«Почти четверть века был знаком с Борисом Борисовичем Пиотровским, крупнейшим ученым, директором Эрмитажа, академиком. Вправе ли однако писать о нем?

Никогда не состоял в учениках, не изучал его трудов, хотя и дарил он свои книги, статьи в великолепных альбомах по искусству. Лет пять, правда, как начальник главного управления культуры вместе с ним открывал выставки, сопровождая в Эрмитаже высоких гостей. Не раз произносил на вернисажах и официальных приемах речи…

Но даже формально Пиотровский не был мне подотчетен. У музея статут союзного значения. Только иногда по министерским поручениям меня обязывали разбирать распри…, без которых, к сожалению, не обходился и этот прославленный коллектив.

Обидные и, как правило, несправедливые кляузы всегда глубоко ранили Бориса Борисовича, человека бескорыстного, неизменно доброжелательного. Досадно становилось, когда ученый с мировым именем, авторитетнейший знаток музейного дела вынужден был транжирить силы и нервы на конфликтные ситуации, хождения по инстанциям ради самых простейших хозяйственных нужд… Многочисленные замы и помощники вместо того, чтобы собою заслонить немолодого шефа, зачастую сами укрывались за его спиной. …Именно эта сторона директорства укорачивала жизнь Пиотровского и в конце концов привела к трагическому концу.

Всегда уважавший мнение коллектива, он не мог смириться с тем, что не самые способные и авторитетные люди, всплывавшие на сумбурных волнах демократии, пытались митинговыми методами вмешиваться в научную деятельность сложившегося музейного механизма, диктовать некомпетентные требования. В конце концов дошло до прямых оскорблений в адрес директора, и это безвозвратно уложило его в больницу.

Как-то я упрекнул Бориса Борисовича за то, что он посещает даже самые второстепенные совещания, растрачивает столь драгоценное для его лет время на высиживание в необязательных президиумах…А ведь сам был членом то обкома, то горкома партии, депутатом Ленсовета, не говоря уже о членстве в Президиуме Академии наук СССР и в различных ученых советах. Возглавлял ленинградскую организацию Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, находившуюся под постоянной критикой и ревнителей старины, и тех, кто ее разрушал…

 – Ну, зачем тебе, академику, все это? Мог послать кого-либо из замов, – говорил я, оказавшись рядом на районном совещании, которое велось нудно и без видимой пользы.

  – Не во мне дело, – ответил он рассерженно. – Даже самый малый клерк может навредить Эрмитажу. Не мною продумана сия бездарная система.

Ни в коей мере, конечно, за таким рассуждением не таилось неуважение к рядовым сотрудникам. На официальных приемах, которые бывали часто, Борис Борисович никогда не суетился возле “первых лиц”, деликатно проявляя равное уважение ко всем присутствующим, заинтересованно относился к любому собеседнику, к любому работнику.

Однажды мы с женой приехали к Пиотровским на дачу в Комарово на служебной машине. В доме оказались гости высокого дипломатического ранга, только что приехавшие из-за рубежа. Однако Борис Борисович не успокоился, пока не уговорил нашего стеснительного шофера сесть вместе со всеми за обеденный стол.

Он не раз говорил, что интеллигентом смеют себя считать лишь те, кто внимательно, бережно относится к человеку, более скромному по званию или служебному положению. Иначе можно легко, может быть и невзначай, обидеть зависящего от тебя работника. И думал так не потому, что происходил из образованной дворянской среды Петербурга, а по самой сути своей. (…)

С каким обожанием встречали сухощавого, подтянутого директора при его почти ежедневных обходах музея смотрительницы залов преимущественно преклонного возраста. Для каждой находились доброе слово, улыбка, многих знал по имени и отчеству.

Что уж говорить о трудных моментах жизни, когда они становились известными директору. Вот характерная для него записка к одной из сотрудниц на открытке с видом Зимней канавки, опубликованная “Панорамой Эрмитажа” в скорбные дни памяти Пиотровского:

Кто в силах счесть, сколько людей находилось под обаянием личности Пиотровского, скольких воспитал, взрастил  “человеками”?! Повсюду были ученики, последователи, почитатели. Стоили в музеях Египта или Мексики, Дамаска или Дели, Дрездена или Гетеборга передать привет или просто упомянуть имя эрмитажного патриарха, как лица его знакомых расцветали улыбками. (…)

Да и как иначе? Пиотровский состоял почетным членом 15 зарубежных академий, многих научных обществ, был профессором ряда университетов, награжден орденами иностранных государств, лауреат международных премий. И никогда этим не хвастался, даже Золотую звезду Героя Социалистического труда, которой очень гордился, носил в исключительных случаях.

К личной скромности Бориса Борисовича, отсутствию хоть какого-либо намека на комплекс академического величия хорошо знавшие его привыкли. На приемах в генеральных консульствах, официальных раутах он неизменно оказывался где-то “в тени”, подальше от “заглавного стола”. По обыкновению с супругой.

От иностранцев все приглашенные получали билет “на двоих”. Существовала однако непререкаемая рекомендация “наблюдательных органов” – приходить без жен и уж, упаси боже, просто знакомыми. Было унизительно извиняться перед хозяевами, передавая поздравления от жены, которая якобы прихворнула или очень занята. (…)

Пиотровский презирал подобные ограничения этикета и, если что-то было не по нраву, просто уклонялся от приглашения. Мне же не раз выговаривали: “пришел с женой”, а жену, как официальное лицо – журналиста, пригласили помимо меня, “нескромно находился за главным столом”, хотя подозвал меня сам генконсул – мой друг, “собрал вокруг себя группу из нескольких человек и рассказывал анекдоты…”. А о чем еще говорить, если рядом подслушивающие уши не только наши, но и их?!

Невольно вспоминается, как на приеме деятелей киноискусства в Георгиевском зале Кремля к нам подошел некто в штатском и любезно предупредил: “Товарищи, группируйтесь непринужденно!” Увы, каковы времена – таковы и нравы.

И все-таки однажды я втянул Бориса Борисовича в легкомысленную дипломатическую авантюру. Принимали в Ленинграде принцессу Ирана… Академик водил ее по Эрмитажу, а меня обязали находиться вместе со всей свитой в бывшей царской ложе Кировского театра, пить в антракте кофе и расточать комплименты именитой гостье.

На следующий день – прощальный прием. Вместе с Пиотровским оказались в дальнем углу Т-образного стола, по-весеннему украшенного букетами сирени. Заместитель председателя Ленгорисполкома Анна Петровна Бойкова вела с принцессой беседу, подобающую протоколу. Мы же развлекали двух фрейлин, воистину восточных красавец, сверкавших драгоценными камнями на серьгах, кольцах, ожерельях…

Борис Борисович легко развил тему скифских сокровищ Эрмитажа, которыми всегда гордился. Я же не придумал ничего другого, чем сочинить версию о русском обычае – гадании на лепестках сирени. Дескать, надо, не глядя, отщипнуть соцветие и кинуть в бокал с шампанским: сколько там окажется лепестков, столько будет приятных встреч.

Добродушно ухмыляясь, Борис Борисович, любивший розыгрыши, поддержал выдумку. И вот, фрейлины со смехом стали кидать лепестки в свои бокалы, пересчитывали их, радовались…

Оживление возле нас не осталось незамеченным. Подозвали к принцессе, и пришлось повторить легенду. …Сановная особа тоже последовала моему совету. В бокале оказались всего два лепестка. “Неужели мне уготованы только две счастливые встречи?” – перевела переводчица. Глянув в ее, как говорится, прекрасные персидские очи, удлиненные словно на старинных гравюрах, я сказал: “Но ведь сегодняшняя не в счет!”

И был наказан. Анна Петровна обязала меня, бросив все дела, провожать гостей до аэропорта в Пулкове. А Борис Борисович, коварно пожелав удачи, добавил: “Не забудь по дороге купить цветов! Выбирай розы – они дороже, но менее обыграны в русском фольклоре”.

Розы пришлось купить…

 

Подшучивать над друзьями, домашними, да и над сослуживцами он любил всегда. Но и не обижался, когда подшучивали над ним.

Его супруга Рипсимэ Михайловна посмеивалась: “По галстуку Бориса знаю, чем закусывал…”. Было не совсем справедливо, ибо муж ее же стараниями всегда выглядел подтянутым и аккуратным.

В археологических экспедициях с азартом играл в “подкидного”, шумно возмущаясь посягательствами на его авторитет, когда оставался “в дураках”. А дома – для успокоения души – любил раскладывать пасьянсы, сосредоточенно, по всем карточным канонам…

Много лет назад в Эрмитаже открывали выставку кипрской культуры. Впервые в страну приехал личный представитель… Макариоса, главы государства, – министр культуры. На церемонии я должен был выступать с приветствием после Пиотровского. Его сотрудники любезно подготовили справку: о стране, о выставке. Обычно обходился без подобной подсказки, предварительно осмотрев экспозицию. На сей раз не успел. С Борисом Борисовичем условились, кто о чем скажет.

Увлекшись, директор Эрмитажа сказал и то немногое, что я почерпнул из справки. Ничего иного о Кипре не знал и потому пустился в общие рассуждения о принципах развития мировых культур, которое не определяется количеством населения – и малые народы могут рождать великое искусство, о чем свидетельствует данная выставка. Для пущей убедительности подкрепился ссылкой на ленинские высказывания о культурной революции...

Под аплодисменты перерезали ленточку. Однако главный гость казался недовольным. “Вам что-то не понравилось” – осторожно спросил я. Последовал вежливый ответ: “Вы прекрасно говорили, особенно про мудрые слова Ленина. Могу я узнать источник, чтобы повторить их Макариосу?” Я стушевался… Выручил Пиотровский: “Найдем. У нас хороший справочный отдел в библиотеке”.

 Недовольство гостя объяснялось до обидного просто: рядом с нашим флагом государственный флаг его страны висел… вверх ногами. Тут уж настала моя очередь посоветовать эрмитажникам четче знать протокольные ритуалы.

Его узнавали всюду, особенно после того, как с огромным успехом по Центральному телевидению прошел сериал о коллекциях Эрмитажа с комментариями директора. Так было и во время одной из его последних поездок за рубеж …

В Венском аэропорту, где предстояло пересесть на другой самолет…, в паспортах делегации по чьей-то небрежности не оказалось необходимых виз. Все сначала всполошились, затем приуныли. Восьмидесятилетнему ученому представители “Аэрофлота” хотели создать мало-мальски сносные условия для отдыха, но он категорически отказался. Оставшись со всеми на ночь в транзитном зале, выглядел самым бодрым и веселым.

О чем я пишу, может показаться некоторым читателям малосущественным, даже недостойным рассказа о такой личности, как Пиотровский. Для меня же его образ весь создан из подобных непредсказуемых, присущих только ему черточек и штрихов, житейских подробностей. Главное определялось, разумеется, его истинным призванием, которое от увлечения еще в гимназии египетской иероглификой привело через археологическую практику в студенческие годы к многолетним экспедициям, посвященным изучению древнейших культур Закавказья. Они подготовили молодого ученого к раскопкам легендарного государства Урарту, открытию цивилизации, истоки которой относятся к VII веку до нашей эры.

Когда сразу после войны на экзамене по истории в Ленинградском университете мне попался об этом вопрос, я …отвечал, что честь выдающегося открытия принадлежит крупному ученому нашего города. Его многолетний труд увенчан еще во время войны, в 1944 году, Сталинской премией. Каково было удивление, когда, познакомившись через два десятка лет с Пиотровским лично, узнал, что в 1939-м (когда на Кармир-Блуре – Красном холме раскрыли древнюю крепость Тейшебаини) руководителю экспедиции пошел всего тридцать первый год.

Часто вспоминал Борис Борисович экспедиции довоенных лет. Там он совершил не только свой главный археологический подвиг, но и “откопал” прелестную армянку Рипсимэ, ставшую верной спутницей его беспокойной жизни, хлопотливой хранительницей домашнего очага.

Однажды ему пришлось возвращаться из города в горы с зарплатой для экспедиции в сумке. Дороги хорошо не знал, с местными жителями толком объясниться не мог… Остаток пути прошел уже в темноте, но задерживаться не мог – у Рипсимэ день рождения. Все-таки добрался, принес какую-то еду от ее родственников, бутылку вина и маленький расписной стаканчик из металла с эмалью – первый подарок. Рассказывая, Борис Борисович каждый раз доставал из горки драгоценный сосуд и наполнял его вином для хозяйки…

По-настоящему понять священный трепет археолога, когда из-под земли начинают проступать контуры древней кладки, обнаруживаются после ювелирной расчистки осколки керамической вазы или обломки бронзовых орудий, могут только его коллеги. Получив в подарок к юбилею от Бориса Борисовича монографию “Кармир-Блур, я бегло проглядел ее с вежливой благодарностью. Тронуло посвящение в типично Пиотровском стиле:

“Дорогому Арнольду Яновичу.

Сценарий не напишешь, вино высохло, его не попьешь, но взглянешь на 2500-летние древности и легче станет, что тебе всего 50.

Будь здоров и пусть успехи всегда тебе сопутствуют.

Б. Пиотровский. 30.V.72.”

         Каюсь, внимательно прочел я подробнейшее и сугубо профессиональное изложение громадного археологического материала уже после кончины ученого. Поразило многое, ведь это был итог, вобравший в себя “…двадцать девять сезонов работ, полных трудностей, успехов и неудач”.

         Само начало удивительно. “В первый день работа была прервана ливнем, – пишет Пиотровский, – который огорчил археологов. Но следующий день ознаменовался тем, что на поверхности западной стороны холма отчетливо проступили контуры планировки древней постройки”.

         Затем следы вдруг исчезли. Оказывается, намокшая кладка стены из сырцового кирпича дольше держит влагу, чем рыхлое заполнение… Так археологи получили план некоторых помещений Кармир-Блура еще до раскопок. (…)

         Счастливый ливень на Красном холме открыл первые контуры сооружения, которое в бесконечно давние времена располагалось вместе с двором на четырех гектарах. “Тут были кладовые для зерна, винные погреба, мастерские для приготовления кунжутового масла, пивоварня, склады глиняной посуды, железных орудий, кладовые для оружия и много других помещений различного назначения”. Только кувшинов для вина – карасов емкостью восемьсот – тысяча литров откопано было около четырехсот… (…)

         Масштабы археологических исследований впечатляют, добытые при раскопках предметы украсили экспозицию Государственного музея Армении в Ереване. Эрмитажу также досталась богатая коллекция памятников быта и искусства Кармир-Блура. Руководитель экспедиции был избран действительным членом Армянской Академии наук, стал заслуженным деятелем искусств не только РСФСР, но и Армении.

         Меня же поразила в монографии “Кармир-Блур” необъяснимая отстраненность автора от увиденного, от самого хода кропотливейших раскопок, мучительных отгадок, как было тысячи лет назад. Дается скрупулезное описание сооружений, вещей, раскрывается их назначение, расшифровываются надписи и загадочные символы. Кому же принадлежит честь открытий? Археологам, у которых было “двадцать девять сезонов… успехов и неудач”. Нет даже намека, что все происходило при непосредственном участии, под руководством Пиотровского, что до многого додумался именно он, опираясь на широту знаний, умение сопоставлять и анализировать факты развития культур разных народов. То под палящим солнцем, то сгибаясь от пронизывающего ветра, в неизменной простенькой кепочке, он делал зарисовки, определял размеры. Объяснить могу только все той же личной скромностью Бориса Борисовича, нежеланием хоть как-нибудь обнаруживать свое первенство перед коллегами.

         А вот и последний труд – “Эрмитаж. История и современность”. К сожалению, издан уже после кончины автора. Как обстоятельно, с любопытнейшими и мало кому известными подробностями рассказывает он о роли своих предшественников – собирателей знаменитых коллекций, директоров, назначавшихся в разные периоды переменчивой судьбы музея и находившихся под неослабным надзором верховенствующих особ. С теплотой      пишет Пиотровский об Иосифе Абгаровиче Орбели, на долю которого выпал нелегкий период становления Эрмитажа в советское время. Особенно велики заслуги тогдашнего директора в эвакуации… бесценных экспонатов,  когда началась Великая Отечественная война.

         Молодой Пиотровский добровольцем ушел в партизанский отряд, а затем принимал непосредственное участие в борьбе за сохранение находящихся в музее коллекций. Был даже заместителем начальника пожарной команды, чем очень гордился. Самыми счастливыми считал дни возвращения сокровищ после вражеской блокады. А среди своих многочисленных наград особо выделял медаль “За оборону Ленинграда”.

         В книге об истории Эрмитажа автор об этом не рассказывает. И жаль. Ведь вся его жизнь прошла в стенах музея, 59 лет – в штате и в том числе более четверти века – директором, двенадцатым по счету. “Музей меня съел”, – грустно шутил Борис Борисович, но даже по воскресеньям не мог усидеть дома и снова шел в очередной обход по анфиладам. В кругу друзей он позволял себе приоткрывать душу, делясь личными наблюдениями, не стесняясь пристрастий и антипатий. А в научном труде только однажды, как бы между прочим, мелькнет сухая констатация:

         “И если в 1922 году, когда я школьником переступил порог Эрмитажа и вошел в него через вестибюль с атлантами и мог бродить и заниматься в почти пустых залах, то через тридцать лет обстановка коренным образом изменилась. Тогда,  в 1922 году, в Эрмитаже за год побывали 84 тысячи 984 человека, а в 1964 году, когда я стал директором музея, это число выросло до двух миллионов 113 тысяч 459 человек в год. Понятно, что такой рост посещаемости создавал громадные трудности для эксплуатации музея”.

         И все! Как будто “эксплуатация”, сколь бы она не досаждала каждодневно директору, являлась главной в его деятельности.  Я присутствовал на юбилеях Пиотровского, и каждый раз он говорил о других – учителях, соратниках коллегах. Неизменно вспоминал свою первую научную “опекуншу” профессора Наталию Давыдовну Флиттнер… Когда чествовали Бориса Борисовича по случаю его 80-летия, он посвятил традиционное юбилейное послесловие… рассказу об одиннадцати директорах, возглавлявших Эрмитаж до него.

У каждого, кто не случайно бывает в Эрмитаже, есть “свой” Эрмитаж. Трудно судить, что было самым дорогим в нем для Пиотровского. Скорее всего нижние этажи с коллекциями древних культур, в том числе из раскопок Кармир-Блура. Ведь еще студентом-практикантом подготовил план экспозиции египетской архаики, который остался основой этого раздела и поныне. Восхищался скифскими украшениями, хранящимися в “Золотых кладовых”. Среди любимых картин выделял знаменитую “Мадонну Литту” Леонардо да Винчи и внешне скромную “Кузницу” Райта. Гостям советовал прежде всего показывать парадные залы, потом итальянскую живопись, Рембрандта… (…)

У него же самого были особые экскурсии…

Однажды он пригласил меня пройтись по Эрмитажу белой ночью. Электричество отключено, и как-то все смотрелось по-иному – не такой назойливой казалась пышная позолота залов, таинственно мерцали отсветы из окон на мраморе стен и колонн, сами картины в потускневших багетах обрели непривычные полутона…

– Что ты чувствуешь? – вдруг спросил Борис Борисович, подсвечивая фонариком в темном проходе.

– Почему-то пахнет медом…– неуверенно ответил я, боясь попасть впросак. – Это от картин?

– Верно! – Обрадовался он. – Только не от картин. Отдыхает паркет, покрытый восковой мастикой. (…)

Пришли к Рембрандту. Остановились у  “Возвращения блудного сына”.

– Посмотри, как гениально живописец акцентирует три световых пятна в композиции. При обычном освещении не так бросается в глаза. Столь же продуманный эффект на других полотнах.

Действительно, работы Рембрандта воспринимались иначе, чем при обычном освещении.

– Беда современных музеев – непродуманность освещения, – считал Пиотровский. – Картины эпохи Возрождения, более поздних периодов создавались художниками в мастерских, не имевших огромных окон, целых стеклянных стен, как теперь. В залах, где выставлялись, горели свечи, не существовало ярких люстр. Мы же “оголяем” полутона. В идеале для каждой картины надо найти свою, наиболее выигрышную подсветку.

Необычной была экскурсия “по аномалиям”. На картине Ван Дейка, изображающей Карла I, великий мастер забылся, срисовав надетую рыцарскую перчатку и перчатку, брошенную на пол, с одной и той же руки. Другой живописец использовал стереоскопический эффект, и стрела из лука нацелена на зрителя, где бы он ни стоял. А по поводу миловидного музыканта с лютней кисти Караваджо долгое время спорили, кто изображен – юноша или девушка? Секрет раскрыл музыковед по нотам, тщательно выписанным художником, – партия сочинена для мужского голоса. В арсенале средневекового оружия Борис Борисович показывал металлические “пояса целомудрия”, на которые запирали рыцари своих возлюбленных, уходя в походы. И с таинственным видом добавлял, что один пояс нашелся с запасным ключиком…

В конце коридора на втором этаже он приоткрывал штору и показывал на стекле нацарапанное по-английски имя – “Ники”. Оно было начертано бриллиантовым перстнем царицы Марии Федоровны в знак того, что 17 марта 1902 года Николай II изволил смотреть отсюда на гусаров, маршировавших по набережной Невы.

Сколько событий минуло – две революции, октябрьский выстрел “Авроры” и штурм Зимнего. Наконец, обстрелы и бомбежки гитлеровцев в блокаду, лишившие окна Эрмитажа почти всех стекол, а это сохранилось! Мода на автографы, которыми увековечивали свое пребывание в Зимнем дворце его хозяева и гости, была довольно распространена. К сожалению, сетовал Пиотровский, не догадались их фиксировать…

Были у него и вопросы “на засыпку”. Ну, например, как могли крупнейшую, более чем тысячепудовую вазу, изготовленную в 1831 году из яшмы на Колыванской фабрике, втащить через эти неширокие двери? Оказывается, ваза была установлена в предполагавшемся вестибюле еще до завершения возведения стен. (…)

Как-то Борис Борисович с гордостью показал рисунок “Голубь мира”, преподнесенный Ренато Гуттузо с дарственной надписью. Обычно художник не любил надписывать свои работы.

Зашел разговор о том, что Пиотровского часто упрекали в Италии, Франции, США за нашу нетерпимость к авангардистам. Свою позицию он объяснил однозначно: есть самый точный критерий – художник учится, он должен начать с подражания, копировать великих мастеров. Можно ли скопировать кубы Малевича? Формалистические вещи Кандинского? Или Матисса? Бессмысленно! Кубы может нарисовать каждый, все дело в том, кто их придумал первым, когда и в противовес чему? Нередко за размывом формы, бессмысленной игрой цвета угадывается неумение художника нарисовать ну хотя бы так, как… изруганный всеми Лактионов.

А запрещать что-то бессмысленно! Куда важнее проследить путь мастера, будь то Пикассо или Сальвадор Дали. Без “голубого периода” не понять великого испанца. Можно не воспринимать изощренность мироощущения Дали…, но зачем же оплевывать его мастерство? Рисовать умеет он чертовски здорово!

Для истории развития искусства важно понять: от чего к чему художник шел, что отвергал, а что взлелеял. (…)

Позволяю себе передавать высказывания Пиотровского без кавычек, ибо записал разговор по памяти, вернувшись поздно вечером от него домой. Но мне кажется, что они еще раз подтверждают широту интересов, нежелание замыкаться в археологических и музейных проблемах. Не случайно тема использования культурного наследия в целях сегодняшних все больше занимала его. Потому так активно отдавался заботам по охране памятников и исторических традиций родного города. (…)

Именно поэтому директор Эрмитажа уделял большое внимание просветительской деятельности, не соглашался с предложением искусственно сократить количество экскурсий переполненного посетителями музея, лично участвовал в музейной работе по эстетическому воспитанию детей. “Культура не передается по наследству, он всякий раз воспроизводится в каждом человеке”.

В последние годы Борис Борисович все чаще заговаривал о своем личном архиве. Шкаф с папками рукописей – более двухсот научных работ. Среди них и та заветная – об открытии Урарту. Писалась блокадной зимой 1941 – 1942 годов, в перерывах между дежурствами в Эрмитаже, под аккомпанемент бомбежек и обстрелов. На полях красноречивые пометки: “очень холодно”, “трудно писать”.

На стеллаже – книги по истории и культуре Египта, Закавказья, труды по археологии. Папки с вырезками из газет, письмами и ответами по самым разным проблемам. Некогда разобрать, обобщить. Мертвым грузом богатство не лежит – охотно все дается аспирантам, молодым ученым. Но систематизировать некому. У Рипсимэ Михайловны, кандидата исторических наук, своя научная стезя. Многолетние исследования древних стеклянных изделий, найденных при раскопках в Армении, обобщила в монографии “Средневековое стекло Двина IX – XII вв.”. Михаил – старший сын – доктор исторических наук, совсем другие интересы у младшего, Левона, – фармакология.  

Особая гордость Пиотровского – полка с аккуратными книжечками. Их сто тридцать три! Своеобразная энциклопедия зарубежных поездок. Четким бисерным подчерком…, где бы ни был, записывал впечатления. Есть и беглые зарисовки: вид из окна на австралийские небоскребы, понравившаяся колоритная фигура швейцара в отеле, пальмы на берегу океана. Аккуратный, четкий штрих, выработанный годами археологической практики. (…)

После кончины отца Михаил Пиотровский, приглашенный заместителем директора Эрмитажа по научной работе, сумел в течение года с помощью всей семьи систематизировать богатое наследие Бориса Борисовича и доложил об этом Ученому совету. Путь к интересным публикациям открыт. Теперь Михаил Борисович стал директором, приемником отца на этом посту.

С Эрмитажем Пиотровский проститься не смог. После злополучного митинга, на “скорой помощи” его увезли в больницу.

А с Кармир-Блуром простился дважды. В последний день раскопок в 1971 году археологи и их помощники собрались в чудесной роще. Академик прочел поэму, где каждому посвящалось дружеское четверостишие. А совсем незадолго до смерти снова съездил туда, взял горсть земли и привез к дому брата Рипсимэ Михайловны. Это было подсознательным прощанием с делом, которому посвятил свои лучшие годы.

Постижение вечности – удел археолога. Борис Борисович Пиотровский своей яркой жизнью, беззаветно отданной людям, сам принадлежит Вечности»[1].

 

 

 

 

 

 

 

---