Признаком всякой научной дисциплины является наличие у нее собственного объекта познания и его предмета. В исследовательской практике, в т.ч. и в историческом исследовании, понятия объекта и предмета познания различаются достаточно четко. Что же касается теории, то здесь имеет место определенная трудность в разграничении этих понятий. В философской литературе между ними по существу иногда не делается различий. Наиболее общее определение объекта - "вещь, предмет", с разъяснением того, что "понятием "объект" обозначали только то, что внутри мышления или сознания противостояло явлениям мысли в качестве объективного предмета"1. Таким образом, разница между предметом и объектом не устанавливалась, или же, по крайней мере, признавалась очень несущественной.

Несравненно более четким является понимание различия между объектом и предметом научного исторического познания в литературе по методологии истории. Вместе с тем при объяснении соотношения между одним и другим понятием в ней имеются определенные различия. Так, с точки зрения Ю.В. Петрова, объект - "это "мир человека", т.е. действительность, ассимилированная практически и теоретически" человеком. Подобное понимание опирается на философское представление об объекте познания как о том, что было включено в сферу деятельности человека, во взаимодействие с ним2. Не соглашаясь с таким пониманием объекта исторического исследования, И.Д. Ковальченко подчеркивал, что объектом может признаваться "реальность, существующая независимо от субъекта", т.е. историка, тогда как предмет - часть объекта, включенная в познавательный процесс. При этом в ходе развития процесса исторического исследования "предмет познания расширяется"3, поскольку расширяются знания об объекте исследования.

Оба понимания в некоторой степени уязвимы для критики. Так, при подходе, принятом Ю.В. Петровым, не ясны различия между объектом и предметом исследования, которые понятны на прикладном уровне исследователям-практикам. У И.Д. Ковальченко такое различие прослеживается четко. Но в то же время им поднимается сложная проблема соотношения между объективной реальностью прошлого и ее познанием, которая решается на уровне не методологии, а философии истории. Как отмечал сам И.Д. Ковальченко, она решалась им в свете "традиционного подхода", принятого в советской историографии, для которой было характерно признание объективной реальности прошлого, возможность познания которой не подвергалась сомнению. Очевидно, что во второй половине 80-х годов, когда книга И.Д. Ковальченко вышла в свет, в отечественной историографии было заметно усиление интереса к проблемам методологии исторического познания, и такой подход не мог не казаться упрощенным.

Давая определение понятию объекта и предмета познания, И.Д. Ковальченко указывал, что объект - "это совокупность качественно определенных явлений и процессов реальности, существенно отличных по своей внутренней природе, основным чертам и законам функционирования и развития от других объектов этой реальности". Предмет же, по его словам, есть "определенная целостная совокупность наиболее существенных свойств и признаков объекта познания, которая подвергается изучению"4.

По-видимому, данные определения нуждаются в некотором уточнении в той части, которая касается соотношения между объектом и предметом исторического познания. В них хорошо учитываются отличия между объектом и предметом исследования по объему охватываемого в них исторического материала, когда обращается внимание на то, что предмет - это часть объекта, избранная исследователем для изучения. В то же время не в полной мере подчеркнута такая существенная сторона, как соотношение в них статического и динамического начал. Если объект исследования может быть представлен в статическом виде, как таковой, то предмет - это обязательно динамика, которая выражается в его развитии и в его связях как внутри своего объекта, так и с другими объектами за изучаемый исторический период, и, по-видимому, в его исторических корнях и в его значении для будущего. Кроме того, предмет исследования представляет из себя по существу ту самую проблему, которая требует своего раскрытия.

В свете воззрения на историографию как на культурно-исторический феномен объект исторического исследования и его предмет могут быть представлены в виде процесса, развивавшегося по мере развития потребностей в познании прошлого и, соответственно, самой историографии. Несомненно, что "предмет истории сам историчен, что и должно определять наш подход к его расмотрению"5.

 

Эта мысль Б.Г. Могильницкого - итог анализа общего развития историографии на протяжении всего времени ее существования.

Для древности и средневековья тематикой исторических сочинений разных жанров была история государства, церкви (например, церковная история англов Беды Достопочтенного), отдельных народов, крупных событий вроде войн и сражений (например, галльская и гражданская у Юлия Цезаря, Иудейская у Иосифа Флавия, Куликовская битва, оборона Пскова 1581 г., взятие и оборона донскими казаками Азова 1637-1641 гг. в русской воинской литературе), жизнеописания выдающихся людей (например, биографии Плутарха, повесть о Данииле Романовиче Галицком из Галицко-Волынской летописи в составе Ипатьевской летописи). В историографии античного мира подобной тематике соответствовал объект изучения, а предмет состоял в том, что автор показывал свой объект в действии. Такое соответствие не случайно, поскольку, как было уже замечено, античные историки в признании политического характера своих сочинений "были совершенно откровенны"6.

По-видимому, более сложные отношения между тематикой исторических сочинений, с одной стороны, и их объектом и предметом, с другой, существовали в средние века. В них могли провозглашаться в качестве их содержания история учреждений вроде государства и людей, например, князей, как это было в заголовке Повести временных лет: "Се повести временных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто въ Киеве нача первое княжити, и откуду Руская земля стала есть". Однако в средневековом мышлении роль человека и всего того, что им было создано, в т.ч. всяких учреждений вроде государства, не представлялось самостоятельной. За всеми деяниями людей виделось осуществление планов потусторонних сил, Бога или дьявола. При подобном понимании истории едва ли люди и все то, что с ними было связано, могли казаться достойными внимания. Поэтому в качестве объекта внимания средневекового историка выступало высшее начало, от которого зависел ход истории и судьбы людей, а предметом являлись замыслы этих сил в отношении рода человеческого, которые находили выражение в делах людей. Не случайно в хрониках, летописях и других средневековых сочинениях по истории содержатся частые ссылки на волю Бога или козни Сатаны как причины тех или иных событий. Положение стало меняться в эпоху позднего средневековья, когда по мере кризиса провиденциализма и распространения рационалистического мышления возрастало внимание к человеку, в результате чего человек и его действия стали постепенно выступать непосредственно в качестве объекта и предмета исторического повествования.

 Рационалистические основы философии истории нового времени окончательно закрепили те изменения в объекте и предмете историографии, которые происходили с позднего средневековья. При этом в эпоху Просвещения стало возникать понимание ограниченности объекта и предмета исторического изучения и делаться попытки углубить и расширить его. Уже Вольтера не удовлетворяло то, что в центре исторических трудов оказывались персонажи, наделенные властью, а не широкие массы населения. Но, заявляя о своем желании "писать историю людей"7, он не смог решить этой задачи. В несравненно большей степени объектом и предметом его исследований становились царствующие особы и их деяния, такие, как Петр I, Карл XII, Людовик XIV, Людовик XV. Впрочем, уже в XVIII в. делались отдельные и небезуспешные попытки расширить объект и предмет исторических трудов, как, например, у В.Н. Татищева, ставшего первым историком крепостного права в России, а позже - у отдельных историков первой половины XIX в., уделявших внимание изучению юридических источников. Но в целом заметно расширить сферу исторических исследований долгое время не удавалось.

Такая задача была решена в рамках русской историографии либерального направления второй половины XIX - начала ХХ в. Позитивизм как ее философская основа, обосновывавший многофакторность исторического процесса, вводил в качестве объекта научного исторического изучения экономику и социальные отношения, а предмета - развитие этих явлений во времени. Все в большей степени приобретали значение самостоятельного объекта исследования явления культуры и общественного сознания, в частности, такие, как культурно-идеологические основания Русского государства конца XV - XVI вв., как своеобразное русское западничество XVII в., реформы в сфере культуры и условия просвещенного абсолютизма в XVIII в. Едва ли в этой связи можно согласиться с выводом И.Д. Ковальченко, утверждавшего: "Предмет исследования либерально-буржуазной историографии XIX в. был более узким по сравнению с просветителями"8. В самом деле, в либеральной историографии он представляется более широким, чем в историографии эпохи Просвещения, где в целом не удалось преодолеть того, что в центре ее внимания оказывалось государство, власть и ее носители.

Для отечественной историографии советского времени характерно повышенное внимание к социально-экономической тематике, что предопределило выбор соответствующих объектов и предметов исследования. Но уже примерно с середины 50-х годов стало сказываться стремление к расширению тематики, к выбору тех объектов и такого предмета исследования, которым ранее уделялось мало внимания, в частности, к истории политических отношений и культуры, а также к методологии и методике исторического исследования.

Зарубежная историография понимала объект и предмет истории шире, чем советская. В этом большую роль сыграло влияние школы "Анналов", которая в центре внимания ставила изучение непосредственно человека прошлых эпох. Объектом исследования при таком подходе могло быть только человек и общество при первостепенной значимости человеческой личности по сравнению с коллективом. В этой связи широко известно высказывание М. Блока, одного из основоположников этой школы: "историк похож на сказочного людоеда. Где пахнет человечиной, там, он знает, его ждет добыча"9. По мнению Б.Г. Могильницкого, "в "очеловечивании истории", в осознании того, что история является ареной деятельности людей и именно поэтому представляет для нас неослабевающий интерес", заключалась сильная сторона подхода историков школы "Анналов" к объекту и предмету исторического исследования. В то же время недостаток этого подхода Б.Г. Могильницкий видел в том, что в нем содержалось "сугубо идеалистическое истолкование. На первый план выдвигается духовная сторона деятельности человека, его психология"10. Указание на выдвижение на первый план духовной жизни человека по отношению к материальной ее составляющей как на недостаток в общем не удивительна для советской историографии. Но после выхода в свет книги Б.Г. Могильницкого у российских историков существенно изменились историософские и методологические ориентиры и подобное замечание не может не вызвать возражение, тем более в связи с тем, что современная отечественная историография дала целый ряд ярких примеров антропологически и психологически ориентированных исследований. Это, в частности, относится к изучению истории русского летописания и некоторых сюжетов из истории Киевской Руси и удельного времени И.Н. Данилевским, опричнины Ивана Грозного В.Б. Кобриным и А.Л. Юргановым, отношений между сибирскими землепроходцами и коренным население Сибири XVII в. А.С. Зуевым, войны донских и запорожских казаков с турками на Черном море в XVII в. В.Н. Королевым, Разинского восстания В.М. Соловьевым, революции и гражданской войны в России В.П. Булдаковым. Фрагменты же такого подхода можно найти в целом ряде исследований. Кроме того, критика Б.Г. Могильницкого требует некоторого уточнения в том отношении, что такой историк школы "Анналов", как Ф. Бродель, и такой их последователь, как Ж. Ле Гофф, уделяли проблемам общественного бытия в истории едва ли меньшее внимание, чем марксисты, подробно изучая окружающую человека среду.

Стремление историков школы "Анналов" к уяснению в первую очередь человеческого, личностного содержания истории стимулировало распространение таких перспективных направлений современной историографии, как историко-психологическое и антропологическое. Это, в свою очередь, вызвало к жизни развитие истории малых форм, объектом изучения которой является человек, а предметом - многое из того, что его окружало и на что ранее мало обращалось внимание или что оставалось вне поля зрения историографии, занятой решением несравненно более крупных проблем. Вместе с тем общая антропологизация истории, а также процесс интеграции гуманитарного знания все в большей степени приводит историков к выводу, что зачастую внимание к такому объекту исследования, как обыкновенный человек, не относящийся к интеллектуальной или политической элите, дает по крайней мере ничуть не меньше для понимания исторического процесса, чем изучение жизни выдающихся личностей, чему уделяла внимание еще античная историография. В этой связи такого человека все чаще можно видеть в качестве объекта исторического познания.

 

Одной из существенных особенностей истории как науки, которая отличает ее от наук естественного цикла, но придает ей сходство с другими науками о человеке и обществе, является взаимоотношение между объектом и субъектом познания. В естествознании объект науки и ее субъект составляют разные миры, и познание в этой сфере представляет собой изучение человеком внешнего по отношению к себе мира, взгляд на него со стороны. Совсем по-иному складываются взаимоотношения между объектом и субъектом науки в гуманитарном и социальном познании. Здесь объект и субъект познавательного процесса относятся к одному миру, к миру людей, а сам этот процесс для познающего субъекта и для общества, к которому он принадлежит, в известном смысле представляет собой акт самопознания. Основано такое представление на том, что при всех различиях между людьми во времени, в характере цивилизации, в уровне и существе культуры есть нечто общее, что связывает все человечество в единое целое. Историософской основой такого представления является признание идеи мирового "всеединства", которая, по оценке М.Ф. Румянцевой, имела распространение в зарубежной философии, а в русской философии конца XIX - начала XX вв. "приобретает системообразующее значение" и в качестве части этого "всеединства" рассматривалось человечество в целом. На позициях признания мирового "всеединства" и человечества как части его стояли крупнейшие ученые России начала ХХ в. В.И. Вернадский и А.С. Лаппо-Данилевский11. Такой взгляд являлся концентрированным итогом научного развития на рубеже нового и новейшего времени, всесторонне учитывавшего взаимосвязь и интеграцию разных сфер знания. Он противостоял представлениям того же времени противоположного характера - о непреодолимых различиях между людьми разных эпох и цивилизаций, которые нашли обобщенное выражение в выводе О. Шпенглера, сделанном им вскоре после первой мировой войны: ""Человечество" - пустое слово"12.

Представление об объекте изучения исторической науки как о явлении, имеющим тождество с историком, или, по крайней мере, очень тесное приближение к нему, складывалось однако среди историков стихийно, причем гораздо раньше появления самой идеи "всеединства", а уже после ее появления, в ХХ в., существовало в значительной мере столь же стихийно, вне связи с ней. Это приводило историков к упрощенному подходу в понимании сложной природы взаимоотношений между субъектом и объектом исторического исследования. Ранний пример такого упрощения давала историография XVIII в., когда с позиций философии рационализма сложилось представление о здравом смысле исследователя как о критерии для суждения о достоверности источника, когда А.Л. Шлецер, опираясь на идею здравого смысла, попытался восстановить летописный текст, написанный Нестором. Несостоятельность такого подхода к установлению достоверности источника и к реконструкции его текста была очевидна еще в первой половине XIX в.13 В советской историографии примером подобного упрощения было понимание психологических основ личности и структуры ее мышления как неизменных в своих основах. Между тем, еще в первой половине ХХ в. для психологов, антропологов и этнографов была очевидна историчность психологии и мышления людей, что ставило проблему совершенствования методики истолкования и критики источников с учетом различий психологии историка и объекта его изучения14.

Из этого очевидно, что близость между объектом и субъектом исторического познания может рассматриваться как относительная, далеко не как аналогия, но как своего рода подобие. Основано оно прежде всего на том, что общая отличительная особенность людей состоит в существовании у них разума и чувств, рациональной и эмоциональной сферы. Это обстоятельство оказывает свое воздействие на исследовательский процесс, ограничивая объективность историка по сравнению с объективностью естествоиспытателя. В самом деле, объект исторического исследования, представляющий собой мир людей, общество и личность, наполнен, в отличие от объекта естествознания, эмоциями, которые оказывают едва ли меньшее влияние на ход событий, чем рациональное осознание людьми своих интересов. Страсти и эмоции минувших лет забываются со временем, но легко могут быть возвращены к жизни при обращении к документам и материалам прошлого, к источникам. Позднейший исследователь по мере все более глубокого ознакомления с источниками, вживания в изучаемую эпоху, становится как бы соучастником тех действий и процессов, который он познает, заражается теми же переживаниями и эмоциями, которыми жили люди того времени, персоналии научного исторического исследования и одновременно - герои повествования. В прошлом он усматривает аналогии современному ему положению, что ведет к тому, что он сочувствует одной из сторон изучаемого времени, а это неизбежно ограничивает его объективность. Для естествознания подобная ситуация исключена.

Связь субъекта и объекта исторического исследования проявляется в том, что объект находится в весьма жесткой зависимости от субъекта. Он таков, каков сам историк, личность которого составляет продукт своей эпохи и вписана целиком и полностью в культурно-историческую ситуацию своего времени, являясь ее частью, и в то же время, как личность творческая, оказывающая обратное воздействие на эту ситуацию. Степень такого обратного воздействия историка (или историографического направления) на культурно-историческую ситуацию может являться предметом историографического исследования. Объект исследования при таком предмете может быть или предельно широким, таким, как культура данной эпохи, или таким более конкретным, как ее историография вообще или отдельное историографическое направление, или еще более конкретным и узким, таким, как личность отдельного историка. При этом степень воздействия зависит от множества обстоятельств, прежде всего от самого ученого, причем это воздействие может выйти за хронологические рамки жизни и деятельности того или иного историка и влиять на культурно-историческую ситуацию более позднего времени. Так, не случайно мы являемся свидетелями взрыва интереса к личности и научному наследию целого ряда выдающихся историков старой России, а за последние годы - к А.С. Лаппо-Данилевскому. По-видимому, на повестку дня выдвигается вопрос о более внимательном изучении значения многих выдающихся историков советского времени с более строгим и конкретным учетом культурно-исторической ситуации тех лет. Примером такого крупного монографического исследования подобного рода может служить книга В.М. Панеяха о своем учителе Б.А. Романове15.

Очевидно, что объект исторического изучения - результат свободного выбора субъекта-историка. Но выбор не зависит исключительно от него. Он связан с культурно-исторической ситуацией своего времени, частью которой была ситуация в историографии. Не случайно в качестве объектов исторического изучения в русской историографии XVIII - начала XIX вв. выделялось прошлое "Государства Российского" и деятельность ее венценосных правителей, во второй четверти и в середине XIX в. - уже не только государство, но и государственно-юридические учреждения, отдельные стороны культуры и быта, во второй половине века - хозяйственный и социальный строй, колонизационные процессы, местная, или "областная" история, в советское время - экономическое развитие, классовая борьба, общественные движения, революции. Даже при одном и том же объекте в историографии разного времени и разной направленности могло иметь место далеко не одинаковое его понимание. Такой объект изучения, как Разинское восстание и сам С. Разин, присутствует в отечественной историографии издавна, еще с конца XVII в. Однако в историографии конца XVII в. изучение этого объекта рассматривалось прежде всего как повествование о злодеяниях казаков и их "воровстве", в XVIII - начале XIX вв. - как рассмотрение истории противогосударственного бунта, в концепции государственной школы - как яркий пример протеста против государственности и порядка наиболее темных сил старого русского общества, к которым относили прежде всего казаков, стремившихся к консервации отживших отношений, в советской историографии - как исследование одного из крупнейших проявлений классовой борьбы в русском феодальном обществе, как крестьянской войны, в трудах современного историка В.М. Соловьева - как познание "русского бунта", сложного общественно-психологического явления, специфически российской формы выражения общественного недовольства без каких-либо созидательных перспектив на будущее.

Таким образом, объект исторического исследования возникает не сам по себе. Он имеет неразрывную связь с его субъектом-историком и определяется современной историку культурно-исторической ситуацией. В познании его выражается потребность того времени, к которому принадлежит познающий субъект. Всякий же объект, как и субъект исторического познания - один из историографических и культурно-исторических фактов своего времени.

 

Проблема соотношения объективного и субъективного начал в историческом познании и роли в нем самого историка носит историософский характер и имеет значение для методологии истории. В самом деле, от признания принципиальной возможности получения в результате исторического исследования объективного результата или же того, что степень объективности такого исследования неизбежно ограничена субъективным началом, выраженным как в источнике, так и в личности историка, зависит применение тех или иных исследовательских методов.

На всем протяжении развития научной историографии воззрения на эту проблему менялись. В целом для историографии XVIII-XIX вв. было характерно представление о том, что в источнике могут содержаться объективные данные, а для исследователя существовала возможность объективного подхода к изучению того материала, которым он располагал. Это не исключало понимание того, что в источниках нередко содержались сведения, не соответствовавшие реальности прошлого или по причине незнания или неполного знания автора по поводу того, о чем он писал, или его субъективности. На выявление из источников достоверных сведений была нацелена разносторонняя работа историков того времени по совершенствованию методов истолкования и критики источников. Свое наиболее полное выражение такое представление нашло в рамках позитивистской исследовательской парадигмы. В ней историческое исследование рассматривалось в целом как однотипное с исследованием в естественных науках, а достижение конечных его результатов ставилось в зависимость не столько от субъекта, сколько от объективной стороны, прежде всего такой, как состояние источниковой базы и разработанность исследовательских методов.

Положение изменилось на рубеже XIX-XX вв., когда сложился принципиально иной подход к оценке соотношения объективного и субъективного начал в историческом познании. Под влиянием релятивистских направлений историософии, таких, как академическая философия жизни и неокантианство, был сделан вывод о том, что всякий источник и всякий исторический труд характеризуются прежде всего своей субъективностью, да и интересен прежде всего этим, что степень объективности как в источнике, так и в работе историка весьма относительна. Результат исследования в гуманитарных, а отчасти и в социальных науках ставился в зависимость прежде всего от субъекта. Для историка это означало пересмотр традиционной методологии, сложившейся в своих основах в XIX в. Ранее источник использовался главным образом для извлечения из него необходимой информации. Новый подход к методологии основывался на том, что степень объективности такой информации может быть оценена при условии установления между историком и автором источника своеобразного диалога на базе понимания исследователем авторской психологии и характера личности. Путь к этому - углубленное проникновение в содержание источника, при котором значительно возрастает роль его истолкования, и сама работа с источником сводится в целом к истолкованию его содержания, а уже это позволяет "понять его создателя, получить информацию о нем"16.

Такое понимание роли субъекта в историческом исследовании неизбежно выдвигало некоторые новые требования к историку. Это уже не только эрудиция, столь характерная для исследователей-позитивистов, детально знавших объект и предмет своей работы. Это такое требование, как предельная широта взглядов и основанная на ней толерантность, позволяющая понять и услышать другого, признать его право на культурную самобытность, суметь воспринять ""принцип признания чужой одушевленности" в концепции А.С. Лаппо-Данилевского", который "позволяет повернуть историю лицом к человеку"17. Подобная толерантность составляет одну из характерных черт культуры эпохи постмодернизма и с неизбежностью распространяется в современной историографии.

 

С последней четверти ХХ в., в условиях становления и развития историографии постмодернизма, стало складываться новое представление об объекте и предмете исторического исследования и о роли в нем субъекта-историка. Утверждение, будто бы реальность прошлой жизни человечества как таковая отсутствует, или, по крайней мере, недоступна для познания, характерное для постмодернизма, вело к формированию нетрадиционного понимания того, что представляет из себя объект исторического исследования. Поскольку же единственной частью реальности прошлого, доступной для познания историка, объявлялся текст, под которым подразумевался всякий остаток прошлого в его материальном выражении или же всякое предание о прошлом, сохранившееся в письменной или в устной традиции, одним словом, любой след культуры человечества в самом широком смысле, то объектом познания становился этот текст18. Для такой составной части традиционной историографии, как источниковедческое исследование, текст также признается в качестве объекта исследования. Но текст в ней - не что иное, как исторический источник, который служил в конечном счете для познания реальности прошлого, а само источниковедческое исследование представляет из себя в свете традиционных историографических воззрений такое исследование источника, которое важно не только само по себе, т.е. как средство познания источника, но и как форма поиска наиболее эффективных способов использования источника в историческом исследовании.

В историографии постмодернизма текст как объект исследования приобретает несравненно большее значение, чем просто источник знаний о реальности прошлого, в т.ч. и такой, как сам источник. Он получает значение единственного остатка этой реальности, который доступен для исследовательского восприятия, рефлексии, построения авторских концептуальных конструкций на темы прошлого, и по существу - для субъективного прочтения и оценки того ушедшего в прошлое общества и автора как его представителя, которое оставило данный текст. Текст, таким образом, в качестве объекта исследования в историографии постмодернизма имеет то же самое значение, что и реальность прошлого в традиционной историографии. Но если реальность прошлого в традиционной историографии - это не только сохранившийся источник, но прежде всего те события, явления и процессы, которые уже прошли, то, чего перед историком уже нет, то текст - эта та часть реальности прошлого, которая дошла до историка.

Предмет исторического исследования, заключающийся в общем и в целом в изучении функционирования объекта и связей его с другими объектами прошлого, в постмодернистской историографии приобретает значение установления связи между изучаемым - текстом или текстами, которые выступают как объекты исследования, и интертекстом, или текстовой культурой, под воздействием которой созданы исследуемые тексты19. Воздействию на текст текстовой культуры прошлого придается исключительно важное значение, несравненно большее, чем самой реальности, окружавшей автора текста. Такое воздействие шло от текстовой культуры по временной вертикали, уходившей в прошлое по отношению к той эпохе, когда созданы изучаемые тексты, и от современной изучаемому тексту текстовой культуры, т.е. с текстами своей культурно-исторической временной горизонтали. Изучение этого предмета позволяет историку уяснить в конечном счете смысловую нагрузку текстов по таким двум направлениям: первое - что в изучаемых текстах сохранилось от смысла интертекста, или от текстовой культуры прошлого и современного этому тексту, и второе - какой новый, иной, особый смысл мог содержаться в этих текстах по сравнению с интертекстом.

                Однако в свете представлений постмодернистской историографии выводы исследования по поводу изучаемого предмета, т.е. о смысле текстов, зависят, как это по крайней мере заявляется, не от объективного содержания самих текстов, но от субъективного фактора, в качестве которого выступает историк как субъект процесса познания. Поэтому к предмету исторического познания с точки зрения постмодернизма может быть отнесено взаимодействие между изучаемым текстом и историком, исследователем этого текста, особенности восприятия текста исследователем, связанные с культурно-историческим различием эпох, когда создавался и когда изучался текст, а также с психологическими чертами личности историка.

                Противоречия имеют место в понимании постмодернистами роли субъекта-историка в исследовательском процессе. С одной стороны, по сравнению с историософскими представлениями, сложившимися в рамках позитивизма и широко распространенных в ХХ в., когда позитивистские воззрения на историческое исследование подлежали пересмотру, такая роль, с точки зрения постмодернистов, несравненно выше. Это связано с тем, что они вообще отказываются видеть какую-либо объективную основу результатов труда историка. Созданная историком концепция, с их точки зрения - целиком авторская конструкция прошлого, без какого либо реконструктивного начала, связанного с воссозданием в историческом труде реальности прошлого какой-либо иной, чем изучавшийся историком текст. Исторический труд, таким образом, не может давать представление о какой-либо иной реальности прошлого, чем изучавшийся историком текст, а также, возможно, и такой реальности прошлого, как личность автора этого текста. Но он дает представление о личности его создателя-историка, его культуре и психологии. Может сложиться впечатление, что с точки зрения постмодернистов, труд историка, как и всякий итог творческой работы, говоря словами А.С. Лаппо-Данилевского, относившимися к характеристике исторического источника, представляет из себя реализованный продукт человеческой психики20. Или же что историк - совершенно свободная личность, а значимость его труда - не в объективном отражении в нем реалий прошлого, а в том, что он дает представление о субъективном впечатлении историка от прошлого, с которым он соприкасается через такую его реальность, как текст.

                Между тем, этому противоречит другая основа постмодернистского воззрения на роль субъекта в изучении истории. Связана она с представлением о тексте. Всякий текст - итог сложного культурно-исторического взаимодействия личности автора с интертекстом, с прошлой и современной ему культурой, выражением которой является и интертекст, и каждый текст сам по себе, причем творческое начало в каждом тексте весьма ограничено и не выходит за культурно-исторические рамки интертекста, соответствует его законам. Но то же самое может быть сказано о труде историка, который также представляет из себя текст. При таком понимании характера труда историка как субъекта исследования его творческая роль ограничена интертекстом, т.е. в данном случае - прежде всего историографической традицией, а вообще, в широком смысле - общей культурной традицией, частью которой является историография.

                Противоречия возникают также в связи с тем, что постмодернисты разделяют принципиальное положение неокантианства конца XIX в. о всяком историческом явлении как об уникальном, неповторимом феномене. Несомненно, что такое представление должно быть распространено и на всякий текст, являющийся также историческим явлением. Однако представление о зависимости всякого текста прежде всего от интертекста, о повторении в тексте в той или иной форме характерных признаков предшествовавшей тексту культуры, ставит под сомнение идею уникальности, феноменальности всякого объекта исторического исследования, как, впрочем, и всякого результата этого исследования - исторического труда.

 

Подведем итоги.

Объект и предмет исторического исследования представляют собой то, на что направлена цель исторического познания и соотносятся друг с другом, как статическое и динамическое начало.

Объект и предмет исторического исследования сами по себе историчны и меняются по мере изменения культурно-исторической ситуации.

Объект исторического познания связан с субъектом познания - историком, формируется им, зависит от него и от историографической ситуации времени творчества историка как части общей культурно-исторической ситуации.

От субъекта исторического познания зависит не только выбор объекта, но и содержание исторического исследования.

В культурно-исторической ситуации постмодернизма объектом исторического исследования становится текст, предметом – процесс формирования и развития этого текста в рамках интертекстовой традиции и взаимодействия текста с субъектом исследования.

 

Вопросы для повторения.

Какое содержание в методологической литературе вкладывается в понятие объекта и предмета истории?

Как можно понимать историчность объекта и предмета исторического повествования и исторического исследования?

В чем состоят особенности взаимоотношений между субъектом и объектом познания в исторической науке?

Какова роль философии всеединства в понимании особенностей взаимоотношений между субъектом и объектом познания в историческом познании?

На чем основаны новые требования к историку в постмодернистской парадигме исторического исследования по сравнению с позитивистской его парадигмой?

В чем особенности понимания объекта и предмета исторического исследования историками-постмодернистами по сравнению с традиционной историографией?

В чем можно увидеть противоречия во взглядах постмодернистов на роль субъективного начала в историческом исследовании?

 

 

 

 

 

 

размещено 15.12.2006

---