[21]

 

История советской цензуры давно привлекает внимание исследователей. Большинство работ посвящено цензуре в области искусства и литературы[1]. Деятельность Главлита[2] и его правовые основы[3] стали исследоваться, по условиям доступа к источникам, только недавно, причем работ по контролю за развитием исторической науки и распространением исторических знаний со стороны Главлита нет.

   Режим, формировавшийся после Октября 1917г., поставил вопрос о восстановлении цензуры во главу угла[4]. В ликвидации свободы печати определяющую роль играли высшие партийные органы и лично В. И. Ленин[5]. Но их решениям придавался вид действий Народного комиссариата просвещения и его органов. О причинах такого оформления контроля зав. подотделом печати Агитпропа ЦК РКП(б) И. Вардин в феврале 1923 г. писал:

«Опыт показал, что партийный аппарат не может заменить собою советский аппарат. Выступая перед государственными органами по общим вопросам печати, подотделу печати ЦК приходится искать себе советский псевдоним (Главполитпросвет, Наркомпрос, Госиздат и т. д.), ибо, как известно, парторганизация советской конституцией не признается»[6].

   К середине 1922 г. орган централизованной цензуры отсутствовал. Иностранной цензурой занималось Российское телеграфное агентство (РОСТА). Военная цензура находилась сначала в структуре Реввоенсовета (на отдел цензуры РВС возлагались функции контроля над всеми произведениями печати), а с 1920 г. – в ВЧК. В феврале 1922 г. ВЧК была реорганизована в Государственное политическое управление НКВД. В его составе имелся отдел политконтроля, который (согласно постановлению Оргбюро ЦК РКП(б) от 10 февраля 1922 г.) должен был выполнять цензорские функции, контролируя ввоз иностранной литературы. Другие виды цензуры сосредоточивались в Наркомпросе. Созданный при нем Госиздат через свой политотдел занимался цензурой гражданской. В Госиздате с июля 1920 г. находилась Книжная палата (функции регистрации выхода всех изданий и контроль за распространением обязательного экземпляра). При ГИЗе оказалась и Центральная распределительная комиссия, контролировавшая распространение книг и прессы. При Наркомпросе в ноябре 1920 г. был создан Главполитпросвет во главе с Н. К. Крупской, проводивший цензурную политику в библиотечном деле (за ее подписью с 1920 г. рассылались циркуляры о чистках библиотек[7]). Таким образом, Наркомпрос

 

[22]

 

становился чуть ли не монополистом в области государственного контроля за идеологическим обеспечением режима и распространением информации внутри страны. Инкубационный период становления Главлита был закончен.

6 июня 1922 г. декретом СНК при Наркомпросе учреждалось Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит)[8], просуществовавшее до октября 1991 г. (с изменением названий после 1990 г.). В Положении о Главлите указывалось, что он обязан, во-первых, выдавать разрешения на издание произведений (для чего наделен правом предварительной цензуры), а во-вторых, составлять списки произведений печати, запрещенных к продаже и распространению – в случае, если они:

а) содержат агитацию против советской власти, б) разглашают военные тайны, в) возбуждают общественное мнение путем сообщения ложных сведений, г) разжигают националистический и религиозный фанатизм, д) носят порнографический характер. При заведующем Главлитом (формально назначавшемся коллегией Наркомпроса, а фактически – ЦК) состояли два помощника – из РВСР и ГПУ. От контроля Главлита освобождались партийные издания, издания Коминтерна, ГИЗа, Главполитпросвета, «Известия» ВЦИК и Академии Наук.

   Первым заведующим Главлита стал председатель редколлегии ГИЗа Н. Л. Мещеряков. С 12 июля 1922 г. его стал замещать П. И. Лебедев-Полянский. В состав Главлита, сформированный 29 июля Президиумом Коллегии Наркомпроса, кроме Мещерякова и Лебедева-Полянского, вошли: от ГПУ – В. Ашмарин (бывший сотрудник «Известий») и от РВСР – Б. Е. Этингоф (начальник отдела политконтроля ГПУ с февраля 1922 г.). 3 августа 1922 г. на заседании Коллегии Наркомпроса ввиду серьезного нездоровья Лебедева-Полянского обязанности заведующего Главлитом временно перешли к зав. отделом русской литературы Главлита В. Ю. Мордвинкину[9], бывшему секретарю редакции «Известий». После некоторой борьбы в верахах, на заседании Оргбюро ЦК 23 октября 1922 г. председателем Главлита был назначен Лебедев-Полянский, а его заместителем – М. Сперанский[10]. (26 октября Коллегия Наркомпроса продублировала это постановление, и Мещеряков перестал быть зав. Главлитом).

   Павел Иванович Лебедев-Полянский был человеком образованным и остроумным. После семинарии несколько лет он учился на медицинском факультете Юрьевского университета, являясь одновременно вольнослушателем на историко-филологическом факультете, слушал лекции по истории западных литератур, истории, психологии, естествознанию в Женевском и Венском университетах. В декабре 1917 г. вошел в коллегию Наркомпроса (с марта 1919 г. являлся председателем Всероссийского Пролеткульта). И вот оттуда партия отправила его в ВСНХ, а он мечтал вернуться в Наркомпрос. Оказавшись во главе высшего цензурного органа, он сделал все возможное, чтобы укрепить эту организацию.

   Проводя идеологическую линию партии, Главлит в годы нэпа добивался усиления коммунистической пропаганды и запрещал распространение тех научных книг (сначала по философии и социологии, а потом уже и по истории), которые противоречили схемам марксизма.

   21 мая 1923 г. Агитпроп разработал инструкцию для Главлита, которая являлась одновременно проектом постановления Политбюро «О мерах воздействия на книжный рынок» – о регулировании ввоза запрещенной литературы. Этот документ положил начало ряду дальнейших отступлений от действовавших законов. В нем предлагалось экономическую литературу антимарксистского содержания, литературу по вопросам философии и социологии ярко идеалистического направления не пропускать; исключения делались для изданий, представлявших научный интерес или практическое значение. По этой инструкции, запрещалось ввозить все произведения печати, заключающие в себе нарушения цензурных требований, литературу, выпущенную издательствами, поддерживающими материально антисоветские организации или группы, и печатные произведения, выпущенные после 1923 г. по старой орфографии (за исключением книг научно-технического

 

[23]

 

характера). Однако запрещенная литература в адрес ЦК РКП, Коминтерна, Профинтерна, ВЦИКа, СНК пропускалась в неограниченном количестве экземпляров. Центральные книгохранилища и коммунистические высшие учебные заведения получали по три экземпляра. Научные сотрудники и профессура других вузов могли подписаться на справочные заграничные издания (1 экземпляр) по особым ходатайствам учреждений, но только с согласия Главлита и ГПУ[11].

   Каким образом Главлит пользовался этой инструкцией и Положением, видно из его отчетов. В октябре 1922 г. вышел первый бюллетень Отдела иностранной литературы Главлита с короткими отзывами на зарубежные издания[12]. Книги Аскольдова, Н. П. Карабчевского, Г. К. Гинса о Колчаке, Г. Раковского о Деникине, П. Лукаша, В. Б. Станкевича о 1917г., воспоминания В. М. Зензинова, Родзянко, сочинения И. Василевского и П. И. Милюкова подпали под пункт 3-а Положения о Главлите (агитация против советской власти). Под запрет попали не только источники по российской истории, но и по истории европейских революций[13]. Разрешенными оказались только несколько книг: воспоминания барона А. А. Генкина и инженера Ю. В. Ломоносова, исследования Ю. Лавриновича о погромах в 1905–1907 гг., Вильяма Уоллинга о революции в России и «Наш счет» подполковника Солодовникова о Чехословацком мятеже («по отношению к нам – книжка доброжелательная»).

   По сведениям январского бюллетеня за 1923 г.[14], несколько книг были запрещены, так как были изданы кадетским издательством «Слово» (Воспоминания Витте, «Письма императрицы Александры Федоровны к Николаю II» и др.). Из всех указанных в обзоре книг по истории разрешались только две: «Три истории царя-голода», изданная в Канаде в 1921 г., и «Русская революция» Р. Вильямса. Выпустить «Закат Европы» О. Шпенглера издательству Френкель разрешалось «с поправками политического характера» и ограниченным тиражом, хотя иностранный отдел запретил ее распространение. Объясняя выход книги Шпенглера в России, Русский отдел Главлита в марте 1923 г. оправдывался тем, что «книга сама по себе для русского читателя не может принести непосредственного вреда. Едва ли теперь убедить русского читателя, что спасение мира заложено в осуществлении прусского социализма, как «высшей формы социализма». Она даже отчасти полезна тем, что отрезвляюще действует на болезнь национализма, ибо «горб на чужой (прусской) спине виднее» русскому обывателю и националисту... Должно признать.., что книга написана талантливо и интересна, касается многих отраслей наук и искусства». Но при этом признавалась опрометчивость с допущением ее издания: «И если у многих наших спецов (преподавателей математики, истории и других наук), находящихся пять лет в нашем идеологическом плену, вынужденных читать марксистскую литературу и наши газеты, выдохся отчасти идеалистический яд, то Шпенглер, касаясь многих вопросов, даст стимул для идеалистического освещения их предметов, каждому в своей отрасли. В этом отношении Шпенглер достаточно вреден»[15].

   Тогда же с небольшими поправками были разрешены «Голос минувшего» No 1 («В общем лояльно, однако тенденциозно: из «минувшего» вспоминается все что угодно, но не о рабочем движении») и «История Западной Европы в средние века» Р. Ю. Виппера. Главлитовская рецензия на нее признавала ценность и материалистическую направленность книги. Но при этом отмечались и несколько существенных «дефектов»: встречается уклон в сторону идеализма, приписывание решающей роли в истории личностям и вождям, затушевывание «классовой подоплеки» крестовых походов и географических открытий («совершенно не раскрыта разбойничья физиономия авантюристов – предков современных империалистов, X. Колумба и К°; хищнические стремления их автор старается затушевать, выдавая их за религиозные стремления к открытию «земного рая»)». Но кроме методологических и терминологических претензий предъявлялись и политические:

«Как в других своих грудах, он и здесь увлекается демократией и парламентаризмом, что при изучении средних веков, впрочем, не так еще страшно»[16].

 

[24]

 

   Политические упреки делались Главлитом и неподцензурному ГИЗу за выпуск книги Р. Гуля «Ледяной поход (с Корниловым)»: «Госиздат, – по-видимому, исходя из ложно понятой издательской этики, – щегольнул «беспристрастием» и напечатал книжку «без изменений и сокращений»... – писал цензор. – Из этого вышло то, что во многих местах... оставлены рассказы о жестокостях красных войск... При общей искренности тона автора эти места, вне всякого сомнения, намного испортят полезный эффект книжки, а может быть, и вовсе его аннулируют: читатель ведь ее будет главным образом интеллигент, этот читатель в лучшем случае сделает вывод, молчаливо подсказанный автором – «и эти плохи и те»... В то же время в предисловии нет ни одного слова в опровержение рассказов Гуля о большевистских жестокостях»[17].

   В Бюллетене Главлита № 2 также прорецензированы допущенные и недопущенные к распространению книги. Разрешены – за благожелательное отношение к советской  власти – книги П. Симонова, А. Геллера, Лауфенберга, а также источники – «Московия в представлении иностранцев XVI–XVII вв.» (Г. К. Лукомский и П. Н. Апостол), М. Палеолог «Россия царей во время войны».

   Продолжалось запрещение «вредных» источников, несмотря на их признаваемую большую историческую ценность. Не пропущены «Воспоминания» генерала А. С. Лукомского, «Воспоминания и мысли» О. Бисмарка, мемуары В. В. фон Бюлова, доклады Л. Брентано «Зачинщики мировой войны», материалы по истории зеленого движения, собранные его участниками («Зеленая книга»).

   Запрещались исследования по истории гражданской войны на Украине В. Винниченко и П. Христюка, книги по европейской послевоенной истории. За выпады против Советской России такая судьба постигла книги Ф. Нитти «Европа без мира», Ф. Пурите «Немецкий исторический календарь», О. Чернина «В мировой войне». «Немецкая революция 1848 г.» Н. Бранден-бурга оказалась вредна тем, что «автор не признает права народа на революцию и считает выступление масс на арену политической борьбы роковым». По причинам националистического освещения событий и политики не прошли книги А. Гертнера «Россия» и А. фон Энгельгардта «Немецкие балтийские провинции России». «Новейшая история евреев» Н. Филиппсона – потому, что политический строй автор мыслит монархическим[18].

   Всего по русскому отделу Главлита по рубрике «история и география» за октябрь – ноябрь 1922 г. прошло 9 книг (одна запрещена); из 57 книг, представленных для публикации с января по апрель 1923 г. включительно, разрешены все, из них пять подверглись исправлениям. Иностранный отдел, который возглавлял И. Левин, действовал менее либерально. За январь – май 1923 г. в рубрике «политика и история» значится 196 книг, из них разрешены только 77[19].

   Контроль над Главлитом со стороны ЦК был закреплен организационно 27 июля 1923 г.: Оргбюро утвердило коллегию Главлита, куда, кроме представителей ГПУ и РВСР (Г. И. Бокий, также чекист), входил представитель Агитпроп ЦК Бердников (в 1925 г. из отдела печати ЦК — Бляхин). Но попытка усилить цензуру по линии советского аппарата не удалась: проект Положения о печати, разрабатывавшийся в 1922–1924 гг., делал издания Академии наук подцензурными. Юристы из НКВД выступили за сохранение старого Положения о Главлите 1922 г., в котором Академия наук освобождалась от предварительной цензуры[20]. В действительности Главлит, конечно, вмешивался в работу Академии Наук.

   Поэтому, при сохранении советского законодательства в прежнем виде, ужесточение цензурной политики проходило согласно партийным инструкциям. 17 сентября 1924 г. Отдел печати отправил на рассмотрение Секретариата проект постановления о порядке получения эмигрантских изданий: «Выдача разрешений на зарубежную эмигрантскую литературу производится Главлитом по директивам Секретариата ЦК». Отдел печати и Агитпроп ЦК разработали список организаций, пользующихся доступом к этой литературе (в ноябре 1924 г. в нем значились ВЦИК, газеты ЦК,

 

[25]

 

РОСТА, Архив Октябрьской революции. Общество старых большевиков и Комвузы, а также ОГПУ, НКИД, Разведупр, Главлит, Коминтерн)[21]. Отдел печати ЦК в марте 1925 г. составил также «список враждебных эмигрантских издательств, книги коих, независимо от их содержания, не пропускаются в пределы СССР». Судя по материалам о подписке на иностранные издания круг получателей белогвардейской литературы в 1925 г. резко сузился. В 1926 г. среди всех запрещенных книг иностранные работы по истории занимали лишь 4-е место (после беллетристики, учебной и политической литературы) – 5,3% от задержанных книг[22].

   Ужесточение цензурной политики проявилось и в том, что воспроизведение полных текстов белогвардейских прокламаций в советской прессе было запрещено секретным циркуляром ЦК от 22 апреля 1925 г. (за этим также должен был следить Главлит). В 1924—1925 гг. появилась еще одна область ведения Главлита: контроль над распространением произведений В. И. Ленина и его изображений. Главлит должен был следить за распространением выигрышных портретов, а после решения ЦК 30 марта 1925 г. о запрещении публиковать ленинские тексты без визы Института Ленина – контролировать все их публикации.

   Всю цензурную политику в Главлите в 1926 г. проводили 86 человек, из них 52 коммуниста (34 беспартийных – главным образом на технической работе). 28 человек было с высшим образованием, 46 – со средним, 12 – с низшим. Нехватка грамотных специалистов сказывалась в Главлите, а тем более на местах.

   В целях изменения массового исторического сознания Главлит и Главрепертком запрещали к постановке в деревне (в отличие от города) все пьесы, «где действующими лицами являются монархи». Главрепертком приказал изъять сцены с Екатериной II из опер «Ночь перед рождеством» и «Пиковая дама», а также сцену у Лариных – барыня с крестьянками – из оперы «Евгений Онегин», «так как она «тенденциозно восхваляет старый деревенский быт». Это дало повод поиздеваться над советской цензурой Ю. Ларину в статье «Кто победил в конкурсе совдураков». Пьеса «Смерть Иоанна Грозного» А. К. Толстого совсем не допускалась к постановке в деревне, а другая его пьеса – «Царь Федор Иоаннович» – считалась нежелательной также и в городе («как пьеса с оттенком либерального монархизма»). Только в виде исключения ее дозволили ставить в одном из театров Москвы раз в месяц. Опера «Князь Серебряный», была запрещена, так как содержание ее является яркой агитацией в духе православия, самодержавия и народности»[23].

   Такая же история произошла и с пьесой П. Е. Щеголева и А. Н. Толстого «Заговор императрицы» о супруге Николая II. После долгих дискуссий и запрета на постановку ее в провинции, пьеса все же была разрешена – с разъяснением, как ее надо ставить и трактовать: «Фигура царя отнюдь не должна возбуждать какую бы то ни было симпатию: он должен изображаться не только «безвольным ребенком» (хотя бы и туповатым), но в нем должен чувствоваться и проглядывать виновник 9 января. Ленского расстрела и т. д. Слабохарактерный идиот, но достаточно злой. Совершенно недопустимо изображать царицу как единственную виновницу всех бед, которая будто бы «хуже» царя и всей камарильи. Иначе здесь можно попасть на удочку обывательско-кадетской легенды, будто немка-царица из «патриотических» побуждений работала на сепаратный мир – а отсюда естественный выход: если бы не «измена», все было бы благополучно и т. д.»[24].

   Эти конкретные указания раскрывают основные положения цензурной политики и идеологической опеки советского государства и партии, обеспокоенных безграмотностью села, его архаичным сознанием, трудностями, связанными с проблемой создания «нового человека». Через Главлит партия формировала и насаждала нужный ей тип исторического мышления. На это обратили внимание «Дни», отметив, что в России устанавливается рационалистическое мировоззрение. Лебедев-Полянский в докладной записке о деятельности Главлита в 1926 г. процитировал «Дни»: «Между прочим,

 

[26]

 

исторические романы решительно отвергаются, так как в большинстве своем подчеркивают роль личности и истории»[25].

   Массовый интерес к роли личности в истории, свойственный переломным эпохам (можно вспомнить новое понимание роли исторического деятеля после Смуты), привел, наряду с другими причинами, к огромному росту выпуска обществоведческой литературы в 1925 году. Это в определенной степени противоречило установке на коллективное руководство в партии и общественное управление государством. Поэтому Главлит пристально следил за развитием исторической литературы, навязывая ей особую политическую роль. В аналитической записке для ЦК отмечалось, что в литературе, издаваемой частниками (и недостаточно контролируемой Главлитом) «наблюдается тенденция к историзму, к произведениям «объективно описательного» и биографического характера с явным уклоном к внеклассовой оценке исторических событий и деятелей истории». Даже полностью контролируемые издательства выпускают книги по истории общественно-революционных движений, «трактующие социальные проблемы вульгарно, или идеологически не выдержанно, или, наконец, освещающие исторические события с буржуазной точки зрения. Популярных изданий в этой области до крайности мало, большинство книг рассчитано на вполне подготовленного читателя, причем многие из них могут быть использованы только как справочники». В качестве примера плохих книг приводились издания «Молодой гвардии» для рабоче-крестьянской молодежи: «Первые шаги рабочего движения» Г. В. Плеханова (негодное предисловие; искажен плехановский текст), «В погоне за царем» В. Н. Фигнер, «Первый Совет» Д. Ф. Сверчкова[26]. Доклад Главлита на заседании Оргбюро ЦК 4 октября 1926 г. не случайно должен был слушаться вместе с докладом отдела печати ЦК об исторических журналах. Отделы ЦК видели необходимость воздействия на массовое историческое сознание, остававшееся во многом еще мифологичным. Это влияло на формирование и развитие новой исторической науки.

   После жалоб в Политбюро на цензурную политику Главлита, в декабре 1926 г. для проверки его деятельности была создана комиссия, председателем которой стал «врид.» зав. Отделом печати ЦК В. Васильевский. Он предложил распространить «предварительную цензуру Главлита на все издательства, журналы и газеты СССР, проводя изъятия из этого правила каждый раз особым постановлением ЦК», и обязать Главлит согласовывать запрещение и разрешение новых издательств и новых изданий с Отделом печати ЦК. Ближайшими задачами Главлиту Отдел печати ставил «категорическое недопущение опубликования и всемерное ограничение ввоза из-за границы произведений меньшевистского и анархо-эсеровского характера, а также всемерное ограничение проникновения в печать произведений сменовеховского характера»[27].

   Реализуя эту политику, в декабре 1926 г. Секретариат ЦК сократил выписку белоэмигрантских изданий, а с января 1928 г. список лиц, получавших сводки белоэмигрантской прессы, уже не включал профессуру; из учебных и научных учреждений в нем упоминались только комвузы. Списки на 1929–1930 гг. более подробны. Из учебно-научных заведений в них числятся Коммунистическая академия (Л. Н. Крицман), ректора Государственного института журналистики. Коммунистического университета национальных меньшинств Запада, Университета трудящихся Востока, Свердловки. Университета Сунь Ятсена, РАНИОН – Институт экономики, Ленинских международных курсов. Бюро ячеек ВКП(б), Академии воспитания, Военно-политической академии им. Н. Г. Толмачева, ИКЛ (П. Н. Поспелов), Курсов марксизма[28].

   Несмотря на то, что зависимость Главлита от ЦК возросла, его функции в 1927 г. расширились (без изменения старого законодательства). Вместе с Отделом печати ЦК он утверждал издателей и редакторов, редакционно-производственные планы и программы издательств и периодических изданий, вместо Главполитпросвета выдавал разрешения на устройство диспутов и лекций, контролировал радиовещание[29].

 

[27]

 

   Но эпоха «великого перелома» и «Академического дела» потребовала изменить официальный статус Главлита. 5 октября 1930 г. СНК РСФСР принял постановление «О реорганизации Главного управления по делам литературы и издательств (Главлита)», которым Главлит преобразовывался в «отдельное управление» Наркомпроса. Этим постановлением впервые законодательно закреплялись новые функции цензурного монстра. На основе того же постановления были разработаны инструкция уполномоченным Главлита и новое положение о Главлите[30], официально утвержденное в июне 1931 года. Автономии Главлита в рамках Наркомпроса уже не предусматривалось. Главлит брал на себя ряд новых функций: руководство художественной литературой и учебно-методическим процессом в вузах и школах[31]. Основанием для запрета книг теперь признавались агитация и пропаганда не только против советской власти, но и против диктатуры пролетариата (под которой подразумевалась партия). От цензуры освобождались теперь только партийные издания, печать Коминтерна, газета «Известия», труды Коммунистической академии и Академии наук.

   Несмотря на законодательное расширение функций, в 1931 г. Главлит в своей деятельности не придерживался официальных норм, что и разъяснял начальникам Крайобллитов Лебедев-Полянский: «Наши лозунги и установки в настоящий момент уже не те 4 пункта, которые существуют в положении Главлита... Не эти 4 пункта будут лежать в основе нашей деятельности, но наша генеральная линия партии. Все из нее должно происходить... Мы должны суметь существо генеральной линии партии распространить... на все области нашей идеологии, и на социологию, и на историю»[32]. В этом направлении ориентировало и письмо Сталина в редакцию «Пролетарской революции».

   Отход от законодательно установленных норм ощутила, в частности, «освобожденная от цензуры» Академия Наук. Она обвинялась в сознательном игнорировании современности и издании исторических памятников, не имеющих большого значения (сочинения протопопа Аввакума, Лаврентьевская летопись и т. п.). О книге В. В. Бартольда «История культурной жизни Туркестана» один из цензоров писал: «Бартольд колониальную политику царского самодержавия в Туркестане трактует как выполнение исторического призвания России... Таким образом, классовый анализ колониальной политики подменяется идеалистической концепцией». Так же «не вмешивался» Главлит и в организационные дела академиков. По словам Лебедева-Полянского, «в «Известиях» был выставлен в академики [Б. П.] Козьмин, бывший монархист, который вплоть до 1917 г. из учебных программ вычеркивал места из Гете, где он вольно говорил о Боге, который запрещал говорить о декабристах и даже считал неуместным говорить о том, что слишком тяжела была общественная атмосфера во времена Николая I. И вот этого человека выставляет в академики целое учреждение, а ведь там тоже имеются комячейки. Когда отсюда я по своей линии тряхнул целой секцией, тогда на другой день его сняли по всем пунктам, даже с работы сняли»[33].

   Выполняя партийную линию, Лебедев-Полянский писал в тезисах о задачах Главлита на идеологическом фронте: «В области исторической мысли необходимо отметить открытое выступление идеалистического мировоззрения, грубую вульгаризацию марксизма, смазывание классовой борьбы, сознательное игнорирование современности, эмпиризм, выражающий свое существо в голом описании факта вне всяких теоретических и социологических обобщений. Наиболее показательны в этом отношении работы акад. Тарле, проф. Петрушевского, Бартольда, Бахрушина, Сказкина и др.»[34] В чем провинились указанные историки перед советской наукой, видно из сводки политредактора «Буржуазные течения в исторической науке». Книга Д. М. Петрушевского «Очерки из экономической истории средневековой Европы» (1929 г.) является выражением открытого наступления на методологию марксизма, возвратом к Риккерту и Максу Веберу. Тарле в книге «Европа в эпоху империализма» оперирует марксистскими

 

[28]

 

формулировками, но является вульгаризатором марксизма, так как не делает в ней вывода о неизбежности социалистической революции и диктатуры пролетариата. С. Д. Сказкин в книге «Конец Австро-русско-германского Союза» (1928 г.) также вульгаризирует марксизм, так как не вскрывает классовых отношений в дипломатической борьбе. Бартольд и Бахрушин придерживались старой методологической схемы. «Для них характерно стремление приспособиться к советской действительности с целью определенного на нее воздействия». Другим проявлением буржуазности мышления в исторической науке был «ползучий эмпиризм», проявившийся в первом томе «Записок Историко-бытового отдела Государственного Русского музея» (игнорируются помещичья эксплуатация и классовая борьба, «взамен этого – описание музейных экспонатов») и в «Очерках по социальной и экономической истории XVI–XIX вв.» под общей ред. С. В. Бахрушина.

   В июле 1931 г. Лебедев-Полянский ушел из Главлита. Его возглавил Б. М. Волин. Окончив шестиклассное городское училище в Екатеринославе, он работал учителем-репетитором, побывал в эмиграции, учился на Юридическом факультете Московского университета. В 1918 г. Волин редактировал «Правду», с 1923 г. был заместителем редактора «Известий», а с 1927 г. заведовал отделом печати НКИД. В 1931 г. он стал членом коллегии Наркомпроса и заведующим отделом школ ЦК ВКП(б), был первым заместителем наркома просвещения РСФСР, некоторое время – директором Института Красной профессуры, редактором журнала «Борьба классов». На своем новом посту он контролировал не только работу Главлита, но и непосредственно влиял на развитие исторической науки. «Волин... повернул руль Главлита, сделав свое учреждение совершенно послушным Сталину, а большего от него и не требуется», – писал современник событий[35].

   Стиль работы цензуры можно проиллюстрировать цитатой из письма директора Библиотеки им. Ленина В. И. Невского начальнику Главлита (1932 г.): «В Облит представлены мемуары Б. Н. Чичерина (III часть) с моим предисловием. Т. Казаринова сообщила мне, что мемуары эти не могут быть напечатаны, так как они так ярко рисуют старый режим, что читатель, ознакомившись с книгой, воспылает любовью к царскому времени. Полагаю, что [Вы], уважаемый Борис Михайлович, устраните это смешное и курьезное препятствие… Бояться издавать такие документы это, по-моему, слишком низко ценить наших ком. ученых. Очень прошу Вас о разрешении». Другие историки были вынуждены признать свои «ошибки» и сами «требовали немедленно изъять их книги из обращения». Волин же в феврале 1933 г. выступил в «Правде» с призывом провести в жизнь указания Сталина, высказанные им в письме в «Пролетарскую революцию»[36]. В результате в 1933 г. подверглись изъятию и запрещению 88 книг, подготовленных к печати ОГИЗом[37].

   Чистка библиотек проходила с таким размахом (изымались книги не только контрреволюционного, монархического содержания, но и классиков философии и даже работы Молотова, Кагановича и Калинина), что Культпропотдел ЦК вынужден был вмешаться. 16 июня 1933 г. из ЦК во все райкомы и обкомы было отправлено циркулярное письмо за подписью А. И. Стецкого, предписывавшее изымать книги только по спискам комиссии Наркомпроса РСФСР; вся контрреволюционная литература, представляющая исторический интерес оставалась лишь в крупных библиотеках; книги Троцкого и Зиновьева изымались из всех библиотек, кроме областных и обкомовских, и выдавались только по согласованию с парторганизацией; в остальных библиотеках «спецфонды» расформировывались и вся литература заносилась в общий каталог[38].

   Отражением складывавшейся общей обстановки явилась в дальнейшем военизация Главлита на основе утвержденного СНК СССР (ноябрь 1933 г.) положения об уполномоченном СНК СССР по охране военных тайн в печати и об отделах военной цензуры. Начальник Главлита и становился этим уполномоченным[39]. Военизация коснулась и архивного дела. Таким об-

 

[29]

 

разом, военная цензура перешла в ведение СНК СССР и Главлит отчасти стал подчиняться ему.

   Новый обвал засекречивания и усиления цензуры последовал после убийства Кирова. В 1935 г. архивы получили секретное письмо ЦИК СССР о необходимости усиления режима секретности, библиотеки – инструктивное письмо, в котором говорилось о необходимости проверить фонды на предмет изъятия вредной литературы. Боясь оставить что-либо «вредное», библиотеки в панике «на всякий случай» вновь прочищали книжные фонды. Чтобы хоть как-то контролировать этот процесс, Волин 21 июня 1935 г. приказал немедленно сократить генеральную чистку и массовое изъятие книг. Изъятие «контрреволюционной троцкистско-зиновьевской литературы» должно было проходить строго по определенному списку. Два экземпляра конфискованных работ должны оставляться в библиотеках ЦК ВКП(б), Академии Наук, ИМЭЛ, Всесоюзной Библиотеке им. Ленина (Москва), Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина (Ленинград), библиотеке Коминтерна, университетских библиотеках Москвы и Ленинграда, в главнейших городских библиотеках СССР, краев и областей, в университетских городах, а также в правительственной библиотеке ВЦИК СССР[40]. Но на местах изъятие книг проходило с явным нарушением этой инструкции.

   Вакханалия репрессий в стране привела к бесконтрольному изъятию книг арестованных авторов в библиотеках, хотя до октября 1937 г. Главлит рассылал им сводные списки авторов, чьи произведения подлежали аресту. Среди изъятых книг оказались учебники, работы Маркса, Энгельса, Ленина и даже Сталина, партийные документы. Библиотека им. Ленина в Москве не выдавала читателям комплекты журналов «Коммунистический Интернационал», «Большевик», «Под знаменем марксизма», стенограммы партийных съездов, конференций и комплекты многих газет, поскольку в них встречаются имена и статьи «врагов народа». В Смоленске не выдавали сочинения М. Н. Покровского, «Городские восстания» К. В. Базилевича, «Новую историю в документах и материалах» под ред. Н. М. Лукина и В. М. Далина, Малую и Большую советские энциклопедии... Тогда же было задержано 299 названий только что выпущенных книг и журналов. В 266 из них были произведены выдирки (только в 31 случае это касалось военных тайн, остальные делались по мотивам идеологическим, нередко – из-за помещенных в них портретов «врагов народа»). 33 издания подверглись конфискации и уничтожению (по «перечневым» соображениям, т. е. ради сохранения тайны, – лишь 1 название)[41]. Тогда же предварительной цензурой было сделано 1497 вычерков, из них 1215 – политико-идеологического характера.

   Низкий уровень грамотности цензоров (на 1938 г. в местных органах Главлита работало 8% сотрудников с высшим образованием, 67,7% – со средним и незаконченным средним, 24,3% – с низшим. Но, например, в Орджоникидзевском крайлите 60 из 81 цензора имели низшее образование[42]). Аресты в центральном Главлите (31 из 169 человек) и его местных органах ослабили цензуру. С. Б. Ингулов, возглавлявший Главлит в   1935–1937 гг. также был репрессирован.

   9 декабря 1937 г. ЦК ВКП(б) обязал Главлит «ликвидировать практику произвольного, граничащего с вредительством массового изъятия самим Главлитом литературы; ликвидировать вредную практику издания в массовых тиражах для широкого использования списка авторов, произведения которых подлежат изъятию; запретить впредь органам цензуры производить изъятие литературы без санкции Центрального Комитета ВКП(б), а в отношении местных авторов, изданных местными издательствами – без санкции обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартии»[43]. Таким образом, ЦК провозгласил свое монопольное право указывать (без визы Наркомпроса), какая литература подлежит изъятию, а какая – нет, и полностью стал контролировать как центральные, так и местные органы Главлита.

   «Прошу Вас санкционировать изъятие...» – так обращался новый (с 

 

[30]

 

1938 г.) начальник Главлита Н. Г. Садчиков к заведующему Отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) А. Е. Никитину. Перед Главлитом стояла гигантская задача: изъять все изображения врагов народа, существовавшие не только в книгах, но и на диапозитивах. В 1938 г. изымались отдельные кадры в сериях диапозитивов «1905 год» (производство 1933 г), с изображением Рыкова, «Главные этапы истории ВКП(б)» (1934), с изображением А. И. Рыкова и Л. Б. Каменева, «Октябрьская революция» (1933), с изображением Каменева и Г. Е. Зиновьева. Изымались не только отдельные кадры, но и целые серии: «М. И. Калинин», «Первая конная», «Ленин и Сталин», «Ворошилов К. Е.», «Штурм Перекопа», «Три поколения борцов рабочего класса», «Жизнь рабочих и крестьян при царе и советской власти» (изображен Я. Э. Рудзутак), «Чапаев», «Революционная деятельность Фрунзе», «Историческая победа (Всевобуч)», «Путь к диктатуре пролетариата», «Героическая оборона Красного Царицына», «Политграмота Волина Б. (Как большевики дрались против царизма и капитализма)», так как в ней, например, имелись изображения А. С. Бубнова, его цитата и прокламация троцкистов (без царя, а правительство рабочее); полностью изъяты серии «Кем и как управлялась наша страна», «Народы СССР раньше и теперь», «Вожди Великой Социалистической революции Ленин–Сталин». Была поставлена под сомнение серия «Третья республика во Франции». Отправлены на переделку диапозитивы «К. Маркс и Ф. Энгельс, их жизнь и деятельность», «Крестовые походы, рост городов и торговли»[44].

   Серия «Франкское государство» (1936 г.) списана в макулатуру, так как «в серии отведено значительное место королям, их одежде, памятникам и украшениям. Почти совершенно не отражена классовая борьба и положение крестьянства». Та же участь постигла и серию «Крестьянская война и реформация в Германии» (1934 г.). Кроме чисто методических замечаний были предъявлены и политические: «Желательно показать ростовщика, грабившего крестьянина... Лютер дан среди членов семьи Курфюрста Саксонского, но не показано его резкое отрицательное отношение к крестьянской войне. Как сюжетный лист, так и кадры серии предельно аполитичны. Нет углубленного показа классовой расстановки сил, нет марксистского анализа этих событий»[45].

   Материалы Главлита раскрывают ту огромную работу, которую проводили политредакторы, проверяя и согласовывая списки изымаемых книг «врагов народа». В январе 1938 г. в ЦК ушел на утверждение список лиц, работы которых подлежали безусловному изъятию из библиотек. Среди них названы Н. Н. Ванаг, Г. С. Зайдель, В. Г. Кнорин, Н. А. Карев, А. С. Слепков, А. Г. Шляпников и др. Этот первый список потом не раз дополнялся новыми, в том числе по изъятию портретов. В апреле в списки были включены М. С. Богуславский, И. В. Вардин, В. А. Ваганян, В. О. Волосевич, Г. Е. Горбачев, С. И. Канатчиков, В. П. Кин, М. П. Герасимов, Г. Лелевич, С. А. Пионтковский, А. И. Егоров, В. И. Невский, Е. А. Преображенский, М. П. Томский, Л. Д. Троцкий и др. К маю были подготовлены аннотации на 4700 сборников и отдельных книг, по этим аннотациям в списки на изъятие в мае–июле были включены Я. С. Ганецкий, В. 3. Зельцер, Г. Н. Каминский, Б. М. Фельдман, Б. И. Горев, В. В. Шмидт, Н. И. Астров,  П. С. Дроздов,  С. М. Дубровский,  И. А. Теодорович, Н. Н. Попов, Б. Б. Граве, И. И. Литвинов, С. Е. Сеф, Г. С. Фридлянд и многие другие, что позднее оформлялось в виде приказов[46].

   Среди авторов изъятых книг по истории рабочего движения в России до 1917 г. указаны М. В. Джервис, Я. Нетупская, И. Татаров, В. А. Бальц, К. Борисова, несколько сборников по истории 1905 года. В числе книг по истории 1917 г. были изъяты сочинения С. Агурского, П.М.Аристовой, С. Л. Данишевского, Д. Эрде, Н. С. Ангарского, Игнатова, Е. П. Кривошеиной, «Очерки по истории Октябрьской революции» под общ. ред. Покровского, т. 1–2 (1927), а также сборники статей Покровского «Октябрьская революция и Антанта», «Октябрьская революция»[47].

   Изымались книги по истории гражданской войны и военного ком-

 

[31]

 

мунизма Д. Кина, Н. И. Какурина, Ф. Г. Попова, Л. Н. Крицмана и др., книги по методологии истории и историографии: «Против механистических тенденций в исторической науке. Дискуссия в Институте Красной профессуры» (1930), «За партийность в исторической науке. Сб. ст.» (1932), по истории Интернационала и международного рабочего движения, по всеобщей истории (П. С. Дроздов, А. Ерусалимский). Изымались также книги по истории комсомола[48].

   На всем протяжении 1938 г. решался вопрос об издании и переиздании книги А. В. Шестакова «Краткий курс истории СССР», поскольку в нем находили упоминания «врагов народа» А. И. Егорова, С. В. Косиора и В. И. Блюхера. Во всех случаях делались «выдирки»: соответствующие страницы срочно перепечатывались и вручную вклеивались во все экземпляры тиража. По тем же причинам Главлит просил разрешения Отдела печати изъять и переиздать книгу В. В. Куйбышева (в ней положительно упоминались А. С. Бубнов и В. П. Милютин), списал в макулатуру библиографический указатель «Сергей Миронович Киров» (1936)[49].

   В 30-х годах началась кампания по созданию новой ленинианы. К 1938 г. некоторые издания Ленина не выдавались читателям, в том числе его «Письма» с предисловием Каменева, равно как и некоторые работы Крупской. Все это вынуждало переиздавать книги о Ленине с целью устранения из них упоминаний нежелательных лиц. Это касалось «Дат жизни и деятельности В. И. Ленина» (1933) с упоминанием Зиновьева, книги Н. К. Крупской «Стахановцы требуют научно-популярной литературы» (1936), где рассказывалось о встречах Ленина с Бухариным. В июле 1938 г. последовал циркуляр о запрете переиздания книги М. Шагинян «Билет по истории», а также печатания в журналах и газетах каких-либо отрывков из этого произведения. «В дальнейшем при опубликовании очерков, статей, рассказов, воспоминаний в книгах и газетах о жизни и деятельности тов. Ленина и Сталина разрешается печатать только с санкции Отдела печати ЦК ВКП(б)»[50]. Между тем постановление Политбюро о названном романе Шагинян последовало только 5 августа 1938 г., этим постановлением вообще запрещалось издание произведений о Ленине без санкции ЦК[51]. В 1938 г. те книги о Ленине, которые нельзя было переиздать, изымались из библиотек. Такая судьба постигла сборник статей «Ленин в первые месяцы Советской власти» (1933), «О Ленине, Воспоминания», кн. 1, 4, хрестоматию «Ленин и старая «Искра», сборники воспоминаний «О Ленине» (1925 и 1927), биографии «Владимир Ильич Ленин» (1924), «Ленин. 1870–1924» (1924), сборник работ Ленина «Октябрьские дни» (1924) и др.[52]

   Все это было направлено на переписывание истории, формирование нового исторического сознания; Главлит исполнял роль известного Оруэлловского «Министерства Правды».

   В сентябре 1938 г. в «Правде», а потом и в «Большевике» был опубликован сталинский «Краткий курс» истории ВКП(б). Его появление сказалось и на деятельности Главлита. Прежде всего строжайше прослеживалось, чтобы текст «Краткого курса» не был извращен при радиопередачах на английском языке и при переизданиях на различных языках мира. Пресса была мобилизована на обслуживание пропаганды «Краткого курса». В главлитовском обзоре газеты «Гудок» отмечалось, что газета заняла неправильную позицию, популяризируя «примеры хорошей работы кружков по изучению нового курса истории без подготовки... В свете тех указаний, которые были даны в связи с подготовкой штатных пропагандистов, становятся несерьезными статьи «Гудка» (а их много) о росте пропагандистов из среды агитаторов избирательных участков». В обзоре журнала «Под знаменем марксизма» отмечена слабость передовицы, якобы принизившей марксистские основы «Краткого курса»: «Сочленение цитат из Гегеля и из Курса истории ВКП(б) создает превратное представление о марксистской базе курса истории ВКП(б)»[53].

    В докладной записке о пятом номере журнала «Историк-марксист» говорилось: «Номер, подписанный к печати 2/ХI с. г. и содержащий статьи, в большинстве написанные еще до выхода «Истории ВКП(б)»,

 

[32]

 

перед подписанием в печать не был пересмотрен под углом зрения установок и формулировок «Краткого курса истории ВКП(б)». Единственное, чем ограничилась редакция, это передовая статья ответственного редактора тов. Ярославского, приложенная к статьям устаревшим и политически неправильным... Значительные поправки были сделаны... в статье В. Бронштейн «Комитеты бедноты в СССР», в которой "комбеды... характеризовались как «органы диктатуры пролетариата в деревне», а не как ее опорные пункты в деревне (см. «Краткий курс истории ВКП(б)»)... В передовой статье т. Ярославского «Краткая энциклопедия большевизма» автор, говоря о Сталинской конституции, писал, что Сталинская конституция «стала возможна на основе глубоких перемен, которые произошли в социалистическом строе СССР». Эта формулировка, как неправильная, была исправлена»[54].

   В помощь пропагандистам Главлит и Книжная палата издали в 1940 г. рекомендательный «Указатель основных первоисточников в помощь изучающим «Краткий курс истории ВКП(б)», в котором назывались издания, не уничтоженные Главлитом. Но появление «Краткого курса» вызвало существенное изъятие книг и документов. Были изъяты стенограммы партконференций, сборники «Марксизм и ликвидаторство (Зиновьев, Ильин, Каменев)» (1914), «Материалы и документы к XV съезду ВКП(б)», «Партия и оппозиция накануне XV съезда ВКП(б). Сборник дискуссионных материалов», «Материалы и документы по истории Коминтерна», «Сборник материалов по истории РКП» (1922), «Из эпохи «Звезды» и «Правды» (вып. 3), воспоминания В. Деготя и сборник воспоминаний «Техника большевистского подполья». Срочно были изъяты первое и второе издания «Истории ВКП(б)» под общей редакцией Ярославского, учебник «К изучению истории ВКП(б)» 1937 г. изд.[55].

   «Список книг, вышедших под редакцией или с цитатами ныне разоблаченных врагов народа, настолько велик,— сообщал начальник Главлита в Отдел печати ЦК, – что в результате пришлось бы изолировать 20% книг из общего числа 602 тыс. наименований, вышедших за двадцать лет». Из этих 602 599 названий книг социально-политической тематике было посвящено 152 902 названия, конкретно по истории написано и издано 7407 книги, а по тематике «Коминтерн, ВКП(б), ВЛКСМ» – 18 207 наименований. В 1938 г. Главлит успел просмотреть и уничтожить только около 2,5 тыс. названий (в 1937 г. изъяли 9740 названий). Всего за 1938 и 1939 гг. были уничтожены книги 1860 авторов (7809 названий), а в целом, включая сборники и журналы, – 16 453 названия (из библиотек и книготорговой сети изъято и уничтожено 24 138 799 экз.). В 1940 г. подверглись уничтожению все произведения 362 авторов, изъято – 3700 названий отдельных книг; 757 названий списано в макулатуру и 77 кн. исправлено. Состав цензоров в 1939 г. изменился: из них уже 73; имели высшее и среднее образование (но в 1940г. – 55%)[56].

   Продолжая изъятия, Главлит занялся и материалами музеев. Начальник Главлита в письме в ЦК обосновывал это тем, что в музеях хранится много «вредных» документов: в Музее Революции хранилось до 600 портретов и фотоснимков Троцкого, а в Политехническом музее – большое количество диапозитивов с изображением лиц дома Романовых, в Историческом музее – «материалы макулатурного характера», в Литературном музее — 1000 писем Александры Федоровны, переписка семьи Николая II с заграницей, рукописные дореволюционные материалы по земельному вопросу. Поэтому, «с целью упорядочения учета, хранения и использования» материалов, по приказу начальника Главлита 25 октября 1938 г. в музеях и библиотеках были организованы спецхраны[57] (документы, признанные не имеющими исторического и научного значения, уничтожались).

   Перечислить всю литературу, изъятую в 1939 г., нет возможности. Только по приказу от 26 января указано 227 наименований книг по истории, в февральском приказе — 42, в апрельском – 8, в майском – 34, в октябрьском – 16[58]. В основном это книги, написанные историками-коммунистами и изданные в 20–30-е годы, в том числе документы по истории России

 

[33]

 

и особенно – по истории революционного движения и истории ВКП(б), книги по всеобщей истории.

Книги подвергались изъятию не только по внутриполитическим мотивам, но и по внешнеполитическим. После заключения пакта Молотова – Риббентропа это стало весьма актуально. В «Большевике» часть тиража была исправлена из-за «неверного» освещения отношений Германии и СССР. За резкую критику фашизма изъяты книги С. Вишнева «Как вооружались фашистские поджигатели войны» (1939 г.), Н. Корнева «Третья империя в лицах» (1937 г.), Э. Тельмана «Боевые речи и статьи» (1935 г.), так как «в книге германские фашисты и Гитлер характеризуются как террористы и бандиты»[59].

Главлит руководил выходом исторических журналов, определял их тираж, закрывал некоторые из них и готовил в ЦК записки об их содержании, ошибках и просчетах, подобные цитированному выше обзору «Историка-марксиста». Особой критике Главлита подверглась статья В. Викторова «Ошибки Покровского в оценке Октябрьской революции», в которую Главлит сделал 13 вставок и многочисленные исправления (в статье не было критики с позиций «Краткого курса»). В обзоре журнала «Под знаменем марксизма» отмечалось появление статьи, которая «говорит о недостаточно критическом отношении редакции журнала к оценке Плеханова». В 10-м номере «Исторического журнала» в 1940 г. цензором была задержана статья А. Манусевича «К истории Версальских договоров», поскольку, «излагая исторические факты, автор сопровождал их комментариями в духе полного сочувствия Германии. Из этих комментариев можно было сделать вывод о справедливости всех претензий Германии»[60].

Система распространения иностранной литературы в СССР также изменилась. Все получатели ее подразделялись на три категории: первая (Секретариаты ЦК, ИККИ, СНК СССР, Наркомата обороны, НКИД, НКВД, а также «Правда» и «Известия») получала всю литературу без просмотра Главлитом. Вторая категория (ВЦСПС, Библиотека им. Ленина, Публичная библиотека им. Салтыкова-Щедрина, АН СССР и др.) получала все, кроме белоэмигрантской, троцкистской и фашистской партийной литературы. Третья категория (куда попала, в частности, и Государственная публичная Историческая библиотека) получала только научно-техническую литературу и литературу по специальности, прошедшую через цензуру Главлита. В 1939 г. ко второй категории были присоединены и действительные члены АН по списку Президиума АН[61].

   Еще одно направление деятельности Главлита – контроль за перепечаткой новых карт вслед за переименованием названий различных населенных пунктов, так как они напоминали о расстрелянных врагах народа. В этом также проявилось насаждение партией нового типа исторического сознания. Перед войной Главлит доделывал то, что не успел сделать в 1939–1940 гг. по программе 1938 года. С началом войны в Главлите наступил новый этап деятельности.

Главлит проявил себя как многофункциональный элемент культуры большевиков. Он был политическим, фискальным, цензурным, карательным, педагогическим, экономическим, внешнеполитическим, информационным и пр. органом партии. С точки зрения закономерностей развития системы – по-другому и быть не могло. Для создаваемой культуры «социализма» («диктатуры пролетариата») в качестве мощного средства самоорганизации необходимо было самоописание, создание в идеологии новых категорий и новой системы координат, которая отличалась бы от старой. Постепенно многое из старого вытеснялось за рамки новой системы. Оно было «чужое», внесистемное, «неправильное» и подлежало изъятию. В системе распространения исторических представлений одно из важнейших мест занял Главлит, выполняя функции фильтра, отделяющего «чужое» от «своего». Формально «чужое» было зафиксировано в Положении о Главлите 1922 г.: порнография, агитация против советской власти и т. п. Фактически понимание «чужого» постоянно расширялось и трансформировалось. В него уже в начале 20-х годов входило все, что выпущено

 

[34]

 

чужими издательствами, все изданное по старой орфографии, потом – все, что написано

старыми (чужими) специалистами из старой (чужой) организации – Академии Наук.

После уничтожения чужой/старой литературы необходимо было найти нового чужого.

Эти чужие были найдены в виде своих/ставших-чужими: уничтожение своей собственной

литературы и историков в конце тридцатых годов. (В этом одна из причин того, что

«Краткий курс» появился без указания авторов текста – если бы кого-то из авторов

«изъяли» органы НКВД, то и «Краткий курс» пришлось бы изъять.) Культура

большевизма, как и любая другая культура, создавала всегда собственными усилиями

«чужого», носителя иного сознания, по контрасту с собой. Поэтому «Главлит» был

необходим для борьбы с «другим» так же, как и НКВД. Без него культура потеряла бы

свою противоречивость, а следовательно, внутреннюю пружину для развития.

   В исторической науке того времени (и, как видим, последующих) каждый историк мог стать «чужим» вне зависимости от того, что он написал и каковы его истинные политические, моральные или какие-либо другие воззрения. После появления «Краткого курса» Главлит стал искать чужих по принципу несоответствия официальному тексту Истории. При этом официальный текст «Краткого курса» стал идеальным образом и символом правильной истории. Этот текст, написанный коллективом авторов, являлся концентрированным олицетворением коллективной памяти созданной системы, которая сама себя поняла и самоописала. Как символ, как многозначный текст, принадлежащий не столько науке, сколько искусству, Краткий курс требовал своих истолкователей – пропагандистов, стремясь превратить каждого историка в комментатора «Краткого курса». Такие истолкователи должны были лишь воспроизводить текст «Краткого курса» (в том или ином виде), но не умножать исторические знания. «Краткий курс» занял место Священного писания. Поэтому столь возросла и значимость устной культуры по сравнению с письменной. Главлит с этой точки зрения являлся «механизмом» работы коллективной памяти, ее функциональной материализацией.

   Кроме того, Главлит формировал новые отношения между историком и государством (партией), между историком и лично Сталиным. Поскольку не только тексты Генсека, но и он сам стали символами, то от историков требовалась только практическая деятельность по воплощению его идей в жизнь. Историк стал служилым человеком, на него возлагались обязательства по отношению к своему сюзерену – государству (партии), Сталину. Главлит же контролировал выполнение ими служебной функции, представляя сюзерена в его отношениях к историкам. Главлит выполнял и роль вассала по отношению к ЦК ВКП(б).

   Будучи советской рукой партии, Главлит был посредником между ЦК и обществом. Он пересылал в научный мир официальную информацию и анализировал для ЦК информацию, поступавшую из внешнего мира. В качестве мощного информационного источника как для партии, так и для научного сообщества, Главлит выполнял функцию области нового смыслообразования. Главлит стал проводником новой культуры, ориентированной на сообщение. Это привело к разделению общества конца 30-х годов на две группы: передающих информацию и получающих ее. Главлит низвел век научную литературу на положение массовой литературы по отношении к официальной («Краткому курсу»). Следствием стало нарастание социальной пассивности научного сообщества, уменьшение его духовного потенциала, духовной и творческой активности.

   Цензурные действия Главлита были ориентированы на утверждение новых мифов в массовом историческом сознании, он служил также важным рычагом идеологической подготовки изменения внутренней и внешней политики, формируя новое чувство Родины, новое чувство человека в историческом пространстве, новое отношение к своим корням. Главлит был одним из тех органов, которые способствовали идеологизации, политизации и огосударствлению исторической науки в СССР.

Но Главлит – это лишь одна из организационных форм цензуры,

 

[35]

 

которая может изменяться и существовать в ином виде (как сейчас), меняя функции. И его существование не является, как показало развитие науки в последние годы, единственным условием для политизации историографии.

 

размещено 18.09.2007

---