычаи того времени иногда способствовали безнадёжной порче вещей. С неодобрением смотрел на подобный обычай один из иностранцев, описывая свадьбу Лжедмитрия и Марины Мнишек: «…первосвятитель взял жениха и невесту за руки, обвел их кругом три раза, потом взял стакан с красным вином и, выпив из него сначала сам, давал пить трижды великому князю и великой княгине; после того поставил стакан на землю перед великим князем, который растоптал его ногами»[522].

Парадная посуда в русском обиходе рубежа XVI-XVII вв. оказалась ярким культурным феноменом, включающим не только очевидный историко-этнографический контекст, но и ряд иных важных реалий. Уже к этому времени сложилась ситуация, когда в хозяйственном обиходе богатой части русского общества явно выделилась часть утвари, предназначенной для особого, праздничного использования и сохранявшаяся до времени под спудом. Её использование включало в себя не только сервировку стола, но и особо оформленную демонстрацию лучших образцов как перед началом пира, так и в его продолжении. Часть этой утвари позднее с угощением доставлялась возвратившимся к себе почётным гостям или же отправлялась с ними. Эта демонстрация служила не только прославлению богатства хозяев и их уважение к приглашенным, но и отражала художественный вкус и соответствие модным тенденциям в высшем русском обществе, соответствующим аналогичным модам и в зарубежной Европе. Комплекс парадных бытовых вещей на рубеже XVI-XVII вв. являл собою множество разнообразной по форме и отделке драгоценной и редкостной утвари, значительная часть которой была прекрасными образцами художественной работы европейских мастеров. Некоторые из предметов имели однозначное функциональное предназначение, другие же могли использоваться по прихоти владельцев в разных целях. Большинство утвари изготавливалась из драгоценных металлов, часть из иных материалов, отделанных наподобие золота или серебра, или же созданных из модных в ту эпоху материалов природных. Насколько можно судить по сохранившимся образцам и описаниям современников в стилистике декора и форм преобладали ренессансные и раннебарочные тенденции. Открытость верхушки русского общества той поры инокультурным веяниям в изначально консервативной сфере приватного обихода иностранцами и частью исследователей воспринимается как исключительно демонстративная, адресованная вовне, а в домашней среде практически не используемая. Однако игнорировать эту открытость невозможно, поскольку именно в эпоху XVI – начала XVII в. начались процессы, приведшие к концу XVII в., в частности, к зарождению уникальных отечественных художественных производств (Усольских эмалей, например). Парадная столовая посуда к рубежу XVI-XVII вв. приобрела в русском быту не только функциональный и репрезентативный характер, но и служила средством общественных коммуникаций, а в своих драгоценных формах являясь к тому же «своеобразной эстетизированной формой денежных сокровищ. Иноземным гостям на рубеже XVI-XVII вв. очевидно был вполне понятен жест демонстрации открытости инокультурным актуальным влияниям.

В.Г. Платонов (Петрозаводск)

«Карельские письма»

(к проблеме выявления иконописного наследия карел Республики Карелия)

Потомки древнего племени корела, проживавшие на территории новгородского Севера, занимали земли западного и северного Приладожья (Корельский уезд Водской пятины). В начале второго тысячелетия н.э. часть корелы переселяется на пространство между Ладожским и Онежским озерами, заселённое весью[523]. Продвижение корелы из Приладожья далее на север имело место в XIV-XVI вв.[524]. После Столбовского мирного договора (1617), оставившего Корельский уезд в руках Швеции, карелы стали активно переселяться в Россию, в том числе на север и северо-восток территории современной Карелии ‑ в Лопские погосты, где ранее жили саамы (лопь), а также в Поморье и северо-западную часть Заонежских погостов[525]. Постепенно на территории Обонежья сформировались этно-лингвистические группы собственно карел, ливвиков и людиков. На сложение ливвиковского и людиковского диалектов карельского языка оказали влияние потомки проживавшей здесь древней веси[526].

Хорошо известно культурное наследие карельского народа ‑ устное народное поэтическое творчество, деревянная архитектура, декоративно-прикладное искусство. Но была ли у карел национальная иконопись? Вероятно, в новгородский период истории Обонежья иконы для храмов карельских приходов привозились в своем большинстве из Новгорода или писались русскими иконописцами в северных ремесленных центрах и монастырях, но позднее, особенно в XVII-XVIII вв., в создании икон могли принимать участие и выходцы из карельских селений. Проблема состоит в том, в какой степени произведения иконописи, найденные в Олонецком крае, в западном Прионежье и Лопских погостах, можно связать с традициями карельской (а, возможно, и вепсской) национальной культуры.

Олонец и его округа

Олонецкий погост-округ (позднее ‑ Олонецкий уезд одноименной губернии) ‑ основная территория формирования и проживания карел-ливвиков. Эта территория на протяжении нескольких веков была одним из ведущих ареалов иконописания в Обонежье. Имеются данные, что и сам город Олонец, и некоторые села имели иконописные мастерские. По сведениям, приводимым И.Д. Соловьевой, иконописцы из Олонца, села Кондуши нанимались Александро-Свирским монастырем для выполнения работ[527]. Расположение олонецкого ареала в южном Обонежье, поблизости от крупного иконописного центра Тихвинского посада, способствовало интенсивному притоку икон извне и активному воздействию на развитие местной иконописи.

Уже в ранних памятниках из района Олонца можно указать на некоторые особенности письма и колорита, но основная масса икон, происходящих из этих мест, написана в традициях древнерусской иконописи. Заслуживают упоминания некоторые памятники XVII-XVIII вв. Так, например, интересно отметить своеобразные черты в стилистике икон праздничного чина конца XVII в. из церкви свв. Флора и Лавра с. Мегрега Олонецкого района (ныне в собрании МИИРК). Их авторы (а здесь можно предположить участие нескольких мастеров) отличались стремлением использовать некоторые приемы, близкие «строгановскому» стилю, который в этих местах мог быть хорошо известен. Это проявилось в несколько «маньеристической» трактовке силуэтов и поз фигур, рисунке складок одеяний, причем мастера «праздников» несколько усиливают данную особенность («Преображение», «Троица» и др.).

Ещё одна группа икон относится к более позднему времени (XVIII в.) и происходит из неизвестного храма Олонецкого района («Апостолы Петр и Павел», «Пророк Илья в пустыне», «Богоматерь Одигитрия Смоленская» в МИИРК). Рисунок на этих иконах, кажется, выполнен не кистью, а тонким пером. Эта заостренность графического приёма характерна и для некоторых других произведений иконописи из Олонецкого погоста, что может свидетельствовать о предпочтениях карельских мастеров.

Сямозерье и Западное Прионежье

Этот район включал северную часть Олонецкого погоста и Шуйский погост. Он простирался широкой полосой с запада (деревни по берегам озер Сямозеро, Шотозеро, Ведлозеро) на восток, до побережья Онежского озера. В этом ареале проживали северные ливвики на западе и людики на востоке. Найденные здесь иконы XVI-XVII вв. являются, видимо, в основном произведениями олонецких мастеров. Во второй половине XVII в. положение несколько меняется, появляются иконы своеобразного письма. Памятником местной иконописи Западного Прионежья является «Св. Троица» из дер. Суйсарь (МИИРК). Яркой особенностью стиля иконы является преобладание твёрдого линейного рисунка, кристаллически чётких пробелов на одеяниях и горках. Такой способ создания изображения, основанный скорее на линии, чем на мазке кистью, был устойчивой чертой художественного творчества ливвиков и людиков и отмечался также в народной росписи по дереву этого ареала[528].

Икона «Крещение» из часовни дер. Виданы Пряжинского района создана несколько позднее «Св. Троицы» (МИИРК). Моделирующие объем слои охрения в «личном» письме и пробела на одеяниях нанесены очень тонким слоем, а форма выявляется в основном линиями рисунка. Горки обозначены короткими штрихами и квадратными скобками на охристом цвете фона. Река Иордан изображена в виде совершенно плоской условной формы мягких очертаний, заполненной короткими изогнутыми линиями, передающими волны. В конечном итоге вся изобразительная плоскость иконы словно покрыта ажурной сеткой узорочья.

Икона-рама с клеймами жития св. Николая из дер. Суйсарь показывает, как эволюционировал этот графический стиль к концу XVII в. (МИИРК). Клейма размещены нерегулярно и не имеют четких границ, свободно располагаясь на охристой плоскости иконы, с которой сливаются по цвету не только фоны клейм, что нередко встречается в северной иконописи второй половины XVII в., но и поземы. Создаётся впечатление, что изображения фигур и палат приклеены, как аппликации, к плоскости фона.

На этой иконе роль графического начала в построении изображения ещё более возросла. Складки одеяний трактованы в виде ритмически повторяющихся квадратных скобок и углов, горки разделаны лещадками в виде вписанных друг в друга скобчатых фигур. В архитектурном декоре употребляются карнизы в виде бегунка из треугольников, дополненного подзорами из мелких полукружий.

Стилистическую близость к указанным произведениям обнаруживает «Св. Троица (с косым столом)» XVIII в. из заонежского с. Вегорукса (МИИРК). Здесь рассматриваемый стиль достиг, кажется, апогея своего развития. Линии складок одеяний и пробела на них превратились в отвлеченный геометризированный орнамент. Фон, позем и поля окрашены в одинаковый тёмно-зеленый цвет, напоминая аппликативный принцип размещения клейм на фоне иконы-рамы с житием св. Николая из дер. Суйсарь.

Икона св. Троицы из Вегоруксы позволяет поставить вопрос о проявлении стилистики карельской иконописной культуры и в Заонежье, что может объясняться устойчивыми связями между западным Прионежьем и Заонежьем после переселениия карел на Заонежский полуостров из Приладожья. Характерно, что по данным переписи 1873 г., население Вегоруксы по преимуществу состояло именно из карел[529].

Стилевая связь между иконами из западного Прионежья и Заонежья прослеживается на примере ещё одной группы памятников конца XVII в. Из сямозерской деревни Сяргилахта происходит икона «Апостолы Петр и Павел» (МИИРК). Она обладает яркими признаками «графического» стиля, но трактованного в более огрубленной форме. Лики персонажей перекрыты сплошными заливками разбелённой охры (кроме глазных впадин), а затем проработаны жёстко проведёнными линиями, обозначающими веки и надбровные дуги. Глаза имеют очень крупные зрачки, что придает образам острую характерность. Складки одежд обозначены темными чертами и дублированы белыми линиями. Пробелы сильно стилизованы и местами трактованы в виде уже знакомых нам скобчатых форм. Вся плоскость за фигурами имеет однородный охристый цвет, позем не обозначен.

По всем отмеченным признакам к этому произведению близка икона «Распятие», также происходящая из окрестностей дер. Суйсарь (частная коллекция, Москва). Тёмно-охристый колорит, жёсткая графическая система разделки одежд и ликов, суровость образов делают эту икону характерным произведением данной стилевой группы.

С указанными памятниками из деревень западного Прионежья имеют сходство иконы «Деисусного чина» неизвестного происхождения (МИИРК). С «Петром и Павлом» из Сяргилахты и «Распятием» из Суйсари их сближают палеография надписей, графические приёмы изображения, в том числе скобчатые формы пробелов на одежде. От указанного Деисуса стилевые соответствия ведут к иконе «Огненное восхождение пророка Ильи, с житием в 12 клеймах» (МИИРК) из часовни дер. Кургеницы, расположенной в северной части Клименецкого острова. Икона близка к «Деисусному чину» суровостью образов, жёсткой графичностью стиля, приёмами трактовки пробелов в виде скобок и волнистых линий. Она также имеет сходство с житийной рамой св. Николая из Суйсари мотивами некоторых архитектурных деталей, в частности, подзоров в виде мелких полукружий. В целом иконы конца XVII в. из Кургениц и Сяргилахты (то есть соответственно из Заонежья и Сямозерья) образуют единую стилевую группу.

Таким образом, мы наметили три группы икон, созданных в период второй половины XVII в. – XVIII в., и связанных общими признаками стиля и преемственностью развития. Распространение подобных икон, как в западном Прионежье, так и в южном Заонежье находит любопытные параллели в других видах художественного творчества – архитектуре, народном декоративном искусстве.

Обособление территории проживания северных (сямозерских) ливвиков от более южной Олонецкой Карелии было в некоторой степени предопределено образованием Сямозерской выставки на рубеже XVI-XVII вв. «К началу XVII в., ‑ отмечает А.Ю. Жуков, ‑ северные (сямозерские) и более южные (олонецкие) ливвики уже ощущали себя чужими друг другу»[530]. Видимо, с XVII в. произошла и переориентация культурных связей сямозерского ареала. Имеются свидетельства культурных связей западного Прионежья и Заонежья, относящиеся к XVIII в. и более позднему времени. В.П. Орфинский писал о влиянии культового зодчества Заонежья XVIII в. на архитектуру часовен Сямозерья[531]. В работах И.Е. Гришиной отмечается распространение в конце XIX – начале XX в. некоторых типов декоративной обработки консольных выпусков бревен, поддерживающих вынос крыш крестьянских домов (резьба в виде крюков), от Сямозера и Шотозера на восток вдоль реки Шуя к Ялгубе и далее в южное Заонежье (Сенная Губа и другие деревни) и на Пудожский берег Онежского озера до Водлозера[532]. Ещё одним свидетельством культурных связей Заонежья и Сямозерья в XVIII в. является обнаружение в сямозерской деревне Лахта икон расписного потолка (МИИРК), которые имеют стилевое сходство с «небом»  часовни заонежской деревни Корба (музей «Кижи»). Культурные контакты могли сопутствовать этническим связям: в южном Заонежье по данным 1873 г. было немало «чуди обрусевшей» (Сенная Губа), «кореляков обрусевших» (Кузаранда), карел (Вегорукса, Вигово)[533].

Среди упомянутых произведений несколько особняком стоит икона «Воздвижение креста Господня» ‑ уникальный памятник карельской иконописи из Крестовоздвиженской часовни дер. Кибринаволок на южном берегу оз. Водлозеро (МИИРК). Эту икону отличает последовательно проведённый принцип плоскостности изображения, что ощущается в трактовке  и архитектурного задника, и фигур персонажей сюжета.

Ещё одной любопытной особенностью иконы является манера исполнения надписей. Надпись на верхнем поле практически не читается, так как она, вероятно, повторяет надпись на иконе, послужившей образцом, но воспроизведена человеком неграмотным. Здесь угадываются только отдельные буквы наименования сюжета «Воздвижение честнаго креста Господня». Слово «царь» над головой Константина написано как бы в зеркальном отражении и читается справа налево. Имя царицы Елены вообще не читается, потому что состоит из неразборчивых знаков. Поскольку икона происходит из района проживания карел-ливвиков, то напрашивается вывод, что её писал карел по национальности, незнакомый с русским алфавитом.

Приведенные материалы убедительно свидетельствуют, что в ареале, протянувшемся от озера Сямозеро до северо-западного побережья Онежского озера, в XVII-XVIII вв. существовали местные «письма» и имелись мастера-иконописцы из среды карел.

Лопские погосты

На территории семи Лопских погостов, располагавшихся к северо-западу от Обонежья, с XVI в. проживали собственно карелы. Иконы из лопского Паданского погоста представляют особый интерес для нашей темы. Наиболее важный этап в развитии иконописи данного ареала представлен значительной группой произведений рубежа XVII-XVIII вв. В стилистике этих памятников можно отметить ряд вариаций, что свидетельствует о работе нескольких мастеров.

Икона «Огненное восхождение пророка Ильи, с житием, праздниками и св. Анастасией» была, вероятно, храмовым образом часовни дер. Лазарево (МИИРК). Художник не стремится передать глубину даже условного иконописного пространства, изображает палаты как некие плоскостные кулисы, сводит до минимума пейзажное окружение, не моделирует одеяния и лики пробелами. Иными словами, используемый здесь плоскостный принцип создания изображения можно сравнить с методом работы карельских мастеров народной кистевой росписи по дереву более позднего времени, почти не использовавших оживок, придающих форме объемность, и сохранявших цельность изобразительной плоскости.

Икона «Сошествие во ад, с деисусным чином» необычна своей иконографией (МИИРК). В середине узкой горизонтальной доски изображено «Воскресение-Сошествие во ад», а по сторонам – фигуры Деисуса. Икона происходит из кладбищенской часовни, поэтому её можно истолковать в контексте содержания заупокойной службы с учётом глубоко укоренённого в местной культуре почитания  предков крестьянского рода. Удлинённые, слегка угловатые фигуры святых, имеют особенность: их головы заметно сдвинуты от осевой линии  фигур в направлении движения. Эта черта встречается на иконах из Поморья[534]. Есть сходство также в трактовке складок одеяний, в «личном» письме. Кажется вполне вероятным, что автор этой иконы проходил обучение в Поморье.

Обширная группа икон того же времени относится к творчеству одного мастера. Наиболее характерной для его почерка является небольшая икона «Св. Троица» (МИИРК). Центральный ангел изображён с высоко поднятыми крыльями. Его фигура более крупная, чем боковые ангелы. Хотя нимб не имеет перекрестия, но над головой есть надпись IC XC. Скорее всего, художник изобразил Бога в сопровождении двух ангелов, представив так называемый «библейско-исторический» тип Св. Троицы[535]. Возможно, это объясняет редкую деталь: левый ангел протягивает к чаше левую (а не правую, как обычно) руку, отчего боковые фигуры обретают строгую симметричность жестов. Вся плоскость иконы плотно заполнена фигурами, деталями фона или орнаментами. Особенно примечательна орнаментальная полоса на поземе, состоящая из трех лент с орнаментом из рядов Х-образных фигур, образующих узор типа ромбической сетки, с дополнительными деталями в виде крестиков на пересечениях линий, а также точек и маленьких кружков. Орнамент из косой сетки с крестиками встречается в древнерусской живописи и миниатюре[536]. На пелкульской иконе он получил трактовку, сближающую его с сетчатыми орнаментами в народном искусстве. Интересен мотив орнамента в виде маленьких кружков с чёрными «глазками», который можно сопоставить с похожими деталями в древнем искусстве вепсов[537]. Фон плотно заполнен горизонтальными цепочками S-образных завитков. Они несколько напоминают «облачка» в виде горизонтальных чёрточек с полукружиями, встречающимися на фонах некоторых икон. Подобные орнаментальные детали В.К. Цодикович определил как «знаки дожденосных облаков»[538]. Если продолжить этот семантический ряд, то указанный орнамент на поземе (ромбические фигуры с заполнением из точек) может быть связан с символикой плодородия[539]. Другие детали изображения – седалища, палаты, боковая сторона стола – заполнены стилизованными растительными орнаментами.

Тот же мастер исполнил икону «Спас, апостолы Петр и Павел и мученик Трифон» и горизонтальную по формату икону с центральным изображением Спаса нерукотворного, фланкированным восемью клеймами с праздниками и «Чудом о Флоре и Лавре» (МИИРК). Как часто на иконах «северных писем», праздники даны в сокращённых изводах. На архитектурных фонах клейм настойчиво звучит мотив аркады, заимствованный из иконописи XVII в. Нимб Спаса украшен орнаментом из косой сетки с крестиками на пересечениях линий и точками – как на иконе «Св. Троица».

Мы выделили несколько икон, которые можно приписать одному мастеру, который предпочитает светлый колорит с преобладанием оранжево-красного, жёлтого и синего разных оттенков. Фигуры изображаются в виде мягко обрисованных силуэтов без моделировки пробелами, лики перекрываются краской оранжевого оттенка. Художник активно использует орнаменты как геометрического типа (косая сетка с дополнительными элементами), так и из стилизованных растительных мотивов. Детали архитектуры в клеймах свидетельствуют о знакомстве с произведениями поздней иконописи.

Икона-рама с 12 клеймами жития св. Николая из дер. Лазарево исполнена несколько позднее (МИИРК). Пространство в клеймах   решено совершенно плоскостно, палаты превращены в плоские задники, заполняющие фон, изображение горок лишилось обычных очертаний и лещадок. На иконе сохраняются некоторые приметы стиля памятников предыдущей группы: колорит с преобладанием оранжевого, охристого и тёмно-синего тонов, тёплое оранжевое охрение ликов, мягкость силуэтов фигур.

Иконопись Паданского погоста развивалась и в XVIII в. Очень интересна небольшая многочастная икона с изображением Деисуса, праздников и избранных святых (МИИРК). Многочисленные неуклюжие фигурки с широкими одутловатыми ликами плотно заполняют плоскость доски. Как и на большинстве предыдущих икон, одежды здесь не моделированы пробелами. Охрение ликов имеет теплый красноватый тон. В колорите к оранжевому, охристому и синему, обычным для «сегозерских» икон, прибавился светло-зелёный цвет.

К более позднему этапу развития «сегозерских писем» относятся иконы из церкви с. Паданский Погост и часовни дер. Терманы. Наиболее характерной иконой данного комплекса является «Св. Николай, с житием» (МИИРК). Небольшой средник с поясным изображением святого окружён восемью очень крупными клеймами, равными ему по размеру. Характерен выбор сюжетов жития. Четыре клейма посвящены спасению гибнущих на водах. Среди других отметим сюжет, повествующий о необходимости поклоняться иконам св. Николая. В трёх оставшихся изображены «Рождество святого Николая», «Приведение во учение» и «Изгнание беса из кладезя». Совершенно отсутствуют сюжеты, повествующие о восхождении Николы по ступеням священной иерархии, что подчеркивает чисто народное восприятие жития.

Все клейма решены в традиционном духе, без увлечения «реалиями» повседневного быта. Столь же характерны простота композиций, отсутствие интереса к пространственным эффектам. Единственной «натуралистической» деталью являются реснички на лике св. Николая средника. Эта деталь встречается на иконах из Поморья[540]. Преобладание в колорите оранжевых, светло-синих, охристых и коричневых цветов, а также использование выразительности больших плоскостей чистого цвета сближают эту и другие иконы с более ранними произведениями мастеров сегозерского круга. Оранжевые, синие, зелёные вставки прямоугольных и овальных очертаний образуют нечто вроде нарядной рамы или киота.

Характер коренастых большеголовых фигур, изображение глаз с ресницами, наличие тернового венца у Христа (в сцене Распятия на иконе из праздничного цикла) порождены, видимо, влиянием иконописи XVIII в. Такое влияние могло придти из Поморья, с которым у Лопских погостов были постоянные экономические контакты, связанные с продажей болотного железа, добываемого крестьянами и идущего в Поморье для нужд солеварения. В этом контексте заслуживает внимания сообщение источника второй половины XVII в. о приезде в Селецкий погост иконника-«соловьянина», по-видимому, монаха Соловецкого монастыря[541].

Интересно сравнить иконы сегозерских мастеров с народными росписями по дереву того же ареала. Здесь сложились местные традиции силуэтного изображения стилизованных растительных мотивов, имеющих мягкие очертания. Исследователь народной культуры А.П. Косменко писала о паданских росписях по дереву: «Интерпретация растительных мотивов здесь в высшей степени лаконична и схематизирована, изображения растений лишь отдаленно напоминают реальный растительный мир»[542]. Эти особенности формообразования мы отмечали и в произведениях иконописи данного ареала.

Изложенные материалы позволяют сделать некоторые выводы. Иконы, найденные на территории западных (карельских) районов Республики Карелия, можно разделить на три стилевые группы и связать с творчеством олонецких ливвиков, северных ливвиков ‑ людиков Прионежья и собственно карел Лопских погостов. Первые две группы обладают чертами стилевой общности, включающей плоскостно-силуэтное видение формы, преобладание линейно-графических средств создания изображения и предпочтение геометрических орнаментов. Северно-карельская группа икон стоит несколько особняком. Для неё характерна более мягкая силуэтная трактовка фигур, колорит с активным использованием оранжево-охристых и голубых тонов.

На сложение особенностей стилевых групп икон оказали влияние не только художественные традиции карел, но и воздействие искусства соседних ареалов с преимущественно русским населением и давними иконописными традициями. Олонецкая Карелия испытывала культурное воздействие более южных районов Обонежья и Тихвина, западное Прионежье воспринимало влияние иконописи Заонежья, а в Лопские погосты импульсы развития шли преимущественно из Поморья. На сочетании художественных традиций карельского этноса и русской православной иконописи возникла и развивалась национальная карельская икона.

Н.И. Решетников (Москва)

Книжная традиция на Русском Севере в XVII веке

От Смутного времени до Петровских преобразований

(по материалам «Вологодской программы»)

Русский Север, являясь сокровищницей старины, известен, прежде всего, памятниками архитектуры. Менее известны документы, рукописи, книги. Поэтому изучение книжной традиции представляется весьма актуальной, тем более, что в своё время существовало мнение, по которому к северу от Вологды была сплошная дикость[543].

Однако, результаты исследований в рамках «Вологодской программы» напрочь опровергают это утверждение. Программа эта заключалась в выявлении, описании и опубликовании памятников письменности, хранящихся в музеях Вологодской области. По её итогам опубликованы выявленные и описанные памятники письменности в музеях Вологодской области [544]. Работа эта проводилось в 1980-е годы по инициативе и под общим руководством профессора ВГПИ П.А. Колесникова. Непосредственное руководство научной группой осуществлял А.А. Амосов. Изданный каталог-путеводитель состоит из пяти частей: ч. 1 ‑ Рукописные книги, ч. 2 ‑ Книги кириллической печати, ч.3 ‑ Книги гражданской печати, ч. 4 ‑ Документы досоветского периода, ч. 5 ‑ Документы Советского периода. В каждой части по 2-3 выпуска. Всего издано 13 томов. Подготовлен 14-й том с описанием личных архивных фондов, но не опубликован.

На основании результатов «Вологодской программы» можно утверждать, что ещё XVII в. читателю, жившему на Русском Севере, известны были самые разнообразные книги. Это Сборники (богослужебные, агиографические, исторические, обиходных песнопений, слов и поучений), Минеи служебные, Сотные выписи, Шестодневы Служебники, Ирмологии на крюковых нотах, Праздники нотированные, Синодики, Евангелия, Вкладные книги, Псалтири, Часословы, Стихиры, Октоихи, Триоди, Травники, Прологи, Литературные сборники, разного рода рукописи, в т.ч. Апостол апракос, Златоуст постный, Слова Григория Богослова с толкованием Никиты Ираклийского, Уставы (монастырский и церковный), Сказание о Спасо-Каменном монастыре, текст Соборного уложение  1649 г. и др. Есть и житийные сочинения, в т.ч. Житие Кирилла Новоезерского с владельческими записями), Житие митрополита Алексия (с читательскими записями) (Череповецкий музей), Житие и подвиги Николая Чудотворца (Тарногский музей), Житие Василия Нового, Григория Мниха (Великоустюгский музей) и др. олее всего житийных сочинений в Вологодском музее: Димитрия Прилуцкого, Зосимы и Савватия Соловецких, Логгина Коряжемского, Николая Чудотворца, Сергия Радонежского.

Примечательно, что существовали и сборники исторического содержания. В них включаются тексты документальных памятников: Сотные на церковные и монастырские земли, Книги сбора церковной десятины и др.

Следует учесть, что «Вологодской программой» отражена лишь часть книжного наследия. Многие книги были утрачены по разным причинам. Часть книг естественным образом погибла в самóй среде бытования в результате пожаров и иных бедствий. Многие книги были конфискованы у монастырей и церквей в первые годы советской власти. Многие разошлись по частным коллекциям в результате собирательской деятельности любителей старины, а началось это ещё в XIX веке. Часть книг оказалась в фондах центральных музеев и библиотек, куда они поступали в результате археографических экспедиций. Есть книги и в местных музеях в различных регионах страны.

Но всё же значительная часть рукописного и старопечатного наследия хранится в фондах вологодских музеев. И это обстоятельство даёт основание для того, чтобы представить картину книжной традиции, существовавшей на Русском Севере, в том числе и в XVII веке. Для этого первоначально рассмотрим, сколько книг, бывших в обиходе в XVII в., отложилось в музейных коллекциях вологодских музеев.

Таблица 1

Количество рукописных и старопечатных книг XIV-XVII веков

Таким образом, в музеях Вологодской области отложилось рукописных книг 171 и 649 книг кириллической печати, всего 820. Этими книгами пользовались читатели, жившие в XVII в. Интересна тенденция увеличения количества книг. От XIV в. сохранилось лишь 5 рукописных книг, от XV в. – 11, от XVI в. – 49, т.е. всего 69. От XVII в. – 102. Количество книг, написанных в XVII в., почти в два раза больше, чем написанных в предыдущие два века. Это и понятно. Чем древнее памятники, тем меньше их сохраняется. Но и писать в XVII в. стали больше. Как правило, это было монастырское книгописание. Монастырей же в XVII в. было больше, чем в XIV в. А чем больше написано в количественном отношении, тем больше повышается возможность их сохранения.

Это характерно и относительно книг кириллической печати. Но книгопечатание внесло свои коррективы. Оно началось с 1564 г., и на Север книги сразу начали поступать. С развитием книгопечатания книги стали быстро распространяться. Если книг, отпечатанных в XVI в., в музейных фондах отложилось 6 экземпляров, то от XVII в. до нас дошло 643 книги кириллической печати.

О том, какова была книжная культура на Русском Севере в XVII в. свидетельствуют не только состав и названия книг, но и записи и пометы, оставленные на страницах книг их владельцами, читателями, дарителями, покупателями, продавцами и т.д. Это своего рода голоса из XVII в.

Интересны по своему содержанию записи о передаче книг в храмы. Открываем рукописную книгу «Службы Страстной недели» (КБИАХМЗ РК. 55). В ней запись: «Сию книгу в тетратех Страстную неделю всю написал петровский поп Июда Копытов и положил в дом всемилостивому Спасу и апостолу Христову Андрею Первозванному на Белоозеро на посад в свой приход по своих родителех безвыносно, а подписал на сей книге по его старца черного попа Ионы по его велению Васка Кункин лета 1678 года ноября в 21 день. К сей книге… черный поп Иона Копытов руку приложил». Из этой записи узнаём, что книгу написал петровский поп Июда Копытов и передал её в церковь Андрея Первозванного с завещанием никому не передавать, хранить «безвыносно». Поп Иона Копытов повелел Васке Кункину сделать соответствующую запись и к этой записи сам «руку приложил».

Иногда записи оставляют писцы рукописей. Об этом можно судить по одинаковому почерку самой рукописной книги и записи в ней. «Сборник богослужебный» XVII в. (ЧКМ. 9-15; 1336/41) содержит тропари, кондаки, богородичны, написан полууставом. Тем же почерком запись: «Приложена сия книга в церковь Благовещения Пресвятыя Богородицы что в Едоме иеродиаконом Михаилом безповино…».

Отметим записи писцов рукописных книг из собрания Вологодского музея. Среди них встречаются записи Арсения Сахарусова Комельского за 1506 г., писца Карпа с тайнописью (1549), Афиногена Аверкиева Короваева (1600) священника Ивана Аникиева (1623), Кеврольского инока Антония Ловцова (1656), рифмованная запись чернеца Александра (1690-е) и др.

По записям на страницах рукописных и старопечатных книг можно узнать о первоначальном месте нахождения книг. Так в рукописи «Ирмологий на крюковых нотах» (ВУКМ Р407), имеется запись XVII в.: «Сия книга Яренской волости».

Встречаются владельческие записи разного времени. В «Сборнике каноническом» (КБИАХМЗ РК. 135)  в XV в. полууставом записано: «Преподобного отца нашего Кирила». То есть, книга принадлежала основателю Кирилло-Белозерского монастыря. От XVI в. в этой книге две записи: «Правила ветхы» (полууставом) и «Книга Кирилова монастыря» (беглым полууставом). А далее скоропись XVII в.: «От Никоновских правил». Следовательно, книгу в ходе никоновских реформ не изъяли. Она продолжала существовать там, где была изначально. Есть там записи и более позднейшего времени, когда монастырь стал музеем. Этикетка на переплёте: «Из библиотеки Кирилло-Белозерского монастыря. От Никоновских правил чудотворца Кирилла» № 14». Ярлык на корешке: «№ 15. Правила Никоновы (Сборник)». Таким образом, «Сборник канонический» начала XV в. превратился в «Правила Никоновы».

Записи о вкладах помещаются в разных местах. Так, в «Синодике монастырском» (ВУКМ Р458) записи о вкладах вещами и деньгами находятся перед поминаниями некоторых родов. Книга «Слова Григория Богослова с толкованиями Никиты Ираклийского» (ВОКМ. 7283) содержит более пространную запись: «Лета 7019 месяца декабря 15 дал сию глаголимую книгу Богослов Григорий старец Зосима митрополит бывшей московьской в Ферапонтов монастырь в ограду Белаозера своеи душе на память и своему роду, а привез от него с Каменного старець Феодосей Мансур при игумньстве Селиверьстове при старце при Осафе при бывшем при владыке при Ростовском». Через 21 год в книге появилась владельческая запись владыки Коломенского Давыда. Ныне хранится в Вологодском музее.

Довольно часты владельческие записи. Иногда в одной книге встречаются записи разных владельцев, в том числе покупателей и продавцов. Из этого следует, что книги не только хранились в монастырских библиотеках, но и «ходили» среди населения.

Есть записи, повторяющие или поясняющие название книги. В рукописи «Святцы с дополнениями» (КБИАХМЗ РК. 136) записано: «Святцы угодника Божия». В «Евангелии» XVI в. (КБИАХМЗ РК. 4) записи: «Евангелие Кирила» (XVI-XVII в.) и по обрезу блока: «Евангелие чудотворцово» (XVII в.). В «Сотенной выписи на Сондужскую волость Тотемского уезда» (ТКМ, скоропись двух почерков) записано: «Список с писцовой книги писцов Фоки Дурова (зачёркнуто) Никифора Озерова да подьячего Ивана Гордеева 195-го и 196-го года…». В рукописной книге «Триодь постная» XVI в. записи XVII в.: «А се книга триодь о мытаре и фарисее». Далее неоднократно повторяется: «Стоит град пуст, а пути к нему нет». В рукописной книге конца XVII в. «Житие митрополита Алексия» (ЧКМ. 9-117; 1312/41) записью поясняется: «По мудрости (?) Божии и великих сия книга глаголемая житие церкви иже во святых отца нашего Алексия митрополита Киевского и всея Руси чудотворца». Здесь поясняющие записи XVIII в.

Иногда владельцы книг записывают не только своё имя, но и делают разного рода замечания. В «Часослове» XVII в. (КБИАХМЗ РК. 60), написанном чётким полууставом, записано: «Книга Феодора…» и далее «Без летописи». Вероятно, Феодору был известен «Часослов», в составе которого была летопись, или она из этого сборника утрачена.

Владельческие записи свидетельствуют о принадлежности книг не только частным лицам, но и храмам. В Устюженском музее хранится книга «Шестоднев служебный» (УКМ. 23). В ней запись: «Сия богоглаголемая книга Рождества пречистые Богородицы домовая» (XVI в.). В Череповецком музее в рукописной книге «Псалтирь следованная» XVI в. (ЧКМ. 9-64; 361/373) читаем: «Сия книга преподобнаго и богоносна отца нашего игумена Кирилла Новоезерскаго чудотворца». В книге «Ирмологий» XIV в. (ВОКМ. 4377): «Книга Ирмолог церкви Козмы и Дамиана что в Кузьминском». В «Уставе церковном» XIV в. (ВОКМ. 4378) запись XVII в.: «Сии Святцы церкви Козмы и Дамиана что в Кузминском».

Есть записи переписчиков книг. Пример. «Минея служебная» на март-апрель (УКМ. 46) В ней запись: «Во имя отца и сына и святаго духа. Списана бысть книга по повелению раба Божия Лукина Кондратьевича на пользу почитающим сиа книги» (XVI в.). Или: «Триодь постная» XV в., писанная мелким полууставом (ЧКМ. 9-48; 694/3), а в ней запись: «Господи помози рабу своему попу Михаилу, писавшему книги сия Триодь».

Встречаются и повторяющиеся записи в одной книге. Так, в «Сборнике сотных выписей» (ТКМ, скоропись нескольких почерков XVII в.) несколько раз повторяется запись: «Митрополита диак Иван Карпов руку приложил». В рукописной книге «Синодик церкви Казанской Богородицы и выписи из требника» (УКМ. 9) многократная запись: «Сия книга церькви Казанской Богородицы».

Нередки записи разного содержания, свидетельствующие о разных владельцах и читателях. Рукописная книга «Святцы с тропарями и кондаками» (УКМ. 15), написанная полууставом, судя по записи, в XVII в. принадлежала как вкладная Шалацькому монастырю, а затем была продана за 20 копеек (неизвестно кем и кому). Более подробны записи в рукописной книге «Златоуст постный» XVII в. (ЧКМ. 9-87; 658/12): «Сия книга глаголемая Беседы Белозерского уезду Судского стану села Троицкой Танищ церкви Иоанна Предтечи, а положил сию книгу… своеручно того же Белозерского уезду Урозерской волости дьячка Павла Афонасьева повелением его подписал той же Предтеченской церкви сын его крестной дьячек Иван Иванов безвыносно по себе и по родителех своих». Это запись вкладчика. А затем следует позднейшая запись читателя: «Сию книгу читал крестьянин деревни Тарасовской Иван…». Кроме того, на листах 68 об. И 156 об. Записи о смерти крестьян прихожан Предтеченской церкви с указанием дат и фамилий.

Встречаются и житейские записи, раскрывающие некоторые страницы бытовых взаимоотношений. В рукописном «Сборнике богослужебном» (ЧКМ. 9-36; 1418/14) читаем: «От великого князя Василия Ивановича всея Руси в Переяславль к наместником и в Переяславский уезд к волостелем. Бил ми челом Курака Иванов сын Обросов на вас на Ушака на Васильева сына, а ищет на нем то, что ден у него положили на соблюдение шубу баранью, да сермягу белую, да кавтан крашениной, да рубашку, да порты, да десят алтын денег, а всего того грабежу на сорок алтын. Ин де того ему не отдаст». Текст явно списан с челобитной, из которой явствует, что спор между Куракой Ивановым сыном Обросовым и Ушаком Васильевым сыном разгорелся не на шутку, коли дошла весть об этом до великого князя. Здесь же вторая запись XVI в.: «Се яз Иван да яз Посник Федоровы дети Мякишова выручили есмя у великого князя недельщика у…». Далее запись обрывается. Начало подобного текста записано в рукописной книге «Минея служебная на декабрь» XVI в. (ЧКМ. 9-66; 649/3): «Государю царю и великому князю Борису Фёдоро…». Такие записи можно охарактеризовать как пробы пера. Копировались наиболее важные, по мнению читателя, документы. А книга служила своеобразным гарантом сохранения текста.

Записи в книгах любопытны также как источник по выявлению имён и прозвищ, в том числе славянского происхождения. Это Июда Митя Вараксин сын («Минея служебная на март» XVI в. ‑ ЧКМ. 9-78; 649/3); Иван Захарьиных сын Коптев («Сборник богослужебный» XVI в. – ВОКМ. 4370), подьячий Максим Козлов (ВОКМ. 4366), купецкий человек Алексей Иванов сын Серебрянов (ВОКМ. 1995) и др.

В Евангелии XVI в. (ВОКМ. 7282) в записи XVII в. упоминаются имена 18 человек: «Савка Гончаронок, Ивашка Филипенок, Харитон Филиппович, Сидор Кузнечонок, Афанас Самонович, Яша Аксешонок, Тимоха Долмат, Кондрат Долмат, Яким Менко, Гришка Азарович, Пимаша Гарасименок, Гришка Лапенок, Улас Билминович, Артем Абражевич, Савва Кощенок, Микита Кузмечонок, Прокон Лагун подданные ясновельможного его милости пана Юрия Кароля Глебовича воеводы Смоленского».

В книгах XVII имеются записи более позднего времени. Например, в «Сборнике агиографическом» (ВКМ 11308) четыре владельческие записи XVIII в. Три из них (священника Матфея Тиханова, дьячка Андрея Матфеева и попова сына Фёдора Матфеева) свидетельствуют о что книга принадлежит церкви Зосимы и Савватия, что на Чурилове, а одна (без указания имени автора записи) – церкви Николая Чудотворца.

Все эти и другие записи – свидетельство бытования на Русском Севере рукописных и старопечатных книг. Записей достаточно много. Только в книжном собрании Вологодского музея и только точно датированных записей до XVIII в. более 75. В них отражается читательский интерес и в некоторой степени быт прошедших поколений.

Читателям XVII в. были известны русские агиографы XIV-XVI вв. Епифаний Премудрый, Пахомий Логофет, Макарий Прилуцкий, Досифей и Вассиан Соловецкие, Иродион Свирский, а также сочинители историко-публицистических повестей и сказаний Симеон Суздальский, Иоанн Новгородский, Нестор Искандер, Паисий Ярославов, Спиридон-Савва, Иосиф Волоцкий, Корнилий Комельский, Иван Пересветов, Максим Грек, Ермолай Еразм, инок Филофей, Зиновий Отенский, патриархи Московские Иов и Гермоген. Известны и авторы книг XVII в. Это Симеон Полоцкий, Дмитрий Ростовский, Арсений Суханов, Исайя Копинский, а также основоположники староверия Аввакум Петров, инок Авраамий, диакон Фёдор Иванов, Феоктист Анзерский и др. В постоянном обиходе были Жития святых, Минеи служебные, а также монастырские и церковные синодики.

Наиболее значительна группа синодиков в собрании Вологодского музея, в том числе Корнилиевско-Комельского, Дионисиева Глушицкого, Ферапонтова и Спасо-Прилуцкого монастырей. Поминания основателей староверия содержит Выговский синодик. Есть и родовой синодик вотчинников Вологодско-Белозерского региона князей Шелешпанских.

В 1928 г. из Губархивбюро в Вологодский музей поступил из Каргополя[545] Синодик церкви Благовещения и Николая Чудотворца, написанный после 1682 г. Он содержит предисловие синодичное, гравированное на меди с иллюстрациями, поминания общие и частные (листы 73-115 чистые). Записи полууставом и скорописью. Киноварь в заголовках и инициалах. Заставка-рамка в красках с золотом стиля барокко. Переплёт – доски в коже с тиснением, застежки утрачены, блок разбит. Запись XVIII в.: «Книга листовая Благовещенская».

На основании сохранившихся рукописных и старопечатных книг можно представить круг чтения людей, живших в XVII в. и среду бытования книги. Если проследить зафиксированные в записях случаи купли-продажи книг, можно восстановить историю обращения конкретных списков или старопечатных изданий в читательской среде. Часто в записях отражаются множественные переходы книги из рук в руки, причём иногда в течение краткого времени. Так, Евангелие 1656 г. (ВОКМ. 7281), написанное чётким полууставом, содержит 8 записей и до начала XVIII в. сменило 6 владельцев. Интересно, что в пятой записи после того, как книга была перепродана Харкой Ловцовым Кондратью Кошкину, появляется запись Ивашки Дмитриева: «Сия книга глаголемая Евангелие напрестольное… не продажна и не закладна». Однако, после этой категоричной записи Евдоким да Илья Дмитриев продали книгу Анкудину Ануфриеву сыну Попову. После очередной перепродажи книгу купил строитель Веркольского монастыря Антоний и завещал её Киприяну Гаврилову с братьями.

Иногда, в нарушение установленных правил, церковные и монастырские книги продавались частным лицам. Например, Пролог на сентябрь-февраль за 1620-е гг. (ВОКМ. 16677) купил Яков Иванович Загряжский в Петровском монастыре у чёрных попов Филарета и Тихона. Ещё один Пролог (ВОКМ. 11870) казённой церкви Успения пресвятой Богородицы из Залешья церковный приказчик Семён Иванов Лыжин продал Гурию Евсееву. Потом книга перешла архангельскому мещанину Акиму Борисову сыну Заворина, а в XVIII в. книгой владел уже некто Воронцов Патьвин.

О бытовании книг, написанных и изданных до XVIII в., свидетельствуют позднейшие в них записи самого разнообразного характера.

Итак, материалы «Вологодской программы» свидетельствуют не только о бытовании книг на Русском Севере, но и о существовании книжной традиции. Книга была в обиходе не только в монастырской, но и в крестьянской среде. Книга представляла собой не только объект чтения, но и как средство общения, о чём красноречиво говорят записи.

В целом книжное собрание, ныне хранящееся в музеях Вологодской области, является важным и весьма любопытным источником по изучению культурного наследия Русского Севера. Книги – замечательный памятник культуры. Они убедительно доказывают, что к северу от Вологды никакой дикости не было. Была здесь издавна достаточно высокая культура, в том числе книжная.

О.Б. Пригодина (Каргополь)

Старообрядческие книжные памятники

в собрании Каргопольского музея

Книжные памятники старообрядчества в фондах Каргопольского музея представлены как рукописями[546], так и печатными изданиями.

Наиболее интересную и показательную часть музейного собрания составляют старообрядческие рукописные книги[547]. В фондах музея числится более 60 единиц старообрядческих рукописей, количество которых ежегодно увеличивается за счёт новых поступлений. Хронологически рукописи охватывают ранний период развития старообрядческого движения: конец XVII – начало XVIII в. и поздний этап старообрядческой традиции, к которому следует отнести рукописные книги, создаваемые каргопольскими книжниками вплоть до середины ХХ в.

Среди старообрядческих рукописей музейного собрания представлены книги, созданные и бытовавшие среди последователей различных течений старообрядчества, распространённых на территории региона, ‑ поморского, филипповского, страннического согласий. Наиболее широко в составе коллекции представлены книги, созданные среди сторонников странничества, одного из наиболее радикальных направлений староверия. Отметим, что столь широкое распространение рукописной книги, созданной староверами-странниками, было связано, в первую очередь, с тем, что на территории Каргополья располагался духовный центр (Выговское общежительство) севернорусского странничества, здесь проживали известные страннические наставники, мастера книгописного дела.

Рукописные книги, созданные и бытовавшие в старообрядческой среде, представляют собой самые разнообразные в типологическом отношении сборники. Большая часть рукописных книг последователей староверия – это сборники богослужебной направленности, предназначение для ведения культовой практики. Кроме того, встречаются книги историко-полемической и четьей направленности, рукописи уставного и регламентирующего характера, направленные на регулирование жизни старообрядческой общины.

Представленные в фондах музея уникальные образцы рукописных сборников, созданные известными в страннической среде книжниками и наставниками, можно атрибутировать, прежде всего, по читательским записям и пометам, оставленным на страницах рукописных книг. Читательские записи, оставленные на страницах рукописных книг, а также характерные особенности почерка нередко помогают выявить имена местных писцов с присущими им характерными манерами письма. Так, по записям можно выявить имена каргопольских книжников – Марии Ивановны, Василия Васильевича, Максима Ивановича Залесского,Прохора Ильина, Никонора Игнатьевича и др. Рукописный способ, к которому прибегнули старообрядцы имел древнюю традицию, но недолго удовлетворял читательский спрос, так как не мог решить всех проблем, поэтому они стали искать способы восполнения необходимых книг посредством печатания.

Первый опыт книгопечатания для старообрядцев был произведён в самом начале XVIII века в Могилеве в типографии Максима Вощанки, из которой вышли Часовник (датируется по пасхалии 1701 г.) и Псалтирь (1705). Эти издания имели серьезное влияние на дальнейшее развитие типографской деятельности старообрядцев.

В фондах музея имеются Псалтирь[548] 1705 г. и Часовник[549] изданный чуть позже – в 1732-1733 гг., в Могилеве в типографии Максима Вощанки. Это первые печатные издания, которые были изданы старообрядцами. Наличие этих изданий в фондах музея свидетельствует о том, что каргопольские старообрядцы имели сведения о печатавшихся изданиях, приобретали их и бережно хранили.

Расцвет или эпоха развития старообрядческого книгопечатания приходится на два последних десятилетия XVIII в. и два первых десятилетия XIX в.

Собрание Каргопольского музея насчитывает 20 книг, изданных старообрядцами в 9 различных типографиях. Печатание книг шло в рамка кириллического книгопечатания.

Основывая нелегальные типографии, старообрядцы вынуждены были скрывать свою деятельность, что, естественно, повлияло на качество и особенности производимых ими книг. Особенностью старообрядческой книги этого периода стало отсутствие достоверных выходных данных. В своих изданиях старообрядцы начали помещать выходные данные московских изданий времени пяти первых патриархов или ложные выходные данные.

Распространение печатных старообрядческих изданий шло довольно быстро. Уже в год своего выхода в свет, они оказывались далеко от местонахождения типографий. Имелась система распространения старообрядческих изданий. Часть книг продавалась на месте, крупнейшие партии шли в Москву. Практически во всех городах России находились торговцы старообрядческими книгам, приобретавшие их даже у посредников на ярмарках.

В последней четверти XVIII в. старообрядческое книгопечатание приобретает широкие масштабы, количество изданий, выпускаемых каждой типографией, исчислялось десятками. В фондах Каргопольского музея имеются: Псалтирь, Святцы, Часослов, «Страсти Христовы», «Слово и лжепророках и лжеучителях», «Устав о христианском житие», Патерик азбучный, и др. Старообрядческая типография, открытая в Клинцах Федором Карташовым, легально работала всего 2 года (1785-1787), после чего была закрыта по указу Синода, и это заставило старообрядцев заняться тайным печатанием книг. В собрании музея книги этой типографии: Страсти Христовы, Псалтирь, Слово о лже пророках и учителях, Житие Василия Нового.

Дело отца продолжил Аким Карташов, главной задачей которого было сохранение традиции книгопечатания. Издания этой типографии так же представлены в собрании музея – Часовник, святцы, 4 издания псалтири.

Ещё одна типография, издания которой представлены в музее ‑ типография Селезнёва в Махновке. Московский купец Селезнёв открыл типографию в Махновке, затем продал её Константину Колычеву, который перевёз её в Янов. Главное направление – перепечатка изданных другими старообрядческими типографиями книг. В фондах музея издания этой типографии ‑ Цветник Аввы Дорофея, Устав о христианском житие, псалтирь, Зонар.

Для издания книг, старообрядцы использовали разные способы. Один из видов воспроизводства книги – гектограф. Это множительный аппарат, на котором можно напечатать до ста экземпляров издания. В Каргопольском районе книги, изданные таким способом, были широко распространены. В собрании музея имеется две книги, изданные в этой технике.

Одной из самых популярных книг у каргопольских старообрядцев была псалтирь. По хронологии: псалтирь 1705 г., одна псалтирь середины 1800-х гг., две конца XVIII века, две первых десятилетий XIX века.

География изданий, представленных в фондах музея следующая: Могилев, Варшава, Вильно, Клинцы, Гродно, Супрасль, типографии в Янове.

Одной из замечательных черт в истории развития старообрядческого книгопечатания было то, что cтарообрядцы провозглашали перепечатывание дониконовских изданий.

При выборе редакции публикуемого текста важную роль играла её распространенность в XVII веке, т.е. если существовала возможность выбора из нескольких редакций, то предпочтение, как правило, отдавалось той, которая получила наибольшее распространение в письменности и которая, в то же время, имела распространение в списках XVII века. Даже когда памятник имел многовековую письменную традицию, старообрядцы публиковали его по списку XVII века.

Коллекция старообрядческих изданий показывает, что старообрядцы наряду с рукописными, широко использовали печатную книгу. Так же использовали и множительную технику, печатая книги в технике «гектографа».

В 1821 году была открыта Единоверческая типография, которая стала издавать старообрядческие издания. Издания единоверческой типографии, которые имеются в собрании музея, относятся в основном к концу XIX – началу XX в. Это перепечатка изданий первой половины XVII века: «Катехизис», «Пролог», «Псалтирь», «Житие Василия Нового», «Минея» и др. Кроме изданий единоверческой типография имеются издания Христианской типография при Преображенском Богаделенном доме, ряд изданий Московской старообрядческой книгопечатни, по одному изданию Старопоморской типографии, Христианских типографий в Вятке и Пскове.

Изучая старообрядческие книжные памятники можно сказать, что старообрядцы имели информацию обо всех выходивших книгах и приобретали издания, которые печатались в тайных типографиях, иногда и за пределами России. Старообрядцы очень бережно относились к книге, хранили и передавали из поколения в поколение, об этом говорит большое количество сохранившихся до наших дней старообрядческих книжных памятников.

Г.Е. Седова (Архангельск)

Книгораспространение в XVII в. на территории Архангельской

области печатных изданий кирилловского шрифта

Одной из важнейших задач воссоздания национальной культуры является выявление закономерностей и определённых особенностей становления и развития книжного дела, где основной элемент – феномен книги и её место в жизни общества. Однако ни одна национальная культура не может иметь полное представление без локальных (в данном случае региональных) тематических исследований, каким в настоящее время является долгосрочный проект по созданию Свода книжных памятников Архангельской области. Анализируя собранную информацию, сохранившуюся на страницах книг кирилловского шрифта, а также книговедческие исследования А.С. Зерновой, С.П. Луппова, Б.В. Сапунова, Н.А. Баклановой, А.Х Горфункеля, Н.Ю. Бубнова, И.В. Поздеевой, В.П. Пушкова, Н.В. и А.А. Савельевых и др., мы можем выявить региональный аспект развития процесса книгораспространения на территории Архангельского края в XVII веке.

Начавшийся событиями Смутного времени XVII век был переломным для России, которая в это время начинает увеличивать свою территорию, участвовать в географических открытиях, развивать общенациональную культуру, формировать единый всероссийский рынок и вовлекаться в орбиту общеевропейской политики и торговли. В XVII веке Россия вела торговлю с Англией, Голландией, Польшей, Литовским княжеством, с татарским ханством, Кавказом, Средней Азией, Турцией, Персией. Историками засвидетельствован факт, что в XVII в. западноевропейские книги через Архангельск заказывал купцу Исаакию Вандебургу митрополит Дмитрий Ростовский[550].

Все перечисленные выше изменения не могли не отразиться на развитии русской книжности. Книг стало значительно больше. Заметно возросло количество рукописных книг, печатных книг за столетие было выпущено около 500 названий.

Надо сказать, что особенностью печатного дела в России в XVII веке было то, что это ремесло контролировалось государством и церковью. И хотя общий репертуар книг в этот период заметно расширился, первое место среди печатных изданий продолжали занимать книги религиозного содержания.

Вместе с тем, на протяжении нескольких десятилетий шёл медленный процесс проникновения в церковную книгу элементов светскости, что выразилось в появлении первых печатных книг светской тематики.

В XVII веке в обиход вошли азбуки, буквари, учебные псалтири, сборники поучительных чтений на год (Прологи), исторические, философские и теологические произведения. Вышла в свет первая русская книга по военному делу, математике, бухгалтерии, были изданы книги по истории, технике и географии.

Расширение репертуара и увеличение количества тиражей печатных изданий требовало от государства в XVII веке создание системы распространение книг. Книговедами уже давно выявлены основные формы книгораспространения, это: покупки-продажи, дарение – вклады, заклад и отдача за долги, изъятие старопечатной и раздача новоисправленной литературы местными религиозными деятелями после церковных реформ патриарха Никона, переписка, перемена места жительства, переход книги в другие руки в период военных событий и другие.

Все эти процессы книгораспространения нашли своё отражение и на Архангельском Севере. На территории Архангельского края, как известно, помещичьего землевладения не существовало. Государственные крестьяне северных уездов были наиболее грамотными среди российского крестьянства и книжность издавна являлась здесь важным компонентом крестьянской культуры. Если в центральных районах России XVII века, как предполагала А.С. Зернова, «…крестьяне почти не имели никакого отношения к книгам…»[551], то экспедиции на Русский Север и исследования В.И. Малышева и его учеников, открыли для науки феномен народной (крестьянской) книжной культуры Русского Севера. Описания книжных собраний, имеющих в своем составе печатные издания XVII века, фиксируют сведения о принадлежности большого количества книг северным крестьянам.

Известно, что уже в XVI веке в России был книжный рынок, на котором наряду с московскими изданиями фигурировали краковские издания Фиоля Швайпольта, пражские Франциско Скорины, вильнюсские Луки и Козьмы Мамоничей и другие. Предполагают, что в конце XVI века, когда в Литве возникли трудности с распространением славянских книг, Мамоничи наладили поставку в Россию книг, изданных в их типографии в Вильнюсе, через Архангельск. Можно предположить, что обнаруженные на территории Архангельской области издания книг второй половины XVI в., среди которых есть сохранившиеся в одном-двух экземплярах в мире, могли быть привезены и реализованы на Русском Севере именно в это время.

В XVII веке книжная торговля начинает активно развиваться. Для неё на Красной площади в Москве было определенное место – Спасский мост у Фроловской башни напротив Спасских ворот. В конце XVII века главным рынком по-прежнему был Китай-город, обнесённый красной стеной. Внутри его в 1695 г. располагалось 72 специализированных ряда: кушачный, рукавичный, пушной, башмачный, книжный, иконный или иначе ‑ «ряд для икон и книг» и др. Здесь же в допетровские времена был центр русского книгопечатания – Печатный двор.

В первой четверти XVII века мастеровые люди типографии Печатного двора развозили вновь отпечатанные книги по городам, которые потом расходились по уездам. Документы свидетельствуют, что в 1621-1623 гг. на Вагу было отправлено 80 экземпляров книг, на Двину и в Холмогоры ‑ 205, в Каргополь ‑ 118 экземпляров. Среди книг были Триодь постная (М., 1621), Минея на январь (М., 1622), Минея на февраль (М., 1622), Апостол (М., 1623), Минея на ноябрь (М., 1623), Минея на март (М., 1624)[552].

В книжной лавке Печатного двора имелись книги продаж, в которые заносились данные о розничной («в мир») продаже книг. Как правило, в книгу продаж вносились фамилия и имя покупателя, сословная принадлежность, должность и место работы, местожительство для иногородних и сколько книг, по какой цене и какого числа он приобрел.

Благодаря этим сведениям, мы можем точно сказать, что покупки северян в книжной лавке Печатного двора были значительны и на одного покупателя из Поморья во второй половине XVII века приходилось в среднем по 4,3 книги. Например, в Москве были приобретены за 4 покупки и увезены на Соловки и в Холмогоры[553] 88 экземпляров Часовника 1644 года. Мы можем достаточно точно обозначить населённые пункты Архангельского края, где кирилловская книга XVII века получила наиболее широкое распространение. Среди них: Каргополь, Яренск, Пинежье, Усть-Цильма, Мезень. Ненокса, Соловки, Сольвычегодск, Сийский монастырь, Вага, Двинской уезд, Холмогоры, Архангельск и др.

Сословная принадлежность покупателей книжной продукции тоже не однозначна. Среди них: священнослужители, крестьяне, посадские торгово-промышленные люди, называвшие себя «каргополец», «колмогорец», «мезенец», «пинежанин», «тяглец», «стряпчий» и др. Социальный состав и имена покупателей, владельцев, вкладчиков и читателей можно проследить не только по книге продаж, но в большей части в записях, которые сохранились на книгах.

Записи на книгах XVI-XVII вв. свидетельствуют и о том, что наши земляки в это время активно приобретали Псалтири учебные, Азбуки, Евангелия толковые, Библии, Служебники, Потребники, Каноники, Часословы, Прологи и Грамматику. На книге Евангелие учительное есть запись: «Сия книга глаголемая Евангелие учителное колмогорца Мишки Иванова сына Ершова. А дано цены…»[554]. В настоящее время в музеях и библиотеках Архангельской области хранится более 300 экземпляров книг XVII века. На одной из них, хранящейся в АОКМ запись гласит, что «Марта в 14 день сия книга глаголемая Пролог Двинского уезда княжостровской волости церкви Введения пресвятей Богородицы. Куплена на Москве»[555].

Как и во всей России на Севере многие крестьянские общины приобретали книги вскладчину. В Минею на декабрь месяц (М., 1620) дали денег 62 человека – свидетельствует запись на экземпляре, привезенном из археографической экспедиции в Усть-Цильму[556].

Помимо покупки книг в лавке Печатного двора на территории Архангельского края и рядом лежащих земель активно шла купля-продажа печатных изданий с рук. Таким образом, книга, приобретённая жителем Сольвычегодска, попадала на Пинегу или на Мезень, или из Устюга Великого в Мезень. В ГМО хранится экземпляр Минеи общей с праздничной (М., 1652) на листах которой сохранилась запись о том, что книга вложена по указу святейшего Кир Адриана в Кенский монастырь Каргопольского уезда по душе патриаршего келейника монаха Герасима, но была продана «по нужде монастырской» строителем этого монастыря иеромонахом Макарием за полтора рубля архимандриту Ефрему, который в 1713 году продал болшему Клещеполской волости Федору Григорьеву Мутусову[557].

В Пинежском собрании СПбГУ есть очень любопытный экземпляр Псалтири (М., 1641) на листах которой сохранилась запись, которая свидетельствует ещё об одной форме распространения книги ‑ заклад. Вся история бытования этой книги запечатлена на листах: первоначально ее купил Ивашка Дмитриев сын Фефилов, у него её купил Арефка Трофимов и продал Васке Гаврилову, который заложил ее старосте Никольскому Агапиту Яковлеву, а потом, уже выкупив Псалтирь, Васка продал её вновь Прокопью Нифантиеву[558].

Или, например, факт купли-продажи закреплён на листах напрестольного Евангелие (М., 1663) из АОНБ, которое крестьянин Иван Семёнов сын Молчанов с Малой Пинежки за три рубля с полтиной продал на Выю в церковь Святого Пророка Илии и Святителей Христовых Афанасия Великого, Кирилла Александрийского и великого Святителя Николая Чудотворца старосте церковному Марикану Феодулову.

Основной средой бытования старопечатных книг, как нам всем известно, является старообрядчество. В связи с церковной реформой патриарха Никона и появления течения старообрядчества, жители различных регионов меняли место жительства и уезжали на Север России, который в XVII веке стал оплотом старообрядчества. По всей России в храмах и церквах шла замена старопечатных книг на новоисправленные. Но исчезая из книжных собраний монастырей и церквей, книги эти продолжали бережно храниться староверами, переходя из рода в род. Именно так дошло до нас большинство старопечатных изданий, хранящихся сейчас в государственных собраниях. Откуда только ни привозились эти книги. Так, скорее всего, в старообрядческую общину на Мезени попала книга Требник мирской (М., 1623) подаренная ГМО в 2005 г. Книга была вложена 13 октября 1624 года казанским жильцом Сергеем Еремеевым сыном Калачниковым по своих родителех на вечный поминок в церковь Вознесению Христову и к великим чюдотворцам Гурею и Варсонофию Казанским и преподобному Макарью Унженскому и блаженному Василью Московскому новому чюдотворцу.

Переезд в другое место жительства происходил и со сменой социального статуса владельца книг, когда посадской человек или крестьянин становился иноком или схимником и вносил вкладом в монастырь книги, которые привозил с собой.

Особую роль в раcпространении книг кирилловского шрифта сыграл первый архиепископ архангельской земли Афанасий Холмогорский, специально назначенный патриархом Иоакимом для борьбы с расколом на Севере России. Борьба с расколом занимала важное место в епархиальной деятельности Афанасия. Одной из мер против усиления раскола на Русском Севере было то, что, будучи архиепископом, «Афанасий в приходских церквах своей епархии старался отбирать всё, что так или иначе напоминало о расколе: старыя богослужебныя книги – печатныя и рукописныя»[559].

В 1692 году из церкви Рождества Христова, что у Архангельского города был взят Требник (М., 1639), который в 1702 году числился в списке библиотеки архиепископа Афанасия, а в XVIII в. он уже имел запись о принадлежности к библиотеке Холмогорского архиерейского дома.

Упорядочение богослужения Афанасий старался достичь посредством раздачи новоисправленных книг. Вместе с богослужебными принадлежностями он приказал раздавать по приходским церквам и богослужебные новоисправленные книги. Кроме того, раздача книг происходило и особо. Необходимость в ней вызывалась не только недостатком книг в бедных церквах, но и тем, что по приходам не вышли еще из употребления старые книги.

Тотчас же по прибытии на епархию Афанасий принял меры по снабжению приходских церквей необходимыми книгами. Раздача их была поручена монаху архиерейского дома Тихону, отправлявшемуся в 1683 году в Важский уезд для сбора дани. «За каждую книгу назначалась определенная плата:

• Евангелие полное – 2 руб.
• Апостол – 2 руб.
• Триодь – 1 руб. 26 алт. 4 деньги
• Требник в десть – 2 руб.

Кроме того, раздавались Шестоднев –1руб.13 алт.2 деньги.

• Увет душевный
• Тетради обличительны на церковных раскольников – обе за 20 алт.»[560]

Выдача книг производилась и по частным челобитьям чиновников. В целях правильного понимания Божественной литургии Афанасий в 1700 году рассылал по приходам своей епархии переписанную в Холмогорах, при его архиерейском доме, книгу Германа – архиепископа Константинопольского – Толкование литургии. Книгу патриарха Германа, в отличие от разосланных обыкновенно за плату, он рассылал бесплатно и приказывал многократно переписывать её у себя в Холмогорах[561].

В процессе книграспространения на Архангельском Севере активно участвовали и крупные вкладчики книг в монастырские обители, наиболее яркими представителями которых являлись ярославский купец Георгий (Третьяк) Лыткин, казначей патриарха Адриана Паисий Сийский, семья купцов Строгановых и другие. Среди вкладчиков были Патриарх Филарет, царь Алексей Михайлович, «великие государи цари и великие князи Иоан Алексеевич Петр Алексеевич всеа Великия и малыя и белыя Росии самодержцы и … великая государыня благородная царевна и великая княжна Софиа Алексеевна», которые пожаловали напрестольное Евангелие с иными книгами Соли вычегодской в Борисоглебской монастырь в Соборную церковь Одегитриа Пресвятые Богородицы с пределы» и которую в XVIII веке «украсили» Александр, Николай и Сергей Строгановы.[562]

Ни для кого не секрет, что одним из самых крупных вкладов в пинежский Красногорский монастырь в XVII веке был вклад ярославского купца Третьяка Лыткина. Количество книг, подаренных в монастырь, по данным исследователей, насчитывает около 147 экземпляров[563]. Среди них были как рукописные книги, так и печатные. Печатные книги приобретал Третьяк Лыткин не только в книжной лавке Печатного двора, но чаще всего у частных лиц. В 1612 году Третьяк Лыткин приобрел экземпляр Острожской Библии (Острог, 1581), на которой есть запись, о том, что эту книгу он купил у «колмогорца» Спиридонова за 4 рубля[564]. Возможно, куплена была эта книга перед первым вкладом в Красногорский монастырь, состоявшимся в 1613 году. Путь в монастырь лежал через Холмогоры, через которые проходила и коммерческая деятельность Лыткиных. Эта книга никогда не принадлежала Красногорскому монастырю и хранится сейчас Днепропетровском историческом музее[565], но для нас интересен факт продажи её «колмогорцем» ‑ «ярославцу».

Нельзя забывать и о вкладах крестьян в местные церкви, монастыри на помин родственников и самих себя. Например, на книге Требник (М., 1639), что хранится в настоящее время в библиотеке АСМ есть запись о том, что книгу эту «глаголемая Потребник купил и сподарил Василев сын во сто 50 году [1642] месяца 11 генваря и денег дана полтора рубли с алтына»[566].

Таким образом, проанализировав имеющуюся в нашем распоряжении информацию, мы можем сказать, что печатные издания кирилловского шрифта XVI-XVII веков получили широкое распространение на территории Архангельской области в её исторических и современных границах. Владельцами книг были представители практически всех сословий, которые к тому времени проживали в этой области России, однако большая часть книг находилась в собственности церковных учреждений и севернорусского крестьянства. Крестьянство Поморского края было не только грамотным, оно вело активную деятельность по распространению книги путём всех известных к том