[146]

  

Поскольку объектом дипломатики являются прежде всего акты, постольку ее предметом можно считать исто­рию актов, методологию и методику их изучения. К методологическим вопросам относятся прежде всего классификация актов, проблема их происхождения и содержания. Классификация выступает как вопрос более или менее автономный по отношению к методике изуче­ния актового материала, в то время как проблема про­исхождения и содержания решается посредством разра­ботки конкретной методики исследования с определен­ных методологических позиций.

Самая общая классификация актов состоит в деле­нии их на публично-правовые и частноправовые. При этом в западной дипломатике в состав публично-право­вых актов включаются, во-первых, императорские и ко­ролевские акты, во-вторых, папские грамоты. Все акты в целом делятся на три группы: 1) акты суверенных мо­нархов (императоров и королей); 2) акты пап; 3) част­ные акты. Парадоксально, что к частным актам причис­лялись не только акты частных лиц в современном смыс­ле слова, но и акты «несуверенных» монархов, т. е. вас­салов, обладавших титулами герцогов, графов и т. п. Например, грамоты герцога Бургунского XV в. должны по этой классификации считаться частными актами, ибо герцог, несмотря на свое фактическое положение неза­висимого монарха, формально был вассалом француз­ского короля. Свойственное западным учебникам по дип­ломатике отнесение княжеских актов к разряду частных подверг критике генеральный секретарь Международной комиссии по дипломатике К. Брюль.    По    его мнению,

 

[147]

крайне странно считать частными актами грамоты, нап­ример, герцогов Апулии, Аквитании, Баварии, Беневента, Бретани или Бургундии. Абсурдность этой классификации он видит в том, что, скажем, акты Вильгельма За­воевателя (1027 или 1028—1087) как герцога Нормандии надо квалифицировать в качестве частных актов, а его же акты как короля Англии (с 1066 г.) — в качестве королевских, т. е. публично-правовых актов. Так же об­стоит дело с актами Рожера II (ок. 1095–1154) – пер­воначально графа и герцога, а затем (с 1130 г.) – коро­ля Сицилии. Брюль полагает, что столь формальное раз­личение королевских и княжеских актов и причисление их к разным актовым категориям не отражает специфи­ку той исторической действительности, которая породи­ла эти акты[1].

С. А. Шумаков предложил деление русских актов на три группы: 1) «грамоты, даваемые правительственной властью»; 2) «грамоты из области церковного права»; 3) «частные акты»[2]. Это деление полностью соответст­вует трехчленной западной схеме. В русской историогра­фии, правда, никогда не делалось попыток отнести гра­моты удельных князей к разряду частных актов или счи­тать грамоты великих князей частными актами на том основании, что князья были формально вассалами мон­голо-татарских ханов. Кроме классификационной схемы С. А. Шумакова в литературе есть примеры и других схем классификации русских актов. Их выдвигали в раз­ное время С. Г. Саларев, Д. М. Мейчик, А. А. Зимин. Эти схемы рассматривались в монографии Л. В. Черепнина[3], который не отрицал возможности деления актов на публично-правовые и частноправовые, но считал, что оно должно строиться на марксистско-ленинской основе и сочетаться «с чисто исторической классификацией».

Л. В. Черепнин выделил следующие девять групп рус­ских актов: 1) «акты, характеризующие борьбу феодалов за средства производства и прежде всего за землю (куп­чие, данные, меновные, закладные, духовные и другие разновидности)»; 2) «акты, характеризующие борьбу феодалов за рабочие руки, за ренту, развитие различных

 

[148]

форм феодальной зависимости и эксплуатации непосред­ственных производителей и классовую борьбу в феодаль­ной деревне (различные акты на крестьян и холо­пов)»; 3) акты, закрепляющие систему внеэкономическо­го принуждения, или иммунитет (жалованные грамоты); 4) «акты, относящиеся к торгово-ремесленному населе­нию и рисующие роль городов и городского посадского населения в истории феодального общества» (без приме­ров разновидностей); 5) акты, отражающие политическое устройство и прежде всего феодальную иерархию (дого­ворные и духовные грамоты великих и удельных князей); 6) акты, отражающие организацию управления (намест­ничьи грамоты, грамоты в «кормление»); 7) акты, отра­жающие деятельность суда («грамоты правые и дру­гие»); 8) «акты, относящиеся специально к внешнеполи­тической функции государства (посольская документа­ция)»; 9) «акты церковного права» (без примеров разновидностей).

В основу классификации, разработанной Л. В. Черепниным, положен принцип содержания актов, т. е. прин­цип тематический. Но обычно акты одной разновидности освещают несколько тем, и, наоборот, акты разных раз­новидностей могут касаться одной и той же проблемы. Например, акты групп 2 и 3 схемы Черепнина тематиче­ски очень близки между собой. Борьба за ренту, рабочие руки и т. п. (тема актов группы 2) нашла отражение и в актах группы 3. Группы 4 и 9 оставлены автором вообще без конкретного указания относящихся к ним разновид­ностей. Жалованные грамоты, выделенные в группу 3, могут встречаться и в группе 1 (жалованные данные, жалованные меновные и др.), а также в группах 4, 5, 8, 9) Борьба за землю (группа 1) отражается и в деятель­ности суда (группа 7).

По существу, те же девять групп актов, выделенных преимущественно по тематическому признаку, но только с большим количеством разновидностей, называет А. П. Пронштейн[4]. В «линейной системе классификации» Л. Н. Пушкарева «акты» правильно находятся среди «документальных» источников. Кроме «актов» здесь ука­заны еще источники «картографические», «статистиче­ские», «канцелярские», причем «грамоты» помещены в составе «канцелярских» документов, а не актов. Отнесе-

 

[149]

ние картографических источников к числу «документов» спорно, а «канцелярские» источники – это вообще не­определенное, невидовое понятие. Что касается самих «актов», то они делятся у Пушкарева на «политические», «социально-экономические» и «юридические»[5]. Это что же — классификация по названиям публикаций? Любой акт является юридическим, а различение актов «политиче­ских» и «социально-экономических» не всегда возможно. Деление актов на три предложенные Пушкаревым груп­пы представляется неприемлемым. Выдвинутый же Л. В. Черепниным тематический принцип может быть одним из приемов систематизации материала при рабо­те исследователя над определенной темой, но как основа общей классификации источников он не представля­ется удачным. Однако учет конкретной тематики источ­ника необходим на стадии уточнения объекта, на кото­рый было направлено действие определенных разновид­ностей или подразновидностей актов.

Выполняя функцию воздействия на те или иные сфе­ры общественных отношений, источник в соответствии с этой функцией принимает форму «чистого» или «смешан­ного» вида. Вид складывается из отдельных источников постепенно и стихийно. Объективность вида, заключается в том, что одинаковые или близкие по своей природе общественные отношения в разных странах порождают близкие по виду или разновидности документы, и хотя вид дает лишь юридические основания для конституирования формы возникающего письменного источника, сам он обусловлен всей сложной системой экономических, политических и культурных связей, характерных для данного общества. Поэтому в основу классификации мы кладем вид. Понятие «публично-правовые акты» шире понятия «вид», ибо в состав публично-правовых актов могут входить документы нескольких видов: 1) договор­ного, 2) договорно-законодательного, 3) договорно-распорядительного и др. «Частные акты» тоже не вполне ограничиваются одним видом. Кроме договорных част­ных актов есть и частные акты распорядительного харак­тера. Отметим еще категории письменных источников, которые трудно с уверенностью отнести к публично-пра­вовым или частноправовым. Это документы, в которых частные лица вступают в какие-то отношения с публич­ной властью,   либо давая   ей известные   обязательства

 

[150]

(договорный вид), либо обращаясь к ней с просьбой (просительный вид). Говоря об актах, мы ограничимся договорным видом и будем называть представляющие его документы публично-частными. Акты церковного происхождения довольно пестры по составу. Представи­тели духовенства в ряде случаев составляли акты как частные лица. Среди документов, вышедших из церков­ных кругов, есть, однако, немало публично-правовых актов, написанных от имени митрополитов, епископов и других иерархов. Эти акты следует считать особым раз­делом документов публично-правового характера.

Ниже дается примерная схема    классификации рус­ских актов главным образом эпохи феодализма.

А. Акты светских властей

1. Договорный вид:

1)    международные договоры (с Х в.);

2)    княжеские договоры («докончания») с контраген­тами внутри Руси (с XIII в.):

а)  договоры между князьями и Новгородом,

б) договоры между великими князьями,

в) договоры между великими и удельными князь­ями,

г)  договоры между князьями и церковью.

2. Договорно-законодательный вид:

1)   жалованные грамоты (с XII в.);

2)   уставные грамоты в пользу церкви  (с XII в.);

3)   уставные грамоты территориям   (со второй поло­
вины XIV в.);

4)   кормленые грамоты (со второй половины XIV в.);

5)   таможенные грамоты (с конца XV в.);

6)   губные грамоты (с 1539 г.);

7)   земские грамоты (с 1551 г.);

8)   акты земских соборов (с 1566 г.).

3. Договорно-законодательный вид с элементами частно­-правового распоряжения:

духовные грамоты великих и удельных князей (с конца XIII в. в Юго-Западной Руси, с 20–30-х годов XIV в. в Северо-Восточной Руси).

4. Договорно-распорядительный вид:

1)   указные грамоты о действиях властей в пользу ре­ального контрагента  (со второй половины XIV в.);

2)   послушные грамоты (с середины XVI в.).

 

[151]

5.  Распорядительный вид:

указные грамоты, указы.

6. Судебно-процессуальный вид:

судные списки, докладные судные списки и правые грамоты (с XV в.).

7. Исполнительно-регистрационный вид:

разъезжие (межевые) грамоты (с XV в).

8. Регистрационно-учетный вид:

сотные (с конца XV в.).

9. Удостоверительный    и    договорно-удостоверительный
виды:

1)   опасные грамоты;

2)   верительные («верющие») грамоты;

3)   паспорта;

4)   справки.

10.      Рекомендательный вид:

1)    рекомендации;

2)    характеристики.

Б. Акты церковных властей

1. Договорно-законодательный вид:

1)   уставные грамоты (с конца XIV в.);

2)   жалованные грамоты (с XV в.);

3)   благословенные и ставленные грамоты (с XV в.);

4)   храмозданные грамоты.

2. Договорно-распорядительный вид:

грамоты и послания о соблюдении интересов реаль­ного контрагента (с XV в.).

3. Распорядительно-агитационный вид:

послания иерархов.

1)    поручные по боярам (с 70-х годов XV в.);

2)    крестоцеловальные   записи   должностных лиц (с

XVI в.);

3)   поручные     по     крестьянам-новопорядчикам     (с

XVII в.);

4)  контракты откупа и подряда.

1. Договорный вид:

1) акты на землю (с XII или XIII–XIV вв.):

а)  данные (вкладные),

б)  купчие (продажные, отступные),

 

[152]

в)  меновные,

г)  закладные,

д)  полюбовные разъезжие, мировые;

2)   акты на разнородные объекты — недвижимое и
движимое имущество, деньги и несвободных людей  (с
XIII в.):

а)  духовные,

б)  брачные контракты (рядные-сговорные и др.).

в)  дарственные;

3)  акты на холопов:

а)  полные (с первой четверти XV в.),

б) докладные (со второй половины XV в.),

в) служилые кабалы (с XVI в.),

г)  данные (с XVII в.),

д) отпускные (с XVII в.);

4)  денежные акты:

а)  заемные (с XVI в.),

б) векселя (с XVIII в.),

в) акции (с XVIII в.),

г)  доверенности;

5)  акты крестьянского поряда (с XVI в.) :

а)  порядные,

б)  оброчные,

в)  ссудные;

6)  акты на крестьян:

а)  поступные (с конца XVI в.),

б)  купчие (со вт. пол. XVII в.),

в)  отпускные (с конца XVII в.);

7)  акты трудового найма (с XVII в.):

а)  жилые,

б)  контракты, договоры;

8)  акты имущественного найма (с XVIII в.):

а)  кортомные,

б)  арендные договоры;

9)  акты    на    совместное    предпринимательство    (с
XVII в.):

а)  складные,

б)  договоры, соглашения.

2. Распорядительно-договорный вид (с конца XV в.):

1)   льготные крестьянам;

2)   уставные селам.

3. Распорядительный вид (с XVII в.):

1)   письма приказчикам;

2)   инструкции об управлении имением.

Как можно видеть, в настоящей схеме указаны доку­менты не только договорного, но и ряда других видов.

 

[153]

Это является уступкой с нашей стороны широко приня­тому в отечественной и зарубежной дипломатике пони­манию «удостоверительных» актов как документов, устанавливающих всякие вообще правоотношения. Мы включили в схему и некоторые акты, близкие к «осведо­мительным», например сотные. Это объясняется их нали­чием в составе архивов духовных учреждений в качестве естественного элемента: сотные помещались в копийных книгах наряду с другими документами безусловно акто­вого характера. Кроме того, они присутствуют в совре­менных советских публикациях актов XIV—XVI вв., но­сящих название «Акты...». Вместе с тем мы считаем, что методика анализа договорных документов как истори­ческих источников отличается от методики исследования документов других видов, содержание которых не пред­ставлено в форме комбинаций устоявшихся статей и формул. Причисление к «актам» документов разных видов основывается не только на многозначности этого термина в Риме и средневековой Европе, но и на том, что зарубежная дипломатика не считает своей задачей изучение содержания «актов»: она исследует преимуще­ственно их канцелярское происхождение по многим признакам внешней и внутренней формы.

При расширительном понимании объекта дипломати­ки к трем указанным выше группам актов можно было бы добавить некоторые группы документов неактового характера:

1. Распорядительный вид:

1)   памяти, приказы;

2)   инструкции;

3)   циркуляры.

решения.

1)    доклады;

2)    донесения;

3)    представления;

4)    записки.

протоколы.

5. Отчетный вид:

отчеты.

    служебные письма.

 

[154]

/. Просительный и просительно-апелляционный виды:

1)   челобитные;

2)   прошения;

3)   заявления;

4)   жалобы.

1)    предложения;

2)    мнения;

3)    благодарности.

Документы IV группы, часто с присоединением доку­ментов V группы, обычно организуются в дела, или до­сье. Если признать эпистолографию отдельной вспомога­тельной исторической дисциплиной, как это предлагает В. А. Сметанин, изучение писем, особенно частных, дол­жно отойти к ее ведению.

Анализ внешней формы актов издавна был одним из важных методов дипломатики. Средневековая диплома­тика фактически и началась с палеографических наблю­дений над актами. Эти наблюдения дополнялись рас­смотрением актовых печатей. Дипломатика рождалась как совокупность приемов изучения почерка, печатей и хронологии средневековых актов, Собственно формуляроведение возникло позже, чем палеографический под­ход к актам. Именно поэтому в западноевропейских пособиях по дипломатике очень большое место отводит­ся палеографии, сфрагистике, хронологии. Сначала па­леография служила только делу отличения подложных грамот от подлинных. В XIX в. перспективы палеографи­ческого исследования актов были осмыслены по-новому. Т. Зиккель показал, что с помощью изучения и иденти­фикации почерков можно установить канцелярское или внеканцелярское происхождение актов. Уже при послед­них Каролингах возникла практика составления актов самими получателями. В канцелярии акты только удос­товерялись: снабжались необходимыми подписями и печатями. С этой точки зрения в историографии изучено происхождение актов Карла II Лысого (843–877 гг.), Людовика IV Заморского (936–954 гг.), Лотаря (954–

[155]

986 гг.), Людовика V Ленивого (986–987 гг.)[6] и др., ко­ролей из дома Робертинов – Роберта I (922–923 гг.) и Рауля (923–936 гг.)[7]. Изучавший акты Робертинов Ж. Дюфур пришел к выводу, что 8 королевских актов из 20 сохранившихся, т. е. 40%, были составлены самими получателями — духовными учреждениями. Среди этих 8 актов, большинство которых написано в соответствии с формуляром публично-правовых актов, имеется один документ, построенный по образцу частного акта[8].

Использование палеографии для исследования канце­лярского происхождения документов свойственно и рабо­там, которые посвящены актам Капетингов: Филиппа I (1060–1108)[9], Людовика VI Толстого (1108–1137), Лю­довика VII Молодого (1137–1180) и Филиппа II Авгу­ста (1180–1223)[10]. Ф. Гаспарри, исследовавшая доку­менты трех последних, делит акты каждого царствования на три разряда: 1) группы актов, имеющих два общих признака – единство почерка и единство получателя; 2) группы актов, объединяемых только единством почер­ка; 3) акты «изолированные» как в почерковом отноше­нии, так и в смысле разнообразия их получателей (на­писаны разными почерками, не отождествляемыми уве­ренно с почерком грамот той или иной группы). С деятельностью собственно королевской канцелярии свя­зываются группы актов второго разряда, которые разде­ляются между несколькими писцами. Акты же первого и третьего разрядов являлись, как правило, документами внеканцелярского происхождения. Сравнивая почерки актов первого разряда с почерками документов, вышед­ших из недр монастырей, автор приходит к выводу, что во времена Людовика VI акты по крайней мере 6 из 10 групп грамот, объединяемых единством почерка и получателя, были созданы в скрипториях этих монасты­рей, т. е. самих получателей актов. Судя по наблюде­ниям Ф. Гаспарри, при Людовике VI на долю королев-

[156]

ской канцелярии приходится 35 сохранившихся оригина­лов, на долю самих получателей –

23, на долю третьих лиц – 6 (19 актов в смысле почерка не атрибутирова­ны). В царствование Людовика VII удельный вес актов, составленных в королевской канцелярии, несколько воз­рос, хотя и тогда часто прибегали к помощи известных монастырских скрипториев для составления актов, вы­даваемых как самим учреждениям, имевшим эти скриптории, так и другим монастырям и частным лицам. Каче­ственные изменения наступают только при Филиппе II Августе, когда акты, составленные получателями, стано­вятся уже аномалией, исключением из правила.

Палеографический анализ дает результаты, разуме­ется, лишь при изучении оригиналов или тех копий, кото­рые отражают какие-то внешние особенности оригинала. Палеографическое обследование оригиналов с целью установления канцелярского происхождения актов ве­дется дипломатистами ряда стран. В начале XX в. под этим углом зрения изучались грамоты германских коро­лей и императоров: Саксонской и Франконской (Сали­ческой) династий: Генриха II (1002–1024)[11], Конрада II (1024–1039)[12], Генриха III (1039–1056)[13]. Один из сов­ременных немецких исследователей, В. Шлёгель, прихо­дит к выводу, что в XIII в. в целом увеличивается число актов, вышедших из германской канцелярии, по сравне­нию с актами внеканцелярского происхождения: при Филиппе Швабском (1198–1208) в канцелярии было составлено ²/₃ документов; при Фридрихе II, когда он был только королем (1212–1220), и при Генрихе VII (1220–1235) – неполных 50%; при Фридрихе II в импе­раторский период (1220–1250) и при Конраде IV (1250–1254) – снова ²/₃; при Вильгельме Голландском (1247–1256) – свыше 80%[14].

Можно привести и другие примеры палеографическо­го исследования грамот в современной европейской дипломатике. Так, Дж. Бэрроу, выясняя историю шотланд-

 

[157]

ской королевской канцелярии по почеркам писцов дошедших оригиналов королевских актов, сделал заключе­ние о заметном количественном преобладании во второй половине XII – начале XIII в. документов, составлен­ных в королевской канцелярии (70–80%), сравнитель­но с грамотами, написанными по заказу самих получате­лей посторонними писцами[15]. В Чехии и Моравии вплоть до начала XIV в. изготовление королевских грамот нахо­дилось почти исключительно в руках духовенства. Ста­рейшим центром канцелярской деятельности был цистерцианский монастырь в Пласах. В XIII в. его сменили новые центры – в Чехии при пражском соборном капи­туле в Вышеграде, в Моравии – при оломоуцком собор­ном капитуле[16]. Соотношение канцелярских и внеканцелярских актов рассматривается современными дипломатистами также на материале Англии, Польши, Хорватии и др.

В своей классической монографии о русских фео­дальных архивах Л. В. Черепнин неоднократно пользу­ется палеографическими наблюдениями для выяснения происхождения договорных и духовных грамот великих и удельных князей XIV–XV вв.[17] Применительно к жа­лованным грамотам XVI в. вопрос о необходимости изу­чения и классификации их почерков был поставлен на­ми[18]. Исследуя соотношение внешних признаков оригина­ла докладного судного списка от 7 июня 1536 г., выданного Троице-Сергиеву монастырю на некоторые его владения в Бежецком Верхе, с копией этого докумен­та в составе троицкой копийной книги № 518, мы при­шли к выводу, что оба текста написаны на бумаге с одинаковым водяным знаком, при этом основной текст оригинала и перечень судных мужей написаны одним из почерков бежецкого раздела копийной книги, а запись о решении дела великим князем написана другим почер­ком того же раздела копийной книги. От этих почерков отличаются подписи судей первой инстанции и подпись дьяка в конце приговора. Следовательно, оригинал суд-

 

[158]

ного списка на всех этапах изготовлялся троицкими писцами, и только подписи должностных лиц являются следами письменной деятельности государственного ап­парата. Это позволяет отнести судный список к числу документов внеканцелярского происхождения и считать его произведением монастырского скриптория.

В настоящее время палеографическое изучение рус­ских публично-правовых актов  XIV – первой половины XV в. ведется французским дипломатистом В. А. Водовым, грамот же второй половины XV–XVI вв. – авто­ром настоящей работы. Поскольку русские грамоты XIV–XVI вв. написаны в основном на бумаге, исследо­вание их внешней формы включает в себя и анализ фи­лигранен, или водяных знаков. Перед западноевропей­скими дипломатистами эта проблема не стояла, ибо они исследовали канцелярское происхождение актов более раннего периода, не позже конца XIII в., когда бумага еще не вошла в употребление.

При изучении оригиналов королевских и император­ских грамот и классификации их по почеркам в западной дипломатике анонимные писцы обозначаются обычно либо латинскими литерами, либо арабскими цифрами, которые ставятся после имени монарха. Например, «Kon­rad А»[19] означает: «писец А Конрада IV»;     «notâř                             Otaka-rus 5»[20] – «нотарий № 5 Пржемысла Отакара II». От­дельные нотарии и писцы известны не только по почер­ку, но и по именам. В. Шлёгель составил и сопоставил между собой два параллельных списка нотариев немец­кой королевской и императорской канцелярий конца XII – первой половины XIII в. Один из списков основан на прямых упоминаниях имен нотариев в документах, другой базируется на сравнении данных о написании и «диктате» (сочинении, диктовке) текста документа. Ано­нимные нотарии второго списка лишь в редких случаях идентифицируются по первому списку[21].

В литературе иногда встречается различение между писцами (stribes) и собственно нотариями (notaires). Так, современный испанский дипломатист А. Канеллас Лопес разделяет писцов в общем смысле (escribas) на нотариев (notarios) и фактических писцов-исполнителей

 

[159]

(amanuenses efectivos)[22]. Ф. Гаспарри указывает, что при Людовике VI составитель (dictator) и писец (scriptor), возможно, были разными лицами, а не соединялись в одном лице[23]. Методика выявления «диктата» по палео­графическим данным разработана пока еще явно недо­статочно, хотя многие авторы говорят о «диктате», имев­шем место в канцелярии при составлении актов. В сред­ние века существовало понятие ars dictaminis, под которым подразумевалось искусство составлять (диктуя) текст письма, грамоты.

Особенный интерес при рассмотрении внешней фор­мы источника представляют изобразительные элементы. Среди них на первом месте может находиться символическая инвокация, которая передается крестом или хризмоном. Хризмон (по-гречески – христограмма) образуется из комбинации греческих букв «X» и «Р», символи­зирующих имя Христа и соединяющихся иногда с другими элементами – крестом, буквами А и со. Хриз­мон обычно встречается в раннесредневековых латинских грамотах, в то время как в русских актах символическая инвокация чаще всего дается в форме креста. Крест или хризмон сопровождает иногда и подписи.

Монограмма свойственна византийским и латинским актам. Она представляет собой рисунок более или менее правильной геометрической формы, в котором искусно соединяются несколько букв, обозначающих слово или несколько слов. При поздних Меровингах, Каролингах и королях Западной Франции монограмма играла роль подписи королевского имени (signum) в актах, именуе­мых дипломами. В грамотах германских государей она символизировала несколько слов. Монограмма могла заменять формулу «Bene valete», выполнявшую перво­начально функцию папской подписи, и формулу «manu propria» («собственной рукой») в актах германских им­ператоров Генриха III, Генриха IV и Генриха V[24].

Еще одним изобразительным удостоверительным зна­ком в латинских актах главным образом раннего сред­невековья был так называемый рюш  (la ruche – бук-

 

[160]

вально: улей, рой пчел; с XIX в. рюш — гофрированная ткань; первоначально – кора, кожура). «Рюш» пред­ставлял собой сложную фигуру, ограниченную широко закругляющейся кривой, внутри которой проводились горизонтальные линии и орнаментальные черточки, а также делались пометки, обозначавшие подпись нотариев. Кривая, образующая «рюш», первоначально слу­жила обрамлением королевской печати, накладывавшей­ся прямо на «рюш» или на продолжающие его линии. Эта кривая обычно рисовалась связанно с одним из «S» слова «subscripsi» («подписал»).

Другим удостоверительным знаком являлся параф (le paraphe) — более или менее вычурный орнаменталь­ный рисунок, начертанный единым росчерком пера и сопровождающий подпись, которую он скреплял и в из­вестной мере предохранял от подделки. В греческой дипломатике византийского и послевизантийского пери­одов знак аналогичного предназначения назывался monocondylion.

Кроме парафа в западной дипломатике уделяется внимание так называемому собственноручному знаку (le seing manuel, signum manuale, Signum manus consuetum), который прикладывался публичным нотарием или профессиональным писцом для удостоверения написанного им документа. Эти знаки могли быть весь­ма разнообразны по форме, но каждый нотарий всегда пользовался одним и тем же знаком, свойственным толь­ко ему. В Италии начиная с XVI в. рукописный знак стал заменяться штемпелем, который смачивался крас­кой. В Англии sign manual появился с конца XIV в. и был королевским удостоверительным знаком, обычно автографом, состоявшим из буквы R (rех, roi – король) в сопровождении инициала королевского имени до или после R. Заверения, подобные парафам или личным зна­кам дьяков, можно найти и в русских княжеских актах XV в. В наших публикациях они неточно определяются как монограммы. И. А. Голубцов видел в таком знаке «монограмму имени дьяка», хотя к монограммам приб­лижаются только единичные знаки. Он определял «моно­граммы» русских актов следующим образом: «Дьячьи особые подписные знаки, иногда подписи», «Замена под­писи»[25]. Голубцов отметил их расположение либо на обо-

 

[161]

роте после подписи имени князя, либо внизу на лицевой стороне, «на самом затылке места прикрепления печа­ти», либо «на других местах». Надо сказать, что далеко не все из этих знаков написаны единым росчерком пера. Некоторые из них имеют довольно сложный рисунок.

Еще один изобразительный удостоверительный знак – крест (signum crucis), употреблявшийся в качестве авто­графа людьми, которые не умели или не могли писать. Он использовался также в функции символической инвокации перед субскрипцией или подписью (об их разли­чии см. § 3). Кардиналы, епископы, а иногда и другие лица подписывали документы, имевшие торжественную форму (привилегии, синодальные акты и т. п.), неболь­шим крестом, который являлся их персональным удостоверительным знаком.

К числу изобразительных элементов акта относится «рота» (rota – буквально «колесо», «диск»), кругооб­разная фигура, которую рисовали внизу акта для прида­ния ему большей торжественности и юридической силы. Вот примеры разновидностей актов, снабженных «ро­той»: папская привилегия; «privilegio rodado» в странах Пиренейского полуострова. «Рота» употреблялась в пап­ской канцелярии, некоторых других церковных канцеля­риях, норманской канцелярии Сицилии и в канцеляриях западноиспанских королевств. Папская «рота» появилась при Льве IX (1049–1054). В середине ее находился крест. Он был обведен двумя кругами, между которыми поме­щался папский девиз, предшествуемый крестом. Девиз первоначально писался папами собственноручно, а крест перед девизом и в дальнейшем сохранил функцию пап­ского автографа. Внутренний круг делился центральным крестом на четыре части. Наверху писалось: «S. Petrus et S. Paulus», т. е. «Св. Петр и св. Павел». Внизу писа­лось имя папы, разделяемое крестом на две части и со­провождаемое буквами «РР» (Piesanctissimus Papa – «Святейший папа» и порядковым номером папы того или иного имени. Такой порядок оформления «роты» утвер­дился после понтификата Пасхалия II  (1099–1118).

Знак «комма» (comma – запятая) представлял со­бой изображение, похожее на запятую, но значительных размеров. Эта увеличенная запятая сопровождалась точ­ками. «Комма» употреблялась как знак, придающий документу торжественность. Она ставилась в папских при­вилегиях середины XI – начала XII в. справа от заклю­чительной формулы «Веnе valete» (пожелание благопо­лучия).

 

[162]

Сама формула «Bene valete» могла быть выражена монограммой, образованной из некоторых букв, входя­щих в эти слова. Моиограмматическое «Bene valete» употреблялось в папской канцелярии вместо первона­чального словесного и помещалось в правой нижней час­ти привилегий.

В меровингских королевских дипломах аналогичное благопожелательное выражение «Bene valeat» писалось в виде двух наложенных друг на друга спиралей, иду­щих в двух противоположных направлениях: одна спи­раль состояла из буквы В и сопровождающих ее ENE, другая — из буквы V в сопровождении aL. Этот знак изображался внизу листа справа и служил для печат­ника сигналом о том, что все предшествующие формаль­ности выполнены и грамоту можно запечатывать. Печат­ник накладывал на «спирали» воск и делал на нем от­тиск печати.

Особым удостоверительным изображением было написанное большими буквами киноварью слово «Legimus» (буквально «мы прочитали», «мы прослушали»). Оно располагалось по обеим сторонам разделяющего его креста и писалось поперек текста византийских импе­раторских дипломов и наиболее торжественных западнокаролингских прецептов, когда они скреплялись металлической буллой в подражание практике византий­ской канцелярии.

В Византии был обычай удостоверять малые приви­легии и административные документы менологием (mеnologemma), t. е. указанием месяца и индикта. Так же удостоверялись грамоты императоров константинополь­ской Латинской империи. Менологий писался киноварью. С конца XIV в. указание месяца и индикта стало дополняться другими элементами даты[26].

К внешним особенностям актов относятся печати, удостоверяющие акт, и способы их прикрепления. Изу­чение печатей составляет предмет специальной истори­ческой дисциплины – сфрагистики. Поэтому здесь мы ограничимся только некоторыми сведениями о печатях русских грамот. В X–XIII вв. печати на Руси были ме­таллическими, что явилось результатом усвоения визан­тийского сфрагистического обычая. Большинство метал­лических печатей, или булл, делалось из свинца. Свинцо­вые печати в науке принято называть    моливдовулами,

 

[163]

серебряные – аргировулами, золотые – хрисовулами. Свинцовые печати изготовлялись из цельного куска мяг­кого металла, в котором было сделано отверстие для шнура (нити, кожаного ремешка и т. п.). Когда шнур вдевался, свинцовая заготовка с двух сторон стискива­лась щипцами (буллотирием). При изготовлении аргировулов и хрисовулов брались две серебряные или две золотые пластинки и между ними пропускался шнур, а затем пластинки вместе со шнуром зажимались щипца­ми матрицы. На матрице были вырезаны изображение и надпись, или только изображение, или только надпись на одной из двух или на обеих оттискивающих сторонах. Изображение и надпись на буллотирии, или матрице, должны были быть зеркально противоположными полу­чаемому оттиску.

В. Л. Янин отмечает немногочисленность серебряных и золотых печатей. Только одна «крохотная булла оттис­нута в золоте и является единственным в русской сфра­гистике   X–XV вв. хрисовулом в полном смысле этого слова. Остальные печати, к которым часто в литературе применяется этот термин, в действительности серебря­ные и лишь позолочены»[27].

Дошедшие русские металлические печати по своей принадлежности делятся на несколько групп: 1) княже­ские буллы; 2) печати церковных иерархов и духовных учреждений; 3) печати органов республиканской власти в Новгороде и Пскове; 4) печати княжеских должност­ных лиц; 5) печати должностных лиц церковных иерар­хов. Интересно, что печатей частных лиц до конца XV в. практически не было. С конца XIII в. в Пскове, а затем в Новгороде наблюдается обычай скрепления частных актов печатью князя или должностного лица, представ­лявшего светскую или духовную власть. По предположе­нию В. Л. Янина, дошедшие буллы XI–XII вв., сохра­нившиеся сами по себе, без актов, «в большинстве сво­ем... являются остатками многочисленных частных ак­тов (купчих, раздельных, жалованных грамот, духовных и т. д.)»[28]. Однако существование частных актов в XI–XII вв. нуждается в доказательствах. В составе опубли­кованных берестяных грамот, судя по наблюдениям Л. В. Черепнина, духовные и мировые встречаются с XIII–XIV вв., купчие – с XIV в., а XI–XII веками не

 

[164]

датируется ни один частный акт[29]. Бесспорный документ XIII в. – духовная новгородца Климента (около 1258–1268 гг.) – не имеет ни печати, ни признаков ее при­крепления[30]. Лишена печати и вкладная Варлаама Хутынского[31], которую большинство исследователей отно­сят к XII в., а С. Н. Валк – к XIV в. Таким образом, ранее конца XIII в. (рядная Тешаты и Якима)[32] у нас нет примеров частных актов, скрепленных печатью, в том числе и печатью какого-либо института власти.

О возможности употребления публично-правовых булл именно при частных актах свидетельствуют, по мне­нию В. Л. Янина, три момента: 1) частое соответствие атрибуции булл местам их находок («места обнаруже­ния булл в основном совпадают с местами употребления их матриц»); 2) микротопография новгородских находок («обычный городской квартал» древнего Новгорода); 3) «самое обилие булл XI и особенно XII в.»[33]. Обсуж­дая эти доводы В. Л. Янина, мы высказывали мысль, что горожане могли хранить не столько частные акты или жалованные грамоты, сколько различные судебные постановления по имущественным тяжбам (не обяза­тельно земельным). Частных актов с печатями XI–XII вв. мы не знаем, а жалованные грамоты в XII в. выдавались некоторым монастырям, но не частным ли­цам. Вместе с тем среди новгородских берестяных гра­мот, как показал Л. В. Черепнин, есть довольно ранние судебные документы – судный список XII–XIII вв., бес­судные начиная с XIII в.[34] Печати могли употребляться и не при документах, а для вызова в суд. Этот обычай известен в Чехии и Венгрии. Печать вызова в суд назы­валась там sigillum citationis. Оттиск печати, посылае­мый без грамоты, удостоверял полномочия судебного агента, непосредственно осуществлявшего вызов в суд. С. Душкова по этому поводу пишет: «Собственно кня­жеская (герцогская) печать (так называемая Святовац-

 

[165]

лавская) имеет древнюю, фактически даже доактовую традицию, уходящую корнями в те времена, когда она служила в качестве «sigillum citationis»[35]. Употребление оттисков печати в качестве знаков вызова в суд или на грамотах, вызывающих в суд (позовницы, позднее – приставные), лучше всего, на наш взгляд, объясняет оби­лие булл XI–XII вв. в жилых кварталах Новгорода того времени.

Обычай металлической буллы сохранился в Новгоро­де и на подвластной ему территории до XV в. включи­тельно. Да и в Москве в XIV в. печати великих князей были сначала металлическими. Духовные грамоты мос­ковских великих князей в течение всего XIV века и даже в начале XV в. скреплялись серебряной позолоченной печатью. Только на третьей духовной великого князя Василия Дмитриевича 1423 г. впервые встречаем желто-восковую печать. Еще к жалованной грамоте Дмитрия Донского новоторжцу Микуле (около 1363–1389) была привешена серебряная позолоченная печать. Зато дого­ворные грамоты между великими и удельными князьями уже в середине XIV в. удостоверялись восковыми печа­тями. Вообще восковые печати возникают как печати удельных князей. Так, на духовной великого князя Семе­на Ивановича (ок. 1358) наряду с серебряной позоло­ченной печатью самого завещателя имеются две желто-восковые печати его братьев – удельных князей Ивана и Андрея Ивановичей. В XVI–XVII вв. «золотые» (т. е. позолоченные) печати привешивались в ряде случаев к жалованным грамотам, шедшим на Афон, где сохраня­лись обычаи византийской дипломатики[36].

В Судебнике 1497 г. уже устанавливались размеры пошлин, взимавшихся за приложение печати должност­ными лицами к грамотам некоторых разновидностей: правой, докладному списку, приставной (все связаны с судом и вызовом в суд). В Судебнике 1550 г. кроме этих разновидностей упоминались также грамоты с «красной» печатью – льготные, уставные, полетные. Пе­чать на красном воску – явление более позднее, чем желтовосковые и черновосковые (коричневые печати). Красновосковая печать с государственным гербом (всад-

 

[166]

ником на одной стороне и двуглавым орлом — на дру­гой) появляется только в конце XV в.[37] Диаметр этой печати достигал 40 мм[38], что значительно (в 1,5–2 ра­за) превосходило диаметры желтовосковых и черновосковых печатей. В 70-х годах XVI в. возникла большая государственная печать со многими эмблемами, построен­ная по образцу польских королевских печатей[39]. Ее диа­метр равнялся уже 112 мм, что ставило русскую госу­дарственную печать в один ряд с большими печатями западноевропейских государств. Так, диаметр большой печати французских королей Карла IX и Генриха III, современников Ивана Грозного, был равен 111 мм (пе­чати 1566, 1584 гг.), а печать 1589 г. Карла X (кардина­ла Бурбонского) имела 112 мм в диаметре. Правда, во Франции такой большой размер печати был достигнут постепенно, а не скачкообразно, как в России. Уже диа­метр печати Филиппа I 1068 г. составлял 74 мм. На протяжении XI–XII вв. «печать величества» (sceau de majesté) имела от 70 до 75 мм в диаметре, в XIII в. – от 75 до 88, в XIV в. – 90–100. в XV в. – 93–115 мм. Диаметр печати Карла VIII 1483 г. равнялся 112 мм, а его печать для Сицилии 1495 г. обладала диаметром в 115 мм. Впрочем, размер 115 мм появился впервые еще при Людовике XI в 1461 г. Диаметр больших печатей Людовика XII 1498 г. и Франциска I 1517 г. не превосхо­дил 95–97 мм. При Генрихе II печать 1548 г. достигала 115, а печать 1556 г. –  только 90 мм в диаметре. Диаметр печати Франциска II и Марии Стюарт был равен 95 мм. Несколько меньшего размера были печати регентства. Печати «в отсутствие большой», введенные Филиппом Валуа в XIV в. и просуществовавшие до середины XVI в. (последние  –   при Генрихе II), первоначально отлича­лись меньшим размером, чем большие, но затем практи­чески приравнялись к ним. Диаметр печатей «в отсутст­вие большой» составлял в 1343 г. 60 мм, в 1376 г. – 80, в 1380 г. – 76, в 1444 и 1458 гг. – 92, в 1498 г. – 95, в 1518 г. – 97 мм.

 

[167]

Сравнительно небольшой размер имели «секретные печати». Их диаметр равнялся в 1331 и 1334 г. 25 мм, В 1353, 1362 и около 1387 г. – 35, в 1374 г. – около 40, в 1505 г. – 44 мм. Совсем маленькими были секретные контрпечати. Contre-scel du secret 1371 г. составляла 12 мм в диаметре. «Печатка» (cachet) короля Иоанна II середины XIV в., служившая для удостоверения королев­ских деловых писем (lettres missives), имела диаметр 18 мм[40].

Русские желтовосковые и черновосковые печати, по­явившиеся в XIV–XV вв., приближались по своему раз­меру к самым небольшим королевским печатям того времени. Красновосковая великокняжеская печать Ива­на III по величине весьма близка к французской «сек­ретной печати» XIV—XV вв., а печать, созданная в 70-х годах XVI в., – к печати de majesté 60–80-х годов XVI в.

Во Франции для большой государственной печати – «печати величества» (с изображением короля на тро­не) – использовался зеленый воск, для секретной пе­чати – красный. Вероятно, русская сфрагистика в конце XV в. не случайно усваивает красный цвет государевой печати, которая и по своему типу, и по диаметру не соот­ветствовала зеленовосковой «печати величества». Кроме того, «печать величества» была печатью канцелярии, секретная же печать больше употреблялась по приказу непосредственно короля. В Москве конца XV в., где кан­целярии как таковой не было и определяющую роль в выдаче документа играл приказ монарха, функция секретной печати могла быть понята лучше, чем функция «печати величества».

Печати красного воска на Руси были вислыми, а чер­ного и желтого – как вислыми, так и прикладными (в XVI в. – чаще всего прикладными).

Изучая внешнюю форму актов, необходимо уделять внимание конкретным способам прикрепления вислых и прикладных печатей[41], так как это может дать важный материал для выводов о канцелярском происхождении акта.

В России XIV–XVI вв. централизованной государст-

 

[168]

венной канцелярии не было, и акты выдавались разными ведомствами — главным образом Казной, Большим дворцом, в первой половине XVI в. – также областными дворцами, а со второй половины XVI в. – и приказами. Судебные документы удостоверялись теми судьями, ко­торые вели процесс. На местах грамоты «по слову» или «по приказу» великого князя или царя могли выдавать писцы, воеводы и дьяки.

В XVII в. была сделана попытка централизовать одну из функций государственной канцелярии – скреп­ление грамот печатью и взимание печатных пошлин. Эту функцию выполнял Печатный приказ, известный с 1613 г. и просуществовавший до 1722 г. В XVIII и XIX вв. канцелярская деятельность оставалась, как и прежде, децентрализованной. В это время существовало много учреждений с названием «канцелярия». Канцеля­рия при монархе, известная на Западе со времен ранне­го средневековья, появилась в России в конце XVIII в. как личная канцелярия Павла I. Она превратилась за­тем в высшее государственное учреждение под именем Собственной его императорского величества канцелярии (с 1812 г.). Функции ее отличались от функций средне­вековых канцелярий. В 1826 г. канцелярия состояла из трех отделений, к которым в 1828 г. присоединилось IV, в 1836 г. – V, в 1842 г. – VI. К началу 80-х годов XIX в. в составе канцелярии осталось только I отделение, уна­следовавшее название Собственной его императорского величества канцелярии (с 1882 г.). Оно ведало главным образом назначением, наградами, увольнениями и пенси­онными делами высших чиновников империи. Это уч­реждение было упразднено после Февральской револю­ции 1917 г.

Выше были изложены вопросы внешней критики актов, разработанные преимущественно на раннесредне-вековом актовом материале. Они применимы и к русским актам XIII–XVI вв., когда актовая документация еще не стала массовой. В XVI в. даже в моменты наибольшей интенсивности выдачи жалованных и указных грамот число их ненамного превосходило 50 в год, а чаще не достигало этой цифры. Особенно широко грамоты вы­давались в 1534, 1547 и 1548 гг. Их известно соответст­венно 45, 51 и 30 актов (включая и упоминания). Если прибавить сюда акты всех других разновидностей и условно все неизвестные несохранившиеся акты, едва ли число всех актов за год превзойдет 100. В XVII в. ак­тивность выдачи документов возрастает. Так, по данным

 

[169]

К. Д. Федорина, Печатный приказ в 1613 г. выдавал в день от 5 до 17 грамот. К этому надо приплюсовать и письменную продукцию других приказов. Бурный рост делопроизводства происходит в XVIII в.

В королевских канцеляриях Западной Европы в XIII–XIV вв. стало производиться огромное количество документов, велись регистры с полными и сокращенными записями содержания актов. По подсчетам и расчетам Р.-А. Ботье, в первой половине XIV в. из французской королевской канцелярии исходило за королевской пе­чатью в день до 150 документов, в год – до 60 000. В ар­хиве Арагонского королевства в Барселоне отложилось 6500 регистров, содержащих 4 млн. актов.

В связи с превращением в эпоху позднего средне­вековья документальных материалов в массовый источ­ник Ботье ставит вопрос о том, возможно ли их изучать теми же методами, что и акты раннего средневековья, к которым применяется более или менее индивидуаль­ный подход — сочетание палеографической и диплома­тической критики. Расширение штатов канцелярии и наличие в ней десятков и даже более сотни писцов, ис­пользование наряду с этим писцов вне канцелярии, стан­дартизация формуляра документов – все это, по мне­нию автора, делает целесообразность палеографического подхода к актам столь же спорной, сколь спорна необ­ходимость изучения особенностей письма машинисток современных администраторов. В то же время именно в период позднего средневековья резко возрастает коли­чество поддельных документов. Многочисленность пис­цов и стереотипность документов облегчили возможность составления фальшивок, а выявить их методами палео­графии и дипломатики затруднительно. Выход из поло­жения Ботье видит в перенесении центра тяжести иссле­дования в область истории учреждений. Впрочем, такого рода рекомендации пока еще недостаточно конкретны. Конечно, изучение многотысячных источников в опреде­ленных аспектах потребует и применения ЭВМ. Однако мы не думаем, что методика исследования больших комплексов актов должна совершенно оторваться от на­следия «классической» дипломатики.

Под внутренней формой мы понимаем структуру и стилистические особенности текста источника. Струк­тура документа    называется    формуляром.    В понятие

 

[170]

«формуляр» включаются, по существу, схемы четырех типов: 1) наиболее общая схема построения документов в целом (назовем ее «условный формуляр»); 2) общая схема построения документов определенной разновидно­сти (назовем ее «абстрактный формуляр»); 3) схема построения определенных небольших групп документов внутри разновидности (назовем ее «конкретный форму­ляр»); 4) схема построения отдельно взятого текста (на­зовем ее «индивидуальный формуляр»).

В западноевропейской дипломатике установилось довольно дробное деление условного формуляра. В нем различаются invocatio (посвящение богу, «богословие»); intitulatio (обозначение лица, от которого исходит до­кумент); inscriptio (обозначение адресата); salutatio (приветствие); arenga, exordium, proemium, prologus (преамбула); promulgatio, praescriptio, notificatio, publicatio (публичное объявление); narratio (изложение обстоятельств дела); dispositio (распоряжение по суще­ству дела); sanctio (запрещение нарушения документа); corroboratio (сведения об удостоверительных знаках документа); datum (место и время выдачи); apprecatio (заключение = благопожелание).

Успехи папирологии в XIX в. определили использова­ние в дипломатике терминов «протокол» (буквально «склеенный первым») и «эсхатокол» (буквально «склеен­ный последним») для обозначения здесь не первого и последнего листов папируса, а начальной и конечной частей акта. Весь формуляр делится на три части: 1) «протокол» (по Зиккелю) или «начальный протокол» (по Фиккеру); 2) «текст»; 3) «эсхатокол» (по Зиккелю) или «конечный протокол» (по Фиккеру). В «начальный протокол» входят invocatio, intitulatio, inscriptio, salutatio в «текст» – arenga, promulgatio, narratio, dispositio, sanctio, corroboratio, в «конечный протокол» – datum, apprecatio. Итак, условный формуляр делится на три части, состоящие каждая из нескольких компонентов. В указанной схеме малоудачным с терминологической точки зрения представляется понятие «текст», ибо в со­временной науке им обозначают чаще весь текст источ­ника в целом. Поэтому то, что в западной дипломатике именуется «текстом», мы предложили бы называть «основной частью» условного формуляра.

В акте имеется еще удостоверительная часть, которая может быть представлена либо подписью, либо субскрипцией (subscriptio). Подпись (signature) – это либо ав­тограф,  либо    надписание  чьего-либо    имени   (обычно

 

[171]

монарха) другим лицом (как правило, должностным). Так, например, подпись «Князь великий» (или «Царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии») на обо­роте русских грамот была не автографом, а надписанием княжеского титула (или титула и имени) лицом, ответ­ственным за выдачу акта.

Субскрипция (subscriptio, souscription) – это такое удостоверение, в котором подпись (личная или нотари­альная) сочетается с формулой, выражающей существо удостоверительного действия: «subscripsi», «подписал», «руку приложил» и т. п.[42] В русских частных актах субскрипцией чаще всего являются удостоверительные подписи свидетелей (послухов): «К сей купчей грамоте яз, Василей Григорьев сын Головкина, послух, руку приложил» и др. В публичных актах субскрипция встре­чается систематически в подтверждениях (делавшихся на обороте акта и относящихся к более позднему, чем сам акт, времени). Там говорится, например: «А подпи­сал великого князя дьяк Федоръ Мишурин»[43].

В русской дипломатике деление условного формуля­ра на части принял А. С. Лаппо-Данилевский, пользо­вавшийся терминологией Ю. Фиккера («начальный про­токол», «конечный протокол»). Что касается деления частей на компоненты, то в дипломатике русских актов до недавнего времени не была распространена соответ­ствующая латинская схема, хотя в дореволюционной историко-правовой литературе, а изредка и в трудах советских историков использовался термин corroboratio (и по-русски – корроборация)[44]. После выхода в свет наших «Очерков русской дипломатики» латинская схема приобрела значительно большую популярность[45] и стача чаще применяться в трудах по дипломатике Руси, Великого княжества Литовского (А. Л. Хорошкевич) и Золотой Орды. В работе 1970 г. мы ставили также во­прос о возможности создания русских эквивалентов латинских    терминов.    Еще    А. С. Лаппо-Данилевский

 

[172]

пользовался термином «богословие»[46] (вместо invocatio). Нами предлагалась следующая терминология: бого­словие, адресант, адресат, приветствие, преамбула, объ­явление, повествование, распоряжение, санкция, удосто­верение, выходные данные, заключение. Эта терминоло­гия была принята и стала активно применяться советскими востоковедами, изучающими ханские ярлыки (А. П. Григорьев, М. А. Усманов). В последующих рабо­тах по русской дипломатике мы предпочитали пользо­ваться латинской терминологией в русской транскрип­ции, без перевода соответствующих понятий: инвокация, интитуляция, инскрипция, салютация, аренга, нотифика­ция, наррация, диспозиция, санкция, корроборация, ап-прекация.

Существует и несколько иная схема условного формуляра: «a) Invocatio verbalis, Chrismon, b) Inscriptio: formula nominis, formula devotionis, formula tituli, salutatio; c) Arenga (prologus); d) Promulgatio; e) Expositio; f) Dispositio; g) Corroboratio»[47]. Как видим, в этой схеме нет терминов intitulatio и narratio. Первый заменен словом inscriptio, а второй — expositio. Исключение тер­мина intitulatio, возможно, связано с тем, что в Польше и Литве он употреблялся как эквивалент термина «запис затылковый» (надпись на обороте акта о том, что сделка совершена по форме)[48]. В некоторых трудах по дипломатике мы встречаем обозначение той части про­токола, где указывается лицо, от имени которого исходит документ, термином inscriptio[49]. В этих случаях часть протокола, указывающая адресата, должна, вероятно, называться не inscriptio, a Adresso – адрес.

Выделение условных структурных частей в докумен­тах XIX–XX вв., о чем говорится в трудах Н. В. Варадинова, К. Г. Митяева, Л. Е. Шепелева и современных документоведов, есть, по существу, применение скоррек­тированного и упрощенного варианта латинской схемы, или условного формуляра. К. Г. и Е. К. Митяевы ввели в 1968 г. термин   «реквизит»,   который   обоснованно не

 

[173]

нравится Л. Е. Шепелеву. Этим термином, широко при­нятым сейчас в документоведении, обозначают практи­чески то, что мы определяем как «компонент условного формуляра». Латинская схема членения текста на компо­ненты используется с некоторыми модификациями и в эпистолографии. Это хорошо показал В. А. Сметании (см. его пособие: Эпистолография. Свердловск, 1970. С. 28–37).

Поскольку деление условного формуляра на части и компоненты есть схема, не все звенья которой имеются в конкретных документах, а порядок расположения ком­понентов в схеме далеко не всегда соответствует их расположению в конкретных документах, анализ внут­ренней формы последних должен начинаться с деления реального текста на статьи, т. е. законченные по мысли выражения, являющиеся грамматически самостоятель­ными простыми или сложными предложениями. «Ста­тья», на наш взгляд, – понятие более широкое, чем «клаузула». Слово «клаузула» применительно к тексту акта обозначало в средние века чаще всего особое условие, оговорку к договору. Расширяя применение этого термина до обозначения всех вообще договорных статей, мы воздержались бы, однако, от употребления термина «клаузула» в отношении статей, не выряжающих непосредственно условии сделки или договора. А. С. Лаппо-Данилевский различал «юридические» и «бытовые» клаузулы. Судя по приведенному им приме­ру, первые – это статьи, входящие в dispositio, вторые – в narratio. Автор сам замечает, что «части с юридиче­ским значением в большей мере заслуживают названия клаузул, чем части с бытовым содержанием...»[50].

Отдельные статьи текста представляют собой слож­ные предложения, часто периоды, главное и придаточные предложения которых, образуя законченную мысль толь­ко в совокупности, имеют тем не менее каждое свою спе­циальную тему. В предложении формулировка отдель­ной мысли подчас состоит из ряда обстоятельственных, определительных и других оборотов и вставных придаточных предложений. Кроме того, нередко в пред­ложении к одному подлежащему-действователю отно­сится несколько сказуемых, носящих характер описания юридических действий и состояний. Отдельные понятия, образованные из одного или нескольких слов, – элемент

 

[174]

статьи как объекта дипломатического анализа. Под элементом в русской дипломатике подразумевались иногда и более обширные части текста, соответствующие нашим «оборотам». Представляется, что это слишком упрощает схему членения акта. Мы бы не считали и «элемент» в нашем понимании пределом дипломатиче­ского членения текста акта. В элементе могут выделять­ся более мелкие частицы — характеристики.

      Следовательно,  сложная   статья    (Ст.)    делится   на предложения  (П.), которые подразделяются на обороты (О.)   или являются системой оборотов, когда к одному обороту,  обозначающему  действователя,  относится   не­ сколько оборотов,   характеризующих   его   юридические состояния  (О_а + О_{б–1,2,3,..., n}), или  когда   несколько дей­ствователей выражают однородные отношения к какому-либо субъекту (O_{a-1,2,3,…,n} + О_б). Обороты,   в свою оче­редь, делятся на элементы (Э.), а некоторые элементы – еще и на характеристики  (X.).   Простые   статьи   могут делиться на элементы   непосредственно,   но если внутри оборота к одному   подлежащему    относится   несколько определений, а к одному сказуемому – несколько допол­нений или обстоятельств или если одно понятие выраже­но многочленно, то оборот делится на отделения (Отд.), состоящие соответственно из одного главного и несколь­ких второстепенных членов предложения   или из одного главного и нескольких второстепенных понятий.

      Среди элементов и характеристик   различаются реа­лии, формулы и описания. Реалии – имена лиц и назва­ния географических   объектов.   Формулы – устойчивые выражения, штампы, переходящие из одного документа в другой. Описания — отступающие от «типичных» фор­мул более или менее индивидуальные   выражения, воз­никшие в силу необходимости охарактеризовать особые, не встречающиеся в предыдущих текстах понятия.

      Таким образом, деление текста на статьи и ее более мелкие подразделения – результат интерпретации акта, т. е. толкования его буквального смысла, грамматиче­ской и дипломатической структуры.

      На основе индивидуальных формуляров известного числа актов определенной разновидности можно по­строить абстрактный формуляр. Создание абстрактного формуляра предполагает разработку типичной схемы каждой статьи. В схему статьи обычно входит несколько рубрик одного или разных порядков. Рубрики отража­ют деление статьи на предложения, обороты, элементы и   характеристики.    Абстрактный    формуляр    является

 

[175]

подобием «сводного текста» актов той или иной разно­видности. Но если юридическая школа рассматривала «сводный текст» как цель и результат дипломатического анализа, то для нас абстрактный формуляр имеет значе­ние лишь в качестве технического средства изучения эволюции внутренней формы актов. Поэтому назначение абстрактного формуляра чисто практическое. Он служит «шапкой» для таблиц, куда заносятся по рубрикам статьи реальных документов, расчлененные на предло­жения, обороты, элементы и характеристики, причем фиксация документов в таблице ведется в порядке их хронологии. «Шапка», представляющая собой совокуп­ность схем типичных статей актов определенной разно­видности, делается с таким расчетом, чтобы в таблице могли быть отражены особенности индивидуального формуляра акта. Статьи, предложения, обороты, эле­менты и характеристики регистрируются в таблице под определенным номером, показывающим место каждого более мелкого подразделения в составе более крупного подразделения именно в данном акте, ибо табличная форма фиксации нарушает, вследствие неизбежного схематизма абстрактного формуляра, представление о структуре каждого реального текста. Элементы-формулы и характеристики-формулы обозначаются знаком « + » в соответствующих рубриках таблицы[51], a все остальные элементы и характеристики передаются в соответствую­щих рубриках буквально.

Впрочем, и как средство дипломатического анализа абстрактный формуляр имеет относительное значение, поскольку по природе своей он на практике редко может быть идеальным инструментом исследования. В самом деле, если бы абстрактный формуляр создавался на основе учета всех сохранившихся актов изучаемой раз­новидности, в нем было бы возможно разработать схемы статей до мельчайших подробностей и тогда особенности всех актов могли бы найти отражение в той или иной рубрике таблицы. В порядке исключения, когда разно­видность представлена не массовым материалом, а счи­танным числом документов, построение идеальных таб­лиц практически реализуемо.   Но   когда   исследователь

 

[176]

имеет дело со многими сотнями актов, он неизбежно создает абстрактный формуляр на базе выборочно взятых более или менее «типичных» актов. Выборочность в данном случае оправдана: конструирование абстрактного формуляра после изучения всей массы материала, ради создания идеальной таблицы, бессмыс­ленно, ибо таблица – не цель, а средство исследования. Поэтому табличный метод, базирующийся на абстракт­ном формуляре, необходимо сочетать с непосредственно текстологическим изучением актов. Прямое сличение текстов позволяет вывести конкретные формуляры, т. е. формуляры групп источников, из которых состоит та или иная разновидность. Воссоздание истории конкретных формуляров – главная задача дипломатического анали­за внутренней формы актов.

В основу членения индивидуального, конкретного и абстрактного формуляров кладется принцип выделения законченных по мысли статей. Статьи текста по своим функциям делятся на сакральные; мотивировочные: содержащие обращение; уведомительные; описательные; договорные (клаузулы); указные; просительные; процес­суальные; удостоверительные. При этом некоторые статьи могут носить смешанный характер. Подтвержде­ние акта, относящееся к другому времени, мы рассмат­риваем как самостоятельный текст, в котором централь­ное место занимают обычно уведомительные, указные и удостоверительные статьи и реже присутствуют описа­тельные и тем более договорные.

Компоненты условного формуляра могут относиться к статьям индивидуального и производных от него фор­муляров как часть к целому (например, intitulatio, inscriptio, salutatio – части статьи-обращения); как тож­дественные величины (например, invocatio составляет сакральную статью-посвящение); как целое к части (например, в dispositio входит обыкновенно несколько статей). В первом случае компонент условного формуля­ра равнозначен определенному элементу или элементам статьи. Во втором случае он тождествен самой статье. Наконец, в последнем случае в составе компонента мо­жет существовать не просто несколько статей, а несколь­ко групп различных по теме статей. Эти группы статей, объединенные каждая единством темы, мы предлагаем считать разделами (Р.) того или иного сложного компо­нента.

В литературе членение условного формуляра на части и компоненты смешивается с делением индивиду-

 

[177]

ального формуляра на статьи. Так, А. С. Лаппо-Данилевский говорит: «В... широком смысле каждая... мысль, выраженная r акте отдельно от других, называется клаузулой. Впрочем, вступительная и заключительная часть акта обыкновенно называется начальным и конеч­ным протоколом, ввиду чего термин «клаузула» получает более узкий смысл»; «...в более узком смысле клаузула­ми можно назвать лишь те части акта, которые входят в его состав помимо начального и конечного его прото­кола»[52]. Но поскольку деление условного формуляра на части и компоненты не совпадает с делением текста на статьи, вопрос о начальном и конечном протоколе не имеет отношения к делению на статьи. По той же причи­не нельзя считать обоснованным принцип деления «клаузул» на «основные реальные» и «основные прото­кольные»[53]. Как уже отмечалось ранее, типичное для западноевропейской и русской дипломатики смешение принципов исследования условного и индивидуального формуляров наблюдается, в частности, у А. А. Введен­ского.

Совпадение статьи или статей текста с частью услов­ного формуляра хотя и возможно, но далеко не всегда имеет место. Нередко, например, arenga, являющаяся компонентом основной части условного формуляра, вхо­дит в состав статьи, где за ней следуют компоненты начального протокола – intitulatio и inscriptio. Лаппо-Данилевский прав в том, что «при расчленении текста акта на образующие его клаузулы следует, по возмож­ности, сообразовываться с теми моментами, которые сами составители акта стремились различить в его составе, не подвергая его искусственному дроблению или более тонкому разграничению позднейшей юридической мысли...»[54]. Это же подчеркивает и В. И. Веретенников: «Практическое расчленение какого-либо данного акта, выделение из его состава отдельных клаузул должно базироваться прежде всего на точном понимании текста акта, на его грамматическом строе»[55].

Покажем на некоторых примерах соотношение услов­ного    формуляра    с   индивидуальными     формулярами.

 

[178]

Текст договорной грамоты Новгорода с князем Яросла­вом Ярославичем 60-х годов XIII в. начинается со статьи: «Благословление от владыкы, поклонъ от посад­ника Михаила, и от тысяцьскаго Кондрата, и от всехъ соцьскыхъ, и от всехъ стареишихъ, и от всего Новагорода къ князю Ярославу»[56]. По своему типу это статья-обращение. Выделим в ней обороты, элементы и харак­теристики:

 

     О_а–1                      — Э₁                   —Благословление

                                  — Э₂                — от владыкы

     О_а–2  — Отд. I    — Э₁                — поклонъ

                   Отд. II   — Э_1–а                        — от посадника

                                      Э_1–б              — Михаила

                                      Э_2–а               — и от тысяцьскаго

                                      Э_2–б               — Кондрата

                                      Э₃     — X₁     — и от всехъ

                                                    Х₂         — соцьскыхъ

                                      Э₄     — X₁    — и от всехъ

                                                   Х₂         — стареишихъ

                                      Э₅      — X₁   — и от всего

                                                 Х₂              — Новагорода

                                      Э_1–а                        — къ князю

     О_б                            Э_1–б                —Ярославу.

 

 

      Формулами являются элементы оборота а–1, отд. I оборота а–2, элементы 3–5 отд. II оборота а–2, Э_1–а и Э_2–а в том же отд., Э_1–а в обороте б, реалиями  – Э_1–б и Э_2–б в отд. II оборота а–2 и Э_1–б оборота б. Из компонентов условного формуляра в статье имеются salutatio (№ l: O_a–1  – Э₁; № 2:  О_а–2   – Отд. I  – Э₁), intitulatio (№ 1: О_а–1  — Э_2;                     № 2–6: О_а–2 — Отд. II Э_1–5), inscriptio (О_б — Э₁).

     Следовательно, статья составляет начальный прото­кол, в котором отсутствует только один компонент – invocatio. Дальше в грамоте идут статьи, образующие dispositio. Arenga, promulgatio, narratio отсутствуют. Иной переход от статьи-обращения к остальному тексту наблюдаем в грамоте Новгорода Колывани начала XV в.: «Благословенье от архиепископа Новгородчкого владыче Ивана, от посадника Ивана Олександровичя, от тысячкого Василья Есифовичя, от всего Великого Новагорода к посадникамъ калываньскимъ, и к ратманамъ, и ко  всимъ колыванчамъ. Буди вамъ ведомо: здесе ми с немчи в розмирьи Свеею. И вы, наши суседе, к нимъ бы есте не приставале»[57]. Первая статья («Бла­гословенье…     …колыванчамъ») – обращение.   Она   имеет

 

[179]

salutatio («Благословенье»), intitulatio («от архиепископа…          …Новагорода»), inscriptio  («посадникамъ…   …колыванчамъ»)  и образует   начальный   протокол.   Вторая статья    («Буди…  …Свеею») – уведомительная.    В    нее включены promulgatio («Буди вам ведомо») и narratio («здесе... …Свеею»). Следующая статья – рекомендатель­ная, входящая уже в состав dispositio. Итак, здесь ос­новную часть формуляра открывает нотификация (promulgatio). Arenga отсутствует. Сходное построение наблюдаем в договорной грамоте князя Михаила Яро-славича с Новгородом 90-х годов XIII в., где promulgatio выражается в словах: «То ти, отьче, поведаю»[58]. Поме­щение салютации на первом месте в начальном протоко­ле характерно и для новгородских частноправовых грамот-писем XIII–XV вв.: «Поклно от Иева ко Прокопе»; «Чолобитье от мелника из Злостьици к Юрью к Оньцифорову»[59] и т. п.

Грамотам Северо-Восточной Руси свойственны дру­гие особенности. Докончания великих и удельных князей XIV–XV вв. часто начинаются статьей такого типа: «По благословению отца нашего Фотиа, митрополита Киевъскаго и всея Руси, на семъ, брате молодшии, князь Юрьи Дмитриевич, целуи ко мне крест, къ своему брату стареишому, к великому князю Василью Васильевичю, и къ своему брату молодшому, князю Ондрею Дмитриевичю, и къ нашему брату молодшому, ко князю Костянтину Дмитриевичю»[60]. Подвергнем статью членению по нашей схеме:

 

      П₁      — O₁  —                       Э₁                  — По благословению

                                                     Э_{2 –а}    — X₁  — отца

                                                                     Х₂  — нашего

                                                    Э_{2 –б}               — Фотиа

                                                    Э_2–в    — X₁  — митрополита

                                                                   Х₂ — Киевъскаго

                                                                   Х₃ — и всея Руси

     П₂       — O₁   —                      Э₁                  — на семь

                    О₂    —                     Э_1–а    — X₁  — брате

                                                                    Х₂  — молодшии

                                                     Э_1–б    — X₁  — князь

                                                                    Х₂   — Юрьи Дмитриевич

                    О₃  — Отд. I       — Э₁                   — целуи

                                                    Э₂                             — ко мне

                                                    Э₃                             — крестъ

    

 

[180]

                           Отд. II            — Э_1–а     — X₁ — къ своему

                                                                        Х₂  — брату

                                                                        Х₃  — стареишому

                                                     Э_1–б       — X₁ — к великому

                                                                      Х₂  — князю

                                                                      Х₃  — Василью Васильевичю

                                                    Э_2–а       — X₁  — и къ своему

                                                                     Х₂   — брату

                                                                     Х₃   — молодшому

                                                      Э_2–б    — X₁   — князю

                                                                     Х₂   — Ондрею Дмитриевичю

                                                      Э_з–а     — X₁   — и къ нашему

                                                                      Х₂    — брату

                                                                      Х₃    — молодшому

                                                      Э_з–б     — X₁   — ко князю

                                                                     Х₂    — Костянтину Дмитриевичю.

 

П₁ – arenga. Этот компонент условного формуляра представлен здесь в весьма неразработанном виде и имеет значение преимущественно морально-юридическо­го обоснования права участников договора на составле­ние документа. Характер юридической ссылки яснее выражен в преамбулах жалованных грамот XV в., со­держащих слова «по отца своего грамоте великого князя (имр.)», а также льготных и оброчных грамот писцов и других должностных лиц XVI в., где на первом месте в тексте ставится оборот: «По великого князя слову» или «По великого князя грамоте». И в частных актах XV–XVI вв. встречается преамбула такого типа: «По мужа своего слову Ильину»; «По благословению отца моего игумена Васьяна троицкого Сергиева монасты­ря»[61]. В некоторых договорных грамотах князей наряду с юридическим моментом выделен мотив божественной милости: «Божиею милостию и пречистыя его бого­матери, по благословению отца нашего Кипреяна, митро­полита всея Руси»[62]. В XVI в. преамбула, состоящая из слов «Божиею милостию», начинает включаться и в жалованные грамоты, а затем сливается с intitulatio. В жалованных грамотах XVII в. попадается аренга с формулировкой мотива личной милости монарха: «По своему царскому милосердому осмотрению»[63]. В княже­ских духовных грамотах XIVb. arenga дается не в форме общего рассуждения о бренности жизни или близком конце света, как это имело место в ряде западных доку­ментов,   а   в форме   констатации   возможности смерти

 

[181]

конкретного лица – князя, автора духовной: «Аже бог что розгадаеть о моемь животе», «Аже что бог розмыс-лить о моемь животе»[64]. В аренге духовной Кирилла Белозерского наряду с этим широко представлено рели­гиозное обоснование намерений автора: «Смотрих, яко постиже мя старость, впадох бо в частыя и различныя болезни, ими же ныне сдержимь есмь, человеколюбне от бога казним, ради моих грех, болезнем на мя умно­жившимся ныне, яко же иногда никогда же, и ничто же ми возвещающе разве смерть и суд страшный спасов будущаго века. И во мне смутись сердце мое, исхода ради, и страх смертный нападе на мя, боязнь и трепет страшнаго судища прииде на мя, и покры мя тма недо­умения,— что сътворити, не съвем; но възвергу печаль на господа, да той сътворить, яко же хощет,— хощет бо всем человеком спастися»[65]. Первая часть цитированно­го текста содержит некоторые конкретные сведения (о болезни Кирилла) и поэтому приближается по своему ха­рактеру к narratio. Очень пространная аренга в духов­ной грамоте Ивана IV[66]. Наиболее ранний пример преамбулы в русских документах находим в договоре Олега 911 г.: «...на удержание и на извещение от многих лет межи Хрестианы и Русью бывьшюю любовь, похотеньем наших князь и по повелению от всех, иже суть под рукою его сущих Руси. Наша светлость, более инех хотящих еже о бозе удержати и известити таку любовь, бывшую межи Хрестьяны и Русью, многажды право судихом, но точию просто словесен, и писанием и клят­вою твердою, кленшеся оружьем своим, такую любовь известити и утвердити по вере и по закону нашему»[67]. Со слов «многажды право судихом» и до конца статьи текст имеет черты narratio, так как в нем рассказывается о поведении русского князя в прошлом. Наличие в дого­воре довольно развернутой аренги, выражающей стрем­ление к общему благу и справедливости, сближает текст с западными документами и объясняется, возможно, сле­дованием византийскому формуляру. Сравнительно пространная преамбула в договорной грамоте Великого Новгорода и Пскова с юрьевским епископом, но по типу она ближе к преамбуле докончальных грамот князей Северо-Восточной Руси, чем к аренге   договора   Олега:

 

[182]

«Милостью божьею, стояниемъ светыя Софеи премудро­сти божьи, и стояньемъ святыя жывоначальныя троица, и здоровьем господина нашого и государя нашого велико­го князя Ивана Васильевича, цара всея Руси, и здо-ровьемъ господина нашого и государа нашого великого князя Ивана Ивановича, цара всея Руси»[68].

Вернемся к первой статье княжеских договорных грамот. Кроме преамбулы в ней можно видеть и другие компоненты условного формуляра: inscriptio (П₂—О₂—Э₁), intitulatio (№ 1: П₂—О₃—Отд. II — Э₁; № 2: там же — Э₂; № 3: там же — Э₃). В статье нет salutatio, но зато есть формула: «На семъ... целуи мне крестъ». Эта фор­мула и определяет характер второй части статьи (П₂) как указно-договорной и является фактически формулой dispositio, устанавливая тип взаимоотношений между контрагентами. Тем самым вся статья принципиально отличается от статьи-обращения, свойственной класси­ческому начальному протоколу западных документов-посланий. Можно сказать еще определеннее: договорные грамоты рассматриваемой разновидности вообще лише­ны начального протокола, компоненты которого (intitu­latio и inscriptio) вставлены непосредственно в первую статью dispositio.

В сходном положении находятся частные акты — купчие, меновные и др. Приведем пример из купчей середины XV в.: «Се яз, Арон старець, поселскои троецкои, купил есми у Марьи у Васильевы жены Борисовичи и у её внука у Ивана землю, пустошь Борисовскую, в дом живоначалнои Троице»[69].

Представим это в виде схемы:

 

       О₁ —            Э₁             — X₁ — Се

                                                Х₂  — яз

       О₂ —              Э_1–а                   — Арон

                              Э_1–б        — X₁  — старець

                                                 Х₂  — поселскои

                                                 Х₃  — троецкои

      О₃ —               Э₁                         — купил есми

      О₄ —               Э₁           — Х₁  — у Марьи

                                            — Х₂  — у Васильевы

                                                Х₃  — жены

                                                Х₄  — Борисовичя

                               Э₂          — X₁  — и у ее внука

                                                Х₂  — у Ивана

      О₅ —Отд. I — Э₁                         — землю
              Отд. II —Э₁           — X₁  — пустошь

                                                  Х₂  — Борисовскую

 

[183]

    O₆ —                 Э₁                               — в  дом

                              Э₂                — X₁  — живоначалнои

                                                  Х₂  — Троице

       Здесь О₃, О₅ — Отд. I, О₆ выражают сущность сдел­ки. Статья носит уведомительно-договорный характер и относится к диспозиции. О₂ – интитуляция; О₄ —Э₁ — инскрипция № 1; О₄—Э₂ — инскрипция № 2. В работах западных дипломатистов не без оснований говорится, что некоторые договоры, в том числе меновные, имеющие статью типа «Placuit atque convenit inter Nº et Nº quod...», лишены интитуляции[70]. Но тогда участников сделки надо обозначать как «контрагент № 1», «контрагент № 2» и т. д. И все-таки в русских частных актах субъ­ектом интитуляции мы можем считать лицо, обозначе­нию которого предшествуют слова «се аз», входящие в интитуляцию (ср. ego, nos западных документов), тогда другой контрагент становится субъектом инскрипции, хотя никакой формулы обращения к нему в акте нет.

      Некоторые разновидности актов начинаются с бого­словия –  invocatio.   Так,    в   данной    игумена   Василия Николаевскому   Чухченемскому    монастырю   середины XV в. читаем: «Во имя отца и сына  и  святаго духа»[71]. Поскольку этот компонент условного формуляра принад­лежит к начальному протоколу, мы уже не можем ска­зать, что акт лишен начального   протокола,   даже   если другие его компоненты  (intitulatio и inscriptio)  в тексте слиты с dispositio. Инвокация, как правило, присутству­ет в духовных, реже — в данных частных лиц. В княже­ских духовных   ранний   вариант   инвокации — «Во   имя отца и сына и святаго духа». Он безусловно господствует во всех духовных   великих   и   удельных   князей   XIV — первой трети XV в.[72]   В   духовной   Софьи   Витовтовны (1451) впервые появляется расширенная редакция инво­кации с упоминанием «троицы»: «Во имя святыя и живоначальныя троици, отца и сына и святаго духа». Эта же редакция употреблена в духовных Василия Темного, Ивана III и удельных князей   Бориса   Васильевича Волоцкого, Андрея Васильевича Вологодского, в варианте духовной Михаила Андреевича Белозерского, составлен­ном по указанию Ивана III, и в официально утвержден­ном варианте   его   духовной[73].   В   духовной   волоцкого князя Федора Борисовича  (ок.  1506), сохранившейся  в

 

[184]

списке XVI в., нет слов «святыя и» в формуле о троице: «Во имя жывоначалныя троица...» В духовной записи Василия III 1523 г. опущена вторая половина инвокации, т. е. ее старейшая часть (об отце, сыне и святом духе). Здесь говорится лишь: «Во имя святыа жывоначялныа троица»[74].

В некоторых удельнокняжеских духовных и во второй половине XV в. продолжала использоваться старая крат­кая редакция инвокации: «Во имя отца и сына и святаго духа». Ее находим в завещаниях Юрия Васильевича Дмитровского (1472), в первом (черновом) варианте духовной Михаила Андреевича Белозерского (ок. 1486), в духовной грамоте княгини Ульяны, вдовы волоцкого князя Бориса Васильевича. Та же редакция в духовной Ивана Юрьевича Патрикеева[75], который, однако, не был удельным князем. Вероятно, применение старой редак­ции в грамотах Ульяны Волоцкой и Патрикеева объяс­няется тем, что их завещания рассматривались как частноправовые акты, где использовалась именно эта редакция инвокации.

Сравнение трех вариантов духовной Михаила Анд­реевича Белозерского показывает, что старая редакция употреблена в том варианте, который составлялся по указанию самого Михаила Андреевича, а новая – в ва­риантах, составленных по указанию Ивана III. Следова­тельно, наличие новой редакции в духовных Бориса Волоцкого и Андрея Вологодского можно по аналогии с духовной Михаила Андреевича считать результатом вмешательства великокняжеской власти в процесс со­ставления удельнокняжеских завещаний. Вместе с тем применение старой редакции в духовной Юрия Василье­вича Дмитровского свидетельствует о большей самостоя­тельности этого князя в деле составления духовной. И действительно, Юрий как старший из удельных князей и получивший удел еще при жизни Василия Темного, по-видимому, обладал большими правами, чем его младшие братья.

В духовных удельных князей XVI в. инвокация как таковая изживается. Ее нет совсем в духовной Ивана Борисовича Рузского (ок. 1503), которая названа «паметью», а в духовной Дмитрия Ивановича Улицкого (ок. 1521) употреблена скорее преамбула, чем инвока­ция: «Милостью божьею и пречистые его матери»[76].

 

[185]

Вместе с тем Иван Грозный в своей духовной (ок. 1572) использует расширенную редакцию инвокации, ставя на первое место старую формулу об отце, сыне и святом духе, на второе – формулу о троице, на третье – формулу о вечности, отсутствовавшую в прежних заве­щаниях великих князей: «Во имя отца и сына и святаго духа, святыя и живоначальныя троицы, и ныне и присно и во веки веков, аминь»[77]. Случаи применения в инвока­ции аппрекативной формулы «amen» западной дипло­матике известны.

В жалованных грамотах богословие в чистом виде, как правило, не встречается. Исключение составляет грамота XIV в. и повторяющая ее формуляр грамота XV в. Тверскому Отрочу монастырю: «Во имя святыя троицы, отца и сына и святого духа»[78].

Некоторые жалованные грамоты начинаются с выра­жений типа: «Святые ради живоначальные троицы» и т. п. Эти выражения не могут считаться богословием в строгом смысле слова. Предлог «ради» или «деля», «для» (вместо оборота «во имя») указывает на цель действия, поэтому вся фраза должна быть расценена как преамбула – arenga. Однако, поскольку она часто стоит на месте богословия и содержит некоторые общие с ним элементы (например, «святые троицы»), ее можно на­звать богословской преамбулой.

Конкретная формулировка богословской преамбулы зависит от того, чье имя носит монастырь, которому гра­мота выдается. В грамотах Троице-Сергиеву монастырю обычно говорится: «Святыа деля троици», «Святыя ради троици»; в грамотах Спасо-Евфимьеву монастырю – «Святаго деля Спаса» и т. п. Развитие этого компонента условного формуляра как преамбулы особенно ясно проявилось в тех редакциях соответствующей статьи, где либо проводится мысль о стремлении добиться милости троицы и личного спасения[79], либо вместо троицы пря­мо называется Троице-Сергиев монастырь[80].

Доказать наличие в жалованных грамотах XV в. на­чального протокола в чистом виде довольно трудно, если квалифицировать первый компонент формуляра этих актов как arenga, а не как invocatio. К тому же в жало-

 

[186]

ванных грамотах XVI в. богословская преамбула вообще отсутствует. Подобно частным актам и междукняжеским договорным грамотам жалованные грамоты содержат intitulatio и inscriptio в статье, уже выражающей харак­тер отношений, в которые вступают грамотодатель и грамотополучатель, или, условно, корреспондент и адре­сат: «Се яз, князь велики Иван Васильевичь всея Русии, пожаловал есми Троицкого Сергиева монастыря игумена Симона з братьею, или кто то нем иныи игумен будет» (1492)[81].

Распишем эту статью по элементам:

 

 

 

      О₁    — Э₁        — X₁    — Се

                                  Х₂    — яз

       О₂    — Э_1–а   — X₁    — князь

                                  Х₂    — велики

                   Э_1–б                  — Иван Васильевичь

                   Э_1–в                             — всея Русии

       О₃   — Э₁                      — пожаловал есми

       О₄   — Э_1–а     — Х₁    — Троицкого

                                   Х₂    — Сергиева

                                   Х₃   — монастыря

                   Э_1–б    — Х₁     — игумена

                                   Х₂      — Симона

                   Э_1–в                              — з братьею

                   Э_2–а                   — или кто по нем

                  Э_2–б                   — иныи игумен

                  Э_2–в                             — будет.

Статья имеет уведомительно-договорное значение, и видеть в О₃ эквивалент salutatio едва ли возможно. О₃ формулирует типичные для данной разновидности актов взаимоотношения контрагентов, поэтому статья в известной мере принадлежит к dispositio. В то же время формула «пожаловал есми» носит более общий характер, чем формулы частных актов, прямо указывающие раз­новидность сделки («дал», «купил», «менил» и т. п.), или чем формула докончальных грамот: «На сем... целуй ко мне крест». По сравнению с частными актами intitulatio и inscriptio отличаются здесь гораздо большей разра­ботанностью. Поэтому протокольное предназначение статьи явно конкурирует с диспозитивным. В ряде жало­ванных грамот, особенно XVI в., после первой статьи идет комплекс статей, составляющих narratio, чем уже структурно закрепляется отрыв первой статьи от dispo­sitio.

Начальный протокол всегда присутствует в указных грамотах. Вот первая статья одной из указных грамот: «От князя Бориса Васильевича в Фоминское волостелем

 

[187]

моим и тиуном и всем пошлинником». По своей функции в тексте эта статья представляет собой обращение. В начальном протоколе обращение образуется из intitulatio, inscriptio, salutatio. Указные грамоты лишены salutatio, но это не меняет характера их первой статьи как статьи начального протокола. Нет в указных грамо­тах и инвокации.

Из компонентов основной части условного формуля­ра грамоты Северо-Восточной Руси, как правило, не имеют promulgatio. Narratio вводится в русские акты сравнительно поздно (со второй половины XV в.) и обычно в форме пересказа челобитий тех юридических или физических лиц, которым или в интересах которых выдается документ. Но в самих письмах и челобитьях наррация, естественно, составляла главный компонент формуляра с момента появления этих разновидностей источников, о чем свидетельствуют берестяные грамоты.

Важнейший компонент основной части формуляра – dispositio. Если компоненты протокола (intitulatio, inscriptio и др.) входят обычно в состав статьи, то дис­позиция во многих случаях состоит из ряда статей-кла­узул. Достаточно показать, какой огромной может быть только первая статья диспозиции тарханных грамот. Ни­же эта статья представлена в сводном виде, т. е. как статья абстрактного (а не конкретного или индивидуаль­ного) формуляра.

 

П₁ — О₁                               — Э₁        — X₁  — Что

                                                                Х₂  — у них

         О₂             —                   Э₁        — X₁  — в N-ском

                                                                 Х₂  — уезде

                                                Э₂        — X₁  — в N-ской

                                                                Х₂ — волости

         О₃             — Отд. I      — Э₁        — X₁  — их

                                                                 Х₂ — села

                                                  Э₂                            — и деревни

                              Отд. II    — Э_1–а      — X₁ — село (сельцо)

                                                                 Х₂  — А

                                                Э_1–б                           — из деревнями

                                                Э_2–а      — Х₁ — село (сельцо)

                                                                  Х₂ — Б

                                                Э_2–б                  — и  з деревнями <...>

П₂  — О₁       —                        Э₁                     — и хто

                                                 Э₂                               — у них

          О₂      __                        Э₁                      — в тех селех

                                                Э₂                               — и  в деревнях

           О₃            —                  Э₁         — X₁ — учнет (имет)

                                                                  Х₂ — жити
           О₄        —                     Э_1–а                          — людей

                                               Э_1–б                   — и крестьян

П₃ — О_а         —                        Э_1–а      — X₁  — и тем

 

[188]

                                                                   Х₂ — их

                                                                   Х₃ — людем

                                              Э_1–б                   — и крестьяном

О_б–1               — Отд. I       — Э₁                        — не надобе

                           Отд. II    — Э₁         — X₁ — моя

                                                                Х₂ — великого князя

                                                                Х₃ — дань

                                               Э₂                                  — ни ямские деньги

                                               Э₃                                  — ни подводы

                                              Э₄                      — ни посошная служба
                                              Э₅                                  — ни городовое дело

                                             Э₆                         — ни  мыт

                                              Э₇                                — ни тамга <…>

                                            Э_n          — X₁ — ни иная

                                                              Х₂  — никоторая

                                                             Х₃  — пошлина

О_б–2             —                    Э₁                     — ни коня моего

                                            Э₂                                 — не кормят

О_б–3             —                     Э₁                      — ни сен моих (ни луга моего)

                                           Э₂                                       — не косят

О_б–4             —                    Э₁                     — ни закосного

                                            Э₂                                       — не дают

О_б–5            — Отд.  I    — Э₁                        — ни  к  соцким

                                           Э₂                                  — ни к дворским

                                           Э₃                                  — ни к десяцким

         Отд. II                    — Э₁                 —X₁  — с тяглыми (с черными)

                                                                 Х₂ — людьми
                                            Э₂                                 — не тянут

        Отд. III     — Э₁                          — X₁ — ни в какие

                                                                 Х₂ — проторы

                                              Э₂                    — ни в розметы

О_б–6            —                       Э_1–а                 — ни иные

                                              Э_1–б                 — им

                                              Э_1–в            X₁ — никоторые

                                                Х₂ — пошлины

                                              Э₂                             — не надобе

  О_б–7         — Отд. I            Э₁                   — ни поворотного

                                              Э₂                                 — ни посошного корму

                                             Э₃                   — ни городчиковой пошлины

                       Отд. II.    — Э₁                  — не дают.

 

      Статьи, образующие sanctio в русских грамотах, не классифицированы еще с такой же тщательностью, как это сделано в западной дипломатике применительно к документам средневековой Западной Европы, где раз­личают clauses injonctives (повеление не нарушать), prohibitives (запрещение нарушать), dérogatives (запрещение нарушать, несмотря на последующие постановления, противоречащие содержанию данно­го документа), réservatives (объявление неподвиж­ности закрепленных прав), obligatives (клятвенное обе­щание не нарушать), renonciatives (оговорки), commina-

 

[189]

toires (угрожающие), среди которых выделяют угрозы духовного наказания (проклятие, анафема), угрозы гражданской расправы (денежный штраф, ссылка и т. п.). В русских грамотах наиболее распространены статьи, угрожающие «казнью», «опалой» за нарушение, объявляющие неподвижность закрепленных прав, запре­щающие нарушать, несмотря на последующие грамоты. В грамоте Олега Рязанского Рязанскому Ольгову мона­стырю второй половины XIV в. говорится об ответе перед богом: «А кто изобидит дом святой Богородици – или князь, или владыка, или волостель, или кто иныи, тот даст ответ перед богомь святой госпожи Богоро­дици»[82].

Corroboratio можно видеть чаще всего в статьях част­ных актов, где сообщается о подписях и печатях состави­телей документа и послухов.

В частных актах указывается иногда и писец грамоты, хотя эта статья, строго говоря, не относится к корроборации.

В конечном протоколе пространные аппрекации встре­чаются в посланиях церковных иерархов. Например, в грамоте митрополита Феогноста (сер. XIV в.) читаем: «А милость божья и святой Богородици и мое благосло­венье да будет с вами» (АСЭИ. Т. 3. № 312. С. 342; ср. № 313. С. 344). Документы договорного и договорно-законодательного видов содержат аппрекацию очень редко (см. «Аминь» в церковном уставе Ярослава)[83].

При сопряжении индивидуального формуляра с ус­ловным в реальном тексте сначала выделяются статьи, затем выясняется наличие и порядок расположения компонентов условного формуляра. Если несколько ста­тей образуют одну тематическую группу, эту часть тек­ста следует считать особым разделом (Р.) определен­ного компонента условного формуляра. Покажем схему сопряжения индивидуального формуляра с условным на примере жалованной грамоты Василия III 1515 г. Иосифо-Волоколамскому монастырю[84]:

[Протокольно-диспозитивная часть]

Ст. 1. «Се яз…  …пожаловал ...игумен ...будет».

[Dispositio]

 

[190]

[P. I, податной]

Ст. 2. «Что у них…  …не дают».

Ст. 3. «А коли пошлю…  …никоторым делам».

[Sanctio] [Р. I]

Ст. 4. «На сю   мою   грамоту…  …грамоты   дертной   нет

никоторой»;

[Dispositio]

[Р. II, судебный]

Ст. 5. «И волостели...... одного душегубьства».

Ст. 6. «А праведьчики и доводчики…  …ни по что».

Ст. 7. «А ведает и судит…  …или кожу прикажут».

Ст. 8 (а—г). «А случится суд   сместной…  …на винова­том».

Ст. 9. «А кому будет…  …бояре введеные».

[Р. III, о пятне]
Ст.  10. «А лошади пятнат…  …не дают».

[Р. IV, о душегубстве]

Ст. 11. «А учинится... душегубства…  …не имати ничего».

Ст. 12. «А кто у них…  …продажи нет».

[Р. V, заповедный]
Ст. 13. «А наши князи…  …силно не емлют».

[Р. VI, о рыбной ловле]

Ст. 14. «Такоже есми…  …тоней».

Ст. 15. «А кто мой подлечик…  …не емлет».

[Sanctio]

[Р. II]
Ст. 16. «А которого своего наместника…  …грамоты нет».

[Dispositio]

[Р. VII, о безъявочном предъявлении грамоты]
Ст. 17. «А коли явят…  …не дают ничего».

[Sanctio]

[Р. III]
Ст. 18. «А кто ся ослушает…  …быти в казни».

[Конечный протокол]

Ст. 19. «Писано на Москве, лета 7023, февраля 17 день».

      Членение текста на статьи и приведение этого чле­нения в некоторое соотношение со схемой условного формуляра есть, разумеется, лишь начальная стадия анализа документа, но без нее невозможны какие-либо сравнения изучаемого источника с другими, а также исследование эволюции формы и содержания докумен­тов определенной разновидности.

Если изучение истории конкретных формуляров вы­ясняет эволюцию внутренней формы актов данной раз­новидности и данной   страны,  то  применение  к   актам

 

[191]

принципов членения условного формуляра служит цели прежде всего сравнительного исследования внутренней формы документов различных разновидностей и разных стран. В качестве инструмента сравнительного исследо­вания условный формуляр в нашей дипломатике исполь­зуется недостаточно.

Метод членения акта на части и компоненты услов­ного формуляра мы бы назвали условно-документоведческим, метод членения текста на статьи и элементы — грамматически-дипломатическим. Сопряжение их, как мы видели, довольно сложно. Но грамматически-дипло­матический метод сочетается еще с методом юридическо­го членения текста по его содержанию. В жалованных грамотах, например, А. А. Зимин предлагал различать четыре части: 1) вступительную (изложение челобитья); 2) вотчинную (перечень состава владений); 3) иммунитетную (перечень привилегий); 4) заключительную (подпись, приписки и подтверждения). Автор провел исследование «вотчинной части» жалованных грамот Иосифо-Волоколамскому монастырю. Это исследование представляет большой интерес, но сам принцип деления текста на части по содержанию является тематическим, а не постатейным. Позднее Зимин не повторил свою схему, хотя сохранил понятие «вотчинная часть» и ука­зал, какие «разделы» в нее входили: 1) название владе­ний; 2) наименование уезда, стана или волости, где владения находились; 3) упоминание предшествующего владельца; 4) сведения о способе приобретения. Речь, на наш взгляд, может тут идти не о «разделах», а о типе сведений, встречающихся в так называемой вотчинной части[85]. Чаще всего в одной статье наблюдается сочета­ние «вотчинной» и «иммунитетной» частей, а также «вступительной» и «вотчинной». Вот, например, одна из типичных статей жалованных грамот XV в.: «Что его селцо Дементиево и с деревнями в Святице, да что при­купил себе Дубачевские деревни четверть, и хто у него в том селце и в деревнях учнут жити людей, ино Ивану и тем людем не надобе ни подводы, ни мыт, ни тамга, ни костки, ни восменичее; ни коня моего не кормят, ни лугов моих не косят; ни к соцким, ни к десяцким с чер­ными людми не тянут ни в какие проторы, ни в розметы, ни в ыные ни в которые пошлины»[86].

 

[192]

Каждое законченное изложение какой-то нормы права может быть охарактеризовано как «постановле­ние», а отдельная часть такого постановления — как «пункт». Поясним различия между тремя принципами членения текста документа. Скажем, адрес или интитуляция — это категория условно-документоведческого членения текста. Статья, делящаяся на обороты и эле­менты, — это категория грамматически-дипломатического членения текста. И наконец, постановление, пункт (сов­сем не обязательно совпадающий со статьей или эле­ментом) — это категория юридически-тематического де­ления.

В основе анализа индивидуальных актовых форму­ляров должен лежать грамматически-дипломатический принцип. Но уже на стадии выяснения конкретных формуляров ограничиться одним этим принципом невоз­можно, и он оказывается в известном сочетании с юри­дически-тематическим принципом: выделение определен­ных групп элементов, объединенных единством темы, рассмотрение в одном тематическом ряду постановле­ний, неоднородных с дипломатически-грамматической точки зрения (элементов и оборотов, даже элементов и предложений).

Выяснение социального и политического происхож­дения актов и отдельно взятого акта определенной раз­новидности базируется прежде всего на результатах исследования конкретных формуляров. Это исследование ведется методами текстологии. Текстологический анализ довольно широко распространен в западноевропейской дипломатике, особенно в дипломатике публичных ак­тов. Л. В. Черепнин на материале княжеских духовных и договорных грамот доказал, что возникновение нового акта связано с переработкой предшествующих актов в изменившихся конкретных условиях, что акт как остаток документации прошлого не есть явление изолирован­ное – он теснейшим образом связан с определенным феодальным архивом и его судьбами[87].

Текстология позволяет: 1) проследить развитие тек­ста актов определенной разновидности и соотношение этого развития с эволюцией смежных формуляров; 2) установить степень новизны формуляра каждого конкрет­ного акта. Иногда формуляр актов сохраняет удивитель­ную устойчивость. Так, в жалованной грамоте Ивана IV

 

[193]

Спасо-Прилуцкому монастырю 1534 г. с монастырского насада (вид судна) предписывается не взимать «ни гостинного, ни порального, ни подъездного, ни подзорного, ни описчего, ни померного»[88]. Интересно, что тот же перечень пошлин содержался еще в грамоте Велико­го Новгорода Троице-Сергиеву монастырю середины 70-х годов XV в.[89] Логический анализ текста (интерпре­тация, установление логических противоречий, неясно­стей и т. п.) составляет другую сторону внутренней критики.

Как уже говорилось, вопрос о происхождении актов имеет два аспекта: 1) выяснение канцелярского или внеканцелярского происхождения текста и способов его удостоверения; 2) изучение всего комплекса причин воз­никновения данного акта. Исследование причинно-след­ственных связей, приведших к созданию акта, требует рассмотрения исторической обстановки, в которой он появился. К сожалению, мы далеко не всегда можем установить, кому принадлежало решение о составлении или выдаче акта. Следует иметь в виду не только чисто канцелярское право «приказа» (jussio), но и волю тех лиц, которые определяли этот «приказ». Изучение исто­рической обстановки, разумеется, немыслимо без при­влечения других видов источников, причем здесь иссле­дователя подстерегают наибольшие опасности, ибо он вынужден непосредственно «черпать» сведения из других источников, развитие внутренней формы которых ему практически неизвестно. Дело облегчается в тех случаях, когда имеются капитальные исследования об этих видах источников. Так, изучая происхождение договорных, жалованных и других грамот XIV–XV вв., Л. В. Черепнин широко опирался на летописный материал. Правиль­ному использованию летописных данных, отделению в них достоверного от недостоверного помогают фундамен­тальные труды А. А. Шахматова, А. Н. Насонова, Я. С. Лурье и других авторов, посвященные изучению развития летописей как таковых. Л. В. Черепнин систе­матически показал, что акт как явление социально-экономической и политической истории органически связан с породившей его конкретно-исторической средой.

 

[194]

Несмотря на теоретическую безупречность тезиса о конкретно-исторических причинах появления актов, вы­яснение этих непосредственных причин всегда сталки­вается с огромными трудностями, подчас непреодолимы­ми. Сами источники либо ничего не рассказывают о своем происхождении, либо выдают поводы за причины, либо говорят о причинах неполно или недостоверно. По­этому объяснение происхождения является историческим построением, реконструкцией действительности. Созда­ние таких построений должно быть основано на макси­мальном использовании синхронных изучаемому акту источников других разновидностей, хотя даже и при этом условии реконструкция не гарантирована от известного упрощения всего комплекса причин и поводов, привед­ших к созданию акта.

После знакомства с особенностями внешней и внут­ренней формы привлекаемых источников исследователь, изучающий происхождение, должен сравнить внешнее содержание изучаемого акта с содержанием соотнося­щихся источников по линиям историко-юридического, историко-географического, историко-политического, историко-экономического анализа. На данном этапе развития исторической науки и сам переход от анализа внутренней формы к анализу содержания, и пути истори­ко-юридического и других форм сравнительного анализа содержания источников еще не имеют разработанной и общепринятой методики. Историко-юридический анализ сводится к сопоставлению акта с источниками тех раз­новидностей, которые в ином свете и разрезе представ­ляют нормы права, зафиксированные в акте (законы, указы и т. п.). Сравнение данных источников разного происхождения помогает уяснению существа юридиче­ской нормы. При историко-географическом анализе производится идентификация фигурирующих в акте объ­ектов с известными географическими пунктами, когда это возможно, и устанавливается их место на карте. Цель историко-политического анализа – восстановить основные черты и движущие силы политической борьбы в том центре, где был выдан акт, и в том районе, где находился объект действия юридических норм акта, определить роль контрагентов в этой борьбе. Для осу­ществления историко-политического исследования широ­ко используются источники неактового характера, рас­крывающие перипетии политической борьбы, семейные и служебные связи ее участников и т. д. (летописи, раз­ряды, родословцы и др.). Историко-экономический ана-

 

[195]

лиз предполагает сравнение данных актов с данными источников, характеризующих экономическую конъюнк­туру в районе действия норм акта (писцовые, приходо-расходные книги, памятники «материальной культуры» и т. п.).

Таким образом, анализ выходит далеко за сферу текста самого акта и генетически связанных с ним актов той же разновидности. Осмысление всего комплекса по­казаний и умолчаний акта или группы актов, проверен­ных по другим источникам, составляет содержание источниковедческого синтеза, устанавливающего кон­кретные причины и поводы возникновения изучаемого источника. Это равнозначно созданию гипотезы об акте как «факте истории».

Проблема функции источника представляет собой особый вопрос, не вполне тождественный проблеме про­исхождения. С одной стороны, источник возникает с уже определенной функцией, и в этом плане изучение функ­ции входит в изучение происхождения. Но с другой сто­роны, функция  источника  на  практике  оказывается  шире   или уже той, которая предназначается ему составителем. Эта вторая сторона дела еще мало исследована. Так,
чешский дипломатист И. Шебанек, подчеркнувший осо­бенную важность изучения функции актов, имел в виду прежде всего функцию, заданную источнику при его создании. Автор пришел к выводу, что: 1) функция акта определяется отношением к его созданию представите­ лей различных социальных слоев, ибо это отношение обусловливает содержание и форму источника; 2) изуче­ние социальной природы акта облегчает решение вопро­са о месте и обстоятельствах его возникновения – в тех случаях, когда этого не позволяет сделать метод Зиккеля; 3) знание социальной функции актов дает возмож­ность решить один из главных вопросов дипломатики – вопрос о том, с какими документальными традициями следует считаться в различных областях дипломатики, т. е. насколько социально обусловленной является устой­чивость юридических формуляров; при этом сама право­вая основа формуляра рассматривается в социологиче­ском аспекте.

      Обобщение добытых фактов о происхождении и функции актов входит в задачу исторического синтеза, воссоздающего методами исторической науки историю актов определенной разновидности как социально-экономического или социально-политического явле­ния.

 

[196]

Внешнее содержание источника состоит из выраже­ния различных идей с помощью определенных понятий. Внутреннее содержание источника — это те процессы исторического развития, которые отражаются в идеях и понятиях, запечатленных во внешнем содержании источ­ника. Изучение как внешнего, так и внутреннего содер­жания акта связано с установлением целого ряда исто­рических фактов, познаваемых через   данный источник.

Теоретическая литература о факте велика, и разбор ее не входит в задачи настоящей работы, поскольку в нашей историографии имеется анализ основных концеп­ций факта[90]. В своих предшествующих работах автор пытался дать дефиницию факта. Под ним подразумевалось определенное, ограниченное во времени единство и противоположность причин и следствия. Касаясь проблемы причин и следствия, Ф. Энгельс писал: «...причина и следствие суть представления, которые имеют значе­ние, как таковые, только в применении к данному от­дельному случаю; но как только" мы будем рассматри­вать этот отдельный случай в его общей связи со всем мировым целым, эти представления сходятся и перепле­таются в представлении универсального взаимодействия, в котором причины и следствия постоянно меняются местами; то, что здесь или теперь является причиной, становится там или тогда следствием и наоборот»[91].

Вытекает ли отсюда, что факт, понятый в качестве определенного единства и противоположности причин и следствия, представляет собой лишь условную логи­ческую категорию, а в действительности он неуловим? Распространена тенденция применять термин «факт» для обозначения некоторой модели, научной реконст­рукции утраченной реальности, при этом сама реаль­ность противопоставляется «факту» как «событие», «действительность», «референт» и т. п.[92] Этимология и

 

[197]

употребление слова «факт»[93] противоречат столь искус­ственному ограничению его значения.

В. С. Библер отмечал непродуктивность перевода «факта» в разряд чисто гносеологических категорий: «Можно, конечно, сказать, что факт – это знание о событии, теоретический образ события, а вот историче­ское событие это уже фрагмент самой действи­тельности... Дескать, в обыденном сознании факт – это само событие, а в историческом анализе факт – это сложнейшая реконструкция (образ) события. Предположим, что это так. Но ведь проблема-то от этого ни­чуть не изменится. Проблема факта, как она возникла исторически и как она существует гносеологически – для исторической науки, – это проблема реальности в противоположность кажимости, это воп­рос... о возможности... знать факты (знать то, что знанием не является...), но не вопрос о возможности знать ... знание»[94].

Не беремся судить, насколько оправдано в других науках ограничение понятия «факт» описанием факта, однако в исторической науке подобный подход выгля­дит как механическое заимствование. К историческому «факту» (описание факта) предъявляется требование быть адекватным и достоверным отображением своего «референта» (части действительности). Вместе с тем может существовать энное количество описаний (а₁, а₂, а₃, ..., а_n) одного реального факта X. Спрашивается, какое из описаний достоверно и адекватно, т. е. какое из них является «фактом»? Среднего А, вполне адекват­ного X, не существует.

Под «историческим фактом» мы подразумеваем факт прежде всего социальной жизни. Именно законы раз­вития общества обусловливают основную структуру та­кого факта. Но в историческом факте помимо его со­циальной, определяющей стороны есть и такие стороны

 

[198]

и моменты, которые выходят за рамки предмета соб­ственно исторической науки (физические, биологиче­ские, географические и другие аспекты). Поэтому мы не ставим знак равенства между «историческим фак­том» и объектом исторической науки. «Факт науки» — это известная абстракция, схема, куда не укладывается факт в его полном, жизненном объеме, факт как фраг­мент действительности.

Допуская возможность, а иногда и полезность су­женного понимания «факта», надо видеть и его слабости, к числу которых относятся неясности в определении объема понятия «факт» (описания факта), нерешен­ность вопроса о том, входит или не входит в «факт» объяснение его «референта», и т. п. Кроме того, призна­ние «факта» только гносеологической категорией под­держивает иллюзию, будто из источников мы черпаем «факты», ибо автор источника подчас дает внешне «достоверное» и «адекватное» описание факта. Остается допустить «достоверность» и «адекватность» описания действительности историком, чтобы перестать заново изучать ранее кем-то исследованные источники и зани­маться лишь группировкой и толкованием добытых «фактов». Это означало бы конец источниковедения, дипломатики и истории как науки. Итак, мы склонны видеть в «факте» часть действительности Надо, ко­нечно, искать способы выделения этой, части из общего потока, но в то же время необходимо сознавать, что такое выделение вследствие несовершенства человече­ских знаний и невозможности воссоздать историческую реальность или какую-то ее часть во всей полноте и точности ведет не к установлению факта в настоящем его объеме, а к построению определенного понимания факта, которое лишь более или менее, до известной степени адекватно действительно происшедшему факту.

Причина и следствие не только составляют границы реконструкции факта, но и характеризуют сам факт как часть реальности. Кроме причины и следствия существует основное содержание факта. Под причиной подразумевается непосредственный толчок или исход­ная точка данного, единственного и неповторимого в своем своеобразии факта. Это не комплекс отдаленных причин, определяющих факт «в конечном счете». До них нужно добираться через ряды предшествующих и соседних фактов. Надо отыскать причину, находящуюся в неразрывном единстве со следствием. При установле­нии следствия нельзя подменять ближайшее следствие

[199]

отдаленными, «растекшимися» следствиями, которые, по существу, являются результатом действия других, новых причин. Встав на путь указания многочисленных хронологически далеких или рикошетных последствий причины, мы потеряем факт как конкретную реаль­ность.

Причина и следствие объединяются в диалектиче­ское единство и противоположность содержанием факта. Содержание заключается в процессе разного рода количественных изменений, вызванных общим толчком, но развивающихся подчас по многим линиям. Сведение этого процесса к общему результату, качественный ска­чок составляет ближайшее следствие, итог или конеч­ную точку развития данного факта.

Надо дать себе ясный отчет в невозможности чисто механического выделения отдельного факта из потока реальности. Даже отказавшись от включения причины и следствия в состав факта, мы все равно не сумеем отыскать такой «момент» факта, который принадлежал бы только этому факту и исключительно ему. Вместе с тем бесконечная смена причин и следствий состав­ляет особенность реального мира. Это не плод привне­сения логики исследователя в хаос действительности, восстающей против раскладывания ее «по полочкам». Однако умение разглядеть в действительности истин­ный толчок, импульс факта является, конечно, свойст­вом сознания. Для определения причины нужно иметь представление и о следствии, т. е. перед умственным взором исследователя должен совершиться тот переход количества в качество, который и отличает один факт от другого.

В разных сферах действительности существует не­исчислимое количество подобных переходов или фак­тов. Выделить факт – значит прежде всего установить сферу его происхождения. По сферам происхождения факты в самом общем виде делятся на относящиеся к области развития небесных тел и космоса в целом, неорганического мира, растений, животных и чело­века.

Акты функционирования неодушевленной материи, включая растения и низшие животные организмы, мы предлагаем называть фактами-явлениями; акты самопроизвольного функционирования организма высших животных, в том числе и человека,  – фактами-состояниями; акты поведения, продиктованные работой центральной  нервной системы высших животных и челове-

 

[200]

ка, — фактами-действиями;   акты  работы  человеческого сознания  — фактами-идеями.

Не решаясь углубляться в детальную классифика­цию фактов, составляющих объект ведения естествен­ных и точных наук, сосредоточим внимание на фактах-идеях и фактах-действиях.

Идея как факт предполагает наличие причины и следствия. Переход количества в качество сводится к возникновению новой мысли. Последняя – результат процесса мышления, причины и ход которого можно представить себе по известной схеме: от живого созер­цания (чувственного познания) к абстрактному мыш­лению. Непосредственной причиной факта-идеи является сигнал, идущий из внешней среды, из самого организ­ма или от ближайшей предшествующей идеи и вступаю­щий в тесное взаимодействие с накопленным багажом знаний. Мы здесь имеем в виду оформившуюся мысль, но не обязательно высказанную или записанную. По­нятно, что невысказанные идеи остаются «фактами в себе». Однако теоретически важно признать реальность фактов-идей, существующих в чистом виде в человече­ском мозгу и не реализованных в словах. Надо под­черкнуть при этом, что идея в конечном счете всегда обусловлена материальными предпосылками и на прак­тике не существует чистого самовоспроизводства идей.

Факты-действия весьма многообразны. Действия, ис­точником которых служит идея, называются поступ­ками. Рождение идеи, как было показано выше,— само­стоятельный факт. Его причина — сигнал, содержа­ние — переработка сигнала в процессе абстрактного мышления, следствие — мысль, идея. Чтобы идея стала источником поступка, она должна заключать в себе программу действия.

С понятием «идея» необходимо сопоставить понятие «цель». Нам думается, что поступок субъекта имеет внутреннюю и внешнюю цели. Внутренняя цель – удовлетворение физической, материальной или духовной по­требности или преодоление гнетущей необходимости. Назовем внутреннюю цель первой разновидности поло­жительной внутренней целью, внутреннюю цель второй разновидности  – отрицательной внутренней целью. Внешняя  цель – выполнение конкретной задачи.

Внутренняя цель обусловливается сигналом, однако потребность, не приведшая ни к какой идее, едва ли может считаться целью сама по себе. Внутренняя цель – осознание потребности как необходимости дей-

 

[201]

ствия. Это первая стадия формирования идеи поступка. Возникновение программы действия — внешней цели — вторая стадия. Очень часто внутренняя цель остается нереализованной, она отвергается на стадии выработки внешней цели, признается нереальной, неосуществимой и т. п.

Потребность, ясно почувствованная, но не осоз­нанная, не создает внутренней и внешней целей в строгом смысле слова, хотя и порождает действия, которые подчас кажутся вполне целенаправленными. Устремленные действия, проистекающие из инстинкта, не опосредствованного абстрактным мышлением, мы называем фактами-стремлениями.

Понятие «внешняя цель» не тождественно понятию «средство». Для подчиненного лица внешняя цель функ­циональна, она вытекает из его обязанностей, внутрен­няя же цель автономна лишь в случае, если приказу-исполнению предшествует договор по данному конкрет­ному вопросу между приказывающим и подчиненным, т. е. если приказывающий и исполнитель становятся контрагентами сделки. Напротив, извне навязанная внешняя цель сама вызывает внутреннюю цель – осоз­нанную потребность преодоления гнетущей необходи­мости, и эта внутренняя цель реализуется при выпол­нении уже поставленной внешней цели. Генетически внешняя цель подчиненного не является «средством» осуществления его внутренней цели. Следовательно, при­нятие внешней целью роли «средства» достижения воз­никшей до нее внутренней цели есть лишь частный случай взаимоотношения между внутренней и внешней целями.

Ближайшая причина поступка – не факт-идея в це­лом и даже не внешняя цель как таковая, а резуль­тат сверки внешней цели с практикой – обретение соз­нания возможности и необходимости достижения внеш­ней цели. Содержание факта-поступка – действие; след­ствие – некоторое изменение окружающего мира, иног­да сохраняющееся в виде следа или материального остатка деятельности.

Действие-поступок обычно состоит из серии мелких механических действий, которые, как правило, не имеют самостоятельной цели. Каждое из них можно выделить
в отдельный факт, указав его причину (служебная цель) и следствие (переход из одного положения в дру­гое). Эти частные скачки, качественные только по от­ ношению друг к другу (но не по отношению к боль-

 

[202]

шому действию в целом), заслуживают названия фак­тов-стереотипов.

Рефлекторные действия-движения, не подчиненные цели большого факта, но возникающие, в частности, и в процессе его осуществления, вообще не определяются какой-либо целью, хотя и вызваны известной причиной. Такие действия мы предлагаем называть фактами-мо­ментами.

Факты-поступки, факты-стремления, факты-стерео­типы и факты-моменты являются винями фактов-действий; Сочетание поступков разных лиц создает более сложные виды, вернее, надвиды действий.

Дефиниции совокупных действий нескольких лиц зависят от характера взаимодействия последних. Если действие совершается субъектами, из которых один – носитель идеи данного действия, а другой или другие – только исполнители, совокупное действие получает наз­вание факта-маневра. Этим термином передается одно­временно и наличие единой воли, и множественность участников действия. В факте-маневре всегда выде­ляются главный факт-поступок – действие носителя идеи факта, и подчиненный – действие исполнителя. Среди подчиненных поступков мы предлагаем разли­чать факт-исполнение и сопричастный факт.

Факт-исполнение имеет место тогда, когда на долю субъекта исполнения ложится производство действия непосредственно по команде субъекта главного факта. Если же чужая воля обусловливает факт-поступок в общей форме и субъект подчиненного факта произво­дит действия, выполняя чужую волю не непосредствен­но, а через свою перепостановку задания, перед нами сопричастный факт.

И факт-исполнение, и сопричастный факт являются хотя и подчиненными, но поступками, ибо это осмыс­ленные по своему содержанию и направленности дей­ствия, связанные с постановкой целей, лишь частично совпадающих с целью субъекта главного факта.

Взаимодействие контрагентов, т. е. лиц, отличаю­щихся автономией воли и, следовательно, способных принимать альтернативные по отношению к существу
(содержанию) факта решения,  называется  фактом-событием.  Факт-событие  состоит  из  ряда  самостоятельных  фактов-поступков.

Контрагенты  события  руководствуются  разными  внутренними  целями.  Что  касается  общей  внешней  цели,

 

[203]

то она либо возникает, либо не возникает; в первом случае договор  заключается,  во  втором – нет.

Мы будем различать факты-события трех разновидностей: 1) взаимодействие, не приводящее к выработке общей внешней цели; 2) взаимодействие, приводящее к выработке общей внешней цели; 3) взаимодействие по осуществлению общей внешней цели.

Само присутствие в группе событий подгруппы взаи­модействий, не приводящих к выработке общей внеш­ней цели, показывает, что общая внешняя цель не яв­ляется ближайшей причиной события. Тем более не может быть ближайшей причиной внутренняя цель каждого контрагента действия, ибо внутренние цели противоречивы и не соединяются в общую причину со­бытия.. Все это требует вывести ближайшую причину события за рамки субъекта и видеть ее в определен­ной необходимости и возможности, складывающейся в значительной мере независимо от потребности или роли участников события.

Разные объективные факторы приводят контраген­тов к взаимодействию. Разорение побуждает дворянина продать землю, наличие денег и выгодность владения землей побуждают купца ее приобрести. У каждого есть внутренняя и внешняя цели, но событие вызы­вается не отдельно взятыми потребностями и замыс­лами контрагентов, а расстановкой сил, объективной (вне субъекта лежащей) необходимостью.

Схема развития события: причина – объективная не­обходимость и возможность, содержание – создание частных внешних целей и действия контрагентов, ре­зультат – создание или несоздание общей внешней цели. Эта схема применима не только к первым двум разно­видностям фактов-событий, но и к третьей – взаимодей­ствию по осуществлению общей внешней цели. Причина такого взаимодействия: объективная необходимость и возможность – относительное соответствие уже вырабо­танной (старой) общей внешней цели несколько изме­нившимся внешним целям отдельных контрагентов, со­держание – создание новых частных внешних целей и действия контрагентов, результат – создание или не­создание новой общей внешней цели. Независимо от того, выработана или не выработана общая внешняя цель, результат события в основе своей тот же, что и результат поступка: некоторое изменение окружающего мира в области материальной или духовной.

 

[204]

Взаимодействие больших групп людей, связанных раз­личными формами отношений прямо или косвенно, но­сит название факта-процесса. Факт-процесс отличается от факта-события тем, что в Процессе может принимать участие неограниченное количество групп контрагентов, не всегда объединенных общей «игрой». Если участ­ники факта-события обязательно контрагенты, созна­тельно борющиеся или сотрудничающие между собой, то участник факта-процесса — контрагент одного или не­скольких, но отнюдь не всех бесчисленных участников процесса.

Непосредственная причина факта-процесса отодвинута еще дальше от целей его участников, чем причина фак­та-события. В самом деле, местная возможность обус­ловливает начало факта-события, т. е. взаимодействия группы контрагентов, но только всеобщая (скажем, на­циональная, региональная или глобальная) возможность дает импульс для параллельного включения в факт-процесс различных, прямо не связанных между собой групп контрагентов. Следовательно, причина в факте-процессе начинает свой путь от общей материальной предпосылки первого порядка к многочисленным, про­странственно рассредоточенным предпосылкам второго порядка и лишь от них — через потребности субъекта — к фактам-идеям, из которых возникают внешние цели поступка.

Это рассуждение позволяет взглянуть и на факт-поступок с новой точки зрения. Не отказываясь от мысли, что ближайшей причиной факта-поступка яв­ляется корректировка внешней цели, мы в то же время позволяем себе убедиться в материальных предпосыл­ках этой цели и ее корректировки, ибо каждый субъект оказывается в конечном счете вольным или невольным участником определенного факта-процесса.

До сих пор автор придерживался классификации фактов по типам (сферам происхождения), а внутри типов — по видам. Ограничившись по преимуществу зада­чей видовой классификации действий социального типа, мы выделили виды и надвиды фактов по принципу их формально-юридического происхождения: односторон­ние (факты-поступки,), многосторонние сложноподчи­ненные (факты-маневры), многосторонние сложносочи­ненные (факты-события), многосторонние сложнораздробленные (факты-процессы)[95].

 

[205]

Всякое выделение факта есть упрощение его состава. Поэтому, чтобы не терять представления о бесконеч­ной сложности факта, необходимо показать неодно­родность факта любого вида и всеобщую взаимосвязь фактов разных типов. Будем условно считать какой-то
факт для нас главным. Таковым он оказывается лишь потому, что является объектом  нашего  изучения.                                                                                               

Признаем   кроме  главного   факта    наличие   фактов  включенных, сопровождающих и      вклинивающихся. Включенный факт входит в состав главного как эле­мент его совершения. Сопровождающие факты синхрон­ны главному. Они образуют тот пространственно огра­ниченный фон фактов, на котором совершается глав­ный факт. Наконец, вклинивающийся факт вторгается в процесс совершения главного факта и существенно влияет на результат, создавая дополнительные причины, а иногда и прекращая развитие главного факта.

Определение одного факта как главного, а других — как включенных, сопровождающих и вклинивающихся диктуется часто темой исследования. Даже в рамках од­ной науки факты одного типа оказываются в зависимости от предмета исследования либо главными, либо сопровож­дающими, либо вклинивающимися. Тем не менее каждая наука, отвлекаясь от тематики конкретных исследований, способна предложить определенную иерархию фактов, обусловленную структурой реального мира и степенью его познания. Так, на иерархическом принципе основан наш ряд: факты-поступки, факты-маневры, факты-собы­тия, факты-процессы. Правда, построение системы фак­тов одного типа означает гораздо большее абстрагиро­вание от действительности, чем рассмотрение в сово­купности фактов разных типов — социальных, биологи­ческих, метеорологических и т. д.        

Мы попытались дать классификацию фактов, считая их элементами действительности, а не продуктом сознания исследователя. Одновременно было показано, что выделение фактa ведет к упрощенному представлению о действительности. Выделяемый нами факт (или груп­па фактов) становится основным, главным, иначе го­воря, предметом исследования, факты же включенные, сопровождающие, иногда и вклинивающиеся отбрасы­ваются, не изучаются — либо потому, что они принад­лежат к сфере ведения других наук, либо потому, что кажутся не относящимися к теме данной конкретной работы. Однако специфика и неповторимость каждого факта не ограничиваются особенностями его причины и

 

[206]

следствия. Специфика состоит также в пронизанности содержания факта включенными, сопровождающими и вклинивающимися фактами разных типов и видов в сочетании, свойственном только данному факту, при этом исторический факт в главных своих проявлениях определяется структурой социальной жизни и человек как участник факта выступает не в виде социально абстрактного лица, а прежде всего в качестве носителя общественных функций.

В различных категориях фактов включенными, сопро­вождающими и вклинивающимися оказываются факты разного масштаба и разного значения. Если в простей­шем факте-поступке включенными будут по преиму­ществу действия-стереотипы, то простейший  факт-событие складывается уже из нескольких самостоятельных фактов-поступков, по крайней мере двух лиц, а факт-процесс — из ряда фактов-событий.

      Весьма разнообразны трудно поддающиеся полному  учету  сопровождающие  факты.    В  факте-поступке это  факты-идеи, факты-состояния,    факты-явления,    иногда факты-стремления или параллельно совершающиеся факты-поступки других лиц и т. п. Все указанные ка­тегории фактов при повышении интенсивности их воз­действия на субъекта главного факта могут приобре­тать значение вклинивающихся в изучаемый нами факт-поступок. Угроза исполнению факта-поступка исходит не только из внешней среды, но и со стороны самого субъекта действия, который не гарантирован от появ­ления в его сознании вклинивающихся фактов-идей, ведущих к вклинивающимся фактам-поступкам. Кроме того, он не способен полностью избежать вклинивания в работу фактов-стереотипов тормозящих ее моментов и состояний.

      В факте-событии роль сопровождающих и вклини­вающихся фактов играют прежде всего соседние факты-события, относящиеся к деятельности других групп кон­трагентов, и факте-процессе — одновременно совершаю­щиеся процессы в иных сферах жизни общества и эво­люция или катаклизмы в природе (факты-явления).

      Таким образом, не приходится говорить о чистом саморазвитии факта от причины к следствию. Слож­ная структура реального факта, пронизанность его включенными, сопровождающими и вклинивающимися фактами порождает противоречие между причиной и следствием факта. Факт — это не только единство, но и противоположность причины и следствия.

 

[207]

Почему в дефиницию факта мы включаем некото­рый хронологический признак, считая факт ограничен­ным во времени единством и противоположностью при­чины и следствия? Подобное ограничение вызвано стре­млением отделить непосредственное следствие данной причины от многочисленных последующих ее отголосков. Причины и следствия, непрерывно меняясь местами, образуют хронологическую цепь, из которой нельзя изъять ни одно звено, а значит, и нельзя перескочить ни через одно звено.

Подойдем с этих позиций к двум традиционным проб­лемам изучения письменного источника: 1) источник как «остаток» факта; 2) источник как «предание» о различных фактах.

Сохранившийся источник — остаток факта его созда­ния; полный факт, который стоит за ним,— создание источника, имевшее свои причины, ход и результат. По­следний дошел до нас в материальной форме — в виде текста на определенном материале. Факт создания ис­точника нельзя понять вне системы фактов, из которых одни предшествуют факту создания источника, другие следуют за ним. Создание источника само по себе свя­зано с внутренними и внешними целями. Но эти цели поставлены в рамки более общих внутренних и внеш­них целей.

Внутренняя цель субъекта при создании источника может быть, как и в других случаях действия, поло­жительной — удовлетворение потребности (здесь только духовной — самовыражения), или отрицательной — прео­доление гнетущей необходимости. Внешняя цель — соз­дать источник определенной разновидности.

Внешняя цель, находящаяся за рамками собственно задачи создания источника,— добиться известного воз­действия на те или иные стороны жизни, взгляды и поведение людей. Внутренняя цель, обусловливающая эту внешнюю цель, состоит в удовлетворении потреб­ности субъекта внешнего целеполагания.

Иногда картина соотношения целей кажется пара­доксальной: внутренняя цель широкого порядка поло­жительная — удовлетворение потребности, внешняя цель широкого порядка — воздействие; внутренняя цель при создании источника отрицательная — преодоление гне­тущей необходимости, внешняя цель узкого порядка — создание источника данной разновидности.

Универсальной всегда оказывается узкая внешняя цель, но она определяется внешней целью    широкого

 

[208]

масштаба, ибо выбор разновидности — это выбор спо­соба воздействия. Начало факта создания источника — сверка узкой внешней цели с реальной обстановкой, осознание не только необходимости, но и возможности создания источника данной разновидности в данный момент. Этому факту предшествует факт-идея — выра­ботка узкой внешней цели. Появление факта-идеи пред­ставляется, согласно приводившейся схеме, в следую­щем виде:   1)   сигнал, 2)   процесс мышления, 3)   идея.

Важно установить непосредственные источники сиг­нала. Ими могут быть положительная узкая внутрен­няя цель субъекта (самовыражение) и широкая внеш­няя цель. Широкая внутренняя цель никогда не яв­ляется непосредственным сигналом для возникновения узкой внешней цели создания источника, хотя она и стоит за широкой внешней целью. Поскольку ни узкая, ни широкая внутренние цели не служат всеобщим сиг­налом, создание источника определенного вида, подвида, разновидности и подразновидности зависит от возмож­ности реализации узкой внешней цели в рамках ши­рокой внешней цели. По степени свободы выбора узкой внешней цели различаются три основных вида фактов создания источника: самостоятельный факт-поступок, факт-событие и факт-маневр.

Самостоятельный факт-поступок предполагает отно­сительно полную свободу выбора (автор не связан за­казом, заданием, исполнением должностных обязанно­стей или установленной процедурой). Широкая внутрен­няя цель, не тождественная внутренней цели создания источника, присутствует здесь не всегда. Идеальный творец, например, исходит из жажды самовыражения (внутренняя цель создания источника), а не из жажды славы, богатства и т. п., хотя эта широкая цель субъек­та действия может находиться где-то рядом. Создатель письма, напротив, имеет обычно внутреннюю цель, не тождественную внутренней цели создания источника. Последняя у него нередко и отрицательная (преодоле­ние гнетущей необходимости). Постановка широкой внешней цели тем индивидуальнее, чем яснее выражены положительная широкая внутренняя цель и отрицатель­ная узкая внутренняя цель. Если у автора письма такая разница зарядов внутренних целей довольно велика, то внешняя цель — воздействие — равна или почти равна его личной индивидуальной цели. Если у творца широ­кая внутренняя цель слабо выражена, а узкая положи­тельна, то цель воздействия — не столько его собствен-

 

[209]

ная, сколько тех социальных и политических    кругов, которые он более или менее стихийно представляет.

В факте-событии свобода контрагентов в выборе уз­кой внешней цели взаимно и процедурно ограничена, однако общая узкая цель в основном соответствует индивидуальным широким внешним целям участников сделки. Заключение договора — третья (согласно нашей классификации) разновидность факта-события. Действие в нем развивается после того, как уже выработана об­щая узкая внешняя цель, и в событие входит проверка соответствия этой цели несколько изменившимся широ­ким внешним целям отдельных контрагентов.

В факте-маневре свобода выбора узкой внешней цели субъектом подчиненного факта меньше, чем в самостоя­тельном факте-поступке и факте-событии. Но когда цель субъекту задана, она становится в той или иной мере и его узкой внешней целью. При этом широкая внешняя цель создания источника может целиком принадлежать субъекту главного факта. Так обычно бывает в факте-маневре с включенным фактом-исполнением (диктант, копирование). Узкая внешняя цель поставлена тут не самим писцом, переписчиком, учеником, а субъектом главного поступка — заказчиком, начальником, препо­давателем.

Субъект исполнения лишен свободы выбора узкой внешней цели. Вот почему широкая внешняя цель соз­дания источника — воздействие — принадлежит не ему. Широкая внешняя цель действия субъекта подчинен­ного факта оказывается мало связанной с целью соз­дания источника. Если последняя — воздействие, то пер­вая многозариантна — выполнение служебного, учеб­ного долга, заработок и т. п. За этой широкой внеш­ней целью скрывается широкая внутренняя цель, тоже, как правило, не соотносящаяся прямо с целью созда­ния источника и обычно положительная. Узкая вну­тренняя цель редко диктуется здесь потребностью само­выражения. Чаще она отрицательная — сводится к преодолению гнетущей необходимости, созданной извне поставленной узкой внешней целью.

Таким образом, субъект исполнения не разделяет внутреннюю и внешнюю широкие цели создания источ­ника. Вместо них у него другие широкие цели. Поэтому цель воздействия ни в коей мере не выступает как его индивидуальная цель. Цель воздействия принадлежит либо субъекту главного факта, либо вдохновляющей его социальной среде или институту власти.    Субъект

 

[210]

сопричастного факта больше учитывает широкую внеш­нюю цель (воздействие), поставленную или предусмо­тренную субъектом главного факта, но он, как и субъект исполнения, имеет свои особые широкие внешнюю и внутреннюю цели. Отрицательность или положитель­ность узкой внутренней цели зависит от степени твор­ческого характера задачи, стоящей перед субъектом уз­кой внешней цели (сопричастного факта), и от его пред­расположенности и способности к творчеству (одна за­дача у поэта, которому заказана ода, другая — у кан­целяриста, выдающего справки).

Действия субъекта подчиненного факта даже в факте-исполнении укладываются в рамки общей схемы поступка, т. е. исходная точка действия — сверка узкой внешней цели с практикой (хотя бы чисто техниче­ская — уяснение степени готовности письменных при­надлежностей, условий для письма и др.).

В факте-маневре субъектом главного факта оказы­вается нередко государство в целом, а субъектами под­чиненных фактов — иерархия учреждений и лиц, осу­ществляющих сопричастные факты и факты-исполнения. Эта централизованно-раздробленная система воздейст­вия, внешне представленная многими лицами, а по су­ществу, казалось бы, безликая, связана с выполнением основных функций государства. Широкая внешняя цель делегируется правительством конкретным органам вла­сти и управления, становящимся сопричастными широ­кой внешней цели, заданной в общей форме, и имеющим право на ее конкретную перепостановку. При этом на­правление воздействия зависит от того, каким классам и слоям общества служит государство, на кого оно опи­рается.

Факт-поступок (имеем в виду самостоятельный, а не подчиненный) и факт-событие не всегда существуют в чистом виде. Индивидуальный факт-поступок часто превращается в факт-маневр с включенным фактом-ис­полнением (привлечением писца, переписчика). Факт-событие — создание договорного документа — сочетается в ряде случаев с предшествующими фактами-поступка­ми (создание проектов отдельными сторонами). Если проекты составляют подчиненные лица контрагентов, получается серия фактов-маневров с включенными со­причастными фактами, внутри которых могут быть факты-исполнения. Если акт составляет вместо контра­гентов по их заказу писец или нотариус, то это факт-событие с включенным  сопричастным  фактом, внутри

 

[211]

которого тоже может быть факт-исполнение (работа подьячего или переписчика).

Субъект широкой внешней цели должен знать, на кого, зачем и как воздействовать. Субъект узкой внеш­ней цели должен уметь воплотить способ воздействия в письменную форму.

Объекты воздействия классифицируются по юридиче­скому принципу: 1) конкретное (известное субъекту) частное лицо; 2) абстрактное (неизвестное субъекту,) частное лицо; 3) публика; 4) инстанция внутри струк­туры; 5) инстанция вне структуры. Понятие «частное лицо» условно для некоторых эпох (например, для пер­вобытнообщинного строя, феодализма), но все же имеет право на существование. Понятие «публика» растяжимо (от «мировой общественности» до населения малень­кого городка и т. п.), и в этом состоит его специфика, предполагающая наличие людских контактов, преодоле­вающих сословные, ведомственные и даже националь­ные и территориальные барьеры. «Структура» — это система, управляющаяся из одного центра. Такой системой может быть совокупность государственных учреждений и предприятий или частная фирма со своей иерархией контор и служащих, вотчинное хозяйство и др. В ряде случаев объектом воздействия является сам субъект воздействия — источники создаются для самоориенти­ровки (например, записные книжки,), самопрограммиро­вания (например, личные планы, графики) и т. п. Кон­трагенты сделки создают договор прежде всего для воздействия друг на друга, но одновременно каждый контрагент вольно или невольно программирует воздействие на самого себя.

Уяснение того, зачем воздействовать, есть раскрытие самого существа широкой внешней цели. Конкретных целей много, но все их разнообразие сводится к попытке повлиять на формирование: 1) фактов-идей; 2) отдель­ных фактов-поступков; 3) линии поведения в целом. Было бы неправильно думать, что с помощью письмен­ного источника можно повлиять непосредственно на событие или процесс. Источник воспринимается психикой индивидуума, и, только пройдя через нее, идеи источ­ника сказываются на поступках, из которых склады­ваются события и процессы.

Как воздействовать — последний общий вопрос, воз­никающий перед субъектом широкой внешней цели. Решение его означает выбор способа воздействия. Это решение определяется соотношением  юридических ста-

 

[212]

тусов субъекта и объекта воздействия    и    конкретной целью, поставленной субъектом.

Выбор способа воздействия завершает эволюцию фак­та-идеи создания источника, ибо здесь оформляется уже узкая внешняя цель действия. Сверкой узкой внешней цели с практикой открывается сам факт создания ис­точника. В источнике, как уже говорилось, мы разли­чаем внешнюю и внутреннюю форму, внешнее и вну­треннее содержание. Внешняя форма — материальная сторона источника (из чего он сделан, чем и каким способом написан, напечатан и т. п.); внутренняя фор­ма — построение текста, структура, формуляр; внешнее содержание — выражение определенных идей в тексте; внутреннее содержание — реальная действительность, стоящая за этим выражением идей. Помимо внутренней формы надо выделить еще язык источника.

Идеи, выраженные в тексте, мы будем называть частными идеями, чтобы отличить их от общих идей, представленных широкой и узкой внешними целями создания источника. Выражения частных идей суть дей­ствия, совокупность которых составляет содержание факта создания источника. Выражение каждой частной идеи имеет свои цели, но они подчинены общим целям создания источника. Выражение частной идеи (факт-действие) обусловлено идеей выражения (действия), ко­торая не тождественна самой выражаемой идее.

Частная идея (не выражение идеи) входит в состав внутреннего содержания. Комплекс частных идей обра­зует верхний слой внутреннего содержания, более дру­гих приближающийся к внешнему содержанию. За ним находится слой фактов, влиявших на формирование этих идей. Здесь мы застаем факты разных типов и ви­дов — от идеи до явлений. Во внешнем содержании они получают двоякое описание.

С одной стороны, упоминаются элементы факта, выраженные отдельными понятиями. Обозначением только элемента характеризуется существование не факта, а объекта или его свойства, которые могут вступать во взаимодействие с другими элементами в составе фактов разных типов, причем как совершив­шихся, так и несовершившихся. Мы бы назвали эти факты неопределенными в рамках данного выражения. Допустим, в тексте жалованной грамоты говорится: «... не надобе им ни мыт, ни тамга». Мыт и тамга предстают тут как элементы неопределенных фактов, поскольку нет описания совершившегося или совершаю-

 

[213]

щегося факта, к которому бы они принадлежали. Пре­дусматривается их невзимание в процессе совершения каких-то еще несостоявшихся фактов. Это, конечно, не мешает нам представить себе, скажем, тамгу элемен­том фактов ее установления в качестве пошлины кня­зем N₁ N₂, N₃ и т. д., элементом фактов сбора пошлин таможенником n₁, п₂, п₃ и т. д., элементом фактов не­уплаты пошлины с товара или с цены товара разными лицами.

С другой стороны, в тексте дается описание совер­шившихся и совершающихся, иначе говоря, определен­ных фактов[96].

И упоминание элементов неопределенных фактов, и описание определенных фактов содержатся в выраже­нии идеи. Когда выражение идеи лишено описания оп­ределенных фактов, в тексте фигурирует как бы «чис­тая» идея. Когда идея выражается с помощью описа­ния определенных фактов, она опосредствуется этим описанием. Будем условно называть первую разновид­ность выражения идеи «чистым» выражением идеи, вторую — «опосредствованным».

Внутри описаний определенных фактов встречаются мысли, переданные в виде «чистого» выражения идеи. Например, в тексте судного списка читаем: «И обои старожилцы... тако ркли: «Поедите, господине судьи, за нами, и мы вам прямую межу укажем...». Здесь пря­мая речь крестьян-старожильцев представляет собой «чистое» выражение идеи, однако оно включено в опи­сание определенного факта, а именно того факта, что крестьяне сделали заявление — «ркли». Включенное «чистое» выражение идеи нельзя отождествлять с «чис­тым» выражением идеи, сделанным от лица автора источника. Авторское «чистое» выражение идеи выпол­няет прямую задачу воздействия, имея значение при­зыва, указания, требования, предложения. Роль включен­ного «чистого» выражения идеи гораздо скромнее: это одно из средств характеристики определенного факта внутри его описания.

Независимо  от того,  является  ли  выражение  идеи

 

[214]

«чистым» или «опосредствованным», оно может быть прямым, иносказательным и условным. Признак пря­мого выражения частной идеи — принадлежность упо­минаемых в нем определенных фактов или элементов неопределенных фактов в их формально-словесном обоз­начении к той самой действительности, которую имеет в виду данная идея. Признак иносказательного выраже­ния частной идеи — принадлежность определенных фак­тов или элементов неопределенных фактов в их фор­мально-словесном обозначении не к той действитель­ности, которая подразумевается в идее. Признак услов­ного выражения частной идеи — замена словесного обоз­начения элементов определенных и неопределенных фак­тов специально формализованным обозначением (мате­матические формулы и т. п.).

      Видя в идеях верхний слой внутреннего содержания  будем считать определенные факты средним слоем его,  a  неопределенные — нижним  или  глубинным.      Взаимоотношение частных идей, т. е. верхнего слоя внутреннего содержания, и их выражения, т. е. внеш­него содержания, довольно сложно. Идея возникает в процессе   мышления,   создание   идей — свойство   созна­ния.  Источники  идеи  лежат в  материальной  действи­тельности внутри и вне субъекта. Идея — плод абстракт­ного   мышления — восходит   к   чувственному   познанию мира,  акты    же    чувственного    познания — ощущения, восприятия,      представления — являются     «снимками», «отражениями» действительности[97]. Сама идея представ­ляет собой результат качественной трансформации от­ражений в горниле абстрактного мышления.

Сознание определяется бытием, и в этом смысле идеи — функция человеческого мозга, а не продукт целеполагания. Однако в процессе мышления субъект старается придать идеям известную направленность. Внутренняя, биологическая и социальная, далеко не всегда осознанная цель субъекта при этом — самоут­верждение личности; внешняя, познавательная и со­циальная, тоже не всегда осознанная цель — отделе­ние главного, жизненно важного, от неглавного, второ­степенного, и преобразование интуитивного отношения в рациональное, позволяющее построить программу соб­ственного поведения и мышления.

Выражение идеи является в известном смысле по­требностью и функцией человека. Однако    выражение

 

[215]

идеи подвергается еще большему воздействию целеполагания, чем формирование идеи.

Цели субъекта при выражении идеи: внутренняя цель — повлиять определенным образом на взгляды, чувства, поведение тех, для кого идея выражается; внешняя цель — передать идею так, чтобы она воспри­нималась как реальная истина или художественная правда. Внешняя цель выражения идеи как бы пол­ностью заслоняет  внутреннюю  цель  самой  идеи.

Таким образом, идея выражения идеи — это идея поступка. Выражение идеи, как и всякий поступок, на­чинается со сверки внешней цели с реальной обста­новкой. Сверка позволяет установить возможность не­обходимого выражения. Она оказывает огромное воз­действие на выражаемую идею, и последняя предстает перед слушателем или читателем отнюдь не в своем пер­возданном виде.

Противоречие между внешней целью выражения частной идеи (восприниматься в качестве истины) и самим выражением идеи в тексте заключается в том, что выражение чаще всего не передает логическую схему авторской мысли. Вместо развернутого умозаключения (силлогизма) мы встречаем обычно суждение. В этом плане некоторым исключением из правила яв­ляются научные труды, где автор в отличие от авторов источников многих других видов вынужден давать усиленную формально-логическую аргументацию част­ной идеи в силу прежде всего общей идеи создания источника как произведения, доказывающего, а не про­сто декларирующего те или иные положения.

Форма выражения идеи бывает устной и письмен­ной. Идея, созревающая в мозгу, отличается от звуко­вого ее выражения большей сумбурностью, меньшей логичностью, значительным числом «помех» (побочных соображений) и в то же время большей интуитивной целостностью. Эта идея оформляется в некоторой мыс­ленной речи. Язык — форма мышления. Произнесение слов, передающих идею, позволяет в ряде случаев отмести в ней лишние элементы, сделать ее строже, обду­маннее, целеустремленнее, однако при этом цельность идеи может быть утрачена, а сама идея выражена сло­весной конструкцией, не вполне адекватной мысленной речи. Передача идеи в тексте совершается либо как запись устной речи, либо как непосредственный пере­ход от мысленной речи к записи. Во втором случае мысленная речь подвергается еще более строгой обра-

 

[216]

ботке, чем при звуковом выражении идеи. Выражение идеи есть процесс редактирования ее с учетом конкрет­ных обстоятельств, при которых она является в свет, и в расчете на определенных слушателей или читате­лей, а когда дело касается частной идеи в источнике — еще и в соответствии с общей идеей — замыслом соз­дания источника.

Выражение в источнике частных идей большого мас­штаба состоит иногда из совокупности выражений част­ных идей меньшего масштаба.

Все частные идеи в источнике подчинены общей идее, но степень подчинения их, вероятно, разная. Не исключено и противоречие между отдельной частной идеей и общей идеей. В пределах общего подчинения каждая частная идея обладает известной самостоятель­ностью, автономией, причина которой заключается в обусловленности сознания бытием. Наличие доли неза­висимости частной идеи от общей объясняется тем, что частная идея имеет дело с какой-то особой стороной действительности, не совпадающей целиком с комплек­сом фактов, вызвавших возникновение и воплощение общей идеи создания источника. Выражение частной идеи, корректируя ее применительно к общей идее (широкой и узкой внешним целям}, не подавляет пол­ностью автономию выражаемой идеи.

Средний слой внутреннего содержания – определен­ные факты — соотносится с внешним содержанием через идеи. Сами по себе определенные факты не зависят ни от тех идей, которые вокруг них возникают, ни от выражения этих идей. Однако в источнике они пред­стают в свете двойного преломления их в сознании автора — в идее и в идее выражения идеи.

Определенные факты, описываемые в источнике, слу­жат частными первопричинами частных идей, но част­ная идея имеет более глубокие и широкие истоки — миропонимание и мировоззрение автора. Выражение идеи в источнике отстоит еще дальше от частных пер­вопричин идеи. Оно является следствием синтеза общей идеи, частной идеи, основанной на гносеологическом взаимодействии мировоззрения автора и частных перво­причин идеи (определенных фактов), онтологически с ней не связанных или связанных косвенно, и идеи вы­ражения частной идеи.

Описание внутри частной идеи или внутри несколь­ких  частных  идей  одного определенного  факта  боль-

 

[217]

шого масштаба включает в себя подчас ряд описаний определенных фактов меньшего масштаба.

Действительные определенные факты — те, которые совершились или совершаются в жизни на самом деле. По их образу и подобию создаются «факты» мнимые. В этом случае слово «факт» употребляется уже в гно­сеологическом смысле, и поэтому мы ставим его в ка­вычки. Мнимые «факты» — это те «факты», которые представляют собой плод вымысла или домысла, но описаны как реально совершившиеся (совершающиеся). Среди действительных фактов нет достоверных и недо­стоверных, есть только более или менее достоверно или недостоверно описанные. Делить мнимые «факты» на достоверные и недостоверные, по-видимому, вполне ре­зонно, когда дело касается творческой фантазии, но тут речь будет идти преимущественно о художествен­ных критериях достоверности, которые, однако, не иск­лючают источниковедческого подхода в двух планах, выясняющих: 1) насколько адекватно вымышленный «факт» выражает сущность реальных фактов, лежащих в основе художественного синтеза; 2) насколько соот­ветствует показаниям источников введение автором «фактов» определенного содержания в известную исто­рическую канву, в характеристику событий, обстанов­ки, лиц, идей, существовавших или существующих на самом деле.

Разновидность мнимых «фактов» — «факты» ложные, выдуманные с целью обмана. Идея ложного выраже­ния идеи — скрыть или исказить определенный факт. Таким образом, ложное утверждение можно назвать ложным «фактом» в гносеологическом смысле, но онто­логически фактом оказывается тут ложное выражение идеи.

Ложное выражение идеи порождено не тем «фак­том», который в нем описывается (ибо описывается фик­ция), а определенной идеей выражения идеи. За идеей ложного выражения стоит прежде всего какой-то факт-идея, и разгадать его — задача исследователя. Но раз­гадать — значит также установить совокупность фак­тов разных типов и видов, обусловивших возникнове­ние этой идеи. Ложное выражение идеи сохраняет ста­тус описания факта до тех пор, пока не выяснится его ложность.

От ложных «фактов» отличаются «факты» ошибоч­ные. Подобно ложным, они входят в разряд мнимых «фактов», представляя собой неложное выражение оши-

 

[218]

бочной идеи, неверного представления, вызванного не идеей обмана, а другими причинами, например недо­статочным знанием, добросовестным заблуждением и т. п.

Поскольку в источниках действительные факты опи­сываются не вполне адекватно, выражение идеи приоб­ретает отдельные, более или менее заметные черты изображения мнимого «факта» даже в тех случаях, когда в основе описания лежит идея добросовестной характеристики  действительного   определенного   факта.

Поэтому описание факта, иначе говоря, выражение идеи, можно назвать фактом лишь в том смысле, что вы­ражение идеи само по себе есть факт. За ним стоит дру­гой факт — идея выражения идеи. Затем открывается факт-идея как таковая. Сквозь нее просвечивает тот факт, который и только который в известной части нашей теоретической литературы признается фрагментом дей­ствительности или «референтом» факта-описания («фак­та науки»). Вместе с тем вся вырисовывающаяся пира­мида фактов принадлежит действительности, и если мы будем считать «фактом» лишь выражение идеи, ставя его как бы над действительностью, то это сместит под­линную перспективу соотношения фактов разных типов и видов.

Назвать фактом 1) выражение идеи и 2) факт, опи­санный в этом выражении, не есть «удвоение в номен­клатуре понятий»[98], ибо, по существу, мы здесь имеем дело с двумя разными категориями фактов действитель­ности.

Нижний слой внутреннего содержания — неопреде­ленные факты, представленные в источнике лишь отдельными элементами. Этот слой связывается с общей идеей тоже через частные идеи. В выражении частной идеи упоминание элементов неопределенных фактов может быть непосредственным или входящим в состав описания определенного факта.

Элементы неопределенных фактов запечатлены в понятиях, выработанных всем обществом или широким социальным слоем. Своими корнями понятия уходят не в мировоззрение одного или нескольких авторов, а в глубины народного и социального самосознания. Поня­тия, созданные в данном обществе и  выраженные на

 

[219]

языке этого общества, передаются словами. Внутрен­нее содержание слова — объективная реальность; поня­тие — внешнее содержание слова, идея о реальности; звучание — внутренняя или мысленная форма слова; графическое обозначение — внешняя, символическая форма слова.

Если определенные факты служат одним из источ­ников частных идей, то элементы неопределенных фак­тов дают нам частичные идеи, которые представляют собой не факт-идею как эволюцию от причины к след­ствию, а результат, остаток развития идеи — понятие. Произнесение слова является звуковой формой выра­жения понятия, инобытием мысли, однако не копией ее. Звук становится элементом слов лишь тогда, когда сочетания звуков (слова) приобретают известное дан­ному обществу понятийное содержание. Без этого звук — только биологическая функция, соучастник проявления тех или иных инстинктов.

Письменность — более искусственная, более внеш­няя форма выражения мысли. Графическое обозначе­ние слова есть не что иное, как символ или совокуп­ность символов. Изобретенность графических символов человеком не свидетельствует об их произвольности. Они возникли как необходимое следствие развития мыш­ления, речи, материальной культуры, социальных от­ношений; у общества была действительная потребность в них. Не сразу установилось соответствие между зву­ковым составом слова и графическими символами. В ус­ловиях примитивных цивилизаций имели место попытки передать идею графически наглядно. Недаром в неко­торых древнейших письменностях многие знаки пред­ставляют собой рисунки, изображающие живых су­ществ, предметы и другие реалии. Эта тенденция не могла не сочетаться с тенденцией чистой символиза­ции, ибо зарисовки вещей или сцен схематизировали и затрудняли выражение идеи больше, чем разработан­ная система «чистых» символов. В развитых общест­вах был избран путь от звука к графическому сим­волу — принцип, основанный на глубоком понимании структуры языка. Символ стал обозначением звука или звукосочетания, употребляющегося в устной речи при произнесении слова[99].

В. И. Ленин, критикуя «теорию символов»,    писал:

 

[220]

«Бесспорно, что изображение никогда не может все­цело сравняться с моделью, но одно дело изображение, другое дело символ, условный знак. Изображение не­обходимо и незбежно предполагает объективную реаль­ность того, что «отображается». «Условный знак», сим­вол, иероглиф суть понятия, вносящие совершенно не­нужный элемент агностицизма»[100]. Здесь речь идет об определении ощущений, восприятий и представлений в качестве символов: признание их «условными знаками» ведет к агностицизму. Иной оценки заслуживают знаки письма. Это закономерно возникшие символы, не со­держащие в себе непосредственного изображения дей­ствительности, обозначенной различными их сочетания­ми. Прямое значение слова «иероглиф»—знак письма. Понятие «иероглиф» употреблялось не только идейными противниками В. И. Ленина, но и им самим в перенос­ном смысле — как эквивалент понятия «символ». Ве­роятно, В. И. Ленин считал естественным отождествле­ние знаков письма с символами. Подобное отождеств­ление не противоречит признанию того, что за соче­таниями знаков письма стоит в конечном счете объек­тивная реальность, однако было бы крайним упроще­нием видеть в них зеркальное отображение ее.

Выражение частичных идей — понятий — в рамках частных идей есть факт-действие. Существует идея вы­ражения частичной идеи. Само действие начинается опять-таки со сверки частичной идеи с конкретной воз­можностью. Здесь эта возможность предопределяется задачей выражения частной идеи в соответствии с об­щей идеей создания источника. Отсюда неслучайность подбора слов, специфика терминологии, особенности текстуальных (литературных, формулярных) заимство­ваний. Указанные моменты обусловливаются разновид­ностью источника, широкой и узкой целями его созда­ния.

Обобщая наши наблюдения о стадиях воплощения частной идеи в тексте, мы вправе сказать, что рассма­триваемое действие — двуединый процесс редактирова­ния идеи и выражения ее с помощью соответствующих комбинаций слов, имеющих внешнюю форму сочетаний символов — знаков письма.

Техническая сторона дела — нанесение символов теми или   иными   орудиями   и   средствами   письма — требует

 

[221]

от исполнителя знания языка и письменности, способ­ности абстрактного мышления, однако два параллель­ных действия — редактирование идеи и запечатление ее в символах —иногда разделяются между двумя раз­ными лицами: одним — редактирующим и воплощаю­щим идею в словах, и другим — переводящим услы­шанное в знаки письма.

Готовый текст как следствие факта-поступка, факта-события или факта-маневра находится в единстве со своей причиной. Это единство выражается прежде всего в достижении скорректированной узкой внешней цели. Противоположность причины и следствия заключается в несовершенстве реализации скорректированной узкой внешней цели в источнике. Чем более творческой была задача субъекта внешней цели (самостоятельное сочи­нение), тем сильнее эта противоположность проявляется во внешнем содержании и внутренней форме источника. Чем менее творческой была задача субъекта узкой внешней цели, руководствовавшегося печатным форму­ляром или каким-нибудь устоявшимся стереотипом вну­тренней формы (удостоверение, паспорт, справка, изве­щение и т. п.), тем меньше противоположность внеш­него содержания и внутренней формы при реализации узкой внешней цели. Противоположность переносится тут в область языка и внешней формы, которая никогда не достигает идеала, поставленного узкой внешней целью, хотя иногда и приближается к нему. Степень противоположности во всех случаях обратно пропорцио­нальна степени профессионального мастерства субъекта узкой внешней цели, будь то мастерство автора-творца или мастерство регистратора, переписчика, машинистки.

Широкая внешняя цель — воздействие — реализуется в сложной системе фактов, куда создание источника входит как включенный факт. Идея воздействия порож­дается особенностями материальной жизни общества. Вся совокупность фактов, связанных с рождением и воплощением цели воздействия, составляет факт-про­цесс, которым охватываются предпосылки создания ис­точника, сам факт его создания и факты влияния (воз­действия) источника на идеи и действия людей. Един­ство причин и следствия факта воздействия заклю­чается в осуществлении воздействия, обусловленного объективными причинами, однако противоположность причин и следствия здесь тоже налицо — воздействие не бывает до конца таким, какого требовали объектив-

 

[222]

ные причины. В факте-процессе противоположность при­чин и следствия обычно больше, чем в факте-поступке, факте-маневре или факте-событии, потому что процесс содержит больше включенных, сопровождающих и вкли­нивающихся фактов.

Включенность факта создания источника в более крупный факт не лишает его, как мы видели, особых целей, не равнозначных «средству», ибо для субъекта главного факта создание источника есть средство дос­тижения одной широкой внешней цели, а для субъекта подчиненного факта — другой. Создание источника ни­когда не превращается и в «самоцель». Даже в случае чисто поэтической внутренней цели самовыражения соз­дание источника — не самоцель, поскольку самоцелью является выражение чувств и мыслей, письменная же фиксация их оказывается с точки зрения автора лишь средством достижения этой цели.

Итак, источниковед не может удовлетвориться раз­рывом между «фактом действительности» и «фактом науки». Выше показана заполненность этого промежут­ка фактами различного порядка. Распутывая весь клу­бок фактов, исследователь на каждой стадии исходит из анализа социальных причин той, а не иной интер­претации факта в источнике и тем самым учитывает специфику эпохи, страны и общественной среды, в ко­торой возник источник.

Построением «модели» исторического факта теоре­тически исчерпывается функция источниковедческого синтеза, поскольку одна из важнейших целей источни­коведения состоит в добывании исторических фактов. На практике же синтез несет на себе дополнительную нагрузку. Углубляя вопрос о происхождении источника, он служит главным критерием правильности принятой классификации актов.

Изучение процессов, отраженных в актах,— естест­венное продолжение исследования актов как фактов истории. Оно связано с изучением степени достоверно­сти содержания актов.

Выяснение достоверности содержания актов и от­дельно взятого акта определенной разновидности — проблема пока еще мало разработанная и в теории, и на практике. В течение нескольких веков дипломатика была сосредоточена на изучении подлинности актов. Под подлинностью разумеется действительное происхож­дение источника от того автора (индивидуального или коллективного, в том числе    от учреждения), который

 

[223]

обозначен (или подразумевается) в тексте источника. Достоверность же следует понимать как необходимую и достаточную степень соответствия между явлением и его описанием в источнике. Это соответствие никогда не бывает полным. Поэтому целесообразнее говорить о «степени достоверности» источника, чем о полной досто­верности или полной недостоверности его. Изучение под­линности обычно требует и изучения достоверности, ибо подлинность не всегда возможно определить по внеш­ним признакам источника. К тому же многие источники сохранились лишь в копиях, а критика внешних приз­наков копий не дает, разумеется, ответа на вопрос о подлинности оригинала. В этих случаях критика досто­верности источника является одновременно основным способом решения проблемы подлинности.

Вопрос о степени достоверности актов, как и дру­гих письменных источников, невозможно решить в об­щей форме, поскольку содержание источника представ­ляет собой сложную систему отражений исторических фактов.

Системы отражения фактов в источниках изучены явно недостаточно. Распространено выражение и даже представление о том, что из источников мы черпаем «факты». Между тем, как было показано выше, источ­ник отражает, причем неадекватно, лишь отдельные сто­роны исторических фактов, и разные факты в одном и том же источнике отражены с разной степенью не­полноты к неадекватности. С точки зрения достовер­ности мы рассматриваем источник в четырех аспектах: 1) как объективный остаток факта его создания в са­мом общем смысле слова; 2) как объективный остаток материальных средств и результат усилий, затрачен­ных на его создание; 3) как более или менее объектив­ное отражение той правовой и литературной формы, в которую по традиции выливалось написание источни­ков соответствующего происхождения и назначения; 4) как более или менее субъективное изображение — в определенных не вполне адекватных предмету выра­жениях и в определенном тенденциозном свете — тех или иных явлений действительности — фактов (в том числе идей и намерений автора).

В изучение проблемы достоверности входит исследо­вание источника главным образом в его последнем ка­честве. Для суждения о степени неадекватности выра­жений необходимо прежде всего использовать итоги анализа конкретных формуляров. Затем наступает срав-

 

[224]

нение «знаковой системы» данной разновидности источ­ников со «знаковыми системами» источников других разновидностей и видов. Выяснение тенденциозности осуществляется сначала также в рамках текстологиче­ской и логической критики замкнутой группы источников, а затем круг источников расширяется до воз­можного предела.

Выяснение степени достоверности в полном объеме неосуществимо без исторических построений на задан­ные темы, ибо только они предполагают мобилизацию всей совокупности источников по теме и применение всего многообразия приемов источниковедческого и ис­торического анализа и синтеза. Исторические построе­ния опираются на выводы о том, какую социальную роль играли акты, какое воздействие они оказывали на те или иные процессы и насколько неадекватно их запечатлели. Разница между изучением происхождения источника и использованием его в исследовании на за­данную тему состоит в том, что последний тип иссле­дования не требует источниковедческого синтеза для каждого акта и берет в качестве объекта рассмотрения не весь текст актов избранной разновидности, а лишь какую-то его часть, затрагивающую изучаемую тему. Изучение идет по линии анализа этой части формуляра актов избранной разновидности за более или менее значительный отрезок времени. Результаты текстологического анализа могут быть выражены в форме «статис­тики» клаузул (количество старых и новых клаузул и клаузульных сочетаний, их территориальное и хроно­логическое распределение и т. п.) «Статистика» клау­зул существенно отличается от обычной «цифирной» статистики, поскольку клаузулы, во-первых, не инфор­мируют о количественной стороне процесса, а устанав­ливают определенные правовые принципы, и во-вторых, являются в большинстве случаев формулярными заим­ствованиями, часто далекими от действительности, вслед­ствие чего они требуют особых форм классификации и учета (архаичные или новые, в архаичном или новом контексте и т. п.). Свое объяснение статистика клаузул получает при учете соответствующих выводов историко-юридического, историко-географического, историко-политического и историко-экономического исследований, проведенных для каждого акта. Благодаря такому ис­точниковедческому синтезу избирательного плана воз­никает «построение» ряда исторических фактов, состав­ляющих какую-то сторону изучаемого процесса. Парал-

 

[225]

лельно ведется разработка других разновидностей ис­точников в подобном же избирательном плане (та же тема). Обобщение рядов «построений» исторических фактов методом исторического синтеза дает «построе­ние» (или приблизительную реконструкцию) процесса в целом.

Таким образом, рассмотрение путей развития и ме­тодов дипломатики убеждает, что эта дисциплина, будучи исторической, не может полностью отказаться от изучения содержания актов. Последовательный отказ от исследования содержания актов имеет лишь одну цель, не историческую, а практическую — создание об­разцовых условных формуляров. Эту цель и ставит пе­ред собой современное документоведение, и в этом его главное отличие от дипломатики, служащей задачам исторической науки. Если ограничивать ее цель уста­новлением подлинности документов, то анализ одних лишь формальных признаков не позволит во всех слу­чаях добиться желаемых результатов. Если же считать, что цель дипломатики — исследование только внутрен­ней формы актов, то и тогда объяснение развития этой формы потребует рассмотрения исторических условий, приводивших к эволюции формуляра. Если полагать, что задача дипломатики сводится к реконструкции ис­тории канцелярий, то и в этом случае она станет частью науки истории, а именно истории государственных уч­реждений. Следовательно, дипломатика выполняет ком­плексную функцию изучения внешней и внутренней формы актов, в той или иной мере — их содержания и истории канцелярий, откуда вышли акты.

 

 

 

---