[102] 

Греч, Булгарин, Воейков и Глинкка нагауптвахте.— «Литературная Газета».— Конфектный билетец несноснаго Лавиньи.— «Холерный» год русской журналистики. — Основание и гибель «Телескопа».— Основание и запрещение «Европейца».— «Союз петербургской литературы».— «Новоселье» и «Библиотека».—Запрещение «Телеграфа».— Бенкендорф и Уваров меняются ролями.— Успехи барона Брамбеуса.— «Московский Наблюдатель» под двумя редакциями.— Неуспех обеих.— «Действительность» и действительность.— Монахи диалектическаго идеализма.—Гегель и «русские ученики».— Безработица.— Критические годы Белинскаго.— Полевой в Петербурге.— Интимныя обстоятельства «Пчелы» и «Сына».— Фаддей в слезах, Смирдин в хлопотах. — Греч обнимает Полевого. — План преобразования «Пчелы». — Колорит, шалевский и жаненовский.-—Что лучше в журналистике — «безстыдство и кабак» или «человеческий язык и ум?»— Ответ на сей вопрос российскаго читателя. — Недоразумения с «гнусными ляхами».— «Ляхи» снабжают Россию духовной пищей.— Печальные итоги журналистики 30-х годов.— Что возникло в России прежде — цензура или литература? — Моровая полоса».— Россия «будущаго».

 

______

 

I.

 

   В 1830 году вышел знаменитый роман Загоскина «Юрий Милославский»,— первый русский исторический роман, если не считать напечатаннаго еще в 20-х годах отрывка из «Арапа Петра Великаго» Пушкина.

 

[103]

   «Юрия Милославскаго» читали везде— в гостиных и в мастерских, среди простолюдинов и при высочайшем дворе. Скоро по всем углам России стали развозить в огромном количестве табакерки и набивные платки co сценами из романа, так он стал популярен. Ho вот А. Н. Очкин в «Северной Пчеле» напечатал статью против Загоскина; за него вступился известный публицист и автор сатиры «Дом Сумасшедших» — Воейков. Император Николай Павлович, которому «Юрий Милославский» понравился, высочайше повелеть соизволил немедленно эту полемику прекратить. Несмотря на запрещение, Булгарин напечатал в своей «Пчеле» отповедь Воейкову, или, как тогда называли, антикритику. Вследствие ceгo Булгарин, Греч н Воейков, пo высочайшему повелению, посажены на гауптвахту.

   «В городе, писал в своем дневнике профессор и цензор Никитенко, радуются тому... Их беззастенчивый эгоизм всем надоел. Так, во при этом никто не думает о поражении одного из лучших параграфов нашего беднаго цензурнаго устава». Этот параграф, как и все прочие, нарушался не раз, конечно. Об обуздании критик и особенно «антикритик» заботился не один циркуляр, как нами было указано выше.

   Одновременно с петербургскими журналистами посадили в Москве на гауптвахту цензора и благородно-безалабернаго, пламеннаго и безкорыстнейшаго патриота Сергея Николаевнча Глинку за то, что пропустил показавшиеся несответственными видам правительства стихи в «Деннице» Максимовича и статейку в «Московском Вестнике» Шевырева и Погодина. Однако, когда узнали в Москве, что Глинка на гауптвахте, y колокольни Ивана Великаго, многие бросились навещать eгo. Один из первых был маститый поэт и отставной министр юстиции Ив. Ив. Дмитриев. Все, однако, обяснилось. Глинка был освобожден и, как невинно пострадавший, получил три тысячи от щедрот монарших...

 

[104]

   Между тем Пушкин и друзья ero задумали осуществить давнюю мысль о журнале, который составлял бы противовес монополии Греча и Булгарина и союзника их с 1829 года— Николая Полевого. С 1 января 1830 года в Петербурге стала выходить, под редакцией барона Дельвига и при ближайшем участии Пушкина, Жуковскаго и князя Вяземскаго, «Литературная Газета». Критиком этого издания был некто Сомов, довольно известный в то время публицист. Однако, корректный барон заявлял, что в eгo газете «не будет места критической перебранке». «Будущее известно единому Богу,— писал друзьям поэт Языков по поводу новаго издания,— Дельвиг чрезвычайно ленив, a Сомов сердит, да не силен». Погодин же писал Шевыреву: «Статейки слабейшия, мдаденческия понятия о теориях. Невежи и невежи! Где им!.. Газета устоит не больше, как два месяца: Пушкину наскучит, и останется редактором мизерабельный Сомов». В своем «Московском Вестнике» Погодин писал: «некоторые кропотуны думают, что в критике «Литературной Газеты» не будет иногда совершеннаго безпристрастия в отношении ея к прихожанам, литературным патрициям и в отношении к писателям плебейцам других приходов»1).

   Николай Полевой сошелся с Погодиным во мнении об аристократических тенденциях газеты Дельвига, Жуковскаго, Пушкина и Вяземскаго — арзамасцев. Вот что писал он: «Литературная Газета» есть последнее усилие жалкаго литературнаго аристократизма, и вот вся загадка! Грамот на литературное достоинство герольдия нынешней критики не только не утверждает современным литературным аристократам, но оспаривает оныя и y тех литературных аристократов, которые давно похоронены с названием бояр... Литератур-

 

[105]

ный арастократизм довольно шалил y нас. Ha него нападал и всегда будеть нападать Телеграф»1)

   Заметим, что позднее и Белинский яростно нападал ва «Современник», когда князь Вяземский распространился в нем о непринужденном благородстве манер истиннаго светскаго человека и о том несравненном искусстве, с которым таковой садится в гостиной в кресла, чего плебею никогда не дается. Действителио, Герцен описывает, как Белинский, попав на какой-то раут, очутился в соседстве с Жуковским в придворном, шитом мундире, опрокинул ему на белые штаны бутылку с красным вином и спасся бегством, еле живой от стыда... Полевой, Погодин, Белинский обединялись, как «плебейцы» в литературе. В свою очередь, позднее князь Вяземский выразился, что писатели-арзамасцы светские люди, не связанные с литературой материально:

...Олигархически себя держали,

Как говорят, в республике письмен!

   Имела ли успех «Литературная Газета?»

   «Литературная Газета» слаба, и критика ея ничтожна,— писал Погодин Шевыреву,—наши патриции не знают, где восток в искусствах и науках... В «Литературной Газете», гостиной и приятной, забавен только Вяземский. Дельвиг ниичего не делает... Подписчиков... едва сто»2).

   Между тем, дни «Литературной Газеты» были сочтены. Граф А. X. Бенкендорф, в письме своем от 30-го октября 1830 года, довел до сведения министра народнаго просвещения, что в этой газете (№ 61) помещены, «ни к какой стати, четыре стиха Казимира де-ла-Виня на памятник, который в Париже предполагают воздвигнуть жертвам 27, 28 и 29-го июля». Действительно—«ни к какой стати!»

 

[106]

   Как известно, июльская революция 1830 года была вызвана, между прочим, обнародованием знаменитых ordonnances пустоголоваго Полиньяка, наложивших руку на свободу прессы. 27-го июля была только «присказка», кровь уже текла, но до семи часов ничего серьезнаго не предвиделось. Наконец грянул первый выстрел, и воздвиглась первая баррикада. Двинулась кавалерия. Париж содрогнулся. Революция началась. Утром 28-го все население было на ногах. Все вооружались. Ученики политехнической школы кричали: «Vive la liberté! Vive la charte! A bas les Bourbons!». Колокола Нотр-Дам и других церквей били набат. 29-го все было кончено. Июльская колонна на площади Бастилии была проектирована особым законом. Постройка ея начата в 1833 году, а окончена в 1840 году. Надпись гласит: «Во славу французских граждан, которые вооружились и сражались для защиты общественной свободы в памятные дни 27, 28 п 29-го июля 1830 года».

   От 8-го ноября гр. Бенкендорф писал: «Личный мой разговор по сему предмету с бароном Дельвигом и самонадеянный, несколко дерзкий образ eгo извинений меня еще более убедил в моем заключении». В результате, Дельвигу запретили издание газеты. «Итак,— писал Пушкин Плетневу,—русская словесность головою выдана Булгарину и Гречу! Жаль. Ho чего смотрел и Дельвиг? Oxотa ему была печатать конфектный билетец этого несноснаго Лавинья».

 

II.

 

   В преданиях русской литературы памятен «холерный» 1830 год. «Холера коснулась и журналистов,— говорил Шевырев,—Галатея» простудилась, «Атеней» обелся, a y «Вестника Европы» поднялась желчь. Они не будуть издаваться».

 

[107]

   Прекращая издание «Вестника Европы», Михаил Трофимович Каченовский, «злой паук», по определению «собранья литературных насекомых» в известной эпиграмме Пушкина, превративший Карамзинский журнал в затхлый архив литературнаго староверства, счел долгом проститься с публикою и сказать ей свои «Последния слова»:

   «В изнеможении от долготы дней, при конце бытия своего, но еще вполне владея способностями разсудка и памяти, завещаю современникам последния слова старческой опытности. Умираю смертию обыкновенною, по чину естества неизбежною для всех органических созданий... Увы, подобно Карлу V, заживо отпетому услужливым братством, я, находясь еще в сонме живых, должен был слушать не погребальныя песни, не мольбы о грехах моих, a неистовое глумление и скоморошеское кощунство от некоторых из новаго поколения журналов1), незрелых смыслом, дерзких волею, велеречивых, бранчивых и хвастливых».

   Эти «последния слова» вызвали следующия строки в «Московском Телеграфе»: «Вестник Европы», начатый Карамзиным, умер просто от старости».

   Из «новаго поколения» журналов скончался от недостатка подписчиков «Московский Вестник» Погодина. Ha paзвалинах старых и новых журналов, в 1831 году, Николай Иванович Надеждин, извествый критик «Вестника Европы», экс-студент Никодим Надоумко, ныне профессор изящных искусств и философии в Московском университете, основал «Телескоп», «журнал современнаго просвещения», a «дабы летучия новости, занимательныя для образованной публики, не теряли своей свежести», в виде особаго еженедельнаго приложения—журнал мод и новостей «Молву». Здесь напечатал свои «Литературныя мечтания» юный Белинский,

 

[108]

здесь же предполагалось помещать: «картинки и описание иностранных, преимущественно парижских мод», картинки и описания мод собствеяно московских», московския вести о театральных и других публичных собраниях и гуляньях, «острыя слова», «забавные анекдоты» и проч.

   В «Телескопе» предполагалось помещать: «современную летопись», «современное состояние промышленностп и торговли», полную библиографию, преимущественно русскую; критику и журналистику, полемпку, смесь и т. д., и т. д. Программа журнала совмещала все приманки, которыми завоевали симпатии публики «Телеграф» Полевого и Вяземскаго и «Пчела» Булгарина и Греча. Чрезвычайно интересна характеристика почивших в 1830 году старых и новых, журналов, которую дал Надеждин в первом нумере своего «Телескопа».

   «De profundisl Тяжек был для Москвы год истекший. Древняя столица Русской земли и русской журналистики совершенно осиротела. Напрасно привычное любопытство ищет знакомых имен в газетных обявлениях: там все иусто!

   «Вестник Европы. Маститый сей старец, патриарх настоящаго поколения журналов и Нестор журналистики, мирно кончил многотрудную жизнь свою... Три почти целыя десятилетия существовал он — три века для летучаго периодическаго издания!..

   «Московский Вестник. Юноша с роскошными надеждами, с залетными мечтами, с пламенными порывамии Рано, очень рано состарелся ты и, не доцветши, свянул!.. Молодые литераторы и ученые пробовали в нем свои юныя силы и нередко сверкали яркими талантами; на них смотрели, но не засматривалипсь; и «Московский Вестник» проповедывалв пустыне... Блестящее имя Пушкина постоянно печаталось и снаружи, и внутри «Московскаго Вестника» — и все напрасно!.. Мир тени твоей, многострадальный юноша!..

   «Атеней—первый из молодых журналов отважился на отступничество от Пушкина... Ero следует упрекнуть только

 

[109]

за излишнюю благонамеренность. Он надеялся подлеститься к публике ученостью—и перепугал ее. Атеней вовремена бурныя pyccкой журналистики умел приобрести столь невинную репутацию, что только при чтении eгo одного позволялось обходиться без перчаток. Жития eгo было всего три года,

   «Галатея. Сия журнальная красавица, единственная своего пола между русскими журналами... пропорхнула очень быстро и исчезла внезапно».

   Так «острился» надеждинский «Телескоп» над усопшими собратьями. A между тем рок судил и ему весьма недолгое и мало успешное литературное поприще. Журнал не имел особеннаго успеха. Между прочим, Надеждин привлек «выгнаннаго студента» Белинскаго к переводам с французскаго для «Телескопа» и «Молвы». a затем поручил ему критику журнала в значительной степени.

   «Я перебрался к Надеждину,— пишет Белинский брату 17-го августа 1834 года,— и живу y него уже две недели. Жить мне очень недурно. У меня особенная комната. Теперь Надеждин уехал... и поручил мне журнал и дом, где я теперь полный хозяин... пользуюсь eгo библиотекой и живу припеваючи»1).

   В 1834 году, в сентябре месяце, начался в «Молве» ряд статей, под названием «Литературныя мечтания. Элегия в прозе». Этими статьями открывается серьезная литературная деятельность Белинскаго. Однако, значение eгo было до самаго переезда в Петербург и выступления в «Отечественных Записках» Краевскаго ограничено небольшим кружком. Вне eгo ходили слухи о Белинском, как о человеке весьма бойком, горячем, который ни перед чем не отступал и нападал на «все»—на все в литературном мире, конечно. Другого рода критика была тогда немыслима в печати. «Многие, говорит Тургенев в своих «Литературных вос-

 

[110]

поминаниях», даже между молодежью, осуждали eгo и находили, что он слишком смел и далеко заносится... Целая легенда тотчас сложилась о Белинском. Говорили, что он— недоучившийся казенный студент, выгнанный из университета... за развратное поведение... Уверяли, что и наружность erгo самая ужасная; что это какой-то циник, бульдог, призренный Надеждиным, с целью травить им своих врагов». В мае 1835 года Надеждин оставил службу в университете. Он собирался за границу и на время отсутствия передал издание «Телескопа» и «Молвы» Белиескому и eгo друзьям. To был знаменитый кружок 1830-х годов Станкевича, кружок, мудрствовавший над Шеллингом и Гегелем. Кроме Станкевича и Белинскаго, принадлежали к нему Строев, А. П. Ефремов, В. II. Красов, И. II. Ключников, Боткин, Катков, Бакунин. Новая редакция рьяно взялась за дело. Сам Станкевич, вообще не стремившийся быть записным литератором, заинтересовался журналом. Белинский тотчас превратил «Телескоп» из эклектическаго, поверхностнаго и как-то беззаботно-умнаго журнала в критический журнал с определенным эстетическим взглядом. Подписка от этого не прибыла. Станкевич поместил переводную статью о философии Гегеля, Красов, Кольцов, Константин Аксаков доставили несколько стихотворений. Белинский поместил ряд превосходных статей, совершенно оригинальных по глубине и значительности критическаго воззрения, небывалых в русской литературе, юношески пылких и прекрасных: о русской повести и повестях Гоголя, о стихотворениях Баратынскаго, Бенедиктова, Кольцова, которыя только что были изданы тогда Станкевичем.

   «Телескоп» и «Молва» оставались под редакцией Белинскаго около полугода: от мая или июня до октября он издал шесть книжек. Журнал, запоздавший и до Беливскаго, не был им доведен до полнаго числа книжек. «Молва» также запоздала. Недоданныя книжки изданы были уже в следую-

 

[111]

щем году самим Надеждиным. В последних нумерах «Телескопа» за 1835 год, видимо наскоро составленных, находим только мелкия заметки Белинскаго. Последний том за 1835 год вышел только в октябре 1836 года. Затем в книжках «Телескопа» за 1836 год появляется новый ряд статей Белинскаго. В № 10 помещена статья Искандера-Герцена «Гофман».

   Ho, увы, с выходом последней, 24-й книги «Телескопа» за 1835 год и 16-й книги за 1836 год (это было в октябре) существование журнала окончилось. В 15-й книжке было напечатано знаменитое «Философическое письмо» Чаадаева. Надеждин поместил eгo сознательно, обманув цензора, увлеченнаго карточной игрой, как героическое средство, чтобы или приобрести симпатии публики, или пасть co славой. Совершилось последнее. Журнал запрещен. Чаадаев объявлен сумасшедшим. Надеждин сослан.

 

III.

 

   «Литературная Газета» была запрещена. Подписчиков имела «едва сто».

   «Телескоп» сам себя взорвал на воздух. Запрещен, но подписки нe имел, и книжки одного года выходили одновременно с последними книижками другого. Если в «Литературной Газете» сотрудничали «аристократы» — Пушкин, Дельвиг, князь Вяземский, Жуковский, то в «Телескопе»—молодежь, сам едкий и умный Надеждин, огненный Белинский, ряд молодых, ярких талантов. И все же усиеха не было. В 1832 году была сделана еще попытка начать издание серьезнаго, идейнаго журнала И. В. Киреевским. Все, что было знаменитаго в литературе, соединилось в редакции «Европейца». Пушкин радовался новому журналу.

 

[112]

   Однако Погодин сомневался в успехе журнала y нашей публики: «Европеец с именами и статьями Жуковскаго, Баратынскаго, Языкова и пр. имеет только пятьдесят подписчиков Вот вам новое странное удостоверение. Что-то будет впереди»?

   Впереди было нечто особенно неожиданное. Статья И. В. Киреевскаго «Девятнадцатый век», которою открывалась первая книжка журнала, была в Петербурге перетолкована самым роковым образом для ея автора и юнаго журнала. Зловещие слухи, сейчас же распространившиеся, подтвердила бумага, полученная 22-го февраля 1832 года попечителем Московскаго округа, князем Голицыным, от министра народнаго просвещения, князя Ливена. Бумага гласила:

   «Господин генерал-адъютант Бенкендорф сообщил мне, что в № 1-м издаваемаго в Москве Иваном Киреевским журнала под названием «Европеец» статья «Девятнадцатый век» есть не что иное, как разсуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, a o литературе. Ho стоит обратить только некоторое внимание, чтобы видеть, что сочинатель, разсуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное; что под словом «просвещенио» он понимает «свободу»;что «деятельность разума» означает y него «революцию», a «искусно отысканная средина» — не что иное, как «конституцию»... Издатель Иван Киреевский обнаружил себя человеком неблагомыслящим и неблагонадежным». Цензором «Европейца» был С. Т. Аксаков. A Киреевский еще мечтал co своими друзьями «возвратить права истинной религии, изящное согласить с нравственностью, возбудить любовь к правде, глупый либерализм заменить уважением законов и чистоту жизни возвысить над чистотою слога».

   Запрещение «Европейца» взволновало русское общество. Оно было оскорблено... и ничем не выказало этого. Один Жуковский осмелился сказать государю, что за Киреевскаго

 

[113]

он ручается. «A за тебя кто поручится?» —возразил государь. Жуковский умолк и «сказался больным»1).

   Между тем как в Москве оплакивали «Европейца», в Петербурге известный книгопродавец А. Ѳ. Смирдин перевел свою лавку на Невокий проспект. Это доставило ему «счастье видеть y себя на новоселье почти всех известных литераторов». Всешутейший рифмоплет, граф Д. И. Хвостов, «от лица своей музы» преподнес Смирдину приветствие:

Угодник русоких муз, свой празднуй юбилей,

Гостям шампанское для новоселья лей...

   Ha пиру собравшиеся литераторы, по предложению В. А. Жуковскаго, решили «подарить» Смирдина каждый своим произведением. В Москве ворчали пo поводу этого пиршества, усматривая в нем «союз петербургской литературы». Через год после обеда в смирдинской лавке вышел первый том альманаха «Новоселье». В нем участвовали: Сомов, Сенковский, Булгарин, Греч, Даль, Масальский, Михайловский-Данилевский, князь В. Ѳ. Одоевский, В. И. Панаев, А. С. Шишков, Борис Федоров, Баратынский. князь Вяземский, Гнедич, Жуковский, Козлов, Крылов, А. С. Пушкин, граф Хвостов, Хомяков, Погодин.

   «Новоселье» было, однако, лишь присказкой. Еще в конце 1833 г. князь П. А. Вяземский писал И. И. Дмитриеву: «Все ожидают пришествия новаго журнала Смирдина... Ha перспективе в окнах книжной лавки Смирдина обявление о нем колет глаза всем прохожим полуаршинными буквами».

   Идея журнала и eгo план принадлежали профессору ориенталисту Осипу Ивановичу Сенковскому, более известному под именем барона Брамбеуса. 1 января 1834 года вышла наконец первая книжка «Библиотеки для Чтения», журнала словесности, наук, художеств, промышленности, новостей и

 

[114]

мод. Все литературныя имена были в перечне сотрудников журнала. И по этому поводу барон Брамбеус впоследствии цинически замечал: «У нас сотрудниками хоть пруд пруди. Далеко ходить за ними нечего. A стоит только крякнуть, да денежкой брякнуть, так набежит их три тьмы с потемками».

   Хотя имя Рудаго Панько (Гоголя) стояло в списке сотрудников «Библиотеки», он сейчас же стал относиться враждебно к новому журналу, как возникающему оплоту литературной пошлости.

   «Кстати о «Библиотеке»,— писал он Погодину, — начальники отделений и директоры департаментов читают и надрывают бока от смеха. Офицеры читают и говорят: «с...с..., как хорошо пишет!» Помещики покупают и подписываются и верно будут читать... Смирдина капитал растет... Сенковский уполномочмл сам себя властью решать, вязать: марает, переделывает, отрезывает концы и пришивает другие... Мы все в дураках! В этом и спохватились наши тузы литературные, да поздно. Почтенные редакторы зазвонили нашими именами, набрали подписчиков, заставили народ разинуть рот, на наших же спинах и разезжают теперь. Они поставили новый краеугольный камень своей власти. Это другая «Пчела!».

   Отношение Сенковскаго к сотрудникам «Библиотеки» лучше всего выяснено Полевым в предисловии к eгo «Очеркам русской литературы» (стр. XVI и XVII):

   «А. Ф. Смирдин за услугу свою (снабдил деньгами) требовал участия моего в «Библиотеке для Чтения». Отказаться я не мог. Мы сошлись с редактором ея. После продолжительнаго с ним переговора я взял на себя отделения критики и библиографии и начал доставлять из Москвы статьи по обоим отделениям. С перваго шага все условия моего сотрудничества были нарушены редактором... Редактор наложил право нестерпимаго цензорства на все мои статьи, пере-

 

[115]

делывал в них язык по своей методе, переправлял их, прибавлял к ним, убавлял из них, и многое являлось в таком извращенном виде, что, читая «Библиотеку для Чтения», иногда вовсе я не мог отличать: что такое хотел я сказать в той или другой статье?.. Возражения мои были тщетны, и несмотря на все желание мое исполнить желание добраго А. Ф. Смирдина, я принужден был в декабре 1837 года решительно отказаться от всякаго участия в «Библиотеке для Чтения». С основанием «Библиотеки для Чтения», по мнению Белинскаго, наступил смирдинский период русской литературы. Этот период продолжался довольно долго, захватив и начало 40-х годов, пока «Отечественныя Записки» Краевскаго, воодушевленныя критикой Белинскаго, не заняли решительно господствующаго положения в литературе. Чем же ознаменован этот период? Поддельным руссизмом Кукольника,фальшивым романтизмом Марлинскаго и пошлым остроумничаньем Брамбеуса. Ho все это нравилось, имело успех y непритязательной публики. «Ни один из тогдашних журналов, говорит Чернышевский, не был так распространен, как «Библиотека для Чтения». В 1830—1838 годах едва ли хотя один журнал расходился в тысяче экземпляров, a «Библиотека для Чтения» в первые годы расходилась в числе от четырех до пяти тысяч экземпляров»1).

 

IV.

 

   Конкуррентом «Библиотеки для Чтения» мог бы явиться Николай Полевой, но, как известно, eгo «Телеграф» был запрещен за непочтительный разбор патриотической драмы Кукольника «Рука Всевышняго отечество спасла» в том же 1834 году. Случай играл здесь главную роль. Полевой написал неблагоприятный разбор драмы еще в Москве, не зная,

 

 

[116]

«как принимают пьесу» в Петербурге. Когда он затем приехал сюда, в театре eгo предупредил высокоипоставленный благоприятель (граф Бенкендорф?): «Что вы делаете, Николай Алексеевич! Вы видите, как принимают здесь пьесу, надо соображаться с этим мнением; иначе вы навлечете себе страшныя неприятности!». Полевой написал своему брату Ксенофонту, прося вынуть статью из книжки, но было уже поздно. Книжку разослали подписчикам. С этих пор неумолимым врагом Полевого явился минмстр просвещения Уваров, имевший в руках целую книгу выписок якобинских мест из «Московскаго Телеграфа». Надо помнить также, что Полевой уже в 1828 году разошелся с князем Вяземским, которому собственно и принадлежит честь создания «Телеграфа». Он придал журналу европейский облик, лоск и остроумное разнообразие. Наконец Полевой обрушился на «Историю» Карамзина. Этим он возстановиль протиив себя всех «арзамасцев». Сам Пушкин занес в свой дневник по поводу запрещения журнала Полевого следующия характерныя строки: «Телеграф» запрещен. Уваров представил государю вьписки, веденныя несколько месяцев и обнаруживающия неблагонамеренное направление, данное Полевым eгo журналу (выписки ведены Бруновым по совету Блудова). Жуковский говорит: «Я рад, что «Телеграф» запрещен, хотя жалею, что запретили». «Телеграф» достоин участи своей. Мудрено с большею наглостью проповедывать якобинизм (!?) перед носом правительства, но Полевой был баловень полиции. Он умел уверить ее, что eгo либералазм пустая только маска».

   Если так судили Жуковский и Пушкин, то что же говорил весь высший Петербург? «Полевой были баловень полиции». Действительно, граф Бенкендорф не переставал к нему благоволить. И сам Полевой говорил: «Полиция (Бенкендорф) обходится co мной, как министр просвещения, a действительиый министр просвещения (Уваров), как поли-

 

[117]

ция»1). «Тот,—обясняет брат Полевого, Ксенофонт Полевой,— кто, пo назначению своему, мог преследовать литератора, всячески облегчал eгo и старался вывести из опалы, тогда как другой, по званию своему покровитель и защитник всех литераторов, преследовал невиновнаго... В самом деле, цензура имела предписание министра Уварова, которым было запрещено дозволять к печатанию что бы то ни было с именем Николая Полевого. Это разоряло eгo. Все заготовленные для «Телеграфа» материалы погибли, и надобно было чем нибудь заменить получавшийся от него хороший доход. A легко ли это человеку, в продолжение многих лет занимавшемуся исключительно литературой? И так с этой стороны «Библиотеке для Чтения» конкурренции не предвиделось. Казалось, остроумный и превосходивший обширностью эрудищии Сенковскаго и столь же холодный к истине, поверхностно блестящий Надеждин с eгo «Телескопом», с Белинским и молодыми силами в нем мог делать подрыв смирдинской лавке. И этого не было».

   «Телескоп» не имел большого успеха. У него было немало недостатков, начиная с неаккуратности издания, происходившей и от бозпечности, и от скудости средств, и, как говорится, от «обстоятельств, от редакции независящих». К этому должно прибавить и то, что многия статьи «Телескопа» были не по плечу тогдашней публике, и книжки eгo иногда не отличались разнообразием, живостью и новизною статей. Тогдашней публике нужна была известнаго рода пряная, жирная журнальная стряпня, идеал которой осуществлялся в Петербурге «Библиотекой для Чтения»... «Библиотека» процветала, a «Телескоп» падал и падал»2).

   Замечательно, что особый успех y русской публики вы-

[118]

пал на долю двух поляков—Булгарина и Сенковскаго. Все их ругали и все в засос читали. Правда, по признанию Чернышевскаго, барон Брамбеус имел почти все качества, нужныя для того, чтобн играть важную и плодотворную роль в литературе, особенно в журналистике. Брамбеус обладал обширною начитанностью по всем отраслям знания, a по многим и основательными познаниями. Что касается Востока, он был в свое время одним из лучших ориенталистов в Европе. He все eгo статьи удачны—многия слабы, как y всякаго, кто пишет много и печатает все, что пишет, но в самых неудачных постоянно видны очень замечательные проблески сильнаго ума, a в лучших этот ум блестит на каждой странице. Барон Брамбеус избрал остроумничанье своею специальностью, старался ни одного слова не сказать без украшения остроумием. Как все литературные пустоцветы, он обладал удивительною «легкостью в мыслях». Считая русских невеждами и варварами, презирая их, как поляк, Сенковский смело плагиировал, черпая обеими руками из западных литератур. Он смело писал повести, переделывая и переводя Бальзака, Жюля Жанена, Марриета, Вольтера, Лесажа, Фильдинга, Раблэ и т. д , и т. д. Действительно, русская публика все кушала да похваливала.

   При этом Сенковский обладал колоссальным трудолюбием и трудоспособностью. Этот человек несколько лет писал, быть может, по сту печатных листов в год и внимательно переправлял до самых мелочных подробностей почти все, что писали другие для eгo журнала, часто вставляя по нескольку страниц вь чужия статьи. Он был одарен способностью писать очень легко и популярно и завидным искусством излагать самые трудные предметы удобопонятно и общедоступно. A что еще требовалось русской публике? Тонкости арабской филологии, греческих диалектов излагались ученым журналистом с такою популярностью, с шуточками да прибауточками, что читатель проглатывал не поморщив

 

[119]

шись статью чрезвычайно сиециальную. Занятия восточной литературой придалн формам писаний Брамбеуса особую извитость, приятную для русской публики, столь близкой к Востоку.

 

V.

 

   Итак, Брамбеус и «Библиотека» торжествовали, также и Булгарин с «Пчелой», а Греч с «Сыном».

   Однако, падение «Московскаго Телеграфа» и возникновение и процветание, в союзе с «Северной Пчелой», «Библиотеки для Чтения» в Петербурге возбудило в Погодине, Шевыреве и eгo друзьях мысль основать в Москве новый журнал. В конце 1834 года некто Андросов подал прошение о позволении ему с 1835 года издавать журнал под названием «Московскаго Наблюдателя», коего целию поставляется следить за всеми достопримечательными явлениями, как в России, так и вне России, по части наук, словесностии, искусств изящных, промышленности и мод.

   Цензура, принимая в соображение, что в Москве, где в то время существовал один издаваемый еще Надеждиным «Телескоп»,чувствуется потребность в повременном издании, которое могло бы служить некоторым противодействием петербургским журналам, находящимся почти в однех руках, т. е. Греча, Булгарина и Сенковскаго, и сделавшимся чрез то как бы монополиею немногих лиц, нашла возможным удовлетворить просьбу Андросова.

   9-го декабря 1835 года воспоследовало высочайшее соизволение на издание журнала.

   Кроме Андросова, в издании «Московскаго Наблюдателя» приняли участие: Баратынский, Гоголь, М. А. Дмитриев, И. В. Киреевский, Мельгунов, кн. В. Ѳ. Одоевский, Н. Ф. Павлов, Погодин, Хомяков, Шевырев и Языков.

   Однако, на первых же порах Гоголь писал Погодину: «Издатели «Московскаго Наблюдателя» ничего не умеют де-

 

[120]

лать. Разошлите обявление огромными буквамии при «Московских Ведомостях», и при нескольких номерах, и говорите смело, что числом листов не уступит «Библиотеке для Чтения», a содержанием будет самый разнообразный... Мерзавцы вы все, московские литераторы. От вас никогда не будет проку; вы все только на словах. Как, затеяли журнал, a никто не хочет работать!.. Срам, срам, срам! Вы посмотрите, как петербургские обделывают свои дела. Где y вас то постоянство, и труд, и ловкость, и мудрость?.. И на первый номер до сих пор нет еще статей... Боже мой! сколько умов и все оригинальных: ты, Шевырев, Киреевский. Чорт возьми, и жалуются на бедность! Баратынский, Языков. Ай, ай, ай?.. я поспешу сколько возможно скорее окончить для вас назначенную повесть. но все не думаю, чтобы она могла поспеть раньше 3-й книжки».

   Давать советы, распекать и укорять Гоголь был мастер, a сам только «поспешал сколь возможно». К тому же Погодин и не решился напечатать присланную ему Гоголем повесть («Нос»), паходя ее «грязной».

   «Московский Наблюдатель» но имел успеха и влачил существование до 1838 года, когда совершенно был преобразован.

   «Наша журналистика,—писал Максимович Погодину из Киева 10-го ноября 1837 года,—опять и еще более сосредоточивается в руках ярыг... Москва неужели ничего не противопоставит?»

   Погодину и Шевыреву при помощн Жуковскаго удалось в 1837 г. (год смерти Пушкина) положить основание «Москвитянина», но выходить он начал только с 1841 года. В 1836 г. Пушкину было разрешено издать «четыре тома статей» («Современник»). Отнесшись сначала с сочувствием к этому начинанию, Белинский затем напал на «светскость» издания: «Посмотрите, что такое жизнь всех наших «светских» журналов?—писал он.—Борение жизни co смертию

 

[121]

в груди чахоточнаго. Что сказали нам новаго об искусстве, о науке «светские» журналы? Ровно ничего». После смерти Пушкина «Современник» начал издаваться в пользу его семейства. Друзья покойнаго: Жуковский, Вяземский, Одоевский и Плетнев приняли на себя заведывание издания. К ним примкнул и А. А. Краевский, который в это время сдедался редактором литературных прибавлений к «Русскому Инвалиду». Журнал и в руках Плетнева шел плохо. Цифра подписчиков выше 500 не поднималась.

   Мы сказали выше, что «Московский Наблюдатель» начал издаваться с 1835 г., под редакцией Андросова, ученаго статистика, человека, собственно чуждаго литературным делам, но даровитаго и умнаго. Литературную часть взял в свое заведывание Шевырев, незадолго перед тем вернувшийся из-за границы и в первое время возбудивший большия ожидания в университете и в литературе. Ha первых порах Шевырев помещал некоторые свои труды y Надеждина (в «Молве» 1833 года), но скоро между ними начались «неудовольствия», как выражается биограф Белинскаго. Когда стали появляться «Литературныя мечтания», выходившия небольшими отрывками в серых листочках «Молвы». Шевырев одобрял этот первый опыт критика, пока дело не дошло до него самого. Белинский очень хвалил eгo, нo заметил, что в eгo стихах «развивается мысль, a не изливается чувство». Самолюбие Шевырева не выдержало и этого умереннаго замечания, оправдывая замечание Герцена о слоге шевыревских статей: «Дутый, губчатый, вроде не окрепнувшаго блан-манже, и в которое забыли положить горькаго миндалю, хотя под eгo патокой и заморена бездна желчной, самолюбивой раздражительности». Слог — это человек, как известно. Когда основался «Московский Наблюдатель», в нем появились новыя произведения Шевырева: прославившаяся статья «Словесность и торговля», ряд критических статей и, наконец, изумительнейший перевод Тассова «Освобожденнаго Иерусали-

 

[122]

ма» октавами, которыми профессор думал произвести переворот в русской поэзии. В то же время вышла eгo водяная «История поэзии». Между «Телескопом» и «Наблюдателемь» поднялась пикировка. Когда напал на «Историю поэзии» с ученой критикой Надеждин, то хотя Шевырев и раздражился, все же eгo примиряла мысль, что противник—доктор «изящных наук». Что же сталось, когда шевыревскую труху стал веять «недоучившийся студент», недавно исключенный за «неспособность»?

   Однако, под редакцией Шевырева и Погодина «Наблюдатель» не шел и не шел, и с 1838 г. он перешел в руки кружка «гегельянцев» и противнпка eгo—Белинскаго.

   Пo прежней нумерации томов, по указанию А. Н. Пыпина, «Наблюдатель» новой редакции иачинается с XVI тома. Всего издано Белинским пять тонов. «Московский Наблюдатель», «журнал энциклопедический», начал свой год с марта. В месяц выходило по две книжки.

   «Московский Наблюдатель» времени Белинскаго,—говорит А. Н. Пыпин, — был, без сомнения, одним из лучших журналов пo цельности eгo характера, по достоинству литературнаго отдела и, наконец, по критике, которая положительно была выше всего того, что представляла тогда журналистика в этом отношении».

   В виде программы и введения к изданию были помещены «Гимназическия речи» Гегеля, с предисловием переводчика— Михаила Бакунина. В этом предисловии высказаны были общия мнеиия кружка о значении философии и «разумностм действительности», на которой тогда друзья Станкевича утверждались. С целью обяснения философических принципов теории искусства, помещена была статья Ретшера о «философской критике художественнаго произведения», также с предисловием переводчика М. Н. Каткова1).

 

[123]

   В «Наблюдателе» много переводили фантастических повестей Гофмана. Из поэтов постоянно являлись Кольцов, Красов, Константин Аксаков, Полежаев, Сгруговщиков, Клюшннков, (—ө—).

   Степанов, издатель «Московскаго Наблюдателя» после Погодина, платил Белинскому помесячио, да и то неаккуратио, какия-то ничтожныя деньги за редакцию. A пылкий критик восторженно повторял: «Действительность!». «Действительность, твержу я, вставая и ложась спать, днем и ночью — и действительность окружает меня... Слово «действительность» сделалось для меня равнозначительно слову «бог».

   И так полон был «неистовый Виссарион» восторгом, что «слово» действительность загораживало от него настоящую действительность.

   Между тем подписка на журнал оказалась совершеняо незначительной. Уже при выходе пятой книжки все средства издателя были совершенно истощены. Панаев полагаег, что мешало успеху журнала, кроме остальных причин, eгo «примирительное направление». Едва ли это так. Мешала—серьезность eгo. Белинский сам думал, что eгo журнал должен назначаться для «аристократии читающей публики»; она оказалась слишком малочисленна. Книжки были слишком однообразны. Белинский и eгo друзья хотели говорить только о тоы, тго им нравилось п казалось важным: философия искусства, Шекспир, Гёте, Гофман почти исчерпывали их литературные интересы. В журнале почти не было русских повестей. Имена сотрудников, впоследствии очень известных, в то время никому не были известны. Настроения кружка были слишком исключительны среди русской жизни, чтобы быть даже понятнымя сколько-нибудь широкому кругу читателей.

   «Молодые философы,— разсказывает Герцен,—приняли какой-то условный язык; они не переводили на русское, a перекладывали целиком, да еще для большей легкости оставляя все латпинския слова in crudo, давая им православныя оконча-

 

[124]

ния и семь русских падежей... Молодые философы наши испортили себе не одне фразы, но и понимание; отношение к жизни, к действительности сделалось школьное, книжное, это было то ученое понимание простых вещей, над которым так гениально смеялся Гёте в своем разговоре Мефистофеля с студентом. Все в «самом деле» непосредственное, всякое простое чувство было возведено в отвлеченныя категории и возвращалось оттуда без капли живой крови, бледной, алгебраической тенью».

   «Гегель, во время своего профессорства в Берлине, долею от старости, a вдвое от довольства местом и почетом, намеренно взвинтил свою философию над земным уровнем и держался в среде, где все современиые интересы и страсти становятся довольно бозразличны, как здания и села с воздушнаго шара... Великий философ избрал очень ловко тихое и безбурное море эстетики; редко выходил он на воздух, и то на минуту, закутавшись, как больной; но и тогда оставлял в диалектической запутанности именно те вопросы, которые всего более занимали современнаго человека. И вот «русские ученики», полнокровные юноши, тоже «постриглись в метафизические монахи», ушли в безвоздушое пространство диалектики, в «монастырь идеализма», хотя н твердили о «действительности».

   Понятное дело, что они никого за собою не увлекли.

   A главная, настоящая, недиалектическая действительность скоро дала себя им знать.

   Журнал их не имел средств, чтобы выдерживать соперничество с другими изданиями; например, «Библиотека для Чтения» платила авторам большой гонорар, a сотрудники «Наблюдателя» работали из любви к искусству. Для привлечения посторонних сил редакция не имела средств. Сотрудники увидели, что дело не ладится, и охладели к журналу. Белинский совершенно упал духом.

   После ликвидации «Наблюдателя» он некоторое время

 

[125]

учительствовал. В это время Краевский приобрел «Отечественныя Записки» y Свиньина. Сотрудничество в них Белинскаго было решено.

   В октябре 1839 года великий критик оставил Москву и переехал в Петербург.

VI.

 

   Раньше Белпнскаго, еще в октябре 1837 года, другой московский публицисть, критик и лишенный литературных прав состояния журналист Николай Полевой отправился в Петербург. Прошел слух, что он там под сурдинку будет редактировать «Пчелу» и «Сын Отечества». A между тем в эти промежуточные между «Телескопом» и «Наблюдателем» два года обстоятельства Белинскаго были совсем плохи. После запрещения «Телескопа» он остался без всякой работы. Искал ее в петербургских изданиях. Имелись в виду «Энцпклопедический Словарь» Плюшара и «Литературныя прибавления к Русскому Инвалиду» Краевскаго, но дело не состоялось. Белинский составил грамматику,—она шла туго.

   Больной, он был отправлен друзьями на Кавказ и писал оттуда: «Едва родится во мне сознание силы, едва почувствую я теплоту веры, как квартира, авошная лавка, сюртуки, штаны, долги и вся эта мерзость жизни тотчас убивают силу и веру».

   Узнав о переезде Полевого в Петербург, Белинский подумал было пристроиться y него. Предположение быстро разсеялось. В письме Кольцова от 21 февраля 1838 г. переданы знаменательныя слова Полевого:

   «Что ж будешь делать—обстоятельства все воротят по своему; думал, думал, покорился опять на время им, хотя бы это и не кстати, не впору, и мне уж, старику, 42 года, я бы что нибудь мог написать свое... a вот, несмотря ни на что, я работник на 5 лет... a тут цензура все так и приди-

 

[126]

рается; y людей хуже сходит, y меня — нет: вымарывают, да и только, безпрестанно должен ездить сам обо всякой малости говорить, обясняться»...

   «Обстоятельства» заключались в новых связях Полевого в Петербурге с Булгариным и Гречем.

   Смирдин эадумал тогда новое предприятие. Он согласил издателей «Северной Пчелы» и «Сына Отечества» передать ему на условное время издание их газеты и журнала, с правом пригласить для редакции обоих изданий H. A. Полевого, который изявил на то свое согласие. Полевой, переселившись в Петербург, писал от 20 декабря 1837 года брату: «Я боялся эгоизма Греча, поляцизма Булгарина, трусости Смирдина... Надобно было решиться—я отправился к Гречу, Булгарину, Смирдину; сказал им все... говорил сильно и искренно. Нет! Все могут быть людьми: Булгарин расплакался, Греч обнял меня, Смирдин сказал, что меня с ним ничто не разлучит. Все мы подали друг другу руки и, благословясь, подписали наши условия. Ho уже тем более мне надобно было после этого налечь на работу, ибо умолчание имени моего значило 20°/о долей, a бедный мой Смирдин шутит в плохую шутку, рискуя на предприятие в сотни тысяч: бюджет «Пчелы» составляет 150.000, a «Сына Отечества» 50.000 рублей, когда теперь «Пчелы» расходуется только 2.500 экземпляров, a «Сына Отечества»—смешно сказать—279 экземпляров!.. Пo крайней мере, теперь мое положение обозначилось и определилось. Я понял так, что мне надобно как можно не выказываться, не лезть в глаза, стараться, чтобы увидели и удостоверились в моей правоте, чистоте моих намерений. Жить, дышать и работать мне не мешают—что-ж более?»1).

   «Если верить Булгарину, порядочному лжецу, — продолжает Полевой, — Уваров сказал ему: «Вы не знаете Полевого: если он напишет Отче Наш, то и это будет возму-

 

[127]

тительно!»... Кроме строжайшаго приказа смотреть за каждой мей строчкой, он сам читал, марал, держал нашу программу, так что мы умоляли eгo только отпустить душу на покаяние, и вот почему программа вышла нелепа. Ho ведь говорить дело Уваров запретить не может, когда мои намерения чисты? Дать всему жизнь неужели нельзя? Материалов бездна. Мы выписываем около 40 журналов и газет. И вот «Пчела» будет почти в половину более форматом, на хорошей бумаге. Треть листа отделяется на фельетон; сверху три первыя колонны—внутренния известия; три потом—политика; один столбец далее—русская библиография, один—иностранная библиография и четыре на статьи. Фельетон внизу—театр ип потом всякая всячина, a треть трех столбцов, сзади— обявления, как и Journal de Débats. Форма европейская, поколику то можно. О содержании что говорить? Что Бог даст— для газеты нет запаса. Что только позволят, то все будет передано, и надобно только, чтобы все кипело новостью. Надзор мой полный—ни одна статья не пройдет без меня, кроме вранья Булгарина; но постараюсь, чтобы ему чаще садился на язык типун. Вот человек! Греч и я улоляем: «пиши меньше», но он хорохорится и безжалостно пишет. Библиография моя скромная, но дельная. Статьям надо придать колорит шалевский (Филарет Шаль) и жаненовский (Жюль Жанен). «Сын Отечества» будет в формате «Библиотеки» и толще ея. Тут всего важнее критика. Хочу принять благородный, скромный тон, говорить только о деле. В науках и искусствах больше историческаго и практическаго. Русской словесности—что Бог даст—стану покупать, хоть и не знаю y кого? Иностранной словесности богатство, и я тону в нем. Первая книжка «Сына Отечества» явится 1-го января, почти в 30 листов. После стихов я бухнул в нее мое начало «Истории Петра Великаго». Затем статьи Греча, Булгарина, Одоевскаго, две повести—Жорж-Занд н Жакоба (Библиофила) — премилыя. Статьи сухия: о Минине, журнал Са-

 

[128]

пеги, посольство Батория; статья Ротчева — очень дельная, о Ситхе; критика Сент-Бев (Делиль и ero сочинения)—прелесть! Критика моя будет на книгу Менцеля, обзор литературы за 1837 год—тут я обявляю свою отдельность от Брамбеуса и независимость мнений моих, говорю истину всем! В заключение политика или современная история—довольно плохо, однакож любопытно... Когда успел я все зто сделать, и главное — кем? Ведь взяться не за кого, строки дать перевести некому! Что ни дашь сделать, все должен переработать сам. Корректуру держит последнюю—Греч, и он истинно великий мастер... Теперь тут же шлепнутся о смирдинский прилавок в один день и «Сын Отечества» и «Библиотека для Чтения». Неужели не увидят разницы в языке, тоне, системе, критике? Там безстыдство и кабак—здесь человеческий язык и ум скромный, но верный всему доброму и прекрасному. Жду решения, боюсь и надеюсь». В письме от 21 мая 1838 г. Полевой описывает свои недоразумения с «двумя гнусными ляхами», Булгариным и Сенковским. В конце концов все уладилось так: Полевой отказался от «Пчелы», a Булгарин от «Сына Отечества», который остался в полном распоряжении Полевого, с именем одного Греча. От 27 декабря того же года Полевой пишет: «Из литературных подробностей важнейшая та, что с будущаго года Смирдин отказался oт «Пчелы» и рад был откупиться, только бы Греч и Булгарин избавили eгo от нея... И так «Пчела» опять будет самобытна! Бог с ней»1).

   Однако и под редакцией Полевого «Сын Отечества» не поднялся. Подписка была отвлечена «Библиотекой».

 

[129]

VII.

 

   Подведем же теперь итог... Печальный итог! Мы видим, что в 30-х годах Москва оставалась очагом мысли. Здесь жили внутренней, идейной жизнью кружки Станкевича и Белинскаго, Герцена и Огарева да московских профессоров — ничтожное вкрапление нервно-мозговой ткани в жировыя и мясныя отложения «зернистой» публики белокаменной... Здесь пребывал отшельником Чаадаев. Здесь возникали идейные журналы. Ho жизнь всей журналистики обеих столиц вполне напоминает «борение чахоточнаго». Журналы гибнут от двух совместных причин. С одной стороны, полное равнодушие русскаго читателя ко всему, что выходит за пределы «забавнаго русскаго слога», остроумничания, скандальных перебранок, пошлых мелочей; этот читатель глубоко равнодушен, и два поляка совершенно удовлетворяют eгo изделиями своей кухни.

   С другой стороны упраздняют журналы цензурныя гонения и запрещения. Да и что стоит запретить первому недовольному на журналиста или просто взбалмошному чиновнику то, что никому, в сущностн, не нужно?

   Возникает «Литературная Газета», издание «аристократов»-арзамасцев. Подписчиков «едва сто». Существует с января по конец ноября 1830 года и запрещена за четыре переводные стиха.

   В тот же «холерный» год гибнут четыре журнала, оставшихся от 1820 годов. Гибнут и от старости, и от юнаго худосочия, лишенные подписчиков, никому не нужные...

   В следующем 1831-м году «плебеец» Надеждин основывает «Телескоп». Журнал не имеет успеха. Берется редактировать Белинский—еще меньше успеха. В 1836 году запрещен — в сущности прикончен самим Надежди-

 

[130]

ным. Это был первый случай в журналистике применения к делу почетнаго средства свалить с шеи мертвое предириятие литературное. Подводят журнал под цензурный запрет помещением «убийственной» статьи. Затем, подписныя деньги не возвращаются. Журнал не досылаетоя по «независящим обстоятельствам». Подписчик не протестует, не «ищет» на издателе, a только, почесав в затылке, подписывается на «прочную» булгаринскую «Пчелку»...

   В 1832 году основывается и по второй книжке запрещается «Европеец» Киреевскаго. Ho и подписчиков «только пятьдесят». Таково «странное удостоверение»...

   В том же 1832 году лавка Смирдина в Петербурге переезжает на «Невскую перспективу», и за шампанским в ней учреждается «союз литературы». Вяземский н Пушкин мирно чокаются с Булгариным и Гречем. В 1833 году выходит «Новоселье», a в 1834 году—«Библиотека», в обявлении о которой стоят имена всех русских писателей, вкупе и «плебейцев», и «аристократов», и «беленьких»,и «черненьких». По случайности, чреватой последствиями, единственный конкуррент «Библиотеки»—«Телеграф» Полевого, запрещен в том же 1834 году; подписчики eгo, конечно, подобраны «Библиотекой». Сенковский-Брамбеус накладывает на «Библиотеку» оттиск своей личности. Литература оказывается в этом журнале не причем. Участие писателей лишь случайное. Критика eгo—верх пошлости. Успех колоссальный, небывалый...

   В год запрещения «Телескопа» московские профессора Погодин и Шевырев, — последний в зените своей известности,—предприняли издание «Московскаго Наблюдателя». Успеха никакого.

   В 1838 году журнал берут в свои рукн юные «гегельянцы» и противник Шевырева—Белинский. Кладут в дело всю душу. Успеха ни малейшаго.

   С 1836 года начинает выходить «Современник» Пуш-

 

[131]

кина, a потом Плетнева. Он влачит существование, никогда но имея свыше 500 подписчиков.

   Ho, спрашивается, в самом ли деле «литературные ярыги», как называл Максимович достойных друзей—Булгарина и Греча, процветали в это время в Петербурге? Еслибы это было так, они не передали бы в 1837 году своих изданий Смирдину и Полевому. «Сын Отечества» находился тогда в полном упадке, имея всего 279 подписчиков. Да и «Северная Пчела» расходилась только в 2,500 экземплярах, видимо падая.

   Полевой принялся работать над воскрешением «Сына Отечества» и, приготовив первый номер, восклицает: «Неужели не заметят разницы между «Сыном» и «Библиотекой»? Неужели не увидят разницы в языке, тоне, системе, критике? Там безстыдство и кабак—здесь человеческий язык и ум». «Разницу» заметили... и предпочли именно «безстыдство и кабак». Усилия Полевого ни к чему не повели. «Библиотека» продолжала одна царить в литературе, имея 5,000 подписчиков.

   Замечательно также указание Полевого на бедность журналистики работниками. Полевой все делает сам: «Строки дать перевести некому. Что ни дашь сделать, все должен переработать сам».

   И вот на эту тень журналистики, прессы, литературы, не имеющей прежде всего читателя, обрушиваются громы цензурных уставов, конфиденциальных сообщений, запрещении и циркуляров! Помилуйте, что стоило угнести и даже совсем с лица земли стереть любому столоначальнику то, что никому почти в целой России было не нужно, непонятно, скучно, что ценилпи немногие знатоки и редкие любители? Читая цензурныя постановления николаевскаго времени, можно подумать, что страна переполнена бушующей мыслью, громадная, мощная литература и журналистика, полчища писателей владеют умами, направляют общественное мнение. Можно подумать, что горсть

 

[132]

сановников и чиновников — цензоров, борется с могучей ратью литераторов, с большой силой. Можно изумиться и всемогуществу этих немногих чиновников, накладывающих колодки на мысль целаго народа. Ho, вглядевшись, разсмотрев тогдашнюю прессу, литературу, журналистику, видишь, что наши администраторы шли на муху с обухом. Что, повторяем, стоило угнести, замучить, раздавить то, что никому не было нужно, за что не поднималось почти голосов в защиту? Угрюм-Бурчеев y Щедрина пытался запрудить широкую реку. Это было грандиозно. Ho ведь на самом деле не было никакой реки. Была скудная струйка влаги, сочившаяся в необозримой песчаной степи и чуть журчавшая. Что стоило затоптать ее ботфортой перваго попавшагося фельдегеря?

   Да, были мастера словеснаго искусства, отдельные, изумительные артисты. Ho литературы и прессы, как органа мышления страны и общества, как обширнаго, постояннаго учреждения, отвечающаго мощной потребности массы читателей, владеющей армией работников, не было. Число читателей в 1830 годах надо исчислить в десять тысяч подписчиков. Половину их взяла себе «Библиотека» Сенковскаго, четверть— «Северная Пчела» Булгарина, — в захолустьях провинции газету не читали, a любили раз в месяц получить толстый том, где все есть,—остальныя две с половиной тысячи разбирали прочия «повременныя» издания — худосочные газеты и журналы. И для такой жалкой прессы сочиняли Шишков с Шихматовым свой инквизиторский устав! Они боролись с призраком. В России надо было опекать просвещение, всеми силами покровительствовать ему, ибо задуть eгo ничего не стоило. To был сальный огарок. Два поляка удовлетворяли всей умственной потребности крепостной России 1830 годов.

   Литературы, прессы не было. Был зато обширный цензурный устав, многолюдный цензурный комитет, сотни добровольцев — доносителей, десятки вельмож подавителей и гасителей...

 

[133]

   Николай Полевой говорил:

   —Куда ни оглянемся, везде литература отечественная представляет обширную степь. изредка покрытую ковылем, кустарником и немногими деревьями, сиротеющими в обширности пустынной1).

   Также и Надеждину наша словесность представлялась безплодным пустырем, на котором только изредка возникают прекрасные цветы, почти приводящие в недоумение своим появлением. Древняя русская жизнь представлялась ему, как и Чаадаеву, дремучим лесом безличных имен, толкущихся в пустоте безжизненнаго хаоса.— И он даже спрашивает: имеем ли мы прошедшее? жил ли подлинно народ русский в это длинное тысячелетие? Возникновение умственной жизни Надеждин начинает только с Петра, и литература или вся образованность с тех пор казалась ему только слабой копией европейскаго просвещения, где «все европейское забрасывается к нам рикошетом, чрез тысячи скачков и переломов, и потому долетает в слабых, издыхающих отголосках»2).

   —Да, y нас нет литературы! — заявляет и юный Белинский в «Литературных мечтаниях». Ho тo же высказывал и Фаддей Булгарин: «Наша литература есть литературная невидимка! Все говорят о ней, и никто ея не видит»3).

   Эту мысль высказывал и Иван Киреевский в своем «Европейце»:

   «Если просвещенный европеец, развернув перед нами все умственныя сокровища своей страны, спросит нас: «Где литература ваша? Какими произведениями можете вы гордиться перед Европою?» — что будем отвечать ему?.. Будем безпристрастны и сознаемся, что y нас еще нет полнаго отра-

 

[134]

жения умственной жизни народа, y вас еще нет литературы». «Наша литература — ребенок, который только начинает чисто выговаривать»1).

   В России цензурное ведомство возникло раньше литературы и прессы. Этим и обясняется, что оно имело возможность разбирать каждую строку, каждый стих. Что было делать цензорам? Литература и пресса были так ничтожны, что сам монарх имел время читать все и отмечать непочтительность какого нибудь фельетониста «Пчелки» к петербургской полиции и извозчикам.

 

VIII.

 

   Герцен называет время с 1825 г. по 1855 г. «моровой полосой».

   Действительно, благодаря роковой ошибке декабристов, с 1825 года крепостническая партия берет верх. Ошибка же декабристов была в том, что, имея основной задачей ниспровержение крепостной зависимости, они думали опереться на общество, когда именно общество-то и было источнииком крепостничества и деспотизма; ошибка декабристов была в том, что вместо того, чтобы искать опоры в самодержавной власти, которая всегда смотрела на крепостнос право как на временно допущенное зло, они шли против нея.

   В этом роковом недоразумении лежала причина гибели стольких благородных людей, цвета общества. Они погубили себя, погубили или надолго затормозили дело освобождения, приготовили торжество бюрократов и крепостников, своей безтактностью прямо обезсилили власть монарха, обезсилили в смысле тщетности всех eгo освободительных попыток.

[135]

   «Верхнее течение,—говорит Шелгунов,—создавшее освобождение крестьян, было только руками великой идеи, явившейся много раньше и co времени Екатерины II переходившей по наследству от одного царствования к другому. И император Николай не оставлял мысли о «преобразовании» крепостного права, но ему не пришлось довершить того, что в течение двадцати пяти лет он начинал каждый год... Император Николай был окружен защитниками крепостного права» (Соч., т. 2-й., стр. 637—638).

   После перелома 1825 года нравственвый уровень общества пал, развитие было прервано, все передовое, энергичное вычеркнуто из жизни. Остальные — испуганные, слабые, потерянные—были мелки, пусты.

   «Сначала, — говорит Никитенко в своем дневнике от 15 апреля 1843 г.,—мы судорожно рвались на свет, но когда увидали, что с нами не шутят, что от нас требуют безмолвия и бездействия, что талант и ум осуждены в нас цепенеть и гноиться на дне души, обратившейся для них в тюрьму; что всякая смелая мысль является преступлением против общественнаго порядка, когда, одним словом, нам обявили, что люди образованные считаются в нашем обществе париями; что оно приемлет в свои недра одну бездушную покорность, a солдатская дисциилпна признается единственным началом, на основании котораго позволено действовать,—тогда все юное поколение вдруг оскудело. Все eгo высокия чувства, все идеи, согревавшия eгo сердце. воодушевлявшия eгo к добру, к истине, сделались мечтами без всякаго практическаго значения, a мечтать людям умным смешно».

   В конце тридцатых годов Россия будущаго существовала только между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства. Их мысль лихорадочно работала, их совесть была потрясена глубоким противоречием между воспитанием и нравами, которое нигде ни доходило до таких размеров, как в дворянской России. Шершавый немецкий

 

[136]

студент, в круглой фуражке на седьмой части головы, с миросокрушительными выходками, был в сущности плоть от плоти того бюргера, над которым глумился. Французский collégien, исхудалый от честолюбия и соревнования, был en herbe l"homme raisonnable qui exploite sa position. Это—хризалида, скрывающая в себе алчнаго буржуа. В крепостной России число воспитанных людей было очень незначительно; но те, которые воспитывались, получали, если и не объемистое, то все же общее и гуманное воспитание. С детства окруженные французами и немцами—гувернерами. Они знали прекрасно языки и пристращались к чтению. Сокровищница западной образованности была перед ними открыта. Они путешествовали и входили в непосредственное общение с лучшими умами Европы, и с какими умами! Воспитание очеловечивало честнейших из дворянской молодежи, очеловечивало всякий раз, когда принималось. Ho человека-то именно и не нужно было ни для иерархической пирамиды, ни для преуспеяния помещичьяго быта.

 

 

 

 

размещено 3.12.2008

---