На первый взгляд, Новгороду Нижнему в истории повезло больше многих других городов Владимиро-Суздальской Руси. Прежде всего, летописные источники сохранили известие о закладке великим князем владимирским Юрием Всеволодовичем «Новагорода на усть Окы» в 1221 г. Благодаря этой записи возникновение города не приходится датировать по первому упоминанию в летописях (а именно так обстоит дело, например, с Ростовом, Муромом, Суздалем и Городцом): в летописной статье под 6729 (1221) г. точно названы и год, и место, и основатель. Такое применительно к городам Древней Руси случается все же нечасто. «Везение» продолжалось и в дальнейшем: Нижний Новгород, основанный много позже Ростова, Суздаля и Мурома, на протяжении веков не запустел и не превратился в провинциальное захолустье, но, напротив, стал значительным торгово-промышленным центром, административной столицей Приволжья, одним из крупнейших и красивейших городов России.

            В исторической науке Нижнему – «этому царственно поставленному городу» – повезло меньше, чем, например, его северному «тезке» Новгороду Великому. Фундаментальные исторические исследования по истории «Новагорода на усть Окы», основанные на комплексном изучении всех доступных письменных и археологических источников, отсутствуют. Их отсутствие, разумеется, не в состоянии заменить научно-популярное издание «История города Горького», выпущенное к 750-летию города и давно уже морально устаревшее (начиная с заглавия)[1]. Начальный период истории Нижнего – от закладки города (1221 г.) до монголо-татарского нашествия (1237 г.) – здесь изложен неизбежно кратко, и в соответствии с задачами книги он оказался сведен к пересказу первых летописных известий о городе. Практически так же – с большей или меньшей степенью подробности – изложены эти события и в общих курсах истории России. Так, в «Истории государства Российского» Н.М.Карамзина события древнейшего периода существования Нижнего Новгорода занимают в общей сложности едва ли больше странички, а в «Истории России с древнейших времен» С.М.Соловьева они уместились на трех страницах[2]. По сути, таким же остался подход к освещению начальной истории города и у составителей «Очерков истории СССР периода феодализма». Об основании Нижнего Новгорода здесь сказано следующее: «Укрепляя свое положение в Поволжье и в бассейне Оки, Юрий в 1221 г. поставил город Нижний-Новгород, основание которого имело большое прогрессивное значение в истории мордвы [?! – Б.П.]»; далее перечислены годы военных столкновений князей Владимиро-Суздальской Руси с «осчастливленной» строительством Нижнего мордвой[3]. Эти же сообщения столь же кратко приведены в работе И.А.Кирьянова, посвященной древнерусским крепостям Нижегородского края[4], и пересказаны (в несколько беллетризованном виде) в различных краеведческих изданиях XIX-XX вв.[5] В специальных же трудах, посвященных различным аспектам истории Владимиро-Суздальской Руси, известия о Нижнем Новгороде за период 1221-1237 гг. рассматривались в контексте интересовавших авторов проблем. Так, внимание В.А.Кучкина сосредоточено на процессе распространения русского влияния из Волго-Окского междуречья на восток и освоения новых территорий[6]; русско-мордовские и русско-булгарские отношения как часть внешней политики великих князей владимирских проанализированы Ю.А.Лимоновым[7]. Но если в первой из указанных работ основанию Нижнего и последовавшим затем событиям посвящен один абзац, то во второй возникновение русского города в устье Оки даже не упомянуто.

            Таким образом, получается, что изучение начального периода истории Новгорода Нижнего страдает теми же изъянами, что и история Городца. Отсутствует сравнительно-текстологический анализ летописных известий о регионе за второе и третье десятилетия XIII в., а значит, не выявлено первоначальное ядро этих известий и не прослежено его развитие в последующих летописных сводах, что позволило бы решить вопрос о степени достоверности сообщаемой информации. Отсутствует анализ контекста летописных известий об этом периоде, не проанализирован их «конвой» («литературное окружение»)[8] внутри годовой статьи, не выявлены «умолчания» летописцев. В итоге затруднено изучение исторических обстоятельств, приведших к возникновению Нижнего Новгорода, определение статуса нового поселения и предпосылок (как объективных, так и субъективных), обусловивших впоследствии его бурное развитие.

            Из всех проблем древнейшего периода истории Нижнего Новгорода местных историков и краеведов издавна волновал, пожалуй, только один вопрос – время возникновения города в устье Оки. Очевидным кажется ответ, предлагаемый древнерусскими летописями, - 1221 год; но он тут же вызывает новый вопрос: не предшествовало ли созданию «Новагорода на усть Окы» некое городское поселение, возникшее еще раньше? А после этого вопросы всплывают один за другим. Был ли этот город-предшественник (в специальной литературе обычно именуемый «Старый городок») русским, булгарским или мордовским поселением? Кто и при каких обстоятельствах основал этот город? Каковы свидетельства в пользу существования «Старого городка» до начала XIII в., и можно ли это подтвердить материалом письменных и археологических источников? И, наконец, самое важное: насколько вообще надежны показания летописей, позволяющие считать 1221 г. годом основания Новгорода Нижнего, а Юрия Всеволодовича – его основателем?

            Работы, отстаивающие версию о «Старом городке»-предшественнике Нижнего Новгорода, не слишком многочисленны, как и критические отзывы на них. Но обзор истории этого вопроса позволяет не только решить, есть ли основания для пересмотра традиционной даты возникновения Нижнего Новгорода, но и сделать интересные наблюдения историографического характера.

 

            В публикациях историков тезис о возникновении Нижнего Новгорода на месте ранее существовавшего города появляется уже в XVIII в. Приоритет здесь принадлежит, по-видимому, В.Н.Татищеву, который в «Истории Российской» писал: «6729 (1221). Князь великий Юрий заложи град от болгор на усть Оки реки, имяновав его Новград Нижний, бе бо ту первее град болгорский»[9]. По сравнению с дошедшими до нас летописными источниками, в том числе и с теми, которыми достоверно пользовался В.Н.Татищев (Никоновская, Воскресенская летописи), в сообщении историка сделано две вставки: 1) город в устье Оки заложен «от болгор»; 2) «бе бо ту первее город болгорский» [выделено нами. – Б.П.]. Причина появления первой вставки сомнений не вызывает: она – плод логического заключения автора, обратившего внимание на предшествующую летописную статью под 6728 (1220) г., где рассказывается о войне великого князя владимирского Юрия Всеволодовича с Волжской Булгарией. Впрочем, это умозаключение В.Н.Татищева несколько искажает историческую действительность, так как защита «от болгор», судя по последующим событиям 1220-1230-ых гг., была не единственной целью закладки Нижнего Новгорода. О том, что данная вставка была сделана самим В.Н.Татищевым, красноречиво свидетельствует ее отсутствие в тексте второй редакции «Истории Российской»: «Новград Нижний. 6729 (1221). Князь великий Юрий послал воевод своих с войски и велел на устии реки Оки построить новый град, где издавна был град болгарский и от руских разорен»[10]. Происхождение второй татищевской вставки неясно. Хотя ее грамматическая конструкция – «бе бо ту первее» – вроде бы указывает на древнерусский источник (во второй редакции текст поновлен: «где издавна был град болгарский»), но в сохранившихся летописных сводах эта фраза отсутствует, а вероятность использования какого-то иного авторитетного, но не дошедшего до нас источника ничтожно мала в свете того, что известно сегодня ученым об источниках «Истории Российской» и авторских принципах В.Н.Татищева[11]. Поэтому более правдоподобным представляется сочинение текста вставки самим историком – либо на основе опять-таки умозаключений, либо на основе местного источника (возможно, фольклорного), аналогичного тому, который был известен позднее Н.И.Храмцовскому.

            В своей книге «Краткий очерк истории и описание Нижнего Новгорода» Н.И.Храмцовский приводит легенду о том, что на месте Нижнего Новгорода прежде стоял город мордвина Абрама, осажденный суздальским князем Мстиславом в 1171 г. В последовавшем затем сражении Абрам погиб, но и Мстислав со своей дружиной не смог закрепиться в городе и отступил к Суздалю[12]. В качестве источника легенды Н.И.Храмцовский указал рассказ не названного по фамилии «любителя старины»-владельца старинных книг и заметил, что хотя легенда и не совпадает с повествованием летописных источников, «но в основании своем она не противоречит летописцам и историкам и подтверждает, что на месте нынешнего Нижнего Новгорода был город или большое сельбище туземцев, который, по всей вероятности, подвергся опустошению в 1171 году…»[13]. Но такой вывод исследователя истории родного края приходится признать слишком поспешным. Судя по упоминанию в легенде имени князя (Мстислав) и по нехарактерным для фольклора весьма реалистичным указаниям на количество воинов с обеих сторон, источник повествования о «Абрамове городке» - не местные предания, но авторский рассказ образованного человека, знакомого с известием Лаврентьевской летописи под 6680 (1171) и следующими годами о походах в Поволжье. В этой связи примечательно, что, переиздавая легенду о «Абрамове городке» в своей «Нижегородке», А.С.Гациский, в целом не разделявший версию о поселении-предшественнике Нижнего, привел отзыв П.И.Мельникова (в примечании к изданию 1877 г.): «Легенда эта весьма подозрительного свойства, относительно подлинности ее»[14]. Действительно, достоверность рассказа о мордовском городке-предшественнике Нижнего Новгорода не подтверждается не только письменными, но и фольклорными источниками. Больше похожа на произведение фольклора другая приводимая Н.И.Храмцовским и А.С.Гациским легенда: мордовскому вождю Скворцу предсказано, что после его смерти начнутся ссоры между его потомками; впоследствии, как гласит легенда, усобицы действительно ослабили местные племена, и Андрей Боголюбский отогнал их от устья Оки[15]. Легенда показалась правдоподобной и современникам, так что ее привел в своей «Истории России с древнейших времен» С.М.Соловьев – впрочем без ссылок на книгу Храмцовского[16]. Топонимические легенды, объясняющие местные названия (в данном случае – Дятловы горы), широко бытуют во многих регионах России (кстати, есть они и в Городце – например, о мысе Шихан). Поэтому не приходится сомневаться, что они существовали (в том или ином виде) и во времена Татищева, проезжавшего через Нижний Новгород в 1741 г., и во времена П.И.Мельникова-Печерского, внимательно их изучавшего. Принимать фольклорные предания XVIII-XIX вв. о расселении угро-финских племен как доказательства существования города-предшественника Нижнего Новгорода, разумеется, нельзя.

            Бездоказательность подобных версий осознавал и П.И.Мельников, попытавшийся расширить круг источников и количество доводов в пользу гипотезы о существовании «Старого городка». Доклад, сделанный известным литератором и краеведом на IV Археологическом съезде в Казани в 1877 г., открыл новый этап в истории вопроса[17]. Происхождение города-предшественника Нижнего Новгорода автор изложил несколько непоследовательно: считая город, в отличие от В.Н.Татищева, не булгарским, а мордовским («здесь жила Мордва, и тот городок был мордовский»), П.И.Мельников уже в следующем предложении утверждал, что это был «суздальский старый город», поставленный «князьями суздальскими для собирания дани с Мордвы» и расположенный «выше по течению Оки от места, где Юрий Всеволодович поставил впоследствии новый город, нижний»[18]. Таким образом, по рассуждениям П.И.Мельникова, именно из-за этого «верхнего старого города» на Гремячей горе город, основанный Юрием Всеволодовичем, получил название «Нижний Новый город». Судьба же «старого города», по версии автора, была такова: в 1445 г. его ненадолго захватил хан Золотой Орды Улу-Махмет (Улуг-Мухаммед), а позднее «старый город» был уничтожен оползнем. Для обоснования своей версии П.И.Мельников привлек летописные и фольклорные источники: 1) Софийскую II летопись – общерусский свод XVI в., где в статье под 1445 г. сообщается о Нижнем Новгороде «старом» и «меньшом»; 2) список «Нижегородского летописца», где в недатированном сообщении об оползне, разрушившем слободу Благовещенского монастыря, упомянут «Старый городок», поставленный «великими князьями суздальскими»; 3) «местные предания русские и мордовские», в частности, «мордовская песня о водворении Русских на берегах Оки» – впрочем, сами тексты или сюжеты этих преданий и песни в докладе не приведены[19]. Вызывает сомнение эпиграфический источник – «надпись, бывшая на стене нижегородского Архангельского собора», о которой сам же П.И.Мельников замечал: «Ее не существует со времени пристройки к Архангельскому собору теплой церкви еще в XVIII ст[олетии], она списана на доску, повешенную на паперти, но редакция ее изменена и ни мало не похожа на старинную»[20]. Неслучайно в системе доказательств автора этот эпиграфический источник никак не использован. Слабым местом работы стало полное отсутствие археологических подтверждений существования «Старого городка» на Гремячей горе. В результате П.И.Мельников смог лишь подтвердить существование, во-первых, «старого» и «меньшого» Нижнего Новгорода в XV в. (но это было известно и ранее, со времен Н.М.Карамзина), во-вторых, расположение «Старого городка» на близлежащих землях, некогда населенных мордвой. Но насколько этот городок «старый», то есть мог ли он быть старше Нижнего Новгорода – этот ключевой вопрос остался без ответа, ибо приведенные докладчиком источники не подтверждают основание «Старого городка» до 1221 г. Именно поэтому гипотеза П.И.Мельникова о городе-предшественнике Нижнего Новгорода (мордовском или суздальском?) не получила поддержки в современных писателю научных кругах. Так, А.В.Экземплярский в своем очерке о великом княжестве Нижегородском датировал основание Нижнего Новгорода 1221 г., допуская, что «укрепления его могли быть оконченными и до, и после 1222 г.»[21].

            Вновь к рассмотрению версии о «Старом городке» историки и краеведы вернулись нескоро. Л.М.Каптерев в своей книге излагал традиционную версию основания русского города в устье Оки в 1221 г.[22] Но в 1946 г. тему о городе-предшественнике Нижнего Новгорода, казалось бы, уже отодвинутую в прошлое, вновь поднял профессор Горьковского пединститута Н.М.Добротвор. Как отмечалось в научной хронике, «Н.М.Добротвор высказал предположение о возможности заселения славянами района устья Оки задолго до основания Нижнего Новгорода. По мнению Н.М.Добротвора, не исключена возможность, что Бряхимов (Ибрагимов), упоминаемый в летописи, был городом, расположенным в устье Оки»[23]. В своей научно-популярной брошюре Н.М.Добротвор привел совершенно фантастическую версию событий: «В районе города Горького в самые отдаленные времена жили славяне, занимавшиеся земледелием. (…) Еще значительно раньше [то есть до 1088 г., о котором несколько выше писал Н.М.Добротвор. – Б.П.], при движении булгар по Волге, к северу, булгарский хан Ибрагим (Бряхим) расположился, как надо полагать [здесь и далее выделено нами. – Б.П.], в районе нынешнего города Горького, захватив древнее славянское поселение (Дятловы горы). Становище булгарского хана Ибрагима стало называться городом Бряхимовым (или Ибрагимовым)… Это все-таки был русский город! Летописец называл Бряхимов Великим градом… [В 1220 г.] был взят русскими город Ошел. Возможно, что Ошелом летопись называет тот же Великий град (Бряхимов)»[24]. Почему «надо полагать», что Бряхимов возник на месте Нижнего Новгорода, Н.М.Добротвор так и не объяснил, а уж затруднять себя доказательствами существования «древнейшего славянского земледельческого поселения» и вовсе не стал. Отождествление Ошела с Бряхимовым и Великим градом Булгарским, разумеется, не может быть воспринято всерьез и свидетельствует о незнании автором исторической географии Волжской Булгарии[25].

            Доказательства в пользу версии Н.М.Добротвора попытался привести в одной из своих ранних работ нижегородский ученый-историк И.А.Кирьянов, отождествивший «Абрамов городок» с булгарским городом Бряхимовым. В рассуждениях И.А.Кирьянова ключевую роль играли этимологические сопоставления («Абрам>Ибрагим>Бряхим-») и локализация Бряхимова в двух списках «Казанской истории» как города на Оке. Однако древнерусское «Сказание о Владимирской иконе Божьей матери» (XII в.), а также наиболее ранние и авторитетные списки «Казанской истории» (XVII в.) сообщают о расположении города Бряхимова на Каме, так что чтение двух поздних списков «на Оке реке» – явная ошибка переписчика их протографа. Вероятно, поэтому И.А.Кирьянов в последующих работах пересмотрел свою точку зрения, отказавшись от поддержки версии о «городе-предшественнике» и приняв традиционную версию об основании Нижнего Новгорода в 1221 г.[26] Археологические исследования, активно проводившиеся на территории Нижегородского кремля в 1960-1970-е гг., позволили И.А.Кирьянову и В.Ф.Черникову сделать принципиально важный вывод: крепость, заложенная Юрием Всеволодовичем в 1221 г. на Часовой горе при слиянии Оки с Волгой, была поставлена прямо на материке, а не на месте какого-либо предшествующего поселения[27]. Таким образом, никаких признаков существования здесь города XII в. обнаружено не было.

            Важным этапом в истории рассматриваемого вопроса о «Старом городке» стала опубликованная в 1975 г. статья проф.В.А.Кучкина, одного из наиболее авторитетных специалистов по истории Северо-Восточной Руси[28]. Данная работа московского ученого, посвященная изучению летописных известий XV в. о «старом» и «меньшом» Нижнем Новгороде, содержит и разбор гипотезы П.И.Мельникова о городе-предшественнике. Сопоставительный анализ сообщений под 1445 г., приводимых в Ермолинской, Софийской II и Львовской летописях, в Московском летописном своде 1479 г. (и восходящих к нему Симеоновской, Воскресенской, сводах 1497 и 1518 гг.), а также известие о походе 1469 г. позволил В.А.Кучкину сделать обоснованный вывод: «старый» Нижний Новгород летописных статей 1445 г. – это Нижегородский кремль; «меньшой» город – одно из укреплений (по выражению В.А.Кучкина, «предградие», «укрепленный острог») Нижнего[29]. Ученый показал недостаточную обоснованность версии П.И.Мельникова и ошибочность ряда его логических умозаключений. Выяснилось, что во фрагменте «Нижегородского летописца» об оползне в Благовещенской слободе («…сверху на слободу и на старый город и засыпало в слободе…») слова «и на старый город» оказались позднейшей вставкой, отсутствующей в более ранних списках данного памятника[30]. К тому же «определение «меньшого» города как «нового» целиком принадлежало самому П.И.Мельникову. Источник – Софийская II летопись – знал лишь термин «меньшой» город… Эта незначительная, на первый взгляд, поправка к показанию летописи нужна была П.И.Мельникову для того, чтобы сделать более убедительными свои конечные выводы относительно строительства Нижнего Новгорода и происхождения его названия»[31]. В итоге утверждение П.И.Мельникова о существовании «Старого городка» на Гремячей горе оказывается совершенно произвольным, и на основании привлеченных им источников, как пишет В.А.Кучкин, «нельзя строить заключений о возникновении Нижнего Новгорода и происхождении его названия. Для этого нужны иные данные»[32].

            Казалось бы, после такого вывода авторитетного ученого для воскрешения версии о «Старом городке» в любом ее варианте (булгарский город, мордовский «Абрамов городок», суздальский город-предшественник Нижнего Новгорода) необходим поиск «иных данных», то есть неизвестных науке источников – летописных, документальных, археологических. Однако профессор Горьковского (Нижегородского) университета Н.Ф.Филатов, выступивший в конце 1980-ых гг. со своей оригинальной концепцией возникновения Нижнего Новгорода, обошелся без привлечения дополнительных источников. В общих чертах концепция Н.Ф.Филатова такова: 1) в XII в. в устье Оки существовал русский город, основанный суздальскими князьями («Старый городок»); 2) в 1221 г. возникает Нижний Новгород, получивший свое название относительно уже существовавшего в четырех верстах вверх по Оке «Старого городка»; 3) основателем Нижнего Новгорода был не Юрий Всеволодович, великий князь владимирский, а его племянник, ростовский князь Василько Константинович. В виде аксиомы, без каких-либо доказательств, эта концепция была впервые изложена Н.Ф.Филатовым в методическом пособии 1988 г.[33] Ряд логических умозаключений, с упоминанием доклада П.И.Мельникова (1877 г.), присутствует в научно-популярном пособии, адресованном «учителям-историкам, старшеклассникам, абитуриентам гуманитарных вузов, а также всем, кто интересуется историей родной земли»[34]. Перечень источников Н.Ф.Филатов не приводит; сноски на источники также отсутствуют, но аргументы автора (цитата из «Нижегородского летописца», известие Лаврентьевской летописи о походе 1171 г.) свидетельствуют, что круг источников здесь сужен по сравнению с работой П.И.Мельникова. Более подробно версию о суздальском городке-предшественнике Нижнего Новгорода Н.Ф.Филатов изложил в специальной статье[35], но и здесь нет ни одного источника, неизвестного ранее П.И.Мельникову. Характерно, что источники эти были проанализированы в статье В.А.Кучкина «О Нижних Новгородах – «старом» и «меньшом»», однако о существовании этой статьи Н.Ф.Филатов, не преодолевший доводы оппонента, попросту умолчал[36]. Традиционны и аргументы Н.Ф.Филатова: 1) раз городок, находившийся недалеко от Благовещенской слободы и построенный суздальскими князьями во время походов на мордву, в тексте «Нижегородского летописца» XVII в. именуется «старым», значит, он был основан в XII в.; 2) раз дружина Мстислава Андреевича во время зимнего похода 1171/72 г. стояла две недели в устье Оки, значит, все это время воины должны были находиться в укрепленном городке; 3) раз булгары, преследовавшие дружину Мстислава, возвращавшуюся после вторжения в Волжскую Булгарию, остановились, не дойдя устья Оки, значит, там уже в эти годы был русский город-крепость. Недостаточность свидетельств исторических источников с лихвой восполняется художественными образами[37]. А завершается статья Н.Ф.Филатова грозной репликой в стиле не академического исследования, а идеологизированной около-научной публицистики прежних лет: «…Попытка некоторых историков нашего города не замечать или игнорировать эти факты свидетельствует лишь о непрофессионализме или элементарном незнании (и нежелании знать) многовековой истории древнего (еще более древнего, чем считалось) Нижнего Новгорода»[38].

            Неудивительно, что статья «Старый городок в устье Оки», опубликованная «в порядке дискуссии», тут же вызвала возражения специалистов. Уже через год в следующем выпуске того же издания печатается статья А.А.Кузнецова, где проанализированы доводы сторонников версии о «Старом городке» (в том числе и Н.Ф.Филатова)[39]. Рассмотрев показания источников и характер их осмысления в трудах сторонников «Старого городка», А.А.Кузнецов делает неутешительный вывод: «Косвенный характер летописных сообщений 1172, 1369-1370-х, 1445 гг., документов XV-XVII вв. и легенд, записанных в XIX в., вынуждает сторонников идеи о существовании града на устье Оки до 1221 г. выстраивать цепь взаимообусловленных предположений для доказательства связи Старого города и Нижнего Новгорода. Это делает почву научного построения весьма зыбкой»[40]. Автор опровергает бездоказательный тезис Н.Ф.Филатова о строительстве Городца и «Старого городка» в период правления Юрия Долгорукого, а сам «Старый городок» из «Нижегородского летописца» считает «фикцией, возникшей для объяснения остатков древних финно-угорских поселений»[41]. А.А.Кузнецов обращается также к проблеме существования так называемых «открытых торгово-ремесленных поселений» VIII-XII вв. на территории «будущей Нижегородчины» (выражение А.А.Кузнецова)[42], но эта проблема выходит за рамки нашего исследования. Общие выводы А.А.Кузнецова поддерживают традиционную версию возникновения русского города в устье Оки: 1) «Говорить о реальных предшественниках Нижнего Новгорода нельзя»; 2) «Нижний Новгород как русский город появился в 1221 г. после похода на булгар в 1220 г.»[43]. Н.Ф.Филатов эти выводы не принял, выступив на страницах местных средств массовой информации, после чего дискуссия потеряла научный характер[44].

            Среди публикаций сторонников версии о городе-предшественнике Нижнего Новгорода определенный научный интерес представляют статьи Ю.В.Сочнева[45]. В отличие от Н.Ф.Филатова Ю.В.Сочнев предпринял попытку поиска новых источников для подтверждения существования русского поселения XII в. в устье Оки, проанализировал летописные сообщения, известные ранее, и в общих чертах показал историю вопроса, а кроме того, привлек к исследованию опубликованный прежде источник – грамоту 1593 г.[46] Но система доказательств автора представляет собой цепочку взаимосвязанных допущений и предположений[47], причем зачастую последующее предполагается на основе столь же предположительного предыдущего. Вот пример такого шаткого построения: 1) В.Н.Татищев сообщает о существовании булгаро-русского договора о торговле по Оке и Волге; 2) для обеспечения безопасности торговых караванов булгары создают сеть форпостов; 3) «одним из таких форпостов, вероятно [подчеркнуто нами. - Б.П.], и был городок в подчиненных мордовских землях в устье Оки»[48]. Достаточно вынуть из этой цепочки рассуждений первое или второе звено, не подтвержденное древнерусскими летописными сводами, и все построение обрушится. Но это не смущает Ю.В.Сочнева, и он продолжает нанизывать на созданную им цепочку уже не предположения, а утверждения: 4) «городок вверх от устья Оки до середины XII века находился под контролем булгар» [автор даже не замечает, что само существование городка так и осталось недоказанным! – Б.П.]; 5) «после походов Андрея Боголюбского, поведшего особенно активную борьбу с булгарами, эта территория стала контролироваться русскими…» [Абсолютно бездоказательно! Напротив, череда «восточных» походов из Городца в последней трети XII-первой трети XIII вв. свидетельствует, что русские не контролировали эту территорию, а лишь стремились к установлению контроля. – Б.П.]; 6) «…основавшими здесь свое поселение» [без комментариев. – Б.П.]. Автор предлагает «для подтверждения или опровержения этой версии, а также и для выяснения условий и возможности существования русского города в устье Оки до 1221 г.» рассмотреть свидетельства летописей. Но так как «ответ задачи» давно известен Ю.В.Сочневу, то он еще до рассмотрения пытается доказать недостоверность этого вида источников, ссылаясь на «редакционные пересмотры» в зависимости от политических интересов заказчиков. Налицо логический тупик: начав с исходного «допустим, что…», автор продолжает «а если это так, то допустим далее, что…» и задумывается не над вопросом «а если это не так?», а над тем, почему его собственные предположения не отразились в летописи. В результате все это очень напоминает школьника, который, решив математическую задачу, обнаружил, что полученный им ответ не совпадает с приведенным в конце учебника, и заподозрил там опечатку[49].

            Отсутствие в летописных источниках прямых доказательств существования русского города в устье Оки до 1221 г. побудило Ю.В.Сочнева «использовать в основном опосредованные факты»[50]. Здесь начальным звеном в цепочке рассуждений становится установленный Андреем Боголюбским культ иконы Владимирской Божьей матери, заступничеством которой летописцы объясняли благополучное возвращение дружины Мстислава из похода 1171/72 г. В летописи сказано, что среди княжеских пожалований владимирскому храму Успения Богородицы были и «городы», из которых точно известен только Гороховец. Далее исследователь делает первое допущение: 1) «Вероятно, [здесь и далее выделено нами. – Б.П.] «грады» были даны после победы над Волжской Булгарией в 1164 г.», и добавляет уже в утвердительной форме: «когда произошло расширение территории Владимирского княжества на низовые земли по Оке и Волге» [Но летописные источники говорят не о «расширении территории», а всего лишь об удачном походе и счастливом возвращении. – Б.П.]. За этим немедленно следует второе допущение: 2) так как «войска двигались от г.Владимира по рекам Клязьме, затем по Оке до Волги», а «в нижнем течении Клязьмы расположен Гороховец», то «логично предположить, что в устье Оки находился «град», подобно Гороховцу, пожалованный Владимирскому собору» [Почему для продвижения судовой рати из Оки в Волгу непременно нужен «град», и какая тут логика, неясно. – Б.П.]. Далее можно вместе продолжать считать допущения: 3) «грады св.Богородицы» «могли представлять собой укрепленные монастыри-крепости» [Но был ли таковым Гороховец, засвидетельствованный источниками «град св.Богородицы»? – Б.П.]; 4) «возможно, первоначально этот монастырь [Нижегородский Благовещенский. – Б.П.] и поселения рядом с ним и были «градом Богородицы»…» [Но при этом существование монастыря, а тем более поселения до 1221 г. остается недоказанным! – Б.П.]; 5) если не позднее XV в. Благовещенский монастырь стал митрополичьим домовым, то, «по всей видимости, похожий статус у него существовал и в XIII в.» [Совсем необязательно! – Б.П.]. Здесь, кстати, Ю.В.Сочнев допустил фактическую ошибку, утверждая: «…Едва ли можно говорить о получении монастырем земель от нижегородских князей. Да и в источниках на это нет никаких указаний»[51]. Однако известен достоверный документальный источник – жалованная грамота великого князя нижегородского Даниила Борисовича Благовещенскому монастырю[52]. Поэтому можно лишь догадываться, что имел ввиду исследователь: пожалования вообще или только при возобновлении монастыря. Видимо, все-таки возобновление подразумевает Ю.В.Сочнев, когда пишет: «…Единственным источником получения земель при основании [? - Б.П.] Благовещенского монастыря мог быть лишь митрополичий фонд»[53]. Но само известие о возобновлении монастыря митрополитом Алексием нуждается в тщательной проверке, так как упоминающее об этом «Житие Алексия митрополита», как и любой агиографический памятник, содержит немало легенд[54], а приводимое Ю.В.Сочневым сообщение Никоновской летописи под 6886 (1378) г. восходит к тексту «Жития». И завершает статью вывод: «Таким образом, в XIV-XV вв. митрополиты владели землями и водами по рекам Оке и Клязьме, а это свидетельствует в пользу нашего предположения о том, что в XII в. Владимирский Успенский собор, являясь кафедральным епископальным, имел земли в устье Оки». Ни о чем митрополичье землевладение, однако, не свидетельствует, ибо в XIV-XV вв., да и позднее, митрополиты владели землями, водами и монастырями зачастую в таких краях, которые в XII в. еще не были освоены русскими. Тезис о заселении устья Оки и возникновении там русского города до 1221 г. так и остался недоказанным…

            Мы сознательно провели столь подробный разбор доводов и аргументов Ю.В.Сочнева, потому что этот автор – в отличие от других сторонников версии «Старого городка» – добросовестно постарался привести и последовательно проанализировать все свидетельства исторических источников, хотя бы косвенные. Ничтожные результаты этой трудоемкой работы заставляют усомниться не в научном таланте или исследовательских навыках того или иного автора, а в плодотворности самой версии. Осознавая гипотетичность своих построений, Ю.В.Сочнев завершил свою статью словами: «…Для проверки этой гипотезы [о русском городе в устье Оки до 1221 г. – Б.П.] необходимы дополнительные исследования, в первую очередь – веское слово нижегородских археологов»[55]. Веское слово прозвучало в докладе Т.В.Гусевой, по праву считающейся наиболее авторитетным археологом в Нижнем Новгороде. Выводы, к которым пришла Т.В.Гусева, таковы: 1) самые ранние комплексы Нижнего Новгорода датируются XIII в.; 2) следов поселений старше XIII в. не обнаружено не только на Часовой горе (Кремлевском холме), но и в окрестностях Нижнего; 3) городские укрепления XIII в. были поставлены на материке, и здесь нет культурного слоя предшествующих веков. К тому же «удревнение даты основания Нижнего Новгорода вступает в противоречие с фактом существования Городца и нарушает связь исторических событий, зафиксированных летописями»[56].

            Против попыток воскресить версию о городе-предшественнике Нижнего Новгорода выступил в последние годы и признанный авторитет в области древнерусских письменных источников В.А.Кучкин. В своей статье «Основание Нижнего Новгорода» ученый подробно рассмотрел традиционные доводы сторонников существования «Старого городка» XII в., сосредоточив основное внимание на ранней работе И.А.Кирьянова и статьях Ю.В.Сочнева[57]. Такой подход представляется оправданным, так как лишь эти авторы постарались аргументировано изложить свои взгляды, подкрепив их свидетельствами исторических источников[58]. Но именно глубокий анализ источников, в первую очередь, летописных, позволил В.А.Кучкину показать несостоятельность утверждений сторонников «Старого городка». Так, общим для публикаций сторонников «Старого городка» стало внимание к событиям зимнего похода князя Мстислава Андреевича 1171/72 г. Двухнедельное стояние русских дружин в устье Оки приводило ряд авторов к умозаключению о существовании здесь русского города или, на худой конец, укрепленного поселения, сторожевой крепости: ведь не могли же, дескать, воины находиться столько времени на открытой местности![59] Между тем приведенные В.А.Кучкиным летописные сообщения свидетельствуют о накопленном к XII в. опыте зимних походов, с переносными шатрами, строительством временных изб[60]. Столь же аргументировано опровергает В.А.Кучкин довод Ю.В.Сочнева, полагавшего, что преследовавшие дружину Мстислава булгары остановились, не дойдя до устья Оки, именно из-за существования там русского «града». На это В.А.Кучкин справедливо замечает: «Совершенно очевидно, что объяснения Ю.В.Сочнева действий булгар зимой 1171/72 г., будто бы не решившихся осаждать Мстислава в некоей крепости в устье Оки, фантазийны. (…) Летопись не сообщает о численности русских дружин. Но Ю.В.Сочнев твердо знает о том, что шеститысячный отряд булгарского войска значительно превосходил численность русских полков. А если не превосходил? Если булгары в ходе преследования выяснили, что подавляющий перевес на стороне русских сил, и по этой причине прекратили погоню? А может быть, в булгарском войске устали кони, ведь отряд собирался вдали от действий русских дружин? А если преследованию помешали погодные условия, например, продолжительная метель или жестокий мороз? (…) Летописец объясняет это случайностью, а Ю.В.Сочнев – придуманной им самим закономерностью, наличием при слиянии Оки с Волгой русской крепости. Но будь эта крепость реальной, булгары по уходе Мстислава и его союзников тут же осадили бы и взяли или сожгли ее, как это они делали с другими русскими городами, а Мстислав не стоял бы «на оустьи», он должен был, по выражению тех времен, «затворитися въ градh». Но таких слов летописец не употребил. Никакой доказательности в рассуждениях Ю.В.Сочнева о городе-предшественнике Нижнего Новгорода нет. (…) Постулируемая гипотеза не может и не должна подменять исследовательскую работу»[61]. Обстоятельному разбору подверглась попытка отождествить булгарский город Бряхимов с «Абрамовым городком». Привлеченные В.А.Кучкиным источники надежно локализуют Бряхимов на реке Каме, так что близость корней слов «Бряхим-»/ «Ибрагим» («Абрам») никак не может свидетельствовать в пользу существования города в устье Оки в XII в.[62] Наконец, предметом отдельного рассмотрения стало выяснение местоположения «Старого городка», упоминаемого в известии Нижегородского летописца и грамоте 1593 г. В.А.Кучкин определяет «Старый городок», именуемый в грамоте также «старое городище», как остатки укреплений, созданных на подступах к Нижнему Новгороду в начале 1440-ых годов из-за военной угрозы со стороны Казани. По справедливому замечанию В.А.Кучкина, прилагательное «старый» ни в коем случае не может рассматриваться как свидетельство существования городка в XII в. Действительно, городок мог оказаться «старым» по отношению к Нижегородскому кремлю начала XVI в. (ведь упоминают о городке источники не старше конца XVI в.) или даже по отношению к более ранним кремлевским постройкам XV в. – но датировка «XII в.» из понятия «старый» никак не следует[63]. Отсюда закономерность обращения к этимологии названия «Нижний Новгород»: здесь В.А.Кучкин предложил свое, достаточно убедительное объяснение, основанное на сопоставлении летописных и документальных источников: «Основанная в 1221 г. крепость получила название Новгород. Это название не противостоит каким-то другим названиям, как иногда считается в научной литературе, а означает строительство города на новом, еще необжитом месте. Определение «Нижний» город получил не при основании, а значительно позже. (…) По-видимому, Новгород на Оке стал называться Нижним (поскольку находился в Низу, Низовской земле, но не потому, что был основан по течению Оки или Волги ниже каких-то других средневековых русских городов) Новгородом с 40-50-х гг. XIV в. …»[64]. В итоге вывод В.А.Кучкина, к которому ученый пришел на основе глубокого источниковедческого анализа и доказательных умозаключений, звучит достаточно определенно: «Нижний Новгород был основан в 1221 г. В определенной степени это подтверждает археологический материал… Подтверждает это и изучение политической ситуации в Среднем Поволжье…»[65].

            Завершая обзор истории вопроса о городе-предшественнике Нижнего Новгорода, хотелось бы обратить внимание на одно обстоятельство, которое наверняка вызовет интерес историографов. Среди сторонников версии о «Старом городке» XII в. (в том или ином ее варианте) заметно преобладают местные историки-краеведы, не получившие базового историко-филологического образования, необходимого для работы с древнерусскими источниками. Напротив, их оппоненты, сторонники традиционной версии о возникновении Нижнего Новгорода в 1221 г. – профессионально подготовленные выпускники историко-филологических факультетов, специалисты по Древней Руси[66]. Биографические данные свидетельствуют, что полемику сторонников и противников «удревнения» истории города в устье Оки нельзя рассматривать как споры исследователей нижегородских («любящих свой город») и столичных («равнодушных к чужой истории»). Это, конечно, абсурд, ибо не только московские, но и многие нижегородские исследователи не разделяют версии о «Старом городке». Нельзя преподносить эту полемику и как извечную проблему «отцов и детей», споры «передовой молодежи с престарелыми ретроградами» или, напротив, «юных дилетантов с опытными специалистами». Основа возникших свыше ста лет назад дискуссий - не происхождение и не возраст участников, а, как правильно подметил Н.Ф.Филатов, профессионализм или отсутствие такового. Потому что «лишь о непрофессионализме или элементарном незнании»[67] могут свидетельствовать попытки «удревнить» – вопреки всему комплексу имеющихся источников – возраст Нижнего Новгорода, и при этом ссылаться на недостоверные свидетельства, игнорировать логику градостроительных процессов во Владимиро-Суздальской Руси, а то и просто умалчивать о доводах оппонентов. Примечательно, что в последние годы, видимо, отчаявшись получить поддержку ученых, приверженцы версии о «Старом городке» начинают все чаще апеллировать к широкой общественности, в том числе учителям, студентам, краеведам-любителям. Без специальной подготовки очень трудно разобраться в череде логических умозаключений, проверить достоверность привлекаемых источников и сделать из них правильные выводы. Даже точность цитирования, увы, не всегда можно проверить, не имея навыков работы с древнерусскими текстами. В результате постепенно формируется общественное мнение: раз ученые спорят – значит, есть проблема, есть основания для гипотез.

            Разумеется, ученый имеет право на гипотезу – но только в том случае, если она опирается на весь комплекс выявленных источников и помогает их непротиворечиво объяснить. Если же версия ученого основывается на цепочке произвольных допущений и не подтверждается источниками, а зачастую противоречит им, то это уже не гипотеза – это вымысел. А на вымыслы и домыслы (по принципу «почему бы и нет?») ученый не имеет права – и в силу требований профессионализма, и из уважения к своим читателям.

            Впрочем, оставим историографам будущего исследование закономерностей развития научной мысли о древнем периоде истории Нижегородской земли. Необходимость научного изучения первых лет истории Нижнего Новгорода, от основания города до монголо-татарского нашествия, побуждает вновь обратиться к анализу источников о событиях этого времени, попытавшись по возможности расширить круг этих источников и оценить степень их достоверности.

 

            Большинство источников, привлекаемых для изучения истории Нижнего Новгорода периода 1221-1237 гг., суть те же, что и рассмотренные нами в первой части данной работы. Основное значение здесь, как и в изучении начального периода истории Городца, имеют памятники, сохранившие летописание Владимиро-Суздальской земли до монгольского нашествия. Важнейшим среди этих сводов остается Лаврентьевская летопись, но при этом не могут быть привлечены для сопоставления Летопись Радзивилловская и Летописец Переяславля Суздальского, сохранившие текст владимирского летописания лишь до 1206 и 1214 гг., соответственно. Сохраняет свое значение Московский великокняжеский летописный свод 1479 г. и восходящие к нему более поздние своды, где отразились – с большей или меньшей полнотой – летописцы владимиро-суздальских князей первой трети XIII в. Частичный интерес представляют Типографская летопись, опиравшаяся на ростовский архиепископский свод XV в., переработки Сокращенного летописного свода кон. XV в. - так называемые Погодинский и Мазуринский виды («своды 1493 и 1495 гг.»), и переработки «Летописца русского от семидесят и дву язык» - Прилуцкий и Уваровский виды («своды 1497 и 1518 гг.»). Из поздних памятников, сохранивших летописание Северо-Восточной Руси, к исследованию привлечен Тверской сборник – свод XVI в., содержащий ряд известий по начальной истории Нижнего Новгорода. Из круга источников приходится исключить памятники, отразившие новгородское летописание – Новгородские I и IV, Софийскую I летописи, а также ряд восходящих к ним сводов, так как они не содержат известий об интересующем нас регионе за период 1221-1237 гг. Впрочем, молчание новгородской владычной летописи, лежащей в основе указанных сводов, о событиях в Нижегородском крае – в частности, о заложенном в устье Оки городе – факт сам по себе примечательный.

            Круг источников по рассматриваемой проблеме следует расширить за счет привлечения Троицкой летописи и связанной с нею летописи Симеоновской. Троицкая летопись, доведенная до 1408 г., определяется ныне как свод, составленный при митрополичьей кафедре вскоре после смерти Киприана (ум. в 1406 г.). Общие промосковские тенденции текста этого памятника указывают, что составлялся он после того, как Киприан примирился с великим князем московским, а это произошло при вокняжении Василия Дмитриевича, то есть в 1389-1390 гг. Единственный список Троицкой летописи, вероятно, начала XV в. – пергаменная («харатейная») рукопись из библиотеки Троице-Сергиевской лавры (отсюда принятое в науке наименование памятника) – был известен ученым XVIII-нач.XIX вв., в частности, широко привлекался Н.М.Карамзиным, но в 1812 г. сгорел во время пожара Москвы. Сохранившиеся выписки Н.М.Карамзина, разночтения к Лаврентьевской летописи до 907 г., а также открытая А.А.Шахматовым Симеоновская летопись (о ней см. ниже) дали возможность М.Д.Приселкову реконструировать текст Троицкой летописи[68]. Реконструкция текста позволила охарактеризовать состав свода и выяснить его источники. Источником Троицкой летописи за период до начала XIV в. считается общерусский владимирский летописный свод 1305 г., к которому возводят и Лаврентьевскую летопись. При этом Троицкая за период до 1305 г. в ряде случаев дает более правильные чтения, что не позволяет возводить ее напрямую к Лаврентьевской (или списку Лаврентия) – при всей близости этих двух древнейших памятников владимирского летописания[69]. Ненадежность реконструкции текста Троицкой за 60-70-е гг. XII в. (так как используемый для ее восстановления текст Симеоновской летописи начинается с 1177 г.) обусловила нецелесообразность ее привлечения к анализу древнейшей истории Городца-на-Волге, но для изучения истории Нижнего Новгорода в период 1221-1230-е гг. Троицкая попросту необходима. Во-первых, привлечение достаточно древней Троицкой летописи дает возможность проверить достоверность известий Лаврентьевской летописи – в условиях, когда «молчит» летописание новгородское, в значительной степени независимое; во-вторых, Троицкая содержала уникальное известие под 6738 г. о русско-булгарском перемирии, прямо относящееся к теме нашего исследования, но отсутствующее в Лаврентьевской.

            Этими же причинами продиктовано привлечение Симеоновской летописи, послужившей одним из источников для реконструкции Троицкой. Летопись Симеоновская – общерусский свод московского великокняжеского происхождения, сохранившийся в единственном списке XVI в. (БАН, 16.8.25, рукопись предположительно рязанского происхождения; в XVII в. она принадлежала справщику Никифору Симеонову, отсюда – условное наименование летописи, данное ей А.А.Шахматовым). Судя по отдельным признакам (например, перечень князей), свод был составлен в кон.XV в., между 1498-1502 гг. Текст Симеоновской летописи, начинающийся с 6685 (1177) г. и заканчивающийся 7002 (кон.1493) г., по своим источникам четко делится на две части. Первая часть (1177-1412 гг.) в известиях 1177-1391 гг. текстуально близка к Троицкой летописи и представляет собой переработку свода-протографа Троицкой и Симеоновской, под которым ученые понимают митрополичий свод 1408 г. Переработкой, выполненной предположительно в Твери в 1412 г., объясняют отличия текстов Троицкой и Симеоновской за 1392-1412 гг., что сильно осложняет реконструкцию Троицкой. Вторая часть Симеоновской летописи – известия 6918 (1410) – 7002 (кон.1493) гг. – восходит к московским великокняжеским сводам 1479 г. и кон.XV в.; впрочем, следы их влияния есть и в первой части Симеоновской. Между первой и второй частями Симеоновской есть текстологический «шов» – повторение (дублировка) известий 1410-1412 гг., что свидетельствует о смене источника. В целом же источники и первой, и второй части Симеоновской летописи опираются на памятники владимирского летописания, хотя и в более поздней (тверской и московской) обработке. Факт редактирования летописи в XV в. следует учитывать при использовании известий Симеоновской для анализа событий первой трети XIII в.

            В интересах сравнительно-текстологического анализа известий Лаврентьевской и Троицкой летописей 1220-1230-ых гг., а также для выяснения достоверности их сведений мы сочли целесообразным привлечь к исследованию Летописец Владимирский – памятник XVI в., текст которого доведен до 7031 (1523) г. Источниками Владимирского летописца, сохранившегося в двух списках XVI в. (ГИМ, собр.Синодальное, № 793, и собр.Черткова, № 362), были летопись типа Троицкой-Симеоновской (с ними памятник обнаруживает сходство до 6887 (1379) г.), а также летописи Новгородская IV и московская XVI в., восходящая к одному из великокняжеских сводов. Отдельные совпадения в тексте Владимирского летописца есть и с Прилуцким видом «Летописца русского от семидесят и дву язык» (свод 1497 г.) и Тверским сборником.

            С этой же целью – сравнительно-текстологический анализ и выяснение степени достоверности известий – к исследованию был привлечен Большаковский летописный сборник (РГБ, ф.37 (собр.Большакова), № 97). Этот неопубликованный источник впервые ввел в научный оборот, вероятно, Б.М.Клосс, упомянувший о нем в предисловии к переизданию Лаврентьевской летописи: «…Обнаруживаются явные следы нахождения Лаврентьевской летописи в XVII в. в нижегородском Печерском монастыре, где она была непосредственно использована при составлении особого Печерского летописца», и далее привел шифры рукописи[70]. Большаковский летописный сборник (равно как и указанный Б.М.Клоссом список ГИМ, собр.Московского Успенского собора, № 92, к сожалению, пока недоступный), до настоящего времени не использовался для анализа нижегородских событий за период 1220-1230-х гг. Между тем писцовая запись свидетельствует о нижегородском происхождении сборника, а его летописные статьи обнаруживают близость к известиям Лаврентьевской летописи и позволяют сделать ряд интересных наблюдений.

            Большаковский летописный сборник – рукопись посл.трети XVII в., состоящая из нескольких частей (хотя список - не конволют)[71]. Первая часть (л.1-175об.) представляет из себя компиляцию, восходящую к общерусскому летописному своду XV или XVI в. Сюда включены выписка хронографического типа о византийских императорах, со вставками о правивших в это время русских, болгарских и сербских князьях (заголовок на л.1: «Выписано от многих летописец и от бывших и от четырех царств и о царствах»); краткие летописные известия по истории Северо-Восточной Руси XII-XV вв.[72]; статья о родословии русских князей (л.82об.-83). Далее в первой части помещены статьи о литовских князьях, выписки из Палеи, несколько статей морально-этического характера, выписки из Физиолога, из различных учительных книг; летописная статья о походе князя Давыда Игоревича на угров (л.148об.-149об.), Послание Василия Калики тверскому епископу Феодору о рае (л.169-174), известие об убиении Батыя польским королем Владиславом, ряд мелких выписок из сочинений отцов церкви, летописное известие под 6597 г. о поставлении в Киев митрополита Иоанна, цитата из пророка Исайи. Более интересна вторая часть (л.175об.-263об.), привлекаемая к нашему исследованию. В рукописи этому разделу сборника предшествует заглавие киноварью (л.175об.): «Выписано из Летописца Печерского. Начнем повесть сию убо вкратъце да скажем» (Нач.: «По потопе Ноеве умножившимся человеком на земли…»). Здесь помещен сильно сокращенный текст «Повести временных лет», которую продолжает краткий летописец, завершающийся известием о смерти Василия Темного. Далее следуют многочисленные статьи и выписки богословского и религиозно-учительного содержания, подсчет, кто сколько княжил, родословные записи. Роспись княжений, с кратким изложением событий правления, доведена до смерти Бориса Годунова, 1605 г. Затем сразу (л.252об.-263об.) – рассказ об учреждении автокефалии, подробно о практике действий при освящении церквей (ходить к востоку, а не посолонь), далее – выписки из требников и сборников морально-этического содержания; среди выписок есть толкования трудных слов. На л.310 помещено «Сказание Афродитиана» (выписанное из минейного Торжественника, на что указывает помета «25 декабря»; нач.: «Во дни в ня же призре Господь Бог во Египте и виде озлобление люди своих…»). На л.325об. сохранилась писцовая запись: «Слава Совершителю Богу славимому в Троицы Отцу и Сыну и Святому Духу нынh и присно и во вhки вhком. Аминь. Писавшаго имя книги сея четверица четыре десятицею и осмориц и три сторицы сторицею и пятерица с осмерицею. Писана в Нижнем Новhграде в лhта 7179-го году июня в [пропущено] де(нь)». Зашифрованное имя писца прочитывается легко: «Дмитрей» (4 – 40 – 8 – 300 – 100 – 5 – 8), но для нас гораздо важнее указание на то, что рукопись была написана в Нижнем Новгороде.

            Нижегородское происхождение списка и указание на «Печерский летописец» в названии памятника вроде бы дают основание предполагать во второй части Большаковского сборника летописец из Нижегородского Вознесенского Печерского монастыря; мысль эту в утвердительной форме высказал Б.М.Клосс. Однако среди статей летописца нет ни одной, повествующей о Нижегородском Печерском монастыре, его основании, первых годах существования, первых постриженниках и т.п. – что нелогично, будь летописец составлен в этой обители. О Дионисии Суздальском, основателе монастыря и местночтимом нижегородском святом, здесь упомянуто вскользь. Эти обстоятельства не позволяют принять безоговорочно версию о ведении летописи, текстуально в ряде известий близкой к Лаврентьевской, в Нижегородском Печерском монастыре. И уж тем более Большаковский сборник не может служить надежным доказательством причастности печерских монахов к составлению Лаврентьевской летописи. Более вероятно, что слова «Выписано из Летописца Печерского» относятся лишь к помещенным здесь выдержкам из «Повести временных лет», написанной в Киево-Печерском монастыре. Впрочем, нижегородское происхождение Большаковского сборника для нашего исследования достаточно интересно, даже если летопись не имела отношения к Нижегородскому Печерскому монастырю: текст известий, обнаруживающий совпадения с Лаврентьевской и Троицкой, дает представление об уровне осведомленности нижегородцев о начальном периоде истории своего края.

            Последнее обстоятельство интересно еще и тем, что позволяет понять, какого рода местные летописи могли быть приобретены В.Н.Татищевым, проезжавшим через Нижний Новгород в 1741 г. Напомним, что А.Г.Кузмин предполагал серьезные смысловые отличия областных летописцев, которыми пользовался В.Н.Татищев, от официального летописания, и именно этим объяснял появление в «Истории Российской» уникальных известий, не встречающихся в столичных сводах[73]. Большаковский летописный сборник позволяет проверить справедливость этого утверждения.

            Наконец, для изучения событий, происходивших в Нижегородском крае в 1220-1230-е гг., привлекался и позднейший летописный источник местного происхождения – «Нижегородский летописец». В последние годы благодаря работам М.Я.Шайдаковой выяснена история текста «Нижегородского летописца» и показана его взаимосвязь с так называемым «Летописцем о Нижнем Новгороде» - тремя списками, смысловые отличия которых от «Нижегородского летописца» позволили атрибутировать их как самостоятельный памятник. Текстологический анализ ряда известий свидетельствует, по мнению М.Я.Шайдаковой, о зависимости «Летописца о Нижнем Новгороде» от особой редакции Типографской летописи. Единственный список этой особой редакции (РГБ, ф.178 (собр.МДА) оп.III № 146) впервые был выявлен А.Н.Насоновым, указавшим на его уникальные нижегородские известия, отсутствующие в традиционном составе Типографской летописи. Эти же уникальные известия отразились и в тексте более позднего «Нижегородского летописца»[74], что дало основание М.Я.Шайдаковой возвести «Нижегородский летописец» – через «Летописец о Нижнем Новгороде» – к Типографской летописи особой редакции. История составления последней остается невыясненной: единственный известный в настоящее время список не содержит признаков нижегородского или какого-либо иного происхождения памятника[75]. Не вызывает сомнений лишь происхождение «Нижегородского летописца» и «Летописца о Нижнем Новгороде», чем и обясняется их привлечение к нашему исследованию – несмотря на то, что степень достоверности их известий за период до XVII в. (а зачастую и после) невысока. Тем не менее, практика источниковедческих исследований показывает, что не всегда древнейшая рукопись содержит наилучшие чтения – иногда более исправным оказывается список поздний (хрестоматийный пример – списки «Задонщины»). Поэтому выдающийся историк и источниковед С.М.Каштанов справедливо полагает «теоретически неприемлемой» посылку «о большей достоверности ранних источников по сравнению с поздними, хотя нередко бывает и наоборот – все зависит от конкретного случая»[76]. Но столь же справедливо и суждение Я.С.Лурье, основанное на многолетнем опыте работы с летописными источниками: «…Когда временной интервал между событием и его отражением в источнике значителен, превосходит время жизни определенного поколения, требуется доказательство того, что в распоряжении автора был более ранний памятник»[77]. Источниковедческий и сравнительно-текстологический анализ известий «Нижегородского летописца», относящихся к начальному периоду истории Нижнего Новгорода, как раз и позволяет выяснить, опирался ли составитель на более ранние памятники, и насколько достоверны его свидетельства. В первую очередь, это необходимо для известия, упоминающего «Старый городок», ибо данная летописная статья, ключевая в цепочке доказательств версии о городе-предшественнике Нижнего Новгорода, прежде не подвергалась детальному анализу. Рассмотрение показаний поздних летописных источников, таким образом, становится обязательным в изучении до-монгольского периода истории Нижнего Новгорода.

            Привлекаемые летописные источники – своды XIV-XVI вв. и поздние памятники местного происхождения – дают возможность выяснить исторические обстоятельства, которые привели к возникновению Нижнего Новгорода, а также проследить основные события, происходившие в крае на протяжении 1221-1237 гг. Анализ летописных сообщений, даже кратких упоминаний и умолчаний источников позволяет приблизиться к пониманию замысла создателей города, особенностей организации управления, а в итоге дать дополнительные штрихи к сложившемуся в исторической литературе портрету великого князя владимирского Юрия Всеволодовича.

            Изучение начального периода истории Нижнего Новгорода (1221-1237 гг.) уместно начать с анализа летописных известий о событиях, происходивших в регионе непосредственно перед основанием города. Лаврентьевская летопись под 6728 г. мартовским (1220 г.) помещает краткий рассказ о походе князя Святослава Всеволодовича на волжских булгар:

            «В лhто 6728. Георгии великыи князь сынъ Всеволожь посла брата своего Святослава с полкы и воеводами на безбожныя Болгары. И яко приде Святославъ подъ град ихъ Ошелъ и изидоша из лодьи вси полци пhши видhвше же си безбожнии Болгаре скоро доспhвше ови на коних, а друзии пhши устремишася на бои и изидоша из града противу. Наши же силою креста честнаго укрhпляеми поидоша противу имъ стрhляюще я. Они же забhгше за плотъ, бьяхутся крhпко, наши же расhкше плотъ вбиша я в град и отяша у них врата и зажгоша град ихъ и взяша и на щитъ. И поможе Богъ Святославу месяца июня въ 15 день на память святаго Амоса»[78].

            Из процитированного текста становится ясно, что Святослав действует как исполнитель воли великого князя владимирского Юрия Всеволодовича (иными словами, как младший князь-«подручник») и что во время летнего похода («месяца июня…») русские дружины двигались на булгар по Волге («изидоша из лодьи…»). И то, и другое традиционно для военных действий против булгар: в этом можно убедиться, сравнив данное сообщение со статьями под 6692, 6694, 6713 гг., рассмотренными в предыдущих главах. Вместе с тем, процитированное здесь летописное известие не содержит упоминаний о месте сбора русских дружин, о составе сил Святослава (какие полки были под его началом, привлекались ли союзники из других княжеств), о целях похода (инициативное или ответное нападение) и его характере (набег или широкомасштабные военные действия). Впрочем, то обстоятельство, что поход был поволжским, позволяет предполагать, что часть полков проходила через Городец-на-Волге[79].

            Не удается извлечь дополнительные сведения о походе 1220 г. из следующего по древности памятника владимирского летописания – Троицкой летописи нач.XV в. Здесь известие о походе Святослава Всеволодовича на Волжскую Булгарию было помещено под 6729 г. ультрамартовским и по тексту почти совпадало с Лаврентьевской[80]. Единственное смысловое различие заключается в том, что в Троицкой сказано: «изыдоша изъ лодии Половци пhши въ поле…», а в Лаврентьевской вместо «Половци» – «полци вси». Именно последнее чтение следует считать первоначальным: ведь в известии ничего не говорится об участии в походе половцев. Следовательно, на каком-то этапе переписки в Троицкой (или Симеоновской, послужившей основой реконструкции) вместо «полци вси» из-за ошибки прочтения появляются «Половци», которые, кстати, упоминались рядом, в связи с рязанскими событиями под 6729 г. Версию Троицкой и Симеоновской летописей, таким образом, следует считать вторичной по отношению к рассказу Лаврентьевской летописи. Столь же вторично еще более краткое известие в тексте Владимирского летописца, также помещенное под 6729 г. ультрамартовским и восходящее к тексту Троицкой-Симеоновской: «В лhто 6729. Посла князь великии Юрьи брата своего Святослава с воеводами на Болгары; Святослав прииде къ граду их и взяша град их, поможе Богъ Святославу, мhсяца июня 15 дня»[81]. О предшествующем нападении булгар во Владимирском летописце не сообщается, и каких-либо дополнительных сведений извлечь из его текста невозможно.

            Более пространный рассказ о походе Святослава Всеволодовича на волжских булгар обнаруживается в составе Московского великокняжеского летописного свода, включенного в свод кон.XV в. Из этого источника становится ясно, что действия русских дружин носили ответный характер, потому что за год до похода, «В лhто 6727. Приидоша Болгаре на Устьюгъ и взяша и лестью и потом идоша къ Унжи, и Унжане отбишяся от них»[82]. О целях булгарского нападения можно говорить лишь предположительно; скорее всего, это был грабительский набег небольшими силами – ведь Унжа, никогда не являвшаяся мощной крепостью, сумела отбиться от врагов. Направление движения булгар (Устюг – Унжа) намекает на попытку с севера (а не с востока, откуда обычно ожидалось нападение) выйти к Городцу, центру русского Среднего Поволжья, и, если повезет, захватить город «изгоном» либо отсечь от остальных земель великого княжества Владимирского. Как бы то ни было, успех нападавших остался ограниченным: Устюг был захвачен «лестью» (то есть обманом) и, видимо, вскоре освобожден (либо оставлен булгарами), судя по упоминанию активно действовавшего устюжского полка в следующем году. Само же нападение вызвало ответные действия владимирцев. Уже начало летописной статьи под 6728 г. в Московском летописном своде позволяет утверждать, что поход Святослава готовился широко:

            «В лhто 6728. Князь великии Юрьи Всеволодич посла брата своего Святослава на безбожныя болгары и с ним посла полкы своя, а воеводство приказа Еремhю Глhбовичю, а Ярославъ посла своя полкы ис Переяславля, а Василкови Костянтиновичю повелh Юрьи послати своя полкы, онъ же из Ростова полкъ посла, а другыи съ Юстьюга на верхъ Камы; посла же и к Муромскым княземъ, веля имъ послати сыны своа, и посла Давыд сына своего Святослава, а Юрьи Олга. И сняшяся вси на Волзh, на усть Окы, в насадhхъ и в лодиахъ, а оттолh поидоша вниз»[83].

            Из приведенного фрагмента выясняется, что маршрут похода основных сил Святослава действительно традиционен, включая соединение с союзными муромцами в устье Оки. Некоторое отличие лишь в самостоятельном выдвижении ростовского и устюжского полков под предводительством воеводы Воислава Добрынича, которые вышли в верховья Камы и оттуда спустились к Волге, где соединились с дружинами Святослава. Подробный перечень полков, князей и воевод, маршрутов движения свидетельствует о хорошей осведомленности составителя летописной статьи. На это же указывает и обилие подробностей в описании взятия Святославом булгарского города Ошел:

            «Изряди же Святославъ полкы своя, Ростовъскыи постави по правои руцh, а Переяславъскои по лhвои, а сам ста с Муромъскыми князьми посреди, а инъ полкъ остави у лодеи, сами же поидоша от берега къ лhсу. И прошедшем имъ лhсъ, выидоша на поля къ граду, и усрhтоша их Болгаре со княземъ своимъ на конихъ, и поставиша полкъ на поли. Святославъ же поиде вборзh къ граду. Бh же острог утверженъ около града крhпок тынъ дубовъ, а за тhм два оплота, и межи ими вал съсыпанъ и по тому валу рищуще из затынья бьяхуся. Князь же Святославъ пришед къ городу, и наряди люди вперед съ огнем и съ сhкирами, и за ними стрhлцы и копеиники, и приступи къ граду. И бысть брань межи ими крhпка зhло, и подсhкоша тынъ и разсhкоша полоты [оплоты. – Б.П.] и зажгоша их, а они побhгоша сhкуще ихъ до града. По том же приступиша къ граду отвсюду и зажгоша его, и бысть дымъ силенъ зhло, и потяну вhтръ съ града на полки Святославлh, и не бh видети человhка в дымh; и не могуще терпhти дыма и зноа, паче же безводиа, и отступиша от града, и сhдоша опочивати от многаго труда. Рече же Святославъ: «поидhмъ с повhтриа съ другу страну града». Они же въставше поидоша об ону страну града, и пришедше сташа противу вратом града. И рече имъ князь: «братие и дружино, сегодне нам двое прележить, или добро, или зло, да потягнем борже». И потече сам князь преди всhх къ граду; видhвше же его вои вси устремишяся к граду борже, и посhкоша тын и оплоты и с ту страну, и зажгоша. А Болгары побhгоша в город, си же погнаху их сhкуще и по том зажгоша град отвсюду. И обьятъ град огнь отвсюду, и бысть буря велиа, и страшно бысть видhти, и бысть въ градh вопль великъ зhло. Князь же Болгарьскы бhже инhми вороты и утече на коних в малh дружинh, а что пhшець выбhгло, мужи избиша, а жены и дhти в полон взяша, а инии въ градh погорhша, а инии сами изсhкоша жены своh и дhти и по том сами ся избиша»[84].

            Дата взятия города Ошел – 15 июня – в Московском великокняжеском летописном своде 1479 г. совпадает с указанной в Лаврентьевской летописи. Составитель известия, отразившегося в сводах 1479 г. и кон.XV в., подробно рассказывает и о дальнейших действиях Святослава: «Бывшу же ему у лодеи, и въста буря с дождемъ, яко же и лодиамъ възмястися, и по том же нача буря тишитися, и преиде князь Святослав в завhтрие на островъ с полкы своими и Муромские князи с ним. Ту же и ночь облеже»[85]. Очень выразительным с художественной точки зрения оказался образ булгар, оплакивающих своих близких, уводимых в полон: «Болгари же идуще по брhгу, видяще своих ведомых, овому отци, иному сыны и дщери, другому же братья и сестры и съплеменици, и стаху покывающе главами своими, и стонюще сердци ихъ и смhжающе очи свои»[86].

            Судя по детальному описанию событий, летописец-автор статьи если и не участвовал в походе сам, то, во всяком случае, составлял известие по рассказам непосредственных участников. При этом в центре действия оказывается князь Святослав Всеволодович и возглавляемые им полки; о ростовцах и устюжанах, действовавших самостоятельно, в статье говорится обобщенно: «Святослав же минувъ Исады и ста на усть Камы, и ту прииде к нему Воиславъ Добрынич, и Ростовци и Устьюжане со множеством полона и с корыстью великою, тh бо отпущени бhху преже еще вниз идуще воевати по Камh, и взяста по неи много градковъ, а селъ нhколико, и пожгоша все, а люди изъсhкоша, а иных въ плhнъ поведоша»[87]. Отсутствие подробностей о действиях полков, посланных ростовским князем Васильком Константиновичем, не позволяет видеть в составителе летописного известия ростовского книжника.

            Каков же источник летописной статьи о походе Святослава Всеволодовича, и насколько достоверен этот источник? Анализируя состав Московского великокняжеского летописного свода, А.А.Шахматов отметил особый суздальский источник для описания событий под 6716 (1207) – 6742 (1234) гг.[88] Именно к этому суздальскому летописцу следует возводить известия о нападении булгар на Устюг и Унжу и об ответном походе Святослава Всеволодовича. О направленности этого источника позволяет судить сопоставление рассказа о походе 6728 г. по Московскому великокняжескому летописному своду с известием о том же событии по Лаврентьевской летописи. Прямой текстуальной зависимости одна от другой летописные статьи практически не обнаруживают; сходство вводных фраз («Георгии великыи князь сынъ Всеволожь посла брата своего Святослава с полкы и воеводами на безбожныя Болгары» и «Князь великии Юрьи Всеволодич посла брата своего Святослава на безбожныя болгары») может быть объяснено традицией составления известия, к тому же сходные фрагменты невелики по объему. В Лаврентьевской краткое сообщение выглядит достаточно заурядно в череде аналогичных известий; заслуги Святослава уравновешены тем, что в поход он послан старшим братом, великим князем владимирским Юрием Всеволодовичем. Иначе в Московском своде: здесь Святослав – главный герой похода, и заслуги его, многократно подчеркнутые, ничуть не приуменьшены подчиненным положением. Текст статьи, как было показано выше, обнаруживает прекрасное знание событий похода, причем именно действие полков суздальских (с союзниками), а не ростовских. Так что есть все основания видеть в выявленном А.А.Шахматовым суздальском источнике статей 6716-6742 гг. Московского свода княжеский летописец Святослава Всеволодовича – тем более, что Святослав действительно вокняжился в Суздале после нашествия Батыя[89]. Суздальское происхождение известий 6727-6728 гг. Московского свода и предполагаемая связь их источника с главным героем событий – весомый довод в пользу достоверности данных статей. Об их достоверности свидетельствует и отсутствие смысловых расхождений с Лаврентьевской летописью, сохранившей в данном случае текст официальной летописи великого князя Юрия Всеволодовича.

            «Конвой» сообщения о нападении булгар на Устюг и Унжу и пространного рассказа об ответном походе Святослава также говорит в пользу достоверности этих известий. Статья под 6727 г. Московского великокняжеского летописного свода кон.XV в. (включающего свод 1479 г.) содержит семь известий: 1) о нападении булгар (оно и открывает летописную статью); 2) о нападении Глеба Владимировича с половецкими союзниками на Рязань и о его поражении; 3) отправка Мстиславом Романовичем киевским младшего сына Всеволода на княжение в Новгород; 4) захват Мстиславом Удатным Галича; 5) ответный поход на половцев рязанского князя Ингвара, получившего помощь от Юрия и Ярослава Всеволодовичей; 6) рождение у Ярослава сына Феодора; 7) изгнание Мстислава Удатного из Галича. Второе и шестое известия находят точное соответствие в летописной статье под 6727 (1219) г. более древней Лаврентьевской летописи. Там же под 6729 (1221) г. есть и известие четвертое, сообщенное кратко. Кстати, помещение этого известия, восходящего, как и седьмое известие, к южнорусскому летописанию, в Лаврентьевской под более поздней датой, чем в московском своде – еще один довод в пользу официального, великокняжеского характера летописания первой трети XIII в., отразившегося в Лаврентьевской: записи здесь велись по мере поступления новостей и излагались достаточно кратко о том, что не касалось Владимиро-Суздальской Руси. Редактор же летописца, отразившегося в Московском своде кон.XV в., работал значительно позже события, а потому имел возможность уточнять его дату, сопоставив с южнорусскими источниками. Известие первое, третье и четвертое находят соответствие в летописных памятниках новгородского происхождения, но здесь первое известие изложено предельно кратко и сообщает лишь о том, что интересовало новгородцев, в связи с Двинской землей: «Взяша болгаре Устюгъ»[90]. Легко устанавливаемые и проверяемые соответствия «конвойных» известий вновь и вновь убеждают в правдивости того изложения военных действий в Поволжье, которое отразилось в Московских летописных сводах 1479 г. и кон.XV в.

            Московский великокняжеский свод кон.XV в. сохранил протографический текст пространного рассказа о походе Святослава; в более поздних летописях, восходящих к данному своду, его рассказ несколько сокращен[91]. Наиболее краток рассказ о походе в Типографской летописи, отнесенный здесь к предыдущему 6727 (1219) г.: «В лhто 6727 посла великый князь Юрьи брата Святослава и вси князи полки своя на Болгары. Они же поимаша грады ихъ многы и полон многъ и возвратишася»[92]. Упоминание о взятых городах (во множественном числе) и полоне обнаруживает зависимость от пространного рассказа о походе из московских сводов: в летописях типа Лаврентьевской и Троицкой говорится лишь об одном взятом городе, а городки по Каме и полон не упоминаются вовсе. Разумеется, никаких дополнительных сведений о походе 1220 г. извлечь из текста Типографской летописи не удается. Поэтому анализ событий, непосредственно приведших к основанию Нижнего Новгорода, уместно анализировать по тексту свода-протографа, тем более, что доводов для сомнений в его достоверности нет. Рассказывая о завершении похода, летописец сообщает важную деталь, которую сохранил текст Московского свода кон.XV в.: «…Посла Святослав вhсть пред собою къ брату своему Юрью, и дошед Городца выиде из лодеи и поиде къ граду Володимирю на коних»[93]. Судя по тому, что летописец оговорил передвижение от Городца к Владимиру «на коних», путь этот был в то время не совсем обычен, и можно предполагать, что дорога из Городца к столице великого княжества была проложена около 1220 г. Во всяком случае, статья под 6728 г. о таком пути упоминала впервые. Создание удобного сухопутного сообщения с Владимиром, несомненно, отвечало целям укрепления Городца как военно-административного центра региона. О том, где пролегала эта дорога, можно судить лишь предположительно[94].

            Летописные сообщения 1219-1220 гг. дают основание говорить о некотором изменении роли Городца. В этот период он по-прежнему оставался опорным пунктом для ведения боевых действий, но одновременно Городец становится центром весьма обширного региона. Под 1219 г. впервые упомянута Унжа; видимо, вскоре возникает и Юрьевец, основание которого, судя по названию города, следует связывать с деятельностью Юрия Всеволодовича[95]. Цель основания этих городов очевидна: Юрьевец контролировал устье реки Унжи, при впадении ее в Волгу, а город Унжа стоял на речном пути, который вел через р.Юг к Устюгу и на Двину («за Волокъ»)[96]. Территориальная близость городов, связанных между собою удобными путями сообщения, позволяют считать, что Унжа и Юрьевец административно были подчинены Городцу. Важнейшим следствием удачного похода 1220 г. стала открывшаяся возможность продвижения из Городца вниз по Волге. Действия Святослава Всеволодовича и его полков выявили слабые стороны обороны Волжской Булгарии, что позволило великому князю владимирскому готовиться к более масштабным военным действиям на востоке. Судя по летописным источникам, именно реальность военной угрозы вынудила булгар просить мира, и это же обстоятельство побуждало Юрия Всеволодовича с миром не спешить:

            «На ту же зиму [декабрь 1220-февраль 1221 гг. – Б.П.] Болгари прислаша посли своя к великому князю Юрью, молящеся и мира просяще, и не послушавъ моленья ихъ отпусти ихъ, а сам начат наряжатися на них, и посла в Ростовъ по Василка Костянтиновича и повелh ему ити на Городець, а сам поиде же. И бывшу ему на Омутh, и ту приидоша к нему друзии посли Болгарьстии с молбою и с челобитьем, просяще мира. Он же ни прозрhвъ на мольбу ихъ отпусти ихъ прочь от собе и прииде на Городець с полкы, а Василко ту же приде к нему. А Болгарьстии посли пришедше сказаша своим: «яко князь Юрьи стоить на Городци, ожидая братьи своеи, а мира не дасть, но хощеть пакы ити на ны». Они же убояшяся зhло и послаша к нему на Городець третьи послы съ молбою великою и с дары многыми и с челом биемъ, и приятъ молбу их и взя дары у них, и управишяся по прежнему миру, яко же было при отци его Всеволодh и при дhдh его Георгии Володимеричи, и посла с ними мужи свои водити в роту князеи их и земли их по их закону»[97].

            Не исключено что рассказ о троекратном посольстве булгар появился под влиянием фольклора, где действие обычно повторяется трижды, но сам факт переговоров сомнений не вызывает. О содержании мирного договора, заключенного Юрием Всеволодовичем с Волжской Булгарией, можно лишь догадываться. По мнению Ю.А.Лимонова, «в 1220 г. поход Святослава Всеволодовича преследовал именно возобновление торгового договора с болгарами и защиту традиционных торговых сделок». В подтверждение своего весьма решительного вывода Ю.А.Лимонов ссылается на рассказ о походе по Московскому великокняжескому летописному своду кон.XV в. и цитирует строки «и управишяся по прежнему миру…»[98]. Между тем процитированные строки, как и весь летописный рассказ, не дают основания считать дела торговые целью похода 1220 г., а следовательно, и содержанием мирного договора: о стремлении возобновить поволжскую торговлю в тексте ничего не сказано. Известие о нападении булгар на Устюг и Унжу в 1219 г. позволяют считать поход 1220 г. «акцией возмездия», после которого великое княжество Владимирское и Волжская Булгария должны были «управиться» о ненападении друг на друга и соблюдении границ. Недаром же заключенный договор прямо назван «миром»: «и управишяся по прежнему миру…» [выделено нами. – Б.П.]. При этом «мир» традиционно должен был предусматривать и безопасность торговли, но считать его главным содержанием «защиту традиционных торговых сделок», повторяем, оснований нет.

            Приведение «в роту [то есть к присяге. – Б.П.] князей их [булгарских. - Б.П.] и земель их» призвано было юридически обеспечить ненападение булгар и, по-видимому, их отказ от контроля над мордовскими землями, прилегавшими к устью Оки. Именно после договора 1220 г. начинаются столкновения великого княжества Владимирского уже не с Волжской Булгарией, а с мордовскими племенами. Известия об этих столкновениях охватывают в летописных источниках период с 1226 г. по 1232 г., но предпосылкой для затяжной войны стала закладка великим князем Юрием Всеволодовичем русского города в устье Оки и последующая деятельность по укреплению этого города, имевшего первостепенное стратегическое значение для Владимиро-Суздальской Руси. Важность первых, даже самых отрывочных известий о начальном периоде истории Нижнего Новгорода, ставшего впоследствии главным городом края, побуждает провести глубокий контекстный анализ летописных статей под 6729-6740 гг. Цель такого анализа, показывающего изменение текста одного и того же известия в разных сводах, заключается, прежде всего, в определении протографического текста и выяснении степени его достоверности. Только на этой основе становится возможным восстановить последовательность событий 1220-1230-ых годов и проанализировать деятельность князей, упомянутых в летописных источниках.

            Первое известие в рассматриваемой группе летописных статей сообщает под 6729 г. о закладке Новгорода Нижнего великим князем Юрием Всеволодовичем. Текстуальные отличия данного известия в различных летописных сводах минимальны, и тем важнее становится выяснение причин этих разночтений – особенности самодиктанта переписчиков, позднейшие пояснительные вставки или что-то другое. Наиболее ранний сохранившийся памятник – Лаврентьевская летопись – сообщает: «В лhто 6729. (…) Того же лhта великыи князь Гюрги, сынъ Всеволожь, заложи градъ на усть Окы, и нарече имя ему Новъградъ»[99]. Известие это помещено под мартовским 6729 г., следовательно, закладка города происходила в 1221 г., то есть на следующий год после похода Святослава Всеволодовича и заключения мира с Булгарией. Судя по тексту Московского великокняжеского летописного свода кон.XV в., приведение булгар «в роту» происходило после летнего похода, то есть осенью-зимой 1220 г.; земляные работы по закладке города могли происходить только в теплое время года, то есть в данном случае весной-летом или даже ранней осенью 1221 г. Хронологическая последовательность событий не позволяет сомневаться в присутствии Юрия Всеволодовича при закладке «Новагорода на усть Окы»: возвращение князя из Городца в стольный Владимир после приведения булгар «в роту» зимой 6728 г. (декабрь 1220-февраль 1221 г.) не исключает его приезд к устью Оки весной-летом 1221 г., а высокая мобильность князей и их дружин хорошо известна. К тому же в источниках нет никаких свидетельств о пребывании великого князя владимирского весной-летом 1221 г. далеко за пределами Северо-Восточной Руси, что сделало бы невозможным его присутствие при закладке Нижнего Новгорода. Поэтому правомерно понимать данное известие как свидетельство того, что Юрий Всеволодович лично руководил закладкой русского города на устье Оки.

            Статья под 6729 г. в Лаврентьевской летописи содержит четыре известия: 1) «Мстислав Мстиславичь бися с Угрою, и побhди я…»; 2) Юрий Всеволодович отправил сына Всеволода на княжение в Новгород; 3) пожар в Ярославле 27 июня; 4) закладка Новгорода в устье Оки. Первое из этих известий, южнорусское, находит соответствие в Ипатьевской летописи, где под 6727 г. повествуется о войне Мстислава Удатного с уграми[100]. Достоверность второго известия подтверждается сообщением новгородского летописания под 6730 г. (видимо, ультрамартовским)[101]. Известия третье и четвертое не обнаруживают соответствий в памятниках, независимых от владимирского летописания, но их содержание, а также достоверность двух предыдущих известий не позволяют сомневаться в достоверности и этих известий.

            Близкую связь со статьей Лаврентьевской летописи и очевидную зависимость от нее обнаруживает аналогичная статья в Симеоновской летописи и Владимирском летописце. Содержание летописной статьи здесь такое же, как и в Лаврентьевской, но сама статья в обоих памятниках помещена под 6730 г. ультрамартовским (что соответствует опять-таки 1221 г.), а в тексте известия о закладке города в устье Оки сделано примечательное добавление: город назван «Новъгород Нижней»[102]. Замечание Н.М.Карамзина («По харатейным Новгород Нижний заложен в 1221 году») дало основание М.Д.Приселкову включить в реконструированный им текст Троицкой летописи аналогичное известие: «того же лhта великий князь Юрьи, сынъ Всеволожь, заложи градъ на усть Окы, нарекъ имя ему Новъгород Нижний»[103]. Так как в данном случае текст восстанавливался не по выпискам Н.М.Карамзина, а по более поздней Симеоновской летописи (XVI в.), то можно лишь гадать, действительно ли в утраченном списке Троицкой нач.XV в. было уточнение «Нижний», или город был здесь назван просто «Новъгород». К летописи типа Лаврентьевской восходит текст известия во второй части Большаковского летописного сборника: «В лhта 6728. Великий князь Георгий Всеволодичь посла брата своего Святослава с полки и с воеводами на болгары и взя град их Ошль и возвратишася с побhдою. По том же лhте. Великий князь Юргий Всеволодичь заложи и град на усть Оки и нарече имя ему Новъгород»[104]. Примечательно, что город здесь назван без уточнения «Нижний», что отражает более раннюю традицию его наименования. Уточнение «Нижний» отсутствует и в тексте известия о закладке города, которое приводит весьма ранний Рогожский летописец – памятник XV в.: «В лhто 6729 князь Юрьи Всеволодичь заложи на усть Окы Новъгородъ»[105]. Зависимость данного сообщения Рогожского летописца от Лаврентьевской (или ее протографа) отчетливо видна, хотя текст известия здесь несколько сокращен, к тому же это известие – единственное в летописной статье под 6729 г.

            Статья под 6729 г. в московском летописании имеет другую структуру. Впервые статья с известием о закладке Юрием Всеволодовичем города в устье Оки появляется в великокняжеском своде 1479 г., а предшествующие общерусские памятники – Новгородская IV и Софийская I, свод 1472 г. (по Никаноровской и Вологодско-Пермской летописям) данного известия не содержат. В своде 1479 г. и последующем своде кон.XV в. (включившем в свой состав свод 1479 г.) статья под 6729 г. содержит четыре известия: 1) изгнание князя Всеволода, сына Мстислава Романовича киевского, из Новгорода; 2) война Мстислава Удатного с Угрою; 3) отправка Юрием Всеволодовичем сына Всеволода на княжение в Новгород; 4) закладка Новгорода Нижнего. Известия второе, третье и четвертое соответствуют известиям первому, второму и четвертому Лаврентьевской летописи, причем порядок следования этих трех известий внутри статьи одинаков. Текстуальные соответствия также очевидны. О закладке города в Московском своде кон.XV в. сказано: «В лhто 6729 (…) Тогда же князь велики Юрьи Всеволодич заложи град на усть Окы и нарече и Новъгород Нижний»[106]. Единственное разночтение, носящее смысловой характер – добавление слова «Нижний» к названию города. Поэтому можно сделать обоснованный вывод о том, что источники статьи под 6729 г. Московского свода – летописные памятники типа Лаврентьевской (совпадение текста и года) и Троицкой (уточнение «Нижний»).

            К Московскому великокняжескому летописному своду 1479 г. восходят статьи под 6729 г. Воскресенской летописи, Прилуцкого и Уваровского видов «Летописца от семидесят и дву язык». Сколько-нибудь существенных разночтений здесь нет, лишь в последнем памятнике (так называемом «летописном своде 1518 г.») после слов «на усть Оки» добавлено «у Волги»[107]. Зависимость от Московского свода 1479 г. обнаруживает и статья под 6729 г. в Тверском сборнике, но здесь в сообщении о закладке города есть разночтения: «В лhто 6729 (…) Того же лhта князь великий Юрий Всеволодичь заложи Новгородъ Нижний на рhцh Окh» (вместо «на усть Оки»; пропущено «и нарече и»)[108]. В Холмогорской летописи, также восходящей к московскому великокняжескому летописанию, текст известия, при сохранении предшествующего «конвоя», оформлен несколько иначе (введен подзаголовок, опущено отчество князя и титул «великий»): «Новград Нижний. Того же лета заложи князь Юрье Новъгород Нижний на усть реки Оки»[109].

            В Никоновской летописи статья под 6729 г., содержащая семь известий, обнаруживает зависимость от разных источников. Источник первого известия (о преставлении митрополита Матфея) определить сложно (южнорусское летописание?); известия второе-четвертое (об изгнании новгородцами Всеволода Мстиславича, о войне Мстислава с уграми и о вокняжении Всеволода Юрьевича в Новгороде по просьбе новгородцев) точно соответствуют известиям первому-третьему Московского великокняжескому своду кон.XV в. Известие пятое (о пожаре в Ярославле) явно восходит к известию третьему Лаврентьевской, которое отсутствует в Московском своде. Это обстоятельство позволяет возвести следующее за ним шестое известие статьи под 6729 г. (о закладке Нижнего) также к Лаврентьевской, где это известие помещено после сообщения о пожаре в Ярославле. И текстуально известие о закладке города в Никоновской ближе все-таки к Лаврентьевской и Троицкой-Симеоновской, чем к Московскому своду кон.XV в., при всей незначительности различий между последними двумя: «В лhто 6729 (…) Того же лhта князь велики Юрьи Всеволодичь заложи градъ на усть Оки рhки, и нарекъ имя ему Новъградъ Нижней»[110]. Как видим, смысловое отличие сообщения в Никоновской летописи от аналогичного в Лаврентьевской – опять-таки лишь в уточнении названия города («Нижний»). Такое уточнение есть в Симеоновской, но там статья приурочена к 6730 г. ультрамартовскому, что затрудняет возведение данного известия Никоновской к протографу Троицкой и Симеоновской летописей. Логичнее все же возводить рассматриваемое известие Никоновской к Лаврентьевской летописи, считая добавление «Нижней» вставкой редактора Никоновской. Замыкающее годовую статью известие седьмое (о бегстве Всеволода Юрьевича из Новгорода) восходит к новгородскому летописанию[111].

            Сопоставительный анализ текста известия о закладке города в устье Оки и «конвоирующих» его сообщений статьи под 6729 г. мартовским (и 6730 г. ультрамартовским) в различных летописных источниках приводит к следующим выводам. Во-первых, разночтения в тексте известия по разным спискам сравнительно невелики; следовательно, все списки известия прямо или опосредованно восходят к единому архетипному источнику. Во-вторых, выявлены два основных варианта состава рассматриваемой летописной статьи: вариант, характерный для группы сводов типа Лаврентьевской летописи, и вариант, характерный для Московского великокняжеского летописного свода 1479 г. и зависимых от него памятников. И Лаврентьевская, и свод 1479 г. за этот период отражают летописание Владимиро-Суздальской Руси, к которому и следует возводить известие о закладке города в устье Оки; в памятниках новгородского и южнорусского летописания это известие отсутствует. В-третьих, появление известия о закладке города в более поздних памятниках, восходящих к летописям типа Лаврентьевской, но не к ней самой непосредственно (Рогожский и Владимирский летописцы, Симеоновская летопись), позволяет считать архетипным источником известия официальное владимирское летописание XIII в. – возможно, великокняжеский летописец Юрия Всеволодовича. При этом текст, читающийся в Лаврентьевской летописи, наиболее близок к первоначальному, ибо здесь нет позднейшего уточнения «Нижний» к названию «Новгород»[112]. Владимирское происхождение известия и его близость по времени к описываемому событию, а также достоверность «конвоирующих» его сообщений (проверяемая их наличием в не-владимирских памятниках) позволяют считать достоверным и само известие о закладке Новгорода (Нижнего) Юрием Всеволодовичем в 1221 г. Поэтому В.А.Кучкин справедливо замечает: «Невозможно также характеризовать свидетельство летописей об основании Нижнего Новгорода как некую «гипотезу». Гипотеза – научное предположение, рационально объясняющее явление. Такое понятие не приложимо к тексту летописной записи 1221 г. Запись вполне реальна, как реален… и сам исторический факт, в ней отраженный»[113].

            На фоне совпадения известий о закладке Новгорода (Нижнего), читающегося в различных древнерусских сводах, отчетливо видна недостоверность сообщения о том же событии, приведенного В.Н.Татищевым. В первой редакции «Истории Российской» об этом сообщается: «6729 (1221). Князь великий Юрий заложи град от болгор на усть Оки реки, имяновав его Новград Нижний, бе бо ту первее град болгорский»[114]. Учитывая, что упоминание «болгарского города» отсутствует во всех  известных ныне древнерусских летописных памятниках (в том числе и неопубликованном Большаковском сборнике нижегородского происхождения), автором вставки приходится считать самого В.Н.Татищева. Во второй редакции «Истории Российской» читается то же сообщение, с некоторыми поновлениями в языке и еще более примечательными вставками в конце: «6729 (1221). Князь великий Юрий послал воевод своих с войски [здесь и далее выделено нами. – Б.П.] и велел на устии реки Оки построить новый град, где издавна был град болгарский и от руских разорен»[115]. Смысловые различия между первой и второй редакциями сообщения лишний раз подчеркивают недостоверность свидетельства о булгарском городе-предшественнике Нижнего Новгорода, заставляя видеть в нем результат домыслов самого В.Н.Татищева[116].

            В древнерусском летописном известии 1221 г. специального комментирования требует, пожалуй, только слово «заложи»: ведь в летописном тексте сообщается буквально о закладке, а не об основании города (Юрий Всеволодович «заложи градъ на усть Окы», но не «созда»). Одно из значений древнерусского глагола заложити – «начать строительство здания, сооружения»[117]. При этом речь может идти как о закладке (основании) города, так и о новом строительстве с целью перестройки обветшавших сооружений. Для обоих оттенков значения можно привести примеры из летописных источников: «Володимиръ заложи градъ Бhлъгородъ и наруби въ не отъ инhхъ городовъ, и много людии сведе во нь; бh бо любя градъ сь» (под 6498 или 6499 г.); «Володимеръ же радъ бывъ заложи городъ на бротh [в разночтениях – «бродh»] томь и наре [так! – Б.П.] и Переяславль» (под 6500 г.); «Того же лhта заложи благовhрныи князь Всеволодъ Юргевичь дhтинець в градh Володимери…» (под 6702 г.); «Того же лhта заложи благовhрный и христолюбивый князь Всеволодъ Юргевич град Переяславль» (под 6703 г.)[118]. В первых двух примерах речь идет о закладке-основании городов, ранее не упоминавшихся в источниках, а в двух последующих примерах – о новом строительстве в уже существующих городах. Впрочем, и глагол созда не всегда означает основание города: «В лhто 6703…Князь Всеволодъ Гюргевич…созда град на Городци на Въстри обнови свою отчину»[119], перед этим Городец Вострьский упоминается в Лаврентьевской летописи пять раз. Вместе с тем, для древнерусской лексемы основание (от глагола основати – «построить», «основать», «утвердить») И.И.Срезневский приводит значения «закладка, построение» и указывает в качестве примера на «Молитву на основание церкви» (περί συστάσεως, pro structura)[120]. Как видим, слова очень близки по смыслу, и уловить оттенки значения не всегда легко. И все же в известии 1221 г. речь идет о закладке-основании Нижнего Новгорода: на это указывает выражение «и нарече ему имя», встречающееся в протографических списках (Лаврентьевская летопись, Московский свод 1479 г.) и, следовательно, восходящее к архетипу известия. Наречение имени – часть градостроительного ритуала, совершавшаяся только по отношению к новому (а не обновляемому) городу[121]. Именно поэтому летописную запись под 6729 г. «заложи градъ…» следует понимать как документальное свидетельство основания Нижнего Новгорода.

            Следующее упоминание Нижнего Новгорода в летописных памятниках относится к 1225 г. Лаврентьевская летопись под 6733 г. мартовским, то есть через четыре года после основания города, сообщает о закладке здесь каменной церкви святого Спаса: «В лhто 6733. Заложи великыи князь Гюрги камену церковь на усть Окы Новhгородh Спаса святаго»[122]. Данное известие - первое в летописной статье; за ним следует известие о завершении и освящении церкви св.Богородицы в Суздале, а затем – рассказ о войне Ярослава Всеволодовича с Литвою и его возвращении в Новгород на княжение. Достоверность третьего известия легко проверяется его наличием в памятниках новгородского летописания – Новгородской I старшего и младшего изводов и Софийской I, под тем же 6733 г.[123] Отсутствие здесь аналогов первых двух известий Лаврентьевской летописи легко объяснимо: церковное строительство во Владимиро-Суздальской Руси представляло интерес для летописания владимирского, но не новгородского.

            Происхождение интересующего нас известия от владимирского великокняжеского летописания подтверждается наличием данного известия в сводах, которые не могут рассматриваться как списки Лаврентьевской летописи. Так, Типографская летопись под 6733 г. сообщает: «В лhто 6733 заложи князь великий Юрьи церковь камену в Новhгородh на усть Окы, святаго Спаса»[124]. Как и в Лаврентьевской, здесь это известие открывает летописную статью, а затем следует сокращенный рассказ о войне Ярослава с Литвой, соответствующий третьему известию Лаврентьевской. Интересующее нас известие, под 6734 г. ультрамартовским и с незначительными писцовыми разночтениями, есть и в Симеоновской летописи; «конвой» известия аналогичен Лаврентьевской[125]. Есть все основания полагать, что так же выглядела и летописная статья в утраченной Троицкой летописи[126]. Во Владимирском летописце известие тоже помещено под 6734 г.; и текст его, и «конвой» аналогичны Лаврентьевской, с прибавлением в конце двух новгородских известий[127]. Наконец, в Большаковском летописном сборнике запись о закладке каменной церкви Спаса помещена под 6733 г.: «В лhта 6733. Заложи князь великий Юрий Всеволодичь церковь каменну святаго Спаса в Новъгородh в Нижнем на усть Оки»[128]. Писцовые разночтения во всех перечисленных памятниках незначительны и касаются лишь добавления отчества князя Юрия и уточнения «Нижний» к названию города. Исходя из сопоставления текстов, запись о закладке каменной церкви Спаса в протографе рассмотренных памятников была приурочена к 6733 (1225) г., не содержала отчества князя и именовала город «Новгородом на усть Окы». Лучше всего этот протографический текст известия сохранился в Лаврентьевской летописи.

            Несколько по-иному составлена статья с интересующим нас известием в памятниках московского летописания. Московский великокняжеский летописный свод кон.XV в., в состав которого вошел свод 1479 г., помещает под 6733 г. четыре известия: первое, второе и четвертое соответствуют первому-третьему известию Лаврентьевской летописи, но перед последним известием в своде помещено сообщение о приходе князя Михаила Всеволодовича в Новгород и уходе его в Чернигов[129]. Это дополнительное по сравнению с Лаврентьевской известие восходит к новгородскому летописанию: оно помещено в Новгородской I старшего и младшего изводов, откуда перешло в Софийскую I и Новгородскую IV[130]. Текст записи Московского свода 1479 г. (и свода кон.XV в.) о церковном строительстве в Нижнем почти совпадает с известием Лаврентьевской летописи: «В лhто 6733. Заложи князь велики Юрьи Всеволодич церковь камену святаго Спаса въ Новhгородh на усть Окы»[131]. Как видим, здесь лишь добавлено отчество князя и изменен порядок слов; форма наименования города архаичная (без уточнения «Нижний»). Схожий текст, но без отчества князя и названия церкви, включен в Новгородскую IV под 6733 г.: «Заложи князь Юрьи церковь каменну в Новhгородh на усть Окh»[132]. Это единственный случай появления записи о начальной истории Нижнего Новгорода в памятнике, новгородском по происхождению, и его следует объяснять как более позднее заимствование из Лаврентьевской или подобной ей летописи (в Софийской I, близкой к Новгородской IV, этого известия нет). Необходимо обратить внимание, что и в Новгородской IV употреблена архаичная форма наименования города и нет отчества князя Юрия, что свидетельствует в пользу нашего объяснения.

            Летописи, восходящие прямо или опосредовано к Московскому своду кон.XV в., содержат аналогичный текст известия, а состав статьи под 6733 г. также обнаруживает зависимость от свода кон.XV в. Практически совпадает с ним текст в летописи Воскресенской[133]. В летописных сводах 1497 г. и 1518 г. к словам «в Новhгородh» добавлено «Нижнем»; в составе статьи отсутствует известие об освящении церкви в Суздале[134]. Добавление «въ Нижнемъ» есть и в Тверском сборнике, но это известие не завершает статью: после него помещено сообщение о приходе епископа Антония в Новгород, заимствованное из владычного летописания (в статье под 6733 г. Новгородской I старшего и младшего изводов оно второе по счету)[135]. Своеобразный вариант летописной статьи 6733 г. приводит Никоновская летопись: после первого известия о церковном строительстве в Нижнем здесь помещены рассказы о распре владимиро-суздальских князей с Новгородом и о побоище на Калке. При этом в тексте интересующего нас известия допущена примечательная ошибка: «В лhто 6733 заложи князь велики Всеволодъ Юрьевичь [так! – Б.П.] церковь камену святаго Спаса въ Новhградh въ Нижнемъ»[136]. Такая ошибка указывает на зависимость известия Никоновской летописи от свода, где, подобно Симеоновской, отчество «Всеволодичь» было дописано над именем князя («заложи великий князь Всеволодичь Юрий…»). Наконец, достаточно поздняя Холмогорская летопись, восходящая к московским великокняжеским сводам, сообщений о закладке каменной Спасской церкви в Нижнем Новгороде не содержит.

            Сопоставление текстов известия под 6733 г. Лаврентьевской летописи и Московского свода 1479 г., протографичных для своих групп памятников, обнаруживает между ними большое сходство, что указывает на существование у них единого архетипа. Судя по отсутствию известия о закладке каменной Спасской церкви в южнорусском и раннем новгородском летописании, архетипный текст мог читаться только во владимирской великокняжеской летописи XIII в., а наиболее близкий к архетипу вариант прочтения сохранила летопись Лаврентьевская.

            В летописных статьях последующих лет сообщается о походах князей Северо-Восточной Руси на мордву. Причиной военных действий, судя по объекту ответных мордовских нападений, был основанный владимирцами Нижний Новгород. Статья под 6734 г. мартовским (1226 г.) Лаврентьевской летописи содержит четыре известия: 1) преставление епископа Симона Суздальского (22.05); 2) поход Юрия Всеволодовича с племянниками Константиновичами в помощь черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу и заключение мира; 3) поход братьев Юрия на мордву; 4) поход Ярослава Всеволодовича из Новгорода на емь. Последнее известие имеет соответствия в новгородских летописных памятниках под 6734 и 6735 гг.: достаточно полное в Новгородской I (старшего и младшего изводов), краткое в Софийской I и Новгородской IV; во всех перечисленных летописях «конвой» известия – местные новгородские записи[137]. Интересующее нас третье известие статьи под 6734 г. Лаврентьевской летописи гласит: «Того же лhта посла великыи князь Гюрги Святослава, Ивана, брату свою, на Мордву, и побhдиста Мордву, и взяста нhколико селъ, и възвратистася с побhдою»[138]. Употребленное здесь двойственное число в глагольных формах («взяста», «победиста») свидетельствует об архаичности текста. Эта же особенность присуща и Симеоновской летописи, по которой М.Д.Приселков реконструировал данное известие летописи Троицкой. Текст известия аналогичен Лаврентьевской; аналогичен и состав статьи, но в Симеоновской и реконструкции Троицкой она помещена под 6735 г. ультрамартовским; кроме того, исключена запись о походе Ярослава на емь. В Летописце Владимирском статья также помещена под 6735 г., состав ее точно соответствует Лаврентьевской, а текст известия о походе на мордву изменен: «В лhто 6735. (…) Того же лhта посылал князь великии Всеволод братию свою Святослава, Ивана [пропущено «на». – Б.П.] Мордву, и побhди Мордву»[139]. В процитированном фрагменте отчетливо заметны поновления в глагольных формах («посылал» вместо «посла»; «побhди» вместо «побhдиста»); нет сведений о захвате сел. Таким образом, данный текст – поздний вариант известия, читающегося в Лаврентьевской летописи. В Большаковском летописном сборнике известие о походе 1226 г. на мордву отсутствует.

            В Московском великокняжеском летописном своде 1479 г. и в восходящих к нему своде кон.XV в. и Воскресенской летописи архетипный текст известия, сохранившийся в Лаврентьевской, подвергся смысловым изменениям. Происхождение летописной статьи свода 1479 г. от памятника типа Лаврентьевской очевидно: здесь тот же состав известий, то же приурочение к 6734 г. Но при этом редактор свода 1479 г. постарался «улучшить» результаты похода Всеволодовичей: «Посыла князь велики Юрьи братью свою, Святослава и Иоана, на Мордву. Они же шедше многа селъ взяста и полона безчислено, и възратистася съ побhдою великою»[140]. Как видим, здесь речь идет о захвате многих сел (в Лаврентьевской и Троицкой-Симеоновской – нескольких) и бесчисленного полона (о нем в Лаврентьевской и Троицкой-Симеоновской не упоминается); победа названа «великой», а в летописях группы Лаврентьевской этот эпитет, разумеется, отсутствует. Трудно определить причины, побудившие составителя текста, читающегося в своде 1479 г., внести редакционные изменения в летописное сообщение о походе. Заинтересованным в том, чтобы победа над мордвой считалась великой, мог быть Святослав Всеволодович, так что не исключено, что в тексте свода вновь, как и в статье под 6728 г. о походе на булгар, проявилось влияние княжеского летописца Святослава.

            Дальнейшим развитием текста Московского великокняжеского летописного свода 1479 г. стала статья в Прилуцком и Уваровском видах «Летописца от семидесят и дву язык» (так называемых «сводах 1497 г. 1518 г.»). Здесь дата «В лhто 6734…» пропущена писцом, поэтому известия 1226 г. даны в продолжении статьи под 6733 г. При этом здесь не четыре, а пять известий: первые два и последние два соответствуют четырем известиям статьи под 6734 г. Лаврентьевской летописи (в том же порядке), но между ними вклинивается запись о поставлении епископа Митрофана, которая в Лаврентьевской помещена под 6735 г. Сам текст известия о походе краток: «Тоh же зимы Юрии посыла братию на Мордву, Святослава и Иоана, и повоеваша ю»[141]; здесь нет той архаики, которая присуща Лаврентьевской, Симеоновской и реконструированной Троицкой. Все это заставляет с недоверием отнестись к уточнению данных летописных памятников о том, что поход состоялся «тоh же зимы». В Тверском сборнике текст известия совпадает с текстом летописцев 1497 и 1518 гг., но здесь он включен в статью под 6735 г.: «Тоя же зыми [так! – Б.П.] князь великий Юрий посыла братию на Мордву, Святослава и Ивана, и повоеваша ю»[142]. Ту же редакцию текста (с прибавлением в конце: «…повоеваша ю мордву») содержит Холмогорская летопись под 6734 г., но в ней далее следует дополнение – краткое изложение событий, которые в Лаврентьевской приведены подробно под 6736 г. (об этом см. ниже)[143]. Позднее происхождение и следы редакторской правки Тверского сборника и Холмогорской летописи не позволяют приурочить поход Всеволодовичей к зиме: в ранних и более исправных сводах этой детали нет. Нет ее и в Никоновской летописи, где сообщение о походе Святослава и Ивана Всеволодовичей помещено под 6734 г.; «конвой» совпадает с составом статьи в Лаврентьевской, но в конце добавлено новгородское известие. Текст самой записи о походе на мордву схож с великокняжеским сводом 1479 г. («множество сел»), но о полоне ничего не сказано, и победа не именуется «великой». Наконец, отчетливую зависимость от памятника, восходящего к своду 1479 г., обнаруживает текст сообщения в первой редакции «Истории Российской» В.Н.Татищева. Здесь известие о походе помещено под 6734 г.: «Того ж году посла князь великий Юрий братию свою, князя Святослава и князя Ивана, на мордву. Они же, шедше за Волгу, взяша много сел и полона, возвратишася поздорову, а мордва им полку не даде»; во второй редакции – то же сообщение, с поновлением лексики[144]. В итоге следует признать, что и в известии о походе на мордву 1226 г. Лаврентьевская летопись сохранила текст, наиболее близкий к архетипному; другие летописные памятники содержат позднейшие переработки этого текста.

            Насыщенными событиями оказались следующие 1228 и 1229 гг. Здесь внимание летописцев обращалось к Новгороду Нижнему дважды. Статья Лаврентьевской летописи под 6736 г. мартовским (март 1228-февраль 1229 гг.) содержит девять известий: 1) о смерти сына муромского князя Давыда; 2) о смерти самого Давыда муромского; 3) о смерти торопецкого князя Мстислава Удатного; 4) о пострижении жены князя Святослава Всеволодовича; 5) о сентябрьском походе на мордву князя Василька; 6) о рождении дочери у Юрия Всеволодовича; 7) о пожаре в канун Богоявления; 8) рассказ о январском походе на мордву; 9) Юрий Всеволодович послал брата Святослава на стол в Переяславль Русский. Оба похода на мордву данной летописной статьи связаны с Нижним Новгородом: в сентябре 1228 г. город упомянут как опорная база полка князя Василька, а в январе 1229 г. боевые действия объединенных дружин князей Северо-Восточной Руси во главе с великим князем владимирским Юрием Всеволодовичем направлены на решение задач сентябрьского похода, отложенного из-за непогоды. Вот как повествует о походах 1228-1229 гг. Лаврентьевская летопись:

            «В лhто 6736 (…) Того же лhта, месяца семтября, великыи князь Гюрги посла на Мордву Василка Костянтиновича и своего мужа Еремhя Глhбовича воеводьством с полком. И бывшим имъ за Новымгородом на пределhх Мордовьскых, пославъ Гюрги възврати ихъ: не дасть имъ воевати, зане погодья не бысть бяхут бо дождове велми мнози день и нощь. (…) Того же мhсяца [предыдущее известие о пожаре отнесено к январю. – Б.П.] въ 14 день великыи князь Гюрги и Ярославъ и Костянтиновичи Василко, Всеволодъ идоша на Мордву; и Муромскыи князь Гюрги Давыдовичь вшедъ в землю Мордовьскую, Пургасову волость, пожгоша жита и потравиша, и скотъ избиша, полонъ послаша назадъ, а Мордва вбhгоша в лhсы своя, в тверди; а кто не вбhглъ, тhхъ избиша наhхавше Гюргеви молодии, в 4 день генваря. То видhвше молодии Ярославли и Василкови и Всеволожи, утаившеся, назаутрие hхаша в лhсъ глубокъ, а Мордва давше имъ путь, а сами лhсомъ обидоша ихъ около, избиша и, а иныхъ изъимаша; бhжаша в тверди, тhхъ тамо избиша, и княземъ нашимъ не бысть кого воевати. А Болгарьскыи князь пришел былъ на Пуреша, ротника Юргева, и слышавъ, оже великыи князь Юрги с братьею жжеть села Мордовьская, и бhжа прочь ночи; а Юрги с братьею и со всhми полкы взвратишася всвояси добри здорови»[145].

            Проверить эти и другие известия статьи 6736 г. по источникам, независимым от владимирского летописания, не удается: и южнорусское летописание, и новгородская владычная летопись, отразившаяся в Новгородской I и IV, Софийской I, содержат лишь местные записи. А при сопоставлении Лаврентьевской летописи с другими памятниками, сохранившими владимирское летописание, выясняется, что сообщение о сентябрьском походе 1228 г. на мордву – уникальное известие Лаврентьевской. В Троицкой летописи (и Симеоновской, по которой в данном случае реконструирован ее текст) сообщается лишь о январском походе 1229 г., рассказ о котором помещен под 6737 г. ультрамартовским. Из девяти известий летописной статьи Лаврентьевской здесь приведены лишь известия третье, шестое, восьмое и девятое, причем в последнем ошибочно говорится о посылке на княжение в Переяславль Русский князя Ярослава. Причина ошибки очевидна: Ярослав княжил в Переяславле Залесском и чаще упоминался в летописи, чем Святослав, но сам факт ошибочной записи в Симеоновской и, вероятно, Троицкой свидетельствует в пользу первичности версии Лаврентьевской летописи. Есть следы более позднего происхождения и в рассказе о январском походе по версии Троицкой-Симеоновской: «Тое же зимы мhсяца генваря въ 14 день великии князь Юрьи и Ярославъ и Костянтиновичи Василко, Всеволодъ идоша на Мордву и Муромскыи Юрьи и Давыдовичи, волость же Пургасову пожгоша и потравиша и скоты побиша, и полонъ послаша назадъ. Отчинъ Болгарскыи князь Юрьи и Ярославъ Пуреша ротника Юрьева и слышавъ оже великии князь Юрьи съ братьею жжеть села Мордовскые и бhжа прочь. А Юрьи съ братьею и съ всеми полкы възвратишася кождо въ свояси»[146]. Как видим, здесь ничего не сказано о неудачных действиях младшей дружины, попавшей в засаду, а о болгарском князе сказано невнятно («отчинъ (?) болгарскыи князь»); искажено и упоминание о Юрии Давыдовиче муромском («Муромскыи Юрьи и Давыдовичи» – во множественном числе!). Эта невнятность и сокращения текста также свидетельствуют в пользу вторичности версии Троицкой-Симеоновской по сравнению с Лаврентьевской летописью.

            К летописи типа Троицкой-Симеоновской восходит статья под 6737 г. ультрамартовским Владимирского летописца, где сохранились лишь известия о смерти князя Мстислава, о январском походе на мордву и о Ярославе [так! – Б.П.], посланном княжить в Переяславль Русский. Текст известия о походе искажен, пожалуй, даже в большей степени, чем текст Симеоновской: «Того же лhта князь Юрьи и Ярослав, Василко и Всеволод Костянтиновичи и Муромскии князь Юрьи Давыдовичь ходиша на Мордву, пожгоша волость Пургасову, отчину Болгарску, а Пуреша и Ротника [так! – Б.П.] бhжа, а князь Юрьи з братиею возвратися к себh»[147]. Текст известия о походе во второй части Большаковского сборника восходит к летописи типа Лаврентьевской: «В лhта 6736 [В конце писец поставил цифру 7 («земля»), но сам исправил на 6 («зело»). – Б.П.]. Великий князь Юрьи и Ярослав и Констянтиновичии Василко и Всеволод и муромский князь Юрьги Давыдович идоша на мордву и вшед в землю их Пургасову волость пожгоша и жита и скоты избиша, полон послаша назадь, а Мордва выбhгоша в лесы в своя тверди. Вои же молодии утаившеся, наутрие hхаша в лhс глубок, а Мордва давше им путь и лhсом обыдоша их около и биша, а инhх изымаша»[148]. Здесь, как и в Лаврентьевской, есть упоминание о неудачных действиях младшей дружины, но в целом рассказ о походе сильно сокращен: нет даты похода, не упомянуты болгарский князь и Пуреш, ротник Юрия; отсутствует и концовка известия.

            По-иному сформирована статья под 6736 г. в Московском великокняжеском летописном своде 1479 г., вошедшем в состав свода кон.XV в. Здесь семь известий, пять из которых обнаруживают соответствия с Лаврентьевской летописью: первое (о смерти князя Мстислава) соответствует тертьему в Лаврентьевской; третье (о смерти князя Давыда муромского) и четвертое (о пострижении жены Святослава) второму и четвертому в Лаврентьевской; шестое (о январском походе на мордву) и седьмое (о посылке Святослава на княжение в Переяславль Русский) – восьмому и девятому в Лаврентьевской. В своде добавлены два известия, которых нет в статье 6736 г. Лаврентьевской: второе (о женитьбе князя Всеволода Константиновича) и пятое (об уходе Ярослава Всеволодовича из Новгорода в Переяславль Залесский и об оставлении им в Новгороде сыновей Федора и Александра). Состав статьи в своде 1479 г. указывает на ее зависимость от владимирского летописания; новгородские и южнорусские летописные памятники ни одного из перечисленных известий не содержат. Запись о походе на мордву здесь сильно сокращена по сравнению с Лаврентьевской летописью: «Тоя же зимы генваря 14 князь велики Юрьи, и Ярославъ, и Костянтиновичи Василько и Всеволод, идоша на Мордву, и Муромскыи князь Юрьи Давыдович, и вшедше в землю Мордовъскую в Пургасову волость и жита пожгоша и потравиша, а скоты избиша, а полонъ послаша назадъ, а Мордова [так! – Б.П.] вбhгоша в лhсы въ тверди своh, а котории не убhгоша, тhх избиша»[149]. Таким образом, в известии Московского свода 1479 г. не упоминаются действия младшей дружины и попытка нападения болгарского князя на Пуреша. Состав статьи под 6736 г. московских великокняжеских летописных сводов 1479 г. и кон.XV в. и текст интересующего нас известия без изменений отразились в Воскресенской летописи[150].

            Сокращенный вариант летописной статьи свода 1479 г. отразился в Прилуцком и Уваровском видах «Летописца от семидесяти и дву язык» (так называемых сводах 1497 и 1518 гг.). Состав статьи здесь тот же, что и в московских великокняжеских сводах, но пропущено обозначение 6736 г., так что годовая статья оказалась объединена со статьей 6735 г. Известие о январском 1229 г. походе на мордву здесь изложено кратко: «Князь Юрии з братиею и з братаничи и Муромскии Юрии ходиша на Мордву Пургасову и повоеваша» [в своде 1518 г. в конце предложения добавлено: «и». – Б.П.][151]. Такое же краткое сообщение о походе приводит Тверской сборник, но помещает его под 6737 г., после новгородских известий: «Того же лhта князь великий Юрий съ братиею и съ братаничи ходиша на Мордву Пургасову, и повоеваша еа»[152]. В отличие от сводов 1497 и 1518 гг., здесь среди участников похода не упомянут муромский князь Юрий Давыдович. В Холмогорской летописи столь же краткое известие о январском походе 1229 г. и следующее за ним сообщение о посылке Святослава в Переяславль Русский оказались объединены с летописной статьей под 6734 г. Текст известия о походе на мордву здесь обнаруживает сходство с летописными сводами 1497 и 1518 гг.: «Пургасов. Князь великий Юрье з братиею и з братаничи ходи на мордву Пургасову и воеваша»[153]. Списки Никоновской летописи содержат две редакции интересующего нас известия. Оригинал летописи, список Оболенского, приводит запись о походе, текстуально связанную со сводами 1497 и 1518 гг.: «В лhто 6736 (…) Того же лhта князь велики Юрьи Всеволодичь, з братьею своею съ Ярославомъ и со Всеволодомъ [так! – Б.П.] и з братаничи своими съ Василкомъ и со Всеволодомъ Констянтиновичи, и князь Юрьи Муромский и Давыдовичи ходиша на Мордву Пургасову, и повоеваша ю»[154]. В Никоновской летописи по списку Оболенского, таким образом, сохранены имена «братии» и «братаничей» (их нет в сводах 1497 и 1518 гг.), но добавлено имя «брата» великого князя (Всеволод), что, конечно, явная ошибка редактора. Искажение фразы об участии в походе муромского князя Юрия Давыдовича (его отчество приведено во множественном числе) свидетельствует о привлечении редактором дополнительного источника типа Троицкой-Симеоновской. К редакции, сохранившейся в списке Оболенского (или к ее протографу) восходит известие о походе, которое приводит В.Н.Татищев: «И того же лета князь великий Юрий со братиею своей, Ярославом и Всеволодом, и сыновцем Васильком и князь Юрий Давыдович муромский ходиша на мордву Пургасову и повоеваша я»[155]. Более пространная редакция известия о походе 1229 г. читается в Голицынском списке Никоновской летописи, с подзаголовком «О войнh на Мордву»: «Тоя же зимы, генваря в 14, князь великий Юрьи, и Ярославъ, и Костянтиновичи Василко и Всеволодъ идошя на Мордву, и Муромский князь Юрьи Давидовичь. И вшедше въ землю Мордовскую въ Пургасову волость, и жита пожгоша и потравиша, а скоты избиша, а села пожгошя, живущихъ же в волости Пургасовh посhкоша мечемъ нещадно, а прочихъ въ плhнъ поимаша и послаша во свояси. Мордва же слышавше вбhгоша въ лhсы въ тверди своh, а котории не убhгоша, и тhх избиша»[156]. Отдельные фрагменты данной редакции указывают на ее происхождение от источника типа Лаврентьевской летописи («и жита пожгоша и потравиша, скоты избиша»; в Симеоновской «жито» не упоминается). «Конвой» известия в Никоновской подтверждает это наблюдение: первые пять известий статьи под 6736 г. соответствуют третьему, второму, шестому, восьмому и девятому известиям Лаврентьевской; далее следует группа сообщений, восходящих, по-видимому, к новгородскому летописанию. Но и в Голицынском списке Никоновской опущены сведения о неудачных действиях младшей дружины Ярослава и Константиновичей и о попытке нападения булгарского князя на Пуреша. Поэтому вероятнее опосредованное (через ряд промежуточных сводов) воздействие Лаврентьевской на Голицынский список Никоновской летописи.

            Таким образом, для изучения событий январского похода 1229 г. на мордву Лаврентьевская летопись оказывается наиболее надежным источником и содержит текст, архетипный для всех последующих сводов. Что же касается сентябрьского похода 1228 г., прекращенного из-за непогоды, то Лаврентьевская летопись – вообще единственный источник, сообщающий об этом событии.

            Поход объединенных дружин Северо-Восточной Руси на «Пургасову волость» немедленно вызвал ответное нападение Пургаса на новый русский город в устье Оки. Последовательность известий в статье Лаврентьевской летописи под 6737 г. мартовским (март 1229-февраль 1230 гг.) дает возможность восстановить ход событий. В апреле – видимо, вскоре после успешного завершения большого январского похода Юрия Всеволодовича – мордовский князь Пургас напал на Новгород Нижний; это первое известие в годовой статье Лаврентьевской летописи: «В лhто 6737 мhсяца априля. Придоша Мордва с Пургасомъ к Новугороду, и отбишася их Новгородци; и зажегше манастырь святое Богородици и церковь, иже бh внh града. Того же дни и отъhхаша прочь, поимавъ своh избьеныя болшия»[157]. Ответный удар по мордве нанес сын Пуреша, «ротника» Юрия Всеволодовича, вместе с половцами, союзными великому князю владимирскому; об этом сообщает второе известие годовой статьи, следующее сразу за известием о нападении Пургаса: «Того же лhта. Побhди Пургаса Пурешевъ сынъ с Половци, и изби Мордву всю и Русь Пургасову, а Пургасъ едва вмалh утече»[158]. Далее сообщается о неурожае (третье известие), а четвертое известие позволяет понять, почему поход возмездия на Пургаса совершил не Юрий Всеволодович или его братья, а один из мордовских вассалов: среди владимиро-суздальских князей вновь назревала усобица, вызвавшая княжеский съезд («снемъ») в Суздале и улаженная миром. Затем помещен рассказ о болезни ростовского епископа Кирилла и об оставлении им кафедры, об изъятии у него имущества по суду князя Ярослава Всеволодовича 7 сентября («ту сущу ему на сонмh») и о пострижении Кирилла в схиму под именем Кириака 16 сентября (пятое известие). Шестое известие – рассказ «о страсти нового мученика Христова, его же убиша Болгаре в Великомъ градh ихъ», и о небесном возмездии за его мучения (пожары в булгарской столице). Купец-христианин был казнен 1 апреля, но весть об этом не сразу достигла Владимира, поэтому летописец поместил известие о новомученике после сентябрьских событий 1229 г. Одновременно с вестью о мучении купца-христианина в Булгарии на Русь пришло известие о нападении татар на юго-восточные рубежи Булгарии. Сообщение об этом завершает в Лаврентьевской летописи годовую статью, насчитывающую, таким образом, семь известий.

            В Троицкой и восходящей к ней Симеоновской летописях о нападении Пургасовой мордвы на Новгород Нижний сообщается под 6738 г. ультрамартовским, но текст известия предельно краток: «В лета 6738 приидоша Моръдва с Пургасомъ Новугороду, и биша ихъ Новогородци; они же зажгоша манастырь святыя Богородица церковь и побегоша»[159]. По-иному составлена и годовая статья в Троицкой и Симеоновской: здесь нет известия об ответном походе сына Пуреша; после первого известия о нападении Пургаса помещена краткая запись об оставлении ростовской кафедры епископом Кириллом (второе известие); далее – сообщение о новомученике, казненном булгарами (третье известие), текстуально весьма близкое к Лаврентьевской. В Троицкой и Симеоновской здесь указано имя новомученика («Авраамий»), а в Лаврентьевской это имя появляется лишь в следующей годовой статье, в рассказе о перенесении мощей. Кстати, эта деталь свидетельствует о первичности версии, сохранившейся в Лаврентьевской: при получении сообщения о гибели купца-христианина имя его первоначально не было известно, а потому не сразу появилось во владимирской великокняжеской летописи (что и отразила Лаврентьевская). Для нашей темы принципиально важно четвертое известие статьи под 6738 г. Троицкой и Симеоновской летописей: «В то же лhто Болгаре поклонишась великому князю Юргию и просиша мира, за 6 лhтъ бывшю розмирью; и сътвори миръ съ ними и тальми мhнися, и люди ихъ пусти, а свое у нихъ поима люди, и крестъ къ нимъ цhлова, а Болгаре въ свою роту идоша, трунове и вся чернь»[160]. В Лаврентьевской летописи нет известия о мире, заключенного с булгарами в 1229 или начале 1230 г., но оно читалось в утраченной Троицкой, как и в сохранившейся Симеоновской: об этом свидетельствует примечание Н.М.Карамзина с прямой ссылкой на Троицкую[161]. Вместе с тем, нет в Симеоновской и, по-видимому, не было в Троицкой сообщения о нападении татар на булгарские земли близ реки Яик, а запись о мире завершает годовую статью.

            Уникальность известия Троицкой и Симеоновской о мире с булгарами и отсутствие этого известия в Лаврентьевской не дают оснований сомневаться в самом факте заключения мирного договора. В пользу достоверности сообщения свидетельствует, во-первых, положение, в котором оказалась Волжская Булгария: угроза со стороны монголов («татары» русских летописей), осознававшаяся с начала 1220-ых гг., стала грозной военной реальностью на юго-восточных рубежах именно в 1229 г. и вынуждала искать мира на северо-западной границе с великим княжеством Владимирским. Во-вторых, имеет значение и указание текста Троицкой: «за 6 лhтъ бывшю розмирью». Интересно, что за шесть лет до заключения мира в 6738 г., в Лаврентьевской под 6732 г. мартовским есть неоконченная запись: «Того же лhта. Посла великыи князь Гюрги брата своего Володимера и сыновца своего Всеволода Костянтиновича с полкы», после чего в рукописи Лаврентия оставлен пробел в полторы строки для завершения известия[162]. Известие, однако, так и не было завершено, поэтому направление и цели похода остались неизвестны. Данная запись Лаврентьевской уникальна; в других сводах поход князей Владимира Всеволодовича и Всеволода Константиновича не упомянут. По нашему мнению, эту неоконченную запись под 6732 г. следует поставить в связь с известием Троицкой о мире под 6738 г.: поход 1224 г. был направлен против мордвы и ее булгарских союзников, но ограниченный характер действий или, скорее, откровенная неудача привели к тому, что составитель свода-протографа Лаврентьевской оставил известие незавершенным или уничтожил текст[163]. Примечательно, что князь Владимир, младший брат великого князя владимирского Юрия Всеволодовича, вскоре умер[164]. В-третьих, рассматривая достоверность известия Троицкой летописи о «розмирьи» с булгарами и последующем заключении мирного договора, следует учитывать сообщение Лаврентьевской и той же Троицкой о приходе «болгарского князя» на Пуреша, «ротника Юргева» в 1229 г. Следовательно, булгары действительно поддерживали вооруженную борьбу мордовских племен в 1220-ых гг. и, как справедливо отмечает В.А.Кучкин, походы владимиро-суздальских князей на мордву в это время, «скорее всего, представляли собой эпизоды затяжной войны с волжской Булгарией»[165]. Наконец, достоверность известия о заключении мира поддерживается сообщениями о поражениях мордвы в 1229 г.: если бы поражение терпели владимиро-суздальские полки, мирный договор с булгарами оказался бы маловероятным. О месте заключения договора можно только догадываться (это могло произойти в Суздале вскоре после княжеского съезда или в Городце-на-Волге, как в 1220 г.), но достоверность самого факта мира и обмена пленными, повторяем, не вызывает сомнений.

            В последующих памятниках владимирского летописания о событиях марта 1229-февраля 1230 гг. сказано очень кратко. Летописец Владимирский лишь упоминает под 6738 г. мордовский набег, без всяких подробностей: «В лhто 6738. Прииходиша Мордва к Новугороду Нижнему и пожгоша манастыри и церкви и побhгоша»[166]. Годовая статья здесь состоит из восьми известий: 1) нападение мордвы на Нижний Новгород; 2) поставление Спиридона архиепископом Новгорода (известие новгородского происхождения); 3) уход Кирилла с ростовской кафедры; 4) землетрясение; 5) гибель мученика Авраамия; 6) мир с булгарами; 7) смерть Кирилла ростовского; 8) голод. О мире, заключенном великим князем владимирским с булгарами, здесь сказано: «Того же лhта Болгаре поклонишася великому князю Юрью, прося мира на 6 лhт, и сътвори с ними миръ, и увhрися с ними въ всем талмh и людми»[167]. Поздние искажения текста во Владимирском летописце по сравнению с Лаврентьевской и Троицкой очевидны: в известии о набеге мордвы появляются «манастыри и церкви» (во множественном числе); в известии о договоре появляется «прося мира на 6 лhт» (вместо правильного «за 6 лhтъ бывшю розмирью»). Примечательно, что известия о смерти Кирилла ростовского и землетрясении в Лаврентьевской помещены также под 6738 г. Видимо, в летописях типа Троицкой (Симеоновская, Владимирский летописец) с 6738 г. происходит смена календарного стиля (ультрамартовского на мартовский), чем и объясняется сдвижка в приурочении дат.

            Чуть подробнее, чем во Владимирском летописце, сообщено о набеге мордвы на Новгород Нижний во второй части Большаковского летописного сборника: «В лhта 6737. Приидоша Мордва с Пургасом к Новугороду и зажегше манастырь и церковь святыя Богородицы, иже бh внh града, и поидоша прочь поимав своh избиенныя. Того же лhта. Побhди Пурешев сын с половцы и изби Мордву всю и Русь Пургасову, а Пургас едва вмалh утече»[168]. Это известие – последнее домонгольское в памятнике. Упоминание ответного похода сына Пуреша с союзными половцами на мордву и дата (6737 г.) указывают на Лаврентьевскую летопись как на источник статьи Большаковского сборника. Напротив, отсутствие этого упоминания ва Владимирском летописце и помещение известия под 6738 г. позволяют в данном случае, как и в предыдущих рассмотренных статьях, возводить его текст к летописи типа Троицкой. Наконец, независимый памятник владимирского летописания, Типографская летопись упоминает под 6737 г. только о страсти новомученика в Булгарии, но не сообщает ни о набеге мордвы, ни о мире с булгарами.

            Памятники Московского великокняжеского летописания в рассказе о событиях 1229 г. обнаруживают влияние летописи типа Лаврентьевской. В сводах 1479 г. и кон.XV в. статья под 6737 г. составлена из шести известий; их содержание и порядок следования совпадают с известиями первым-шестым аналогичной годовой статьи Лаврентьевской летописи. При этом в московских сводах купец-христианин, замученный в Булгарии, сразу именуется «Авраамий» (видимо, под влиянием последующего изложения), а заключительное известие Лаврентьевской о появлении татар на границах Волжской Булгарии отсутствует. В известиях о нападении Пургаса и ответном походе Пурешева сына текст сокращен по сравнению с Лаврентьевской: «Приидоша Мордва с Пургасом к Новугороду Нижнему, и биша ихъ Новогородци. Они же зажгъше манастырь святыя Богородица внh града, бhжаша прочь. Побhди Пургаса Пурешев сынъ с Половци и изби Моръдву всю и Русь Пургасову, а Пургасъ утече в малh»[169]. Сопоставительный анализ летописных памятников московской традиции позволяет утверждать, что годовая статья великокняжеского свода кон.XV в., где нет открывающей ее даты, повреждена: вероятно, в протографе она начиналась известием о приходе черниговского князя Михаила Всеволодовича в Новгород. Именно так составлена годовая статья в Воскресенской летописи (здесь известие о военных действиях у Нижнего Новгорода полностью совпадает с известием московского свода кон.XV в.); так же начинается и годовая статья памятников новгородского летописания (Новгородские I и IV, Софийская I), где далее следуют местные новгородские известия, а события вокруг Нижнего Новгорода не упоминаются[170]. Известием о приходе черниговского князя Михаила Всеволодовича в Новгород открывается статья под 6737 г. и в Прилуцком и Уваровском видах «Летописца от семидесяти и дву язык» (сводах 1497 и 1518 гг.), но здесь из нее исключены интересующие нас известия о набеге мордвы и ответных действиях Пурешева сына, а также запись об оставлении кафедры Кириллом I Ростовским (то есть первое-второе и пятое известия Лаврентьевской); о страсти новомученика в Булгарии сообщено кратко[171]. Отсутствует известие о нападении мордвы и в аналогичных статьях Холмогорской летописи и Тверского сборника; в последнем сохранено лишь краткое сообщение о новомученике и перенесении его мощей[172].

            Списки Никоновской летописи содержат две редакции интересующих нас известий под 6737 г. о событиях вокруг Новгорода Нижнего. Оригинал Никоновской летописи (список Оболенского) и восходящие к нему списки приводят только сокращенную запись о набеге мордвы, аналогичную Троицкой и Симеоновской летописям: «В лhто 6737. Приидоша Моръдва съ Пургасомъ къ Новуграду ратью, и побиша ихъ Новогородци; они же зажгоша монастырь пречистыа Богородици, и побhжаша во свояси». А текст Голицынского списка, где есть известия и о набеге мордвы, и об ответных действиях сына Пуреша, обнаруживает связь с Московским великокняжеским сводом 1479 г.: «Приидоша Моръдва съ Пургасомъ къ Новугороду Нижнему, и биша ихъ Новогородцы; они же, зажегъше манастырь святыя Богородицы внh града, бhжаша прочь. Побhди Пургаса Пурешевъ сынъ с Половцы, и изби Моръдву всю и Русь Пургасову, а Пургасъ утече вмалh»[173]. Состав известий статьи под 6737 г. здесь в основном тот же, что и в Лаврентьевской, но порядок их следования иной: первое и второе известия соответствуют первому и второму известиям Лаврентьевской, далее – сообщения о болезни епископа Кирилла, «о Авраамьи мученицh», о раздоре между владимиро-суздальскими князьями и их примирении (известия пятое, четвертое и шестое Лаврентьевской, соответственно). Следующее затем известие Голицынского списка Никоновской – сообщение о булгарском посольстве, отсутствующее в Лаврентьевской: «Того же лhта Болгаре, глаголемии Казанци, прислаша къ великому князю Юрью Всеволодичю о миру, бh бо перемирье промежи ихъ на шесть лhтъ, а люди плhненыа быша во обhихъ странахъ. И тако умиришася, и по вhрh обои кождо воеh утвердишася, и плhненыя люди разпустиша: князь велики отпусти къ нимъ Измаилтянъ ихъ, а они отпустиша къ великому князю христианъ»[174]. Судя по тексту, редактор протографа Голицынского и подобных ему списков Никоновской летописи заимствовал данное известие из летописи Троицкой. Последующие седьмое и восьмое известия годовой статьи Никоновской – это сообщения о смерти Кирилла I Ростовского (в Лаврентьевской – под 6738 г.) и о голоде из-за неурожая (в Лаврентьевской – известие третье под 6737 г.). Таким образом, лишь одно известие Никоновской летописи по Голицынскому списку не находит соответствия в Лаврентьевской летописи, но при этом очевидна вторичность текста Никоновской по отношению к Троицкой («Болгаре, глаголемии Казанци»); нет здесь и дополнительных сведений, так что этот фрагмент Никоновской не имеет самостоятельного значения для изучения событий 1229-1230 гг.

            Не имеют самостоятельного значения и приводимые В.Н.Татищевым известия о набеге мордвы на Нижний Новгород и ответных действиях Пурешева сына, так как текст их восходит к переработке Московского свода 1479 г. (вероятно, к летописи типа Воскресенской)[175]. Состав статьи под 6737 (1229) г. у В.Н.Татищева также обнаруживает зависимость от московских великокняжеских сводов, именно поэтому нельзя доверительно относиться к сообщаемым историком сведениям о торговом договоре Юрия Всеволодовича с булгарами, о присылке в дар «30 насадов с житами. Которое князь великий принял с благодарением, а к нему послал сукна, парчи с золотом и сребром, кости рыбьи и другие изясчные весчи»[176]. Судя по обмолвке В.Н.Татищева «и оные учинили мир на 6 лет… пленников всех освободить», в основу его рассказа положено рассмотренное выше известие летописи типа Никоновской по Голицынскому списку о мире великого княжества Владимирского с Волжской Булгарией в 1229 г. или начале 1230 г., а все остальные подробности – результат логического домысливания о торговых выгодах, которые могли бы проистечь из вышеозначенного мира (вполне в духе историографии XVIII в.). Извлекать из этих домыслов некие дополнительные факты с тем, чтобы положить их в основу научной реконструкции истории края, разумеется, недопустимо.

            Развитие Нижнего Новгорода в первые полтора десятилетия его существования во многом зависело от русско-булгарских отношений. Поэтому значительный интерес для изучения политической истории края в этот период представляют проявления «восточной» политики владимирского великого князя Юрия Всеволодовича. Одним из таких проявлений стала организация в 1230 г. местного почитания мученика Авраамия – купца-христианина, казненного 1 апреля 1229 г. в столице Волжской Булгарии. О новомученике в Лаврентьевской сказано, что он «бысть иного языка, не Рускаго, хрестьянин же сы имhяше имhнье много, гостешбу дhя по градомъ»[177]. Следовательно, это был купец-христианин, но не русский и наверняка не болгарин (коренные жители Волжской Булгарии исповедовали ислам; о переходе купца из ислама в христианство в известии ничего не говорится). Маловероятно греческое происхождение купца: во-первых, владимирский летописец, хорошо осведомленный о Византии и греках, нигде купца греком не называет; во-вторых, греческая православная церковь не знала этого новомученика. Казненный в «Великом городе» Булгарии богатый купец-христианин, который вел обширную поволжскую торговлю, мог быть армянин, но, разумеется, это всего лишь догадка. В стольном Владимире мало что знали «о роде и племени» этого человека, но возникшую ситуацию не преминули тут же использовать. Известием о перенесении мощей новомученика Авраамия во Владимир начинается статья в Лаврентьевской летописи под 6738 г. мартовским:

            «В лhто 6738 мhсяца марта в 9 день, 40 святых Мученикъ, принесенъ бысть Христовъ мученикъ Аврамии новыи изъ Болгарьское земли в славныи градъ Володимерь, его же Болгаре в минувшее лhто мhсяца априля въ 1 день, много мучивше нудяще отврещися крещенья, онъ же не отверьжеся, но все оставль имhнье свое, усhченъ бы. И взяты быша мощи святаго страстотерпца Аврамья, и принесенъ бывъ в Володимерь, и великыи князь благочестивыи Георгии усрhте и предъ городомъ за версту с великою честью, с свhщами, и епископъ Митрофанъ со всhмъ клиромъ и со игумены, и княгыни з дhтьми и вси людье. И положен бысть в церкви святыя Богородица, в манастыри великыh княгини Всеволожиh»[178].

            Данная годовая статья Лаврентьевской летописи состоит из восьми известий: 1) перенесение мощей Авраамия; 2) поставление архимандрита Владимирского Рождественского монастыря Кирилла на епископство в Ростов; 3) женитьба Всеволода Юрьевича; 4) смерть Кирилла-Кириака; 5) землетрясение по всей Русской земле и солнечное затмение в Киеве; 6) начало росписи церкви св.Богородицы в Суздале; 7) разрушение Святославом Всеволодовичем обветшавшей церкви в Юрьеве; 8) приход митрополита Кирилла к великому князю Юрию Всеволодовичу для примирения его брата Ярослава с черниговским князем Михаилом. В памятниках, не зависящих от владимирского летописания, удается найти только известия о стихийных бедствиях: об этом упоминают летописи Новгородские I и IV, Софийская I[179]. Все остальные известия приходится атрибутировать летописцам владимиро-суздальским и проверять достоверность сообщаемых сведений сопоставлением с памятниками этой земли, но не связанными с Лаврентьевской летописью непосредственно. Троицкая летопись (в реконструкции М.Д.Приселкова) под 6739 г. содержит три известия: первое и третье соответствуют четвертому и второму Лаврентьевской, но здесь они изложены кратко, а между ними вклинивается запись о двухлетнем голоде. Последнее известие, отсутствующее в Лаврентьевской, но, вероятно, связанное с ее известием о неурожае под 6737 г., несомненно читалось в Троицкой летописи, о чем свидетельствует примечание Н.М.Карамзина[180]. Насколько в остальном точна реконструкция М.Д.Приселкова, можно только догадываться. В Симеоновской летописи нет известия о перенесении мощей Авраамия; о смерти Кирилла Ростовского и голоде сообщается под 6738 г.; единственное известие под 6739 г. – о поставлении нового ростовского епископа (правда, здесь он назван архимандритом Ростовского Богородицкого монастыря)[181]. Владимирский летописец, группа годовых статей которого за весь период первой трети XIII в. восходит к летописи типа Троицкой, приводит известия о смерти Кирилла-Кириака и голоде, но помещает их не под 6739 г., а среди известий под 6738 г. Типографская летопись, которую невозможно возвести непосредственно к летописи Лаврентьевской, в статье под 6738 г. сообщает о перенесении мощей Авраамия во Владимир, причем текст известия почти не отличается от Лаврентьевской.

            Московские великокняжеские летописные своды 1479 г. и кон.XV в. помещают под 6738 г. известие о переносе мощей Авраамия, сильно сокращенное по сравнению с Лаврентьевской; состав статьи тоже совпадает с Лаврентьевской, но отсутствует известие о смерти Кирилла-Кириака. Аналогичны московским сводам краткое известие о переносе мощей и вся годовая статья в целом в памятниках, восходящих к этим сводам – в Воскресенской и Никоновской летописях, Прилуцком и Уваровском видах «Летописца от семидесят и дву язык» (своды 1497 и 1518 гг.)[182]. В Холмогорской летописи и Тверском сборнике краткое известие о смерти Авраамия и перенесении его мощей приведено под предыдущим 6737 г. У В.Н.Татищева есть только известие о смерти Авраамия под 6737 (1229) г., но о перенесении мощей ничего не сказано[183]. Таким образом, наиболее полный и обстоятельный рассказ о состоявшемся в 1230 г. перенесении мощей новомученика Авраамия во Владимир содержит Лаврентьевская летопись.

            Вероятно, последнее перед монгольским нашествием событие, затрагивающее Нижегородский регион и упомянутое в летописных источниках – поход князей-«подручников» великого князя владимирского на мордву, о котором сообщается в Лаврентьевской летописи под 6740 г.: «Тое же зимы посла великыи князь Георги сына своего Всеволода на Мордву, а с нимъ Феодоръ Ярославичь и Рязаньскыи князи и Муромскыи; и пожгоша села ихъ, а Мордъвы избиша много»[184]. Н.Г.Бережков считает эту часть годовой статьи мартовской (март 1232 – февраль 1233 гг.)[185]; следовательно, зимний поход состоялся между декабрем 1232 г. и февралем 1233 г. Судя по тексту сообщения, инициатива похода принадлежала великому князю, который послал на мордву младших князей – сына Всеволода Юрьевича и племянника Федора Ярославича, а также полки союзников – рязанских и муромских князей, которые здесь не названы по именам. Причина, по которой сам великий князь и старшие владимиро-суздальские и ростовские князья (Ярослав, Святослав, Иван и Константиновичи) не участвовали в походе на мордву, выясняется из предыдущих известий этой же годовой статьи. Всего в статье четыре известия: начинается она записью о походе Юрия Всеволодовича с Ярославом и Константиновичами к Серенску в связи с назревавшим конфликтом с черниговскими князьями; второе известие – о женитьбе князя Владимира Константиновича; третье – о приходе татар на земли Волжской Булгарии; четвертое – о походе на мордву. Последние два известия содержатся и в Симеоновской летописи, что дало основание М.Д.Приселкову включить их в реконструкцию летописи Троицкой. Запись о походе на мордву здесь совпадает с известием Лаврентьевской[186]. Единственное смысловое разночтение – именование князя Юрия «великий» в Лаврентьевской и отсутствие такового титула в Троицкой и Симеоновской - указывает на официальный характер известия в Лаврентьевской и, следовательно, на ее первичность по отношению к двум последним. Титул «великий» применительно к Юрию Всеволодовичу сохранен в аналогичном известии летописца Владимирского[187], и текст здесь практически совпадает с текстом Лаврентьевской, но поновление в глагольной форме («посылал» вместо «посла») свидетельствует опять-таки о первичности текста Лаврентьевской, что и логично, принимая во внимание датировку списков. Состав статьи под 6740 г. и текст известия о походе на мордву в Московских великокняжеских летописных сводах 1479 г. и кон.XV в., а также Воскресенской летописи совпадает с Лаврентьевской летописью; отсутствует лишь вводный оборот «тое же зимы»[188]. В Никоновской летописи вводный оборот «тое же зимы» заменен на «того же лhта» и в тексте добавлено слово «власти» (в значении «волости»): «Въ лhто 6740 (…) Того же лhта князь велики Юрьи Всеволодичь посла сына своего Всеволода на Мордву, и съ нимъ князь Федоръ Ярославичь, и Рязанскиа князи и Муромския, и воеваша Мръдву, и власти и села пожгоша»[189]. Зависимость текста данного фрагмента Никоновской от аналогичного Лаврентьевской очевидна; на это же указывает и состав годовой статьи, где сохранены известия второе и четвертое Лаврентьевской, а между ними вставлена запись о смерти новгородского епископа Антония, заимстованная из Софийской I[190]. К тексту Никоновской восходит сообщение под 6740 г. в «Истории Российской» В.Н.Татищева; на это указывает появление лексемы «волости» в ее первой редакции: «Того же году князь великий Юрий посла сына своего Всеволода на мордву и с ним князь Федор Ярославич. Також резанские и муромские князи воеваша мордву, многи волости и села пожгоша; и мордвы много избивше и пленивше, возвратишася»[191]. Во второй редакции «Истории Российской» текст практически тот же, но лексика менее архаизирована, и есть одно смысловое отличие: Юрий послал «резанских и мурмских князей», тогда как в древнерусских летописях и первой редакции «Истории Российской» они идут в поход как союзники, но не как «подручники»[192].

            Среди источников по истории Нижнего Новгорода в период до монгольского нашествия особняком стоят местные летописные памятники, составленные в середине-второй половине XVII в. и переписывавшиеся вплоть до XIX в. Один из этих местных летописцев, имеющий в рукописях заголовок «Выписано из Лhтописца шестыя тысящи о Нижнемъ Новh градh», был опубликован А.С.Гациским под названием «Нижегородский летописец»[193], другой ввела в научный оборот и опубликовала М.Я.Шайдакова под названием «Летописец о Нижнем Новгороде»[194]. Известия этих памятников, относящиеся к Нижегородскому краю, были выписаны из общерусских летописей XVI в. (типа Воскресенской), так что компилятивный характер «Нижегородского летописца» и «Летописца о Нижнем Новгороде» обусловил их положение как бы «между» поздними древнерусскими летописями и сочинениями провинциальной историографии XVIII в. Для рассматриваемых летописцев характерны многочисленные ошибки в хронологии событий нижегородской истории – с отклонением от истинных дат порой на десятки лет. Так, открывающее «Нижегородский летописец» известие о закладке Нижнего Новгорода, по тексту в целом совпадающее с известием древнерусских летописей («великий князь Юрий Всеволодовичь заложил град на устье Оки реки и нарек имя ему Новъ градъ Нижний»), помещено под 6720 г. Причина такого разночтения в датах – в особенностях составления «Летописца о Нижнем Новгороде» и «Нижегородского летописца»: компиляторы XVII в. выписывали известия, относящиеся к Нижегородскому краю, из общерусских памятников, где эти известия, помещенные не в начале годовой статьи, начинались словами «Того же лhта…». В результате компиляторам приходилось самим выяснять дату известия, и ошибки тут были неизбежны. Характер составления летописцев и хронологические ошибки не позволяют относиться с доверием к их известиям, и в случае расхождений предпочтение, конечно, следует отдавать более древним источникам.

            Почти не удается извлечь из статей местных летописцев XVII в. и дополнительных сведений по древнейшей истории края. В качестве примера рассмотрим начальную статью «Нижегородского летописца»: «В лhто 6720-е великий князь Юрий Всеволодовичь заложил град на устье Оки реки и нарек имя ему Новъ градъ Нижний и церковь поставилъ в немъ соборную архистратига Михаила деревяную. А владhли тою землею погании мордва»[195]. По сравнению с аналогичным известием древнерусских летописей здесь добавлено лишь сообщение о закладке при основании города деревянного Михайло-Архангельского собора. И хотя другими, более ранними источниками это сообщение не подтверждено, можно привести два довода в пользу его достоверности. Во-первых, совершенно очевидно, что в городе до строительства каменного собора должны были поставить деревянную церковь, а возможно, и не одну. Во-вторых, название церкви – Михаило-Архангельская – указывает на то, что храм, скорее всего, был княжеским: архангел Михаил («ангел Грозный воевода») воспринимался в Древней Руси как предводитель небесного воинства и покровитель военачальников («мудрый оружник и грозный полченик и победитель вражиимь силам»)[196]. Княжеская церковь справедливо может считаться первой по времени церковью в Нижнем Новгороде. А появление рассматриваемого известия в тексте поздних летописцев делает весьма вероятным  предположение М.Я.Шайдаковой о составлении «Нижегородского летописца» в кругах, близких к причту данного храма. Действительно, постройка в 1631 г. каменного шатрового Михаило-Архангельского собора могла стать побудительным моментом для составления летописного памятника, призванного в числе прочего прославить древность храма. Не исключено, что поставленная при закладке города деревянная церковь названа в летописном известии «соборной» именно под влиянием собора 1631 г.

            Но уже следующая годовая статья «Нижегородского летописца» вызывает серьезные сомнения в достоверности: «Въ 6735-м году [так! – Б.П.] великий князь Юрий Всеволодович в Новhгородh Нижнhмъ заложилъ церковь каменную архистратиха Михаила. Онъ же великий князь Юрий Всеволодичь поганую мордву отогналъ и жилища их и зимницы раззорилъ»[197]. Источник известия о закладке каменного Михаило-Архангельского собора – Типографская летопись особой редакции, где читается уникальное известие: «В лhто 6733 заложи князь великий Юрьи церковь каменну в Новегороде в Нижнем на усть Окы святаго арханг(е)ла Михаила»[198]. Сомнения в достоверности этого известия обоснованы. Дело в том, что под этим же 6733 (1225) г. все остальные общерусские летописи (в том числе и более ранние) помещают известие о закладке в Новгороде Нижнем Спасского каменного собора. Одновременная закладка – в один и тот же год, в одном и том же городе, на средства одного и того же князя – двух каменных храмов в условиях Владимиро-Суздальской Руси первой трети XIII в. практически невероятна. Поэтому данную запись нельзя принимать на веру и использовать в научных построениях[199].

            Известия о мордве в начальных известиях «Нижегородского летописца» явно восходят к более ранним и хорошо известным источникам («поганую мордву отогналъ и жилища их и зимницы раззорилъ» – ср. рассмотренные выше известия Московских летописных сводов и Воскресенской летописи под 6734, 3736, 6740 гг.). Примечательно, что текст «Нижегородского летописца» гласит: «А владhли тою землею погании мордва»; ни о каком «Абрамовом городке» здесь нет ни слова. После сообщения о победе над мордвой в тексте появляется интересное замечание: «А Нижегородское и городецкое княжение началось от Суздаля…». Эти слова стали основой утверждения, что Нижний Новгород был основан… во времена Юрия Долгорукого (XII в.) – ведь столицей этого князя был Суздаль. Нелепость подобных домыслов становится очевидной, если продолжить цитату «Нижегородского летописца»: «…и великий князь Константинъ Юрьевичь владhл Нижним и Городцемъ»[200]. Вот, оказывается, о каком «княжении Нижегородском и городецком» вел речь летописец – о великом княжестве Нижегородском XIV в., в состав которого входили Суздаль, Новгород Нижний и Городец. Правил здесь Суздальский княжеский дом; родоначальником династии был князь Константин, а его потомки, независимо от удела, именовались «суздальскими князьями»[201]. Таким образом, «Нижегородский летописец» и «Летописец о Нижнем Новгороде» не могут рассматриваться всерьез как источники новой информации по истории Нижегородского края в первой трети XIII в.

            Тем не менее, «камнем преткновения» для ряда местных краеведов было и остается сообщение «Нижегородского летописца» об оползне, упоминающее «Старый городок». Текст этого сообщения в одном из наиболее ранних списков гласит:

            «В том же году в Нижнhм Новh городh под старымъ городкомъ въ верху по Оке реке была слобода на берегу Оки реки. И изволениемъ Божиимъ грhхъ ради человhческих гора отъползла и с лhсомъ сверху на слободу и засыпало въ слободh 150 дворовъ с людми и со всякою животиною. А тотъ городокъ поставленъ былъ, какъ великие князи суздалские ходили на взыскание гдh поставити городокъ и распространити княжение свое Суздалское, на Низовской земле за Волгою и за Окою реками, гдh были лhса великие, и в нихъ жили поганая мордва, которых они отогнали, и землю их отняли, и населили русью»[202].

            Разночтения с текстом, опубликованным Н.Ф.Филатовым, здесь минимальны[203], но ни в том, ни в другом списке нет фрагмента, приведенного П.И.Мельниковым: «гора оползла и съ лhсомъ сверху на слободу и на старый город и засыпало въ слободh…» (выделено П.И.Мельниковым)[204]. Списки, которые бы содержали в данном тексте вставку «и на старый город», нам вообще неизвестны[205], так что напрашивается предположение об обычном для Мельникова-Печерского «сочинительстве»: по-видимому, писатель с помощью этой вставки пытался объяснить исчезновение «Старого городка». В целом же из текста известия, оставшегося в «Нижегородском летописце» недатированным, становится ясно, что оползень разрушил слободу Благовещенского монастыря; сообщение о «Старом городке» носит самостоятельный характер и присоединено к известию в значительной мере искусственно. Далее, из текста о самом «Старом городке» можно извлечь только три достаточно внятных свидетельства: 1) городок был основан князьями, которых именовали «суздальскими»; 2) князья эти занимались градостроительством и 3) совершали походы на мордву. Всем трем свидетельствам, взятым в совокупности, соответствуют, пожалуй, только братья Константиновичи, князья из Суздальского дома, правившие Нижегородским великим княжеством во второй половине XIV в. В древнерусских летописях они действительно именовались «суждальские» и действительно распространили свое княжение до Засурья; есть упоминания об их градостроительной деятельности и сооружении военных укреплений (под 6871 (1363) и 6880 (1372) гг.); упомянуты также походы Константиновичей на мордву (например, под 6885 (1377) г.). В пользу отнесения известия о «Старом городке» к XIV в. свидетельствует и то, что «конвоирующий» его рассказ об оползне помещен в «Рогожском летописце» (древнерусском весьма авторитетном своде нач.XV в.) под 6878 (1370) г.[206] Здесь фрагмент об оползне несколько короче, чем в «Нижегородском летописце», но был ли он сокращен составителем «Рогожского летописца» (краткого в своей начальной части) или, напротив, дополнен составителем «Нижегородского летописца» – сказать трудно. Наконец, в пользу того, чтобы рассматривать «Старый городок» («старый» по отношению к XVII в.) в рамках местной истории не ранее XIV в., свидетельствует и место данного известия в «Нижегородском летописце»: ему предшествуют сообщения о получении великим князем московским Василием Дмитриевичем ярлыка от Тохтамыша на Нижний Новгород, Городец, Мещеру и Тарусу (под 6899 г.), о буре в Нижнем Новгороде (под 6904 г.), о приходе на Нижний Новгород князя Семена Дмитриевича с татарами (под 6907 г.), о взятии изгоном Владимира отрядом, посланым князем Даниилом Борисовичем (под 6918 г.), о голоде на Руси (с упоминанием Нижнего Новгорода); далее следует известие об оползне и «Старом городке», после которого – заголовок «Седмыя тысящи» и известие о крепостном строительстве (под 7017 г.). Как видим, известия между 6930-7017 гг. в «Нижегородском летописце» отсутствуют, так как составитель памятника не нашел в источниках сообщений с упоминанием Нижегородского края за этот период. Впрочем, и в «Летописце о Нижнем Новгороде» нет ни одного известия за весь XV в., да это и неудивительно: древнерусские летописи типа Воскресенской и Типографской особой редакции бедны сообщениями о Нижегородском крае за этот период.

            Таким образом, текст записи «Нижегородского летописца» об оползне, контекст упоминания о «Старом городке» и литературное окружение этой статьи позволяют отнести описываемые события к последней трети XIV в. И общий вывод поэтому весьма неутешителен: «Нижегородский летописец» и «Летописец о Нижнем Новгороде» не содержат сообщений, которые могли бы уточнить, дополнить или привести к пересмотру известий летописных сводов XIV-XVI вв. о начальной истории Нижегородского края. Напротив, древнерусские летописные своды, и в первую очередь Лаврентьевская и Троицкая летописи позволяют осмыслить сообщения поздних местных летописцев и уточнить хронологию их записей.

 

*          *          *

            Подведем итоги. Сопоставление летописных памятников, содержащих записи по истории Новгорода Нижнего до монгольского нашествия, изучение «конвоя» этих записей и их контекстный анализ позволяют сделать следующие выводы:

            1. Тексты известий по разным летописным сводам обнаруживают отчетливую взаимосвязь при совпадении основного смыслового ядра, что свидетельствует о наличии у этих текстов архетипа и дает возможность проследить его редактирование на протяжении веков. (Взаимоотношения текстов известий по различным сводам показаны на схеме в приложении)

            2. Сравнительно-текстологический анализ известий показывает, что лучше всего их архетип сохранился в тексте Лаврентьевской летописи, которая и должна быть положена в основу научного исследования нижегородской истории периода 1220-1230-ых гг. Именно Лаврентьевская летопись сохранила ряд подробностей, отсутствующих в других сводах (например, сентябрьский поход на мордву 1228 г., запись о действиях младшей дружины во время январского похода 1229 г.). Отсутствие в Лаврентьевской известия о мирном договоре с булгарами 1230 г. удовлетворительно объясняется нежеланием упоминать о нем из-за нарушения его условий через два года (поход 1232 г. по воле великого князя на мордву – союзников булгар).

            3. Особенности текста Лаврентьевской летописи (титулование князей, внимание к действиям и распоряжениям великого князя Юрия Всеволодовича и, напротив, краткое изложение действий младших князей – например, Святослава Всеволодовича в 1220 г.) позволяют возводить ее известия к официальному летописанию великого княжества Владимирского. Эта официальная летопись, составленная не позднее первой половины XIII в., стала архетипным источником «нижегородских» известий 1220-1230-ых гг. летописи Лаврентьевской и последующих сводов. Возможно, летопись-архетип представляла собой великокняжеский летописец Юрия Всеволодовича, но это предположение нуждается в обосновании; «нижегородских» известий для такого вывода недостаточно.

            Пространный рассказ о походе 1220 г. на булгар, читающийся в Московских великокняжеских летописных сводах 1479 г. и кон.XV в., позволяет считать источником дополнительных сведений летописец князя Святослава Всеволодовича, носивший неофициальный характер.

            4. «Нижегородские» известия основного источника (владимирской великокняжеской летописи) и дополнительного источника (летописца князя Святослава Всеволодовича), сохранившиеся в Лаврентьевской летописи и Московском своде 1479 г., по своему содержанию не противоречат другим летописным сообщениям («конвойным» известиям) и историко-географическим реалиям Владимиро-Суздальской земли, а потому должны рассматриваться как достоверные. Оснований для недоверия известиям Лаврентьевской летописи и статье под 6728 г. Московского свода 1479 г. нет. Поэтому нет оснований для изучения истории Нижегородского края 1220-1230-ых гг. по летописям XVI в. (типа Никоновской, Холмогорской) или позднейшим.

            5. Сравнение сведений по начальной истории Нижнего Новгорода, приводимых в «Истории Российской» В.Н.Татищева, с древнерусскими летописными известиями показывает, что В.Н.Татищев опирался на сравнительно поздние источники – летописи типа Никоновской и Воскресенской, и не использовал более ранние своды. Это обстоятельство не позволяет принимать на веру приводимые им подробности событий, не находящие соответствий в известных ныне летописных памятниках. Скорее всего, уникальные подробности, сообщаемые В.Н.Татищевым, - результат собственных умозаключений историка XVIII в. Во всяком случае, реконструкция политической истории Нижегородского края на столь сомнительной основе недопустима.

            6. Отсутствие рассмотренных в данном разделе известий 1220-1230-ых гг. в памятниках новгородского и южнорусского летописания (Новгородские I и IV, Софийская I, Ипатьевская летописи) свидетельствует об отсутствии интереса правящих кругов Великого Новгорода и южной Руси к событиям на землях в устье Оки. Окняжение этих земель, в частности, основание Новгорода Нижнего в 1221 г. и затяжная война с мордвой и поддерживавшими ее булгарами – этапы целенаправленной политики по включению Среднего Поволжья в состав великого княжества Владимирского. И творцами этой политики были не новгородские «гости», якобы заинтересованные в поволжской торговле (в действительности этот интерес проявился позднее, в XIV в.), а великий князь владимирский Юрий Всеволодович и его ближайшее окружение. Частота летописных сообщений 1220-1230-ых гг. о событиях в новом городе и вокруг него свидетельствует о пристальном внимании летописцев владимирского великого князя к событиям в устье Оки. Из этого следует, что в данный период восточное направление стало одним из важнейших в политике Юрия Всеволодовича. Лаврентьевская летопись, в сочетании с отдельными известиями других летописей владимиро-суздальского происхождения, становится надежным источником для изучения деятельности Юрия Всеволодовича и реконструкции политической истории региона в 1220-1230-е гг. Последовательность происходивших здесь событий дает возможность понять логику действий и – в сопоставлении с биографическими данными – саму личность этого правителя Владимиро-Суздальской Руси.

            Изучение событий, происходивших на территории Нижегородского края в 1220-1230-х гг., уместно начать с биографии великого князя владимирского Юрия Всеволодовича. Именно с этим правителем связано распространение русского влияния из Волго-Окского междуречья на восток и освоение устья Оки. Основные события жизни и деятельности Юрия Всеволодовича упоминаются в работах практически всех крупнейших отечественных историков – Н.М.Карамзина, С.М.Соловьева, В.О.Ключевского, но предметом специального монографического исследования биография князя Юрия так и не стала[207]. Для специалистов по истории Древней Руси Юрий Всеволодович остался Юрием «вторым», которого в общественном сознании как бы заслонила мощная фигура его деда, и учителям-краеведам приходится разъяснять юному поколению нижегородцев, что основатель их родного города – не Юрий Долгорукий.

            Понять цели и устремления Юрия Всеволодовича означает понять суть той «восточной» политики, которая привела к включению Нижегородского края в первой трети XIII в. в состав великого княжества Владимирского. При этом взвешенная, корректная характеристика личности великого князя позволяет правильно осмыслить все особенности этой политики, которую личность правителя во многом определяла. Но единственный вид исторического источника, который может быть привлечен для решения данной задачи – древнерусские летописи – имеет ряд ограничений в силу специфики самого жанра. Господство стиля монументального историзма в отображении действительности приводило к тому, что, по справедливому замечанию Д.С.Лихачева, «не характер князя отражен в его характеристике, а его деятельность, его поведение, его политическое лицо…». Именно поэтому, «рассматривая характеристики князей в летописи, мы легко заметим, что они сотканы не столько из психологических, сколько из политических понятий». А коль скоро человеческий характер во всей сложности его проявления еще не был открыт в литературе Древней Руси, то это дало основание ученому сделать вывод: «Летописец никогда не вступает в интимное общение с героем своего повествования, не входит в психологическое объяснение его поступков…»[208].

            Особенности стиля монументального историзма, отразившегося в летописном повествовании, привели молодого исследователя А.А.Кузнецова к неутешительному заключению: «Если современники не искали психологического объяснения поведения героев летописей, то в наше время это делать вообще бесполезно»[209]. Такая категоричность, на наш взгляд, все же излишняя. Конечно, о составлении психологического портрета князя по летописным источникам не может быть и речи: поведение князя в тот или иной момент жизни описывается устойчивыми «этикетными» формулами, так что это описание вряд ли соответствует реальному поведению. Собственно, в этом-то и проявляется «литературный этикет» (термин Д.С.Лихачева) древнерусской книжности: этикет поведения, облика, речей[210]. Понимание этикета как приписывания великому князю заслуг младшего князя абсурдно и обнаруживает неосведомленность в поэтике древнерусской литературы[211]. Формируя образ с помощью средств литературного этикета (ибо человеческий характер во всей его сложности и противоречивости еще не был открыт), древнерусский летописец-современник весьма точно фиксировал, а сводчики и редакторы XIV-XV вв. старательно воспроизводили события и деяния князей. Именно это обстоятельство и создает предпосылки для понимания личности великого князя Юрия Всеволодовича через свидетельства о его родительской и собственной семье, о взаимоотношениях с князьями-родичами, о его военных походах, внешне- и внутриполитических действиях.

            Георгий (Юрий) Всеволодович появился на свет 26 ноября 1188 г. В хронологической последовательности известий статьи Лаврентьевской летописи под 6697 г. ультрамартовским о рождении Юрия сообщается в самом конце, после записи о погребении 11 ноября епископа Луки: «Того же лhта. Родися у Всеволода сын и нарекоша и въ святhмь крещеньи Георгии»[212]. Точную дату – 26 ноября – приводит Ипатьевская летопись (под 6695 г.), но ее известие о крещении новорожденого младенца епископом Лукой считается неудачным домыслом редактора летописи: «Тое же осени родися сынъ у великаго князя Всеволода в Суждали, во Филипово говhние, мhсяца ноября во 26 день, на священие церкви мученика Георгия, и велh отець его Всеволодъ епископу Луцh нарещи имя ему Юрьи, дhдне имя; и бысть радость велика в Суждальской землh во всей»[213]. Юрий был вторым сыном великого князя владимирского Всеволода Юрьевича и, следовательно, внуком Юрия Долгорукого и правнуком Владимира Мономаха. Отец его, великий князь Всеволод Юрьевич (1154-1212), победитель волжских булгар, в детстве вместе с матерью побывал в византийской ссылке, затем в кровавой междоусобице отстоял свое право на великое княжение владимирское и правил им с 1176 г., сажал своих подручных князей на столы в Киевской Руси и Новгороде, держал в повиновении своевольных рязанских князей и половцев, а в итоге удостоился от автора «Слова о полку Игореве» выразительных строк: «Великий княже Всеволоде, не мыслию ти прилетhти издалеча отня злата стола поблюсти. Ты бо можеши Волгу веслами раскропити и Дон шеломы выльяти. Аже бы ты былъ, то была бы чага по ногате, а кощей по резанh. Ты бо можеши по суху живыми шереширы стрhляти – удалыми сыны Глhбовы»[214].

            Жену великого князя Всеволода (мать Юрия Всеволодовича) летописные источники называют «княгини его Мариа Всеволожа Шварновна, дщи князя Чешьского»[215]. Схожее сообщение, но без отчества княгини, приводит Летописец Владимирский, а основные своды XIV-XVI вв., отразившие летописание Владимиро-Суздальской Руси, сообщают лишь имя жены Всеволода – Мария[216]. Замеченное Н.М.Карамзиным дополнение в кратком Владимирском летописце нач.XVI в. («Ясыня Мария Шварновна дочь Чешского князя») позволило М.В.Щепкиной гипотетически восстановить основные этапы биографии матери Юрия Всеволодовича, ее родственные связи и обстоятельства появления во Владимиро-Суздальской Руси[217]. Судя по реконструкции, опирающейся на данные письменных и вещественных источников, мать Юрия была очень интересной личностью. Разбирая уточнение «ясыня» применительно к дочери чешского князя, М.В.Щепкина пришла к выводу, что Мария Шварновна происходила из какого-то небольшого княжества или поместья, расположенного в Моравской области. Имя ее отца «Шварн» – восточнославянская форма имени «Северин», распространенного у католиков, - подтверждает чешское происхождение княгини, а «ясыня» происходит от моравского топонима или гидронима с корнем “jasin-, jasen-”[218]. Женитьба Всеволода на Марии относится ко времени до 1175 г. Судя по количеству детей, брак был счастливым: недаром за Всеволодом Юрьевичем утвердилось прозвище «Большое Гнездо». В летописных источниках упоминаются десять детей великого князя владимирского: дочь Всеслава в 1187 г. стала женой Ростислава (Иоанна) Ярославича (из дома Ольговичей); дочь Верхуслава (Анастасия) в 1189 г. была выдана замуж за Ростислава (Михаила) Рюриковича (из смоленских Мономаховичей); только по имени известна Сбыслава (Пелагия), а под 1203 г. сообщается о смерти и погребении четвертой дочери, Елены; сыновья Константин, Георгий (Юрий), Ярослав (Феодор), Святослав, Владимир и Иоанн фигурируют во многих летописных статьях кон.XII-перв.пол.XIII вв.[219] Летопись отмечает благочестие Марии Шварновны и ее постоянную благотворительность: так, ею при поддержке мужа был основан во Владимире  женский монастырь Успения Богородицы (так называемый «Княгинин») – для постригшихся женщин из княжеских семей[220]. В 1199 г. Марию Шварновну поразил тяжелый недуг, и она ушла в Княгинин монастырь, где 2 марта 1206 г. приняла постриг, а 19 марта того же года скончалась. М.В.Щепкина атрибутировала княгине Марии интересный эпиграфический источник – суздальский змеевик, содержащий охранные молитвенные тексты о его владелице Милославе (видимо, славянское имя Марии) и двух ее детях – Христине (предположительно Всеславе) и Георгии. Если это так, то можно предполагать большую духовную близость Георгия к матери и влияние, которое она оказала на сына. О причинах судить трудно, но примечательно, что и великий князь Всеволод рассматривал Юрия, второго сына, как своего вероятного преемника – возможно, из-за слабого здоровья первенца Константина.

            Как бы там ни было, владимирский великокняжеский летописец тщательно фиксирует внешние обстоятельства жизни и деятельности Юрия Всеволодовича. В соответствии с обычаями, 28 июля 1191 г. состоялись постриги трехлетнего княжича:

            «В лhто 6700 месяца иуля въ 28 день, на память святаго мученика Евъстафья въ Анкюрh Галатиистhи. Быша постригы у великаго князя Всеволода сына Георгева внука Володимеря Мономаха сыну его Георгеви в градh Суждали; того ж дни и на конь его всади. И бысть радость велика в градh Суждали, ту сущю блаженному епископу Иоанну»[221].

            В 1200 г. Юрий, которому шел двенадцатый год, участвует в первом походе: вместе с отцом и старшим братом Константином он сопровождал младшего брата Ярослава, поставленного князем в Переяславль Русский. Об этом сообщает Лаврентьевская летопись:

            «В лhто 6709. Посла благвhрныи и христолюбивыи князь великыи Всеволодъ Гюргевич внукъ Володимерь Мономаха сына своего Ярослава в Переяславль в Русьскыи княжить на столъ прадhда и дhда своего месяца августа въ 10 день на память святыхъ отець Далмата, Фауста и Исакия, тогда сущю великому князю в Переяславли з дhтми своими с Костянтиномъ и Юргемь»[222].

            Когда княжичу шел восемнадцатый год, умирает мать, которую Юрий провожал в монастырь; об этом сохранилась летописная запись:

            «В лhто 6714 месяца марта (…) Того же месяца въ 2 день пострижеся великая княгини Всеволожая во мнишескии чин… И проводи ю великии князь Всеволод сам со слезами многими до монастыря святыя Богородица и сынъ его Георгии и дщи его Всевлава Ростиславляя (…) Того же месяца въ 19 день святаго отца Фомы патриарха Костянтиня града. Преставися благовhрная великая княгыни Всеволожая именем Мария, бывши въ мнишьскомь чину 18 днии…»[223].

            В двадцатилетнем возрасте Юрий Всеволодович участвовал в походе старшего брата Константина против торопецкого князя Мстислава Мстиславича Удатного; известие об этом помещено в Лаврентьевской летописи под 6717 г.; в действительности поход состоялся зимой 1208/9 г.[224] Во время похода выяснилось, что рязанские князья Ольговичи, Михаил Всеволодович и Изяслав Владимирович, вторглись в «волость Всеволожю» и разоряют ее. На отражение набега был послан княжич Юрий с частью отцовских полков. Стремительный бросок владимирской дружины к Москве и неожиданное нападение застали врасплох рязанцев, и 26 марта 1209 г. Юрий одержал первую в своей жизни победу:

            «Тое же зимы Кюръ Михаилъ со Изяславом пришедша начаста воевати волость Всеволожю великаго князя около Москвы. Се слышавъ великыи князь посла сына своего Гюрга, и побhди ею Юрги, сама князя утекоста, а люди овhх избиша, а иных извязаша, и возвратися князь Юрги ко отцю своему славя Бога»[225].

            Под 6719 г. мартовским (1211/2 г.) Лаврентьевская летопись сообщает о женитьбе двадцатитрехлетнего Юрия Всеволодовича на дочери киевского великого князя Всеволода Чермного:

            «В лhто 6719. Великыи князь Всеволодъ ожени сына своего Георгия Всеволожною Кыевьскаго князя, и вhнчанъ бысть в святhи Богородици в Володимери епископомь Иоанномь, и ту сущю великому князю Всеволоду и всhм благородным дhтемъ и всhм велможам, и бысть радость велика в Володимери градh»[226].

            Имя жены здесь не названо; считают, что ее имя в постриге – Агафья[227]. Избранница Юрия была внучкой великого князя киевского Святослава Всеволодовича («изронившего златое слово» в «Слове о полку Игореве»), правнучкой Всеволода Ольговича и праправнучкой Олега Святославича («Гориславича»); шурином Юрия стал Михаил Всеволодович, великий князь черниговский, впоследствии замученный в Орде 20.09.1246 г. вместе с боярином Феодором (канонизированы в кон.XIII в.)[228]. Брак Юрия замысливался «по расчету», как примирение владимиро-суздальских Мономаховичей с черниговскими Ольговичами, овладевшими Киевом, но оказался, очевидно, браком «по любви». Летописи упоминают о трех сыновьях и двух дочерях, родившихся за 27 лет супружеской жизни Юрия.

            В 1212 г., в 24-летнем возрасте Юрий Всеволодович становится великим князем владимирским. Лаврентьевская летопись сообщает о смерти его отца («В лhто 6720 индикта месяца априля въ 13 день на память святаго Мартина папы Римьскаго. Преставися великыи князь Всеволодъ именовавыи в святомь крещеньи Дмитрии сынъ Гюргевъ благочестиваго князя всея Руси внукъ Володимера Мономаха…»)[229], помещает далее пышный некролог Всеволоду, но не оговаривает специально вопросы престолонаследия. Лишь из контекста (и умолчания) летописных статей под 6720-6721 гг. становится ясно, что вокняжение Юрия происходит в обход старшего брата Константина. Такое решение вопроса престолонаследия вызвало неизбежные трения между Юрием и его старшим братом Константином, княжившим в Ростове. В результате вновь наметилось обособление Ростовского края и раскол Владимирского великого княжества, для преодоления которого Юрию пришлось в 1212-1213 гг. предпринять два похода на Константина. Интересно, что младшие братья Всеволодовичи поддержали в этой усобице Юрия[230]. Поддерживали они Юрия Всеволодовича и впоследствии, тогда как Константин вынужден был опереться на помощь смоленских князей Мстиславичей, недавних противников. Нетрудно представить, какое отношение должно было вызвать это союзничество Константина у его братьев. Результатом стала междоусобная война, длившаяся четыре года и охватившая всю Северо-Восточную Русь. К сожалению, события этой войны и действия ее участников приходится изучать по источникам, восходящим к новгородскому летописанию, а следовательно, отражающим мнение лишь противников Юрия, так что объективность их сомнительна[231]. Но достоверно известно, что Юрий терпит поражение в кровопролитной битве на р.Липице 21.04.1216 г., утрачивает великое княжение и отправляется в Городец, отданный ему в удел, но уже через несколько месяцев переходит на княжение в Суздаль, а после смерти старшего брата Константина, умершего 02.02.1218 г.[232], вновь становится великим князем и почти двадцать лет размеренно управляет огромной территорией - вплоть до нашествия монголо-татар и гибели в 1238 г. на р.Сить, в 49-летнем возрасте. Во время нашествия погибла и вся его семья (жена, дети, внуки), кроме одной дочери, бывшей замужем за волынским князем.

            Судя по скупым летописным известиям, Юрий Всеволодович был хорошим политиком, контролируя «ось» Новгород - Владимир - Рязань. Возможно, именно поэтому князь предпочитал не военные действия, а переговоры: из 12 предпринятых им походов лишь 5 сопровождались битвами, а остальные успешно разрешились мирными соглашениями. Полководческими способностями Юрий, по-видимому, не обладал: лишь в одной битве он победил, в двух не добился успеха, а еще в двух самых крупных сражениях был наголову разгромлен, причем поражение на Липице стоило Юрию великого княжения, а поражение на Сити – головы. Частые походы и незначительность результатов большинства из них свидетельствуют о том, что как правитель Юрий Всеволодович был скорее вспыльчив, чем решителен. Это наглядно показывает «Повесть о побоище на Липице»: имея многократное превосходство в воинах, Юрий отказывается от переговоров с братом и отдает приказ «пленных не брать!»[233]. Однако при неудаче князь одним из первых бежал с поля боя. Впрочем, вновь следует отметить, что «Повесть» составлена в кругах, враждебных Юрию; ее автор не мог непосредственно слышать слова князя и либо пересказывал чужие слова, либо вложил в уста врага этикетные формулы, которые должен был произнести «плохой правитель». Показательно и то, что духовный владыка Владимиро-Суздальской земли, епископ Симон, остался приверженцем князя. Не вполне достоверно и свидетельство Тверского сборника о внешности великого князя Юрия: «бе бо телом толст и стяжек»: возможно, это попытка редактора объяснить, почему Юрий загнал трех коней во время бегства от Липицы во Владимир[234].

            Последующая деятельность Юрия Всеволодовича в качестве великого князя владимирского (с 1218 г.), в ее изложении по древнерусским летописным источникам, не дает оснований для резкого осуждения князя. Занятие Юрием великокняжеского «стола» в 1218 г. происходит в строгом соответствии с нормами княжеского права того времени, когда умирающему правителю наследовал не сын, а следующий по старшинству брат (так называемый «родовой принцип наследования»). Поэтому Юрий законно стал великим князем после смерти старшего брата Константина и не нарушил прав племянника Василька Константиновича, сохранившего правление в отцовском городе Ростове. Летописцы с уважением говорят и о покровительстве церкви, которое было характерно для Юрия Всеволодовича как правителя.

            Для контроля над Новгородом Великим Юрий посылал туда на княжение ближайших родственников: Лаврентьевская летопись под 6729 г. мартовским (видимо, конец 1221-начало 1222 г.) сообщает об отправке туда сына Всеволода, который вернулся к отцу через год, в конце 1222 г. или начале 1223 г., а в начале 1223 г. на княжение в Новгород пришел младший брат Юрия, Ярослав Всеволодович[235]. Новгородская I летопись под 6732 г. мартовским (1224/5 г.) сообщает о выступлении Юрия против новгородцев, изгнавших Всеволода Юрьевича, после чего новгородцы согласились принять на княжение черниговского князя Михаила Всеволодовича, шурина великого князя Юрия[236]. Схожие цели – военное давление теперь уже на Михаила Всеволодовича черниговского – преследовал поход владимиро-суздальских ратей на Серенск («Шернескъ») осенью 1231 г.; впрочем, Юрий Всеволодович с похода вернулся во Владимир, а боевые действия вели его родичи – младшие князья. Лаврентьевская летопись сообщает об этом под 6740 г., данная часть статьи – по ультрамартовскому стилю: «В лhто 6740. Поиде князь великыи Гюрги к Сереньску и стоявъ станом на Уползhх и възвратися в Володимерь. Ярослав же и Костянтиновичи идоша к Сереньску, град пожгоша, людем избhгшим. Ино же много воеваша, възвратишася въ своя си»[237].

            В распоряжении великого князя владимирского были, по-видимому, и другие возможности влиять на новгородцев. Об этом свидетельствует Новгородская I летопись под 6727 г.: князья Юрий и Ярослав Всеволодовичи в конце 1217 г. или в начале 1218 г. не пропустили через свои земли Семена Емина, ходившего с 400 новгородцами «на Тоимокары»; судя по дальнейшим известиям, давление оказалось действенным[238]. Большое значение придавал Юрий и династическим бракам: так, 14.04.1230 г. «того же лhта великии князь Юрги ожени сына своего старhйшаго Всеволода Володимерною Рюриковича, и вhнчан бысть в великой церкви зборнhи святыя Богородица священьным епископомъ Митрофаном месяца апрhля в 14 день в неделю антипасхи»[239]. Женой первенца Юрия стала, таким образом, внучка великого князя смоленского и киевского Рюрика Ростиславича, праправнучка Мстислава Великого (сына Владимира Мономаха).

            Традиционным, унаследованным от предков, оставался интерес Юрия Всеволодовича к землям южной Руси. Великий князь владимирский в 1213, 1227, 1228/9 гг. отправлял младших родственников на княжение в Переяславль Русский[240]. Но все же основным направлением политики Юрия Всеволодовича после его вторичного вокняжения становится борьба за включение устья Оки в состав Владимиро-Суздальского великого княжества. Об этом свидетельствуют сообщения за 1220-1230-е гг. Лаврентьевской летописи, опиравшейся на великокняжеское летописание. Анализ этих сообщений позволяет утверждать, что действия, предпринимавшиеся великим князем и его ближайшим окружением, были продуманными и целенаправленными.

            В нижегородской историко-краеведческой литературе с 1980-ых годов возникла версия о том, что основателем Нижнего Новгорода был не Юрий Всеволодович, а ростовский князь Василько Константинович. Основные доводы автора этой версии (и, по-видимому, ее единственного сторонника) Н.Ф.Филатова заключаются в следующем: 1) Василько Константинович упомянут в летописных источниках как главный организатор окняжения земель в устье Оки в 1220-1221 гг.; 2) Юрий Всеволодович в 1221 г. не мог находиться в устье Оки, а следовательно, не мог руководить закладкой Нижнего Новгорода; 3) упоминание великого князя владимирского в летописном известии о закладке города в 1221 г. – всего лишь дань требованиям этикета. Версия Н.Ф.Филатова, как известно, вызвала возражения специалистов[241], однако ее основные положения оказались включены в издание, претендующее на роль учебного пособия по историческому краеведению[242]. Поэтому целесообразно выяснить, какое место в известиях 1220-1230-ых гг. о Нижнем Новгороде занимают великий князь владимирский Юрий Всеволодович и ростовский князь Василько Константинович.

            Действительно, князь Василий (Василько), первенец Константина, старшего сына великого князя владимирского Всеволода Юрьевича и, соответственно, племянник Юрия Всеволодовича, регулярно упоминается в памятниках, восходящих к владимирскому летописанию, и прежде всего в Лаврентьевской летописи. Пристальное внимание летописцев к  молодому ростовскому князю было отмечено еще В.Л.Комаровичем, который объяснял это редактированием владимирской великокняжеской летописи в Ростове, уцелевшем во время нашествия Батыя; предполагалось, что добавления о князе Василии были сделаны в интересах его вдовы, княгини Марии[243]. Такое объяснение наиболее вероятно; сомнительно лишь, что Ростов не был разорен монголами в 1238 г.[244] Во всяком случае, Лаврентьевская летопись достаточно полно сообщает основные биографические сведения о Василии Константиновиче. В статье под 6717 г. ультрамартовским (1208 г.) о рождении князя сказано: «В лhто 6717 месяца декабря въ 7 день на память ствятаго отца Амбросья епископа. Родися сынъ благочестивому и христолюбивому князю Костянтину и нарекоша имя ему въ святhмь крещеньи Василии, и бысть радость велика в градh Ростовh»[245]. После смерти отца (02.02.1218 г.), в соответствии с древнерусским родовым принципом престолонаследия, Василий оказался на положении младшего князя-«подручника» у своего дяди Юрия Всеволодовича, ставшего великим князем владимирским, и получил от него отцовский удел – Ростов. Как и остальные младшие князья Владимиро-Суздальской Руси, Василько участвовал в походах по воле великого князя, в том числе на Калку в 1223 г., но к битве не поспел и после получения известий о поражении русских полков вернулся от Чернигова домой[246]. Под 6735 г. мартовским (128 г.) летопись сообщает о женитьбе князя: «Тое же зимы ожени великыи князь Гюрги сынъ Всеволожь сыновца своего Василка Костянтиновича и поять за нь Михаиловну Черниговьска князя. И вhнчанъ бысть благородныи князь Василко с своею княгынею в церкви святыя Богородица Благовhщенья. И вниде христолюбивыи князь Василко в свои Ростовъ с своею княгинею въ 1 субботу поста месяца февраля въ 12 день на память святаго Мелентья епископа, и бысть радость велика в градh Ростовh»[247]. Любопытно отметить, что летопись изображает женитьбу юного ростовского князя как исполнение воли великого князя Юрия Всеволодовича. Весьма вероятно, что брак этот действительно замысливался как династический: ведь неслучайно избранницей Василия стала дочь великого князя черниговского Михаила Всеволодовича, доводившегося шурином Юрию. Возможно, брак это призван был еще больше укрепить союз суздальских Мономаховичей с черниговскими Ольговичами. Во время нашествия Батыя Василько Константинович сопровождал Юрия в его отступлении на север, в битве на реке Сить 04.03.1238 г. попал в плен и был замучен монголо-татарами; о гибели Василька летопись сообщает этикетными формулами[248].

            События 1220-1230-ых гг., приведшие к закладке «Новагорода на усть Окы», затронули и юного ростовского княжича. Судя по тексту статьи под 6728 г. Московского великокняжеского летописного свода 1479 г., Василько Константинович в 1220 г. действовал по воле великого князя владимирского: «…А Василкови Костянтиновичю повелh Юрьи послати своя полкы, онъ же из Ростова полкъ посла, а другыи съ Юстьюга на верхъ Камы… [Великий князь] посла в Ростовъ по Василка Костянтиновича и повелh ему ити на Городець…, и прииде на Городець с полкы, а Василко ту же прииде к нему»[249]. Рассказ Московского свода 1479 г. и восходящих к нему летописей (свода кон.XV в., Воскресенской, Холмогорской) под 6728 г. начисто опровергает домыслы об отважном княжиче, водившем полки в бой: ростовский и устюжский полки, посланные Васильком по воле великого князя в поход на булгар в 1220 г., вел воевода Воислав Добрынич, а сам ростовский князь находился там, где и положено быть двенадцатилетнему отроку – дома с мамой[250]. Лишь после победы над булгарами Юрий Всеволодович вызывает племянника в безопасный Городец – административный центр русских поселений в Среднем Поволжье[251]. Разумеется, княжич-отрок не мог угрожать авторитету великого князя, в отличие, например, от победителя булгар Святослава Всеволодовича, являвшегося по лествично-поколенному праву следующим (за Ярославом) вероятным преемником Юрия.

            Летописные статьи под 6728-6729 гг. опровергают тезис о том, что великий князь Юрий Всеволодович в 1221 г. отсутствовал в устье Оки и, следовательно, не может считаться основателем Нижнего Новгорода. Совершенно очевидно, что закладка древнерусского города – то есть строительство укреплений и храма – происходила в теплое время года, то есть, вероятнее всего, между апрелем-сентябрем (в соответствии с климатом данного региона). Действия и передвижения Юрия Всеволодовича в 1220-1221 гг. изложены в летописных источниках следующим образом: весной 1220 г. он находится во Владимире, отправляя брата Святослава на булгар; летом (после 15 июня; вероятно, не ранее июля-августа) встречает «у Боголюбова на рhцh Сурамлh» возвращавшегося с победой Святослава и празднует вместе с ним победу во Владимире-на-Клязьме; зимой (декабрь 1220 г. – февраль 1221 г.) идет из Владимира в Городец, где заключает договор с булгарами; в 1221 г. (после 1 марта) посылает сына Всеволода «в Великыи Новгородъ на столъ»; далее происходит закладка Новгорода Нижнего; в 1222 г. (после 1 марта) Юрий закладывал каменную церковь в Суздале[252]. Как видим, нет ни одного известия о пребывании Юрия Всеволодовича в весенне-летние месяцы 1221 года (наиболее вероятное время закладки города) где-то в других краях, чтобы утверждать, что его-де тут и вовсе не было. Кстати, хорошо известна быстрота перемещения князей с конными дружинами, и Юрий здесь не был исключением, судя по известию под 6716 г. о его быстром переходе под Москву и победе над рязанцами. А вот чье присутствие на устье Оки весной-осенью 1221 г. действительно маловероятно, так это ростовского князя Василька Константиновича. Дело в том, что Лаврентьевская летопись под 6728 г. мартовским сообщает о смерти 24.01.1221 г. вдовы великого князя Константина Всеволодовича, матери Василька: «Тое же зимы. Преставися княгыни Костянтинова Огафья черноризица месяца генваря въ 24, на память святыя Оксиньи, и положена бысть в церкви святыя Богородица Ростовh»[253]. В соответствии с принятыми в древнерусском обществе нормами христианской морали Василько должен был поспешить на похороны матери, оставаясь в Ростове до сорокового дня после похорон; для переезда из Ростова куда бы то ни было также требовалось дополнительное время[254].

            Источники исключают любую, даже самую гипотетическую возможность приписать основание Нижнего Новгорода «сыновцю» Юрия Всеволодовича или какому-то другому лицу, кроме великого князя. Помимо общих соображений (Васильку в момент основания города шел тринадцатый год, к тому же ростовский князь-подручник или иное лицо никак не могли основывать города на земле великого князя без его повеления), следует обратить внимание и на летописную «Похвалу Васильку Константиновичу», составленную, как считают ученые, при участии его вдовы, княгини Марии (дочери Михаила Черниговского). Подробно перечисляя заслуги замученного монголами князя, летописец ни словом не обмолвился об основании Васильком Нижнего Новгорода! А летописная похвала Юрию Всеволодовичу вновь прямо и недвусмысленно указывает: «паче же Новъгородъ вторыи постави на Волзh усть Окы, и церкы многы созда и манастырь святыя Богородица Новhгородh...»[255]. Известия под 6729 г. во всех источниках единогласно называют Юрия Всеволодовича руководителем закладки нового города, и ссылаться на этикет здесь нелепо: литературный этикет древнерусских сочинений означает совсем иное (об этом см. выше). Так что непреложно установленным можно считать тот факт, что инициатива основания русского города в устье Оки и организация работ по его закладке исходили от великого князя владимирского Юрия Всеволодовича. Летописные источники достаточно полно показывают последовательность действий правителя Владимиро-Суздальской Руси в этом регионе.

            Успешный летний поход 1220 г. юрьевского князя Святослава Всеволодовича на Волжскую Булгарию побудил Юрия начать подготовку нового, еще более масштабного похода. Как и следовало ожидать, Булгария, еще не оправившаяся после разгрома, запросила мира, приложив немало усилий к его достижению: «…Послаша к нему [Юрию. – Б.П.] на Городець третьи послы съ молбою великою [выделено нами. – Б.П.] и с дары многыми и с челом биемъ»[256]. Победитель получил возможность продиктовать выгодные для себя условия мирного договора: «И приятъ молбу их и взя дары у них, и управишяся по прежнему миру…»[257]. Заключение мирного договора на условиях, выгодных для великого князя владимирского, неизбежно должно было означать отказ булгар от контроля над поволжскими землями, примыкающими к границам Владимиро-Суздальской Руси. Договор обязательно должен был предусматривать и отказ булгар от установления анти-русского союза с мордвой – союза, который, судя по известию под 6692 г.[258], имел место в прошлом. Все это создавало благоприятную обстановку для основания русского города при впадении Оки в Волгу, к строительству которого Юрий приступил в 1221 г. Выгодное военно-стратегическое положение города очевидно: ведь именно здесь, в устье Оки, соединялись полки владимиро-суздальские с муромо-рязанскими перед поволжскими походами; Ока и ее притоки открывали удобный путь вглубь Рязанской земли и Черниговского княжества. Крепость в устье Оки давала возможность контролировать движение не только дружин, но и товаров в ходе поволжской торговли, сулившей большие прибыли[259]. Военно-стратегическое и экономическое значение города предопределили его последующую роль и размах строительства.

            Исследования Т.В.Гусевой показывают, что Нижний Новгород возводился «сразу со сложной планировочной структурой. В нее входили укрепленное ядро-детинец и окольный город»[260]. Установленный археологами факт строительства крепости на незаселенном ранее месте[261], как справедливо отметил В.А.Кучкин, «лишний раз свидетельствует о военно-стратегических целях, которые преследовались при основании Нижнего»[262]. Но размеры заложенного в 1221 г. города указывают на то, что замысливался он не как пограничная сторожевая крепость («блокпост») или торговая фактория, а как административный центр региона. Границы древнейшей нижегородской крепости (с детинцем и окольным городом) еще требуют уточнений, но территория, занимаемая ею, должна быть весьма значительной[263]. На отведенную Нижнему Новгороду роль административного центра указывает и достаточно скорая – через четыре года после основания города – закладка в камне его главного храма, Спасского собора (1225 г.). А это еще одно подтверждение того, что город изначально мыслился не как сторожевое укрепление, а военно-административный центр будущего региона – Нижегородского края.

            Интересно наименование главного храма нового города. Разумеется, выбор названия главного городского собора не мог быть случайным. В столице и древних городских центрах великого княжества Владимирского в домонгольскую эпоху преобладал культ Богородицы: известны Богородичные церкви и соборы во Владимире-на-Клязьме, Ростове, Суздале. Но при этом летописные источники сообщают о церквах во имя Спаса в Переяславле-Залесском (Спасо-Преображенский собор), а также в трех окраинных, близких к границам городах Северо-Восточной Руси: Твери (Спасо-Преображенский собор; город известен с 1208/9 г. и по времени возникновения недалеко отстоит от Нижнего Новгорода)[264], Угличе (Спасо-Преображенский собор), Ярославле (Спасский собор в главном монастыре, при том, что на княжеском дворе – церковь Успения Богородицы). В этом смысловом ряду примечательно, что во имя Спаса была освящена и церковь у Золотых ворот – парадного въезда в столицу Владимирского великого княжества, на границе стольного города. Поэтому возможным объяснением выбора названия для главного городского храма Нижнего Новгорода становится символика Спаса Преображения: 1) защита, спасение от посягательств на рубежи; 2) духовное преображение для приграничных христианизируемых земель и людей, пересекающих границу с миром. Второе возможное объяснение связано с тем, что во имя Спаса были освящены главные храмы Чернигова (Спасо-Преображенский собор), Рязани (Спасская церковь) и Мурома («Христова церковь», то есть наверняка Спасская). Называя главный городской храм Спасским, основатели нового города в устье Оки, возможно, старались подчеркнуть его ожидаемые контакты с теми землями, с которыми он оказался связан Окским водным путем. Наконец, возможно и третье объяснение: как известно, церковный праздник Преображения Господня (второй, или «яблочный» Спас) приходится на летний день 6 августа; к этому времени основатели города могли приурочить окончание первого этапа строительства укреплений и заложить городской собор. В реальной действительности 1220-ых гг. на выбор названия главного городского храма наверняка повлияла не одна, а несколько причин, о которых можно лишь догадываться.

            Кроме возможных причин выбора названия главного храма Нижнего Новгорода, уместно попытаться определить происхождение названия самого города. Об этом в научной литературе высказывались разные суждения. Так, Н.Д.Русинов, специально занимавшийся этим вопросом, отмечал: «Название Нижний Новгород – лингвистически достаточно ясное образование «город новый и нижний по отношению к какому-то иному городу». Но по отношению к какому, - остается спорным…»[265]. Разбирая слово «нижегородец», ученый делал вывод: «…Надо видеть в этом слове отражение того, что по отношению к какому-то древнерусскому городу первоначальные нижегородцы поселились и построили крепость позднее и ниже, - конечно, по реке». Таковым городом Н.Д.Русинов счел Городец, по отношению к которому Нижний Новгород действительно был «нижним» (по Волге) и «новым»[266]. Но для доказательства своего вывода Н.Д.Русинову пришлось допустить, что «Городец» в древности именовался просто «Город», что не подтверждается источниками (об этом см.выше, в первой части нашего исследования). Предпринимались попытки связать название «Нижний Новгород» со Старым городком, будто бы раньше основанным и расположенным выше по Оке. Несостоятельность такого объяснения очевидна, и выше мы анализировали работы сторонников и противников этой точки зрения. Высказывалось мнение, что Нижний Новгород назван «нижним» в отличие от Новгорода Великого и прочих Новгородов, потому что расположен в Низовской земле[267], против чего решительно возражал по лингвистическим соображениям Н.Д.Русинов[268]. Для обоснования этого предположения заманчиво было бы привлечь известный фрагмент «Похвалы Юрию Всеволодовичу», читающийся в Лаврентьевской летописи: Юрий «Новъгородъ вторыи постави на Волзh усть Окы». Указание «вторыи Новъгородъ» тут же наводит на мысль о соотнесенности названия Нижнего Новгорода с Новгородом «первым». А «первым» - и единственным! - Новгородом в землях, контролировавшихся Юрием Всеволодовичем (где явно составлялась похвала погибшему князю), оставался до 1221 г. Новгород Великий. Но нет уверенности в том, что летописная «похвала Юрию Всеволодовичу» написана современником основания «Новагорода на усть Окы», знавшим мотивы выбора названия. Похвала читается в Симеоновской летописи[269], но отсутствует в других памятниках владимирского и московского летописания, и неизвестно, читалась ли она в Троицкой летописи[270]. Определить время появления «Похвалы» в летописи трудно. В.Л.Комарович, а вслед за ним Г.М.Прохоров атрибутировали ее Лаврентию, переписывавшему летопись в 1377 г.[271] Действительно, для конца XIV в. соотнесение Новгорода Нижнего («второго») с Новгородом Великим («первым») уместно по их политическому и экономическому значению в жизни Руси: оба города были столицами суверенных областей и крупными центрами международной торговли. Если Новгород Великий для русских земель во второй половине XIV в. был «окном» на Запад, то Новгород Нижний – не менее важным «окном» на Восток. Но то, что совершенно очевидно для 1377 г., далеко не столь очевидно для 1221 г., и нет доказательств, что основатели города соотносили данное ему название с Новгородом Великим. Даже если фраза о «втором Новгороде» была в гипотетическом протографе Лаврентьевской – своде 1305 г., то и в этом случае не исключена ее датировка 1305 годом, а это слишком далеко отстоит от 1221 г., чтобы допустить, что автор похвалы знал мотивы выбора названия «Новагорода на усть Окы».

            Разбирая вопрос о происхождении названия города, В.А.Кучкин справедливо обратил внимание на то, что в ранних источниках город именуется просто «Новгород», без уточнения «Нижний»: «Определение «Нижний» город получил не при своем основании, а значительно позже… Еще в конце XIV в. в грамотах Константинопольской патриархии Нижний Новгород продолжал фигурировать как Новгород. По-видимому, Новгород на Оке стал называться Нижним (поскольку находился в Низу, Низовской земле, но не потому, что был основан по течению Оки или Волги ниже каких-то других средневековых русских городов) Новгородом с 40-50-ых гг. XIV в., когда стал важным политическим и экономическим центром – столицей крупного Нижегородского княжества на востоке русских земель и его нужно было отличать от более старого Новгорода на Волхове. Характерно, что и последний получил примерно в то же время определение Великий, до этого в течение четырех столетий называясь просто Новгородом»[272]. С предложенной ученым датировкой появления эпитета «Нижний», подтвержденной ссылками на источники, и объяснением причин его появления следует согласиться. Что же касается самого имени «Новгород», данного городу, основанному в 1221 г., то В.А.Кучкин замечает: «Это название не противостоит каким-то названиям (например, Старому городу, Городцу), как иногда считается в научной литературе, а означает строительство города на новом, необжитом месте»[273]. По-видимому, все же нельзя исключить окончательно предположение, что крепость в устье Оки получила название «Новый город» (без позднейшего уточнения «Нижний»!) по отношению к Городцу, который до 1221 г. был и долго еще оставался административным центром русских поселений в Среднем Поволжье. Однако убедительных свидетельств того, что именно так рассуждал великий князь Юрий Всеволодович, нет.

            Закладка крупного города-крепости и строительство каменного храма требовали больших денежных затрат. Уместно вспомнить, что в первой трети XIII в. строительные работы выполнялись не даром и не в порядке трудовой повинности, а предусматривали оплату. Об этом свидетельствует особая статья Русской Правды: «А се урокъ мостьниковъ: аще помостивше мостъ, взяти отъ дhла ногата, а от городници ногата; аще же будеть ветхаго моста потвердити нhколико доскъ, или 3, или 4, или 5, то тое же»[274]. На это же указывает «Устав князя Ярослава о мостах» – юридический памятник, который большинство ученых датирует кон.1220-ых или 1230-ми гг. и связывает с новгородским княжением Ярослава, брата Юрия Всеволодовича. Тезис об оплате за градостроительные работы и благоустройство вынесен в заглавие памятника: «А се уставъ Ярославль о мостhхъ, осменикомъ поплата»[275]. Даже если положения «Устава о мостhх» не всегда соблюдались буквально (оплату могли заменить льготы по налогам), все же становится ясным, что предпринявший столь масштабное строительство великий князь владимирский располагал к началу 1220-ых гг. значительными финансовыми средствами и, следовательно, был умелым правителем. К сожалению, отсутствие источников не позволяет представить бюджет великого княжества, но зафиксированное в летописи быстрое создание крупного города, заложенного явно в расчете на последующее развитие (так сказать, «на вырост»), свидетельствует о том, что градостроительные работы в Новгороде Нижнем рассматривались как самостоятельная целевая программа, с регулярным финансированием.

            Все это еще раз подтверждает вывод о том, что Нижний Новгород (как ранее и Городец) изначально мыслился не сторожевой крепостью, а военно-административным поселением городского типа. По классификации, предложенной П.П.Толочко, «Новгород на устье Оки» уместно отнести к категории государственно-княжеских городов[276]. Действительно, Нижний Новгород соответствует признакам, отмеченным П.П.Толочко: городской центр, возникший на окраине русских земель (в данном случае – на востоке), выполнял функции опорного пункта на территории подвластных Руси иноязычных народов (в данном случае – мордвы), а к тому же являлся перевалочным центром международной торговли. Последний признак особенно наглядно проявился позднее, в XIV в., но как центр поволжской торговли с Булгарией и другими странами Нижний Новгород предполагался явно раньше, вскоре после создания (а быть может, и начинал действовать в этом качестве до 1237 г.).

            Последовательность летописных сообщений в статьях 1220-1221 гг. Московского великокняжеского летописного свода 1479 г. приводит к заключению о том, что «Новгород на усть Окы» осваивался из Городца. Поэтому правомерен вывод о том, что в начальный период своей истории Нижний административно «тянул» к Городцу, входя в регион, упомянутый под 6745 г. как «Городець и все по Волзh»[277]. А так как Городец тоже находился под прямым управлением великого князя, то весь Городецкий регион - русское Среднее Поволжье XIII в. (включая Новгород Нижний) – следует считать частью великокняжеского домена. Примечательно, что младшие князья-потомки Всеволода Юрьевича «Большое Гнездо», державшие некоторые города Владимиро-Суздальской Руси (Ростов, Переяславль, Юрьев), никогда не упоминаются как владельцы «Новагорода на усть Окы»[278]. Это обстоятельство позволяет рассматривать Нижний Новгород как великокняжеский город, которым управлял великий князь владимирский через своих бояр-наместников. По именам эти наместники в летописных статьях 1220-1230-ых гг. не названы, что может свидетельствовать об их не слишком высоком положении. В статье Лаврентьевской летописи под 6737 (1229) г. защитники Нижнего Новгорода названы обобщенно «новгородцы» (без указания воевод). Не исключено, что функции наместников великого князя кратковременно могли исполнять его младшие родственники, направленные им в походы: этим князьям могло быть предоставлено право контроля за городским строительством и суда от имени великого князя во время их пребывания в Нижнем. Впрочем, это лишь предположение, которое трудно подтвердить показаниями источников.

            В связи с историей основания Нижнего Новгорода в 1221 г. есть еще один вопрос, нуждающийся в специальном рассмотрении. Если версию об укрепленном городе-предшественнике Нижнего Новгорода (русском, булгарском или мордовском) приходится решительно отвергнуть, то можно ли предположить существование поселений местных угро-финских племен в XII-нач.XIII вв. на Часовой горе (то есть на кремлевском холме)? Могло ли на том месте, где в 1221 г. был заложен «Новъград на усть Окы», существовать мордовское селище, о котором писал Н.И.Храмцовский? В письменных источниках такое поселение не упоминается; археологические источники свидетельствуют о существовании здесь поселения I-V вв.[279], которое А.А.Кузнецов склонен предположительно определять как «открытое торгово-ремесленное поселение»[280]. Исследовавший вопрос об основании Нижнего Новгорода В.А.Кучкин осторожно замечает: «…Подозревать существование древних поселений (или поселения) в городской черте современного Нижнего Новгорода можно, поскольку места слияния рек, особенно столь крупных, как Волга и Ока, издавна осваивались человеком. Но до обнаружения археологических материалов, подтверждающих высказанную мысль, последняя остается не утверждением, а лишь предположением»[281]. Здесь необходимо внести коррективы. В древнейшей исторической части города – на Часовой горе (Кремлевском холме) – следов таких поселений XII-нач.XIII вв. не обнаружено, и маловероятно, чтобы такое поселение вообще существовало в условиях тогдашнего военного противостояния Владимиро-Суздальской Руси и Волжской Булгарии. В древности город, расположенный на большой дороге, был обречен на частые нападения со стороны проходивших по этой дороге. Здесь роль «большой дороги» играла Волга – важнейшая транспортная артерия региона, и поселение, расположенное на стратегически важной высоте, главенствующей на местности, не могло укрыться от судовых ратей, проплывавших по Волге. А против русских и булгарских дружин, контролировавших Среднюю Волгу и воевавших по ее берегам, мордовские воины, гораздо хуже вооруженные в XII-XIII вв., не имели никаких шансов. Поэтому для мордвы строить поселение на Часовой горе означало заранее обречь его на гибель. Пожалуй, лишь дозоры для наблюдения за вероятным противником и своевременного предупреждения о его высадке на берег могла оставлять мордва на будущем кремлевском холме Нижнего Новгорода. Примечательно, что сам этот холм имеет только русские названия, причем достаточно поздние: Часовая гора, Кремлевский холм, Зеленская гора (от «зелье» – порох; «Зеленский съезд» - спуск с горы вдоль места, где были пороховые склады). Примечательно и то, что при абсолютном господстве угро-финских названий среди гидронимов Нижегородской округи (Кудьма, Рахма и т.п.) лишь один гидроним носит ярко выраженный славяно-русский характер – речка Почаина, протекавшая у подножия Часовой горы, где угро-финских названий вообще нет[282]. Распределение топонимов и гидронимов наглядно свидетельствует об особенностях заселения Нижегородской территории: русские переселенцы в 1221 г. заняли Часовую гору, на которой перед тем из-за военной угрозы избегали селиться угро-финские племена; мордовские же поселения располагались по небольшим рекам-притокам Волги[283]. Отсюда – особенности ведения войны мордовскими племенами: при известии о приближении более сильного противника мирное население могло спрятаться в лесных укрывищах («тверди лесные»), давая возможность своим воинам изматывать врагов нападениями из засад. Эту тактику действий княжеским дружинам Владимиро-Суздальской Руси довелось узнать на собственном опыте.

            По сообщению Троицкой и Симеоновской летописей, мирный договор с Волжской Булгарией 1230 г. завершил «розмирье», продолжавшееся шесть лет[284]. Следовательно, вооруженные столкновения в Среднем Поволжье начались в 1224 г. О начале военных действий летописные источники не сообщают, но в Лаврентьевской летописи под 6732 г. мартовским есть неоконченная запись: «Того же лhта. Посла великыи князь Гюрги брата своего Володимера и сыновца своего Всеволода Костянтиновича с полкы»[285]. Причины, почему запись осталась неоконченной, неясны. Наиболее простое объяснение – повреждение протографа, «книг ветшаных», с которых переписывал свой текст Лаврентий, специально оставивший полторы строки для последующего восстановления утраты, но так и не нашедший более исправного списка летописи. Действительно, в других памятниках, восходящих к владимирскому летописанию первой трети XIII в., это неоконченное известие отсутствует, следовательно, оно было достаточно редким в летописях Северо-Восточной Руси. Совпадение дат похода младших князей и «розмирья» с Волжской Булгарией позволяет предполагать, что поход был предпринят в Поволжье. Впрочем, это лишь косвенные соображения, так как летописные источники не содержат точных известий о целях и результатах похода 1224 г. Но в следующее десятилетие походы князей Владимиро-Суздальской Руси и их союзников на мордву предпринимались регулярно. В 1226 г. (вероятно, летом) великий князь владимирский Юрий Всеволодович послал на мордву своих младших братьев – князей юрьевского Святослава и стародубского Ивана, которые захватили несколько сел и вернулись с победой. В сентябре 1228 г. Юрий послал на мордву Василька Константиновича; фактически походом руководил великокняжеский воевода Еремей Глебович (Юрий послал «своего мужа Еремhя Глhбовича воеводьствомъ с полкомъ»). Отправным пунктом похода назван Новгород (Нижний), в непосредственной близости от которого начинались мордовские владения («бывшимъ имъ за Новымъ городомъ на предhлhхъ Мордовьскыхъ»). Из-за непогоды и затяжных дождей великий князь вскоре отозвал полки, и поход закончился, по сути так и не начавшись. Но уже 14 января 1229 г. (по древнерусской хронологии – в том же 6736 мартовском году) Юрий Всеволодович организовал и лично возглавил большой поход на мордву, в котором участвовали его брат, переяславский князь Ярослав, и племянники, ростовские князья Василько и Всеволод Константиновичи. Место сбора полков и отправной пункт в летописи не указаны, но, судя по предыдущим известиям, сбор происходил в «Новгороде на устье Оки»: часть ростовских полков во главе с Васильком дожидалась здесь основных сил; другие во главе с Всеволодом подходили, скорее всего, через Городец. Одновременно удар по мордовским владениям нанес союзник Юрия, муромский князь Юрий Давыдович, но не вполне ясно, действовал ли он самостоятельно, перейдя Оку, либо соединился с основными силами Юрия Всеволодовича. Отсутствие в древнерусском оригинале современных знаков препинания делает возможным два варианта синтаксического членения и понимания текста: 1) князья Юрий, Ярослав и Константиновичи «идоша на Мордву, и Муромскый князь Гюрги Давыдовичь. Вшедъ в землю Мордовьскую, Пургасову волость, пожгоша жита и потравиша…»; 2) князья «идоша на Мордву; и Муромскый князь Гюрги Давыдовичь вшедъ…». Второй вариант членения предложен в издании А.Ф.Бычкова[286], но форма множественного числа глаголов («пожгоша», «потравиша», «избиша», «послаша») делает предпочтительнее первый вариант членения текста. А это означает, что муромский князь, как и его предки во время походов на булгар в XII-начале XIII вв., соединился с полками Владимиро-Суздальской земли в устье Оки, и, следовательно, отправной точкой похода 1229 г. был Новгород Нижний. Предпочтение первого варианта членения текста означает также, что у владимиро-суздальских, ростовских, муромских полков был общий объект нападения – «Пургасова волость», то есть владения мордовского правителя Пургаса. При той пунктуации, которую предлагал А.Ф.Бычков, пришлось бы считать «Пургасову волость» объектом нападения только муромского князя, что противоречит употребляемым далее формам множественного числа глаголов при описании действий русских дружин.

            Судя по сообщаемым в летописи результатам похода, Юрий Всеволодович старался оттеснить мордовские племена от Новгорода Нижнего: с этой целью уничтожались «жито» и «скот»; захваченный «полон послаша назадъ», то есть в город-крепость на устье Оки, где пленные наверняка использовались на градостроительных работах; уцелевшие бежали в лесные «тверди», а остальных перебили младшие дружинники великого князя. То, что под «Гюргеви молодии» надо понимать дружинников именно Юрия Всеволодовича, а не Юрия Давыдовича муромского, следует из последующего упоминания младшей дружины Ярослава, Василька и Всеволода, а это еще одно доказательство совместных действий князей владимиро-суздальских, ростовских и муромского против «Пургасовой волости». Примечательно, что поход на мордву происходил зимой, в январе: в летописном известии под 6736 г. месяц «генварь» назван дважды, хотя заметна ошибка в указании на дни: поход начинается 14 января, а «Гюргеви молодии» перебили не успевшую убежать мордву 4 января. Ведение боевых действий, явно не кратковременных, в зимнее время – еще один довод против уверений о невозможности пребывания князя Мстислава Андреевича на устье Оки в 1171/2 г. вне городских строений: русские полки успешно действовали зимой и в поле, и в лесу. Единственным эффективным способом противодействия им оказалась для мордвы тактика лесных засад; сражаться в открытом бою или держать оборону в крупном поселении мордовские воины попросту не могли[287]. Поэтому, повторим, вероятность существования крупного мордовского поселения вблизи от главных путей и вне лесных чащоб ничтожно мала.

            Летописные сообщения о походах на мордву свидетельствуют, что Новгород Нижний создавался не для защиты русских поселений на землях в устье Оки, ибо таковых поселений в первые годы после основания города попросту не существовало. Напротив, город создавался для того, чтобы стать опорным пунктом для наступления на земли мордвы – наступления, продолжавшегося десять последующих лет. Только в период между походами, когда полки Владимиро-Суздальской земли возвращались в свои области, мордва могла рассчитывать на успех внезапного нападения на опорную крепость в регионе. Именно такое нападение было предпринято через три месяца после большого зимнего похода: в апреле 1229 г. мордва во главе с Пургасом напала на Новгород (Нижний). Фактически это была попытка захватить город врасплох, «изгоном». Пургас явно не планировал длительную осаду города, потому что отступил в тот же день, не добившись успеха («того же дни и отъhхаша прочь»). Очевидно, что ни сил, ни средств для многодневной осады и даже серьезного штурма мордва не имела. Горожане, среди которых летопись не называет ни князей, ни именитых великокняжеских воевод, отбили нападение, видимо, без серьезных потерь для себя: в известии сообщается только о потерях среди мордовских «больших». Нападавшим удалось сжечь лишь «манастырь святое Богородици и церковь, иже бh внh града»: видимо, оборона пунктов, находившихся за пределами городских укреплений, оказалась для горожан затруднительной. Из этого известия можно сделать два вывода: 1) к 1229 г. сельская округа «Новгорода на усть Окы» еще не сформировалась (вне города не было русских сел, которые подверглись бы нападению); 2) городские укрепления к этому времени были достаточно мощными, а население многочисленным, что позволяло сохранять обороноспособность даже в отсутствии великокняжеских полков. Характерно, что больше попыток захватить Новгород Нижний мордва не предпринимала, а Пургас в том же году был разбит и «едва вмалh утече». В следующем, 1230 г. Волжская Булгария запросила мира после шести лет «розмирья». Заключив мирный договор, Юрий Всеволодович достиг своей цели, обезопасив основанный им город в устье Оки от нападений поволжских народов.

            Анализируя походы 1220-ых гг., В.А.Кучкин пишет: «…До 1221 г. источники отмечают столкновения русских князей с государством волжских булгар… Однако фиксируя русско-булгарские конфликты, летописи никогда не говорят о борьбе Руси с мордвой», и ниже (в примечании): «Следует иметь в виду, что походы русских князей на мордву в 1226-1229 гг., скорее всего, представляли собой эпизоды затяжной войны с волжской Булгарией»[288]. Необходимо, впрочем, внести небольшое уточнение: один раз в статье под 6692 г. ультрамартовским о походе на булгар Всеволода Юрьевича Лаврентьевская летопись упоминает о нападении на мордву: «Князь же Всеволодъ възвратися в Володимерь, а конh пусти на Мордву»[289]. Но само это известие неопровержимо свидетельствует, что мордовские племена были союзниками, причем неравноправными (вероятно, данниками) волжских булгар. Это же подтверждает и фрагмент статьи под 6736 г. Лаврентьевской летописи: «А Болгарьскыи князь пришел былъ на Пуреша, ротника Юргева, и слышавъ, оже великыи князь Юрги с братьею жжеть села Мордовьская, и бhжа прочь ночи…»[290]. Таким образом, становится очевидным, что походы на мордву в 1224-1229 гг. и есть шестилетнее «розмирье» с Волжской Булгарией, которое завершилось договором 1230 г. Ход событий можно реконструировать следующим образом. Не мордовские племена, а Волжская Булгария – их союзник и покровитель – не давала русским закрепиться в устье Оки. Поражение булгар в 1220 г. вынудило их пойти на заключение мирного договора с Юрием Всеволодовичем. Оставшаяся без союзников мордва не смогла воспрепятствовать закладке Нижнего Новгорода в 1221 г. В 1224 г. булгары, видимо, отчасти оправившиеся от поражения и явно недовольные укреплением города-крепости в устье Оки, решились подтолкнуть мордву на военный конфликт с русскими. Что повлияло на решимость булгар, сказать трудно: не последнюю роль могла сыграть битва на Калке (1223 г.), в которой намеревались принять участие полки, посланные Юрием Всеволодовичем. Как бы там ни было, походы 1226-1229 гг. показали военную слабость мордвы, и это удержало булгар от активного вмешательства в войну на их стороне (январское известие 1229 г.), а затем заставило искать мира. Следствием договора стал, видимо, полный отказ булгар от протектората над мордовскими землями, так что через два года великий князь владимирский вновь провел поход на мордву, на сей раз силами совсем юных князей – сына Всеволода и племянника Федора Ярославича, при поддержке рязанских и муромских союзников. О сколько-нибудь организованном сопротивлении мордвы или попытках булгар оказать им помощь летопись не упоминает. Причину нежелания булгар ввязываться в военные действия на землях, прилегающих к устью Оки, проясняет летописное известие под тем же 6740 г. о появлении монголов, угрожавших столице Волжской Булгарии: «Того же лhта. Придоша Татарове и зимоваша не дошедше Великого града Болгарьского»[291]. Поэтому с начала 1230-ых гг. булгарам стало уже не до устья Оки, занятого русскими.

            Реконструкция событий, происходивших на территории Нижегородского края в 1220-начале 1230-ых гг., свидетельствует о таланте Юрия Всеволодовича как государственного деятеля. Умение использовать складывающиеся обстоятельства и развить успех (1220 г.); стремление закрепить военные успехи мирными средствами (1221 г.); правильный выбор противника и разгром его по частям – сначала победа над сильнейшим, затем покорение слабых (1220-1230-е гг.); точный расчет сил для нападения (1226, 1228 гг.) и поход с основными полками только тогда, когда риск сведен к минимуму (1229 г.) – вот главные черты Юрия Всеволодовича как правителя великого княжества Владимирского. Конечным результатом усилий Юрия стало окняжение земель к югу от устья Оки.

            Следует учитывать, что не земля с ее угодьями и ресурсами интересовала князей в первую очередь, а дани, которые можно было получить с той или иной территории. Судя по тематическому указателю, лексема «дань» и производные от нее упоминаются в Лаврентьевской летописи свыше 50 раз; встречается и лексема «данник» с производными. Именно это диктовало выбор объекта завоевательных походов древнерусских правителей, учитывавших заселенность земель (есть ли с кого собирать дань) и обороноспособность ее жителей[292]. Данное обстоятельство позволяет объяснить выбор направления походов Юрия Всеволодовича в Поволжье. Основав в 1221 г. в устье Оки Новгород (Нижний), великий князь владимирский фактически ставил под свой контроль обширный регион поволжских земель. Территория к северу от Нижнего – болотистые низины в пойме Волги и таежные леса – была слабо заселенной и оставалась таковой вплоть до XIX в.; неслучайно именно здесь, в «лесных пýстынях» по р.Керженец, находили прибежище старообрядцы-«кержаки». В XIII в. население заволжской стороны, занимавшееся, видимо, лесной охотой, было настолько редким, что археологам удалось выявить лишь русские селища в непосредственной близости от Городца - не столь многочисленные, как, например, в Суздальском Ополье. Следов поселений или захоронений черемисов (мари) обнаружить не удалось, несмотря на тщательность поисков. Судя по всему, на сбор дани в XIII в. здесь рассчитывать не приходилось. Иной была ситуация к югу от Нижнего Новгорода. Южные земли в бассейне рек Пьяна, Сережа и Теша были плотно заселены мордовскими племенами[293]. Поэтому мордва должна была рассматриваться как более благоприятный объект для распространения владимиро-суздальской дани. В этом состояла суть окняжения земель Волго-Окского междуречья и их присоединения к великому княжеству Владимирскому.

            Процесс окняжения земель иноязычных народов предполагал существование административного центра – города-крепости. Пристальное внимание официальной великокняжеской летописи к Новгороду (Нижнему) в период 1221-1232 гг., при отсутствии упоминания Городца, свидетельствует, что основанный город в устье Оки предполагалось сделать центром русского Среднего Поволжья (что и произошло впоследствии, но с сильной задержкой во времени из-за монголо-татарского нашествия). Анализ причин и обстоятельств возникновения Нижнего Новгорода дает дополнительный материал для решения проблем генезиса древнерусского города. Как известно, в исторической науке существует концепция мирной славянской колонизации и формирования города на основе поселения ремесленников. Суть концепции заключается в следующем: славянские племена в результате миграционных процессов постепенно оседали на слабо заселенных землях, коренным населением которых были угро-финны; возникали поселения со смешанным этническим составом жителей, где происходила мирная (ненасильственная) ассимиляция угро-финнов славянами. Развитие и укрупнение таких поселений (межплеменных центров), появление там ремесленников приводило к возникновению древнерусского города, становившегося позднее объектом княжеской экспансии. Вот как виделись «подробности славянорусской колонизации Верхневолжского бассейна и междуречья Волги и Оки» М.К.Любавскому: «…Вначале главная роль принадлежала чисто народному, стихийному движению сюда славянорусского населения. Вторгаясь в страну, уже занятую другими племенами, славянские колонисты устраивались в укрепленных поселках-городах и из них уже расселялись по окрестностям селами и деревнями. (…) Значительная часть селений, возникших позднее, обязана своим происхождением организующей, устрояющей деятельности князей, бояр и духовенства»[294]. Но в отечественной историографии известна и другая точка зрения, сформулированная А.Е.Пресняковым. «Исходным пунктом исторического развития восточного славянства» А.Е.Пресняков считал город и его округу, а образование города и формирование относившейся к нему территории рассматривал как результат деятельности княжеской администрации[295]. В обеих концепциях есть рациональное зерно, так как отстаивающие их ученые опираются на показания древнерусских источников и результаты длительных научных наблюдений. Правильность или ошибочность научных взглядов здесь, по-видимому, зависит от выбора объекта исследования: теория мирной славянской колонизации, справедливая для районов Руси, освоенных к XI в. (например, Суздальское Ополье), вступает в противоречие с источниками, когда ее пытаются применить к пограничным землям в XII-XIII вв. Роль княжеской инициативы в возникновении городов становится решающей в XII-XIII вв. в условиях приграничья. Именно такую ситуацию являет Новгород Нижний, основанный на восточной границе земель Владимирского великого княжества.

            Результаты наблюдений Т.В.Гусевой и В.Ф.Черникова[296] приводят к принципиально важным выводам: 1) Нижний Новгород поставлен в 1221 г. на незаселенном месте (культурный слой датируется археологами временем не ранее начала XIII в.) – следовательно, город был действительно основан по воле князя, а не постепенно разросся из поселения ремесленников, возникшего благодаря «чисто народному, стихийному движению сюда славянского населения»; 2) ремесленники поселились здесь после (а не до!) основания города – и в их появлении здесь опять-таки можно видеть волю правителя, заинтересованного в экономическом развитии города; 3) на территории, которую опоясывали укрепления 1220-ых гг., есть свободные пространства, где не обнаружено следов жилых или хозяйственных построек – это наводит на мысль, что городские укрепления поставлены по воле князя в расчете на последующее развитие и застройку, а не замыкали уже разросшееся поселение; 4) древнерусские поселения сельского типа в окрестностях Нижнего датируются временем после (а не до!) основания города - следовательно, сельскохозяйственная, земледельческая округа («волость», по терминологии А.Е.Преснякова), формировавшаяся под защитой города, возникла в конечном счете опять-таки по воле правителя. В этой связи следует учитывать и вывод Т.В.Гусевой: «Обустройство городов [Городца и Нижнего Новгорода. – Б.П.] как княжеских центров и формирование городской округи как судебно-податной территории протекало одновременно и было взаимообусловлено»[297]. За всем этим отчетливо видна инициатива и воля великого князя владимирского Юрия Всеволодовича и, возможно, его ближайшего окружения. Последовательность действий и продуманность решений свидетельствуют о единой программе освоения Волго-Окского междуречья, что обещало Владимиро-Суздальской Руси значительные результаты в дальнейшем. Так что Юрий Всеволодович, правитель с действительно непростой судьбой, предстает здесь в новом свете, и абстрактные слова о дальновидном и расчетливом правителе наполняются конкретным содержанием.

            Разумеется, великий князь владимирский был сыном своего времени – участником княжеских междоусобиц и организатором завоевательных походов. Иначе и быть не могло. Но справедливости ради следует признать, что устанавливая свою власть на землях, присоединенных в результате успешных войн с Волжской Булгарией, Юрий использовал средства не только военные, но и мирные. Походы на мордву с целью покорения и запугивания сочетались, по-видимому, с намерениями христианизировать население. Летописная похвала Юрию Всеволодовичу свидетельствует, что великий князь уделял большое внимание церковному «устроению» своей земли: «И церкви зижа и украшая исконами безъцhнными и книгами (…) Чтяше же излиха чернечьскыи чинъ и поповьскыи, подая имъ же на потребу»[298]. Интересно отметить, что внутрь описания церковного «устроения» вставлено упоминание о Новгороде (Нижнем), где по воле князя был построен каменный Спасо-Преображенский собор, ставший важной христианской святыней края. Такую же роль играл и Благовещенский монастырь, основанный в непосредственной близости от города. Точная дата основания монастыря неизвестна; впервые монастырь упомянут в апреле 1229 г.: «Придоша Мордва с Пургасомъ к Новугороду… и зажегше манастырь святое Богородици»[299]. Расположение монастыря на подступах к городу позволяет предполагать его отчасти оборонительную функцию (раннее предупреджение о грозящей опасности и возможность укрыться за монастырскими стенами). А семантика посвящения главного монастырского храма церковному празднику Благовещения совершенно очевидна: культ почитания Богородицы был повсеместно распространен в Северо-Восточной Руси (вспомним Богородичные храмы во Владимире, Ростове, Суздале, на княжьем дворе в Ярославле и даже в далеком Устюге!), к тому же обитель призвана была стать центром, несущим «благую весть» окрестным народам (языческой мордве, в первую очередь). В последнем деле, правда, Нижегородский Благовещенский монастырь не преуспел: христианизация мордвы-терюхани, с сохранением массы пережитков язычества и двоеверия, стала свершившимся фактом в регионе только к XIX в., после чего заметно ускорились ассимиляционные процессы. Но все же в определенные периоды своей истории (XIV, XVI-XVIII вв.) Благовещенский монастырь был видным центром духовной культуры Нижегородского края. Интересам христианизации новоприсоединенных земель в устье Оки отвечало и начавшееся в 1230 г. церковное прославление новомученика Авраамия – купца, казненного булгарами годом раньше. Культ нового святого предполагался, возможно, как составная часть политики христианизации Нижегородского края. Но реализация этой политики в XIII в. все же маловероятна: в исследованных археологами мордовских захоорнениях этого времени предметы христианского культа не обнаружены[300].

            Известно, что Юрий Всеволодович успешно применил к мордовским племенам, жившим на присоединенной территории, принцип «разделяй и властвуй». Собственно, единства среди мордвы наверняка не было и до появления русских в регионе, но великий князь владимирский удачно использовал противоречия, существовавшие между мордовскими правителями. Лаврентьевская летопись под 6736 г. упоминает «Пуреша ротника Юргева»[301]: судя по его имени, это был мордовский князь, принесший «роту» – клятву на верность Юрию Всеволодовичу. Во время зимнего похода 1229 г. Пуреш, не подвергшийся нападению владимиро-суздальских дружин, возможно, должен был прикрывать вошедшие в мордовские земли полки Юрия от внезапного удара со стороны волжских булгар. Расчет на противоречия среди мордовских правителей оправдался, и непокорного Пургаса удалось разгромить силами «ротников». Впрочем, в помощь им великий князь направил половцев, следовательно, силы этих «ротников» были все же невелики. Поэтому можно предполагать, что в своих отношениях с мордовскими вождями Юрий как опытный политик поддерживал слабых против сильных.

            О неоднородности племен, населявших мордовские земли к югу от Новгорода Нижнего, сохранилось немало свидетельств и этнографических, и языковых. Но подлинной загадкой остается «Пургасова Русь», упомянутая в Лаврентьевской летописи под 6737 г. Достоверно о «Пургасовой Руси» можно сказать лишь то, что находилась она под властью Пургаса, а потому разделила поражение своего правителя. Тот факт, что упоминание «Пургасовой Руси» отразили практически все крупнейшие своды XIV-XVI вв. (Лаврентьевская, Никоновская, Воскресенская летописи, Московский свод 1479 г.), указывает на присутствие этого упоминания уже во владимирской великокняжеской летописи, и его ни в коем случае нельзя считать опиской Лаврентия. Следовательно, «Русь» под властью Пургаса – это реальность 1220-ых гг., и наиболее вероятно, что этим выражением обозначали русских, живших в мордовских селах. Численность «Пургасовой Руси» не могла быть велика, так как упоминание о ней под 6737 г. остается единственным летописным свидетельством ее существования. Основные занятия этой «Руси» должны быть традиционны для сельского населения: земледелие и скотоводство (летопись упоминает об уничтожении «жита и скота» при походе на мордву), а также лесные промыслы и, быть может, некоторые ремесла. Причины, которые могли побудить русских крестьян искать счастья на чужбине, тоже достаточно традиционны: более благоприятные возможности прокормить себя и семью в лесном краю с редким населением, бегство разорившихся должников от княжеских и боярских слуг и т.п. Косвенно в пользу допустимости такого понимания летописного известия свидетельствует то, что на существование в Нижегородском крае селений со смешанным этническим составом жителей указывают архивные документы XVIII в.[302]

            В связи с «Пургасовой Русью» уместно вспомнить и еще одну группу населения русского приграничья, которая упомянута в летописных источниках начала XIII в. Дважды – под 6724 г. и 6731 г. летописи «новгородско-софийской» группы сообщают о бродниках. В первом известии говорится об участии бродников (вместе с муромцами и городчанами) в Липицкой битве 1216 г. на стороне князя Юрия Всеволодовича и его братьев[303]. Контекст упоминания бродников позволяет локализовать их поблизости от Муромского княжества и Городца (то есть на территории близ Волги и нижнего течения Оки)[304], а также предполагать их немногочисленность (напомним, что полки муромцев, бродников и городчан рассматривались в Липицкой битве как вспомогательные). Второй раз бродники упомянуты в связи с побоищем на р.Калке в 1223 г.: «Ту же [при войске монголов, осаждавших русский укрепленный лагерь. – Б.П.] и бродници быша старые и воевода их Плоскина»; они уговаривают киевского князя Мстислава и его союзников сдаться[305]. Оставляя сейчас в стороне вопрос о возможности рассматривать бродников 1216 г. и 1223 г. как «одних и тех же», отметим лишь сам факт существования русского населения в приграничье или даже за пределами территории, контролируемой князьями. На образ жизни и занятия этих «приграничников» указывает их прозвище: «бродники» – производное от «бродити», что словари русского языка объясняют как «ходить туда и сюда», «скитаться, блуждать, шататься»[306]. По роду занятий это были, вероятно, лесные охотники, профессионально владеющие оружием и привычные к длительным переходам, а потому охотно приглашаемые во вспомогательные воинские отряды (как, например, перед битвами на Липице и Калке). Редкость летописных упоминаний о бродниках – признак их немногочисленности; клятва в форме крестоцелования (после битвы на Калке) свидетельствует, что они исповедовали христианство, а значит, должны были восприниматься как «русь», даже если некоторые из них, возможно, происходили от смешанных браков. Поэтому заманчиво было бы предполагать в «Пургасовой Руси» субэтническую группу, аналогичную бродникам. Но для такого предположения пока нет убедительных оснований[307].

            Общий анализ сохранившихся в источниках отрывочных сведений о жизни и деятельности Юрия Всеволодовича позволяет в итоге лучше понять суть политики, проводимой им как великим князем владимирским в 1218-1237 гг. Основным направлением этой политики становилась не борьба за первенство среди великих князей Древней Руси, а обустройство своей Владимиро-Суздальской земли. Юрий явно следовал важнейшему политическому принципу, сформулированному на Любечском съезде князей в 1097 г., где был и его прадед Владимир Мономах: «Кождо держить очьчину свою»[308]. В отличие от своего старшего современника, торопецкого князя Мстислава Удатного, менявшего в результате усобиц один «великий стол» на другой, Юрий оставался править в стольном Владимире. Политическое влияние великого князя владимирского в южной Руси ограничивалось тем, что он по традиции посылал младших родственников на княжение в Переяславль Русский, утративший к тому времени былое величие, и не предпринимал попыток овладеть ни Киевом, ни Черниговом, ни Галичем. Юрий, по-видимому, избегал участвовать в съездах южнорусских князей даже по важнейшим вопросам. Так, Ипатьевская летопись под 6732 г., сообщая о совете князей перед выступлением на Калку, отмечает: «Юрья же князя великого Суждальского не бы в томъ свhтh…»[309]. Поход на черниговских князей в 1232 г., носивший скорее характер военного давления и демонстрации силы, был вызван стремлением защитить Новгородскую и Рязанскую земли, традиционно находившиеся в орбите влияния владимиро-суздальских князей, от усиления там князя Михаила Всеволодовича (из черниговских Ольговичей). Но примечательно, что Юрий не пытался увеличить степень подчинения Новгорода, Рязани и Мурома, ограничиваясь политическим контролем и сохранением военного союза. Оставаясь старшим среди владимиро-суздальских князей, Юрий распоряжался младшими, избегая, однако, низводить их до уровня «служебников» и сохраняя за ними уделы их отцов (пример – ростовские Константиновичи). Возникавшие ссоры с младшими князьями (как, например, в 1229 г.) великий князь старался улаживать миром, воздерживаясь от вооруженных усобиц и изгнания непокорных. Видимо, Липицкое поражение научило Юрию если не военному искусству, то политической осторожности.

            Таким образом, источники свидетельствуют, что основные усилия Юрия Всеволодовича как великого князя владимирского были направлены на овладение землями, примыкающими к устью Оки. Именно сюда были направлены основные силы и ресурсы, имевшиеся в распоряжении Юрия Всеволодовича. В этой связи необходимо обратить внимание на четыре обстоятельства. Во-первых, практически все владимиро-суздальские князья принимали участие в том или ином военном походе в этот регион – включая и самого Юрия, лично ходившего в походы вообще-то нечасто. Во-вторых, в устье Оки был поставлен крупный город-крепость, предполагавшийся – судя по его размерам и укреплениям – на роль административного центра региона. О том, сколь значительных средств потребовало строительство, укрепление и заселение Новгорода Нижнего, можно лишь догадываться, но примечательно, что в посмертной «Похвале Юрию Всеволодовичу» это было отмечено как важнейшее деяние великого князя. В-третьих, к 1230 г. удалось ослабить влияние Волжской Булгарии в Среднем Поволжье и обрести сторонников среди мордовских князей, что наверняка потребовало больших усилий со стороны великокняжеской дипломатии. Наконец, в-четвертых, окняжение Нижегородской округи сопровождалось церковным «устроением» края: в новые храмы направлялось духовенство, утварь и книги; готовилась канонизация мученика Авраамия Булгарского, призванного стать небесным заступником новопросвещенного населения. И цели оправдывали затраченные средства, потому что успешное решение поставленных задач обещало в дальнейшем развитие торгово-экономических связей великого княжества Владимирского. Выгодная торговля сулила увеличение богатств, а значит, средства для исполнения будущих планов. Открывшиеся возможности нового пути товаров с Запада (через Новгород Великий) на Восток (через Новгород Нижний и далее по Волге) предполагали, кроме всего прочего, укрепление власти великого князя владимирского над всем севером Древней Руси. Контроль за устьем Оки обеспечивал растущее влияние на дела поокских княжеств – Муромского, Рязанского, Черниговского… Все это открывало перед новоприсоединенным краем большие перспективы. Но реализовать их удалось лишь спустя полтора века, в совершенно иных исторических условиях.

---