[101] 

Дипломатику принято рассматривать как раздел источниковедения, изучающий актовые материалы[1]. Однако в оценке этой отрасли наблюдаются разногласия. С одной стороны, существует мнение, что дипломатика и генеалогия «окончательно оформились как узкосправочные дисциплины, навсегда обреченные на второстепенную роль вспомогательных»[2]. С другой — считается возможным утверждать, что дипломатика «приобрела большое самостоятельное значение»[3]. Наличие различных оценок требует выяснения причин их возникновения и возможностей преодоления. Этого можно достичь, рассмотрев нерешенные вопросы дипломатики: определение ее предмета, критериев так называемого формулярного, или дипломатического, анализа документов, признаков понятия «акт», выявление взаимосвязей дипломатики и источниковедения.

В первых обобщающих работах дипломатика, как и палеография, понималась в форме целого ряда исследовательских операций, т. е. комплексно. «Она должна, — писал М. Гастев, — с помощью известных дипломатических условий рассматривать памятники, во-первых, графически, т. е. рассматривать бумагу или пергамен, на чем и как они написаны, какими буквами и с какими знаками, или, если рукопись напечатана, исправить, очистить и отнести ее к тому времени, обстоятельствам, к каким она должна показать внешние и внутренние причины достоверности фактов, выводя первые из свойств повествуемых происшествий, вторые — из свойств источников»[4]. В этом высказывании одного из учеников М. Т. Каченовского ярко отражено понимание дипломатии как комплексного знания. Дипломатика, по Гастеву, помогала «правильно читать и понимать памятники, познавать их невредимость, ценить их и пользоваться ими».

[102]

Решение перечисленных задач предполагало включение в дипломатику проблем палеографии, исторической критики (обоснование достоверности фактов), критики текста, его интерпретации, установления времени, места происхождения документа, лингвистики, истории языка и других отраслей.

Объединение в дипломатике самых различных проблем продолжалось много лет спустя после первых обобщений. «Сфрагистика, учение о печатях, должна составлять часть дипломатики, так как печати преимущественно прикладывались к актам»[5],—писал К. Н. Бестужев-Рюмин. Понимание дипломатики как комплексного знания стало как бы хрестоматийной истиной в обобщающих трудах разного назначения[6]. Характерно, что дипломатика отождествлялась с решением комплексных задач даже тогда, когда некоторые отрасли уже выделились в самостоятельные науки, в том числе палеография, лингвистика[7] и др. Что же касается отраслей, которые к числу особых наук еще не относились, а рассредоточивались по многим дисциплинам, то их поглощение дипломатикой также не вызывало сомнений. В числе таких отраслей находились проблемы информации, например обзор документов и даже способы восстановления полинявших и стершихся чернил в древних рукописях, т. е. реставрационные работы[8].

Называя дипломатику наукой, которая занималась «определением степени достоверности исторических документов»[9], историки подразумевали, что историческая критика определяет достоверность всех памятников, а дипломатика распространяет свое право лишь на документальные, актовые материалы. Включение исторической критики в предмет источниковедения предопределяло сохранение тех же связей между источниковедением и дипломатикой. По М. Д. Приселкову, источниковедение изучает историю всех источников, а дипломатика — только дипломов и актов[10]. Такое объяснение в условиях дифференциации наук теряет силу, поскольку история текстов — предмет текстологии, история графики — предмет палеографии, история письма — предмет истории языка и т. д. В этой связи и дипломатика изучает не всю историю памят-

[103]

ников, а какую-то часть этой истории. Вот эту-то часть и надлежит определить. Однако если источниковедение изучает историю всех памятников, а дипломатика — историю дипломов и актов, то правомерность дипломатики ставится под сомнение, поскольку она дублирует задачи источниковедения. В этом плане отграничения дипломатики и источниковедения по существу нет. Во-первых, потому, что задачи той и другой отрасли одни и те же, во-вторых, потому, что объекты изучения невозможно отграничить. Дело в том, что в России в старину не употреблялись слова «дипломы» и «частные акты». Вместо них в ходу был термин «грамота». Естественно, что дипломатике надлежало изучать именно грамоты. Понятие же «грамота» было столь широко, что оно означало просто «письмена»[11]. Термин «дипломатический памятник» означал официальный документ, который совпадал с категорией «остаток» действительности. «Неоспоримое основание достоверности есть очевидная подлинность памятников, — писал Н. И. Надеждин. — А это свойство принадлежит исключительно дипломатическим памятникам минувшего, грамотам, актам и другим бумагам, скрепленным и зарученным по всем формам современной официальности»[12]. Подлинными могут быть; и воспоминания, и летописи, и различные авторские произведения наряду с грамотами канцелярского делопроизводства. Потому-то в первой трети XIX в. и было подмечено, что в «обширнейшем смысле она (дипломатика. — В. Ф.) объемлет всю письменность»[13].

Подобное наблюдение подтверждено и в советской литературе. Только вместо термина «грамота» стали чаще употребляться, слова «акты» и «документы», которые между собой так же не отграничены, как и от других категорий письменности. В этой связи надо отметить попытки установить отличительные признаки актов: «Отличительной чертой актового материала в противоположность, например, памятникам повествовательного характера является то, что его отдельные разновидности пишутся обычно по определенной уставной для данного времени и места форме, которая в дальнейшем иногда закрепляется законом»[14]. Различия между дипломатикой и источниковедением в этом плане установлены очень зыбкие. Повествовательный элемент присутствует иногда и в узаконенных формах (постановления, манифесты, тексты международных и других договоров). При неопределенности толкования слова «документ», которое, по мнению А. А. Введенского, «объемлет едва ли

[104]

не все письменные источники»[15], дипломатика — всеобъемлющая наука о письменности.

Главной особенностью многих определений предмета дипломатики является нечеткая характеристика его границ. Н. Н. Ардашев относил жития святых к разделу повествовательных источников и в то же время сочинение В. О. Ключевского «Древнерусские жития святых, как исторический источник» именовал образцовым дипломатическим исследованием[16]. Подобным же образом Я. И. Трусевич, говоря о ненадежности мемуаров и противопоставляя их документальным источникам, все же не отрицал возможности изучения их дипломатикой[17]. Он определял дипломатику как науку об актах и документах, а причислял к ее предмету источники повествовательного характера, мемуары, повести, жития святых.

Отождествление задач дипломатики и источниковедения продолжено в советской литературе. В начале 20-х годов А. М. Большаков считал, что «письма лежат вне сферы ведения дипломатики», которая занимается грамотами-документами. Однако в то же время он относил к дипломатике манифесты и реляции о ходе военных действий, т. е. по существу те же письма[18]. Противоречивость высказываний Большакова о дипломатике этим не ограничивается. «Задача науки, именуемой дипломатикой, — писал он, — сводится к тому, чтобы изучить документы и акты»[19]. С другой стороны, им сделано чрезвычайно важное примечание: «Употребляя в настоящем очерке термины «документ», «акт», «грамота», мы не делаем между ними никакого различия, термины эти обозначают для нас письменные исторические источники»[20]. Подобная расплывчатость в определениях дипломатики повторена и в более позднее время. Так, А. А. Введенский утверждал, что «дипломатика изучает акты с юридическим, нормативным содержанием»[21]. И несмотря на это, писал о методах дипломатического анализа, применимых к изучению писем[22].

Чем же объяснить такое явление, когда предмет дипломатики ограничивался какими-то группами памятников, а метод распростра-

[105]

нялся на безграничное море источников? Видимо, объяснение надо искать в неотвратимой необходимости расширения предмета дипломатики в сторону изучения всех памятников письма — актовых и повествовательных. Этот процесс подобен ранее отмеченному нами в истории палеографии.

В советскую эпоху наряду с некоторой недооценкой дипломатики как средства изучения памятников письма можно наблюдать и такое ее развитие, которое отличает дипломатику от зарубежных стандартов. Это прежде всего относится к расширению охвата дипломатикой документов нового времени. Так, уже в начальный период развития советской науки перед дипломатикой была поставлена задача изучения различных категорий памятников, включая и современные. Наиболее выразительно писал об этом Г. П. Саар[23]. Позднее А. И. Гуковский полагал, что при «исследовании истории советского общества дипломатика анализирует материалы различных видов делопроизводства...»[24]. Понятие «материалы различных видов делопроизводства» не имеет четких отличительных признаков.

Мысль о расширении предмета дипломатики в сторону изучения современных памятников письма содержится и в упомянутой работе А. А. Введенского и других. Между тем за рубежом до сих пор «в большинстве стран объектом исследования современной дипломатики являются документальные источники с древнейших времен до конца 18 в. с преимущественным вниманием к раннесредневековым актам»[25].

Нет сомнения в том, что советские историки расширяют предмет дипломатики в полном соответствии с общим направлением развития наук. Об этом свидетельствуют факты расширения предметов палеографии и текстологии. Дипломатика не может изолироваться от этого процесса.

В дипломатике, как и в палеографии, наметился процесс выделения задач других наук. Уже в середине XIX в. в числе проблем, которые подлежали исследованию, наряду с другими вопросами назывались формы документов. Так, при описании купчих грамот рассматривалась их внутренняя форма[26]. Эта проблема и стала определять предмет дипломатики. Процесс ограничения предмета дипломатики познанием формы документов особенно стал заметен в начале нашего века. «Дипломатика есть дисциплина, изучающая форму древних документов»[27], — писал профессор Казанского университета М. М. Хвостов. Автор изъял из предмета дипломатики задачи других наук. Вопрос о распространении дипломатики на

[106]

изучение материалов нового времени он не рассматривал. В этой части его вывод устарел.

Познание формы памятников совершенствовалось, чему способствовало обобщение итогов разработки так называемого дипломатического, или формулярного, способа исследования материалов[28]. Определение понятия «формулярный анализ» даже в условиях комплексного изучения памятников уточняло специфическую задачу дипломатики, ее собственное лицо. Комплексность дипломатики заключалась в том, что все известные науки по мере необходимости дублировались дипломатикой, в том числе и смежные проблемы исторической науки[29]. Разработка формулярного анализа создала условия для освобождения предмета дипломатики от задач других наук. Стало возможно по-иному взглянуть и на классификацию дисциплин, изучающих памятники письма. Известно, что из определения дипломатики как актового источниковедения исходит классификация дисциплин по видам источников: актоведение (дипломатика), изучение летописей, мемуаров и т. д. Такого рода классификация не удовлетворяет в силу дублирования каждой такой отраслью одних и тех же проблем — палеографических, эвристических, формулярных и др.

Итак, дипломатика понималась комплексной наукой то о всех древних памятниках письменности, то об отдельных видах. Наметилось распространение ее на изучение некоторых современных материалов при сохранении комплексного изучения, в котором познание формы — составная часть.

Другое объяснение предмета дипломатики берет за основу вычленение ее задач, с тем чтобы оставить в нем только специфически ей присущую функцию формулярного (дипломатического) анализа, распространив последний на все памятники письма всех времен, включая современные. Но такой подход встречает возражения. Так, С. М. Каштанов выступает против того, чтобы считать дипломатику наукой формулярного анализа, приложимого ко всем видам письменных источников: «...все дело в пределах применения формулярного анализа, а эти пределы определяются спецификой объекта исследования. Даже если элементы формулярного анализа могут быть использованы при изучении, например, художественной прозы, от этого формулярный анализ не станет господствующим методом в литературоведении, ибо сам источник диктует другие способы его изучения. Только в применении к актам формулярный анализ является основным, решающим методом»[30].

Найти сильные и слабые стороны в обосновании спорных вопросов, как нам представляется, поможет обращение к работам таких специалистов, как А. С. Лаппо-Данилевский, являющийся основным дореволюционным теоретиком дипломатики и источниковедения. Его положения могут быть сопоставлены с мыслями других

[107]

исследователей, в результате можно будет выяснить истоки различных точек зрения по интересующим нас вопросам.

Одним из доказательств ограничения предмета дипломатики изучением актов является утверждение, что «Лаппо-Данилевский ограничил предмет дипломатики актами»[31]. Между тем одна из глав книги этого ученого называется «Предмет дипломатики: изучение документов и актов». К документам он относил всякое письмо, все грамоты. «Называя письменные остатки культуры «документами», мы часто причисляем к ним письма и т. п. Кроме писем, к документам или грамотам можно причислить и публичные и частные акты»[32]. Следовательно, в предмет дипломатики Лаппо-Данилевский включал все памятники письма. Он привел перечень материалов с четко выраженным формуляром: приходо-расходные, записные книги, счета, письмовники (образцы типовых писем), духовные, отпускные грамоты[33]. Правда, в другом месте его книги говорится, что дипломатика «выясняет принципы и методы исследования не столько документов, сколько актов»[34]. Однако такая непоследовательность Лаппо-Данилевского вряд ли может иметь особое значение в условиях разделения научных дисциплин по видам источников на основе приложения к ним всевозможных способов исследования: палеографического, текстологического, лингвистического, юридического, формулярного, определения достоверности нарративной части актов и т. д.

Попытка добиться большей точности привела С. М. Каштанова к утверждению: «Предметом дипломатики являются только акты»[35]. Одним из наиболее уязвимых мест в этом утверждении является сужение понятия «акт» (актами могут называться «только документы договорного, сделочного характера»[36]). Лаппо-Данилевский в этом вопросе занимал более гибкую позицию и включал в число актов «документы или «грамоты» с правозначащим содержанием»[37], правительственные постановления, памятники законодательства, юридические сделки и подобные им материалы. Опровержение этого распространенного понятия покоится на выводе, что «есть серьезные основания для ограничения круга «актов» документами договорного, сделочного характера». «Принцип ограничения круга «актов» документами сделочного характера, — продолжает С. М. Каштанов, — имеет этимологические, социологические и методические основания». «Термин „акт" восходит к глаголу „ago" («действую»). Поэтому понятие „акт" этимологически правомернее применять к источникам сделочного, договорного содержания»[38]. Но ведь если

[108]

слово «акт» происходит от глагола «действовать», то этимологически правильнее не ограничивать понятие «акт» договорными документами, а считать актом результаты действия, т. е. всякий документ, ибо все документы являются остатками деятельности человека.

Ограничение понятия «акт» договорами Каштанов подкреплял ссылкой на работу К. Г. Митяева[39]. Однако на указанной странице К. Г. Митяев отмечал, что в дореволюционной России под «актами (актовый материал) понимались письменные засвидетельствования прежде всего частноправового характера (договоры, соглашения, сделки, купчие, завещания, кабалы, закладные и т. д.), а также дипломатические акты»[40]. Дипломатические акты шире понятия документов сделочного, договорного содержания, например у Брокгауза и Ефрона понятие акта охватывало все письменные документы, имеющие историческое значение.

Из приведенного высказывания Митяева видно, что своего отношения к пониманию акта он не выразил, а сослался на существовавшее ранее суждение, которое вовсе не ограничивало акты сделками или договорами.

В изданных до революции энциклопедических словарях акты — официальные и частные документы, остатки какой-либо деятельности. Нет необходимости суживать это определение и приравнивать понятие «акт» понятию «договор». Акты включают договоры в свой состав, а не ограничиваются ими.

Неубедителен и другой аргумент Каштанова в пользу ограничения понятия «акт» договорными документами. «С социологической точки зрения необходимость выделения источников договорного характера из общей массы «документов» обусловлена фактом существования в системе общественных и политических связей таких групп отношений, которые получают оформление в виде юридических сделок и договоров; следовательно, — заключает С. М. Каштанов, — выделение это не искусственно. Будучи естественным, оно позволяет исследовать определенные специфические особенности общества на том или ином этапе его развития»[41]. Никто не будет спорить, что договоры и сделки — особые разряды документов. Только зачем же к ним, уже имеющим свои наименования, прикреплять термин «акт» и таким путем исключить из понятия «акт» другие материалы не меньшего социологического значения? Совершенно очевидно, что такие категории документов, как законы, постановления, директивы, манифесты и многие другие,

[109]

тоже отражают общественные, политические и экономические отношения.

Наконец, еще один вывод. «Без отделения договорных документов от просительных, процессуальных, указных, законодательных и т. п. невозможно разработать методику дипломатического анализа. Все документы, в том числе и договорные, имеют некоторые общие признаки построения вступительной и заключительной частей. Однако если в договорных документах основное содержание представляет собой комбинацию готовых формул, каждая из которых выражает определенное условие договора и повторяется из документа в документ, то в других видах документов содержание, не будучи основано на устоявшихся юридических принципах договора известной  разновидности, является более непосредственным «снимком» с действительности и поэтому находит выражение в относительных формулировках, носящих черты индивидуализации каждого отдельного случая или объясняющих новые общие юридические принципы. Отсюда разница в методике анализа договорных и недоговорных документов: готовые формулы требуют принципиально иных приемов исследования, чем описательные формулировки»[42]. Утверждая, что без выделения договорных документов в особую группу под названием «акты» невозможно разработать методику дипломатического анализа, Каштанов в то же время пишет «об отсутствии непроходимой грани между актами и неактами»[43]. Если это так, то нужно ли отделять одно от другого с точки зрения формулярного, дипломатического анализа?

Несмотря на критические замечания, высказанные на источниковедческом симпозиуме в Таллине в 1972 г. по поводу этимологического, социологического и методического аргументов в пользу ограничения предмета дипломатики, эти аргументы снова появились в печати: «Нельзя согласиться с критикой... выдвинутых в моих работах (С. М. Каштанова. — В. Ф.) трех аргументов (этимологического, социологического и методического) в пользу понимания дипломатики как науки об актах. Этимологическое значение термина «акт» следует противопоставлять не глаголу «ago» (действую), как полагает В. В. Фарсобин, а глаголу «doceo» (учу, извещаю), поскольку он есть основание термина «документ». В социологическом аспекте выделение «актов» как вида источников, созданных в процессе их определенного социального функционирования, обусловлено общественной структурой, например в период феодальной раздробленности наличием политически независимых лиц, заключающих между собой контракты. В методическом плане надо иметь в виду, что в „акте" содержатся не просто какие-то формулы или штампы, но комбинации повторяющихся готовых формул, выражающих основное содержание, диспозицию документов»[44].

[110]

Прежде всего возведение термина «акт» к глаголу «действовать» было произведено самим Каштановым. Теперь, опровергнув свое собственное предложение, он применил другой глагол — «doceo», который также не имеет доказательной силы. Этимология терминов обоснованию предмета науки не помогает. Это мы видели на примере палеографии.

Ставить в зависимость предмет дипломатики от «социологического аспекта» нет смысла прежде всего потому, что исследовать специфические особенности общества на том или ином этапе его развития — не задача дипломатики. Тот факт, что договоры одной социальной структуры не равнозначны договорам другой или договоры между социальными антиподами одного периода не соответствуют подобным же договорам предыдущего или последующего этапов, означает изменение общественных отношений. Оно может сопровождаться переменами и в форме договоров. Однако с изменением общественного строя перемены в построении формы можно наблюдать не только на примере договоров. Они характерны для всех документов.

В заключение несколько замечаний о так называемом методическом аргументе. Не только договоры и сделки имеют общий формуляр, готовые формулы и комбинации повторяющихся готовых формул — все это характерно и для других видов документов. Еще в середине XIX в. М. И. Семевский писал о подробностях «формулярного списка» полицейского допроса в делопроизводстве начала XVIII в.: «...вероисповедание допрашиваемого,  происхождение, где родился, чем занимался, был ли наказан, пол»[45]. В том же веке А. Г. Брикнер, разъясняя сущность повторяемых фраз в письмах, привел многочисленные примеры формуляров писем: матери к сыну, сына к отцу, жены к мужу, женщины к любимому и т. д. «Письма всех этих лиц, — писал Брикнер, — отличаются многословным введением, множеством фраз, свидетельствующих о какой-то условной нежности; деловые сообщения испещрены выражениями любви и уважения, соответствующими как бы некоторому формуляру»[46]. Брикнер отмечал далее, что расширение кругозора людей, разнообразие их деятельности влияют на изменение «форм эпистолярного слога»[47]. Формы писем изменялись, число их росло. Такое изменение свидетельствовало о наступлении новой эпохи. Подобные же наблюдения опубликовал В. Н. Щепкин на примере других повествовательных памятников. Он подтвердил, что известные формулы вырабатывались «как в дипломатических и государственных актах,

[111]

так точно в летописях и иных записях, читаемых в памятниках письменности»[48].

В 1898 г. был опубликован очерк Е. В. Тарле «Дело Бабефа», в котором определен формуляр публицистических статей французского революционера: «...сначала ряд восклицаний, потом горячие насмешки, потом гневные выходки, обильно снабженные ругательствами, наконец обращение негодования на себя: «Не в этом негодяе дело, а как мы, мы допустили» и проч. Бабеф писал свои передовицы так, как ложноклассические поэты писали свои оды — по установленной программе...»[49]. Число подобных примеров по определению формуляров в различных видах литературных произведений можно было бы значительно увеличить.

Приведенные факты показывают, что суждения Лаппо-Данилевского не выпадают из общего потока мнений о возможности распространения дипломатического анализа на все виды письма.

Об этом свидетельствуют и заключения учеников Лаппо-Данилевского. Так, А. И. Андреев, не подразделяя источники на виды, утверждал, что «дипломатисты будут изучать форму и стиль, а филологи — правописание, с течением времени явятся иные исследователи, которые к этому тексту будут предъявлять иные требования»[50]. Другой ученик Лаппо-Данилевского — С. Н. Валк подтвердил мысль своего учителя, установив формуляр листовок: «надзаголовочные обозначения, заголовок, подзаголовок, обращение, текст». Формулы Валка не имеют характера субъективного описания, а вытекают из объективных данных обследованной им группы листовок, их типических черт, которые «обнажают дипломатический состав листовки»[51].

Мысль о распространении формулярного анализа на все виды письменности была в 1930 г. отражена в учебном пособии по источниковедению Саара. Включая в дипломатику акты и частную переписку, он обосновал это тем, что в них применялись специальные формулы и обороты речи. «Эти формулы, как особенно ярко показывают нам последние десятилетия, — писал он, — изменялись не только в том смысле, что менялись названия должностных лиц и их титулы (великий князь, царь, ваше благородие, товарищ и т. п.), но и по существу. Например, в официальных отношениях и заявлениях в настоящее время в СССР никто, кроме Наркоминдела и Наркомторга и их агентов, не употребляет формулу: «честь имею довести до сведения», «остаюсь вашим покорным слугой», «милостивый государь» и т. п. Зато употребляются формулы: „в ответ на ваше отношение", „с товарищеским приветом", "уважаемый товарищ" и т. п.»[52]. Выступая в 1957 г. на совещании по проблемам исторической критики, В. И. Шунков говорил: «Прошло то время,

[112]

когда изучающих формуляры зачисляли в „последователей" Лаппо-Данилевского, формуляры свойственны не только актовым материалам, но и другим видам источников»[53].

Таким образом, еще в русской дореволюционной литературе дипломатический анализ стал распространяться на все виды источников. В советское время это правило получило новые подтверждения. Распространение приемов дипломатики на изучение документов новейшего времени укрепило межвидовой характер этой отрасли: проблема изучения формуляров в предмете дипломатики имеет значение для познания документов всех периодов различных видов.

Дальнейшее развитие дипломатики требует учета, систематизации, описания опыта исследования формуляров всех памятников письма — древних и современных. Однако такого рода направление исследовательской деятельности может встретить затруднение в связи с отрицанием существа формулярного анализа и попыткой подменить его новым недоказанным объяснением. Несмотря на справедливое замечание о том, что «специфическим методом и одновременно главным отличительным признаком дипломатики как науки является формулярный анализ»[54], единого понимания формулярного анализа пока нет.

Существуют определения формулярного анализа, разработанные в дореволюционной и современной литературе. Прежде чем перейти к конкретному рассмотрению отличных друг от друга определений, отметим основные причины появления мнений, направленных против изучения формы. Отрицание необходимости формулярного анализа основано на противопоставлении его диалектическому, историческому исследованию. Однако противопоставлять одно изучение другому нельзя: изучение формы — часть диалектического познания, так как развитие не может быть познано без изучения структуры предмета в какой-то момент его истории, а форма — часть структуры.

Отрицание приемов исследования формы покоится также на убеждении, что невозможно раздельно изучать форму и содержание, форму и смысл предмета или явления. Но исследователь в целях более глубокого и всестороннего познания структуры предмета изучает последовательно его форму и содержание, что вовсе не означает отделения формы от содержания.

На необходимость раздельного изучения формы и содержания на примере математики указывал Ф. Энгельс: для того чтобы изучить «формы и отношения в чистом виде, необходимо совершенно отделить их от содержания, оставить это последнее в стороне...»[55]. Эти наблюдения соответствуют опыту дипломатики, изучающей форму и содержание раздельно. Так делал, в частности, уже Лаппо-Данилевский.

[113]

Известно, что наиболее четкое определение формулярного анализа было дано А. С. Лаппо-Данилевским. Относительно его научного наследия Л. В. Черепнин заметил: «Нелепо было бы просто перечеркнуть всю методику Лаппо-Данилевского... следует отличать идеалистическую чепуху от реальных достижений этого исследователя»[56]. Однако раздельное изучение документов, которое производилось им, вызвало упрек в том смысле, что для него «первостепенное значение имела форма документа, которую он отрывал от содержания акта», что «конкретно-историческая действительность очень часто оставалась за пределами исследования этого ученого»[57]. Это замечание требует пояснения. Дело в том, что при формализации текста, т. е. при расчленении его на клаузулы[58], действительно происходит как бы отрыв формы от содержания. Формулярный анализ становится возможным, когда он осуществляется с учетом содержания, но независимо от него. Это происходит следующим образом. Определяя формуляр, подсчитывая клаузулы, отдельные выражения, исследователь имеет в виду прежде всего части текста, а смысл его в целом как бы остается в стороне. Точно так же поступают и палеографы, производя измерения букв, их толщины, высоты, учитывая наклоны, угловатости, закругления и т. д. В момент подсчетов отдельных признаков палеографа не интересует содержание и смысл. Так и в дипломатике. Из этого, однако, не вытекает, что специалист, изучающий текст какого-либо документа, не исследует содержание, не определяет смысл.

Лаппо-Данилевский включал в предмет дипломатики набор ряда операций: интерпретацию актов, их критику — установление места, времени, автора, дипломатический, формулярный, юридический анализ. Постановка Лаппо-Данилевским на первое место интерпретации, т. е. познания смысла памятника, свидетельствует о неточности обобщений, согласно которым «буржуазная дипломатика занимается в основном лишь описанием внешних особенностей актов, изучение содержания актов — т. н. герменевтика текста — официально не входит в ее задачи»[59]. В таких обобщениях не учитывается то обстоятельство, что «герменевтика текста» и «интерпретация текста» — равнозначные понятия. Их приравнивал друг к другу и Лаппо-Данилевский[60]. Кроме того, в приведенном высказывании по-

[114]

нятие «герменевтика (интерпретация)» слито с понятием «содержание». Между тем герменевтика (интерпретация) памятника — это объяснение его смысла. Раскрытие же содержания происходит на уровне учета отдельных мыслей (клаузул) или частей памятника. В этой связи, вероятно, и следовало бы разграничивать понятия «смысл» и «содержание». Смысл текста или памятника — понятие синтетическое, объясняющее текст или памятник в целом. Содержание памятника — набор составных частей его, клаузул.

Включение в предмет дипломатики и источниковедения изучения смысла и содержания текстов — один из принципов Лаппо-Данилевского. Однако если разграничивать задачи отдельных отраслей, то изучение содержания и смысла текста независимо от того, о каком тексте идет речь — об акте, письме, мемуарах, летописи, челобитной ит. д., надо отнести не к дипломатике, а к текстологии. Хотя это не бесспорно, а нуждается в дальнейшем изучении путем сопоставления ряда отраслей.

После этих предварительных замечаний перейдем к рассмотрению формулярного анализа, относимого к дипломатике. «Дипломатический анализ акта, — писал Лаппо-Данилевский, — устанав­ливает типический формуляр данной группы актов и состоит из следующих операций: а) расчленения каждого из них на составные части — клаузулы; b) определения более или менее общих у него с другими актами той же группы или более или менее частных присущих ему клаузул; с) выяснения типического соотношения в сосуществовании или преемстве клаузул данной группы актов»[61]. Перечень клаузул или частей текста в определенной последовательности составляет его формуляр. Если первые две операции как будто получили признание, то третья вызывает сомнения[62].

Средний формуляр данной группы документов или актов позволяет проследить обычаи эпохи, литературного кружка или учреждения с точки зрения распространения того или другого литературного штампа. Благодаря среднему формуляру, т. е. такому, в котором встречается около половины всех клаузул, имеющихся в рассматриваемых документах, можно проследить нарастание, пик, убывание принятой в определенное время схемы письма. Подобное использование статистики можно наблюдать и в палеографии[63]. Произведя соответствующие подсчеты, палеограф может установить средние показатели, а затем отклонения от них. Эти средние показатели являются орудием палеографического изучения. Точно так же и средний формуляр в дипломатике.

[115]

Однако нельзя и преуменьшать трудности в использовании среднего формуляра. Воссоздать средний формуляр «не всегда удается, так как для этого недостаточно совпадения клаузул, а необходима и установившаяся последовательность их расположения, а она часто оказывается неустойчивой»[64].

Установив средний формуляр актов той или другой эпохи или группы документов, можно приближенно датировать акты или проверять их датировку и подлинность, которая известна на основе других признаков. Подобный прием может долгое время не встретиться в конкретной практике, поскольку историки используют точно датированные материалы. Однако исключать возможность проверки времени и места возникновения документов с помощью среднего формуляра вряд ли целесообразно. Надо только иметь в виду, что датировка или проверка датировки с помощью формулярного анализа документов не цель дипломатики, а одно из возможных приложений ее метода. То же самое относится и к установлению подлинности документов[65]. Цель дипломатики — изучение формы различных памятников письменности, ее изменений. Дипломатика складывается из практики установления формуляров и обобщения этой практики, теоретических наблюдений. Однако не все обобщения в дипломатике удовлетворяют исследователей. Так, если Лаппо-Данилевский, как показано выше, разбивал дипломатический, формулярный, анализ на три этапа, то Каштанов предлагает четыре типа схем построения документов: «...1) наиболее общая схема построения документов в целом (назовем ее «условный формуляр»); 2) общая схема построения документов определенной разновидности (назовем ее «абстрактный формуляр»); 3) схема построения определенных небольших групп документов внутри разновидности (назовем ее «конкретный формуляр»); 4) схема построения отдельно взятого текста (назовем ее «индивидуальный формуляр»)»[66]. При таком расчленении нельзя выяснить, что же собой представляет общая схема построения документов в целом, на какие документы какой эпохи она распространяется; чем отличается понятие среднего формуляра изучаемой группы актов Лаппо-Данилевского от понятия «абстрактный формуляр»; где проходит граница между понятиями «Документы в целом», «документы определенной разновидности», «небольшая группа документов». Естественно, что после опубликования этого предложения последовало замечание о том, что еще «не вполне ясно, в какой мере методика этого анализа расширяет возможности исторического исследования»[67].

[116]

Сравнение приведенной схемы с положениями Лаппо-Данилевского показывает, что его формулярный анализ пока не опровергнут. Об этом свидетельствует и воспроизведение методики формулярного анализа на материалах палеографии. Например, идея образования среднего формуляра, способствующего изучению форм конкретных документов, возникла в понятии «средний алфавит» для изучения эволюции графики.

Изучение форм письменности рассредоточивается по многим наукам. Поиск места дипломатического, или формулярного, анализа в их ряду — одна из необходимых задач.

Ограничение дипломатики изучением форм письменности может встретить и то возражение, что формулярный анализ не охватывает памятника в полном его объеме. Известно, что дипломатика рассматривается как «наука об актах, изучающая их форму и содержание»[68].

Против подобного толкования предмета дипломатики может быть выставлен тот довод, что содержание актов, как и любых других письменных памятников, изучает текстология. Поэтому нет нужды, чтобы науки дублировали друг друга. Кроме того, надо иметь в виду, что отнесение к предмету дипломатики изучения содержания актов восходит к теории дипломатики Лаппо-Данилевского. По Лаппо-Данилевскому, дипломатика исследует акты как источники и как явление исторической действительности, т. е. как объекты самостоятельного значения. При таком подходе изучение содержания актов было необходимо. Однако ясности эта теория не внесла. Вопрос об изучении дипломатикой памятников как явлений действительности не был разработан Лаппо-Данилевским. Вот некоторые факты.

Изучение памятников как явлений Лаппо-Данилевский назвал «построением», в которое включал выяснение происхождения памятников, их состава, разновидностей формуляров, выработанных в разных канцеляриях, способов удостоверения. Изучение памятников как источников, по мнению Лаппо-Данилевского, означает выявление принципов и приемов их интерпретации и критики. Такое разграничение понятий первым подверг критике Г. М. Котляров. «Выделение одной части дипломатики в отдел источниковедения, — писал он, — как бы подчеркивает, что остальная часть ее, с нашей точки зрения основная, не относится к источниковедению. Мы полагаем, наоборот, что изучение вопросов о происхождении актов, их составе, разновидностях их формуляров и т. п. есть лишь углубленное изучение актов, именно как источников, ибо только после детального выяснения этих вопросов, после точного испомещения акта в его культурную среду возможно правильное, научное пользование содержанием данного акта для исторических, юридических, экономических и иных построений»[69].

[117]

Возражение Котлярова было справедливым. Об этом говорят все последующее развитие источниковедения и полное забвение самого термина «построение». Разделив изучение актов и документов между источниковедением и документальным построением, сам Лаппо-Данилевский нарушил это деление[70]. В разделах, которые отнесены им к источниковедению, он рассматривал вопросы, принадлежащие, по его же делению, к документальному построению, и наоборот, что свидетельствовало об искусственности разделения изучения источников таким образом. Не случайно поэтому разделенные части были соединены. Это сделал, например, Н. Н. Коробков, исходивший из всестороннего изучения дипломатикой документов как источников и как памятников действительности[71]. Но развитие научных отраслей неуклонно продолжается. Всестороннее изучение дипломатикой актов уже не может быть признано особой наукой. Рассмотрение актов в разрезе существующих наук создает возможность преобразования дипломатики в отрасль исторической науки со своей специфической частью формулярного анализа.

Отрицание советской историографией разделения изучения документов на «источниковедение» и «построение» нашло выражение в создании текстологии, которая стала охватывать изучение происхождения памятников письма, их состава и интерпретации. Понятие «построение» в этих условиях потеряло всякий смысл, а понятие «источниковедение» претерпело существенные изменения.

Все это, однако, не снимает проблемы изучения памятников как явлений исторической действительности. Изучение памятников письма как явлений опирается, конечно, на текстологию в смысле установления исходных позиций: времени, места, автора памятника. Основное же направление в этом исследовании, по-видимому, состоит в определении места памятника среди других памятников, его влияния на них.

Нерешенным остается вопрос: к какой отрасли следует отнести такое изучение? Пока мы можем высказать лишь рабочую гипотезу. Прежде всего предстоит еще уточнить круг вопросов, определяющих изучение памятников как явлений. Если окажется, что эти вопросы однотипны с теми, которые стоят перед литературоведением, то, может быть, целесообразно будет отнести проблему взаимных влияний памятников именно к нему, невзирая на то что речь идет совсем не о художественных произведениях. Это освободило бы дипломатику от решения задачи, которая выходит из ее круга. Она причислялась к ней в условиях слабой дифференциации знаний и в силу неупорядоченности понятий.

Все это не означает, что и при изъятии проблемы изучения памятников как явлений обоснование предмета дипломатики будет завершено. Некоторые другие вопросы нуждаются в дальнейшем изучении. Например, на очередь выступает задача разграничения

[118]

дипломатики с литературоведением и рядом лингвистических дисциплин (фразеология, стилистика). Однако незавершенность обоснования предмета дипломатики как проблемы изучения формы памятников письма не может быть выставлена аргументом в пользу понятия дипломатики как актоведения. Если даже окажется, что изучение формы памятников независимо от их вида целесообразно отнести к литературоведению или к одной из лингвистических дисциплин, то актоведение в этом случае лишится своей специфической задачи по изучению формуляра.

Распространенное мнение считать дипломатику «частью источниковедения, которая изучает акты»[72] нельзя считать обоснованным. Складывание понятий дипломатики и смежных отраслей свидетельствует об эволюции их в сторону разделения изучения памятников по различным способам независимо от вида.

Приведенные материалы свидетельствуют и о том, что источниковедение стало включать в свой предмет то, что раньше охватывала дипломатика. Чем объяснить такое изменение понятий?

Немаловажная роль принадлежит здесь мнению о том, что в ту или иную науку следует включать все знания, которые в ней используются. Например, если дипломатист изучает документы палеографически, то из этого будто бы вытекает необходимость включения палеографического изучения в предмет дипломатики, и т. д. Включение одной науки в предмет другой — одна из главных причин неустойчивости понятий дипломатики и источниковедения. Понимание дипломатики как формулярного анализа памятников может способствовать стабилизации ее понятий и связей со смежными отраслями.

Возвращаясь к вопросу о расхождениях в оценке дипломатики, можно сказать, что рассмотрение дипломатики то вспомогательной, то самостоятельной наукой не противоречит друг другу. Если дипломатика используется при решении проблем других наук (при датировке, установлении подлинности и т. д.) — она вспомогательна. При изучении формы она выступает в самостоятельной роли.

Дипломатика, изучающая формы памятников, может иметь перспективу, если ее предмет найдет устойчивое место в ряду лингвистических дисциплин и литературоведения. Все будет зависеть от интенсивности и качества разработки теории дипломатики, проверяемой сопоставлением ее предмета и предметов развивающихся дисциплин со схожими задачами.

 

размещено 7.07.2010

---