Хезер Д. ДеХаан. Цензура в Архивах Советского Баку

Для  научных работников в сфере этнических отношений работа в бывшем Советском Союзе может быть обескураживающей. С одной стороны, Советский Союз гордился собственным продвижением этнических прав меньшинств, создавая алфавиты для национальных языков и структурируя Советское государство как набор этно-территориальных единиц, где язык и культура титульной нации (доминирующая этническая группа в рамках этих единиц) культивируются и восхваляются. С другой стороны, Советский Союз был известен не только своим этническим направлением деятельности, которое заключалось в определении целых народов как верных или неверных, исходя из их предполагаемой этнической приверженности, но также был удивительно молчалив по отношению к этническим взаимодействиям, определяющим то, что можно назвать «ежедневность». Потому-то можно найти огромное количество информации о депортациях, работе органов правопорядка и политике идентификации (проведение переписей, наклеивание этнических ярлыков на паспорта), но весьма малое – касательно тонких деталей межэтнического взаимодействия, кроме, разве что, тех противоречий и особенностей, которые были официально классифицированы как имеющие отношение к вопросам безопасности, этнической типизации или положительной фактически проводимой политики.

Несмотря на то, что я распознала классовую предвзятость Советского государства, я, тем не менее, ожидала столкнуться с большим выбором «этнических» материалов, когда проходила обучение по городскому развитию в Советском Баку. Как мультинациональный город Баку стал особым символом Советской «дружбы народов» – и это невзирая на факт, что город пострадал от серии жестоких этнических столкновений во время переворотов как 1905, так и 1917 – 1921-х. Кто-то может даже поспорить, утверждая, что в городе развился свой собственный наднациональный «этнос»: бакинцы.[1] В то же самое время, город служил столицей Советской Социалистической Республики Азербайджан и этно-территориальным пространством, определенным как «азербайджанцы». Поэтому Баку превратился в центр национального проекта, эпицентр создания нового литературного языка и самоназвания и самоопределения народа, отличного как от прочих шиитов, так и от прочих тюрков. Коротко говоря, город был центром этнической политики – центром и «этнической дружбы» и «инициативы равноправия» для азербайджанцев. В таком городе, по моему предположению, я могу точно встретить открытое чествование этнической идентичности, возможно, даже детальное обсуждение ежедневных этнических взаимодействия и общественной жизни.

Однако Советские газеты и научное сообщество редко обсуждали «ежедневную» этническую принадлежность в Баку, так как линза, через которую Советское государство рассматривало государственность, была искажена. Этнографы и социологи не изучали городские межэтнические взаимодействия, вместо этого фокусируясь на делении по категориям на этнические группы. Эти группы изучали обособленно – не с намерением понять этнические взаимосвязи, но стремясь определить существующие группы, чтобы те могли быть «подтверждены» и «развиты» посредством образования, измененных санитарно-гигиенических практик, и прочего. Официальный дискурс потому ограничивал «этническое» обсуждение узкоспециальными темами, такими как образование, смертность, уровни воспроизводства и общественное здоровье – все формы развития, которые могли быть выделены как количественные критерии оценки прогресса. Взаимодействия внутри групп, этнический конфликт и коллективная память – все это было оставлено на обочине, хотя современные социологи, без сомнения, поставили бы их в центр любого изучения идентичности и ее формации.

Не то что бы Советский дискурс целиком и полностью отрицал факт Армяно-Мусульманского (или Армяно-Азербайджанского) конфликтов 1905 и 1918; напротив, новостные сводки зачастую ссылались на эти травмы, делающие огромные бреши среди семей и соседей. Однако эта травма была представлена не как этническая, а скорее как продукт капиталистических махинаций. Дашнаки и мусаваты были одинаково порицаемы как буржуазные силы, обращавшие рабочих друг против друга, до слепоты заслоняя от них общий интерес к ниспровержению буржуазной мощи. Приписав таким образом этническую жестокость буржуазии с её подлым влиянием, Советское руководство косвенным образом провозгласило, что Революция искоренила источник этого напряжения – а именно, капитализм. У него потому не получилось исследовать конкретные конфликты, спровоцировавшие эти стычки или вызванные ими. Вместо этого Советские лидеры праздновали мученический подвиг 26 Бакинских Комиссаров, которые стали символом коллективной мультинациональной борьбы за Революцию. Местная память была поэтому заглушена и “перенаправлена”, тогда как публичная память фокусировалась не на этнических общностях или конфликтах, а скорее на классовых проблемах – на таких вопросах, как образование, развитие и недоразвитие.

В данном контексте “дружба народов” была не столько целью, сколько манифестом – чем-то, что чествовали, но за чем никогда не следили и что не измеряли. Дружба была принята, усвоена и задействована в качестве механизма, посредством которого “развитая” Россия могла привнести цивилизованность в “неразвитую”. В связи с этим, межнациональный брак имел меньше значения для Советского государства, нежели этническое равенство в вопросах образования, жилья и подобных им, которое служило статистическими мерами развития. Газеты отчитывались об этих актах, пытаясь сплотить общество вокруг их достижений. Этническое смешение приветствовалось только как факт и основа системы, главной целью которой было создание промышленного “цивилизованного” государства. [2]

Ничего из вышеперечисленного не должно удивлять, поскольку беспокойство о классах преобладало над государственной идеологической интерпретацией. Как отметил Фитцпатрик, отличительные признаки класса были примерены и сброшены, с тем чтобы продвинуть социальный статус или социальную и политическую претензию индивида к режиму, его обещаниям и выгодам. Провозглашение статуса “рабочего” усилило позицию индивида по отношению к Советскому государству.[3] Несмотря на то, что в 1920-е годы Советское государство приняло решение продвигать членов титулярных национальностей на авторитетные позиции в Советских республиках, национальный статус едва ли мог предложить те же самые преимущества. Во-первых, заглавные группы оставались в проигрыше: образование и знание русского были важны для ровного управления государством, и перед меньшинствами часто вставал двойной недостаток в виде ограниченной грамотности как в своем языке, так и в русском.[4] Хуже того, образованных слишком часто подталкивали к тому, чтобы нести свет цивилизации своим в сельской местности, тем самым удаляя обладающих грамотностью от культуры и возможностей столицы.[5] Во-вторых, Советская идеологическая интерпретация понимала государственность только как временную ступень в формации Советского народа – иначе говоря, ступень, ведущую к большей приверженности, рожденной из “классовых” привязанностей.[6]  В некотором смысле, затем Советский Союз культивировал и принял с распростёртыми объятиями национальную разность в 1920-х со вроде бы противоположной целью достижения одинаковости.[7]

Данные решения ограничивали обсуждение этнической идентичности до предопределённым государством “игровым полем” – говоря другими словами, ограничивали пределами образования, производства, здоровья и полового равенства. Правда, в дебатах по этим вопросам азербайджанцы могли озвучивать некоторые этнические претензии. Обсуждения работ в сфере образования неоднократно привлекали внимание к тому факту, что недавно получившие образование азербайджанцы рассматривали “просветработы”, проводимые среди их этнического братства в провинциях, как форму изгнанничества, как наказание за стремление к образованию и достижениям.[8] По-прежнему пространство для самоопределения было крайне ограниченным. Члены Партии, которые чрезмерно были сфокусированы на относительной бедности собственных последователей, рисковали получить обвинение в излишнем национализме, представляющем форму “шовинизма меньшинств”.[9] Сам язык мог ограничивать выражение мыслей – проблема, во многом выраженная нехваткой Азербайджанских стенографистов и переводчиков. Из-за недостаточного количества двуязычных граждан, которые также были бы натренированы в стенографии, члены партии, выступающие на Азербайджанском на партийных слётах, зачастую сталкивались с ограничением их аудитории совместными этическими ценностями. Если не производился мгновенный перевод непосредственно на площадке, их слова не  могли быть услышаны их русскоговорящими коллегами, а также зафиксированы в партийном протоколе.[10]

И поэтому, хотя государство полностью не запрещало обсуждение этнической идентичности и возможности, оно сурово ограничивало формы дискуссий. Оно навязывало новый гражданский язык, новый вид принадлежности. Это создавало новые рамки для этнических взаимоотношений: Советскую дружбу народов. Для кого-то эта “дружба” выглядела реальной. Без сомнения, для многих быть “бакинцем” означало быть гражданином в городе, где этнические границы были уже не признаками разделения, а скорее символами связи поверх (внешних) барьеров. “Праздник друга – наш праздник тоже”, – провозглашал Азербайджанский “Строитель” 50-ую годовщину создания Армянской Советской Социалистической Республики.[11] Согласно Советским заявлениям, этнические взаимоотношения в Советском Союзе были всегда дружелюбны.

Однако, каким бы мощным ни был Советский этический дискурс, он всё же не стирал полностью старые воспоминания или отличительные черты, давая добро пост-советскому возрождению другой формы национальной идентичности, той, в которой территориальное и этническое соревнования на поверку оказались решающими. Действительно, пост-советский Баку засвидетельствовал новые чистки, такие как уничтожение городского памятника 26 (многонациональным) Бакинским комиссарам; на его месте, в возвышающемся над городским центром горном парке, можно найти “Аллею Мучеников”, где находятся мученики “Битвы за Баку” 1918, совместно с мемориалом жертвам Черного Января. Советская интерпретация братства рабочего класса устарела; в пост-советском Баку пост-коммунистическая глобализация была иронично отмечена четким обозначением этнического разделения.

Все это требует ответа на вопросы о том, упоминают ли Советские архивы хоть парой слов этническую идентичность в Советские времена. Ведь общественный Советский протокол изъяснялся лишь в “одобренных” терминах, замалчивая не только четкое определение национальных гордости или претензий, но также предоставляя шаблонную модель для национального выражения. Государственные архивы и газеты были замешаны в Советском проекте по созданию идентичности. Но пока они производили общности, ощущаемые многими как настоящие и подлинные, это были Советские производства, которые, во многих случаях, вымерли вместе с Союзом. В этом смысле, архивы проливали свет не на этничность, а, скорее, на ее одновременные производство и подавление. Они определяют конкретно Советское “поле игры” для политических методов идентичности – а не сложность национальных памяти и жизни.

Доктор Хезер Д. ДеХаан

Адъюнкт-профессор истории

Нью-Йоркского Государственного Университета в Бинхэмптоне

13700, Штат Нью-Йорк, Джонсон Сити, Дэвис Авеню, 24

• Размещено: 04.06.2015
• Автор: ДеХаан Хезер Д. (hdehaan@binghamton.edu)
• Размер: 16.28 Kb
• © ДеХаан Хезер Д.
• © Открытый текст (Нижегородское отделение Российского общества историков – архивистов)
  Копирование материала – только с разрешения редакции