[432]
Библиография
В 1954 г. нью-йоркский «Новый журнал» опубликовал статью Г.П. Струве «Чехов в советской цензуре. По поводу Полного собрания сочинений и писем А.П. Чехова (М., 1944–1951)». В ней виднейший знаток русской литературы с недоумением писал об обнаруженных им зияющих провалах в
«первом полном собрании сочинений», каким, согласно специальному постановлению Совета Народных Комиссаров от 29 апреля 1944 г., оно, казалось, должно было стать, о многочисленных купюрах в текстах, об отсутствии письма Чехова Мейерхольду и т. п. «Хорошо известны факты замалчивания или даже изъятия из литературы отдельных советских писателей или их произведений, – писал Г.П. Струве. – Но до сих пор русская эмиграция исходила из того, что при издании русских классиков советские редакторы не позволяли себе недобросовестно обращаться с текстами, ограничиваясь внесением нужного им подхода в комментарии и истолкование. Вероятно, до эпохи ждановщины это так и было – по крайней мере, мне неизвестно, чтобы кто-нибудь когда-нибудь уличил советских редакторов в прямом литературном мошенничестве...»
[1]
Однако не только деятелям русского зарубежья, но и большинству читателей «метрополии» (если не считать крайне узкого круга литературоведов-текстологов, на практике, в процессе подготовки текстов, сталкивавшихся с требованиями цензуры) было неизвестно, что в сущности до сих пор у нас нет
ни одного действительно исчерпывающего и неискаженного собрания сочинений русского классика, хотя бы оно и претендовало на звание «полного академического». Тотальная засекреченность архивов надзирающих инстанций – Главлита, прежде всего, – за (и над) которым стояли партийные идеологические структуры, создавала неисчислимые и непреодолимые препятствия для изучения этого вопроса. Лишь в последние годы «Министерство правды» приоткрывает – крайне, надо сказать, медлительно и неохотно – свои тайны. Обследованные автором архивы этого учреждения и дали материал для этой статьи
[2].
[433]
Библиография
Стремление к жесточайшей регламентации и дозированию «классического наследия» проявилось сразу же после Октябрьского переворота. Для этой цели использовались различные средства и механизмы, среди которых первоначально особое значение отводилось «огосударствлению», «национализации» классиков. Уже 29 декабря 1917 г. появляется «Декрет о государственном издательстве», по которому устанавливалась монополия государства на издание русских классических произведений, объявленных «всенародной собственностью». Предусматривалось в нем и издание полных собраний сочинений, подготовка которых «должна быть поручена отделу русского языка и словесности Академии наук», но с такой примечательной оговоркой – лишь после «демократизации» Академии наук «в соответствии с новым строем государственной и общественной жизни России»
[3].
Хорошо известно, что в первые пооктябрьские годы деятели Пролеткульта проповедовали полный разрыв с культурой других классов, противопоставляли культуру победившего класса «буржуазной», «капиталистической», «дворянской», полагая, что «классика» вообще не нужна и даже вредна, что завоевавший свободу пролетариат должен построить свою культуру, начиная с нуля. Близки к ним были и некоторые футуристы («А почему не атакован Пушкин? А прочие генералы классики?» –Маяковский, «Радоваться рано»). Прекраснодушный и относительно либеральный нарком просвещения А.В. Луначарский резко, надо сказать, выступал против подобных лозунгов; более того, он пошел на такую крайне непопулярную меру, как переиздание Наркомпросом собраний сочинений некоторых русских классиков со старых матриц издателя А.Ф. Маркса и издательства «Просвещение», причем по старой орфографии, запрещенной к использованию в ноябре 1918 г.
Начиная с 1919 г. исключительное право издания классиков было предоставлено созданному тогда Госиздату РСФСР – и не столько в целях укрепления экономического положения ГИЗа и устранения нежелательной конкуренции, сколько для централизованного идеологического надзора за правильностью подготовки, а главное – отбора текстов для изданий. И даже в относительно вегетарианские, по словам Анны Ахматовой, годы нэпа, когда временно разрешена была деятельность кооперативных и частных издательств, любая попытка последних напечатать классические произведения неизбежно наталкивалась на противодействие цензуры. Так, например, ленинградскому кооперативному издательству «Время» запрещено было выпустить в 1924 г. в сугубо библиофильском исполнении и небольшим тиражом рассказ Н.С. Ле-
[434]
Библиография
скова «Амур в лапоточках»
[4]. И если в редчайших случаях негосударственным издательствам удавалось все же обойти запрет, то в ход вступала последующая цензура, которая, обнаружив просчет на предварительной стадии, конфисковывала тираж таких книг и
безвозмездно передавала его в распоряжение ГИЗа.
Созданный 6 июня 1922 г. по постановлению Совнаркома Главлит РСФСР (Главное управление по делам литературы и издательств) уделял художественному наследию особое внимание. В разъяснении к «Положению о Главлите», разосланном в августе 1924 г., в частности, говорилось: «Поскольку Республика уделяет колоссальное внимание воспитанию юношества, необходимо проявить особую чуткость к соответствующей литературе. Не следует пропускать книг с явно буржуазной моралью, с восхвалением старых бытовых условий и отношений, с описанием религиозных явлений. Эти принципы требуют деликатного применения, особенно в области исторической и классической литературы, в которой полно патриотизма и милитаризма, добрых царей, добродетельных богачей и т. п. На практике здесь возможны серьезные ошибки, поэтому Главлит предлагает в сомнительных случаях обращаться с вопросами к нему»
[5].
***
«Год великого перелома» (1929-й), означавший конец нэпа, ликвидацию всех кооперативных и частных издательств, прекращение игр с интеллигенцией (попутчиками, в частности), положил начало безраздельному господству тоталитарной идеологии. Формовка нового человека предполагала целенаправленное, избирательное использование культурных ценностей, которые делились на «прогрессивные» и «реакционные». Впрочем, как и в других сферах, здесь царствовало так называемое «искусство большевистского компромисса», суть которого сводилась к изменению текущей политики в соответствии с изменением провозглашаемого курса партии, «текущего момента».
Проявилось это «искусство» и в отношении к художественному наследию русских классиков. На первый взгляд покажется странным, что именно после «года великого перелома» произошел и некоторый перелом политики режима в этом плане. Так, к выходившему в 1920-х годах полному собранию художественных произведений Достоевского в начале 1930-х годов были добавлены три тома «Дневника писателя» (позднее, на протяжении десятков лет, вплоть до выхода 30-томника, он был практически запрещен). Крайне показательны игры с «Бесами». Если в конце 1920-х гг. приказано было изъять из массовых библиотек 7-й том «гизовского» собрания сочинений писателя именно из-за «Бесов», «полных бредового мистицизма и упадочничества», для которых «материалом послужило дело большого революционера Нечаева, перед изумительной революционной энергией которого преклонялись революционеры-террористы Желябов и Перовская»
[6], то к середине 1930-х «Бесы» ведено было считать памфлетом на «плохих», «ультралевых» революционеров, в каком-то смысле полезным. Дело в том, что до середины 1935 г. большевики считали себя прямыми наследниками «лучших традиций народовольцев» и гордились этим. Однако после убийства Кирова в декабре 1934 г. пропагандистская машина повернула свой курс на 180°. 14 июля 1935 г. «Правда» публикует постановление ЦК «О пропагандистской работе в настоящее время», в котором, в частности, говорилось: «Марксизм у нас вырос и окреп в борьбе с народничеством (народовольчество и т. п.) как злейшим врагом марксизма и на основе
разгрома его идейных положений, средств и методов политической борьбы
[435]
Библиография
(индивидуальный террор, исключающий организацию партии, и т. п.)». Разумеется, цензурное ведомство некоторое время ревностно искореняло даже упоминание имен деятелей «Народной воли» в печати. В сентябре того же года вышел даже специальный секретный циркуляр Главлита, предписавший «изъять из библиотек, складов и парткабинетов следующие наглядные пособия: «70-е годы. Хождение в народ. Картограмма революционных пропагандистов-народников», «Фотомонтаж "Народная воля"», «Фоторисунки "Казнь Александра II народовольцами 1 марта 1881 г."» и даже репродукции картины Репина "Террорист"»
[7].
Впрочем, роман «Бесы», в отличие от других, издавался только в составе собраний сочинений, отдельным изданием он не выходил несколько десятилетий
[8].
Было дополнено в эти годы собрание сочинений Тургенева, началось небывалое по объему и уровню текстологической подготовки знаменитое юбилейное 90-томное издание академического Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого. Разгромленные в конце 20-х годов «формалисты», лишенные иных возможностей, устремились в текстологию, заложив тем самым основы великолепной школы. Это была почти единственная для них отдушина.
Режим теперь начинает гордиться своим небывалым вниманием к изданию и популяризации классического наследия. Любая, даже косвенная попытка подвергнуть этот тезис сомнению сразу же вызывает цензурные санкции. В этом смысле особо примечательна история публикации в 1937 г. статьи виднейшего книговеда и библиографа А.Г. Фомина, попавшей в «Сводку важнейших вычерков и конфискаций Ленгорлита с 10 по 20 октября 1937 г.»:
«"Звезда". № 11. В номере была статья проф. А.Г. Фомина «Издание произведений русских писателей в 1919–1937 гг.». Автор приводит странную таблицу выпущенных русских писателей-классиков по годам. Он дает не тиражи выпущенных книг, а издания. Он не комментирует цифры и не дает тут же справку о том, что было выпущено по этим годам кроме классиков, и, таким образом, не устанавливает некоторой зависимости издания классиков и современной литературы. Но помимо всего прочего, самая таблица неверна и подозрительна. Так, в 1918 г. было 407 изданий. Затем идут тяжелые для страны годы — 1920 и 1921-й и количество изданий падает до 85 и 53. А дальше расцвет: 1927-й г. – 258 изданий, 1928-й – 342... Казалось бы, в следующие годы рост должен быть еще большим. Но вместо этого к концу первой пятилетки кривая снова летит вниз, к уровню 1920–1921 гг.: 1931-й – 84 издания, 1932-й – 69. Даже в 1936 г. кривая изданий оказывается ниже уровня 1927–1928 гг. – 225 изданий.
Редакция журнала объяснить такую таблицу не смогла.
Принятые меры: статья из номера журнала изъята»
[9].
Конечно, здесь важна общая идеологическая установка: по мере триумфального шествия и поступательного движения вперед должен наблюдаться только «рост», всего должно быть больше, хотя бы это и противоречило реальности. Но в приведенном случае симптоматично, что «под защиту» были взяты
[436]
Библиография
русская классика и заслуги государства в деле ее издания и популяризации. По той же причине и в том же 1937 г. цензурным репрессиям подвергся сборник Н.Н. Асеева «Избранные стихи»: он попал даже в сверхсекретный «Бюллетень Главлита», доставлявшийся только секретарям ЦК ВКП(6), в котором фиксировались наиболее значительные «нарушения в печати». В нем, в частности, указано:
«В книге Я. Асеева «Избранные стихи» (Гослитиздат), в стихотворении «Дыхание эпохи» снято следующее место:
...Пусть гаснущий Гаршин
И ветреный Пушкин
Развеяны в марши,
Расструганы в стружки...
– Утверждать, что мы разбазарили культуру прошлого – неправильно. Это место снято»
[10].
Но, с другой стороны, нельзя было и преуменьшать значение советской литературы, тем более противопоставлять ей достижения классики. Однажды, в начале 1937 г., цензор посягнул даже на, казалось бы, неприкасаемого в это время Маяковского, назначенного на самом верху «лучшим и талантливейшим поэтом советской эпохи»:
«Журнал "Резец". Верстка.
Снята следующая цитата из отрывка стихотворения Маяковского, посвященного Пушкину, «Юбилейное»:
Хорошо у нас
в Стране Советов.
Можно жить,
работать можно дружно.
Только вот
поэтов,
к сожаленью, нету –
впрочем, может.
это и не нужно.
Этот отрывок искажает Маяковского и звучит политически неприемлемо. Вычеркнуто»
[11].
Неважно в данном случае, что «Юбилейное» входило всегда даже в школьные хрестоматии; оно печаталось там полностью, вырванная же из контекста «цитата» для цензора звучала как-то «двусмысленно».
В это же время по команде, спущенной сверху, начинается борьба с «переверзианством». с вульгарно-материалистическим и «меньшевистски-механистическим» подходом к наследию, процветавшим в конце 1920-х – начале 1930-х гг.. К середине 1930-х гг. была разгромлена т. н. «вульгарно-социологическая школа», считавшая всех великих писателей прошлого выразителями «психоидеологии» дворянства или буржуазии, сводившая все к «борьбе торгового и промышленного капитала». Как всегда, руководящим материалом для органов Главлита служили директивные идеологические материалы и передо-
[437]
Библиография
вые «Правды» – в данном случае передовая от 8 августа 1936 г. «Прививать школьникам любовь к классической литературе». В ней, в частности, говорилось: «Великие художники прошлого принадлежат трудовому народу, унаследовавшему культурные ценности предыдущих классов, и не в наших интересах держать эти ценности под спудом, распылять их и превращать в ветошь, как пытаются это сделать вульгарные социологи». Цензурные органы (так же, как и органы народного просвещения, немедленно бросившиеся переписывать программы по литературе) тотчас же улавливают веяния времени. Так, например, в Ленинграде в 1937 г. были изъяты из продажи и библиотек «Игры для детей», утвержденные Наркомпросом. Главная причина: примеры, почерпнутые из басен Крылова. Дети тасуют карты с вопросами и отвечают на них. Например: «Вопрос № 5 – «Как изображает Крылов отношение к дворянству?» – Ответ: «В басне "Листы и корни" Крылов изображает крепостное крестьянство покорным и считает, что оно не должно выступать против дворянства». Вопрос № 7 – «В какой басне Крылов выступает особенно ярко, как защитник власти и существующего строя?» – Ответ: «Как защитник власти Крылов выступает в басне «Кот и повар». Он дает совет: «Власть употребить», если угнетенные выйдут из повиновения»
[12]. Срочно переписываются при переизданиях классиков предисловия, вступительные статьи и комментарии, написанные ранее в духе вульгарного социологизма.
Объясняется это тем, что «скрипучий поворот руля» к середине 1930-х гг. привел к некоторому ослаблению нападок на классику, на вооружение был принят лозунг Горького «Будем учиться у классиков!». Еще более существенно, что именно тогда намечается поворот к «державности», канонизации «великих людей прошлого» и «завоеваний культуры». Даже сами события 1917 г. уже перестают быть «октябрьским переворотом», как обозначались они в лексике «романтической революционной эпохи», и становятся неким логическим продолжением великой истории русского имперского государства. В это время создается, отбирается и частично «реабилитируется» пантеон «великих людей» прошлого, а новая власть объявляет себя наследницей всех национальных культурных богатств. Очень точно сказал об этом Ален Безансон: «Новый режим присваивает все хорошее и общепризнанное, что было в старом режиме. Древние церкви, Пушкин и Толстой, балет и икра вырываются из исторического контекста и становятся созданием русского народа, который ныне представляет советская власть. Таким образом, все хорошее записывается на счет нового режима и сохраняется в той степени, в какой придает ему блеск»
[13].
Тем не менее и многие произведения классической литературы продолжали оставаться «под подозрением». По-прежнему они выглядели чем-то неполноценным в сравнении с достижениями «идейных» второстепенных писателей XIX в., творчеству которых были свойственны «гражданственные устремления», и, конечно, все тех же «революционных демократов», безудержно пропагандировавшихся в то время. Лишь безусловные художественные достоинства и «великолепный русский язык» компенсировали и искупали «недостатки и просчеты» классики.
Наиболее открыто точка зрения цензуры по этому поводу была выражена в докладе начальника Главлита П.И. Лебедева-Полянского «О политико-идеологическом контроле над литературой в период реконструкции», прочитанном на секретном «Совещании заведующих республиканскими Главлитами и облкрайлитами» в январе 1931 г.: «Если бы мы издали Достоевского, Писемского, Лескова и т. д., и их только выпустили, – конечно, это было бы безобразие. Эти писатели никакой психологической установки и разрядки в настоя-
[438]
Библиография
щее время не дают. Нам нужны писатели, которые заставляют чувствовать жизнь, которые направляют на борьбу, на завоевание нового, а когда одновременно с Достоевским дают писателей 60-х годов, боровшихся за достижения жизни, это нам подходит, конечно. Из этого не следует делать вывода, что мы Достоевского печатать не можем. Как вы видите, здесь требуется особый подход. Нужно рассматривать не каждого писателя в отдельности, а нужно смотреть, как он выходит, в каком виде. Конечно, если бы вы вздумали выпустить «Бесы» в 500.000 экземплярах, в дешевом издании, то мы бы протестовали, но если бы выпустили «Бесы» в количестве 5–6 тысяч, в академическом издании, мы бы не возражали. Теперь мы имеем возможность рассматривать план издательства, смотреть, как он составлен, есть ли там писатели, которые нам нужны, или такие, которые в данный момент не совсем подходящи.
Когда мы подойдем к издательству, к издательскому плану, мы должны посмотреть с такой точки зрения: дает ли издательский план литературу, нужную для текущего момента или нет... Мы понимаем, что классики, понятно, не отвечают и не могут отвечать на те запросы, которые у нас стоят. Но надо подыскать таких, которые побочным образом воспитывали бы нас в нужном психологическом направлении, которые бы способствовали разрешению этой задачи <...> Конечно, я не хочу сказать, – спохватывается главный цензор страны, – что «Слово о полку Игореве», Грибоедова, Пушкина не нужно изучать, но нужно найти пропорцию. Потому что литературу мы изучаем не ради литературы, но смотрим на нее, как на определенное идеологическое средство воспитания масс в целях осуществления развернутого наступления социализма по всему фронту»
[14].
Такова была установка, полученная всеми руководителями, и они стали активно проводить ее в жизнь. На цензурных весах тщательно взвешивалось соотношение классического и современного материала в издательском репертуаре, причем «уклон» в сторону первого, естественно, рассматривался как порок и идейный просчет. Один из участников Первого Всесоюзного съезда писателей, К.Я. Горбунов, докладывая делегатам о работе издательств с начинающими авторами, говорил так: «...Интересно проследить, с какой смелостью берутся начинающие писатели за такие темы, которые получили наименование «вечных» потому, может быть, что действительность прошлого не содержала возможностей объективно-правильного разрешения их поколением классов (видимо, ошибка в стенограмме — нужно «классиков». —
А. Б.), несмотря на высокое мастерство последних. Возьмем, скажем, вопрос о преступности. Что могли сказать о ней, о причинах, порождающих ее, а главное — об изживании ее Достоевский, Чехов, Некрасов, пока существовала частная собственность на средства производства? Ничего, кроме ужасов мертвого дома, петербургских углов и сахалинских очерков. Лишенные возможности развернуть положительную программу, уничтожающую корни преступности, они вынужденно ограничивались художественной критикой действительности. В настоящее время, после блестящего опыта ОГПУ над перевоспитанием правонарушителей, эта тема не представляет сложности, с ней успешно
в основном справились авторы, написавшие книгу о Беломорском канале»
[15].
[439]
Библиография
Одним из главных поводов для разгрома знаменитой «группы Маршака» (ленинградского отделения «Детиздата») в 1937 г. стало как раз увлечение «классикой». Цензор Леноблгорлита Чевычелов, приставленный к этой группе, доносил в Особый сектор Обкома ВКП(б); «О планах издательства. План, как правило, не выполняется за счет советской темы. Увеличение плана сводилось к неуклонному увлечению изданием классиков... Вокруг классиков издательство «узаконило» своего рода «наследников», которые словно рантьеры (так! – Л. Б.) получали деньги за авторские тексты классиков. Так, к Пушкину присосались Слонимский, Бонди и Томашевский, к Некрасову – Чуковский, к Гоголю – Гиппиус, к Крылову – Гуковский.. »
Примечательно, что из многочисленных «пунктов обвинения»
издательства
в «контрреволюционной деятельности» (издание книг обэриутов и разоблаченных «врагов народа» и т. д.) на первое место выносится именно этот порок: «Итак, резюмируя сказанное мною выше, – продолжал цензор, – можно сказать, что вредительская диверсионная работа шла в Лендетиздате по таким каналам: из издательской книжно-журнальной продукции вытравлялось политико-воспитательное большевистское содержание. Это осуществлялось: а) путем свертывания в издательских планах советской современной тематики и усилением переиздания классических и политически малоактуальных произведений...»
[16]
В 1933 г. разгрому подвергся академический «Словарь русского языка», начатый еще Я.К. Гротом, отдельные выпуски которого выходили вплоть до 1937 г. (на букве «О» словарь был оборван) – и опять-таки в силу преобладания в иллюстративных фразеологических примерах все той же злополучной классики. Руководство ленинградской цензуры доносило о нем начальнику Главлита Б.М. Волину (он сменил Лебедева-Полянского на этом посту в 1931 г.):
«Превалирует материал со ссылками на писателей XVIII—XIX вв.: Сумароков, Кантимир (так1 – А. Б.), кн. Вяземский, Карамзин, Державин и др... В объяснении слов, в трактовке их, в подборе цитат следует отметить немало тяги к «классикам» XIX в., крайнюю тенденциозность с явным уклоном в сторону пропаганды буржуазно-помещичьих идей и устремлений, с явной симпатией к религии и религиозной обрядности (слова «небо», «небесный» трактуются мистически, окружены особым почтением, как слова со старыми значениями)...
В первый по времени выхода выпуск «И – изба» (Т. III. 1922 г.) входят слова «идеализм», «идеалистический». Цитируется Достоевский и даже Владимир Соловьев, Радлов.
Для слова «идеал» берется отрывок Л. Толстого – «Идеал совершенства, данный Христом, не есть мечта или предмет риторических проповедей, а есть самое необходимое, всем доступное руководство нравственной жизни людей... Только надо верить».
Слово «идеология» трактуется неверно. Конечно, ни слова о классовой природе любой идеологии.
В слове «идея» цитируется Карамзин. Подбор материала выглядит сугубо тенденциозным, классово-чуждым, а порою имеет и вредный политический характер.
Так, на слово «обезъязычить» берется националистическое стихотворение Тютчева с шовинистическим мотивом:
Иноверец, иноземец
Нас раздвинул, разломил:
Тех обезъязычил немец,
Этих – турок осрамил.
[440]
Библиография
На слово «обезьяна» читаем – «он считал русского мужика стоящим по развитию на переходной ступени от обезьяны к человеку» (Л. Толстой. Анна Каренина. III. гл. 26).
Или слово «об»: «Народ видит, что об нем пекутся, и любит своих благодетелей» (Карамзин)»
[17].
***
Хотя массовые библиотеки к 1930 г. уже были «очищены» от «старорежимной» литературы, но все-таки, видимо, не до конца. Так, в 1935 г. псковский цензор («уполномоченный Ленинградского Облгорлита», как стал он называться к тому времени) обратил внимание на «засоренность псковских библиотек старой, политически вредной литературой», сообщая, что он намеревается «создать комиссию для изъятия ее», а списки изъятой литературы выслать в Ленинград. Однако в это время инициатива с мест уже не очень поощрялась: ему было сообщено, что «в ближайшие дни Вам будут посланы новые директивы об изъятии контрреволюционной литературы». И такой «Список книг, подлежащих изъятию из общественных библиотек и книготорговой сети», подготовленный самим Главлитом, был в централизованном порядке разослан по всем цензурным инстанциям. В нем фигурируют сотни названий, среди них – многие религиозно-нравственные книги Л.Н. Толстого и нравоучительные рассказы для народа, изданные «Посредником». Однако псковский цензор на этом не успокаивается: получив такой список, он сообщает, что все эти произведения находятся в Полном собрании сочинений Толстого, и запрашивает – «нужно ли изымать такие собрания с этими статьями или изымаются только отдельные статьи? Как быть с философскими тетрадями Толстого и рядом рассказов, не указанных в списке, как-то: "Где любовь, там и Бог" и другие». Он просит разъяснений, поскольку «по всем этим сомнительным книгам библиотеки обращаются ко мне», и он принял решение – «изъятию их не подвергать, но читателям на руки не выдавать». Его «инициатива» была одобрена
[18].
Но не только полуграмотный (судя по стилю и орфографии) псковский цензор решал, как следует поступать с «неудобными» произведениями Толстого. Вопрос решался на самом верху, и эти произведения с громаднейшим трудом проходили даже в упомянутом выше Полном собрании сочинений Толстого, издание которого растянулось на 30 лет (1928–1958). Драматическая история издания этого действительно непревзойденного в своем роде собрания сочинений, в создании которого приняли участие крупнейшие литературоведы и текстологи, заслуживает специального рассмотрения. Сейчас же приведем лишь некоторые фрагменты переписки Государственной редакционной комиссии по изданию Полного собрания сочинений (во главе ее стоял А.А. Фадеев) с А.А. Ждановым, курировавшим идеологию. Документ этот относится, правда, к более позднему времени, к 1947 г. и явно несет на себе отпечаток разгрома, учиненного в литературе и искусстве за год до этого (постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» и доклады Жданова по этому поводу). В письме Жданову, подписанном А.А. Фадеевым, директором Гослитиздата Ф. Головенченко и академиком А.А. Панкратовой (историком), редакционная комиссия, сообщив, что с 1928 по 1939 гг. вышло 38 томов с нумерацией вразбивку, вносит предложение «руководствоваться при продолжении издания сочинений Л. Н. Толстого следующим:
1. Неизданные 51 том напечатать в 27 книгах, соединив по 2, 3 и 4 тома в одной книге.
[441]
Библиография
2. Из текстов издания исключить: «Азбуку» и «Книгу для чтения». «Критику догматического богословия», «Соединение и перевод 4-х Евангелий», «Краткое изложение Евангелья», «Царство Божие внутри нас», «Мысли мудрых людей», «Круг чтения» (за исключением произведений, принадлежащих Л.И. Толстому) и «Путь жизни» (295 листов). Эти произведения напечатать ограниченным тиражом (2 тыс. экз.) для научных фундаментальных библиотек после выхода основных томов.
3. К томам, включающим публицистические и теоретические произведения Толстого, а также к томам с дневниками и письмами Толстого к разным лицам должны быть предпосланы вступительные статьи с марксистско-ленинским анализом произведений Толстого».
Однако ответственный секретарь редакционной комиссии, толстовед Н.С. Родионов, в письме к Молотову (как заместителю Председателя СНК) резко выступил против такого предложения, прибавив, что руководство комиссии, предлагая исключить ряд религиозно-философских сочинений Толстого, проектирует также «допустить изъятие из текстов Толстого отдельных дневниковых записей, и его писем, где есть высказывания против революции». Он апеллирует к имени Ленина, который считал, что «Толстого надо брать со всеми положительными и отрицательными сторонами, со всеми его «вопиющими противоречиями». Однако Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) посчитало, что необходимо установить жесткий контроль над изданием дальнейших томов, поскольку в представленном плане предусмотрена публикация «некоторых религиозно-философских сочинений Толстого, например: «Исповедь», «В чем моя вера», «Христианство и патриотизм», «Религия и нравственность». В связи с этим Управление предписало переработать представленный план в соответствии с указаниями ЦК ВКП(б)»
[19].
Перечисленные выше произведения Толстого все-таки в большинстве своем вошли в юбилейное издание (если не считать «Критику догматического богословия» и «Испытания истинной веры»), но лишь спустя 10 лет, в 1957 г., благодаря наступившей «оттепели» (тома 22, 23, 28). Тем не менее их, видимо, было приказано «попридержать». Спустя десятилетие, в конце 1960-х гг., мне приходилось видеть на книжных «развалах» на Невском проспекте именно эти «уцененные» тома Толстого: произошел единовременный массовый «выброс» их на рынок. Примечательно, что эти произведения были исключены из последнего по времени издания собрания сочинений, законченного в 1985 г.; в него не вошла даже такая хрестоматийная вещь Толстого, как знаменитая статья «Не могу молчать» – по-видимому, из-за опасения, что она может вызвать все те же «неконтролируемые аллюзии».
В том же деле хранится донесение Жданову «о запрещении рукописи В.Ф. Булгакова, полученной из Чехословакии (рукопись гр-на СССР, 1947 г.)», с такой мотивировкой Управления пропаганды и агитации ЦК: «Воспоминания известного последователя и свидетеля последних лет жизни Толстого не представляют большого интереса для советского читателя. Автор воспоминаний во многом находится в плену своих старых идеалистических предрассудков, с неправильных позиций оценивает описываемые им явления русской общественной жизни конца XIX – начала XX вв. Издавать мемуары В.Ф. Булгакова было бы явно нецелесообразно»
[20]. Речь идет о ценных воспоминаниях Валентина Федоровича Булгакова (1886—1966), секретаря Толстого, жившего с 1923 по 1948 г. в Чехословакии, но не отказавшегося от советского гражданства (за это он был в 1941 г. арестован гестапо и все годы войны провел в лагере). Опубликованы они были опять-таки лишь в период «оттепели» (в 1961 г.).
Зияющие провалы заметны и в других собраниях сочинений русских классиков. Например, буквально до последнего времени из них регулярно исклю-
[442]
Библиография
чались «антинигилистические» романы Лескова «На ножах» и «Некуда», поскольку они представляют «поклеп» на революционную молодежь 1860-х гг.; собрания сочинений Гоголя печатались без «Размышлений о Божественной литургии» и других его религиозных произведений 1840-х гг., «снижающих» образ «великого реалиста» и т. д.
Значительные лакуны заметны в сборниках, выходивших в серии «Библиотека поэта» (не говоря уже о тенденциозном отборе включаемых в серию имен), и даже в рассчитанных на узкий круг специалистов томах «Литературного наследства». На стадии предварительной цензуры из сборника «Русские поэты – современники Пушкина» (Л.: ГИХЛ, 1937) было изъято знаменитое стихотворение Ф.И. Тютчева «14 декабря 1825 года». Приведя начало стихотворения:
Вас развратило Самовластье
И меч его вас поразил, –
И в неподкупном беспристрастье
Сей приговор Закон скрепил.
Народ чуждаясь вероломства.
Поносит Ваши имена –
И ваша память от потомства,
Как труп в земле, схоронена... –
цензор резюмирует: «Стихотворение осуждает события 14 декабря 1825 г. и декабристов и является неподходящим для антологии»
[21].
Из Тютчева вообще долгое время печатали преимущественно «стихи про природу».
Пуританизм советской цензуры доведен был до предела. «Непристойностями» нередко объявлялись самые невинные вещи. Как сообщал Ленобллит в 1932 г., в сборнике «Неизданные письма» Щедрина «сделан ряд вычерков, главным образом порнографического характера (всего около 20)»
[22]. Пытался отстоять полноту сборника академик В. П. Волгин, курировавший как непременный секретарь это издание, выходившее «под наблюдением Академии наук», но безуспешно. Как замечает цензор, «с некоторыми вычерками Волгин не был согласен, так что вычерки были сделаны по цензурной линии».
По той же причине Главлит предписал «изъять из общественных и школьных библиотек собрания сочинений Лермонтова (4-е и 5-е издание ГИЗа за 1931 г.)», а в дальнейшем новое издание разрешил «при условии изъятия порнографических стихотворений и пересмотра его писем»
[23]. В результате такой вивисекции 6-е издание «Сочинений» Лермонтова (М.: ГИХЛ, 1934; под редакцией Б.М. Эйхенбаума и К.И. Халабаева) было сильно сокращено сравнительно с предшествующими (удален ряд юношеских стихотворений, писем и т. д.). Не миновало этой участи даже Полное академическое собрание сочинений Пушкина в 16-ти томах.
***
Все издания классических произведений, адресованные «массовому и юношескому читателю», должны были сопровождаться марксистскими предисловиями и соответствующими комментариями. Текст, как говорили в своем кругу литературоведы, старались «поставить на марксистские костыли», дать ему своего рода «охранную грамоту». Издательствам «предлагалось в качестве общего правила не выпускать в свет классиков, как по дорогим, так и по дешевым сериям, без марксистских вводных статей и предисловий»
[24].
[443]
Библиография
В типовых отчетах цензурных учреждений с 1925 г. появляется даже специальная графа
«Потребовано марксистских предисловий» –
в процентах к общему количеству разрешенных рукописей. Упоминаются десятки книг русских писателей, например: «М.Е. Салтыков-Щедрин. Сказки для юношества. – Необходимо предисловие литератора-марксиста, дающее подробный очерк эпохи. А. Пушкин. Гаврилиада. – Можно печатать только с предисловием, разъясняющим антирелигиозное значение произведения»
[25].
К 1930-м гг. цензура уже «раскусила» некоторых авторов предисловий, которые, раскритиковав писателя, обвинив во всех грехах, рекомендовали все же его книги читателю, поскольку (если речь шла о литературе XIX в.) в них правдиво и реалистично разоблачаются ужасы крепостного права или капитализма в России.
В упомянутом выше докладе начальника Главлита Лебедева-Полянского есть и такой пассаж: «Характерный момент – мимикрия авторов <...> Обычно эти люди, зная, что, их работы в Главлите пропущены не будут, уже имели каждый около себя специалиста по порке. Они шли к такому специалисту и говорили: «Напишите предисловие, в этом предисловии меня выругайте хорошенько, но добавьте, что фактический материал очень ценен». И нужно сказать, что на эту удочку попадались и мы, органы Главлита...»
[26]
Хотя речь шла о современной литературе, такое «предупреждение» касалось и предисловий к произведениям дореволюционных русских писателей. Подготовка их поручалась «проверенным специалистам»; критики и литературоведы, подозрительные по части идеологии, в 1930-е гг. уже не допускались к такой ответственной работе. Так, был отстранен в 1931 г. от участия в подготовке тома писем Щедрина литературный критик и переводчик А.М. Эфрос, которого постоянно обвиняли в «излишнем эстетизме и субъективизме». Издательство «Academia», судя по всему, пыталось опротестовать это решение ленинградской цензуры в Главлите, и тот даже проявил некоторый либерализм, послав начальнику Леноблгорлита такое разъяснение: «По сообщению Гос. Акционерного издательского общества "Academia" Вами не разрешена к печати рукопись "Письма Щедрина" с примечаниями и предисловием Эфроса. Главлит считает возможным рукопись к печати разрешить со снятием фразы на стр. 4 о "невозвращенцах"»
[27]. Купюра, предложенная Главлитом, весьма примечательна. Общество постепенно из идеократического превращается в логократическое, многие слова становятся табуированнымн независимо от контекста. Возникла опасность аллюзии: в это время уже появляются советские «невозвращенцы». Однако ленинградский начальник цензуры проявил строптивость (редчайший случай!), настояв на своем. Эфросовский текст был запрещен полностью. Эта работа была поручена И.В. Яковлеву, написавшему предисловие к упоминавшимся выше «Неизданным письмам» Щедрина, вышедшим в том же издательстве в 1932 г.
Отстранен был в начале 30-х годов от подготовки Полного собрания сочинений Щедрина и Иванов-Разумник, признанный авторитет в щедриноведении, автор фундаментальной монографии «М.Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество» (М., 1930), подготовивший 6-томное собрание сочинений сатирика (М.; Л., 1926–1928). Леноблгорлит в 1933 г. даже обратился по этому поводу в Обком ВКП(6) – к С.М. Кирову, отметив, в частности, «сложный вопрос о комментировании издания и вступительной статье Иванова-Разумника. Идеалистически-народническое мировоззрение комментатора было известно и редактору и издательству, но привлечение его было обусловлено тем, что он является одним из крупнейших знатоков Салтыкова, в то же время мы учитывали, что среди марксистской молодежи в настоящее время нет тех кадров,
[444]
Библиография
которые могли бы взять на себя кропотливую и требующую огромной фактической эрудиции работу по комментированию текстов Щедрина. В настоящее время 1-й же том, отосланный нами т. Ольминскому, им решительно забракован. Он решительно возражает против комментария Иванова-Разумника...»
[28] Первый том щедринского 20-томника вышел в 1933 г. под редакцией и с примечаниями М.С. Ольминского, известного марксистского критика, и все того же П.И. Лебедева-Полянского, переведенного с поста начальника Главлита на спокойную научную работу и даже сделанного позднее академиком. От дальнейшего участия в подготовке этого фундаментального издания Иванов-Разумник был отстранен, тем более, что в том же, 1933 г., он был арестован по обвинению в создании «идейного центра народников» и выслан.
Постоянно подвергались цензурным репрессиям предисловия и вступительные статьи Б.М. Эйхенбаума, имевшего репутацию «формалиста». Например, в «Сводке важнейших вычерков и конфискаций Леноблгорлита с 1 по 15 марта 1940 г.», посланной Жданову, фигурирует такая запись: «М.Ю. Лермонтов. Сочинения. Т. 1. Издательство "Советский писатель". Редактор Б.М. Эйхенбаум. Цензор Петрова.
На стр. 287 автор книги проф. Б.М. Эйхенбаум, описывая 1835–1836 гг., говорит о том, что Лермонтова привлекали к цыганам "своеобразный быт, оригинальность типов, а главное – свобода, которую они воспевали в песнях, и что они, цыгане, были тогда единственными провозвестниками (свободы)".
Последний абзац, как политически неверно сформулированный, тов. Петровой вычеркнут.
В этой же книге на стр. 320 автор, проф. Эйхенбаум, разбирая фольклорные опыты М.Ю. Лермонтова в области народной песни, приводит следующее:
"Традиционные тюремно-любовные мотивы разработаны здесь в стиле тюремных разбойничьих песен. Недаром эти стихи Лермонтова очень популярны в народной среде..."
По предложению уполномоченной тов. Петровой в данный
абзац внесено
исправление в следующем виде: "Эти стихотворения Лермонтова были очень популярны в народно-песенном репертуаре"»
[29].
Как видим, в отличие от дореволюционных цензоров, которым запрещено было менять текст, ограничиваясь лишь вычеркиванием «неудобных мест», советская цензура шла уже на своего рода «соавторство».
В постскрипционные списки Главлита, рассылавшиеся в годы Большого террора, попал ряд произведений русских классиков – как по причинам их «идейного несоответствия», так и поводам, не имеющим отношения к непосредственному их содержанию. Криминалом послужили вступительные статьи и комментарии «разоблаченных врагов народа». Так, в частности, фигурируют в них книги, снабженные материалами впавших в опалу в конце 1920 – начале 1930-х гг.. а затем физически уничтоженных партийных вождей, – вступительными статьями Л.Б. Каменева, который, будучи главой издательства «Academia», часто предварял ее издания своими предисловиями, Н.И. Бухарина, также очень «интересовавшегося» литературой, – и, конечно, репрессированных литературоведов – И.К. Луппола, Ю.Г. Оксмана, А.К. Воронского, Г. Лелевича, А. И. Пиотровского, Г.Е. Горбачева и других. Судя по издававшимся и периодически обновлявшимся «Сводным каталогам книг, подлежащим изъятию из общественных библиотек и книготорговой сети», в спецхраны крупнейших книгохранилищ были перемещены десятки книг Пушкина, Лермонтова, Салтыкова-Щедрина, Некрасова, Чехова и других классиков; в остальных библиотеках, не располагавших такими отделами, они были уничтожены полностью.
Главлит пошел одновременно и на паллиативную меру, предложив часть
[445]
Библиография
тем, очевидно, что начавшееся в годы Большого террора массовое уничтожение книг с упоминанием непозволительных имен могло вообще оставить школы и библиотеки без учебной и художественной литературы. В марте 1941 г. Управление пропаганды и агитации ЦК был послан список книг, «имеющих те или иные политические дефекты, поддающиеся исправлению», и запрошено «разрешение на включение перечисленных книг на исправление. Исправление будет заключаться в вырезке предисловий, отдельных статей и фотографий врагов народа, в вычерках отдельных фраз с упоминанием врагов народа в тексте, оглавлении и на титульных листах». С благословения идеологов ЦК в мае 1941 г. вышел специальный «Приказ Уполномоченного СНК и начальника Главлита СССР об исправлениях в тексте». К нему приложен список 236 книг, среди которых встречаются и произведения русских классиков, например: «Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений. М., ГИЗ, 1926. Удалить стр. XXXVII–ХL. В издании Лермонтова «Никитинские субботники» удалить стр. 57–84 и 149–150; Чехов А.П. Рассказы. М., 1926. Удалить предисловие Г. Лелевича на стр. 3–6», причем с таким разъяснением: «Все вышеуказанные исправления в книгах производить на месте в библиотеках, силами библиотечных работников под наблюдением цензоров. При удалении предисловий или целых статей обязательно производить соответствующие вычерки на титульных листах, оглавлениях и если необходимо на обложках книг, удаляя все ссылки на вырезанные статьи и фамилии авторов. Исправления производить тщательно и аккуратно с тем, чтобы, с одной стороны, нельзя было прочесть вычеркнутых слов или фраз, а с другой, чтобы
не портить внешнего вида книги и ее содержания (курсив мой. – Л.
Б.). Изъятые листы библиотеки сдают цензору с составлением соответствующего акта»
[30].
В указанных изданиях вырезаны предисловия Г. Лелевича (псевдоним Л.Г. Калмансона, 1901–1945), одного из руководителей ВАППа и редактора журнала «На литературном посту», арестованного в 1938 г. и погибшего в лагере. В данном случае не имело значения, что он стоял на вполне ортодоксальных позициях. В частности, в изъятом предисловии к небольшому сборнику рассказов Чехова (приложение к газете. «Гудок», 1926) он писал, что «Чехов был слишком плотью от плоти, кровью от крови мелкобуржуазной интеллигенции эпохи реакции и не мог быть провозвестником нового класса». В таком же духе выдержана его статья «Поэзия Лермонтова (опыт социологической характеристики)», «поправляющая» предисловие Б.М. Эйхенбаума к Полному собранию сочинений Лермонтова, вышедшему в том же году. Парадокс в том, что не очень «марксистски-выдержанное» предисловие «формалиста» Эйхенбаума в книге осталось, а вполне правоверная статья Лелевича – вырезана.
***
Таковы лишь некоторые главлитовские документы 1930-х гг., посвященные русской классике
[31]. Говоря о репрессиях цензуры в отношении художественного наследия, нужно иметь в виду, по крайней мере, два обстоятельства.
[446]
Библиография
Во-первых, собственно издательскую политику. «Отрицательная селекция» производилась как в персонифицированном виде – режим мог определить в классики кого угодно, и наоборот, «уволить» из их числа, – так и «внутри» корпуса текстов, часть которых, в зависимости от изменения политического курса, могла быть объявлена то крайне актуальной, то «вредной», «преждевременной» и т. д. (упомянутые выше «игры» с «Бесами», в годы войны – с «патриотическим» наследием Толстого и Лескова).
В распоряжении партии и государства находилось и такое могучее средство влияния, как монополия на материалы и средства полиграфического производства, на то, что получило наименование «тиражной политики». Время от времени, опять-таки исходя из последних идеологических веяний, власть могла в чисто пропагандистских целях разрешить издание произведений не совсем удобного писателя, при этом ограничивая тираж чисто символическим числом экземпляров (подобно тому, как в застойные годы издавались сочинения М. Цветаевой и О. Мандельштама). Еще в 1929 г. возник конфликт между отставленным тогда с поста наркома просвещения А.В. Луначарским и начальником Главлита Лебедевым-Полянским по поводу «огоньковского» собрания сочинений Чехова. Луначарский, редактировавший это издание, резко возражал против того, что Главлит на 16-м томе «урезал» отпущенную первоначально «бумажную норму», предложив исключить «по идеологическим соображениям» ряд «важнейших произведений Чехова», в том числе его дневники и письма
[32].
Резко снижен был тираж томов юбилейного издания Толстого, особенно тех, в которых печатались религиозно-философские сочинения. Режим шел порою и на прямые подтасовки, указывая в выходных данных мифические цифры тиража. Один из редакторов академического Полного собрания сочинений Пушкина в 16 томах сообщает, например, что эти цифры регулярно завышались, в частности: «Том X. 1938. Тираж 24000 (фактически 5 000)» и т. п. По решению свыше это издание вообще могло быть лишено каких бы то ни было комментариев. С большим трудом удалось опубликовать в нем пушкинские черновики и варианты, преодолев сопротивление некоего выдвиженца, «брошенного» в 1930-х гг. партией на должность директора академического издательства. Он был вообще против печатания пушкинских черновых автографов, по простоте душевной заявив на одном из заседаний: «Значит, вы печатаете то, что Пушкин отбросил, вы печатаете
пушкинский брак!»
[33]
И второе немаловажное обстоятельство. Обращаясь к цензурным документам, нужно учитывать, что Главлит и его местные органы имели дело с уже подготовленными и представляемыми для разрешения к печати текстами, прошедшими горнило «самоцензуры» и, что еще более страшно, окончательно сфор-
[447]
Библиография
мировавшейся к 1930-м гг. цензуры редакторской. Речь идет в данном случае понятно, не о плеяде блестящих литературоведов-текстологов, готовивших в эти годы собрания сочинений ряда русских классиков, а об издательских редакторах-выдвиженцах и руководителях издательств (часто – крупных партийных работниках), подвергавших тексты жестокой идеологической правке. И все же примечательно, что даже после такой «селекции» для цензуры оставалось поле деятельности, о чем свидетельствуют приведенные выше документы.
***
Когда рухнули надежды на скорую «мировую революцию», режим стал испытывать некую потребность в «легитимности», создавая видимость законности и преемственности, – и великие имена российского прошлого для этого очень пригодились. Однако все это не было простым возвращением к достижениям и ценностям ушедшей российской культуры. Все классики мумифицируются, помещаются в музей мертвых форм. Происходит — по уже цитированному выше Алену Безансону – своего рода «псевдоморфоз» – извращенное подражание, особый вид имитации
[34].
Делая «культурное лицо», в том числе и перед западной «розовой» интеллигенцией, режим мог позволить себе отдельные культурные акции (в том числе и в издательском деле), не всегда совпадавшие с текущими потребностями идеологии. Это давало повод для выражения признательности и благодарности со стороны прирученной интеллигенции, расценивавшей как благодеяние даже неуничтожение чего-либо из старой культуры («могли бы ведь и все уничтожить!»). Подобно тому как забота о сохранении некоторых памятников старинного зодчества почитается заслугой государства (даже если большая часть им же и уничтожена), так и выпуск классической литературы (пусть в урезанном виде) вменяется ему в заслугу и свидетельствует о заботе о благе подданных...
Таким образом, режим создает строго ранжированную «официальную антологию», в которую наряду с подлинными художественными ценностями входят романы современных «советских классиков», «назначаемых» на самом верху. Они подверстываются под прежнее классическое наследие, которое отбрасывает на них тень своей сакральности в глазах читателей.
Насколько же безобидны и безвредны оказались для власти эти «игры с классикой»? Один из современных писателей склонен считать нас «свидетелями поразительного исторнко-культурного феномена». Провозгласив себя наследницей всех национальных богатств, допустив классическое наследие в сферу школьного образования и массового чтения, «враждебная гуманизму и справедливости власть оказалась беззащитной перед неуправляемой, как оказалось, силой этого "оружия"»
[35]. В известной мере автор прав, хотя все-таки в этом высказывании отчетливо видны следы традиционно-сакрального и несколько преувеличенного представления о непобедимости и всесокрушительности Слова, художественного в особенности. Причины гибели режима, конечно, более сложны... Не следует все же забывать, что процесс «освоения» классического наследия постоянно находился под жестким идеологическим контролем, был строго дозирован.
Щедрин писал как-то, что «русская литература возникла по недосмотру начальства». Перефразируя эту фразу применительно к советскому времени, можно было бы сказать, что литература – как современная, так и прошедших веков, включая классическую, – могла существовать только благодаря его, начальства, приказу.
Опубликовано: Новое литературное обозрение. 1998. № 32. С. 432 – 447.
[1] Новый журнал. 1954. Т. 37. С. 290. Понятно, что зарубежные слависты – в связи с полнейшей засекреченностью и недоступностью архивов Главлита и других контролирующих печать инстанций – вынуждены были пользоваться исключительно методом сопоставления или «наложения» друг на друга текстов. В таком «зазоре» они и пытались искать, порой небезуспешно, следы цензурных вмешательств: исключения отдельных произведений, купюры и т. п. При этом им все же приходилось лишь высказывать догадки о том, каковы были истинные причины запрещения текста. При использовании указанного метода остается также неясным – на какой именно стадии произошло вмешательство – собственно главлитовской, редакторской, самоцензуры составителей. текстологов или иных лиц, причастных к подготовке собраний сочинений классиков. Из наиболее удачных работ такого рода см.:
Friendberg M. Russian Classic in Soviet Jakets. New York, 1962.
[2] В основном автором использованы документы петербургских архивов: ЦГАЛИ СПб. (Центральный гос. архив литературы и искусства в С.-Петербурге), ЦГА ИПД (Центральный гос. архив историко-политических документов – бывший Партархив Ленинградского обкома КПСС) – в связи с тем, что архив Главлита СССР с 1922 по 1938 гг., согласно полученной справке, «не сохранился». Указанные архивы, в которые поступили документы ленинградской цензуры, а также бюллетени и циркуляры Главлита СССР за эти годы, позволяют в определенной мере реконструировать цензурную практику того времени. Помимо этого, привлечены документы ГАРФ (Гос. архив Российской Федерации), РЦХИДНИ (Российский центр хранения и использования документов новейшей истории – бывший Центральный партийный архив) и Архива РАН. Статья посвящена преимущественно 1930-м гг., поскольку предшествующий период освещен в нашей книге «За кулисами «Министерства правды». Тайная история советской цензуры. 1917–1929» (СПб., 1994). Привлекаются материалы и за 1940-е гг., но эпизодически; цензурных материалов за эти годы немного: функции цензуры в это время берут на себя в большей мере редакции издательств, журналов и газет.
[3] Издательское дело в первые годы Советской власти (1917–1922). Сб. документов и материалов. М., 1972. С. 15.
[4] См.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 35. Оп. 1. Д. 277. Л. 4.
[5] ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Д. 1. Л. 1.
[6] Книга и профсоюзы. 1927. № 3. С. 36.
[7] ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1625. Л. 84.
[8] Подробнее о судьбе романа в советское время см.:
Сараскина Л.В. Гордыня преодоления. К восприятию «Бесов» в 20-е годы // Октябрь. 1991.
№ 11. С. 189–198.
[9] ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 2297. Л. 170. Выкладки А.Г. Фомина все же через год увидели свет – но не в популярном журнале, а в малотиражных и сугубо академических «Ученых записках Ленинградского гос. педагогического института им. М.Н. Покровского» (Факультет языка и литературы. Вып. 1. 1928.С. 161–170)». См.:
Фомин А.Г. Избранное / Сост., вступ. ст. и примеч. М.Д. Эльзона. М., 1975. С. 140–156).
[10] ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 2296. Л. 290 (цитируется по экземпляру бюллетеня, доставлявшемуся А.А. Жданову в Смольный). В результате цензурных проволочек и «задержаний» сборник вышел только в 1938 г. (М., ГИХЛ). Стихотворения «Дыхание эпохи» в нем вообще нет. Примечательно, что до 1933 г. оно печаталось несколько раз и проходило цензуру безболезненно, но вновь появилось лишь в 1963 г. в Собрании сочинений Н. Асеева (Т. 2. М.)
[11] ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 2295. Л. 67.
[12] Там же. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1597. Л. 84.
[13]
Безансон А. Русское прошлое и советское настоящее. Лондон, 1984. С. 17.
[14] Архив РАН. Ф. 597. Оп. 3. Д. 17. Л. 31 (цитируется по стенограмме).
[15] Первый Всесоюзный Съезд советских писателей: Стенографический отчет. М., 1989, С. 599. Упоминается вышедшая в 1934 г. книга «Беломорско-Балтийский канал им. Сталина. История строительства» (под редакцией М. Горького, Л. Авербаха и С. Г. Фирина), подготовленная группой писателей, с воодушевлением описавших «перековку» заключенных в результате благодетельного воздействия на них принудительного труда.
[16] ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 2494. Л. 10.
[17] ЦГАЛИ СПб. Ф. 281. Оп. 1. Д. 39. Л. 10–11. Цитируется четверостишие из стихотворения Ф.И. Тютчева «К Ганке».
[18] ЦГАЛИ СПб. Ф. 281. Оп. 1. Д. 82. Л. 28, 35.
[19] РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 564. Л. 160–172.
[21] ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп; 2в. Д. 2295. Л. 229.
[22] ЦГАЛИ СПб. Ф. 281. Он. 2. Д. 42. Л. 16.
[24] ЦГАЛИ СПб. Ф. 35. Оп. 3. Д. 95. Л. 13.
[25] ГАРФ. Ф. 395. Оп. 9. Д. 338. Л. 26, 30, 38, 41, 106, 128.
[26] Архив РАН. Ф. 597. Оп. 3. Д. 17. Л. 11.
[27] ЦГАЛИ СПб. Ф. 281. Оп. 1. Д. 39. Л. 121.
[28] ЦГА ИПД. Оп. 10. Д. 582. Л. 6.
[29] ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 4993. Л. 30–31.
[30] ГАРФ. Ф. 9425. Оп. 2. Д. 20. Л. 238–240.
[31] В этой статье я практически не касаюсь цензурной судьбы наследия Пушкина в эти годы — особенно во время «пушкинской кампании» 1937 г. (в связи со столетием со дня смерти поэта), которая приобрела характер небывалой по размаху державной идеологической акции (см.: Блюм А. «Снять контрреволюционную шапку...» Пушкин и ленинградская цензура 1937 г. // Звезда. 1997. № 2. С. 209–215). Об атмосфере проведения пушкинских празднеств в 1937 г. см. параграф «Сталинская советизация Пушкина» в кн. Маркуса Ч. Левитта «Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года» (СПб., 1994. С. 181–185).
[32] Подробнее см. указ. выше книгу «За кулисами "Министерства правды"» (с. 183–185). Может быть, потому, что собрание сочинений, как было объявлено, выходило «при ближайшем участии М. Горького», редакции удалось отстоять нежелательное произведение Чехова, пожертвовав, правда, 20-ю тысячами экземпляров (75 тыс. против 95-ти у предыдущих томов).
[33] По свидетельствам Леонида Леопольдовича Домгерра (1894–1984), принимавшего ближайшее участие в редактировании ряда томов, выходивших в конце 1930-х – 1940-е гг. (его имя указано на титульных листах). См. его чрезвычайно ценные статьи, написанные по личным наблюдениям: Из истории советского академического издания полного собрания сочинений Пушкина (1937–1949) // Записки Русской академической группы в США. 1987. Т. 20. С. 295–348; Советское академическое издание Пушкина // Новый журнал. Нью-Йорк. 1987. Т. 67. С. 228–252.
[34]
Безансон А. Указ соч. С. 16.
[35] Кураев М. Жил-был Читатель... // Лит. Газета. 1991. 1 марта.