Ксения СТРАВИНСКАЯ

 

(IX – X 1962 г.)

 

 

[84]

 

19 сентября, после долгих сомнений (ехать — не ехать), я выехала с Марией Вениаминовной Юдиной из Ленинграда в Москву. 21 сентября 1962 года Игорь Федорович Стравинский должен прилететь в Советский Союз. Какая будет встреча? Каким окажется дядя? Ведь я его абсолютно не знаю. Всех моих близких, знавших его, уже давно нет в живых. В своих «Диалогах» с Крафтом он многих сурово критикует; о родных пишет холодно и сдержанно.

20 сентября чудный солнечный день, а какой будет завтра? Брожу по Нескучному саду. Золотая осень. Все деревья нарядно раскрашены, листья еще держатся на ветвях — кленовые ярко-желтые, разлапистые, мелкие трепещущие листочки березы, словно нанесенные кистью художника-пуантилиста, алые, как костры, кустарники. Вся эта парадная золотая осень явилась как бы фоном для радостного, праздничного пребывания Игоря Федоровича на родине. Он много раз восхищался щедрой, яркой красотой осеннего убора и в Архангельском, и в Новодевичьем монастыре, и в пригородах Ленинграда. Что же предшествовало его приезду? В августе 1961 года в «Огоньке» появилась статья Т. Хренникова. Привожу выдержки из нее.

«Мы направились в США на Международный музыкальный фестиваль. Мы — это композитор К. Кара-Караев, скрипач Игорь Безродный, музыковед Б. М. Ярустовский и я. Нам предстояло встретиться в Лос-Анджелесе с известнейшими музыкантами... Очень волнующей в нашей поездке была встреча с замечательным композитором Игорем Федоровичем Стравинским. Сразу же по приезде в Лос-Анджелес мы узнали, что в фестивале примет участие Игорь Стравинский: под его управлением исполнялись Симфония псалмов и Концерт для скрипки с оркестром. Нас известили, что после концерта Игорь Федорович хотел бы встретиться с нами. Мы, взволнованные, пошли в артистическую. Навстречу нам поднялся с кресел невысокий, худощавый человек с очень подвижным лицом и внимательными, острыми

 

[85]

 

глазами. Это и был Стравинский. Он сразу же сказал нам, что счастлив видеть своих соотечественников. Ведь в продолжение почти сорока лет Стравинский ни разу не встречался ни с кем из советских музыкантов. Игорь Федорович пригласил нас к себе домой. И вот в один прекрасный вечер мы отправились в гости к „живому классику", к „живой легенде"— Игорю Стравинскому. Этот вечер был действительно прекрасен. Этот вечер принес огромную радость и нам, и нашему хозяину. Собравшись все вместе, мы очень скоро разрешили печальное недоразумение, которое в течение десятков лет всячески раздували враги дружбы Стравинского с Советским Союзом. Стравинскому в те годы упорно внушали, что у него на родине, в России, не признают и не исполняют его музыку. И только от нас узнал Игорь Федорович правду... В свою очередь и мы спросили, зачем же Стравинский в своих интервью так нелестно и несправедливо высказывался о нашей музыке и о советских музыкантах. Ответ композитора столько же удивил, сколько обрадовал нас.

—   Я никогда не говорил ничего плохого ни о советской музыке, ни о советских музыкантах,— заявил Стравинский.— Все эти высказывания приписывались в интервью со мной недобросовестными журналистами. У меня же не было ни сил, ни времени опровергать их... Игорь Федорович несколько раз повторил, что счастлив начать дружбу с советскими людьми.

—   Ведь эмигрировал-то я из царской России,— заметил он.

На мое приглашение посетить Советский Союз Игорь Федорович ответил, что он и сам мечтает поехать на родину. Он надеется, что ему удастся отмечать в Москве свое 80-летие, которое состоится 17 июня 1962 года»[1]. Я перескажу также кое-что из того, что мне рассказал побывавший тогда в Лос-Анджелесе Б. М. Ярустовский.

 

[86]

 

Первый Международный фестиваль современной музыки, о котором писал Т. Хренников, состоявшийся в Калифорнийском университете, продолжался дней шесть. По условиям фестиваля все композиторы, чьи произведения должны были прослушиваться, сами дирижировали ими. 5 июня дирижировал И. Стравинский (часть программы он, часть Крафт). После каждого концерта слушатели устремлялись в артистическую комнату, чтобы пожать руку, поздравить композитора-исполнителя. Было так и со Стравинским. Советским музыкантам тоже естественно было пройти к Стравинскому, но они были в нерешимости: как Игорь Федорович их встретит, захочет ли увидеться. Тогда инициативу взял на себя очень расторопный переводчик: растолкав толпу любителей автографов и других людей, жаждавших пробраться к Стравинскому, он проник к нему и вскоре же появился вновь с сообщением, что тот хочет видеть советскую делегацию. Возглавив группу, переводчик помог ей протиснуться через толпу и войти в артистическое фойе. Стравинский очень приветливо и хорошо встретил русских собратьев. Разговор был очень простой и дружественный, но публика за дверью шумела и отвлекала от него. Тогда Стравинский спросил: «А почему бы вам не прийти ко мне, ну хоть послезавтра?» Это было как раз по окончании фестиваля. 8 июня советские музыканты пришли к дому Стравинского и были удивлены, застав у дверей его дома группу корреспондентов. Войдя в дом, они и там встретили нескольких ретивых корреспондентов, которые тоже умудрились проникнуть туда. Им дали возможность сфотографировать хозяина и его гостей. Затем корреспонденты начали задавать вопросы.

—   Мистер Стравинский, это верно, что Вы хотите ехать в Советский Союз?

Стравинский сказал, что хочет.

—   Как же Вы хотите ехать туда, если Вас там не исполняют?

Советские музыканты возразили и перечислили исполняемые произведения композитора. Еще вопрос:

 

[87]

 

— Как же Вы хотите ехать, когда за исполнение Ваших произведений Вам ничего не платят? Стравинский как-то отшутился, и журналисты ушли. (Корреспондент, видимо, имел в виду, что у нас еще не была подписана конвенция об авторских правах.) Жена Игоря Федоровича Вера Артуровна принесла виски, вино, сандвичи и, после выяснения взаимоотношений, о которых уже было сказано раньше, начался очень хороший дружественный разговор. Стравинский рассказывал о том, как он пишет, о таблицах серийной записи, о принципе неповторяемости. Когда ему сказали, что ведь это же слишком рациональный способ, Игорь Федо-

 

[88]

 

рович ответил, что сам Леонардо да Винчи тоже пользовался рациональным способом письма — разграфлял холст на систему квадратов, куда вписывал своих мадонн, свои модели.

Эта памятная встреча послужила предпосылкой к посещению Игорем Федоровичем в 1962 году своей родины. А что же было раньше? Переписка между нашими семьями — моими родителями, с одной стороны, семьей дяди Игоря — с другой, к 1937 году совсем заглохла. В 1939 году пришло официальное извещение из парижского издательства «S. A. Grandes Editions Musicales» о тройном горе, постигшем композитора в течение полугода: смерти дочери, жены и матери. В мае 1941 года умер мой отец Юрий Федорович Стравинский. Потом была война...

Пережив половину блокады в Ленинграде, а с августа 1942 года находясь в эвакуации, я с мамой и дочкой летом 1944 года вернулась в Ленинград. Нам очень хотелось разыскать дядю. Это было не просто, так как мы тогда даже не знали, в какой стране он находится. Наконец, благодаря любезности Д. Д. Шостаковича, был получен голливудский адрес Игоря Федоровича. Мама написала ему в 1946 году. Вот некоторые выдержки из сохранившегося черновика ее письма. «.. .Знаешь ли ты, что 12 мая 1941 года скончался Юра. Умер он скоропостижно на службе. Мне позвонили по телефону, что ему дурно. Я известила дочерей, и когда мы приехали к нему, то он, не приходя в сознание, скончался. .. Последнее время он не работал по своей специальности и занимался научной работой по описанию исторических зданий Ленинграда. Умер перед самой войной, и похоронили его как следует, и не испытал он всех ужасов войны и блокады...

Очень хочется узнать обо всех вас. Как ты себя чувствуешь, как твое здоровье, твоя музыкальная деятельность? Как живут твои сыновья, дочь? Здесь проявляют большой интерес к тебе и к твоему творчеству, спрашивают нас, когда узнают нашу фамилию.

 

[89]

 

И мы ничего не можем сказать, так как ничего не знаем. Твои вещи включены в репертуар филармонии этой зимой. Думаешь ли опять переехать во Францию или останешься в Америке?

В 1939 году получили твое извещение о смерти Анны Кирилловны, Кати и Мики. Сколько пришлось тебе пережить и как тяжело было всем вам сразу так осиротеть. ..»

17 февраля 1947 года Игорь Федорович ответил. Вот его письмо:

 

[90]

 

В сентябре 1948 года мама умерла. Переписка на этом оборвалась. Наступил тот период «холодной войны», о котором летом 1973 года, в Вашингтоне, во время встречи на высшем уровне, вспоминалось как о чем-то, к счастью, прошедшем. Стиль зарубежных корреспондентов соответствовал этому периоду. Игорю Стравинскому приписывалось пренебрежительное отношение к советской музыке, приписывали даже полное отрицание нашего искусства в целом, вплоть до циничного отмежевывания от родины. Да мало ли что только не вкладывали тогда в его уста. Сам Игорь Федорович говорил мне в 1962 году, что он физически не мог читать все, что о нем печатала пресса, или тогда нужно было бы, читая и опровергая, бросить заниматься музыкой. Понятно, что его у нас почти не исполняли в те годы. Пожалуй, «первой ласточкой» явился в 1959 году Л. Бернстайн с программой из произведений Стравинского («Весна священная», Концерт для фортепиано). В 1960 году в Большом зале Московской консерватории И. Маркевич дирижировал «Весной священной». В декабре 1960 года М. Юдина дала в Ленинграде концерт, где исполнялись сочинения Стравинского (Серенада и Концерт для двух фортепиано). В мае 1961 года Малый театр оперы и балета в Ленинграде поставил «Петрушку» Стравинского. В июне 1961 года английский балет привез «Жар-птицу». И вот известие, что Игорь Федорович приедет к нам в Советский Союз. Сообщение это, конечно, очень разволновало нас, и в ноябре я написала ему письмо.

 

[91]

 

На днях я познакомилась с Марией Вениаминовной Юдиной. Я бывала на ее концертах, знала, что она твоя большая и верная почитательница, но знакома с нею не была. Мария Вениаминовна была у нас, и мы много говорили с нею о тебе. Она показала твою книгу «Диалоги», что ты ей прислал. Милый дядя Игорь, напиши мне, пожалуйста, о себе, о твоих детях, Вере Артуровне. Я была бы так рада получить еще твои и всех твоих фотографии, а также «Диалоги». Ведь у меня нет никакой литературы о тебе, кроме книги Игоря Глебова.

 

Ответ от Игоря Федоровича я получила в январе 1962 года. Предыдущий год у Стравинских с Крафтом был полон разъездов. Сентябрь—ноябрь они провели в турне:

 

[92]

 

Финляндия, Швеция (где ставились «Похождения повесы»), Германия, Югославия, Швейцария, Англия. В ноябре, пролетев с остановками в Каире, Карачи, Калькутте, Бангкоке, Сингапуре, Дарвине, Сиднее, Стравинские прибыли, наконец, в Новую Зеландию, где провели 10 дней.

Затем последовали концерты в Австралии, три дня на Таити, потом Мексика и к концу декабря — Голливуд. Вот тогда Игорь Федорович написал ответ на мое письмо.

Голливуд. Дек[абрь] 29161

 

[94]

 

 

[95]

 

Ответа на это письмо я не получила. Игорь Федорович улетал через Париж в Южную Африку, где в мае давал концерты. Все же реакция на это мое письмо была в виде высказываний Игоря Федоровича, записанных с его голоса на магнитофонную ленту Г. Н. Рождественским в Канаде и передававшихся по советскому радио.

 

[96]

 

Игорь Федорович высказывался по поводу предстоящей поездки в Советский Союз. На вопрос Геннадия Николаевича «Остался ли у Вас кто-нибудь из близких на родине?» Стравинский сказал: «В Ленинграде я буду обязательно. Там я рос до двадцати семи лет, и там я воспитывался. У меня есть в Ленинграде родная племянница. Она мне пишет трогательные письма, мне это очень приятно. Несмотря на то, что я ее никогда не видел, я ее очень люблю. Я ее хочу увидеть на старости лет. Она уже бабушка, значит, я уже, так сказать, прадедушка». (Этот пересказ его слов привожу с трансляции.)

В июне Игорь Федорович, как он и писал в своем письме, приехать в Советский Союз не смог. Связанный гастрольными контрактами, он вылетел в конце мая из Парижа в Южную Африку, в четырех городах которой прошли его концерты. Затем выступления в Риме. 18 июня, в день своего 80-летия, он был в Гамбурге, куда я послала ему поздравительную телеграмму. Как я уже писала, в ноябре 1961 года состоялось мое знакомство с замечательной пианисткой Марией Вениаминовной Юдиной, перешедшее в очень сердечные и дружеские отношения. Ее концерт в Ленинграде в декабре 1960 года был интересен для меня вдвойне — ведь мы давно не слушали му|зыки Стравинского. Зал был полон, и успех был большой.

Мария Вениаминовна была знатоком и пропагандисткой творчества Стравинского, знала о последних десятилетиях его жизни, о том, что им за эти годы написано, о посвященных ему за рубежом исследованиях, о появившихся тогда «Диалогах» с Крафтом. У нее была дружественная и очень интересная переписка с живущим в Париже Петром Петровичем Сувчинским, музыковедом, философом, очень большим другом не только Игоря Федоровича, но и всей его семьи еще с петербургских времен, когда Сувчинский был редактором «Музыкального современника». Переписывалась Мария Вениаминовна и со Стравинским.

 

[97]

 

10 января 1962 года Юдина организовала и провела интересный концерт в Ленинградском доме композиторов, посвященный 80-летию И. Стравинского. Ею исполнялась Серенада для фортепиано, Концертный дуэт для скрипки и фортепиано (партию скрипки исполнил В. Пикайзен). Прозвучали Септет, Октет; «Пастораль для голоса», «Прибаутки», «Весну монастырскую» пела Н. Юренева; «Элегию» для альта соло сыграл Ю. Крамаров. Это была большая, насыщенная программа в исполнении первоклассных музыкантов; концерт, надолго оставшийся в памяти и, конечно, значительно расширивший узнавание Стравинского.

Стало известно, что в октябре 1961 года Игорь Федорович получил уже официальное приглашение Министерства культуры СССР. Однако его приезд ожидался не к 18 июня, к его 80-летию, так как, пока оформлялось приглашение, Стравинский оказался уже связанным рядом контрактов.

26 марта 1962 года в Ленинградском Малом театре оперы и балета состоялась премьера двух балетов Стравинского: «Орфей», «Жар-птица». Вместе с ними шел поставленный ранее «Петрушка». Спектакль прошел с большим успехом. (Кстати, на нем присутствовали музыканты из Венского оркестра, давшего на другой день концерт под руководством Караяна. Мне пришлось сидеть на спектакле в боковой артистической ложе над оркестром, в окружении венских музыкантов. Интересно, что они на сцену почти не смотрели, а только перед собой в оркестровую яму на оркестрантов.) Дирижировал С. А. Прохоров. Инициатором постановки «Орфея» была Юдина. Она же дала театру партитуру. В начале осени приезд Стравинского стал уже реальностью. Возвращения Игоря Федоровича на родину, после 48 лет отсутствия, ждали с волнением очень многие и, надо думать, прежде всего, конечно, он сам. Тут хочется сказать несколько слов об этих пресловутых 48 годах, так как о них многократно упоминалось в зарубежной прессе. Писали «о признании Стравинского

 

[98]

 

со стороны всех стран мира, кроме своей родины», забывая, что за эти 48 лет произошли грандиозные исторические потрясения. 1914—1918 годы — первая мировая война, когда Игорь Федорович был попросту отрезан от России. Февральская, затем Великая Октябрьская социалистическая революция — этот социальный катаклизм, интервенция, гражданская война (Игорь Федорович жил тогда в Швейцарии с семьей в составе 6 человек) . В середине и конце 20-х годов мир уже залечивал свои раны, в Советском Союзе тоже налаживалась экономика, нормализовалась жизнь, и интерес к искусству (никогда, впрочем, не угасавший) получил широкий размах. Музыка Стравинского в то время исполнялась часто и советскими, и зарубежными музыкантами. В Ленинградском театре оперы и балета (тогда ГАТОБе) шли «Соловей», «Петрушка», «Жар-птица», «Байка про лису», «Пульчинелла»; Климов исполнял в Капелле «Свадебку» и «Царя Эдипа»; в филармонии О.Клемперер дирижировал «Пульчинеллой», Второй сюитой, Ф. Штидри— «Весной священной»; Э. Ансерме — Симфонией для духовых, «Весной священной» и отрывками из «Мавры». В Москве была музыкальная школа (и курсы) имени Стравинского. Помещалась она в Петровском переулке, 5 (бывший Богословский переулок). В 30-е годы политический климат опять резко изменился. С 1939 года началась вторая мировая война, для нас с 1941 года — Великая Отечественная. Затем послевоенные годы. Отношение советской критики к творчеству Стравинского в эти годы (что греха таить) было отрицательным. На нее, конечно, оказывали свое влияние отдельные высказывания Стравинского (в то время мы еще не знали, что в них от Стравинского, а что привнесено зарубежными писаками от музыки). Все это не способствовало сближению Стравинского с родиной. В первых числах сентября 1962 года из Москвы приехала Мария Вениаминовна Юдина для организации выставки, которая была ею первоначально намечена в фойе Малого театра оперы и балета, но ввиду отъезда театра

 

[99]

 

на гастроли в Москву и занятости фойе основной экспозицией там был устроен лишь небольшой стенд в простенке. Выручило Ленинградское отделение Союза композиторов: В. М. Богданов-Березовский, тогда заместитель председателя правления, предложил устройство выставки в стенах Дома композиторов. В. М. Богданов-Березовский, М. В. Юдина, директор Дома Е. Д. Выходцева и мы с мужем собрались 10 сентября в помещении Дома композиторов на улице Герцена. Собрание прошло довольно бурно. Дело в том, что у небольшого Дома композиторов единственная большая выставочная комната была занята экспозицией ленинградских композиторов, к чему-то приуроченной. Разобрать ее было бы нетактично. Мария Вениаминовна же считала, что приезд великого соотечественника после 48-летнего отсутствия — явление настолько важное, что все должно быть принесено этому в жертву. «Живой классик! Мировая величина, старейший русский композитор!»— говорила с жаром она. Спорить было, прямо скажем, трудно. Но нужно было также понять и Выходцеву. Валериан Михайлович проявил бездну дипломатии, чтобы разрешить эту ситуацию. Под выставку были отведены небольшая комната и кулуар.

Предотъездные дни прошли в хлопотах: в моем архиве отобрали фотографии и ноты для экспозиции русского периода; материалы дальнейших периодов жизни композитора давала Юдина — и свои, и те, что удалось достать. Эрмитажный фотограф должен был делать фотокопии, Мария Вениаминовна раздобывала для этого деньги. Группа художников приступила к оформлению выставки.

21 сентября в 16.30 в Москву прибывает самолет из Парижа. В 15 часов за мной заехала на такси Мария Вениаминовна. По дороге мы остановились на улице Горького и взяли с собой Константина Кирилловича Калиненко, звукорежиссера радио, и еще одного молодого человека, хорошо знавшего английский язык. По пути

 

[100]

 

в аэропорт то нас обгоняют, то мы их,— открытые грузовики, полные солдат в наполеоновской форме 1812 года. Они едут на Бородинское поле, где идет съемка фильма «Война и мир».

16 часов. На Шереметьевском аэродроме собираются встречающие. Геннадий Николаевич Рождественский, Тихон Николаевич Хренников с женой и дочерью. Мария Вениаминовна все знакомит меня с кем-то и знакомит. Дочь Бальмонта — Нина Константиновна Бруни-Бальмонт, мистер Паркер[2]. Паркер знакомит меня с иностранными журналистами.

— Племянница? Архитектор?! В блокаду Вы были в Ленинграде?!!

Расспрашивают, записывают, фотографируют. Все с большим нетерпением ждут прибытия самолета, народу собралось человек сто. Прилетает близкий по времени прибытия самолет. Все бросаются к нему и со смехом отступают — оказывается, из Брюсселя. Многие ждут с большим волнением. Н. К. Бальмонт говорит мне: «У меня колени трясутся, я с трудом стою». Калинен-

 

[101]

 

ко тоже признается, что страшно волнуется. Сама я чувствую учащенное биение сердца, как перед экзаменом.

Наконец, с опозданием на 20—30 минут прибывает самолет из Парижа. Начинается страшная суматоха. Подъезжает трап, репортеры облепляют его, нацелив камеры и прожекторы. Под ногами резиновый кабель. Сначала из ТУ-104 выходят все пассажиры. И вот появляется Игорь Федорович. Он снимает шляпу, приветливо машет ею, улыбается. На нем черное пальто, серая фетровая шляпа, темные очки. За ним Вера Артуровна и Роберт Крафт. Игорь Федорович спускается и полностью исчезает в толпе журналистов и встречающих.

Я стою в стороне, не пытаясь пробиться. Весь этот живой людской «ком» медленно движется к аэровокзалу. Видны только спины фотографирующих, световые вспышки; по ногам скользят резиновые кабели. Наконец, сзади от «кома» отделяется Вера Артуровна. Она очень элегантна и красива. На голове у нее что-то совсем маленькое, подобие кусочка шляпы с вуалеткой, закрывающей лоб. На плечах — роскошный норковый палантин.

Подхожу к ней, называю себя. Она удивлена, что я в Москве. Целуемся. Хочу дать ей цветы, но она мне передает охапку своих, которые ей преподнесли встречающие. Не пытаюсь пробиться к Игорю Федоровичу. Только у входа в здание кто-то из моих новых знакомых тащит меня, расталкивая встречающих, и я перед ним: «Я — Ксеня!» Он ласково меня обнимает и, согласно русскому обычаю, троекратно целует. Со мной Мария Вениаминовна. Я знакомлю ее с дядей. Она тяжело опускается перед ним на колени и целует его руку. Игорь Федорович в смущении сам целует ей руки, обнимает, помогает подняться. В зале его опять окружают. Он сидит с Верой Артуровной, Крафтом, женой и дочерью Т. Н. Хренникова и говорит в микрофон для радио. Вечером его слова уже

 

[102]

 

передавали в Ленинграде. Я опять вне окружения, поэтому не слышу его слов. Что-то о похоронах Чайковского и Рубинштейна, о России, где он не был 50 лет. Стравинским преподнесли много цветов, но самым прелестным было подношение от Нины Константиновны Бальмонт: какое-то маленькое причудливое произведение из бересты, колосьев, мха, каких-то полевых трав, что-то самобытно русское.

У Стравинских масса чемоданов разных размеров. Дядя справляется у Веры Артуровны: «Все ли тут? Главное, чтоб не потерять тот, где лекарства». Но все в порядке. Маленький чемоданчик в руках у Крафта. Клара Арнольдовна Хренникова много фотографирует. Все идут к машинам. Мария Вениаминовна меня спрашивает: «Вы, конечно, поедете с ними?» Вера Артуровна, услышав эти слова, говорит: «Да, конечно, с нами». Я оказываюсь сзади, между Игорем Федоровичем и Верой Артуровной, перед нами Крафт и переводчица Александра Александровна Афонина, рядом с шофером Т. Н. Хренников. Ехать далеко. Вечереет. При въезде в город почти темно и вся Москва загорается огнями. У нас с дядей сразу пошли семейные разговоры. Он спрашивал обо всех нас, отчего умерла моя сестра Танюша. Я расспрашивала его о детях.

У Феди в Женеве очень тяжело больна жена Дениз: туберкулез ноги, запущенный, она сейчас в санатории. Внучка Катрин — сирота, дочь умершей в 1938 году старшей дочери Людмилы, удочеренная Федором, — тоже в Женеве. Светик — младший сын Святослав Сулима — возглавляет фортепианный факультет в Урбане в США. Младшая дочь Милена — с мужем живут в Лос-Анджелесе. Игорь Федорович сказал мне также, что на присланной ему в апреле моей фотографии в 20 лет я очень похожа на Милену в этом же возрасте. Он поставил обе фотографии в двойную складную рамку и привез ее с собой, чтобы показать мне. Рассказывает Игорь Федорович и про то, как в 1914 году, за месяц до начала военных действий, он приезжал

 

[103]

 

из Швейцарии на несколько дней в Устилуг и упаковал там в ящики наиболее ценные вещи — рукопись оркестровки «Хованщины» (выполненной Стравинским и Равелем), письма от Римского-Корсакова, портрет Врубеля работы Серова, рисунки Пикассо. Все это было отправлено в Полтаву, туда же, куда Белянкин отправлял все имущество Устилуга (выстрел в Сараево уже прозвучал, а Устилуг ведь у самой Австро-Венгерской границы). Были еще какие-то вопросы, беглые разговоры по-английски с Крафтом и переводчицей. Хренников и Афонина показывают новые проспекты Москвы, рассказывают о них. Проезжаем улицы старого города, и, наконец, гостиница «Националь». Следом за пашей машиной приходит еще несколько. В них М. В. Юдина, семейство Хренниковых, Карен Хачатурян и другие.

Номер 115, который рекомендовал дяде Юрок, освободится только завтра утром, а сегодня ему с извинениями предоставляют вот этот из трех комнат. Если ему больше понравится, он может остаться здесь. В гостиной на столе шампанское, конфеты, бутерброды с икрой. Читают телеграмму от Д. Д. Шостаковича. Он в Ленинграде на столетнем юбилее консерватории. В телеграмме приветствует прославленного композитора на родной земле (что-то в этом роде). Всего нас человек 15, всем не хватает места, Хренников разливает шампанское, настроение приподнятое, радостное. Представитель Союза композиторов Елизавета Дмитриевна Ростовцева ставит цветы. Их так много, что ваз не хватает. Минут через 30 Тихон Николаевич встает: «Нам нора. Игорь Федорович и Вера Артуровна устали с дороги».-Он приглашает всех (Марию Вениаминовну и меня.— персонально) завтра на прием в Союз композиторов в 12 часов, после первой репетиции. Все уходят. Ко мне подходит Паркер и передает по-русски просьбу Крафта (я не владею английским языком), чтобы мы с Юдиной тоже ушли: Роберт очень оберегает покой Стравинского. Юдина нежно прощается с Игорем Федоровичем, а мне

 

[104]

 

дядя тихо говорит: «А ты останься, я хочу, чтобы ты с нами поужинала». Пришлось объяснить Крафту по-французски, почему я осталась. В дальнейшем мы всегда с ним говорили на французском языке. О Роберте Крафте я уже была хорошо наслышана. В 1948 году Игорь Федорович познакомился в Нью-Йорке с этим молодым дирижером, который вскоре стал близким другом Стравинских. Он переехал в Голливуд, чтобы жить поблизости от них и работать в качестве ассистента и содирижера Игоря Федоровича. Энергичный и инициативный, Крафт внес живую струю в жизнь композитора преклонного возраста. Участились их совместные гастрольные поездки. Роберт начал записывать беседы с композитором, положившие начало известным «Диалогам» с Игорем Стравинским. Крафт способствовал приобщению композитора к двенадцатитоновой технике. Высокий, худощавый, еще молодой мужчина, с большим вниманием взирающий на все, что происходит вокруг,— таким я его впервые увидела. Спускаемся в ресторан, в котором много иностранцев; рядом сидит известный английский певец Джером Хайнс, который завтра должен петь в Большом театре Бориса Годунова на русском языке. Он подходит к дяде и почтительно его приветствует. Дядя знакомит его со, всеми нами.

За столом «троица» наших гостей, Александра Александровна, Паркер и я. Я сижу рядом с Игорем Федоровичем, и кроме общих застольных разговоров, почти сплошь, увы, на английском языке, мыс дядей говорим между собой. У меня такое чувство, что мы давно знаем друг друга, только очень долго не виделись и о многом нужно расспросить, рассказать. Он меня все расспрашивает о нашей семье, близких, я — о нем. После ужина расстаемся, и я возвращаюсь к подруге, у которой я остановилась в Москве. Звоню мужу в Ленинград, рассказываю о встрече, а потом часов до трех пересказываю подруге все пережитые за день впечатления.

 

[105]

 

22 сентября, К 11.30 я уже в «Национале». Стравинские перешли в номер 115. Юрок рекомендовал им остановиться именно в нем, он очень комфортабельный, и из пяти окон его большой полукруглой гостиной чудесный вид: Кремль, Красная площадь, гостиница «Москва», улица Горького и пересечение ее с проспектом Карла Маркса. Обстановка огромной гостиной, на мой взгляд, прямо чудовищная. В девятисотых годах этот номер, во вкусе богатеев-купцов или фабрикантов, казался, наверно, верхом роскоши и красоты. Плафон с амурами и девами на голубых небесах, золоченая мебель, огромный ковер, громадные вазы, картины, бронза. Даже высокие хрустальные вазы с позолотой и те не простые, а перевиты штопором. А рядом — большая спальная с гарнитуром в стиле «модерн» девятисотых годов и огромной кроватью. Только ванная-туалет вполне современна. Я как-то потом спросила дядю: «Тебя не шокирует эта купецкая роскошь? Ведь ты любишь все современное». Он ответил улыбаясь: «Нет, нет, все очень мило, это ведь старина».

Игорь Федорович и Крафт на репетиции в Большом зале консерватории. Первые два концерта будет исполнять Государственный симфонический оркестр СССР, которым руководил К. Иванов. Вернувшись после репетиции, Крафт (он кажется мне очень молодым) поднялся наверх в номер, дядя остался нас ждать в машине. Мы спускаемся и едем в Дом композиторов. По дороге дядя рассказывает, что очень доволен оркестром, репетиция была удачной.

У Дома композиторов его уже ждут на улице несколько человек, фотографируют. В гостиной накрыт стол. С правой, длинной стороны стола садятся Игорь Федорович и Вера Артуровна. Вокруг них сгруппировались Э. Мирзоян, К. Кара-Караев, К. Хачатурян и другие, которых я не знала. Слева, против Игоря Федоровича - Т. Хренников, Д. Кабалевский, Ю. Шапорин и другие. Большой стол полон сидящих, а за ними сплошной стеной стоят те, что помоложе. В самый разгар вошел

 

[106]

 

К. Данькевич. Возгласы: «Данькевич приехал из Киева!» Шапорин говорит Игорю Федоровичу о тех ого вещах, которые проходятся студентами консерватории, и передает список этих произведений. Игорь Федорович благодарит и прячет в карман.

Т. Н. Хренников обращается к Игорю Федоровичу: «Данькевич хочет получить подтверждение, что Вы приедете в Киев и дадите там концерт». Игорь Федорович с готовностью подтверждает. Он действительно очень хотел побывать в Киеве. Потом Шапорин, массивный, серьезный, выражает полушутя протест: «Что это Кавказ совсем завладел Вами, Игорь Федорович, ну-ка, пустите меня». Он переходит и садится рядом с дядей. Клара Арнольдовна начинает фотографировать. Все встают и группируются вокруг Игоря Федоровича. Я стою в стороне и наблюдаю. Группы перестраиваются, все хотят быть снятыми со Стравинским, веселая суета, кричат: «Обнимитесь с Шапориным!» Сняли. «Целуйтесь!» Крепкий поцелуй — готово! Многие эти фотографии потом были напечатаны в журнале «Советская музыка».

Едем домой, дядя приглашает пообедать вместе с ними. Стравинские почти не успели отдохнуть, как пришла машина и мы поехали осматривать город. Троица гостей, Александра Александровна, композитор Карен Су-ренович Хачатурян, прикомандированный Союзом композиторов сопровождать гостей. Распоряжалась Александра Александровна. Кто-то меня спрашивал: «Зачем Стравинским переводчик?» Но А. А. Афонина была и гидом, и распорядителем всего, что потребуется, и, конечно, идеальным переводчиком для Крафта. Она обдумывала накануне со Стравинскими меню завтрашнего дня и заказывала в ресторане гостиницы завтраки, обеды и ужины, она подписывала счета, заказывала машины, сговаривалась заранее о пропуске их всюду, где обычно нет проезда (в Кремле, в парке Архангельского). Она обеспечивала места в театре, она знала город, как свои пять пальцев, марки вин, сорта сыров, ассорти-

 

[107]

 

мент и качество блюд. Была осведомлена в музыке, живописи, видела все новейшие театральные постановки. Эта молодая женщина с правильными, приятными чертами лица к тому же очень хорошо умела себя держать.

Долго ездили по городу. Александра Александровна и Карен старались показать гостям и исторические места старой Москвы, и новые, современные. Проезжая мимо интересных зданий и памятников, Игорь Федорович всегда расспрашивал о них. На площади Маяковского, около памятника, он спросил:

—   А это кто?

—   Маяковский.

—   А я его не узнал, ведь я с ним был знаком и очень люблю его творчество.

Объехали вокруг университета. Игоря Федоровича все приводило в восторг и потрясало.

 

[108]

 

- Это теперь такие стали Воробьевы горы! А где то место, откуда Наполеон смотрел на Москву? Подъехав к тому месту, мы вышли из машины и прошли на видовую террасу, где долго смотрели на панораму Москвы. Шофер что-то рассказывал, и Игорь Федорович с интересом слушал, расспрашивал. Оказывается, он совсем не знал Москвы, в молодости только проезжал через нее и не помнил города. Зато Вера Артуровна росла под Москвой, а затем жила в самом городе и все хотела найти места юности (где-то тут кондитерская Филиппова была, где продавали расстегаи...). Она помнила старые названия улиц, площадей и кое-что узнавала.

С обзорной площадки Ленинских гор вид действительно изумительный. Почти весь город с пиками высотных домов, массивами новостроек, с плотными кварталами старого города вокруг Кремля с его соборами и Иваном Великим, с панорамой Лужников на переднем плане,— все это расстилалось перед глазами. Под самой видовой площадкой, на склоне зеленого холма, мальчишки гоняли мяч. И тут же слева на излучине реки приютился, как островок древней Москвы, Новодевичий монастырь с колокольней, куполами, соборами, церквушками, окруженными крепостными стенами. Невольно Игоря Федоровича потянуло туда, и ему захотелось проехать к монастырю.

Наша машина осталась у ворот. Далеко ходить дядя не мог. Мы побродили близ входа, зашли в действующую церковь, которая оказалась малопримечательной: с убранством и иконами XIX века. Игорь Федорович побродил в притворе, останавливаясь и разглядывая иконы. Прошлись по старинному кладбищу, которое окружает церковь, разглядывая памятники ближайших могил. Есть среди них примечательные надгробия начала прошлого века и имена на них, много говорящие русскому человеку. Игорь Федорович очень восторгался небольшой часовенкой, увенчанной куполом-шлемом, ярко горевшим в лучах заходящего солнца. (Часовня, кстати,

 

[109]

 

не старинная, начала нашего века, в духе В. Покровского.) Пойти в замечательный Смоленский собор-музей просто уже не было ни сил, ни времени. Когда мы бродили по кладбищу, разговор почему-то зашел о «Похождениях повесы». «Повесы или мота? Как правильнее?» — спросили мы.

- В русском языке нет такого точного термина,— сказал дядя,— в английском у Хогарта «The Rake"s Progress» звучит очень точно.

Возвращаясь уже в темноте, проезжали мимо освещенного огнями открытого плавательного бассейна. Накануне Мария Вениаминовна Юдина очень уговаривала Игоря Федоровича (вернее, уговаривать его и не нужно было, он и сам хотел) поехать в Загорск, в Троице-Сергиеву Лавру и в музей Рублева — Андроников монастырь. Она даже договорилась с крупнейшим ученым-историком, знатоком русской старины, автором многих книг по архитектуре и искусству профессором М. В. Алпатовым, что он покажет Игорю Федоровичу 23 сентября музей Рублева. Но все, кто планировал посещения и поездки Игоря Федоровича в Москве, отговаривали его от этого: устанет, далеко, не нужно. Они предпочитали, видимо, чтобы он смотрел больше новое, а не старое. А жаль! Когда, года за три до этого, я впервые попала в Загорск, то была совершенно потрясена увиденным. Это подлинно русская, настоящая, изумительная по красоте старина, но не в печальном упадке, а тончайшим и бережным образом восстановленная. Словом, поездка в эти места так и не состоялась.

26 сентября должен был быть первый концерт, и я, конечно, волновалась, как достать нам с подругой билеты. Т. Н. Хренников обещал распорядиться.

23 сентября, воскресенье. В этот день я в «Националь» не поехала, поскольку накануне о завтрашнем дне не было договорено. Может быть, мое присутствие дяде совсем не нужно. Я не хотела быть навязчивой.

 

[110]

 

В воскресенье, в середине дня, мы с подругой поехали в Андроников монастырь — музей Рублева. Оказывается, там с утра сотрудники и профессор М. В. Алпатов ждали Стравинских.

24 сентября. С утра позвонила в «Националь» Карену Хачатуряну — узнать про билеты на концерт в Большой зал консерватории. Он сказал, что билеты оставлены в кассе консерватории и что меня ждут. Утром Игорь Федорович на репетиции, а в два часа мы поедем в Кремль.

Несмотря па то, что билеты были оставлены, на их получение мне пришлось затратить довольно много времени. Рискуя опоздать, я схватила такси и попала в «Националь» к концу обеда. Когда я поздоровалась с дядей, он прежде всего спросил:

—  Почему тебя вчера не было?

—  Да просто боялась тебе надоесть.

—  Не смей так говорить, я хочу, чтобы ты приходила каждый день, ты ведь сейчас свободна.

А Александра Александровна и Карен меня просто огорчили:

—   Почему Вас вчера не было? Мы ходили слушать «Бориса Годунова» в Большой театр. Пел Джером Хайнс, на Вас было оставлено кресло.

Договорились на дальнейшее, что меня всюду включают и обещали информировать заранее. Стравинским «Борис Годунов» понравился. Постановка чудесная, польская сцена особенно хороша тонкостью европейского вкуса, элегантностью. Правда, Игорь Федорович посетовал, что опера по-прежнему исполняется в редакции Римского-Корсакова.

На рояле в гостиной стоял букет дивных роз. Вера Артуровна сообщила, что вчера у нее был двоюродный брат, профессор, с которым она не встречалась чуть не с юности. Но она не сказала мне тогда (об этом я узнала много позже), что брат сообщил ей о смерти в войну ее

 

[111]

 

матери, о которой она ничего не знала примерно 30 лет.

После обеда мы отправились в Кремль. В Кремль на машине, как известно, не проехать, но здесь все уж было договорено заранее. В автомобиле проехали по Кремлевской площади, вышли, посмотрели снаружи соборы и пошли в Оружейную палату. Там мы провели добрых два часа. Игорь Федорович с огромным восхищением и вниманием осматривал экспонаты. Экскурсовод отчеканивала, как положено, количество жемчужин на митрополичьем облачении, килограммы серебра и золота, хронологические даты и исторические имена. Вера Артуровна и Крафт уклонялись от этой энциклопедической статистики, заходили вперед или отставали, а Игоря Федоровича с трудом «оттаскивали» от поразивших его чудес:

— Ты только посмотри, какой изумительный переплет у этой библии! А ведь этим венцом венчали Пушкина, ты подумай!

Он с таким вкусом и смаком впитывал в себя все эти дивные дива, что все время, отведенное на Кремль, было исчерпано. На осмотр интерьеров соборов времени не хватило. Надо было торопиться в Малый театр. В Оружейной палате Игоря Федоровича опять атаковали фотографы. Они появлялись из-за витрин-горок и витрин-пирамид, перебегали, садились на корточки. Администраторы их гоняли: «Здесь не разрешается фотографировать». «Да нас интересуют совсем не Ваши экспонаты», — и продолжали свою охоту за кадрами. Где теперь эти кадры? Нигде в печати я их так и не видела.

Вечером — Малый театр. «Маскарад» М. Ю. Лермонтова. У входа нас встретил директор, пригласил к себе в кабинет, мы у него разделись, и нас провели во второй ряд партера. Александра Александровна села рядом с Бобом (так все звали Крафта), потом Вера Артуровна, Игорь Федорович и я. Александра Александровна проявила в течение всего спектакля высший класс перевода

 

[112]

 

и буквально синхронно переводила весь текст. И какой текст! Это обстоятельство произвело на Роберта, по-моему, наибольшее впечатление. Дяде спектакль очень и очень нравился. После его окончания он сказал, что это «настоящий шедевр». Спектакль этот — замечательное творение театра, — «Малого» по названию, но большого по совершенству. Для нас, русских — Игоря Федоровича, Веры Артуровны и меня — Лермонтов это то, что впитано с детства и осталось на всю жизнь, а вот у американца Крафта сама драма вызвала какое-то недоумение.

Изумительна баронесса Штраль — Э. Быстрицкая, красивая до неправдоподобности. Арбенин — М. Царев. В антракте Игоря Федоровича и всех нас директор пригласил к себе в кабинет. Там были постановщик спектакля режиссер Евгений Рубенович Симонов, художник и еще кто-то. (К сожалению, бывая эти три недели с Игорем Федоровичем и видя его окруженным разными деятелями, я не знала многих из них.) В кабинете предлагали чай, фрукты, которыми, впрочем, никто и не воспользовался.

В следующем антракте мы не выходили, я разговаривала с Игорем Федоровичем, с которым сидела рядом. Зашел разговор о кино, о «Балладе о солдате» режиссера Чухрая, которая только что у нас прошла на экранах и произвела на всех большое впечатление. Игорю Федоровичу и Вере Артуровне этот фильм, виденный ими в Америке, не понравился: «растянуто, сентиментально». Я с жаром отстаивала «Балладу», говорила о переданных в фильме огромных трудностях и тягчайших переживаниях, которые все мы испытывали во время войны, даже вдали от фронта.

— Я преклоняюсь перед тем, что вам пришлось пережить,—сказал Игорь Федорович,—но фильм не удался, мы даже ушли, не досмотрев до конца. Вот японский фильм «Голый остров»— это большое творение. Там все однообразно — и сюжет, и музыка, но там нет ни одного лишнего кадра.

 

[113]

 

25 сентября. Каждое утро Игорь Федорович ездил на репетиции в консерваторию. Первую программу («Ода», «Весна священная», «Орфей») — два концерта — исполнял Государственный симфонический оркестр СССР. Оркестр ему нравился, многие музыканты — великолепны. Оркестранты очень сердечно и с энтузиазмом отнеслись к прославленному соотечественнику. Днем Игорь Федорович с Верой Артуровной и Крафтом были с официальным визитом у министра культуры СССР Е. А. Фурцевой.

После визита они посетили Мавзолей В. И. Ленина. Рассказывая мне на другой день о посещении Мавзолея и заметив мой живейший интерес к этому рассказу, дядя добавил:

— Ты знаешь, я очень уважаю Ленина. Это был великий человек!

Слова эти были произнесены Игорем Федоровичем с большой живостью и непосредственностью. В тоне его голоса чувствовалась неподдельная искренность. Вечером — три балета Стравинского во Дворце съездов. Предыстория этого спектакля такова. В мае 1961 года Ленинградский Малый театр оперы и балета поставил «Петрушку», а в марте 1962 года —«Жар-птицу» и «Орфея». Все три балета исполнялись вместе. Декорации «Петрушки» были возобновлены по А. Бенуа. Декорации «Жар-птицы» выполнил А. Соломко, частично по А. Головину. Костюмы — Т. Бруни. Хореография на основе фокинской. Хореография «Орфея» в постановке К. Боярского, художники — Э. Лещинский и В. Купер. Дирижировал С. А. Прохоров, за год до этого приглашенный из Таллина. Дирижер серьезный, очень эрудированный, он много и добросовестно готовил с оркестром эти три балета. К концу сезона Прохоров ушел из театра, вместо него был приглашен известный болгарский дирижер А. Я. Найденов. Первоклассный дирижер и обаятельный человек, он сразу завоевал симпатии. Сентябрь театр предполагал мирно трудиться в своем Ленинграде, как вдруг все неожиданно изменилось.

 

[114]

 

Новосибирский театр, который должен был гастролировать в сентябре в Москве, не смог приехать. На гастроли в Москву срочно выехал Ленинградский Малый театр оперы и балета. Возник вопрос: кто же будет дирижировать тремя балетами Стравинского? Оставались считанные дни. Естественно, предложили Найденову. Он много раз исполнял Стравинского. Но в этот раз наотрез отказался взять на себя «чужой спектакль» и с семи репетиций подготовить балеты в своей интерпретации, чтобы показать их в Москве, во Дворце съездов, да еще перед маститым автором... Найденов понимал, что справиться с этим «на высоте» он не успеет, а сделать кое-как — не хотел. Спектакль поручили другому дирижеру. 25 сентября я заехала перед спектаклем в «Националь». Игорь Федорович и Вера Артуровна рассказывали с увлечением о Е. А. Фурцевой. Она приняла их у себя в рабочем кабинете. Они и раньше были наслышаны о ней как о женщине умной и обаятельной. Встреча подтвердила это мнение. Дядя сказал: «О, это действительно femme d"esprie»[3].

Накануне мне звонила из Ленинграда М. В. Юдина, работавшая там над оформлением выставки к приезду Стравинского, и просила: «Бога ради, устройте так, чтобы Игорь Федорович не попал на первый балет — „Орфей"». Она еще не слышала нового дирижера, но даже у Прохорова «Орфей», это послевоенное сочинение, никогда еще у нас не исполнявшееся, ей не нравился. Переговорив об этом с Верой Артуровной и Александрой Александровной, мы вошли с ними в «сговор»: Игорь Федорович будет днем отдыхать, и его разбудят так, чтобы он опоздал на «Орфея». В соответствии с этим я приехала в «Националь» и чуть было не опоздала сама. Оказывается, Игорь Федорович уже проснулся и спешил к началу. Немного мы все же опоздали, балет уже начался. Подъехали к служебному подъезду, нас провели в директорскую ложу. Ложа! Это часть бал-

 

[115]

 

кона, человек на 30, много выше сцены. Артисты оттуда кажутся крохотными, биноклей не было. В темноте сели — Вера Артуровна, потом Игорь Федорович, затем я. Весь спектакль я сидела рядом с дядей и видела его голову в профиль на фоне сцены. После занавеса мой первый вопрос со страхом:

—   Ну, как «Орфей»?

—   Не важно, но я понимаю, эту музыку у вас совсем не знают.

Ну, слава Богу и на том!

В фойе при ложе — небольшой зал, он был полон известными композиторами, дирижерами, музыкантами, музыковедами. Все сгруппировались вокруг Игоря Федоровича, у всех приподнятое оживленное настроение. Стравинский бесконечно прост, обаятелен, весел, что-то рассказывает, отвечает на вопросы. Царит атмосфера большого радостного события.

Звонок ко второму балету. «Петрушка». Только сели, десятки рук с программами потянулись снизу за автографами. Тянулись к окружающим, ко мне: «Пожалуйста, дайте подписать». Игорь Федорович с испуганным видом начал отклоняться назад, но не прошло и двух-трех минут, как весь зал, увидя его, встал и устроил ему овацию. Он кланялся публике. Когда свет погас, голос через микрофон со сцены объявил, что в зале присутствует автор исполняемых сегодня балетов композитор Игорь Федорович Стравинский. Вновь вспыхнули аплодисменты, снова все встали.

Но вот занавес поднялся, начался «Петрушка». То, что было хорошо на небольшой сцене ленинградского театра, в огромном пространстве планшета сцены Дворца съездов выглядело жалко. Где-то в его глубине двигалась, танцевала кучка людей. Это была совсем не народная толпа, а маленькая горсточка. Люди казались крохотными, лиц, мимики без бинокля почти не было видно. Достойно сожаления было также то, что в восстановленном балете массовые сцены на площади в общем не координировались с фокинской режиссурой и носили

 

[116]

 

даже какой-то случайный характер. После конца «Петрушки» я опять спросила: «Ну как?» Лицо у дяди было мрачное, расстроенное.

—   Как им не стыдно. Почему они не могли разучить эту вещь? Я понимаю, «Орфей»— новый балет, но этот идет уже 50 лет! Это всем известная вещь! (Из скромности он не сказал «классическая»).

Я ему заранее в двух словах рассказала о сложившейся в театре ситуации, но то, что он услышал в оркестре, его глубоко расстроило.

Второй антракт прошел так же шумно, оживленно, и не все заметили непосредственную реакцию Игоря Федоровича после «Петрушки». В зал вошли в темноте. Началась «Жар-птица». Декорации выглядели мелко. В апофеозе, вместо сказочного города па фоне солнца—«самолетные сходни», по которым спускаются Иван-царевич и царевна. Чудесная балерина Л. Сафронова, как крохотная стрекоза, порхала по сцене. Впрочем, я больше смотрела па дядин профиль, проектировавшийся па светлом квадрате сцены. Лицо мрачнело, брови насупились. .. Не отзвучали еще последние ноты в оркестре, как он уже привстал и сказал:

—   Пусти меня, скорее, скорее... идем!

Я пропустила его и бросилась за ним. Быстро, с палочкой он прошел к выходу. Я успела на ходу надеть на пего пальто, и он вышел к машине. Сопровождающие едва догнали его, и все сразу уехали.

26 сентября. На другой день перед генеральной репетицией я зашла в «Националь». Дядя был серьезен и печален. Ласково, как всегда, поздоровавшись со мной, он сказал:

Ты не представляешь себе, какой я вчера был несчастный!

- Дядя, но ведь Сафронова — прекрасная Жар-птица, декорации «Петрушки» — Бенуа, великолепная хореография — Фокин!

 

[117]

 

– Там Бенуа весь испорчен, а музыка, темпы не те, все ничего общего!

Не стоило углублять этот разговор. Ему нужно быть у нас счастливым. Эта история не получила резонанса. Все, кто видел и знал, — молчали. Дядя же прекрасно понимал, что его принимают в Советском Союзе как почетного гостя, а в гостях неприлично ругать, если что-то не нравится.

Жаль только, что после спектакля Игоря Федоровича зря ждали за кулисами участники балета. Пойти поблагодарить их было бы совершенно естественно; так было в других театрах, которые он посещал,— московских Малом и Большом, в Ленинградском театре оперы и балета имени С. М. Кирова. Но уж так кривить душой он не смог.

Позже мне рассказывал знакомый музыкант, что на другой день кто-то сказал оркестрантам, что Стравинский остался доволен спектаклем. Я спросила: «Поверили ли ему музыканты?»

- Мы просто решили, что Игорь Стравинский сказал это из вежливости, так как сами чувствовали, что музыка звучит плохо.

Уже в Ленинграде мне звонил кто-то из балета и спрашивал: «Почему Стравинский после спектакля не пришел на сцену? Его так ждали!» Мне пришлось ответить уклончиво.

Генеральная репетиция того же концерта прошла прекрасно. Еще 22 сентября на приеме в Доме композиторов Т. Н. Хренников спросил Игоря Федоровича, пе возражает ли он, если на генеральных репетициях будет публика: надо дать возможность музыкальной молодежи, консерваторцам послушать его. Игорь Федорович сразу же с большой охотой дал положительный ответ. Народу, поэтому, было полно. Е. Д. Ростовцева, сотрудница Дома композиторов, сказала мне, что увидеть и услышать Стравинского приехали композиторы из других республик, из Средней Азии, из Сибири. Встретила я там и многих ленинградцев.

 

[118]

 

Вечером первый концерт. Я сидела в партере и в директорскую ложу заходила в антракте. Начался концерт «Одой», дирижировал Стравинский. Восторженно, горячо приняла публика появившегося на эстраде старого русского композитора. Конечно, для многих это была только сенсация, но для большинства — музыкантов, или как-то причастных к музыке, или любящих музыку — приезд Стравинского был большим событием. На концерте были Е. А. Фурцева, Д. Д. Шостакович, Л. И. Прокофьева, Ираклий Андроников и многие видные музыканты, представители искусства, деятели культуры, дипломаты — словом, «концерт-гала». В первом отделении «Одой» дирижировал Стравинский, «Весной священной»—Крафт. Публика принимала очень хорошо. Во втором отделении Стравинский дирижировал «Орфеем» и на бис исполнил «Эй, ухнем». Успех был огромный, многократные вызовы, все вставали, устраивая ему овацию. Игорь Федорович выходил на сцену, опираясь на палку. После исполнения низко кланялся на аплодисменты, улыбался и, уходя со сцены, пожимал руки музыкантам. После этого первого концерта он обратился к публике со словами:

—   Вы не можете себе поверить, как я сегодня счастлив! Это не были светские слова. Он действительно в этот вечер был по-настоящему счастлив. Долго еще не смолкали аплодисменты, пока он в последний раз не вышел на вызовы в пальто. Так это бывало и после других концертов.

27 сентября. Поездка в Архангельское. Когда мы выезжали из Москвы, Игорь Федорович всем интересовался и восхищался. Одобрительные комментарии вызывали новые многоэтажные жилые массивы на окраинах:

—   Какие чудесные дома!

Про домики московских пригородов, эти незамысловатые деревянные домишки с резными наличниками и карнизами, он радостно говорил: - Это русские избы, какая прелесть!

 

[119]

 

Тут же Игорь Федорович рассказал, что у него была в Париже в его библиотеке интересная литература о деревянном русском зодчестве и резьбе. Все это пропало в Париже, когда он спешно покидал Францию в 1939 году, уезжая в США. (Позже, после розысков у букинистов, я послала ему несколько книг о русском деревянном зодчестве.)

Вопрос о потере библиотеки вызвал у него воспоминания о том тяжелом времени конца 1938 — начала 1939 годов, когда одна за другой его настигала смерть близких: тридцатилетней дочери, жены, матери, когда сам он перенес тяжелый рецидив туберкулеза. — Я был в ужасном состоянии от этих потерь, начиналась война, я должен был уехать. Я не мог остаться[4]. Через ворота Архангельского парка мы проехали по его аллеям, под въездной аркой парадного двора и остановились у дворца. Нас встретил директор Архангельского и повел по залам, которые Игорь Федорович внимательно и с интересом осматривал — полотна Гюбера Робера в четырех угловых комнатах, великолепный круглый зал в центре дворца и другие покои. К сожалению, посещение Архангельского на этом и закончилось. Дворец прекрасен! И его ампирные интерьеры, и весь его благородный внешний ансамбль, но нельзя было ограничиваться только дворцом. Нужно было выйти на его южную сторону, поглядеть на главную достопримечательность Архангельского — на его прекрасные зеленые партеры, окаймленные высокими деревьями, ступенями спускающиеся к Москве-реке, террасы с мраморными балюстрадами, скульптурой и гротами. А кругом Архангельского парка — уголок чарующей среднерусской подмосковной природы, да еще облаченной в яркий осенний наряд. Но и на этот раз что-то прекрасное не было досмотрено. Опять надо было торопиться.

 

[120]

 

На ступенях парадного фасада Стравинского уже атаковали фото- и радиокорреспонденты. Он говорил в микрофон о своих впечатлениях. Вера Артуровна пошла к машине, где ее окружили туристы — африканские негры, с которыми она беседовала на четырех языках. Кончив говорить для радио, Игорь Федорович тоже подошел к машине. Вокруг начал собираться народ, спрашивая, кто это, а узнав, уже начали действовать любители автографов.

Вечером за нами заехали в «Националь» и повезли в Большой театр на «Войну и мир» С. Прокофьева. Мы прошли в центральную (правительственную) ложу. В ней сидело несколько иностранцев. В антракте мы с Игорем Федоровичем вдвоем вышли в аванложу. Пышная гостиная, золоченые барочные завитки, алый плюш... Дядя, оглядевшись, весело обратился ко мне:

—   Ведь здесь цари сидели! Как ты себя тут чувствуешь?

Затем он с удовольствием начал говорить про знакомство с Прокофьевым, с которым у него были хорошие отношения. О музыке оперы он своего мнения не высказывал, но про спектакль сказал, что такую эпопею нельзя втиснуть в четыре акта, получаются эпизоды, клочки, нет драматургического развития. (Известно, что первоначально опера была написана С. Прокофьевым для постановки в двух спектаклях, но затем сокращена, «ужата» в один.) Только сцена неудавшегося бегства Наташи была оценена Игорем Федоровичем как интересная своим построением и развитием.

Вошел представитель дирекции. Любезно поздоровавшись, он обратился к Игорю Федоровичу со светским вопросом:

—   Как Вам у нас нравится?

—   Все очень нравится!

—   Вам, наверно, так приятно было видеть свои балеты третьего дня во Дворце съездов? (!)

Игорь Федорович сделал немой жест, подняв плечи и разведя руки. Потом попросил:

 

[121]

 

—   Мне хочется пить, нельзя ли попросить принести бокал шампанского?

Сейчас же были поданы шампанское и виноград. Дядя хотел заплатить буфетчице, но ему не разрешили.

—   Нет, нет, вы наш гость!

Оставшись вдвоем, мы пили шампанское и вели чудесную беседу. Надо сказать, что мне с ним было очень просто и легко, я в нем чувствовала такого родного человека, и все мои страхи его знаменитости меня больше не тревожили. Он был со мной предельно прост. Встречая или просто проходя мимо меня, поцелует, обнимет или погладит. Наши разговоры были такие свои, семейные.

После третьего акта за гостями пришли и попросили пройти за кулисы для встречи с участниками спектакля. Так как Стравинские уже устали, то решили уйти, не дослушав оперу. Я осталась в ложе без них. После спектакля их снимали для телевидения, и вечером москвичи могли видеть Стравинских на своих экранах.

28 сентября. В первой половине дня дядино «трио» было в музее Скрябина. Перед концертом я заехала в «Националь». Игорь Федорович чувствовал себя неважно: поел днем жирных щей. Во избежание неприятностей он принял опий, а перед самым отъездом выпил виски. Концерт снимали и записывали для фильма «Новости дня». Всюду были расставлены «юпитеры», когда Стравинский начал дирижировать, их сразу зажгли. Прервать музыку он, конечно, не мог, по после исполнения «Оды» выразил протест, так как слепящий глаза свет мешал и ему и всему оркестру.

Первое отделение прошло хорошо. В антракте я сидела в аванложе, где велись оживленные разговоры. Антракт что-то затягивался. Прозвонили все звонки, публика уже сидела на местах, но оркестр не появлялся. В аванложу вошел Т. Н. Хренников и позвонил по телефону: «Кремлевская больница, Стравинскому плохо, вызов

 

[122]

 

врача». Я поспешила в дирижерскую комнату. Игорь Федорович во фраке лежал на диване. Тут же находилось человек восемь народу — свои и еще кто-то. Я сказала Крафту:

—   Видимо, Вам придется дирижировать всем вторым отделением.

—   Вы его плохо знаете, он очень силен духом, он будет сам!

Приехал врач, мы вышли, с волнением ждали, что будет дальше. Минут через пятнадцать Игорь Федорович уже встал у пульта и очень уверенно продирижировал «Орфеем».

Задержка была всего на полчаса, а весь антракт длился около часа. Ему много аплодировали, но «Эй, ухнем» на бис он не исполнял. Все второе отделение один из прибывших врачей сидел в «боевой готовности» у самого входа на эстраду, а другой — в ложе. К счастью, помощь их не понадобилась.

29 сентября. Утром мне позвонила Вера Артуровна и просила, не могу ли я приехать к четырем часам, чтобы посидеть с дядей, так как они с Крафтом хотят пойти в Кукольный театр Образцова, а Игоря Федоровича врачи уложили на день в постель.

Господи, конечно! Я и так собиралась навестить его. Когда я пришла в «Националь», Вера Артуровна рассказала, что со всех концов пришли телеграммы: из Америки, Швейцарии, Италии, Парижа и пр. Дети, друзья — все страшно взволнованы. Уже во всех газетах было сообщение, что у Игоря Стравинского чуть ли не произошел удар. Пришлось все утро отвечать на телеграммы и звонки. (Недаром, когда в 1958 году у дяди был церебральный тромбоз, даже у нас прошел слух о его смерти. Мне тогда звонил В. Н. Римский-Корсаков с вопросом: «Жив ли Игорь?»)

Просидела в «Национале» с четырех до девяти. Вера Артуровна с Робертом и Александрой Александровной

 

[123]

 

ушли в Кукольный театр Образцова. Я сидела у дяди, и о чем только мы не говорили с ним! Он отвечал на мои вопросы, рассказывал о своих семейных делах и много говорил о своих детях.

Старший сын Федор, очень хороший художник, портретист, график, работал для театра, занимался монументальной росписью. Отец говорил о нем с гордостью, чувствовалось, что Федор для него не только сын, но и друг. В войну Федор как русский был интернирован во Франции немцами. Когда его выпустили, им удалось с женой Дениз перебраться на ее родину в Женеву, где они с тех пор и живут. В 1948 году Федор выпустил книгу, посвященную отцу, «Le Message d"Igor Strawinsky»[5]. Об этой книге он говорил с восхищением, как о первой, в полной мере радующей его, хотя тогда о нем было написано уже много книг.

В Женеве живет и Китти, удочеренная Федором его племянница, мать которой Людмила Игоревна умерла, когда девочке был всего год. Отец Китти писатель Юрий Мандельштам погиб во время войны в фашистских застенках.

Второй сын Светик, пианист Святослав Сулима-Стравинский (Сулима — его артистический псевдоним-приставка, взятый от фамилии предков) с женой-француженкой Франсуаз и годовалым сыном Джоном сразу же после войны перебрался в Америку. Святослав преподает в Урбане и продолжает концертную деятельность.

До и после войны Игорь Федорович много выступал с сыном, и Концерт для 2-х фортепиано написан И. Стравинским для совместного его исполнения со Святославом.

Младшую дочь Милену туберкулез продержал долгое время в санаториях Франции. Там же она вышла замуж за Андре Мариона. Они тоже после войны перебрались в Лос-Анджелес, поближе к отцу. Жилось им трудно,

 

[124]

 

перепробовали разные заработки, пока Андре не устроился в транспортную контору. Отец, конечно, помог Милене переехать, приобрести дом.

Чувствовалось, как дороги ему дети, сколько нежности, любви и заботы он к ним проявляет. Дядя попросил кое-что подшить ему: па фрачных галстуках оторвались пряжки, у фетровой шляпы — подкладка. Я сидела с этим рукоделием, и мы мирно и уютно болтали. Дядя был доволен моей немудреной работой: «Как ты все это хорошо делаешь»,— говорил он. Вернулась ненадолго Вера, делилась своими впечатлениями от поездки по городу. Поговорили об утренней гимнастике, которой им нет времени заниматься из-за постоянных гастрольных разъездов. Между прочим, несколько раз Игорь Федорович и Вера Артуровна говорили о чьих-то болезнях, смертях, о том, как и что у них лечат. И при всем этом в Игоре Федоровиче чувствовалась какая-то большая внутренняя жизнеутверждающая собранность. О своей престарелости он говорил даже весело, и никакой пессимистической тени не чувствовалось при разговоре на эту тему. Рассказал мне Игорь Федорович о том, как в октябре 1956 года у него случился в Берлине во время концерта приступ церебрального тромбоза — он дирижировал тогда своей симфонией. С трудом, но он провел концерт до конца. На другой день они уехали в Мюнхен, где его положили в больницу для серьезного лечения. Процесс был приостановлен, но нога стала частично чужой. — Я усилием воли передвигаю свою ногу, и это даже не очень заметно,— сказал Игорь Федорович. С тех пор за его кровью все время стали следить, каждую неделю делали анализы. Если кровь начинала густеть— лекарства и постель. У нас тоже, после случившегося с ним недомогания, у Игоря Федоровича чуть ли не через день брали кровь на анализ. Сколько у него было лекарств! Целый чемоданчик, полный пузырьков, баночек, коробочек. Он постоянно что-то принимал и капал.

 

[125]

 

Рассказывал мне Игорь Федорович о своем голливудском доме на Норт Уотерли, 1260. Дом этот небольшой, и очень не хватало гостиной, когда приходило много гостей. Пришлось сделать пристройку. Это отдельный павильон, соединяющийся открытой галереей с домом. Игорь Федорович сам придумал архитектурную идею этого зала и нарисовал мне, как перекрещиваются балки на потолке. Продольная стена, застекленная до пола, выходит прямо в сад. Я расспрашивала дядю про серийную музыку и про недавно написанный «Потоп». Он попросил дать его чемодан для ценностей, где хранились документы, деньги, рукописи,— чемодан с особо сложным замком, открывающимся набором. Игорь Федорович вытащил партитуру «Потопа» и показал, как в начале вклеены фрагменты с нотными сериями, на основе которых написано все произведение. Рассказал еще разные другие технические подробности, которые я не очень поняла и, к сожалению, не запомнила. Поговорили о предках, о которых он хотя и мало знал, но кое-что смог мне рассказать.

Так мы проговорили часа три, до тех пор, пока я не спохватилась.

—   Ведь я тебя утомила, полежи один, а я пойду в соседнюю комнату и буду читать.

—   Я действительно немного устал, но ты не уходи, возьми книжку, и мы будем оба читать, я хочу, чтобы ты была рядом со мной.

Мы так и просидели до приезда Веры. Вернулась она в восторге от образцовского театра и со смехом рассказывала разные эпизоды спектакля. Ушла я от них в девять часов. Хотя меня давно уже ждали друзья, но в этот приезд мне все прощали.

30 сентября. День именин Веры Артуровны. И накануне, и в этот день я бегала по магазинам, разыскивая, что бы ей подарить. Наконец купила вятскую игрушку, матрешку, куклу в русском костюме. Утром к Игорю

 

[126]

 

Федоровичу приходила Юдина, чтобы принести ему хорошего меда, для поправки после болезни, и антикварную книгу. Мария Вениаминовна давно мечтала о встрече с любимым композитором. Его приезд был для нее событием, казалось, что уже реальны встречи с ним и разговоры на самые задушевные темы. Ведь она исполнитель всех его фортепианных произведений. Сколько скопилось вопросов, сколько нужно высказать ему... И все это почти свелось на нет! Попасть к Игорю Федоровичу было трудно. Репетиции, поездки, приемы, театры. Мария Вениаминовна же была занята организацией выставки в ленинградском Доме композиторов и приезжала в Москву лишь на концерты Игоря Федоровича.

Начатая с ним однажды беседа почти сразу была прервана чьим-то приходом. Юдина, боготворившая Стравинского, каждый раз при встрече с ним пыталась целовать ему руку. Это отнюдь не было, как многие думали, просто «чудачеством». Мария Вениаминовна, очень передовой человек в области искусства, в формах проявления своих чувств была, так сказать, дочерью своего времени.

Когда я пришла, то застала Игоря Федоровича совсем поправившимся. Он отдыхал после обеда. Мы с Верой Артуровной расположились в гостиной. Несколько раз мы вот так оставались одни и вели очень хорошие беседы. Вера — такая гармонично-красивая, несмотря на свой возраст, спокойная. Казалось, ничто не может вывести ее из себя. Я пользовалась этим безлюдным временем и старалась расспросить ее о многом. Мне хотелось задать ей кучу вопросов, по на первый же она начинала не спеша и очень подробно рассказывать, и часто на другие уже не оставалось времени. Так я однажды спросила: «Правда ли пишут, что Игорь Федорович перешел в католичество?»

— Конечно, нет! Видно, в заблуждение ввело то, что «Месса», «Кантикум Сакрум» и «Трени»—католические сочинения Стравинского с латинским текстом, а также

 

[127]

 

то, что он встречался и беседовал с представителями католического духовенства[6]. Православная церковная служба допускает только лишь вокально-хоровую музыку, без инструментального сопровождения. Стравинский же тяготел в своем творчестве к соединению вокального и инструментального начал. Короче говоря — творческие устремления побороли догматы православия.

Игорь Федорович тоже подтвердил мне однажды, что разговоры о его католицизме — один из многочисленных домыслов прессы.

Вера Артуровна рассказала мне также, что Игоря Федоровича выводит из себя американский закон о налогах. Он перешел в ту высшую категорию заработков, с которой взимают 90% налога. Это его так возмущает, что он об этом может говорить каждый день. Кинозвезды, которые работают как лошади, тоже платят этот огромный налог. Дядя и со мной пару раз касался этой темы.

—   Я ведь получаю очень большие деньги за издание моей музыки, концерты, и с меня берут за все 90%. Сейчас, когда я состарился и стал болеть, мне оставляют 5 % на лечение и берут 85 % налога. Вот у вас я за один концерт получаю 1000 долларов или 900 рублей русскими деньгами, что эквивалентно. Юрок, крупнейший американский импресарио, мой большой друг, понимая, что 900 рублей мне в России не истратить, заплатит мне в Америке долларами. Русские рубли ему нужны тут в его приезды в Советский Союз.

Я наивно сказала:

—   Раз ты получил эти деньги у нас, то ты можешь не платить налога там, в Америке.

—   Но это же незаконно, меня посадят в тюрьму!

Вера Артуровна рассказала мне о себе. В 1918—1919 годах она с бывшим мужем, известным художником С. Судейкиным оказалась в Крыму, в Ялте. В эти годы

 

[128]

 

на выставках в Ялте экспонировались работы ее мужа. Мои родители, также находившиеся в это время в Ялте, были знакомы и встречались со многими художниками. На тех же выставках в Ялте была выставлена и мамина живопись. Возможно, что родители и встречались с Верой Артуровной Судейкиной. У меня сохранился каталог второй ялтинской выставки 1919 года, где выставлялись работы И. Билибина, С. Сорина, Н. Миллиоти, М. Волошина, С. Судейкипа, В. Суреньянца, моей матери Е. Стравинской и др.

Рассказывала мне Вера Артуровна много о Милене, младшей своей падчерице, с которой они почти каждодневно встречались в Лос-Анджелесе и с которой у нее были очень хорошие отношения.

Около восьми часов вечера пришли Т. Хренников с женой и дочерью, И. Безродный с женой и Александра Александровна. Принесли кучу подарков, среди них — резной дымковский «мужичок-с-ноготок», вышитая скатерть, дулевские фигурки, жостевский поднос, палехские изделия и еще много премилых вещей. Словом, количество подарков начало расти. Сели ужинать, пили шампанское, вино, было очень уютно, приятно, весело. Клара Арнольдовна Хренникова, прекрасный фотограф, как всегда, много фотографировала, в том числе и дядю со мной—«специально для Ксении Юрьевны!» (эти фотографии я не получила). Сидели долго и разошлись поздно.

1 октября. Стравинские с Крафтом были на приемах. Завтрак в американском посольстве, куда приглашены были также Е. А. Фурцева и Т. Н. Хренников. Обед — в отдельном зале гостиницы «Метрополь», по приглашению министра культуры Е. А. Фурцевой и Союза композиторов. На обеде были композиторы Д. Шостакович, А. Хачатурян, К. Кара-Караев, дирижер К. Кондрашин и др. Этот прием, по отзывам, был чрезвычайно интересен, и можно только пожалеть, что я там не была.

 

[129]

 

2 октября. В Москве ко мне несколько раз обращались, как к посреднику, с просьбой помочь. Кто хотел передать что-то Игорю Федоровичу, кто — встретиться или переговорить. Было столько желающих попасть к нему, не только корреспондентов, но и музыкальных деятелей или просто почитателей, что Стравинский попросту не имел бы ни сна, ни отдыха. Согласно просьбе Союза композиторов, коммутатор «Националя» не соединял с номером 115, а дежурная в коридоре туда не пропускала. Меня уже знали, поэтому и пропускали, и соединяли. Кто-то иногда «прорывался». Особенно напорист был один зарубежный журналист с усиками. Он со своим неизменным блокнотом врывался к Стравинскому во время завтрака или отдыха. Я его потом видела в самолете, в Ленинградской филармонии и гостинице. Второго октября мне позвонил звукорежиссер радио К. К. Калиненко, с которым я познакомилась в день встречи Игоря Федоровича, и просил посредничества. Он и его приятель загорелись желанием уговорить Игоря Федоровича оркестровать симфонию Чайковского, написанную вчерне и не оркестрованную, которая должна была быть Шестой. В дальнейшем Чайковский раздумал и написанные фрагменты использовал в других произведениях.

Калиненко передал мне увесистый нотный том и фотографию П. И. Чайковского с подлинным его автографом. Эту святыню Калиненко решил преподнести почитаемому им И. Стравинскому. Я, конечно, с удовольствием взялась выполнить это поручение.

Днем Стравинские были приглашены в канадское посольство. Перед концертом дядя рассказывал мне, что у посла много интересных абстрактных картин. После приема они еще ездили на квартиру к одному коллекционеру, у которого небольшое, но великолепное собрание картин и есть прямо уникумы, например Кандинский. Последнего Игорь Федорович очень любил и говорил мне, что в Нью-Йорке в государственном музее имеется большое собрание его картин.

 

[130]

 

Вечером состоялся третий концерт. Оркестр уже другой — Симфонический оркестр Московской государственной филармонии. Игорь Федорович уже хорошо сработался с первым оркестром, который ему очень нравился, и была неясна произошедшая замена. Позднее он говорил, что первый оркестр был сильнее, но и в этом есть хорошие музыканты. Его опять трогало и радовало их празднично приподнятое настроение и энтузиазм. В программе—Симфония в трех движениях (дирижер Крафт), Каприччио для фортепиано с оркестром (солистка Т. Николаева, дирижер Крафт); «Фейерверк» — дирижирует автор; «Петрушка» (сюита из балета) — дирижирует автор. Концерт прошел с огромным успехом. Т. Николаева поразительно справилась со своей партией: буквально в несколько дней разучила эту технически труднейшую вещь.

В первом отделении, когда дирижировал Крафт, Игорь Федорович сидел в директорской ложе, где неизменно присутствовали Т. Н. Хренников с женой и дочерью, Л. И. Прокофьева, К. Хачатурян и еще многие видные артисты, музыканты. Дядя сидел сзади у стены, чтобы его не было видно из публики. В этой ложе и в фойе при ней — целый маленький мирок, так сказать, «сливки» музыкального и художественного общества. Пришла замечательная актриса, теперь уже в летах, Алиса Коонен, яркая звезда таировского Камерного театра. Кто из моего поколения не восхищался ее Адриенной Ле-куврер? Оказывается, Вера Артуровна, тогда еще де Боссе, совсем юная, играла небольшие роли в этом начинавшем свою жизнь Камерном театре. Теперь эти пожилые женщины вспомнили свои молодые 1910-е годы. На первом концерте я познакомилась в этой же ложе консерватории с Линой Ивановной Прокофьевой, первой женой Сергея Сергеевича и матерью его сыновей. Она встречалась со Стравинскими еще во Франции, знала мою бабушку, тетю Катю — первую жену Игоря Федоровича — и принесла показать мне фотографии своего семейства и Стравинских. На третьем концерте она ска-

 

[131]

 

зала, что со мной хочет встретиться Елена Александровна Спендиарова, дочь композитора, та самая Ляля Спендиарова, с которой мы играли и дружили еще детьми в Ялте. Встреча состоялась, и я получила приглашение к ней на обед на завтра.

Когда после концерта машина, где сидели Стравинские, медленно проезжала через парадный двор консерватории, запруженный расходящейся публикой, сколько людей подходило к машине! Сияющие лица, улыбки, благодарности и просьбы: «Приезжайте к нам еще»,

3 октября. В 2 часа дня, как было условлено, зашла в «Националь» с нотами для разговора о «Шестой симфонии» Чайковского. В номере Стравинских не оказалось, они были на парадном завтраке в ресторане гостиницы. Паркер принимал Стравинских и наших маститых музыкантов — Гилельса, Ойстраха, Безродного и других. Условилась с Афониной, что зайду перед концертом. На обеде у Спендиаровой я познакомилась с ее родственницей — известным композитором Зарой Левиной. В разговоре со мной она очень сетовала на то, что Игоря Федоровича так оберегали от могущих утомить его встреч, что очень многие композиторы, мечтавшие о знакомстве и общении со Стравинским, так и не смогли пробиться и осуществить это желание. Пришла в «Националь» около семи. Вера со смехом и тревогой сказала: «Ты знаешь, Игорь так много выпил, что его привели совсем во хмелю. Вот уж два часа, что он спит. Прямо не знаю, как он будет дирижировать!» Как будто наперекор этим словам, Игорь Федорович вышел из спальни уже совершенно бодрый и с ясной головой. Я ему передала материалы о Чайковском и фотографию с автографом, которой он был очень рад. Выслушав все внимательно, он сказал, что посоветуется с Робертом. На другой день Игорь Федорович дал ответ: «Боб не советует, так как эта тема уже была использована Чайковским».

 

[132]

 

Итак, четвертый, последний концерт в Москве. Та же программа, что и в третьем. Концерт прошел с неизменным успехом. Горячие аплодисменты, многократные вызовы, масса цветов, приветствия. Весь зал встает и, стоя, без конца вызывает Стравинского. Это было фактически прощание москвичей с ним навсегда... Государственный симфонический оркестр СССР преподнес Игорю Федоровичу палехскую шкатулку, оркестр Московской государственной филармонии — электросамовар. Игорь Федорович, оказывается, ничего не знал о знаменитом искусстве Палеха, и я ему подробно рассказала о нем.

В период пребывания Игоря Федоровича в Москве в наших разговорах были затронуты разные темы. После банкета у Е. А. Фурцевой, на котором был и Шостакович, я спросила Игоря Федоровича, как он к нему относится. У дяди сделалось серьезное лицо, и он сказал:

- Ты знаешь, у нас с ним сложные отношения. Я хотела расспросить его подробнее, но кто-то в этот момент вошел и помешал разговору. Сколько раз интересные расспросы и разговоры были таким образом оборваны.

Несколько раз Игорь Федорович возвращался к теме о прессе. Он начал говорить о ней с первых же дней. Всегда с жаром и с возмущением он ругал ее. Говорил, что во всех странах для сенсации или других соображений корреспонденты и журналисты все перевирают. Мои прежние опасения о характере дяди, когда я ехала его встречать, за две недели постоянных общений с ним в Москве улетучились окончательно. Он, часто и с удовольствием рассказывавший о своих детях, и меня расспрашивал о покойных моих родителях, сестре, о моей семье. Роберт как-то говорил, что, получив от меня фотографию моего отца, одну из его последних, дядя взволнованно сказал Крафту: «Это мой покойный брат». В глазах его блеснули слезы.

Последний день в Москве закончился, назавтра мы все уезжали в Ленинград.

 

[133]

 

4 октября. К десяти часам утра мы с чемоданами были в «Национале» — Александра Александровна, Карен Суренович и я. На Шереметьевский аэродром приехало еще несколько человек из Союза композиторов. Вылет задерживался, и мы поехали с внутреннего на внешний аэровокзал перекусить в ресторане. Настроение у всех было веселое. Перекусив, вернулись обратно и около 12 часов вылетели в Ленинград.

В самолете Игорь Федорович, Вера Артуровна и я сели в салоне вокруг стола. Рядом были Паркер и тот иностранный корреспондент с усиками, который все время появлялся около Игоря Федоровича. Афонина и Роберт сидели несколько в стороне и вели какие-то серьезные философские разговоры. Дядя рассказывал что-то про Петербург, молодость, семью, вспоминал своего брата

 

[134]

 

Юрия, моего отца и, обратившись к Карену, сказал: «Какой это был образованный и интересный человек — настоящий барин» (!!!). Мы с Карепом прыснули от смеха, не знаю, поняли ли они, почему. А вот уже и мой Ленинград! В иллюминатор видна группа встречающих, поменьше, чем в Москве. Среди них мои близкие. Стравинского встречают композиторы, музыковеды и его друг юности и сверстник — Владимир Николаевич Римский-Корсаков. Встреча была трогательная, и у Владимира Николаевича на глазах были слезы. Игорь Федорович не сразу его узнал, а только после того, как Владимир Николаевич назвал его уменьшительным именем Гима.

Я же бросилась здороваться и целовать своих. Беглый разговор... Муж сказал мне: «Ты все-таки познакомь нас с Игорем Федоровичем, а то, видишь, он уже в машине». Я представила дяде своего мужа, дочь с мужем и племянника — сына покойной сестры Тани — с женой. Машины тронулись, в одной из них мы. В гостинице «Европейская» мы с мужем зашли посмотреть, как устроили Стравинских. Три небольшие комнаты (по контрасту с залом в «Национале») в третьем этаже, на углу улицы Бродского и площади Искусств.

Гостиная, спальная и угловая комната с роялем. Обстановка приятная — модернизированный ампир. Окна комнат выходят на филармонию, и два дня спустя можно было наблюдать огромную очередь за билетами на концерты Стравинского. Собственно, записались на Стравинского еще год назад и ходили только на переклички, но за день до начала продажи установилась живая очередь, стоявшая с вечера всю ночь. Набрался народ, и мы ушли. Зашли в номер Карена Хачатуряна, где собралось человек пять членов Союза композиторов. Мы попросили при распределении времени Стравинских в Ленинграде учесть их визит к нам.

Итак, я вернулась в свой «брошенный дом». Дочь уезжала в командировку, а муж с зятем оставались со всем

 

[135]

 

хозяйством и с четырехлетним Игорьком, а вечерами, после работы, до глубокой ночи готовили экспонаты для выставки. Два стенда экспозиции были посвящены русскому периоду. Репродуцировались фотографии, отобранные из материалов моего семейного архива. Вечером мы с мужем пришли в Дом композиторов. Группа художников-оформителей работала вовсю. На щитах, которым постарались придать «модерновый» вид, были наклеены фотографии. Писались подзаголовки

 

[136]

 

и надписи. Рядом в зале шла репетиция Октета и Септета с участием и под руководством М. В. Юдиной. Я предложила одному из художников свою помощь.

—   Проверяйте тексты под фотографиями. Проверила на «своих» щитах.

—   Дайте тексты для других.

—   Но я же не знаю их!

—   Тогда, знаете, Вы лучше уходите и не мешайте работать.

Он был прав, и мы ушли.

Вечером Стравинские были в Театре имени Пушкина на спектакле «Живой труп». Они устали, а кроме того, сцена с цыганами навела на них тоску, и они ушли, не досмотрев спектакля.

 

[137]

 

5 октября. Еще до отъезда в Москву у меня был целый список тех, кто просил и кому необходимо было достать в Ленинграде билеты на концерты Стравинского. Я набралась храбрости и позвонила художественному руководителю филармонии О. С. Саркисову, изложив свою просьбу: 10 билетов на каждый концерт. Пауза.. .

—   Вы знаете, этим заправляет директор Большого зала Краснобородов; без него никто ничего не может сделать. Позвоните ему завтра, я его подготовлю.

Назавтра я с трепетом позвонила Краснобородову. Никаких пауз, самым спокойным голосом:

- Пожалуйста, когда приедет Игорь Федорович, я дам ему столько билетов, сколько он захочет. В этот день состоялась первая репетиция в Ленинграде. Только благодаря любезной помощи дирижера А. Янсонса, которого повстречала в филармонии, я получила пропуск на репетицию. Необычно пустой Большой зал. Крафт репетирует «Поцелуй феи». Рядом с дирижерским пультом на стуле сидит Афонина. Она переводит, согласно замечаниям Крафта, номера отрывков для повторения. Игорь Федорович с партитурой в третьем ряду, рядом Геннадий Рождественский и Карен Хачатурян. Я села сзади.

После репетиции мне предстояла серьезная операция — доставание билетов. Они нужны близким родственникам, друзьям, людям, которым я не могу не помочь. В дирижерском фойе я подошла к дяде. Он, как обычно, ласково меня поцеловал.

—   О, милая, как хорошо, что ты пришла! (Вернее было бы сказать, пробралась.)

Подошла режиссер телевидения. Игорь Федорович стал объяснять ей, как нужно показывать «Поцелуй феи». Изложил содержание:

—   Швейцарские горы, мужики в длинной одежде...

В это время в комнату заглянул директор. Я его не знала в лицо, но милый Карен уже все сказал и ему, и Игорю Федоровичу. Дядя любезнейшим образом обратился к директору:

 

[138]

 

—   Это моя племянница, родная моя племянница, Вы,
пожалуйста, устройте ей билеты.

Поцеловав дядю, я пошла с директором какими-то ходами и переходами, пока он меня не привел к Краснобородову и передал слова Игоря Федоровича. Краснобородов спросил:

—   Деньги есть с собой? (А нужно было 80 рублей! Билеты оказались очень дорогими.)

—   Да, есть.

—   Получите рядом.

Все мои двадцать билетов уже лежали в конверте с фамилией. Видимо, распоряжение было дано еще после моего первого звонка.

После репетиции «трио» Игоря Федоровича возили в Ломоносов, где он родился. Сопровождал директор музея Петродворца. По дороге проехали через Петергоф и прошлись по его парку. В Ломоносове (Ораниенбаум) проехали по главной его улице — проспекту Юного Ленинца, затем мимо Китайского дворца и Катальной горки. Тогда еще не было известно, где стоял дом, в котором родился Игорь Федорович. Попутно хочется рассказать, как это удалось установить. У меня в семейном архиве сохранились толстые расходно-приходные книги деда — Федора Игпатьевича Стравинского, о которых я писала Игорю Федоровичу в 1965 году. Они долго не привлекали к себе внимания, но когда однажды мне пришлось заглянуть в них, то я уже не могла от них оторваться. Это оказалась семейная летопись за многие годы. Красивым ровным почерком Федор Игнатьевич не просто записывал расходы: тут шли подробные описания поездок, посещения музеев, театров, путешествия за границу со всеми деталями, списки приобретенных книг... Были радостные события и печальные. Записи о рождении сыновей обносились красной рамкой. В одной из таких рамок шли слова: 1882-го года, 5-го июня, в 12 часов дня, в Ораниенбауме, по Швейцарской улице, на даче Худынцевой № 137 родился сын Игорь.

 

[139]

 

В семейном архиве сохранился также более чем скромный рисуночек, на обратной стороне которого рукой моего отца написано: «Дача в Ораниенбауме, на которой мы жили приблизительно в 1883 г. Гектографировано с папиного рисунка. Ю. Стравинский». (Дата указана ошибочно — в 1883 г. Стравинские уезжали па лето в Павловку, имение Елачичей близ Бугульмы.)

Посетив в 1963 году бывшую Швейцарскую улицу, ныне улицу Восстания, я не нашла дома Худынцева. Только в 1973 году, благодаря энергии нового директора Краеведческого музея Александра Николаевича Бурака, а также записям Федора Игнатьевича в расходной книге и его рисунку, Александру Николаевичу удалось все-таки найти точное место, где родился И. Стравинский.

Опросив около тридцати старожилов, он узнал, где находились дачи купца Худынцева, которые он сдавал на лето. Одна из старожилок указала точно место, где стоял дом, изображенный на рисунке. На этом участке сейчас находится трансформаторная подстанция, дом № 137 за ветхостью был снесен в 1935 году. От него сохранился фундамент и ступени входа. Номер 137, под которым раньше значился дом, был общегородским инвентаризационным номером, маленькая улица от силы

 

[140]

 

имеет 10 домов. Называлась она Швейцарской, так как примыкала к небольшому живописному Швейцарскому парку с прудом.

1 июля 1974 года гостивший у нас с супругой Федор Игоревич, старший сын композитора (живущий в Женеве), посетил Ломоносов, побывал на бывшей Швейцарской улице. Он взял земли у фундамента дачи Худынцева, чтобы положить на могилу отца в Венеции. Игорь Федорович в возрасте двух лет провел еще одно лето в Ораниенбауме. В расходной книге имеется также запись в красной рамке:

30-го июля 1884 г. в г. Ораниенбауме на даче генерала Свистовского по Лесной улице родился четвертый сын: Гурий.

В тот же день, когда Стравинский побывал в Ломоносове, Соловьев-Седой предложил Игорю Федоровичу, после обеда, посетить могилу его отца Федора Игнатьевича в некрополе мастеров искусств. Стравинский под благовидным предлогом отказался. От близких я знала, что Игорь Федорович избегал посещения кладбищ и разговоров о смерти.

Вечером Стравинских и Роберта принимали в Доме композиторов. В соседней комнате Юдина и бригада художников срочно кончали экспозицию выставки, открытие которой назначено было на завтра.

6 октября. Пока Игорь Федорович был на репетиции, я зашла в гостиницу «Европейская» навестить Веру. Она поделилась со мной впечатлениями о поездке накануне в Петродворец и Ломоносов. Сегодня она одна ездила по городу. Вскоре пришли с репетиции Игорь Федорович и с ним Роберт, Паркер, Афонина. Пригласили меня пообедать с ними. За столом велись оживленные разговоры, хотя, увы, превалировал английский язык. Дядя за обедом выпил, это ему, видимо, не вредило. Еще в Москве, когда все куда-то собирались и мы с Верой закурили, дядя сказал:

 

[141]

 

— А ну-ка, Ксеничка, налей-ка мне тоже закурить. (Он бросил курить, когда болел церебральным тромбозом.) После обеда все собирались ехать в Эрмитаж, но Игорь Федорович немного «перехватил» и сказал, что ляжет поспать. Вера попросила меня проводить Игоря Федоровича в номер. Он крепко опирался на мою руку, в другой— его палочка, походка, как всегда, затруднена из-за ноги. Игорь Федорович прилег на кровать, я накапала ему какие-то капли, и он сразу заснул. Я уселась около него на коврике.

 

[142]

 

Когда я ждала дядю, то не знала, какой он. Меня очень пугало, что он знаменит. Я не принадлежу к тщеславным людям, которым импонирует общение со знаменитыми людьми. Наоборот, я никогда не стремилась к сближению с ними. Но ведь это был брат моего отца, которого я так любила! И вот дядя сразу «оказался» такой родной, свой, близкий. Уже через несколько дней я чувствовала, будто знаю его очень давно. Лицом Игорь Федорович не был похож на моего отца, но одновременно так неуловимо схож — и манерой говорить, и жестами. У него были совсем папины руки, говорил он таким же тембром, как у нас в семье. Кое-кто, слушая его по радио и телевидению, нашел, что Игорь Федорович говорит с акцентом. Это неверно. Его речь была такая, как говорила русская интеллигенция 50 лет назад. Так говорят старики-эмигранты на Западе. Так говорили мои родители, хотя их дикция постепенно осовременивалась. Словом, голос «родной крови» был так силен, что я все время ощущала радость и большое счастье, как будто обрела кого-то близкого, кого считала потерянным. Весь этот парад, шум и оживление, царившие вокруг Игоря Федоровича и в орбиту которых я была невольно вовлечена на время,— все это для меня был только интересный спектакль, который я смотрела как бы со стороны. В тот день я сидела на коврике, глядела на это спящее, старенькое, милое и бесконечно родное лицо и была счастлива. Ну как я уйду? Зазвонит телефон, придет кто-нибудь, ведь двери не заперты... Я уселась в соседней комнате в кресле с книгой, где и просидела часа два. Вера Артуровна, вернувшись, очень удивилась, что я была здесь. Я объяснила и хотела сразу уйти. — Ах! эти самоотверженные русские женщины! Ну посиди, поговорим, покурим, потом ты пойдешь. И опять спокойная, неспешная беседа. О Риме, где она любит бродить одна, о самой красивой бухте в мире — Неаполитанской, о Венеции, о том, как живет и работает Милена... Мне все это интересно, я с удовольствием слушаю.

 

[143]

 

Вечером вторая встреча в Доме композиторов: открытие выставки и концерт. Народу собралось очень много, маленький Дом композиторов переполнен. Сначала Юдина провела гостей по выставке, которая отражала разные периоды жизни и творчества композитора. Русский период — детство, родители, отец в ролях, братья, любимая няня Берта. Первая жена Екатерина, дети. Петербург, Устилуг. Партитуры, ноты, изданные Беляевым, Юргенсоном. Затем французский и американский периоды. Театральные постановки от Дягилева до Баланчина. Фотографии друзей и соратников (Рамюза, Кокто, Элиота), ценимых Стравинским композиторов, среди них Штокгаузен. Игорь Федорович был приятно изумлен широтой и разнообразием материалов выставки. Многие фотографии русского периода он просто забыл. А был это результат колоссального труда, необычайной эрудиции и компетентности М. В. Юдиной. В устройстве выставки ей очень помогли художница А. А. Лепорская, В. М. Богданов-Березовский, профессор П. А. Вульфиус, Ю. Я. Вайнкоп, Н. К. Бруни-Бальмонт[7].

На выставке я встретила художника-оформителя. Теперь он уже, конечно, был не в заляпанной красками блузе, а в костюме и галстуке. Мы приветливо поздоровались.

— Да,— сказал он,— Стравинский все-таки хороший композитор, не такой, конечно, как Бородин, но все же ничего.

Потом все пошли в зал слушать концерт. В программе Октет и Септет, музыканты те же, что в январе, только солирующую флейту в Октете исполнял не Д. Беда, а С. Пошехов. В этот вечер директор Дома композиторов, Евгения Дмитриевна Выходцева, Стравинских и Крафта усадила в четвертый ряд, нас — в первый, впритык

 

[144]

 

к эстраде. Когда все заняли свои места, публика устроила Стравинскому овацию; весь зал встал и долго ему аплодировал. Соловьев-Седой провел Игоря Федоровича на эстраду, он низко кланялся и радостно улыбался.

В атмосфере зала чувствовалась праздничность. Горячие аплодисменты, улыбающиеся лица, веселое возбуждение. Для многих была и какая-то неправдоподобность во всем происходящем: соединились образы того, еще молодого, смутьяна 20-х годов, вызывавшего и бурные восторги, и негодующее возмущение, но громко звучавшего с концертных эстрад, и этого реального маститого старого человека. Но старику было очень ра-

 

[145]

 

достно на душе, и это очень чувствовалось. (Приходит на память маленький, но красноречивый эпизод 20-х годов. Мой отец возвращался со своим добрым знакомым Л. П. Мэем с концерта, где исполнялась «Весна священная». Лев Петрович — скромный служащий, но страстный музыкант-любитель. В его доме собирались друзья, чтобы музицировать. Все деньги и время тратил он на посещение концертов. И этот человек, по-особому изысканно вежливый и даже застенчивый, вдруг изрек брату автора «Весны»: «Юрий Федорович, до сих пор я думал, что люблю музыку, но если это музыка, то я ненавижу ее!!»)

В маленьком зале, полном народа, было душно и места четвертого ряда слишком близкие, поэтому Игорь Федорович, а с ним и все мы пересели назад, где за последним рядом, уже в дверях, поставили стулья. Потом я узнала, что многим не понравилось и даже показалось странным, что Игорь Федорович как бы удалился и не стал сидеть среди публики.

После концерта Мария Вениаминовна подошла к Стравинскому, волнуясь, каков будет отзыв об исполнении. Игорь Федорович ее сначала похвалил, но затем сказал, что темпы были не те. Художник Т. В. Шишмарева, приютившись около внутренней лестницы, делала с Игоря Федоровича наброски. Фотограф тоже не терял времени.

После концерта, когда Стравинские и еще несколько человек перешли в комнату, где была выставка, директор Е. Д. Выходцева стала в дверях и больше никого не пускала. Игорь Федорович пробыл там с полчаса, беседуя с разными лицами, затем «трио» уехало. Многие, хотевшие встретиться и поговорить со Стравинским, не смогли проникнуть в эту комнату. Позднее мне говорили, что они были недовольны этим «отчуждением» Стравинского и решили, что инициатива исходила от него. А сам Игорь Федорович даже не подозревал, что его «оградили»! Только у входа на крыльце мне удалось наконец подойти к дяде и сказать об Эрмитаже и Кандинском,

 

[147]

 

которого он очень хотел посмотреть. В Ленинграде сохранились его полотна русского, вернее, польского периода: 15 холстов в запасниках Русского музея, 2 — в эрмитажных. В Доме композиторов я познакомилась с научным сотрудником Эрмитажа А. Н. Изоргиной, которая любезно предложила организовать осмотр Игорем Федоровичем эрмитажных полотен Кандинского. Об этом я и сообщила дяде. Но на это опять не хватило времени. После отъезда Стравинских мы пошли с мужем в Эрмитаж, где сотрудник С. И. Великанова показала нам эти полотна. Одно из них огромное, и его спустили специально для Игоря Федоровича с четвертого этажа на второй, но, увы,— напрасно.

7 октября. Утром Стравинские слушали в Доме композиторов записи произведений Г. Свиридова, В. Салманова, Г. Уствольской, Э. Мирзояна. Для нас же это был памятный день — визит дяди с Верой и Робертом к нам в гости. Должны были быть только родственники: мы с мужем, дочь с мужем, племянник Рома с женой. Накануне Александра Александровна сказала, что они с Кареном не придут, чтобы были только свои. Роберт, по словам Афониной, и тот сомневался, приходить ли ему. Можно себе представить, что у нас только творилось дома в этот день! В комнатах, где жила наша семья, что-то переставлялось, выносилось, что-то доставалось из глубин буфета и сундука. На кухне было не меньше дел — еда должна быть сугубо домашняя. Ведь наш дом был единственный в России частный дом, который посетили Стравинские. Итак — пирожки с капустой, пирог с яблоками, домашнее варенье и, конечно, вино, водка и всякие закуски.

Все должно было радовать Игоря Федоровича, должно было предстать перед ним наилучшим образом. Сохранились кое-какие вещи—бронза, книжные шкафы, фарфор, портреты и др.,— которые принадлежали его родителям и которые ему, без сомнения, приятно будет

 

[148]

 

увидеть как напоминание о детских и юношеских годах. Все лишнее убиралось. На столе в импровизированной гостиной было положено кое-что из материалов семейных архивов.

Словом, когда дым стоял коромыслом и последний лоск еще не был наведен, позвонила Вера: «Мы уже отдохнули и приедем немного раньше, нас ждут на „Лоэнгри-на" в Мариинском театре». Мой муж и племянник должны были заехать за ними в гостиницу и — о радость! — немножко задержали их, предложив сначала посмотреть Никольский собор. Этот шедевр XVIII века, созданный архитектором Чевакинским в пышном елизаветинском барокко, вызвал у Игоря Федоровича радостную реакцию. Затем они вошли внутрь собора. Дядя опустился на колени и отвесил земной поклон. Вера поставила свечку. Описав затем в машине небольшой круг по близлежащим улицам, они подъехали к дому № 6 по Крюкову каналу.

Дома я познакомила гостей с моим четырехлетним внуком Игорем. Дядя ласково поздоровался с праплемянни-ком, как он его потом называл, и мы отвели Игорька к соседям, чтобы он не мешал нам. Приехав, Вера Артуровна сказала: «Только на полтора часа». Просидели они у нас четыре! Все было так просто, непосредственно, по-родственному, что время шло незаметно. Смотрели семейные фотографии, гимназические документы Игоря Федоровича, программы концертов, газетные и журнальные статьи, письма и др. Дядя отобрал фотографии, которых у него не было, и я потом отослала ему репродукции.

За столом велся веселый разговор, я же была полна хозяйских хлопот, радостно возбуждена и не вникала в него. Помню только, что Стравинские рассказывали о визите к президенту Кеннеди полгода тому назад. Игорь Федорович называл его и его жену — прелестными

 

[150]

 

молодыми людьми, говорил, что у них было очень весело и что он много выпил там. Вера вспоминала, как Ми-лена срочно, самолетом, выслала из Голливуда в Вашингтон белое парадное платье. Пили за здоровье моей дочери Елены, которой как раз в этот день исполнилось тридцать лет. Было еще много и других тостов. В этот вечер Мария Вениаминовна Юдина, уехавшая накануне вечером в Москву, исполняла в Колонном зале Концерт для фортепиано, контрабасов и духовых Стравинского. Мы слушали его по радио. Через полтора часа, как было условлено, за гостями пришла машина. Я спустилась вниз и пригласила Афонину присоединиться к нам. Так как оживленные разговоры, происходившие до ее приезда, велись по-русски, а говорившая по-английски молодежь тоже участвовала в этом общем разговоре, лишь иногда перебрасываясь отдельными фразами с Крафтом, то он немного скучал. С появлением Александры Александровны Крафт обрел язык. Они прошли в «гостиную» и занялись там просмотром архивов, которые на Роберта произвели большое впечатление. Он сказал мне:

—   У Вас есть такие вещи, которых больше, пожалуй, нигде не найдешь.

Стоя у окна, Игорь Федорович разглядывал жилой дом и Дворец культуры имени Первой пятилетки, выстроенные на другой стороне Крюкова канала, на месте, где раньше были тюрьма «Литовский замок» и Литовский рынок. Все совсем не то, и вместе с тем это — Крюков канал с знакомой решеткой... Дядя поделился своими мыслями об этом с Ромой. Тот не преминул сказать:

—   Вот видите, Игорь Федорович, дом, в котором Вы находитесь, остался цел, несмотря на несколько снарядов, попавших в него, Вас неправильно информировали, что он разрушен во время войны.

—   Откуда ты это взял?

 

[154]

 

—   Но Вы пишете в «Диалогах», в «Мемуарах и комментариях», что дом больше не существует.

—   Я этого не писал, ты ошибаешься!— воскликнулдядя.

Рома не счел удобным опровергать его. С моим мужем у дяди почему-то зашел разговор об автомобилях. Муж спросил у него, какой марки его машины, и тот, назвав «Линкольн», как мне даже показалось, чуть смущенно сказал:

—   Ты знаешь, Шура, я ведь все-таки очень знаменитый, и мне приходится иметь дорогие машины.

       Гости рассчитывали попасть в театр на второе действие «Лоэнгрина». Когда минуло 10 часов, все сообразили, что идет уже, по крайней мере, четвертый акт. Когда я сказала дяде: «Но ведь это же Вагнер, ты успеешь!», он ответил со смехом:

—   О да! хоть это и Вагнер, но ведь это Мариинский театр моего детства и нас там давно ждут!

Стоя в передней, я сказала дочери:

—   Нужно срочно укладывать спать Игорька.

На это дядя заметил:

- Да, наверно, Игорек у себя, на своей половине.

Видимо, мы достигли желаемого, прием наш удался на славу.

Пока гости садились в машину и шофер ее разворачивал, мы с мужем и Ромой прошли пешком то небольшое расстояние, которое отделяло нас от театра. У директорского входа Стравинских уже давно ждали.

8 октября. Перед концертом мы заехали в «Европейскую». Там узнали, что после утренней репетиции в сценической гостиной филармонии с Игорем Федоровичем встретились молодые ленинградские композиторы и музыканты и у них была интереснейшая беседа. Стравинскому задавали вопросы, и он излагал свои взгляды на серийную музыку, говорил о технике композиции, контрапункте, гармонии, тональности. Полтора часа продол-

 

[155]

 

жалась эта содержательнейшая беседа, насыщенная высказываниями, чрезвычайно интересными для молодых композиторов.

После беседы Стравинские проехались в город Пушкин, который бегло осмотрели.

В гостиницу к Игорю Федоровичу все время приходили различные лица, многие с подношениями. Принесли два небольших холста, деревянную резную птицу, книги, альбомы, письма, фотографии... Количество подарков все росло. Молодой художник-график Г. Израилевич принес свои цветные эстампы на тему «Жар-птицы». Конечно, ему хотелось хотя бы встретиться со Стравинским, но тот еще отдыхал. Мы посмотрели эстампы, они всем понравились, и Вера их сразу спрятала в чемодан. Так и не дождавшись пробуждения композитора, художник ушел.

Еще утром приехали из Харькова два молодых человека. Несколько студентов консерватории, почитателей Стравинского, мечтали попасть на его концерт. Денег у них было мало. Тогда они сообща собрали нужную для поездки в Ленинград на двоих сумму и бросили жребий. И вот двое выигравших счастливца обратились через К. Хачатуряна к Игорю Федоровичу. Лучшего они не могли придумать. Ведь билетов уже давно не было. Игорь Федорович распорядился: «Мальчики пойдут с нами». Словом, «свита» Игоря Федоровича увеличилась на два человека, все прошли через запретный для «простых смертных» директорский вход, а дядя все оборачивался и спрашивал: «А мальчики тут?» В программе—«Фейерверк» (дирижирует автор), «Поцелуй феи» (дирижирует Крафт), Сюита из балета «Жар-птица» (дирижирует автор).

«Поцелуй феи» и «Жар-птицу» репетировал со вторым оркестром филармонии дирижер Игорь Блажков. К концу лета, когда уже определилась программа, возник вопрос о дирижере. Филармонические дирижеры были в отпуске. М. В. Юдина и Г. Н. Рождественский посоветовали пригласить молодого дирижера Блажкова,

 

[158]

 

в 1959 году окончившего Киевскую консерваторию. Его дипломной работой была «Жар-птица». В декабре 1959 года он стал лауреатом конкурса молодых дирижеров Украины. С 1957 года состоял в постоянной переписке со Стравинским. Широко эрудированный музыкант, верный почитатель Стравинского, Игорь Блажков уже тогда был большим знатоком его творчества. С этого началась связь Блажкова с музыкальным миром Ленинграда. Ряд лет он с успехом выступал перед ленинградцами, привлекая внимание и завоевав признательность публики.

Я давно не видела такой знакомый Большой зал филармонии столь многолюдным, оживленно-приподнятым, нарядным. Приехали и Хренниковы. Я (в первый раз в жизни) сидела в первом ряду директорской ложи со

 

[159]

 

своим мужем, Хренниковыми и, конечно, Верой Артуровной.

Вышел Богданов-Березовский и в качестве представителя Союза композиторов (как в Москве это делал Хренников) сказал несколько приветственных слов. Когда на сцене появился Игорь Федорович, все встали и устроили ему овацию. После каждого его выступления весь зал, стоя, бурно аплодировал. И опять, как в Москве, на бис исполнялась «Эй, ухнем». (В 1917 году Стравинский переложил для Дягилева широко известную русскую песню для оркестра духовых и ударных. Дягилевский балет выступал тогда в Риме. В начале полагалось исполнять гимн. После Февральской революции и свержения царя срочно оркестрованная «Эй, ухнем» исполнялась вместо «Боже, царя храни».)

Под конец, как в Москве на своем первом концерте, Стравинский сделал знак публике. Когда воцарилась тишина, он сказал:

— Первый раз я был в этом зале с моей матерью 69 лет тому назад. Мы сидели вон там, направо в углу. Это был концерт под управлением Направника, в память Чайковского, через две недели после его смерти. А сегодня я впервые дирижирую на этой сцене. Это для меня большой праздник. (Пересказываю по памяти.) Слова эти вызвали новый взрыв бурных аплодисментов. Еще и еще выходил старый композитор и, улыбаясь, отвешивал низкие поклоны своим землякам. Все, стоя, без конца вызывали и вызывали его, пока, наконец, он не появился одетым в пальто, тогда только публика его отпустила.

9 октября. Утром Стравинские посетили последнюю квартиру Пушкина, проехались по городу. Затем Вера и Роберт отправились в Эрмитаж, а Игорь Федорович, утомившись, вернулся в гостиницу, где я и застала его одного. Мне предстояла «серьезная миссия»: нужно было получить ряд автографов по особым просьбам разных

 

[160]

 

лиц. Дядя был, как и все время, в хорошем настроении, спокойный, бодрый.

Начала с милейшего И. Б. Семенова, музыканта и очень известного собирателя (музыка и музыкальный театр), одержимого своей благородной страстью. В его квартире-музее — тысячи ценнейших фотографий, гравюр, портретов, нот, автографов, книг и пр. Иван Борисович приготовил большую фотографию Игоря Федоровича за столом, а также подарок для него: маленький гравированный портрет Достоевского на синем паспарту. Остроумнейший подарок, ведь Игорь Федорович большой почитатель Достоевского, и, кроме того, подарок портативен. Дядя был восхищен и сказал, что повесит портрет над своим столом. Рассказав Игорю Федоровичу об Иване Борисовиче, я не забыла добавить, что у него есть рукопись дядиного «Фантастического скерцо».

—   А где он ее достал?

—   У Финдейзен, дочери известного музыкального критика и издателя.

—   Как же, как же, я его прекрасно помню! Ты скажи Семенову, чтобы он берег эту рукопись, ты знаешь, они теперь очень дорого ценятся. Многие мои рукописи хранятся в сейфе Библиотеки Конгресса, и, представь себе, с них, как с валютной ценности, тоже взимают налог.
Затем на приготовленной фотографии Игорь Федорович, по просьбе Ивана Борисовича, написал нотную строчку из «Петрушки» и слова: «Ивану Борисовичу Семенову на добрую память от автора „Петрушки". Игорь Стравинский, Ленинград, окт. 9/62 г.». И еще на партитуре
«Петрушки»: «На добрую память. Игорь Стравинский. Окт. 9/62». Позднее в газете и журнале, описывая коллекцию Семенова, приводили и эти автографы.

И так, не спеша, отвлекаясь разговорами, он подписывал еще несколько фотографий для ряда лиц. А я сидела как на иголках — сейчас нагрянет народ и он не успеет кончить, но дядя невозмутимо спокойно проделал все до конца. Потом, действительно, пришло много народу, и Игорь Федорович начал надписывать фотографии для

 

[162]

 

Клары Арнольдовны Хренниковой, еще для кого-то и все так же бодро, весело. Таким он оставался до конца пребывания в Ленинграде, чего нельзя было сказать о Вере Артуровне и Роберте: они были утомлены и под конец совершенно измучены этой трехнедельной круговертью, с ее обилием встреч, осмотров, приемов, посещений, знакомств, разговоров и, конечно, репетиций, концертов. Оба были как выжатые, постаревшие на несколько лет. Но Игорь Федорович не проявлял признаков усталости. Я видела его все время бодрым, радостным и даже как-то помолодевшим. Мы все понимали, что после этих счастливых, радостных эмоций, этой нервной приподнятости, этой колоссальной перегрузки у восьмидесятилетнего человека потом, после отъезда, наступит реакция усталости. Потом, но пока накапливались эти «положительные эмоции», которые все-таки продлевают жизнь. Вечером мы зашли за Игорем Федоровичем, чтобы вместе идти в филармонию на второй, последний концерт. Программа была та же. Вера Артуровна не пошла:

- Устала, нужно укладываться, да и я это много раз слышала.

Опять переполненный зал. Овацией, бурными аплодисментами публика встречает прославленного земляка, горячо реагируя на каждое исполненное им произведение. Стихийная овация возникает и под конец концерта. Весь зал, стоя, аплодирует, радостные лица, улыбки, крики «браво». Стравинский многократно выходит, низко кланяется, счастливо улыбается. Таково было расставание с родным городом, ленинградцами. После концерта множество музыкантов, композиторов, артистов устремились в «голубую гостиную» пожать руку, благодарить, проститься с композитором.

Но пора было уже «домой», в гостиницу. Через два часа отъезд. Принесли ужин, но в номер пришло столько народу, что Игорь Федорович долго не смог присесть за стол. Наконец все ушли, остались только свои, и дядя пошел укладывать вещи. Мой муж предложил помощь.

 

[164]

 

—   Что ты, я всегда это делаю сам.

И начал очень аккуратно раскладывать по чемоданам свой фрак, ноты, разные мелочи туалета и пр. Вернулся он в гостиную бодрый и веселый. Опять мне пришлось просить у него автограф — для болгарского дирижера Найденова («который исполняет в Болгарии твои произведения»), и опять этот неспешный, спокойный ритуал. Когда все были готовы к выходу, кто-то принес еще две картины. Игорь Федорович просто всплеснул руками. Посмотрел на них — облезлые фасады домов, задворки.

—   Нет, я их не возьму, ну что я с ними буду делать? Возьми их себе, если хочешь.

Игорь Федорович все время говорил

—   Я еще приеду!.. Мы скоро увидимся.

И только Вера Артуровна выражала сомнение в реальности этих утверждений:

—  Ну как он это обещает! Ведь у него на два года вперед все уже расписано.— И обращаясь ко мне:

—  Нет, уж лучше ты к нам приезжай.

—  Но ведь это совершенно невозможно для меня.

—  Если очень захочешь, то все возможно.

В машине ехали вместе. На вокзале Игоря Федоровича обступила группа молодежи, у всех букетики васильков. Его еще в Москве очень тронули васильки среди гор садовых букетов и корзин с хризантемами. У вагона «Стрелы» опять человек 20 провожающих — музыканты, деятели театра, почитатели. Сердечные слова, объятия. Последние поцелуи в купе.

—   Мы еще вернемся!.. До скорой встречи! ..

Поезд трогается, кто-то бежит, машет. . . В соседнем вагоне уезжали М. В. Юдина и И. И. Блажков. Игорь Федорович был такой веселый и радостный, он сам искренне верил, что обязательно приедет еще, поэтому не было тяжелого чувства разлуки надолго. Навсегда?! С такими же чувствами он уезжал из Москвы. И так же, улетая, Игорь Федорович говорил:

—   До скорой встречи!!

В Москву я уже не поехала.

 

 

Размещено 18 октября 2010 г.

---