Николай Энгельгардт

 

Очерк истории русской цензуры в связи с развитием печати

____

 

(1703 – 1903)

 

С.- Петербург

Издание А.С. Суворина

1904.

 

 

[3]

 

La liberté de la presse a le

même caractère que toutes les

autres libertés. Elle est de droit

naturel, la loi ne fait que la

protéger et ne la donne pas.

 

I.

   Двести лет упорной, нецрестанной работы мысли великаго народа! Ведь это юбилей мозга, юбилей нервов страны, то есть самой благородной части общественнаго организма... Более того: не переживают ли ветхие листки, покрытые черными точками и чертами, целыя цивилизации, империи, троны, династии, мировыя столицы, всю грохочущую славу народов, и не в них ли, не в этих ли глиняных черепках, свитках папируса, кожаных лохмотьях, чудным образом сохраняется и доносится до отдаленнейших времен душа этих сгибших народов, безсмертная, божественная часть их? Трои нет. Песни Гомера живы, и в них жива Троя.

   Печать, как орган мышления народа, очевидно, является первенствующим учреждением по своей значительности. Русская печат, как орган мышления русскаго народа, кажется, достойна глубокаго внимания. He руки, не спина, не брюхо, не

 

[4]

нога и не палец от ноги народа празднуют ныне свой юбилей. Празднует юбилей голова. Правда, не все отдают первенство голове. Китайцы предпочитают ей живот. Как мы, задумавшись, прикладываем палец ко лбу, так китайцы, размышляя, нрпставляют его к пупку... И патриций Менений Агриппа в «Кориолане» Шекспира доказывает первенство именно живота, а не головы, над другими членами организма. И на вопрос плебея:

                       Что же мог

Живот ответить бдительному глазу

И голове под царственным венцом,

Руке-бойцу и языку-герольду,

И сердцу вещему, ногам, носящим нас?

—патриций ироизносит такую защитительную речь от имени живота:

Друзья, вы правы в том, что поглощаю

Из вас я первый общую нам пищу,

Но есть тому причина: тело все

Живет моим запасом. Не забудьте,

Что пищу ту я шлю вам вместе с кровью,

Что чрез нее и мозг, и сердце живы,

Что от меня вся сила человека,

Что жилы все мельчайшия его

Через меня свою имеют долю.

Итак, друзья-сочлены, хоть всѳгда

Мои дары приходят к вам незримо,

Но вспомнитѳ, что мною вам дается

От пищи лучший цветь, и что ее

Не для сѳбя я берегу...

   Но оставим спор о первенстве. Для нас, думается, достаточно того сознания, что печать-орган мышления страны, и что это учреждение празднует двухсотую годовщину своего учреждения.

   Кто же учредил печать в России? Мысль работала и раньше, во все восемь веков бытия России. Требовала ли она

 

[5]

двести лет назад учреждения нечати, как органа своего выражения? Нет, этого не было. Не народная потребность создала печать. Первая газета, первыя ведомости-куранты возникли по почину и повелению верховной властн.

   По почину верховной власти, во второй половине ХѴШ века нарождается и журнал. Первую газету не только создал Петр Великий, но даже держал корректуру ея первых листов. Екатерина Великая тоже писала в журналах, и под ея поощрительным почином развилась сатирическая журналистика той эпохи.

   С точки зрения узко-славянофильской газета, журнал, печать, пресса — явления искусственныя. Если бы Петр не поторопился, все это медленным ростом само бы народилось и развилось. Да, но этого не случилось. Петр «поторопился», и есть то, что есть, а нет того, чего... нет. И то, что есть, поглотило столько пота, слез, даже крови, что стало дорого, стало родным. А то, чѳго нет, того... нет. А на «нет», говорит пословица, и суда нет.

   Господствующая в науке теория требует, чтобы каждому явлению в истории были подысканы причины, ему предшествовавшия и его подготовлявшия. Теория эта не допускает «катаклизмов». Поэтому переворот Петра пытаются тоже представить плодом медленной эволюции, не доверяя современникам, которые утверждали, что Петр привел Россию «из небытия в бытие». Однако, несомненным является тот факт, что Петр чрезвычайно медленно назревавшее дело, донельзя тихо двигавшуюся «эволюцию» превратил вдруг в бурное стремление, в «революцию».

   Историк Щербатов, попытавшись сделать «примерное времяисчислительное положение, во сколко бы лет при благополучнейших обстоятельствах могла Россия сама собою, без самовластия Петра Великаго, дойти до того состояния, в каком она ныне (т. е. при Щербатове) есть», пришел к

 

[6]

убеждению, что на это потребовалось бы семь поколений—210 лет. Два столетия Петр сжал в два-три десятка лет.

   Эволюционисты правы: в допетровской Руси были зародыши преобразования, но, цредоставленные себе, онн зрели бы еще два века. Россия не на необитаемом острове и даже не в горах живет, а на открытой равнине, на проходнѳм дворе народов из Азии в Европу. У России не было времени зреть. Хочешь — не хочешь, становись сейчас плодом, хотя бы и «до времени созрелым». Петр сумел вдохнуть в зародыши будущаго старой Руси бурную силу стремления, выгнал на парах преобразование, превратив эволюцию в переворот[1]).

   «Необходимость удовлетворить вдруг всему должна была неминуемо сообщить нашему так-называемому преобразованию характер революционный,—говорит С. М. Соловьев.—Наша революция начала ХѴШ века уясняется чрез сравнение ея с политической революцией, последовавшей во Франции в конце этого века. Как здесь, так и там болезни накоплялись вследствие застоя. В России один человек. одаренный небывалою силою, взял в свои руки направление революционнаго движения, и этот человек был прирожденый глава государства. Переворот сопровождался страшною борьбою, преобразователь встретил сильное сопротивление в народе, следовательно, дело преобразования было делом насилия со стороны Верховной власти». (История России. Кн. III. 1055—1056).

   Однако, сопоставляя французскую революцию н российское преобразование, мы не можем не видеть, что в то время, как к первой умы общества были подготовлены вековой культурно-идейной работой, ко второму некому было подготовить умы, и, действуя путем насильно втесняемых декретов, Петр должен был тут же разяснять смысл, пользу и цель своих

 

[7]

действий. Все человечество знает предшественников великой революции: это—Вольтер, Руссо, энциклопедисты. Ho XVIII веку предшествовал век Декарта, Расина, Корнеля, Мольера. A веку «короля-солнца»—век Франциска, Раблэ и Монтеня, века возрождения и реформации, охвативших потоком мысли всю Европу. Ho кто знает предшественников русскаго преобразования? В русскую жизнь это «преобразование» Петр, этот истый сын XVIII века, Робеспьер на троне, проводил кровавым террором. Цивилизация... или смерть!

   Екатерина Великая, продолжая дело Петра, уже прямо, за четверть века до великой революции, насаждала ея идеи, почерпая их y Вольтера, Монтескье, Беккариа, эациклопедистов, и в своем «Наказе» провозгласпла знаменитую формулу: Liberté, égalité, union des citoyens (fraternité), bonheur commun. «Déclaration des droits de l"homme et du citoyen» 1789 года и «Instruction de sa Majesté impériale Catherine II pour la commission chargée de dresser le projet d"un nouveau Code de Loix» 1767 r.— в основах своих тождественны. Ho важнейшая статья в «Instruction» несомненно 6-я: «La Russie est une Puissance Européenne». И пояснение в 7-й: «Pierre I, introduisant des moeurs et des coutumes européennes chez une nation d"Europe, trouva des facilités qu"il n"attendait pas lui même».

   Заметим, что французский подлинник «Наказа» гораздо вразумительнее русскаго перевода. Например, статья 20-я по французски: «Les Loix fondamentales d"un Etat supposent nécessairement des canaux moïens, c"est à dire des Tribunaux, par où se communique la puissance souveraine». Как красиво сказано!

   Hy, a по-русски выходит «иной коленкор»: «Законы, основание державы составляющие, предполагают малые протоки, сиречь правительства, чрез которые изливается власть государева».

   Что такое «малыя правительства?» И где были в России европейские Tribunaux? Нехитрому уму не разгадать и в век.

[8]

II.

 

Первую русскую газету создал Петр. Первый русский журнал — Екатерина. Печать в России возникла по почину свыше, была создана революцией, шедшей сверху. Поэтому сначала печать являлась орудием личных целей Петра и Екатерины и не могла противоречить их намерениям. Однако, co времен Радищева и Карамзина, с 1790 года, русская печать начинает предявлять притязания на самостоятельность. Она хочет служить своим целям, быть выразительницей свободной мысли общества и народа, органом общественнаго мнения и судией жизни народной. Она хочет служить делу, a не лицам,— идее, России, a не тем разнообразным противоречивым «малым правительствам», которыя существовали в «европейской» России на место западных Tribunaux.

   Поэтому видим замечательное явление. Призванная к жизни усилиями монархов русская печать с конца ХѴШ столетия и до 1855 г., то-есть всю первую половиву XIX, влачить жалкое существование под гнетом неумолимо-строгой цензуры, заподозренная, поднадзорная, безправная, укрывающая свои мысли за «эзоповским» языком. Император Николай I защищает Пушкива и Гоголя от нетерпимости «малых правительств» (Tribunaux). Император Александр I дает либеральнейший цензурный устав 1804 г., но это не мешает строгости цензуры ero времени, превосходившей придирчивостью даже папскую.

   В записке «О цензуре в России». поданной в 1826 г. Фаддеем Венедиктовичем Булгариным, «известным издателем журналов», так характеризуется цензура первой четверти XIX века: «Почитались оскорбительными для веры: отечественное небо, небесный взгляд, ангельская улыбка, божественный Платон, ради Бога, ей-Богу, Бог одарил ero, он вечно занят был охотой и т. п. Даже папская цен-

 

[9]

зура позволяет сии выражения. Всякая статья, где стоит слово правительство, министр, губернатор, директор, запрещена вперед, что бы она ни заключала. Ho тот, кто искусными перифразами может избежать запрещенных цензурою слов, часто заставляет ее пропускать непозволительныя вещи. Цензура не позволяет извещать публику без согласия начальств разных областей правления о всенародных происшествиях, парадах, фейерверках. гуляньях, экзаменах в казенных и частных заведениях и о феноменах природы. Кто бы подумал, что для помещения известия о граде, засухе, урагане должно быть позволение министерства внутренних дел? От этого периодическия издания потеряли свою занимательность, ибо издатели, будучи обязаны для напечатания нескольких страничек обегать все министерства и часто без успеха, вовсе отказываются от помещения отечественных известий. В повестях нельзя сказать: жених поцеловал свою невесту, но посмотрел на невесту; вместо: он любил ее, должно говорить: он хотел жениться и т. д. Запрещено строжайше, даже в переводах с иностраннаго, представлять камергеров, министров, генералов и особенно князей и графов иначе, как в самых блестящих красках и людьми добродетельными»[2]).

   И такая цензура развилась ирп действии лпберальнаго устава 1804 г., представляя который, академик Озерецковский писал: «Благо, проистекающее из благоразумной свободы печати, так велико и прочно, зло же, сопровождающее злоупотребление этою свободою, так редко и мимолетно, что нельзя не сожалеть о необходимости, в которую ставится правительство, во всех прочих делах решительно вступившее на почву либеральных принципов, полагать границы этой сво-

 

[10]

боде, вынуждаемое к этой мере опытом, обстоятельствами минуты или же могучим потоком духа времени .

   Ho цензура второй четверти XIX столетия далеко оставила за собой цензуру первой ero четвертн, превосходившую даже «папскую». Свидетель—тот-же Булгарин.

   В 1835 г. он пишет просвещенному и либеральному цензору Никитенко:

«Было время тяжкое, во время Магницкаго и Аракчеева, но ни одна моя статья в то время не была запрещена даже Крассовским, и все романы прошли без помарок и без преследований... Почтенные господа цензоры, будьте справедливы! И для вас есть потомство!»

   Через четыре года, 11-го января 1839 года, Булгарин пишет: «Прошу вас покорнейше, при свидании с Фрейгангом, припомнить вашему товарищу, что я и Греч не рабы г. Фрейганга, не отданы ему в услужение, и что мы не беззащитные сироты, которых можно угнетать в угоду кому угодно; a что г. Фрейганг делает с нами, это ужас! Только что принесли к нему «Пчелу», тотчас за красныя чернила и пошел чертить, не обращая внимания на концы и выводы. Этого не бывало и при Магницком. Терпение истощается».

   «Не обвиняю вас! Время!!! — пишет Булгарин в 1845 году,—a мы, дураки и скоты, плакали во времена Магницкаго и Рунича! Да это был золотой век литературы в сравнении с нынешним!..»

   18-го января 1848 г. Ф. В. Булгарин пишет: «Пересмотрел я статью очесами великаго Торквемады, перваго инквизитора всех Испаний стараго и новаго света, вооружась при этом смелостью Фрейганга и понятиями цензора же Крылова, и перед Богом и людьми не вижу ничего, что-б могло быть подвержено толкованию самых ухищренных фарисеев...Как писать роман из жизни, не касаясь житейскаго? Ужели это вредно церкви, престолу, отечеству, нравственности и спокойствию граждан? Мне, право, плакать хочется!»

 

[11]

   В 1853 году, когда министр народнаго просвещения кн. Ширинский-Шихматов запретил «Северной Пчеле» напечатать разбор русской грамматики, составленной «великим ловцом» чинов, звезд и аренд И. И. Давыдовым, членом отделения российской словесности академии наук, мысль, что судьбы печати и литературы в руках такого невежды, до того взволновала Фаддея Булгарина, что eгo три раза вырвало желчью, когда он проезжал на извозчике мимо Пассажа...

 

III.

 

   В чем причины возможности такой цензуры? Она не была в намерениях монархов. слишком для того просвещенных и всеми действиями своими показывавших чрезвычайное свободомыслие. Достаточно сказать, что оба монарха, и Благословенный, и император Николай, разсмотрели и одобрили проект государстреннаго преобразования Сперанскаго—последнее слово либерализма. Мы называем цензуру первой половины столетия «александровской», «николаевской», потому что преследования печати производились монаршим именем и обществом относились к личности самого монарха. Ha ненормальность такого порядка указывала комиссия по делам книгопечатания 1862—1863 гг.

   «Нет ни одного государства, в котором бы распоряжения no цензуре обявлялись от имени верховной властн. Во время существования цензуры во Франции, Германин и других государствах никогда запрещения статей или взыскания за оныя не делались от имени монарха. Взыскания, исходя от верховной власти, всегда принимаются за выражение личной оценки Государем Императором достоинств или недостатков известнаго учения, мнения или направления». (Проект устава книгопечатания).

   В самом деле, в сороковых годах высочайшим именем обявлялись выговоры «Северной Пчеле» за непочти-

 

[12]

тельный фельетон о петербургских ломовых извозчиках. Невольно являлась мысль: неужели монарху есть время углубляться в газетные фельетоны? Таким образом, к личности монарха относили подчас совершенно курьезныя расгюряжения «малых правительств», как будто бы он лично держал цензуру. Подробное и безпристрастное изучение истории русской цензуры приводит нас к выводу, что цензура первой половины XIX ст. была делом не монархов, но подданных. Она обусловлена была невежеством.общества. Это невежество проявлялось прежде всего слабым спросом на печатное слово и равводушием к судьбам печати, литературы и писателей. Немудрыя потребности малограмотнаго общества выражались спросом на «легкое чтение» и, поощряя легкомысленнаго враля-фельетониста, топили писателя серьезнаго. Писатели и печать не имели покровителя в властной потребности общества, какового имеет всякий портной, всякий булочник, всякий сапожник. Нельзя учредить цензуру сапог, булок, панталон, ибо без всего этого публика не может обойтись. A без газеты, журнала, без книги и писателя совершенно легко обходилась. Второе проявление невежества — раздражительная нетерпимость, пропитывавшая все общество от верхняго слоя до нижняго. Доносы и анонимныя письма шли пo цензуре всегда тысячами. О вкусах публики российской «зернистой» свидетельствовал еще Николай Полевой:

   «Разнообразие», более или менее занимательное, смесь полезнаго с приятным, большею частью переводы; стихи, как необходимость; ученыя статьи изредка, и то, как балласт на кораблях; критика (которая, однакож, не основывалась еще на твердых, неизменных правилах); споры, несогласие мнений—вот что занимает нашу публику, составляет наши повременныя издания и верно изображает сущность нашей нынешней литературы».

   Это было сказано относительно читателей 20-х годов XIX столетия. Ho и на пороге XX века читатель почти та-

 

[13]

кой же. Это подтверждают хотя бы наблюдения над русской читающей публикой, собранныя в известной книге г. Рубакина.

   A что такое русская нетерпимость, познал Гоголь после представлевия «Ревизора». 15 мая 1836 года он пишет Погодину: «Я не сержусь на толки, как ты пишешь; не сержусь, что сердятся и отварачиваются те, которые отыскивают в моих оригиналах свои собственныя черты и бранят меня; не сержусь, что бранят меня неприятели литературные, продажные таланты. Ho грустно мне это всеобщее невежество, движущее столицей; грустно, когда видишь, что глупейшее мнение ими же опозореннаго и оплеваннаго писателя действует на них же самих и их же водит за нос. Грустно, когда видишь, в каком еще жалком состоянии находится y нас писатель. Все против вего, и нет никакой сколько-нибудь равносильной стороны за него. «Он зажигатель! Он бунтовщик!» И кто же это говорит? Это говорят люди государственные, люди выслужившиеся, опытные, люди, которые должны бы иметь на сколько-нибудь ума, чтобы понять дело в настоящем виде, люди, которые считаются образованными, и которых свет,—по крайвей мере, русский свет,—называет образованными. Выведены на сцену плуты, — и все в ожесточении: «3ачем выводить на сцену плутов?» Пусть сердятся плуты! Ho сердятся те, которых я не знал вовсе за плутов».

   «Прискорбна мне эта невежественная раздражительность, признак глубокаго, упорнаго невежества, разлитаго на наши классы... Я огорчен не нынешним ожесточением против моей пьесы, меня заботит моя печальная будущность. Провинция уже слабо рисуется в моей памяти, черты ея уже бледны. Ho жизнь петербургская ясна перед моими глазами, краски ея живы и резки в моей памяти. Малейшая черта ея,—и как тогда заговорят мои соотечественники?»

   Несколько ранее, 29 апреля, Гоголь шисал Щепкиину:

 

[14]

«Все против меня; чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих лицах; полицейские против меня; купцы против меня; литераторы против меня... Еслиб не высокое заступничество Государя, пьеса моя не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди, хлопотавшие о запрещении ея».

   Разительна эта характеристика русскаго общества и положения в нем писатсля!

   «Всеобщее невежество, движущее столицей», — вот стихия, с которой сталкивается писатель.

«Невежественная раздражительность» возбуждается каждым честным, прямым, искренним словом писателя. Эта «невежественная раздражительность» — корень и источник доносов, подкопов, репрессий н цензурнаго гнета. Эта «невежественная раздражительность», признак «глубокаго» невежества, «разлитаго», по выражению Гоголя, в высших классах русскаго народа, делает то, что сплошь и рядом общественным мнением управляет презренный шут, котораго само же общество опозорило и оплевало. «Глупейшее мнение» этого шута «водит за нос» общество, потому что оно хочет обманываться, отворачивается от истины, стремится co своими язвами, болячками, пролежнями — в тень и в темь.

   «Все против мепя, — с скорбным изумлением свидетельствует Гоголь,—чиновники крнчат, что для меня нет ничего святого; полицейские против меня; купцы против меня; литераторы против меня». В результате этого «невежественнаго раздражения» литераторов, купцов, полицейских и чиновников—хлопоты о запрещенипи, о соответственном «циркуляре», воздействие «снизу вверх», которое в данном случае уравновесилось противодействием «сверху вниз»,— «высокое заступничество» императора Николая I спасло Гоголя и «Ревизора».

   «Все против писателя и нет никакой сколько-нибудь

 

[15]

равносильной стороны за него»,— свидетельствует Гоголь. В обществе не было «равносильной стороны» за писателя. Было лишь ничтожное меньшинство, которое перевесило лишь благодаря тому, что к этому «меньшинству» присоединился император Николай! И освобождение крестьян совершилось благодаря присоединению к меньшинству голоса монарха!..

   Перед нами то же «фамусовское» общество, гонящее ум, сердце, талант, смелое, свободное, честное слово, высокую мысль, благородное чувство.

   И Гоголь,уезжая за границу из России, чтобы «забыться», «разгулять свою тоску», мог с полным правом повторить монолог Чацкаго:

 

С кем был? Куда меня закинула судьба?

Все гонят! Все клянут! Мучителей толпа,

В любви предателей, в вражде неутомимых,

Разсказчиков неукротимых,

Нескладных умников, лукавых простаков,

Старух зловещих, стариков,

Дряхлеющих над выдумками, вздором.

Бѳзумным вы меня прославили всех хором,—

Вы правы: из огня тот выйдет невредим,

Кто с вами день пробыть успеет,

Подышет воздухом одним,

И в нем разсудок уцелеет!

IV.

 

   В первой половине столетия главенствующая роль в печати принадлежала ежемесячному журналу. Такими были: «Вестник Европы» Карамзина и Каченовскаго, «Московский Телеграф» Николая Полевого, «Телескоп» Надеждина, «Отечественныя Записки» и потом «Современник» в эпоху сотрудничества в них Белинскаго, «Библиотека для Чтения» Сенковскаго. Все эти издания имели не свыше 4000 тысяч подписчиков и поставляли умственную пищу для обеих сто-

 

[16]

лиц и всей провинции. Газета играла роль ничтожную. Единственное издание этого рода, «Северная Пчела» Булгарина, читалась с удовольсгвием, но не имела свыше 2,500 — 3,000. подписчиков, и только уже в 50-х годах, во время крымской кампании, достигла небывалой цифры 9,000 подписчиков.

   «Дней Александровых счастливое начало» ознаменовалось значительным развитием периодиической печати. В указателе Н. М. Лисовскаго находим для перваго десятилетия XIX ст. свыше 60 названий журналов. Правда, что тогда большинство журналов издавалось не более года, однако ежегодно печать представлялась 6—7 журналами. Основываются два замечательных официальных издания: «Периодическия сочинения о успехах народнаго просвещения» (1803—1809) и «Санктпетербургский журнал» (1804—1809).

   В этом журвале отражались прогрессивныя стремления десятилетия, и подобнаго издания потом уже не повторялось по высоте eгo настроений (Шильдер).

   Во втором десятилетии журналистика замерла, и только с начала 20-х годов начинает в ней пробиваться живая струя мысли.

   «Наши обветшалые и заплесневелые журналы того времени и патриарх их «Вестник Европы», — говорит Белинский, — начали терять свое влияние и перестали co своими запоздалыми идеями быть оракулами читающей публики. Около двадцатых годов в «Сыне Отечества» начались споры за романтизм; вскоре после того явились альманахи, как прибежище новых литературных потребностей и новаго литературнаго вкуса, которые с 1825 нашли своего представителя и выразителя в «Московском Телеграфе», запрещенном в 1834 г.

   В 30-х годах Москва оставалась очагом мысли. Здесь были кружки Станкевича, Герцена, московских профессоров; здесь возникали идейные журналы. Ho жизнь всей журналистики обеих столиц вполне напоминает «борение чахоточ-

 

[17]

наго». Журналы («Литературная газета», «Телескоп», «Европеец», «Московский Наблюдатель») гибнут от двух совместных причин: полнаго равнодушия публики с одной стороны, цензурных гонений и запрещений с другой.

   Сороковые годы воплощаются в шестилетних трудах Белинскаго в «Отечественных Записках»1).

   Вторая половина истекшаго столетия характеризуется развитием газеты, к концу eгo несомненно получающей перевес над ежемесячным, «толстым» журналом. Это явление постепенно входит в свои права. В самом деле, небывалая подписка на «Северную Пчелу» в начале пятидесятых годов, на пороге новой эпохи, уже являлась знамением времени. Однако, эта газета погибает, не дожив до реформ. В период с 1855 по 1875 г., когда зрела, подготовлялась и, наконец, осуществилась великая крестьянская реформа, когда затем логически из великаго экономическаго переворота 19 февраля 1861 года истекли остальныя,—судебная, земская, - тогда явилась настоятельная потребность и в более свободной и сильной печатл. История этого постепеннаго завоевания печатью известной доли независимости — весьма долгая. Только после введения судебной реформы, в 1865 г., возникла печать без предварительной цензуры. Освобождение крестьян и судебная реформа, очевидно, вели кь третьей, истекавшей из них, освободиительной реформе печати. Закон только покровительствует разумной свободе печати, но не дает ея. И действительно, печать еще при действии старой предварительной цензуры отвоевала себе известную свободу. Необходило было писать, подготовлять общество к восприятию реформ. Само правительство не могло обходиться без содействия пе-

 

[18]

чати. Затем экономический переворот в стране повлек коренное преобразование судебно-правового строя. Из этих двух переворотов сама собою истекла свобода печати, конечно, не безусловная, но соответствующая запросам времени.

   В передовой статье «Дня» от 24ноября 1862 года Аксаков приводит благородныя слова Хомякова: «Общественная критика необходима для самого общества, ибо без нея общество лишается сознания, a правительство лишается всего общественнаго ума. Честное перо требует свободы для своих честных мнений, даже для своих честных ошибок. Когда, пo милости слишком строгой цензуры, вся словесность бывает наводнена выражением лести и явнаго лицемерия в отношении политическом и религиозном, честное слово молчит, чтобы не метаться в этот отвратительный хор, или не сделаться предметом подозрения по своей прямодушной резкости; лучшие деятели отходят от дела, все поле действия предоставляется продажным и низким душам; душевный разврат, явный или кое-как прикрытый, проникает во все произведения словесности; умственная жизнь изсякает в своих благороднейших источниках, и мало-по-малу в обществе растет то равнодушие к правде и нравственному добру, котораго достаточно, чтоб отравить целое поколение и погубить многия, за ним следующия».

   В передовой «Дня» от 23 января 1863 года Аксаков писал:

   «Естественный голос человеческаго общества в наше время есть печать. Стеснение печати есть стеснение жизни общественнаго разума, оно парализует все духовныя отправления общества, осуждает все eгo действия на безсилие, удерживает общество в вечной незрелости, обрекает мертворожденности все исчадия eгo духовной производнтельности».

   «Свободное мнение в России есть надежнейшая опора свободной власти, ибо в союзе этих двух свобод заключается обоюдная крепость земли и государства».

 

[19]

V.

   В 1863 г. в России выходило уже 301 периодическое издание. Из них частным лицам принадлежало 124; в том числе 70 политическаго содержания. Если дореформенная печать не превышала цифры 4—5 тысяч подписчиков, то теперь «Московския Ведомости» Каткова имели 12,000 подписчиков, «Спб. Вед.»—8,000, «День»—8,000, «Искра»— 7,000, «Отеч.Зап.»—4,000, «Русск.Вестн.»—5,700, «Современник»—7,000, «Русское Слово»—4,000.

   Вождм освободительнаго движения 50-х годов был, несомненно, Герцен и eгo «Колокол»—заграничный орган, в то время не только свободно обращавшийся в России. но лежавший на письменном столе каждаго сановника и влиявший на служебныя перемещения. Молчаливое соглашение попускало свободному слову Герцена, потому что само правительство для проведения неизбежеых реформ нуждалось в свете безцензурной мысли. Затем в Петербурге «Современник» с Чернышевским и Добролюбовым во главе—орган радикальный, действовавший в молчаливом соглашении с «Колоколом». Затем шла уже Москва с умеренно-либеральным постепеновцем «Русским Вестником» англомана и парламентариста М. Н. Каткова, печатавшаго Щедринские «Губернские очерки». Сзади всех шла славянофильская «Русская Беседа», устами К. Аксакова заявлявшая, однако, что «русское воззрение» не было бы «русским», еслибы не было «общечеловеческим». Вся эта шеренга, верная «аннибаловой клятве» 40 годов, т. е. освобождению крестьян с землею, сходясь в этом главном безусловно, левым флангом вперед наступала, пока не перевалила роковой рубеж 19 февраля 1861 года. Затем значение Герцена и «Колокола», вместе с подпиской на последний, пало. В 1863 г., в момент «повстанья», Герцен написал статью «Поляки нас прощают»—и от него отвер-

 

[20]

нулись либеральные, но патриотичные умеренные элементы русскаго общества. В 1866 г., когда прогремел выстрел политическаго маниака Каракозова. Герцен осудил это гнусное злоумышление и потерял популярность среди радикально-революционных элементов русской эмиграции. Затем Добролюбов в 1861 г. умер, a Чернышевский скоро исчез из литературы. «Современник» медленно угасал. В «Русском Слове» Писарев занялся радикальным       истреблением эстетики и полемикой с г. Антоновичем, которая по выразительности скоро достигла лаконической силы заборных надписей.

   1863 и 1866 гг. создали широкий успех Каткова, и он явился уже тем Катковым, котораго мы знаем,—националистом-государственником. Ho свое положение Катков завоевал не без боя. В 1866 г., накануне выстрела Каракозова, либеральный министр Валуев запретил было «Московския Ведомости». Приехав в Москву, государь Александр Николаевич дал аудиенцию Каткову и сказал ему: «Пиши. Я—твоя защита». Катков возродился. Славянофилы, между тем, co своими журналами без подписчиков сидели (по выражению Каткова) в положении человека, собравшагося чихнуть, и все не чихающаго. В 1868 г. преобразуются «Отечественныя Записки» во главе с Щедриным и Елисеевым; тогда же возникает «Вестник Европы» Стасюлевича, Пыпина н Арсеньева. Печать семидесятых годов, утратив с осуществлением реформ унисон пятидесятых годов и пройдя через хаос н ничтожество мысли шестидесятых, возродилась в виде чрезвычайво стройнаго, на западный лад, органа общественнаго мнения. Тут видим:

   Демократическую правую: органы славянофилов.

   Крайнюю правую: «Гражданин» кн. Мещерскаго.

Правую умеренную: национально-государственныя «Московския Ведомости» и «Русский Вестник» Каткова.

   Центр: сначала «С-Петербургския Ведомости» Валентина Корша, потом «Голос» Краевскаго — орган петербургской

 

[21]

бюрократии, с принципом «с одной стороны нельзя не сознаться, a с другой нельзя не признаться», но да будет прочно и неизменно двадцатое число...

   Левая умеренная: «Вестник Европы» Стасюлевича.

Левая демократическая: «Отечественныя Записки» Щедрина и Елисеева—орган социал-народнический.

   Радикальная «гора»: «Дело» Благосветлова.

   Конечно, все эти оттенки были очень блеклых, слабых тонов и в общем не столько напоминали радугу, смелой аркой выгнутую над землею, сколько радужно переливающийся утренний туман, за которым, вопреки законам природы, восхода солнца не предполагалось. Тем не менее, «роза ветров» печати семидесятых годов, с определенными «направлениями», весьма интересна для историко-критическаго анализа.

   После рокового дня перваго марта печать приняла иной характер. Смерть Каткова и Ивана Аксакова, a затем Щедрина, после запрещения «Отечественных Записок», совершенно стерла y нас как консервативно-национальную печать, таки печать дозволенной оппозиции—радикально-народническую. Это явление весьма замечательное. В «конце века» в Петербурге не было ни одного национально-государственнаго, консервативнаго журнала. Возникшее было в конце восьмидесятых годов «Русское Обозрение» погибло в борьбе с равнодушием публики, a «Русский Вестник», одно время талантливо веденный Ф. Н. Бергом, опять удалился в Москву и там без достаточной убедительности повторял «забытыя слова» консерватизма. Точно так-же безобидно и невинно и даже с предварительной цензурой шамкали «забытыя слова» радикализма эпигоны печати 60-х и 70-х годов. Ежемесячники совершенно побледнели, выродились и к XX веку влачат странное существование литературных «кататоников». В таких органах, как «Вестник Европы», «Русское Богатство», «Русская Мысль», царит полное единодушие безсо-

 

[22]

держательной прострации и маразма старости. Эти журнали и их ветхих деньми, справивших пятидесятилетние юбилеи служения на славных постах» руководителей, несомненно, еще уважают, но уже не читают. Это мертвые органы мертвых людей и мертвых идей. Равиодушием глубокой, хотя и почтенной старости отдает неумолимо-презрительное отношение этих органов ко всей молодой литературе, к начинающим писатедям. Они убеждены, что «лучше нескажешь», как уже было некогда в 60-х и 70-х годах прошлаго столетия ими сказано. Сплошь и рядом, приступая к обсуждению какого-либо из наших «проклятых» вопросов, публицисты этих литературных богаделен просто ссылаются на сказанное ими, положим, в 1868, или 1874, или 1882 году, и, перепечатав абзац из этого «сказаннаго», успокаиваются.

 

VI.

 

   Должно засвидетельствовать на пороге XX века, при несомненном количественном развитии печати, ея глубокий духовный упадок. Пульс жизни, если и бьется, то в газетах. Ho здесь идея является случайно, урывками и, подч-няясь условиям газетнаго производства, в мелькании газетной «злобы дня», не находит ни достойной себя, мыслящей аудитории, ни вдумчивых, а, главное, обладающих местом и времеем для этой вдумчивости выразителей.

   Много причин, конечно, глубокаго духовнаго упадка русской печати, как органа мысли русскаго народа; однако, кто верит в этот народ и eгo духовныя силы, тот не может отчаиваться за будущее родного слова. Печать возродится, но, конечно, только вместе с русскиим обществом.

   Независимая, правдивая национальная мысль, честное, свободное, строгое слово; органы национально-государственной церковной и земской мысли, но независимые, поддержанные чут-

 

[23]

кой и отзывчивой читательской средой; мысль гражданская, ве только сочувственная русской идее и русскому делу, но и безпощадно-обличительная, по отношению всего, что это дело роняет,—вот, что нам нужно, вот, чего должно пожелать в юбилей двухсотлетия русской печати. Слово правды! Оно всем нужно. Без него все плесневеет, гниет, разлагается.

   Говорить смело истину русскому народу—вот задача печати! Конечно, дать такое слово пиечати бюрократическим распоряжением нельзя: духовная свобода и, стало быть, истинная свобода печати дается природою, a не законом. Пусть пробудится русское чувство в груди русскаго человека,—и свободное слово само сорвется с уст eгo, и никакия силы в мире это слово не остановят, как нельзя остановить кипения выделяющихся частиц газа в гейзере! Такой пробки не найдется, которою можно было бы закупорить древнюю сткляницу с игристым вином тысячелетним народнаго духа! A когда он поник, упал, ушел в подспудныя области, среди «лениво-равнодушных, шальных, балованных детей» и черни интеллигентной; среди тупых и недальновидных потомков великих предков, равнодушно продающих скупщику обагренные святой русской кровью камни своих кремлей,—никакими декретами «свободы» слова и совести не насадишь! Ибо как дать свободу тому, чего нет? Как освободить совесть настолько безсовестнаго существа, что для него нет прошлаго, нет будущаго, a только «день мой—век мой», кабак—Шато, вино—Клико и дева—Шантан.

   Ho почтим двухсотлетние труды писателей,—тружеников и страстотерпцев русской печати! Вспомним, независимо от их направлевий и мнений, ряд светлых людей, чистая, святая личность которых должна быть путеводной звездой на тернистом пути журналистики. Печать, которая может назвать много безкорыстных рыцарей слова, хотя бы уже отшедших, но не умерших в общественном сознании, не

 

[24]

должна отчаиваться в своем будущем. Пусть огонь душевный этих людей осенит русскую печать, выжжет всю скверну, в ней ныне угнездившуюся, очистит, возродит ее, и да будет эта печать свободным, стойким, честным слугою России и выразительницей лучших, благороднейших дум и чаяний ея!

 

[25]

 

   Цензура, как правильно организованное, постоянное учреждение, возникает сравнительно поздно. Хотя гонения на человеческое слово—стары, как мир. Древняя цивилизация была почти целиком повергнута в огонь рукою фанатизма.

   В 406 г. брошены в огонь книги Сивилл. В 642 г. сарацинами сожжена, по совету Деметрия Фалерскаго, Александрийская библиотека, основанная Птоломеем Сотером. В течение 6 месяцев рукописями топились все бани в Александрии. «Если в этих книгах говорится то же, что в Коране— оне безполезны.Если иное—оне вредны».Через тысячу лет французская чернь, отрубая голову Лавуазье, вопияла: «Революции не надобно химиков».

   В шестом веке много сожжено античных памятников письменности, по приказанию папы Григория Великаго.

   В XI в., по повелению шведскаго короля Олая, брошены в огонь руническия книги.

   В 1508 г. кардинал Хименес сжег 100,000 арабских рукописей.

   В 1510 г. император Максимилиан предписал сжигать все еврейския книги, кроме библии.

   И так далее. В России еще в XVII столетии наши патриархи подвергали проклятию и отлучению многия книги, изданныя в Киеве малороссийскими учеными.

 

[26]

   Ho только с конца XVIII века начинается действительная история цензуры—как организованнаго учреждения.

   В «Полном собрании законов» находятся постановления 1720—1722 гг., но лишь о церковных книгах, исправление которых вверялось синоду.

   В 1732 г. запрещено было ввозить в Россию книги, уже напечатанныя при академин. Елисавета повелевает отобрать и «переправить» церковныя и гражданския книги, печатанныя при Анне Иоавновне,— и решает не допускать в продажу иностранных и русских книг, в которых упоминаются «имена персон, бывших в два правления». Высказывает Елисавета мысль и о необходимости просмотра вообще заграничных книг, во осуществления этой мысли не последовало.

   Синод разсматривал, за неимением новых, старыя книги, давно вышедшия в свет. Так, в 1749 году велено было отбирать книгу: «Феатрон, или позор исторический», переведенную с латинскаго Гавриилом Бужинским и изданную в 1724 году1). Тредьяковский доносил синоду на перевод разсуждения Фонтенеля «0 многочисленности населенных миров», доказывая еретичность такого мнения. 11 ноября 1745 года, при докладе канцлера, Елисавета приказала: привозимыя на кораблях и сухим путем книги отбирать и обявлять синоду, нет ли в них противностей вере. И когда указ был написан, и Елисавета выслушала eгo, то Бестужев представил, что такое распоряжение будет очень тяжело, так что никому нельзя будет достать из чужих краев никаких нужных для обучения и исторических книгь, ибо, когда все такия книги будут свидетельствовать, то для прочтения каждой потребуется немалое время, и кому она будет надобна, тот дожидаться может. Пусть таким образом свидетельствуются только церковныя книги, a прочия, историческия и другия, пусть

 

[27]

свободно привозятся и в народе употребляются. Императрица оставила указ y себя для разсуждения с архиереем Крутицким. Это—первая мысль об иностранной цензуре.

   Ученому учреждению, академии наук, принадлежала цензура сочинений, бывшая прежде y сената. В регламентации и сосредоточенини цензуры в ХѴШ веке не имелось нужды, так как литература была слишком ничтожна, состояла почти из одних панегириков и за страх, и за совесть, круг читателей ограничивался верхами общества, писатели сочиняли по непосредственному почину верховной власти. Петр сам держал корректуру. Писатели екатерининскаго века были придворными, окружали в расшитых кафтанах престол монархини-вольтерианки, с дареными табакерками в руках, с камергерскими ключами на пояснице. Что касается первой половины столетия, то с ученым сословием тогда обходились без цензуры. Волынский просто давал оплеухи и бил тростью профессора элоквенции Василия Кирилловича Тредьяковскаго за недоставление оды к сроку.

   Екатерина II, по вступлении на престол, запрещает «Мемории Петра III».

   Таким образом, разрозненные акты цензурнаго характера до 1796 г. главным образом имели подкладкой или борьбу «латинской» партии с «люторской» в нашем высшем духовенстве, или борьбу династическую.

   Только с 1796 г. начинается борьба правительства с «вредными» идеями.

   Князь А. Прозоровский еще 20-го мая 1792 года писал императрице, «чтоб повелеть изволили положить границы книгопродавцам книг иностранных и отнять способы еще на границах и при портах подобныя сему книги вывозить, a паче из разстроенной ныне Франции, служащия только к заблуждению и разврату людей, не основанных в правилах честности». Для сего потребно «генеральное учреждение».

   16-го сентября 1796 г. последовал указ сенату:

 

[28]

   «В прекращение разных неудобств, которыя встречаются от свободнаго и неограниченнаго печатания книг, признали мы за нужное следующия распоряжения:

1)  В обоих престольных городах наших, С.-Петербурге и Москве, под ведением сената, в губернском же и приморском городе Риге и наместничестве Вознесенскаго в
приморском городе Одессе и Подольскаго при таможне радзивилловской, к которым единственно привоз иностранных книг по изданноыу вновь тарифу дозволен, под наблюдением губернских начальств—учредить цензуру, из одной духовной и двух светских особ составляемую.

2)  Никакия книги, сочиняемыя или переводимыя в государстве нашем, не могут быть издаваемы, в какой бы то ни было типографии без осмотра от одной из цензур,
учреждаемых в столицах наших, и одобрения, что в таковых сочинениях или переводах ничего Закону Божию, правилам государственным и благонравию противнаго не
находится.

3)  Учрежденныя, как выше сказано, в обеих столицах, також в Риге, Одессе и ири таможне радзивилловской цензуры должны наблюдать те же самыя правила и в разсуждении привозимых книг из чужих краев так, что никакая книга не может быть вывезена без подобнаго осмотра, подвергая сожжению те из них, кои найдутся противными Закону Божию, верховной власти, или же развращающия
нравы».

   22-го октября 1796 г. указ: «Составить в каждом месте из трех особ—из одной духовной, одной гражданской и одной ученой», цензуры. «Духовных особ избрать синоду, гражданских—сенату, a ученых—академии наук и московскому университету». A избранным цензорам в свою очередь «сочинить себе штаты, сколько потребно канцелярских служитслей, и на них, н на канцелярские расходы—денег, и оные штаты представить сенату».

 

[29]

   Только уже при Павле Петровиче, к марту 1796 г., полный состав цензоров был избран.

   В течение двух лет (1797—1799) было конфисковано 639 книг, из которых 552—только при одной рижской таможне, где усердствовал цензор Федор Осипович Туманский, который, «пятнадцать лет в одном чине влачив», теперь старался выдвинуться нарочитою деловитостью, обще с протоиереем Тихомировым и «ученым» цензором—Иноходцевым. В 1800 г. он запретил к продаже в России немецкий перевод «Писем русскаго путешественника» Карамзина, сделанный Рихтером в Лейпциге, ибо Карамзин в 1791 г. написал резкую рецензию на переведенное Туманским сочинение Палефита «0 невероятных сказаниях».

   За два года существования рижской цензуры ввоз книг сюда сократился, зато значительно увеличился в петербургском порте, ибо петербургские цензоры были безконечно снисходительнее Туманскаго, который нашел опасными Свифта, Виланда, Гете, Шиллера, Канта, Гердера, Клопштока, не говоря уже о Руссо и Вольтере. За изображения католических монахов пострадал Боккачио. He дозволялось критиковать «новоучрежденные властию римско-католической церкви требники», задерживались все книги, где разсказывалось о любовных похождениях королей и принцев, нельзя было хвалить «пpoсвещение века», мечтать о «золотом веке», говорить, что все люди—и государь, и нищий—братья.

   Император Павел повелел, «чтобы впредь все книги, коих время издания помечено каким-нибудь годом французской республики, были запрещаемы».

   11-го февраля 1798 г. была удреждена цензура при радзивилловской таможне «для губерний Волынской, Подольской и Минской». Чрез эту цеезуру «единственно провоз книг по тому краю дозволен быть долженствует».

   17-го мая 1798 г. последовал указ об учреждении цензуры при всех портах:

 

[30]

   «Правительство, ныне во Франции существующее, сказано в указе, желая распространить безбожныя свои правила на все устроенныя государства, ищет развращать спокойных обитателей оных сочинениями, наполненными зловредными умствованиями, стараясь те сочинения разными образами разсеявать в общества, наполняя даже оными газеты свои... Многие газетчики отступают от прямой цели должности своей, a ищут, по подущению же французов, или по собственным своим дурным расположениям подражать им... за нужное признаем... устроить во всех портах цензуру».

   He находилось цензоров, и 16-го анреля 1799 г. цензура была учреждена не во всех портах, a лишь при Кронштадтском, Ревельском. Выборгском, Фридрихсгамском н Архангельском—в другие порты книгам, газетам и всякаго рода сочишениям доступ был совсем запрещен.

   22-го июня 1799 г. была учреждена цензура в Вильне, для разсмотрения книг, ввозимых через границу.

   18-го апреля 1800 г. совершенно был заврещен ввоз в Россию иностранных книг.

   В сочинении «Une année mémorable de ma vie» (Berlin, 1802) Коцебу разсказывает:

   «Г-н Туманский, столько времеви бывший страшилищем города Риги, окончил самым печальным образом свою роль. С бешенством относясь к презрению, ему повсюду выражаемому, он вознамерился погубить всех жителей этого добраго города и с этою целью сделал на них на всех донос императору, как на якобинцев, препроводив ко двору длинный лист, на котором находились имена главных граждан и должностных, официальных лиц города, a во главе всех их имя достойнаго, стараго генерал-губернатора Нагеля».

   Александр I, прочтя донос, сказал, что Туманский сошел с ума, и отставил eгo с пенсией от должности. Он умер в 1805 г.

   Если духовная цензура, в ведении иерархов церкви, су-

 

[31]

ществовала еще и до Петра I, то цензура гражданская иностранных книг и, наконец, театральная, возникли только при Екатерине II.

   «Театр есть школа народная,—писала императрица,—она должна быть непременно под моим надзором, я старший учитель в этой школе, и за нравы народа мой ответ Богу».

   Столкновения с цензурой до 1790 г. все кончались в пользу драматургов.

   Так, после того, как «Недоросль» был представлен на Эрмитажном театре в Петербурге и Медокс задумал поставить пьесу y себя, московская цензура, в лице профессора Чеботарева, потребовала вычеркнуть «опасныя места» из тирад Стародума.

   Однако дело удалось устроить, и 14-го мая 1783 г. «Недоросль» шел на Петровском театре («Московск. Вед.» 1783. № 38. Обявления).

______

 

   История русской цензуры естественно распадается на три периода. Первый период—XVIII век, когда правильная регламентация по цонзурной части отсутствовала.

   Как бы то ни было,в этот первый период предупредительная цензура не организована, находится в руках самих монархов, синода, сената, академии, потом губернаторов, полиции, училищной комиссии, кураторов Московскаго университета и т. д. Карательная цензура действует по случайным поводам.

   Второй период—с 1804 по 1865 год— период предупредптельной цензуры, когда был создан устав и центральное учреждение цензуры. Этот период распадается на четыре эпохи: с 1804 по 1828 год — действие устава Александра I; с 1828 по 1848 год — действие исправленнаго устава 1826 года, первоначально сочиненнаго Шишковым и Шихматовым; с 1848 по 1855 год —эпоха бутурлинскаго

 

[32]

«огнегласна» комитета, крайней нетерпимости и мыслебоязни; четвертая зпоха с 1855 по 1865 год; это время переходное, когда мало-по-малу, под влиянием реформ Александра II, все настоятельнее выяснялась необходимость замены цензуры «предварительной» цензурою «последовательной», «карательной» или так-называемой «сво6одой печати».

   Третий период истории русской цензуры, с 1865 года по наши дни,—период введения и действия карательной цензуры в довольно своеобразной форме.

 

 

 

 

---