[263]

  

Итак, свидетельства собраны, рассортированы, приведены в надлежащий вид; словом, нужные источники в нашем распоряжении. Но как свести их воедино? Как превратить их в целостную историческую работу? Необходимо, во-первых, выбрать метод и форму изложения; во-вторых, определить критерии оценки имеющихся данных и, в-третьих, самое главное — интерпретация: как увязать полученные свидетельства с более общими представлениями и теориями исторической науки, придать исторический смысл нашим находкам. Наконец, надо постараться определить степень влияния устных свидетельств на характер интерпретации исторических фактов в будущем.

Дело в том, что истолкование истории на основе устных свидетельств открывает для исследователя множество новых возможностей. В самом общем плане любые свидетельства очевидцев, как правило, обладают тройным потенциалом: позволяют пробовать и разрабатывать новые подходы к интерпретации фактов, подтверждать справедливость прежнего истолкования исторических событий и демонстрировать, как они воспринимались на индивидуальном уровне. По существу, основные приемы оценки устных свидетельств, отбора наиболее выразительных фрагментов и построения аргументации мало чем отличаются от тех, что применяются при создании научной работы на основе документов на бумажном носителе. То же самое можно сказать и о выборе аудитории для представления труда — ученых-историков, Школьников, членов клуба пожилых людей, читателей местной прессы, зрителей телевизионных общенациональных программ. Однако сама необходимость такого выбора порой связана именно с устно-

 

[264]

 

историческим характером работы просто потому, что ее воздействие одинаково эффективно во множестве разных контекстов. Обычно предстоит решить три главные проблемы: кого считать автором или редактором работы, какой избрать способ распространения материала и каким методом его интерпретации или анализа воспользоваться.

Вопрос об авторе или редакторе логично связан с происхождением устных свидетельств, собранных в ходе двустороннего процесса — интервью или коллективных полевых исследований. Прежде всего, когда речь идет о биографии отдельного лица, правила этики обязывают, чтобы фамилия рассказчика наряду с фамилией исследователя фигурировала на титульном листе (в качестве автора) или упоминалась в самом названии работы. В некоторых печатных публикациях он может быть назван в качестве соредактора в порядке признания его плодотворного сотрудничества. При создании устной истории какой-либо школы или общины коллективная обработка полученного материала может оказаться не менее полезной, чем сам процесс его сбора. В общине, например, группа старожилов может осуществить всю работу целиком: записать воспоминания друг друга; сообща обсудить их, решить, что отобрать для публикации, внести исправления в рукопись и т.п. При осуществлении аналогичного проекта в школе коллективное сотрудничество, скорее всего, коснется конечного этапа подготовки труда: отбора наиболее удачных фрагментов, оформления материала и самого издательского процесса. Включение всех участников проекта в состав редколлегии — важный способ символического подтверждения достоверности представленных сведений.

Вторая проблема — это выбор способа распространения конечной продукции, ибо характерные для него технические приемы и условности определяют форму и ограничительные рамки изложения. Существующие технические средства позволяют сочетать текст со звуком, кино — с фотоматериалами. Некоторые устно-исторические проекты предусматривают выпуск собственных мультимедиадисков, но, как мы уже смогли убедиться (глава 6), возможности в этой сфере все еще довольно ограниченны и находятся в стадии эксперимента. Принято также рассылать брошюры и печатные программы в дополнение к запланированным радиопередачам. В данном случае параллельно используются два средства распространения информации. Но, с другой стороны, удивительно редко фонограммы или диски выпускаются в качестве приложения к печатным изданиям. Таким образом, на практике устная история пока что доводится до читателя или слушателя, как правило, лишь каким-нибудь одним из многочисленных способов презентации.

 

[265]

 

Первенство среди них принадлежит, разумеется, звуку. Простейший способ здесь — ваш собственный рассказ о проведенном устно-историческом исследовании. Однако этот способ требует тщательной предварительной подготовки. Поскольку не всегда удается в точности передать речевые особенности человека даже с помощью магнитофонной записи, то лучше выбрать несколько четких отрывков, рассчитанных на четыре-пять минут воспроизведения. Полезно также заранее снабдить слушателей копиями расшифровок. Для более специализированной лекции, где фрагменты интервью служат иллюстрацией для сложной системы аргументов, подобный прием связан с определенными техническими трудностями. Прежде всего надо иметь качественную запись цитируемых отрывков, скопированных на одну пленку с первоначальных записей интервью. Затем следует убедиться, что в аудитории имеется надежная система воспроизведения. Тогда можно во время лекции, стоя возле магнитофона, включать и выключать его по мере надобности. Еще лучше преобразовать фонограмму в цифровую форму в виде компакт-диска, позволяющего пропускать какие-то фрагменты в записи и включать точно в нужном месте. Как убедилось на собственном горьком опыте большинство специалистов по устной истории, без такой предварительной подготовки слушателей будут приводить в замешательство невразумительные голоса, доносящиеся из динамиков, отвлекать длительные паузы, пока докладчик ищет на ленте нужное место, и раздражать затянувшаяся сверх всякой меры лекция.(…).

 

[267]

 

Третьей важной проблемой, которую необходимо решить, является выбор метода интерпретации или анализа. В принципе, здесь возникают два параллельных вопроса. Во-первых, намереваетесь ли вы представлять свидетельства очевидцев с минимальными комментариями или сделаете упор на научной интерпретации фактов. Во-вторых, предпочитаете ли вы показывать исторические события через призму отдельных биографий или путем более общего анализа социальных процессов. Устные свидетельства, обычно принимающие форму автобиографических повествований, обнаруживают одну трудность, которая свойственна любым интерпретациям истории. Фактически средством выражения исторического опыта является жизнь одного человека. К тому же факты, содержащиеся в любом жизнеописании, можно до конца осмыслить, лишь рассматривая его как неотъемлемую часть всей жизни. Но чтобы сделать необходимые обобщения, нужно извлечь высказывания по интересующей нас проблеме из множества интервью, свести их воедино и рассмотреть под новым углом, скорее в горизонтальном, а не вертикальном разрезе, тем самым придавая им новый смысл. Именно на данном этапе нам приходится делать важнейший, но болезненный выбор.

 

[268]

 

В принципе, существует четыре основных способа конструирования истории на основе устных свидетельств. Первый из них предполагает использование индивидуального жизнеописания. Когда имеешь дело с информантом, обладающим отличной памятью, это, пожалуй, единственная возможность в полной мере задействовать богатейший фактический материал. К тому же повествование о жизни человека, как правило, не сводится лишь к индивидуальной биографии. В самом деле, в большинстве интервью речь обычно идет не только о самом рассказчике: «описывая прошлое, мы говорим не только о себе, но включаем в наши воспоминания опыт и впечатления многих других людей»[1]. В особых случаях отдельное интервью может пригодиться при создании истории сообщества или целой социальной группы или же станет той нитью, на которую «нанизывается» реконструкция сложной цепи событий. Автобиография Нейта Шоу в книге «Все страсти Господни» производит сильное впечатление именно потому, что в ней нашли отражение страдания негритянского населения Юга Соединенных Штатов. Рассказ, несущий столь огромный внутренний заряд, нуждается лишь в минимальных комментариях для характеристики общей обстановки. Другие же индивидуальные жизнеописания — особенно если их намереваются преподнести как в известном смысле типичные — требуют более обстоятельного вводного обсуждения и истолкования, иначе они так и останутся просто «интересной историей».

Второй способ состоит в подготовке сборника отдельных эпизодов. Для каждого из таких отрывков по отдельности не требуется богатство и полнота, необходимые для связного повествования, но именно поэтому в совокупности они позволяют лучше раскрыть «типичность» жизнеописательного материала. Так, Оскар Льюис в своей книге «Дети Санчеса» свел воедино высказывания множества родителей и детей и нарисовал многоплановую рельефную картину жизни бедной мексиканской семьи в трущобах Мехико. В принципе, на основе нескольких биографий можно воссоздать портрет целого сообщества, деревни («Акенфилд») или города («Говори за всю Англию»). Внимание составителей сборника может сосредоточиться и на конкретной социальной группе или отдельной теме («Женщины с болот», «За работой», «Кровь Испании»). Сборник может состоять из полных жизнеописаний, рассказов о конкретных событиях или строиться по принципу тематического монтажа фрагментов: «Кровь Испании», к примеру, сочетает все три подхода. В этих случаях воздействие свидетельств зависит также от характера вводной статьи.

Третий способ конструирования истории на основе устных свидетельств — это анализ самого повествования. Он характерен прежде

 

[269]

 

всего для отдельного интервью, но также — в зависимости от избранного метода — подходит и для ряда других. При данном подходе внимание сосредоточивается на текстуальных особенностях интервью: с чем связаны его язык, тематика, характерные повторы и паузы. Главное здесь то, как сам рассказчик воспринял, запомнил и пересказал свое прошлое и как это проливает свет на особенности сознания более широкой общности людей. Подобный анализ не ставит целью определить степень типичности самого рассказчика или его (ее) переживаний.

Четвертый способ может быть назван реконструктивным перекрестным анализом. Устное свидетельство является источником и основой построения аргументации относительно моделей поведения людей или характера событий в прошлом. Разумеется, допустимо в одной книге сочетать анализ с изложением подробных биографий. В моей книге «Эдуардианцы» «семейные портреты», представляющие различные социальные слои и регионы Британии, перемежаются с главами, носящими более явный аналитический характер. Но в тех случаях, когда анализ является главной целью, общая конструкция изложения материала уже не зависит от биографической формы свидетельств, а определяется исключительно внутренней логикой самой аргументации. Обычно при таком подходе используются более короткие цитаты, сравниваются высказывания из различных интервью, а они, в свою очередь, увязываются с материалами, полученными из других источников. Аргументация и перекрестный анализ имеют первостепенное значение для выработки систематической интерпретации истории. Однако этому способу изложения свойственны и крупные недостатки. А потому все указанные выше формы не исключают, а скорее взаимно дополняют друг друга. Очень часто при реализации одного проекта приходится пользоваться сразу несколькими способами.

Вообще говоря, при работе над книгой с привлечением устных свидетельств и с применением любого из перечисленных способов от автора не требуется каких-то особых знаний, кроме тех, что необходимы для написания любого исторического труда. Нужно только разработать четкую систему цитирования для материалов интервью, тщательно следить за правильностью их воспроизведения, как это принято и при ссылках на письменные источники. Устные свидетельства можно оценивать, подсчитывать, сравнивать и цитировать наряду с Другими материалами. Работа эта не труднее и не легче прочей в профессии историка, хотя в известной степени она все-таки иная. Когда вы пишете свою работу, перед вашим мысленным взором постоянно

 

[270]

 

возникают люди, с которыми вы беседовали; вы стараетесь не придавать их словам того значения, против которого они стали бы возражать. Как с этической, так и с социальной точек зрения подобная предосторожность вполне оправданна и, как показали антропологи, имеет важное значение для научного понимания явлений. Работая над книгой, вы страстно желаете разделить с другими живые и яркие впечатления от жизнеописаний, поразивших ваше воображение. Более того, перед вами материал, который вы не просто обнаружили; именно в этом и состоит его отличие от других категорий документов. Потому-то специалисту по устной истории всегда так трудно делать выбор в пользу биографии или перекрестного анализа. Но эта напряженность только подтверждает силу воздействия устной истории. Изящество исторических обобщений и социологических теорий — это взгляд с птичьего полета на повседневную жизнь — основу устной истории. Испытываемые историком колебания между историей и реальной жизнью напоминают движение маятника часового механизма.

Какой бы способ вы ни избрали, вам непременно потребуется оценить взятые интервью по трем признакам: с точки зрения содержания, особенностей изложения и в качестве источника. Всякое интервью следует внимательно прочитать, хорошенько вдуматься в его смысл, определить его значение в целом, отметить повторы и образность, взять на заметку удачно рассказанные эпизоды, яркие и выразительные фразы. Затем нужно разобраться с особенностями изложения, сопоставляя более или менее «объективные» высказывания с «субъективными» мнениями, отделяя информацию чисто биографического характера (рождение, образование, женитьба, работа и т.п.) от связанных с этими событиями переживаний и общих рассуждений о личной жизни и социальных переменах. Наконец, необходимо дать оценку достоверности интервью как исторического источника. Это необходимо даже в тех случаях, когда вас интересуют не сами события, а то, как они отложились в памяти людей. Ведь вам важно знать, до какой степени воспоминания подвергаются «самоцензуре» или обрастают небылицами.

При оценке достоверности интервью требуется прежде всего определить внутреннюю последовательность повествования. Оно должно представлять собой единое целое, все части которого логически связаны между собой. Если рассказчик имеет склонность приукрашивать факты или прибегать к стереотипным обобщениям, это четко проявится в ходе интервью. В таком случае описание того или иного события можно воспринимать как символическое выражение позиции информанта, а не как надежный источник с точки зрения фактического материала. Таким же образом обнаруживается и замалчивание сведе-

 

[271]

 

ний. На это указывает упорное уклонение от обсуждения эпизодов, относящихся к какому-нибудь периоду (например, к военным годам), или постоянная путаница с некоторыми деталями биографии (например, с Датами вступления в брак и рождения первого ребенка, зачатого еще до официальной женитьбы). Преднамеренное утаивание или безудержное фантазирование неминуемо приводят к возникновению в рассказе множества противоречий, несоответствий и анахронизмов, вместе с тем некоторая доля несоответствий в повествовании — вещь вполне нормальная. Довольно часто встречается противоречие между восхваляемыми рассказчиком общими ценностями, по его мнению, бытовавшими в прошлом, и детальным описанием событий повседневной жизни. Но и само это противоречие может быть весьма красноречивым, ибо символизирует динамику социальных перемен.

Многие данные интервью нетрудно перепроверить через другие источники. Иногда это возможно осуществить одновременно со сбором материала. Серия интервью с представителями одного сообщества откроет широкие возможности для выяснения достоверности отдельных фактов. Их также можно сличить с рукописными документами и печатными изданиями. «Любое свидетельство, — заявляет Ян Вансина, — письменное или устное, которое происходит из одного источника, следует рассматривать как проходящее испытательный срок, пока не будет найдено ему подтверждение»[2]. Это изречение, однако, скорее относится к устным преданиям, передаваемым из поколения в поколение, чем к непосредственному рассказу очевидца. Наличие расхождений между письменным и устным свидетельствами еще не повод утверждать, что один из источников надежнее другого. В интервью может открыться истина, не отраженная в официальных документах. Или же расхождения могут возникнуть при абсолютно правдивом изложении фактов, но с различных позиций. Взятые вместе, они во многом помогают правильно истолковать описываемые события. Нередко устное свидетельство, установленная достоверность которого позволяет использовать его лишь в качестве иллюстрации, содержит и новые, неподтвержденные показания, дающие толчок к поиску новой интерпретации. Большинство устных свидетельств, заимствованных из личного опыта (например, факты из жизни отдельной семьи), ценятся именно потому, что их нельзя получить из других источников. Они уникальны в своей основе. Конечно, подтвердить или опровергнуть их подлинность нельзя, но ее можно оценить и взвесить.

И последнее. Степень надежности устных показаний можно оценить, рассматривая их в более широком контексте. Опытный фольклорист или литературовед, изучая варианты известных сказок, в со-

 

[272]

 

стоянии отличить сохранившиеся неизменными составные части от внесенных в них новых элементов. Точно так же искушенный историк, пользуясь всевозможными источниками, заранее соберет достаточно сведений о периоде времени, регионе и социальной среде, с которыми связан его собеседник, чтобы определить степень правдивости всего повествования даже при наличии ряда неподтвержденных фактов. Сами за себя говорят такие очевидные проблемы, как отсутствие поддающихся проверке деталей, путаница в хронологии событий, сбивчивая речь.

На данном этапе встает вопрос о способах анализа интервью. Причем в зависимости от подхода используется нарративный (семантический) или реконструктивный методы. Рассмотрим их более подробно.

Нарративный метод — это, по сути, целый набор возможностей, из которых одни более специфичны, другие менее, с существенными различиями в исходных предположениях и методике — от размашистой кисти обыкновенного рецензента до строгой дисциплинированности научного анализа.

При более простом подходе ученый-историк попытается истолковать интервью с «интенсивно-гуманитарных» позиций традиционной литературной критики, которая, часто работая с довольно запутанным и противоречивым текстом, старается раскрыть замыслы автора, опираясь на любые полезные зацепки. Так, Рон Грил сопоставляет два интервью с представителями нью-йоркской еврейской общины, причем оба его собеседника принадлежали к рабочему классу и занимались портняжным делом. Несмотря на сходство социального положения, они трактовали прошлое совершенно по-разному. Для Мэла Дубина, сына иммигранта, рожденного в Нью-Йорке, профсоюзного активиста и квалифицированного рабочего, история — это последовательная борьба за социальный прогресс, поддающаяся единой логике, невзирая на отдельные неудачи. Рассказывая о себе лично, о своих соседях, о профсоюзе или о швейной отрасли, он придерживался одной и той же схемы «подъема и спада», всякий раз объясняя неблагоприятную ситуацию отсутствием квалифицированных портных из числа еврейских и итальянских иммигрантов, которых раньше было так много, т.е. представителей той профессии, с которой была связана судьба самого Мэла. Рассказанная им история собственной жизни, основанная на личном опыте и знаниях о прошлом, но содержащая также весьма примечательные пробелы и преувеличения, — это исторический миф о неуклонном движении вперед, и назначение ее состоит в том, чтобы «придать динамику повествованию и создать вполне определенное и

 

[273]

 

весьма реальное представление о нынешнем положении в мире швейной промышленности». Иначе обстоит дело с другой активисткой — Беллой Пинкус, которая сама являлась иммигранткой, подростком приехавшей в Нью-Йорк из польских земель, входивших в состав Российской империи. До замужества она работала полуквалифицированной швеей, а затем, овдовев, вновь вернулась на работу. Белла представляла прошлое не в виде логической цепи перемен, а как серию драматических эпизодов, свидетельствующих о жестокой борьбе за существование. «Всегда и всюду одно и то же. С самого сотворения мира люди делятся на богатых и бедных, купающихся в роскоши и сражающихся за выживание. Так уж мир устроен». Ее собственная жизнь служила тому наглядным примером. И Белла, рассказывая о ней, постоянно прибегала к парным поэтическим образам. Например, описывая свои первые впечатления от Нью-Йорка, она упоминала автобусы с открытым верхом, плоские крыши домов и стирку белья на улицах, противопоставляя все это закрытым автобусам, крутым остроконечным крышам и стирке в закрытых помещениях, что осталось в ее памяти с детских лет, проведенных в России. Такие образы означали открытость свободе — то, что она, будучи молоденькой девушкой, ощутила в Нью-Йорке и чего ей недоставало в России и недостает в теперешней жизни. В обоих этих жизнеописаниях мы ощущаем глубинное «историческое сознание» авторов не столько за счет приведенных фактов и высказанных мнений, сколько благодаря их мастерской компоновке. Это тем более примечательно, поскольку обоим рассказчикам пришлось во время интервью отстаивать собственные позиции. «Вновь и вновь они возвращались к главным темам своих повествований, несмотря на неоднократные попытки интервьюера удержать контроль над ситуацией и сменить тему разговора». Довольно убедительное доказательство необходимости «прислушиваться к их голосам» как во время интервью, так и после[3].

Указанный подход позволяет выявлять в интервью те образы, где проявляются «мифы, которыми мы живем»: незабываемая золотая пора детства, беззаветная материнская любовь, ведьма-мачеха, придирки людоеда-работодателя и т.п. Как обнаружил Вьеда Скултанс, Пожилые латыши, дважды пережившие разрушение общественной системы — сперва в результате советского вторжения в 1940 г., а затем после краха коммунизма в 1991 г., — говорят о своем детстве как о чудесном времени. По словам одной пожилой женщины, они «жили как в сказке». Она вспоминает, что на рынке было полно фруктов с юга: «такие красивые вишни, и вкус у них был волшебный». Окрестные Поля были сплошь покрыты цветами, которые «так чудесно пахли».

 

[274]

 

Но сильнее всего запомнились кусты роз в бабушкином саду, «наполнявшие воздух благоуханием». Ее мать как-то сказала: «Вы родились, когда розы еще цвели». Подобные представления лежат на поверхности, для их выявления не требуется ни специальных знаний, ни особых приемов, нужно только быть внимательным[4].(…).

 

[277]

 

Еще один подход состоит в том, чтобы выявлять часто полуосознанные скрытые значения, которые выдает сама речь. Они поддаются расшифровке, что бы там ни говорили ученые-психологи и языковеды, утверждающие, что грамматика сама по себе формирует мышление человека еще в младенческом возрасте. Поражает различие между устным и письменным способами выражения мысли. Письменный текст имеет правильную и сложную грамматическую конструкцию, для него характерны строгость, объективность, аналитическая манера изложения, точный, но богатый язык. Устное повествование, напротив, примитивно с точки зрения грамматического строя, полно избыточных выражений и неоправданных отклонений; в нем много субъективного, эмоционального и гипотетического, часто используются одни и те же слова и образные выражения. Но абсолютизировать эти различия не следует. Люди существенно отличаются друг от друга по запасу слов, знанию грамматики, по тону и особенностям речи, что во многом отражает, откуда они родом, уровень их образования, сословную принадлежность и пол. Уильям Лейбоу, который занимался формальным структурным анализом Устных рассказов проживающих в городах чернокожих американцев, одним из первых обратил внимание на особую художественность их речи. Он же продемонстрировал весьма интересные различия в манере разговаривать между жителями двух поселений (белых и чернокожих), расположенных по соседству на Юге Америки. И хотя Лейбоу, по всей видимости, мало интересовало символическое

 

[278]

 

значение выявленных языковых конструкций, оно часто проявляется само собой.

Так, Изабель Берто-Вьям обнаружила, что, когда простые люди рассказывают о себе, мужчины, как правило, стараются употреблять активное личное местоимение «я» в именительном падеже, а женщины — косвенное «мы» или строят неопределенно-личные предложения. Похожие различия наблюдаются также при выборе конкретных ключевых слов и фраз, например при выражении нравственной позиции, причем эти вариации существуют не только у разных рассказчиков, но и у одного и того же в разных контекстах. Такой выбор может свидетельствовать о личных переживаниях, часто не высказываемых, а иногда и вытесненных глубоко в бессознательное[5].

Работа с интервью с целью выявления содержащихся в нем образов, определения стиля изложения и изучения его языковой структуры всегда предполагает его «препарирование». Однако существуют и другие способы анализа повествования, когда его исследуют как единое целое. При одном из таких подходов интервью рассматривается не просто как односторонние откровения рассказчика, а как прямой результат взаимодействия обоих участников беседы. Таким образом, как убедительно доказал Эллиот Мишлер, всякое интервью следует рассматривать в качестве совместного продукта, созданного двумя людьми, как «форму дискурса... скомпонованного в процессе обмена вопросами и ответами». Свои знания Мишлер приобрел, опрашивая пациентов в качестве врача, и здесь особенно заметна разница между положением задающего вопросы и отвечающего на них; только первому есть что предложить: правильное лечение зависит от точности полученной информации. Мишлер показывает, как быстро пациент улавливает реакцию врача — многозначительное молчание или явное стремление узнать побольше деталей — и перестает вдаваться в подробности, часто ограничиваясь простыми «да» и «нет». Он предупреждает нас о необходимости, интерпретируя интервью, обращать пристальное внимание не только на ответы, но и на вопросы. При социологических исследованиях, проводимых в традиционной манере, подобный «обмен символами» не предусматривается ни на стадии интервью, ни потом, в ходе систематизации материала. Правда, при наличии звукозаписи беседы всегда есть возможность изучить весь диалог целиком; впрочем, это делается редко. На проблему авторства все чаще стали обращать внимание и антропологи, не в последнюю очередь еще и по причине заметного различия в общественном и материальном положении между ними и их информантами. Традиционное антропологическое жизнеописание обычно состоит из двух

 

[279]

 

частей: вступительного пояснения самого ученого и собственно рассказа информанта — текста, из которого предварительно удалены любые намеки на вопросы исследователя. С этой общепринятой формой соперничает предложенная Пэт Каплан альтернативная схема научного изложения материала. В своей книге «Голоса Африки» она рассказывает историю танзанийца — островитянина Мохаммеда, ее близкого друга, отчасти даже жившего на ее иждивении, с которым была знакома около тридцати лет. Пэт Каплан использует дневники, которые он вел по ее просьбе, его письма к ней и недавно взятое у него интервью — жизнеописание. Весь этот материал представлен в книге отдельными разделами, вместе с ее вопросами и комментариями. Но самое удивительное то, что в начале книги она поместила стенограмму обсуждения с Мохаммедом целей и назначения данного труда, а также вопроса о распределении между ними авторского гонорара, за чем последовала его молитва о ее благоденствии. В конце произведения вместо заключения («"закругленный" конец отдавал бы фальшью») — еще одна молитва Мохаммеда. И хотя Каплан, пожалуй, чересчур сдержанна в своих комментариях, ее подход, несомненно, позволяем наиболее полно раскрыть взаимодействие между исследователем и рассказчиком[6].(…).

 

[281]

 

А теперь давайте обратимся к реконструктивному способу анализа. Хотя в последнее время интерес к нарративному методу заметно возрос, в устно-исторических публикациях по-прежнему преобладает реконст-

 

[282]

 

руктивный способ. Он близок к «этносоциологическому» подходу Даниэля Берто, который тот отстаивает в работе «Les Récits de vie» («Рассказы о жизни»). Задача состоит в том, чтобы, используя биографическое интервью, воссоздать в деталях, как действует и меняется социальный контекст или отдельные его элементы, например условия труда, конкретный тип социальной мобильности или ситуации (положение матери-одиночки, разведенного отца, человека бездомного или калеки). Этносоциолог стремится понять ситуацию, среду на основе показаний, касающихся каждодневного опыта и практики, межличностных отношений, ценностных установок и конфликтов, заимствованных из рассказов о лично пережитом[7]. Эти задачи явно перекликаются с целями многих специалистов по социальной истории, использующих устные свидетельства. А потому не удивительно, что существует много общего между социально-историческим и социологическим способами анализа.

Начнем с того, что интервью, как и любые свидетельства очевидцев, содержат высказывания, поддающиеся оценке. В них отвлеченные понятия и вымысел перемежаются с достоверной информацией, которая может быть не менее ценной, чем полученная из какого-нибудь другого созданного людьми источника. Такие свидетельства можно читать как литературу, но можно использовать для статистических подсчетов — например, основные сведения, изложенные в ряде интервью, сопоставить с аналогичными данными, взятыми из других источников. В своем научном труде «Жизнь рыбаков Восточной Англии в семье и обществе» Тревор Ламмис свел в таблицы информацию, собранную в ходе шестидесяти интервью[8]. Участников просили сказать, в каком возрасте они оставили школу. Ответы совпали с общенациональной тенденцией как по времени, так и по социальным критериям.

 

Были также получены данные о количестве у информантов братьев и сестер, в том числе умерших в детском возрасте. Известно, что у рыбаков, как правило, большие семьи. Представленные в таблице ци-

 

[283]

 

фры соответствовали общенациональной тенденции к снижению детской смертности и к сокращению числа детей в семьях, а также отражали известные различия в зависимости от классовой принадлежности. Имея под рукой подобные результаты тестирования, всякий историк увереннее углубляется в область неизведанного.

 

На данном этапе кто-то станет выискивать в полученном фактическом материале характерные признаки или зацепки для истолкования, другой приступит к исследованиям с некой теоретической точки зрения, вооруженный набором более или менее определенных гипотез, которые требуют проверки. Но и тем и другим в конце концов понадобятся веские доказательства. Вообще-то, интерпретация или исследование исторических событий приобретает достоверность, если свидетельства принципиально не расходятся и рассматриваются под несколькими углами зрения. При этом нужна предельная осторожность. Исследование единственного «конкретного случая» — более шаткая основа для научных обобщений, чем сравнительный анализ результатов изучения двух или нескольких групп населения с разными характеристиками, относящихся к одному и тому же периоду. Сравнительный анализ разных групп за длительный промежуток времени выглядит еще более убедительно, хотя его труднее осуществить. Чем разнообразнее условия, при которых выдвинутый аргумент сохраняет свою справедливость, тем выше его достоверность. Но поскольку история складывается из множества «конкретных случаев», каждый из которых по-своему уникален, на практике бывает непросто осуществить успешный сравнительный анализ. Подтверждение конкретному объяснению часто необходимо искать внутри самого отдельного случая, а данные перепроверять во всех деталях, всякий раз беспристрастно оценивая вероятность искажений при их обобщении. Например, исследуя историю Фронтир-колледжа (важный канадский эксперимент в области самообразования рабочих), Джордж Кук вынужден был признать, что все собранные данные укладываются в одно, пусть широкое, направление:

 

[284]

 

В общем, мы разговариваем только с теми, кто искренне хотел помочь колледжу. Хотя многие признают, что потерпели неудачу как «учителя-рабочие» они тем не менее считают саму идею весьма «благородной» и с удовлетворением вспоминают свою деятельность в колледже... Они воспринимают ее через розовые очки... Нам не удалось поговорить с теми, у кого сложилось негативное мнение об этой затее... с работодателями... [или] с кем-либо из профсоюзных деятелей, которые тоже участвовали в работе колледжа. Что еще важнее: мы не смогли найти никого из рабочих... По-видимому, мы так ничего или почти ничего не узнаем о том, что они думают[9].

Точно так же, изучая, например, условия труда, непросто добиться критических высказываний от работников-ветеранов, отдавших все силы родному предприятию, причем именно потому, что их устраивали существующие там условия. Наглядным примером может служить положение старшей прислуги в загородных виллах. Кроме того, если подобный контингент сравнительно легко обнаружить, то временных работников, которых может оказаться значительно больше, разыскать намного труднее. Следует особо подчеркнуть, что и информация, заимствованная из письменных источников, не всегда способна компенсировать дисбаланс, присутствующий в устных свидетельствах. Как известно, Джон Толанд создал привлекательный образ Адольфа Гитлера как «заблудшего архангела», непонятую, «сложную и противоречивую» личность, основываясь на интервью с 250 современниками из ближайшего окружения фюрера[10]. Ему не составило труда найти подтверждение своим выводам в германских архивах. Подобные устно-исторические исследования лишь повторяют искажения в официальной истории. Все выглядело бы иначе, если бы Толанд поговорил с противниками Гитлера и жертвами его режима.

Повышенная осторожность необходима и при использовании статистических подсчетов в качестве доказательств, поскольку ретроспективная выборка — дело трудное. Составление таблиц весьма полезно для классификации и упорядочивания ваших впечатлений о содержании множества интервью. Тщательное изучение материалов интервью с учетом избранной схемы систематизации может побудить к пристальному рассмотрению предварительных выводов и имеющихся данных. С другой стороны, даже располагая интервью, полученными на основе репрезентативной выборки, лучше придерживаться более простых методов анализа и не выходить за пределы обыкновенных процентов и диаграмм. К примеру, Тревор Ламмис проанализировал подборку из 35 интервью для программы Открытого университета «Исторические факты и общественные науки», предусматривавшей

 

[285]

 

изучение причин уменьшения численности домашней прислуги в начале XX столетия. Предполагалось, что это обусловлено стремлением представителей среднего класса к более уединенной семейной жизни, без посторонних глаз, а также тем, что присутствие слуг разобщало членов семьи. Однако уже первое знакомство с интервью показало, что при наличии маленьких детей социальный водораздел между хозяевами и слугами значительно уменьшался. Избрав в качестве критерия устоявшиеся условия ежедневного приема пищи, Ламмис составил следующую таблицу:

 

Цифры таблицы показывают, что в присутствии детей прием пищи за общим столом способствует социальному сближению. Они также указывают на важное значение количества прислуги, хотя для подтверждения справедливости подобного заключения потребуются дополнительные данные о семьях с еще большим количеством слуг. Однако, если количественная база достаточно велика, а поправка на источники искажений, связанные с подбором информантов, сделана, историк может утешиться опытом социологии: ведь в количественных исследованиях ошибки в воспоминаниях, как правило, приводят к снижению всех показателей соотношения между переменными величинами, произвольно «смазывая» и запутывая все характеристики, но не искажая их в каком-то конкретном направлении. По выражению Ричарда Дженсена, «это означает, что подлинная ценность корреляций выше той, что мы наблюдаем. Другими словами, если историк выделяет интересную модель на основе небезупречных данных, он может быть уверен, что в реальности эта модель проявлялась еще сильнее — и это несомненно удачный результат»[11].

Простой подсчет и определение процентных долей по силам каждому. Ныне это легко делается с помощью компьютера, а при небольшом количестве интервью достаточно и обыкновенного карманного

 

[286]

калькулятора. Действительно же трудоемким является, независимо от наличия вспомогательных средств, процесс изучения и классификации материала.

Предварительный подсчет может подсказать направление интерпретации, однако новые вопросы, что при этом возникнут, обусловят необходимость новых полевых исследований. Невозможно на каком-то этапе подвести черту с полным сознанием того, что в вашем распоряжении исчерпывающая информация. В идеале это процесс непрерывный: выдвигаются и вновь отбрасываются различные версии, высказываются догадки и предположения, разрабатывается тактика полевых исследований в целях получения недостающих сведений — другими словами, используются преимущества количественного и качественного методов исследования. То, что поначалу считалось главной проблемой, может оказаться заблуждением, тупиком, и при продолжении полевых исследований внимание ученых переключается на иной круг вопросов или подбор другой группы информантов. Может также случиться, что первоначальная теория не согласуется с открывшимися фактами. Как быть? Модифицировать теорию или, быть может, лучше рассмотреть факты под новым углом зрения? Готовых рецептов для подобных ситуаций, разумеется, нет; не существует универсальной процедуры поиска новых подходов к интерпретации материала. Он, безусловно, требует гибкости ума и творческой фантазии. Не всем суждено добиться успеха. Продвижение к высотам науки — дело опасное. И лишь очень немногие из по-настоящему интересных проблем удается решить окончательно. Тем не менее при умелом, творческом сочетании аналитической работы и полевых исследований историк-одиночка имеет одно преимущество перед участниками широкомасштабного научного проекта. У него есть возможность изучать материал целиком, во всех подробностях, с различных точек зрения, самому проводить полевые исследования и в результате выработать гибкость в выборе способа интерпретации соответственно поставленным целям. Ведь сам метод как таковой основан на сочетании поиска и расспросов в ходе диалога с информантом: исследователь надеется не только подтвердить уже известное, но и обнаружить что-то неожиданное. Общепризнана эффективность биографических интервью для построения «концепций, гипотез, идей на локальном, ситуативном и исторически-структурном уровнях, как в рамках одной темы, так и во взаимосвязи с другими темами»[12]. И наоборот, недостатки масштабных программ, реализуемых с привлечением группы специалистов, хорошо известны. Хотя группа способна выдвинуть больше разнообразных гипотез и использовать

 

[287]

 

значительно более широкий круг источников, ею труднее руководить и вносить отдельные поправки в ее практическую деятельность. Она действует по привычной схеме, в соответствии с которой обычно организуются коллективные исследования, при этом время обычно ограниченно, и полевые исследования должны быть закончены задолго до того, как будет подготовлен первый черновой набросок заключительного отчета. Но при анализе собранного материла нередко оказывается, что значительная его часть не представляет интереса, что нет времени глубже проработать возникшую перспективную тему... Историка-одиночку такое положение не устроит, и он продолжит поиски.

Можно также провести и еще одно сравнение — между историком и естествоиспытателем, который в своей работе продвигается вперед по извилистому пути общей теории, наблюдений, догадок, экспериментов, выдвигает рабочие гипотезы, проверяет их новыми экспериментами, заходя в тупик и продолжая строить предположения, и ставит опыты до тех пор, пока, наконец, какая-нибудь гипотеза не удовлетворит всем условиям или не понадобится, быть может, создать новую теорию. Историк же имеет дело с доступными ему реальными случаями, а не специально поставленными лабораторными экспериментами. Как выразился Эдвард» Томпсон, историкам приходится проверять свои идеи путем логических рассуждений, похожих на процесс построения доказательств в судебных разбирательствах, всегда уязвимый перед внезапно обнаруженными новыми уликами[13]. Однако крупные проекты, связанные с проведением «полевого» социологического обзора, испытывают трудность вдвойне, ибо на решающем этапе исследования они сводят к одному все экспериментальные действия, а потому всякое важное открытие, противоречащее заданным параметрам, имеет сковывающий эффект. Отсюда стремление среди добытых сведений выбирать для изучения наиболее очевидное и понятное. Приобретая широкие возможности, такие проекты жертвуют, как выразился Ян Вансина, «силой постоянного сомнения в историческом исследовании» — самой сутью творческого прогресса в интерпретации истории.

Все это, однако, абстрактные рассуждения. Рассмотрим теперь конкретный пример нормального сочетания теории и полевых исследований. В предисловии к своей книге «Создание местного отделения объединенного профсоюза работников автомобильной промышленности, 1936-1939: исследование классовых и культурных аспектов» Питер Фридлендер подробно рассказал о ходе своей работы[14]. В самом начале в его распоряжении имелись некоторые отрывочные сведения — цифры переписи, отдельные даты, лаконичные сообщения, за-

 

[288]

 

имствованные из документов того периода, — и различные общие теории: марксистские взгляды на классовую борьбу, лежащую в основе истории рабочего движения, идеи Макса Вебера о рациональности и индивидуализме, имеющие важное значение в буржуазную эпоху. Н0 пробелы были огромны. Не существовало документальных свидетельств об отношении заводских рабочих к начальству и о том, как оно изменилось после создания профсоюза. Ничего не было известно о руководящей верхушке профсоюза, о ее связи с различными социальными группами на заводе, а также о том, в какой мере руководители формировали или только отражали общее мнение. Предстояло выяснить: какие социальные группы на заводе играли ведущую роль, чем отличались их взгляды на профсоюзную борьбу и как это повлияло на их личные судьбы и виды на будущее. Не годились и известные теоретические концепции. Данный профсоюз действовал не просто в индустриально развитом капиталистическом обществе. Большинство рабочих недавно мигрировало в город, где им пришлось трудиться в совершенно иных социальных условиях. А потому их борьба за создание профсоюза была и частью более обширных социально-культурных преобразований в среде мигрантов - отдельных людей и целых семей. В данном случае речь идет о глубоко верующих представителях славянских народов, о революционно настроенных хорватских националистах, о мастеровых-янки из Новой Англии или шотландцах, семьях фермеров из Аппалачей и городских чернокожих американцах. Эти социальные группы с особой культурой в конечном счете помогли подобрать ключ к правильной интерпретации. Однако, как убедился Фридлендер, «историография рабочего движения, предполагавшая наличие современных, индивидуализированных, здравомыслящих рабочих, рассматривала процесс объединения их в профсоюзы с узко рациональных, примитивных и меркантильных позиций. Проблема культуры и практики обходилась молчанием».

Даже в тех случаях, когда для изучения истории рабочего движения использовались исключительно марксистские конструкции, заметна была тенденция представлять целые сегменты общества «будто это один человек и объяснять образование общественных институтов как результат рациональных процессов в сознании этого квазииндивида». Но не всегда легко обнаружить эту предполагаемую рациональность или объяснить ее отсутствие в конкретном случае с позиции общих теоретических концепций, например «ложного самосознания».

На каждом стыке, где виден разрыв между теоретическими абстракциями политэкономии труда и конкретной реальностью в характере и культуре инди-

 

[289]

 

вида, сословной группы, компании людей, какой-нибудь группировки, семьи, соседей, ad hoc[15] появляются специальные психологические понятия, обладающие необыкновенной убедительной силой. Подобные понятия игнорируют главные проблемы исторической мысли: природу взаимосвязей между множеством слоев социальной действительности... сложную структуру культур и отношений, которые развиваются и взаимодействуют.

Как показали дальнейшие исследования, только квалифицированные рабочие из числа коренных американцев — протестантов зрелого возраста — соответствовали классическому образу индивидуалиста и рационалиста. Именно из их среды вышло большинство профсоюзных лидеров, хотя многие и не проявляли интереса к объединению. Выходцы из Аппалачей тоже действовали как индивидуалисты, но главным образом из моральных соображений; они вступили в профсоюз на относительно поздней стадии, когда убедились в правильности его целей. А став его членами, продемонстрировали такую же истовую ему приверженность, как и своей религии. Пожилых эмигрантов из восточноевропейских стран волновал прежде всего вопрос пользы или вреда для общины, и они всегда выступали сплоченной группой. Проявляя каждый в отдельности смирение и покорность, все вместе они питали крайнюю неприязнь к любым начальникам — от мастера до управляющего — и стали надежной опорой профсоюзного руководства. А вот их дети уже демонстрировали большую активность и независимость: особенно велика была роль группы молодых поляков, входивших в местные уличные шайки. Подобно пожилым славянам, они выступали тесной группой, но обладали значительно меньшим социальным и политическим самосознанием. Они были прагматиками, старавшимися не упускать благоприятных возможностей, воинственными участниками любых рискованных предприятий, готовыми в нарушение трудового соглашения бастовать и пополнять ряды пикетчиков. Казалось, что для них профсоюз был тоже чем-то вроде «шайки, но очень большой и лучше организованной».

Только после идентификации этих групп и их позиций удалось в полной мере реконструировать историю борьбы за создание профсоюзов, хотя в самом начале у исследователя отсутствовала не только сама эта информация, но даже не было ясности, какие сведения нужны. Сбор информации и ее интерпретация шли одновременно как два параллельных процесса. Это продолжалось восемнадцать месяцев, в течение которых Фридлендер провел множество бесед с профсоюзным

 

[290]

 

лидером Эдмундом Кордом. Корд обладал феноменальной памятью, когда его внимание все больше сосредоточивалось на описываемое периоде, припоминал множество новых деталей. Они разговаривали трижды, всякий раз на протяжении целой недели. Результатом эти длительных встреч были черновые наброски, комментарии, дополни тельные вопросы, которые требовалось прояснить, чрезвычайно полезные обсуждения. В промежутках между личными встречами Фридлендер записал шестичасовой телефонный разговор с Кордом, а также вел с ним интенсивную переписку, которая в общей сложности составила 75 страниц печатного текста. Им нужно было не только совместно воспроизвести многочисленные факты прошлого, но и создать атмосферу взаимопонимания, выработать общие понятия и термины, единый язык для описания прошлых событий. И если «расширение описание», в котором Фридлендер сочетает все собранные им факты интерпретации, не подтолкнуло его к следующему шагу — создание новой теории, то он, несомненно, подготовил для нее почву, убедительно показав существенное различие в конкретных путях, которым разные поколения и социальные группы заводских рабочих продвинулись от одного типа самосознания к другому.(…).

 

[302]

 

В конечном счете возможности устной истории распространяются на все области исторической науки, хотя и не в одинаковой степени. Они же создают предпосылки для более личной, социально направленной и демократичной истории. Это окажет влияние не только на научные публикации, но и на процесс самого написания трудов. Историк может теснее сотрудничать с коллегами, изучающими другие дисциплины: социальную антропологию, диалектологию и литературоведение, политологию. Ученый будет вынужден выйти из тиши своего кабинета в широкий мир. В ходе совместного исследования стирается различие между ведущими и второстепенными научными учреждениями, между учителями и учениками. Старшие и младшие поколения ученых могут обмениваться мнениями, проникаясь взаимной симпатией. Не поддающиеся «классификации» простые люди,

 

[303]

 

вне всякого сомнения, будут и впредь создавать классические образцы устной истории. Произошло резкое изменение самого процесса написания истории, почти не замеченное рецензентами. Даже небольшие устно-исторические группы издают свои труды. Конечно, большинству из них не помешал бы более аналитический подход, а порой только местные жители способны полностью оценить приводимые в них детали. Среди этих трудов — история улицы и проживающих на ней семей, рабочих и хозяина фабрики, забастовки или взрыва бомбы, сборники воспоминаний об отдыхе, учебе или о домашней прислуге. В подобных местных публикациях накапливается новый материал для будущих историков, который иначе был бы безвозвратно утрачен. Их авторы черпают воду из самого устья реки, впадающей в океан. Следует помнить, что неумолимая смерть с каждым днем сокращает возможности восстановить прошлое с помощью устных свидетельств очевидцев. Но подлинное предназначение истории на сводится лишь к увековечиванию имен горстки старцев. Она помогает правильно осознать место и роль всех людей в этом мире. Устои, ландшафты, формы государственного правления и способы разрешения конфликтов — все это, как доказало XX столетие, непрочно, недолговечно. Демонстрируя наглядно, как судьбы отдельных людей вписываются в постоянно изменяющуюся среду, в которой они живут, каковы их проблемы на работе и в семье, историческая наука может помочь этим людям оценить свои возможности и сориентироваться в жизни. Этим объясняется необыкновенная популярность сочинений по новейшей истории в Британии. Это же указывает на важное социально-политическое значение устной истории. Она создает новую основу для свежих, оригинальных исследовательских проектов, осуществляемых не только учеными, но и студентами, школьниками, членами разных сообществ. Им не нужно изучать свою историю, они сами ее пишут. Устная история возвращает историю людям, и это история, изложенная их собственными словами. Раскрывая прошлое, она помогает им строить будущее по своему усмотрению.(…).