А.М.Цирульников
ВОЗВРАЩЕНИЕ БОРИСА КОРНИЛОВА.
Помню, как осенью 1960 года мы, члены литературной секции областного студенческого клуба, отправились в город Семёнов, предварительно созвонившись с тамошним райкомом комсомола. Ехали в общем вагоне на пассажирском поезде Горький-Киров. Пригородных электричек тогда ещё не было, как не было и электрифицированных железных дорог в нашей области. Помню, что участвовали в этой поездке Юра Адрианов, Коля Рачков, Ира Морозова, Толя Гринес, Ира Белик, Вадим Чернышёв, Лёва Сметанин, Лёня Безруков и, конечно, вдохновительница всех наших поэтических встреч и вечеров Марина Кацнельсон, которой обком ВЛКСМ поручил руководство студенческим клубом при Доме учёных.
В Семёнов мы прибыли уже тёмным вечером. Нас встретили и провели в клуб железнодорожников рядом с вокзалом. Зал был полон молодых парней и девчат. Людей, так сказать, в возрасте было совсем не много, но они тоже пришли, откликнувшись на афишу у входа - «Приглашаем на вечер поэзии Бориса Корнилова». Открыть встречу было поручено мне. Помню, я вышел в незнакомый зал и спросил: «Знаете ли вы «Песню о встречном» - «Нас утро встречает прохладой, нас ветром встречает река. Любимая, что ж ты не рада весёлому пенью гудка?»
- Знаем! - откликнулся зал.
–Музыку этой песни написал Дмитрий Шостакович, а кто написал стихи? - спросил я.
В ответ было долгое молчание. Потом чей-то одинокий голос выкричал: «Исаковский!». Тогда я назвал подлинного автора строк – Бориса Корнилова и сказал, что он уроженец Семёновского района. В тот вечер мы читали стихи Корнилова – «Усталость тихая вечерняя…», «Качка на Каспийском море», « В Нижнем Новгороде с Откоса чайки падают на пески», отрывки из поэмы «Моя Африка», его чудо-сказку «Как от мёда у медведя зубы начали болеть», Адрианов «рассказал» полюбившуюся ему «Соловьиху», звучали и другие произведения Корнилова. Закончили за полночь, но расходиться никто не спешил. Все мы чувствовали значимость этого вечера, потому что понимали, что произошло возвращение в родной город, к незнакомым ему землякам одного из самых талантливых поэтов нашего времени. К сожалению, никто из нас тогда еще не знал, что на Учительской улице в доме под шестнадцатым номером живёт мать поэта Таисия Михайловна. Конечно, гостьями на нашей встрече вместе с ней могли быть и две ее дочери, сестры Бориса.
Именно тогда после вечера, когда еще все толпились в зале и небольшой прихожей клуба, которую никак нельзя было назвать громким словом фойе, кто-то из местных людей – высокий моложавый человек задал вопрос, не является ли родственницей поэта пожилая учительница Таисия Михайловна Корнилова.
Мы спохватились, стали расспрашивать, но адреса никто не знал, а завтра было воскресенье, школы не работали. Короче говоря, переночевав в Семенове в домах у наших новых друзей, работников райкома комсомола, мы на следующий день еще погуляли по Семенову и после обеда уехали в Горький, так и не встретившись с матерью и сестрами Бориса Петровича Корнилова. Их разыскали уже после нашего отъезда комсомольцы-райкомовцы и по нашей просьбе привезли их на вечер памяти Бориса Корнилова в Горький, в Дом учёных. Там мы и познакомились и потом нередко виделись и в Горьком, и в Семенове…
А тем самым моложавым высоким человеком оказался Карп Васильевич Ефимов, с того вечера ставший поисковиком и исследователем всего, что касалось Бориса Корнилова. Он добился доступа к делам спецслужб, осудившим Корнилова на высшую меру наказания, нашел в Питере место погребения казненных поэтов. По сути, всю свою жизнь посвятил «возвращению Корнилова в Семенов. А о том, что это он подходил к нам с Юрой с вопросом о Таисии Михайловне Корниловой с улицы Учительской, Карп Васильевич сказал мне в конце июля 2007 года, когда в Семенове отмечалось 100-летие со дня рождения Бориса Петровича Корнилова.
Мне же сейчас вспоминается юбилей поэта, который праздновался за 40 лет до 2007 года.
На 60-летие со дня рождения Бориса Корнилова в Горький и Семенов приехала Ольга Федоровна Берггольц.
Я смотрел на эту немолодую женщину с раскиданными на стороны стрижеными светло-русыми с сединой волосами, обрамлявшими дряблое лицо с припухшими подглазными скулами и мятыми щеками, и удивлялся, как через эти наслоения лет, вопреки всему, проступала нежная давняя красота юной тонколицей блондинки с льняными волосами и русалочьей голубизной в глазах. Я видел её такой рядом с Борисом Корниловым на фотографии дома у Таисии Михайловны.
Это была семья поэтов, из которых один уже громко заявил о себе и приобрел известность на весь Союз «Песней о встречном», и поэмами «Триполье» и «Моя Африка», а другому, точнее другой, была уготована горькая и громкая судьба потерь и обретений, сделавшая её военной музой выстоявшего и непокоренного великого города на Неве…
Произнесённые ей слова, которые потом легли золотом на граните Пискарёвского кладбища – «Никто не забыт и ничто не забыто», - зазвучали девизом эпохи официально возвращённого народу права на память через двадцать лет после Великой Победы в 1965 году. И Ольга Берггольц снова стала для многих голосом времени, хотя она им всегда была, просто не все это знали и понимали. А тут почувствовали, насколько своевременными оказались циклы её новых стихов и двухтомник лирической прозы «Дневные звёзды»…
29 июля 1967 года Ольга Берггольц выступила на торжественном собрании в честь 60-летия Бориса Корнилова в белом зале Дома партийно-политического просвещения, который тогда располагался на площади Минина и Пожарского в Горьком. До революции и в первые десятилетия после нее в этом здании была гостиница «Россия», где, кстати, останавливались Корнилов и Берггольц, приезжая из Ленинграда в Горький. Сейчас в этом помещении занимается и дает концерты Нижегородская хоровая капелла мальчиков.
Из того выступления Ольги Фёдоровны нам запомнилось её возмущение тем, что по склонам Волжского Откоса сверху вниз и поперёк проложили заасфальтированные дорожки.
- Я приезжала сюда в конце тридцатых годов с моим племянником, которому шёл седьмой год, - рассказывала Ольга Фёдоровна, - мы вышли на Откос и задохнулись от чуда открывшейся нам высоты и красоты. И этот мальчик в модной тогда испанской шапочке с кисточкой попросил меня: «Тётя Оля, а можно я скачусь с этой горы кубарем?» - «Катись! - сказала я ему, - тут трава ласковая мягкая, гора, хоть и крутая, но не страшная, ты не повредишься. Катись!..» И этот мальчик в испанской шапочке с кисточкой покатился вниз кубарем, и ничего с ним не случилось…
Берггольц сурово посмотрела в зал и негромко хрипловато спросила:
- Зачем вы позволили отредактировать Откос, одеть дорожки в асфальт? Если бы сейчас маленький мальчик спросил бы у меня разрешения скатиться с горы, я бы замахала на него руками: «Не смей! Тут же кругом твёрдый, как камень асфальт, ты разобьёшься!..»
К сожалению, в нашей жизни много охотников всё и вся привести в единообразие, лишить природу бытия своего естества, заасфальтировать в угоду невеждам и функционерам литературу и искусство, все виды творчества, чтобы прикатать их идеологическими катками…
Это было время, когда хрущёвская «оттепель» стала делом прошлого, и разговоры о трагедиях 1937-го и других репрессивных годов Советской власти велись неохотно и приглушённо. И о многочисленных погибших в застенках всё больше говорили просто «умер» в 1937 или в 1938. Юбилей Бориса Корнилова был очень неудобен для идеологов из обкома КПСС, так как слово «умер» к нему было не применимо, потому что это спокойное слово требует назвать и день, и месяц, и год случившегося. А этого тогда еще никто не мог назвать. И это, между прочим, ещё рождало какие-то надежды у Таисии Михайловны, у сестёр Бориса: «Может быть, жив и вдруг вернётся! Ведь кое-кто до сих пор возвращается из небытия…».
Помню, когда 28 августа 1968 года мы втроем – Юра, моя жена Рая и я – были дома у Таисии Михайловны, она показала письмо, которое прислал ей Ярослав Васильевич Смеляков, давний друг Бориса Корнилова, тоже побывавший во «врагах народа», но чудом выживший и вышедший на свободу. Он писал, что, конечно, прошло очень много времени, но надежду терять не надо, ведь документов о смертном приговоре и расстреле Бориса еще никто не видел. Они отыскались гораздо позже, благодаря неустанным поискам Карпа Васильевича Ефимова, который выяснил, что поэта казнили в тот же день, когда был вынесен скоропалительный приговор - 20 февраля 1938 года. А тогда, в 1967 году, неизвестность давала еще послабление официальным лицам вместо «расстрелян» или «убит» говорить, что поэт «слишком рано ушел из жизни» или «жаль, что жизнь Корнилова оборвалась в расцвете его творчества…»
Ольгу Фёдоровну это возмутило, она прервала оратора и громко на весь зал крикнула:
Почему вы не говорите, что Борю убили? Почему вы сейчас покрываете его убийц?!
На следующий день большой писательской делегацией мы приехали в Семенов. Помню, когда мы подошли все вместе к дому Таисии Михайловны, и та вышла, чтобы нас встретить, Ольга Фёдоровна, поднявшись на крыльцо, опустилась перед ней на колени и стала целовать ей руки. Казалось, она просила прощения у матери поэта за то, что было известно, может быть, только им обеим.
Таисия Михайловна гладила свою бывшую невестку по коротким седым волосам. И было это мгновенье кратким, как все мгновенья, но пронзительно глубоким, уходящим сквозь толщу лет…
Перед сединами и морщинами грузной Таисии Михайловны Ольга Фёдоровна смотрелась со стороны такой же тонкой и хрупкой девушкой, какой в первый раз привёл свою молоденькую жену в отцовский и материнский дом сразу возмужавший Борис Корнилов…
21 декабря 1968 года на главной площади города Семенова был открыт памятник Борису Петровичу Корнилову.
Народный артист РСФСР Александр Познанский, на мой взгляд, лучший исполнитель стихов Бориса Корнилова, вспоминал, как в апреле 1964 года Адрианов привел его в гости к Таисии Михайловне, а та встретила их с берестяным туеском с ключевой водой. Вскоре Юра передал ему новое стихотворение, которое Александр Давидович включил в свою «корниловскую» программу:
Прозрачностью апрельской мелколесья,
Седой славянской белизной рубах
Спала в руках берестяная песня,
В старушечьих коричневых руках.
В избу входило утреннее лето,
Погожая лесная благодать.
… Нам туесок открыла мать поэта,
Земное чудо подарила мать.
Она о сыне говорила:
«Боря!..»
По мягкой бересте ползла ладонь.
… На Керженце, в лугах, в медвяном море
Шиповники пылают, как огонь.
И полдень жарким потом истекает.
Но лишь к губам прижмется береста -
На грудь плеснется свежесть ключевая,
Желанная, как девичьи уста.
Польются ливни,
Радуги расставив.
Сверкнет в яруге месяц,
как блесна.
И, словно юность, вечная, простая.
Горячим телом припадет весна.
И голубые яростные струи
Обрушит вниз косматая гроза…
Не влагой родника наполнен туес –
В нем всей России добрые глаза.
Глаза бессмертной матери поэтов,
Певцов, что гибли,
мир открыв едва…
И потому, когда ко мне рассветы
Стучат, как беспокойные слова.
Когда в ночах над сгинувшими лбами
Шуршат стихов поющие листы,
Я чувствую уставшими губами
Прохладный привкус свежей бересты.
Я тоже написал стихи о Таисии Михайловне летом 1970 года, когда в Семенове проходил один из этапов Всесоюзного фестиваля молодых поэтов страны.
У ПАМЯТНИКА БОРИСУ КОРНИЛОВУ
Словно бы из заводи соменок
с серебристым солнцем на хвосте,
Из глубин Руси к нам всплыл Семенов
на кержацкой, на лесной версте.
Он июльским золотом расписан,
точно мастерами Хохломы.
Навестить Корнилова Бориса
съехались со всей России мы.
Вот он —
ладный, молодой, скуластый,
будто вышел встретить на крыльцо.
А года над ним уже не властны:
не состарят душу и лицо.
К нам подходит женщина,
усталая
и от лет, и от лихих годин.
Добрый день, Таисия Михайловна!
Сколько на лице твоем морщин!
То, что сыном выстрадано, прожито,
уместилось все в твоей судьбе,
и морщины, что ему положены,
до одной
достались все тебе.
Медленная, тихая, любезная,
перед миром всем, перед людьми,
мать поэта, словно мать-поэзия.
в сыновья и дочки нас прими!
Не забыть Отчизне сына милого,
памяти вершится торжество.
Вся Россия — родина Корнилова,
а Семенов — отчий дом его.
Александр Цирульников
Раздел 3. Земля нижегородская. 
распечатать
Смотри также:
