[109]

 

 

Из старинной русской песни

 

Сарай — родник благополучия,

 

Из арабских летописей

 

 

Когда знаменитый арабский путешественник и писатель Ибн-Баттута приехал в 1333 г. в золотоордынскую столицу, ему было 29 лет, но за его спиной было уже восемь лет непрерывных странствий по мусульманскому миру. Он проехал всю Северную Африку, плавал по Нилу, был в славном городе Каире и в Ассуане. Он посетил Палестину, объездил все города Сирии, хорошо изучил Дамаск с его знаменитой мечетью Омейядов, совершил хадж (паломничество) в Мекку и Медину и поклонялся шиитским святыням в Аравии. Через морской порт Басру, в нижнем течении Тигра, он переправился на корабле в Иран, а оттуда опять в Месопотамию. Он жил в Багдаде, в котором не было уже халифа, потом совершил

[110]

 

второй хадж в Мекку, где из-за болезни прожил очень долго, знакомясь с местными учеными и дервишами. Оттуда Ибн-Баттута поплыл в Восточную Африку, побывал в арабских торговых колониях на африканских берегах Индийского океана, посетил Кильву и Софалу, где встречался с чернокожими купцами из Мономотапы, африканкой империи, расположенной по течению рек Замбези и Лимпопо. Потом судьба его бросила в Йемен — южную оконечность Аравийского полуострова, потом снова Африка, затем посетил он опять морские города Ирана, Мекку и Египет.

Казалось, этих путешествий хватило бы для одного человека, но Ибн-Баттута был одержим страстью менять места и видеть новые страны. Теперь ему захотелось познакомиться с севером. Он поехал в Сирию, уже хорошо ему знакомую, потом в Малую Азию, а затем, переплыв на корабле Черное море, появился в Крыму. В Каффе он впервые в своей жизни услыхал звон колоколов — там было христианское генуэзское торговое население. После странствий по половецким степям он присоединился к каравану, идущему в Константинополь, посетил этот город, где мог наслушаться колокольного звона вдоволь. Потом, решив, что недостаточно хорошо познакомился с Золотой Ордой, Ибн-Баттута поехал в Сарай. И вот, наконец, летом 1333 г. Ибн-Баттута прибыл в столицу Золотой Орды.

После всего того, что видел Ибн-Баттута за эти восемь лет, его трудно было чем-нибудь удивить. Но Сарай все же поразил его. «Город Сарай,— писал он,— один из красивейших городов, достигающий чрезвычайной величины, на ровной земле, переполненной людьми, красивыми базарами и широкими улицами. Однажды мы поехали верхом с одним из старейшин его, намереваясь объехать его кругом и узнать размеры его. Жили мы в одном конце его и выехали оттуда утром, а доехали до другого конца его только после полудня... и все это сплошной ряд домов, где нет ни пустопорожних мест, ни садов. В нем тридцать мечетей для соборной службы... Кроме того, еще чрезвычайно много других мечетей. В нем живут разные народы, как-то: монголы — это настоящие жители страны и владыки ее, некоторые из них мусульмане; асы, которые мусульмане; кыпчаки, черкесы, русские и византийцы, которые христиане. Каждый народ живет в

[111]

 

своем участке отдельно; там и базары их. Купцы же и чужеземцы из обоих Ираков, из Египта, Сирии и других мест живут в особом участке, где стены окружают имущество купцов».

Уж если после Дамаска и Багдада, Каира и Константинополя Ибн-Баттута счел возможным назвать Сарай красивейшим и большим городом, то значит этот город действительно был таким.

О Сарае писал не один Ибн-Баттута. Примерно в те же годы была составлена огромная энциклопедия географических, политических и экономических знаний мусульманского мира. Ее составитель — ал-Омари, который в противоположность Ибн-Баттуте очень мало ездил. Он сидел в канцеляриях Каира, где занимал крупный административный пост. Ал-Омари писал по литературным источникам и по рассказам приезжавших из дальних странствий людей. Вот что поведал ему некий «доблестнейший» Шудж ад-дин Абд ар-Рахман, переводчик-хорезмиец, побывавший в Сарае:

«Город Сарай построен Берке-ханом на берегу Итиля. Он лежит на солончаковой земле без всяких стен. Место пребывания там большой дворец, на верхушке которого находится золотое новолуние... Дворец окружают стены, башни да дома, в которых живут эмиры его. В этом дворце их зимние помещения. Эта река Итиль, размером в Нил, взятый три раза, и даже больше, по ней плавают большие суда и ездят к русским и славянам. Начало этой реки в земле славян. Он (то есть Сарай. — Г. Ф-Д) город великий, заключающий в себе рынки, бани и заведения благочестия, места, куда направляются товары. Посередине его находится пруд, вода в котором проведена из этой реки. Вода его употребляется только на работы, а для питья их вода берется из реки; ее черпают для них (жителей) глиняными кувшинами, которые ставятся рядом на телеги, отвозятся в город и там продаются».

Действительно, Сарай в первой трети XIV в. был большим городом с мечетями и дворцами, с людными базарами, торговыми складами, городом, где можно было встретить и заморских купцов, и ученых, где мелькали одежды разных народов, звучали разные языки, где смешивались разные религии.

Что осталось от этого великолепия? Обломки былого в выжженной солнцем и омытой водами земле, плоские

 

[112]

холмы, под которыми лежат руины домов, ямы от водоемов, наполненных когда-то чистой холодной водой, и туманные воспоминания. Таково место этой древней столицы — огромное городище, расположенное у села Селитренного на Ахтубе в Астраханской области.

Еще недавно здесь были руины дворцов и домов В XVIII в. здесь побывал путешественник Паллас. Он писал: «В ширину на версту или две ничего не видно, кроме щебня и следов от зданий или кирпичом выкладенных рвов...», а на холму «...вероятно, главнейшее строение города и, как кажется, большой стеной окруженный замок находился. Там видны еще великие остатки двух зданий, второе... было жилым домом со многими небольшими отделениями. Первое... почитать можно как могилу...» Паллас утверждал, что в его время стояли еще руины зданий со сводами, стены которых были покрыты изразцами. Сейчас ничего этого нет, время сравняло все эти развалины.

По городищу можно ходить целыми днями, и все не надоест. Земля покрыта обломками посуды, изразцами, монетами, сломанными и разбитыми вещами. Попадаются и редкие вещи, обломки фаянсовых чаш с золотистой росписью и блестящей глазурью. За свой металлический золотистый блеск такие сосуды были названы люстровыми. Их делали в Иране, и оттуда они попадали на берега Ахтубы. На сосудах изображали сцены из придворного быта и писали персидские стихи. За полчаса на городище можно набрать целое ведро обломков каменных сосудов из мягкого талька. Их делали в Средней Азии, в Хорезме, и привозили сюда на кораблях через Мангышлак и Каспийское море или с караванами, шедшими через плато Устюрт и казахстанские степи.

Раскопки на Селитренном городище были очень небольшими. Его исследовали саратовские археологи в 20-х годах нашего века. Еще раньше сюда приезжал русский археолог А. А. Спицин, но раскопок здесь не производил. Когда Поволжская экспедиция приехала на Селитренное городище, участники экспедиции сразу почувствовали, что местные жители каждый день сталкиваются с древностью. Где-то посреди деревни открыты были фундаменты башни из древнего кирпича. Где-то лошадь провалилась, оказалось, что это древний погреб, выложенный кирпичом. Во дворе одного дома обнаружен погреб,

 

[113]

 

сделанный в старинном склепе XIV в. Прекрасно сохранился купол свода, в склеп вела кирпичная лестница. Можно было купить золотую монету XIV в., чеканенную за много тысяч километров от этой деревни, в Дели. На ней — имя индийского султана. С караванами купцов, прошедших трудный путь от берегов Инда к Волге, попала эта монета в Сарай, ее бережно хранили — ведь такой динар весом более 12 граммов в те времена был целым состоянием. Но, наконец, какой-то человек его потерял и потом уже, наверное, всю жизнь не мог себе этого простить. Спустя 600 лет школьники играли в песчаном карьере и нашли эту монету.

Один мальчишка сообщил, что может передать экспедиции клад монет. Через полчаса прибежал и в коробкe от конфет принес кучу серебряных монет Золотой Орды.

— Где ты их нашел?

— На чердаке.

— На чердаке?!

— Да, вон в том доме.

Пошли в этот дом. Он оказался заброшенным старым ветхим домом, где теперь какие-то колхозные службы. Паренек залез на крышу и показал щель, где он нашел клад монет XIV в. Только потом в Москве, когда клад был разобран, стало понятно, каким образом он попал на чердак. Клад состоял из монет, которые никогда не встречаются вместе в обычных золотоордынских кладах, извлеченных из более подходящего для них места — из земли. Очевидно, владелец дома или его сын были своеобразными нумизматами. На городище часто находят монеты и даже клады монет. Они собирали их, скупали, ссыпали в одну кучу и как ценность прятали на чердаке.

На школьном дворе стоял огромный сосуд XIV в. вполовину человеческого роста — для хранения зерна или вина. У каждого в доме есть или обломки изразца, или какие-нибудь древние вещи. Все свидетельствует о древнем городе.

Как писал ал-Омари, Сарай не имел стен. Обычно всякое городище опоясано хоть низеньким валом и рвом. На Селитренном городище нет никаких следов укреплений. Холмы, развалины древних построек тянутся один за другим на много километров. Постепенно они попадаются все реже и реже, находок становится все меньше и

[114]

меньше, и, наконец, незаметно они исчезают, сходят на нет, остается одна сухая полупустынная степь, где уже своя, иная история, своя древность. Заходящее солнце освещает одинокие могилы казахов, вы вступаете в край, где хозяева — кочевники, где, синея травой, стоят курганы, где, качаясь, идут верблюды, чернеет вдали кочевая юрта и над ней в темном небе трепещет крылом ястреб, и кажется, что если вы обернетесь, то увидите засыпающий древний город, уставший от «разгула и торговли» и поздние лучи заката ударят, звеня, в золотой диск на башне дворца.

 

Много очень ценных сведений о городе Сарае можно извлечь из монетного материала. Чеканка монет в Сарае началась довольно поздно, позднее, чем в Болгарах, Крыму и Хорезме. Первые монеты Сарая появились только в начале 80-х годов XIII в.

В 1310 г. при хане Токте была проведена реформа денег. Хан решил заменить обращение местных монет единой монетой столичного чекана. До этого в городах Золотой Орды ходили монеты разные по внешнему виду, по весу, денежное дело было в беспорядке, курс монет непрерывно менялся, вес серебра в монетах все время понижался. Это создавало большие трудности для торговли, монеты делались ненадежным средством обращения. А ведь в это время золотоордынские ханы и часть монгольской аристократии стали понимать, какие выгоды заключает в себе торговля и городское ремесло.

После реформы 1310 г. сарайские монеты, чеканенные в огромном количестве и все по одному весовому стандарту, наводнили рынки в городах Золотой Орды. Болгарские, крымские, азовские монеты перестают чеканиться почти совсем. Роль денег целиком берут на себя эти серебряные сарайские дирхемы. На них выбито место чеканки — Сарай или ал-Махруса, что значит Сарай Богохранимый.

Так продолжалось почти тридцать лет при ханах Токте и Узбеке. Но в 1341 г. на престол Золотой Орды сел хан Джанибек. И в этот же год он стал чеканить монеты, на которых к имени Сарай был прибавлен эпитет ал-Джедид, который означал Новый Сарай.

[115]

 

Что это, новое имя Сарая или это новый город? Одно время русские ориенталисты считали, что это два названия одного города. Но вскоре они решили, что, видимо, Сараев было все-таки два.

В начале 20-х годов нашего века историей городов Золотой Орды занимался казанский профессор Ф. Б Баллод. В первые годы революции денег на раскопки было очень мало, но все же он сумел собрать некоторые средства в Казани и Саратове и объездил все Поволжье, исследуя старые заброшенные городища Золотой Орды. Раскопки у него были крохотные, фактов не хватало, но выводы Ф. В. Баллод делал очень смелые.

Ф. В. Баллоду вопрос о двух Сараях казался решенным. Он даже назвал свою книгу «Старый и Новый Сарай — столицы Золотой Орды». В пользу своего мнения он приводил следующие соображения.

На монетах встречаются имена Сарая и Нового Сарая. Кроме того, некоторые древние арабские писатели, такие, например, как Абул-Фида, сообщают, что имелось на Нижней Волге местечко под именем Иски-Юрт (то есть Старый Юрт), которое, наверное, и было старой, заброшенной столицей Золотой Орды.

Легко обнаружить, что эти аргументы в пользу теории двух Сараев ничего не доказывают. Почему Иски-Юрт должен был быть непременно заброшенной столицей, Старым Сараем? Это могло быть место старой ставки ханского лагеря. Но если даже согласиться с Баллодом о том, что Иски-Юрт и Старый Сарай — это одно и то же место, то тогда появляется хронологическая нелепость, анахронизм. Абул-Фида писал в 50-х годах XIV в., по сообщениям путешественников, побывавших в Сарае еще в более раннее время. Но монеты с именем Новый Сарай стали чеканить только с 1341 г. Вряд ли могло быть так, что столица государства уже была перенесена в Новый Сараи, а монеты чеканили еще в старой заброшенной столице. Вероятнее, что год начала чеканки хотя бы примерно совпадает с перенесением столицы в новый город.

Следовательно, Новый Сарай стал столицей только в 40-х годах XIV в., и до этого никакого места старой столицы, то есть Иски-Юрта, не могло быть.

Но, может, все-таки Сарай был один и лишь менял свое имя, лишь прибавился к его названию эпитет

 

[116]

«новый»? Ведь мы сейчас часто говорим «новая Москва», вовсе не имея в виду, что место города переменилось.

Советский историк А. Ю. Якубовский тоже считал вопрос о двух Сараях решенным. Чтобы окончательно закрепить это положение, он предложил называть Старый Сарай — первую столицу Золотой Орды — именем Сарай-Бату, поскольку есть сведения, что его построил Бату, а вторую столицу — Сарай-Берке. Так эти города названы в некоторых персидских источниках XV в. Это всем показалось удобным, и с тех пор эти города стали называть Сарай-Берке и Сарай-Бату.

Другой историк, А. Н. Насонов, обратил внимание на то, что имя Берке присваивали в XV в. не только Сараю, но и всему государству (земля Берке, улус Берке). Могли и город Сарай назвать город Берке, Сарай-Берке, подчеркивая лишь то, что память Берке, основателя мусульманской государственности в Золотой Орде, — священна. Одновременно существовала старая традиция приписывать всему имя Бату — улус Бату, город Бату и, следовательно, Сарай-Бату. Значит, писал Насонов, одновременное упоминание этих двух имен, Сарая-Бату и Сарая-Берке, не говорит еще о действительном существовании двух таких городов. Во всяком случае эти имена не были названиями столиц XIV в. Добавления имен ханов в них сделали авторы XV в., писавшие тогда, когда самих-то Сараев уже не было. Древние писатели были компиляторами. Одни сведения брали у одного автора, другие у другого, третьи записывали со слов очевидцев или пересказывали легенды. Все это смешивалось в одну кучу, никак не разделялось, никакими указаниями на источник не снабжалось. Историкам приходится долго распутывать этот клубок часто противоречивых записей и сведений, чтобы понять, откуда что берет древний писатель, чему можно верить, а что является пересказом старой лживой версии. И вот одновременное упоминание Сарая-Бату и Сарая-Берке А. Н. Насонов объяснил заимствованиями из разных текстов и преданий, используемых авторами XV в.

Еще один аргумент в пользу теории о двух Сараяк оказался битым. Но есть еще другие факты и свидетельства, которые говорят о существовании двух Сараев.

Арабский писатель XIV в. Араб-Шах писал, что Сарай построен за 63 года до своего разрушения. А погиб

 

[117]

 

Сарай в 1395 г., во время похода среднеазиатского завоевателя Тимура в степи Восточной Европы. Следовательно, он был построен в 1332 г.

Вряд ли Ибн-Баттута посетил в 1333 г. именно этот, только что построенный Сарай. Не мог о нем писать как о большом городе и ал-Омари, чьи сведения восходят к более раннему времени.

Следовательно, если верить Араб-Шаху, то еще до постройки Сарая был другой Сарай. Значит, было два города с этим именем. Перенос столицы и начало чеканки в Новом Сарае произошло через девять лет после того, как Новый Сарай был построен. Это вполне вероятно. Очевидно, перенести столицу задумал еще Узбек и с этой целью построил город. Но что-то ему помешало осуществить замысел. Переехал в новую столицу его сын Джанибек.

Другое свидетельство в пользу существования двух Сараев заключено в итальянских картах. На них среди сложной и непривычной для современного человека сети линий и координат можно найти Волгу, и в нижнем ее течении обозначено два города. На итальянской карте XV в., так называемой карте Фра Мауро, помечено два города — Sary (Сарай) и Sary Grando (Великий Сарай). Нарисованные на карте башенки должны были означать эти города.

Если положить карту Фра Мауро рядом с современной картой и на современной карте нанести место Селитренного городища, то оно совпадает с местом Сарая. Где же тогда Сарай Великий? Его нужно искать выше по Ахтубе, где-то ближе к современному Волгограду. И вот, оказывается, уже более 200 лет русской науке известны в этом районе грандиозные развалины, которые могут быть руинами Нового Сарая — Sary Grando, — так же как Селитренное городище — Старым Сараем. Эти развалины, расположенные у городка Царева, в науке известны под названием Царевского городища. Таким образом, если принять теорию о двух Сараях, Селитренное и Царевское городища вполне достойны по своей величине и богатству находками быть развалинами золотоордынских столиц.

Царевскими развалинами заинтересовались прежде всего местные волжские краеведы. В 1837 г. саратовский любитель древностей Леопольдов напечатал в журнале

 

[118]

 

Министерства внутренних дел статью под названием «Ахтубинские развалины». Он писал о Царевском городище и о прилегавших к нему развалинах: «Тут недалеко от Пришиба при Ерике, называемом Тутовым..., был квадратный, о 20 саженях с каждой стороны, каменный дом с пристройками. Положение его прелестно: с юга и запада видны Ерик и озеро, обширные луга и вдали темный лес, с севера — другой Ерик, из которого вода проведена была в сад... По углам и вблизи вырыты были глубокие водоемы, наполнявшиеся водой из канавы. По всему видно, что здесь находился род загородного увеселительного дворца. В полуверсте отсюда лежат другие развалины... можно узнать дом, постройки, сад, канавы, водоемы… Развалины по реке Кальгуте сплошны и обширны».

В 40-х годах XIX в. два художника братья Чернецовы плыли вниз по Волге и рисовали панораму ее берегов. Получилась коллекция листов с ландшафтами, такая, что если вытянуть в одну линию, то образуется 100-метровая полоса. Попутно Чернецовы интересовались древностями. На полях своих альбомов они рисовали иногда древние монеты, которые им показывали местные жители. Главным образом, это были монеты Золотой Орды.

Вот как описывают они свое посещение развалин Сарая:

«27 октября. Рано утром, переправясь па пароме через Волгу, сели в тележку. Ямщик гаркнул, и тройка понесла нас к остаткам столицы исчезнувшего царства Батыева. Мы ехали займищем Волги, которое весною покрывается водой. Переехав многие рукава и миновав несколько озер, переправившись вброд через Ахтубу у села Верхне-Ахтубинского, где переменили лошадей, и только что выехали, увидели в поле курган и местами разбросанный щебень, означавший следы бывших строений. Ямщик, как бы увидав цель нашей поездки, сказал: «Это мамайские груды», — и, ударив по лошади, залился разудалою песнею.

На другой день отправились смотреть следы древнего города, состоящего во множестве курганов, разбросанных на большом пространстве. Ни один из курганов не имеет ничего целого. Это просто груды, поросшие полынью. Изредка кое-где выказываются частицы стен, и то в малом виде. Из множества курганов, находящихся в

 

[119]

 

стороне Волги, один замечателен по своей величине. Он находится близ Сахарного озера. Кругом его видны следы строений, и величина этого кургана заставляет думать — не остаток ли это ханского дворца. Местами приметны еще водопроводные каналы, которые имеют направление к Сахарному озеру, а многие ямы суть, как видно, остатки прудов, наполнявшихся водою посредством сих каналов.

Пространство, где находятся остатки великого татарского города, с северной стороны опоясано возвышением, идущим от самой Волги и примыкающим к левому берегу Ахтубы. Оно есть рубеж, от которого начинаются необозримые степи, где нет ни деревца, ни кустарника. Одна горькая полынь колышется в этой пустыне».

 

 

В начале XIX в, близ города Царева, среди развалин Нового Сарая, была сделана замечательная находка, о которой стало известно как о «короне Джанибека». Еще Леопольдов писал, что местные царевские жители нашли золотую корону весом в полфунта, которую продали за 25 рублей. Затем следы этой таинственной короны находим в переписке русского ориенталиста академика Френа, занимавшегося монетами Золотой Орды и интересовавшегося очень живо восточными древностями. Оказывается, она в 1840 г. попала в руки серептского священника, пастора Цвика, и была им вывезена в Германию. Там ее приняли за корону Джанибека, и под этим названием она и стала известна всему миру. Но ни описания ее, ни изображения не было опубликовано, и никто теперь не знает, что это за корона. Она была помещена в музей в городе Иене и там хранилась долгое время.

В 1959 г. в Институт археологии АН СССР пришло письмо из ГДР от господина Капеллера. Это последнее известие о короне Джанибека, и, к сожалению, грустное. В письме после обычных приветствий говорилось:

«Более ста лет назад в Восточном мюнц-кабинете Университета Иены, где мой отец был около 50 лет профессором и где я родился, находилось золотое украшение, известное под именем «короны Джанибека», которое было приобретено профессором Штиккелем. Но сейчас оно

 

[120]

 

давно исчезло. Штиккель купил все собрание у некоего старшины, пастора Цвика, который долгое время жил в Сарепте. О Штиккеле как иенском нумизмате и его деятельности я хочу написать исследование, и потому известия о «короне» играют для меня некоторую роль. При розысках позднейших известий о судьбе «короны» я нашел у Баллода маленькое сообщение без сноски на литературу, где он пишет: «Когда немецкие крестьяне на Волге перевезли корону в Иену, она нашла там должное к себе внимание».

Далее мне известно только то, что Алексей Орешников (крупнейший русский нумизмат, — Г. Ф.-Д.) запрашивал Иену в 1896 г. об этой находке, вскоре после смерти Штиккеля, который умер как Нестор иенской профессуры в 1896 г. В мае 1896 г. Московское археологическое общество, во главе которого стояла графиня Уварова, также запрашивало Иену, о чем в изданиях этого общества что-то было написано.

Зимой 1900—1901 гг. еще раз А. Спицын запрашивал Иену, и так же, как раньше в Москву, было послано изображение короны.

Больше я ничего не мог узнать об этом предмете, который, несомненно, происходит из Нового Сарая, как и пишет Баллод в своих книгах о Сарае».

Далее автор письма просил сообщить ему что-нибудь о судьбе «короны Джанибека» или ее изображений.

Этот замечательный предмет был потерян, и никаких изображений его в Иене не сохранилось. Не удалось найти и тех фотографий, которые были пересланы Спицыну и Орешникову.

«Корона Джанибека» была потеряна, она пропала для науки. Но ей суждено было сыграть в истории науки другую роль. Находка такого замечательного предмета и вывоз его за границу привлекли внимание русского просвещенного общества. Саратовский губернатор обратился к министру внутренних дел с просьбой организовать изучение развалин Сарая. Был снят план развалин. Наконец, в 1843 г. в уездный городок Царев приехал титулярный советник А. В. Терещенко, которому министр внутренних дел поручил раскопки Нового Сарая.

[121]

 

 

«От чиновника, коему поручено будет наблюдение за разрытием означенных курганов и валов, не требуется никаких особых познаний, а только верное собирание и доставление всех необходимых вещей, о исследовании же оных в ученом отношении сделано будет особое распоряжение впоследствии»,— так писал министр внутренних дел Л. А. Перовский в циркуляре по поводу организации раскопок в Сарае.

Но присланный для производства этих работ А. В. Терещенко был не только чиновником, пригодным для «собирания вещей». Он был ученым. И если учесть, что археологии как науки тогда не существовало вовсе, то исследования А. В. Терещенко можно назвать в числе первых археологических раскопок в нашей стране.

Терещенко окончил Харьковский университет, работал в Румянцевском музее в Москве над древними монетами и рукописями, бывал во Франции, Германии и Италии, написал несколько этнографических исследований. Это был высококультурный человек с широкими научными взглядами. Терещенко перед раскопками познакомился с местными любителями старины, расспросил в Саратове Леопольдова (который дал описание развалин Сарая), изучил план, снятый еще раньше подполковником Тетеревниковым по поручению саратовского губернатора. Приехав в Царев, Терещенко тщательно сличил этот план с местностью и нашел, что Леопольдов и Тетеревников очень сильно увлекались, когда снимали этот план. «Господин Тетеревников представил курганы, насыпи и каналы в таком виде, как будто бы доныне существует Золотая Орда, У него курганы, насыпи и каналы суть правильные здания, обведенные или каменными стенами, или остатками стен, коих вовсе нет нигде, исключая одного, находящегося в городе, каменного кургана, который имеет следы стен, и то едва заметных по внимательном наблюдении... Ни зданий, ни строений нет, а только простые курганы и насыпи, кои даже не везде обнаруживают самый кирпич, не говоря уже, чтобы повсюду были стены». Терещенко решил сделать новый план развалин Сарая. Он не допускал никаких предположений и гаданий.

 

[122]

 

Топографы наносили по его указанию на план только то, что было видно, что действительно осталось от древних зданий. Этот второй план древних руин был опубликован вскоре в журнале Министерства внутренних дел.

Начало было очень хорошее. Терещенко подошел к своей задаче как ученый. Он понял, что следует фиксировать все, что открывается глазам исследователя, и как можно меньше выдумывать.

Хотя методика раскопок была очень примитивна — ведь научной археологии тогда не существовало, — Терещенко все же описывал все развалины, которые появлялись под лопатами его рабочих, наносил места раскопок на план, делал рисунки и чертежи.

Но Терещенко не выдержал свой стиль работы до конца. Власти требовали от него сенсаций, пренебрежительно отнеслись к его попыткам научного изучения развалин золотоордынской столицы. В следующем году он нанял слишком много рабочих. Они копали все подряд, торопились и успевали только вынимать из земли древние предметы. Терещенко еще пытался как-то описывать открываемые сооружения, но в последующие годы почти совсем прекратил это. Вещи сваливали в одну кучу и в таком виде переправляли в Петербург, снабжая их лишь краткой описью. Дневники становились все более и более скупыми, рисунки и чертежи — все более и более редкими. Масштаб работ Терещенко из года в год расширялся, а методика его работ все ухудшалась. Начав свое исследование как ученый, Терещенко кончил его как кладоискатель. Только красивые вещи или дорогие предметы интересовали его в последние годы деятельности в Цареве, а работал он здесь девять лет, с 1843 по 1851 г.

Был добыт огромный научный материал. Вещи сыпались как из рога изобилия. Каждая лопата выкидывала какие-нибудь обломки или остатки старины. «На четырехугольном  пространстве,— писал Терещенко,— имеющем окружность двести десять сажен и усаженном мелким кирпичом в ширину на пятнадцать с половиной сажен, находили во множестве: битую цветную и стеклянную посуду, чаши, чернильницы, куски кож, кожу, скроенную для сапог и башмаков, холст, шелковую материю, одежду — все это перегоревшее; ножи, ятаганы, шпажные клинки, топоры, заступы, сковороды, тазы, употребляемые при обрядном омовении, кочерги, трут,

 

[123]

 

огнива, ножички, чугунные котлы, медные чаши, медные кубки, медные подсвечники, костяные прутики, употребляемые при вязании, обломки от ножниц, мониста, пережженную бумагу, ножички, березовую кору, перегоревшие циновки, плетенные из травы «куга», гвозди, крючья, петли дверные, замки вставные и висячие, куски перегоревшего печеного хлеба, рожь, пшеницу, орехи грецкие и обыкновенные, лесные, чернильные орешки, желуди, миндаль, изюм, чернослив, сливы, винные ягоды, сладкие рожки, персики, фисташки, гвоздику, перец, бобы, сарацинское пшено и частью кофе. В трех каменных подвалах на этом месте лежали кучей: куски кристалла, краски — синяя, желтая, голубая, зеленая, красная и белая; кольцо от хомутов и уздечки, удила, цепи, железные подковы, железные втулки от колес, смола, листы меди, оселки, точильные бруски, грифельные дощечки, камни для растирания красок, глиняные кегли, шары, медная проволока, мотыги, сера, квасцы, селитра, просо. По разнородности найденных на одном месте предметов можно полагать, что тут был базар, внутри которого могло находиться каменное складочное место для товаров, какое бывает почти во всяком азиатском городе».

В других местах Терещенко и его землекопы натыкались на остатки богатых зданий. Из-под лопат летели бронзовые зеркала, серебряные украшения, поливные

 

[124]

 

изразцы, мозаики и глазурованные фаянсовые чаши, бронзовые обивки дверей, медные сосудики и бляхи, резные вещи из кости, золотые бляшки, бусы, куски резной штукатурки, бронзовые светильники, пряжки, мраморные подсвечники с арабскими буквами...

В иные дни Терещенко попадал на такие места, которые в древности были заняты ремесленными мастерскими. Так, например, как-то он обнаружил под землей огромный горн с семьюдесятью отдушинами, посредине горца стояла обвалившаяся печь. Около печи нашли несколько светильников, кувшинов, котлов и множество слитков железа, меди, плавильных чашек и форм. Кроме большого горна, здесь же стояли еще шесть горнов. В них были найдены слитки металла, куски разбитых формочек и тигли.

Из года в год, в течение девяти лет, вынимали из земли рабочие, которых нанял Терещенко, весь этот «мусор истории», следы жизни большого древнего города. Часть вещей отправляли в столицу, остальные складывали в сарае в Цареве. Местные власти, которым передал Терещенко эти коллекции, все перепутали и перемешали. В 1849 г. царевский городничий доносил, что он осмотрел древности, вырытые надворным советником Терещенко близ Царева, «из которых нашел кирпич как цельный, так и в половинках и мелких кусках, сложенным близ царевского инвалидного цейхгауза в две неправильные, притом рассыпавшиеся кучи и перемешанным до того, что определить точного его количества ни по кубическому исчислению, ни подсчету без особых расходов невозможно; а древние вещи — сложенными в других местах, также в кучах, смешанных в беспорядке, без различия вырытых в одном году от других, целых от поврежденных и разбитых и крупных от самых мельчайших».

Наиболее интересные вещи были отправлены в Петербург в Министерство внутренних дел. Министерство передало все эти коллекции в 30 ящиках в Археологическую комиссию. Оттуда они попали в Эрмитаж, где и хранятся до сих пор. Это — беспорядочное собрание немых вещей, и никто не может сказать, из какого здания и в каком году извлечена та или иная находка. К ним имеется опись — простое перечисление вещей: тазы, кувшины, ендовы, чашки, чарки, тарелки, сковороды, ложки, подсвечники, ступки с пестами, весы с разновесками, замоч-

 

[125]

 

ки в виде коньков, наперстки, уховертки, иглы, зеркала, обломки крестов, серебряные и бронзовые серьги, перстни, пуговицы, пряжки, бляшки и т. д. Не было недостатка здесь в глиняных вещах: кувшины, стаканы, чаши и чашки, чернильницы, подсвечники, тигли, свистульки. А вот список вещей из камня: формы для литья, мраморные доски с надписью, мраморная разбитая колонка с надписью, алебастровая разбитая доска с арабской надписью, обломки алебастровых орнаментов, множество мозаик со стен в больших и малых кусках...

Из всего этого обилия древностей чиновники решили оставить только уникальные предметы. Все второстепенные малоценные вещи, а также предметы, бывшие в нескольких экземплярах, председатель Археологической комиссии граф Строганов предложил уничтожить. Так погибла большая часть материалов из раскопок Терещенко. А вскоре оказалось, что и дневники Терещенко куда-то исчезли. Потерялись его рисунки и чертежи. Исчез в старых архивах план, на который наносил Терещенко места своих раскопок. Таким образом, когда все материалы по раскопкам Нового Сарая были сосредоточены в ленинградском отделении Института археологии, оказалось, что осталось только два толстых тома, содержащих переписку Терещенко с министерскими чиновниками, его краткие отчеты и реестры посылаемых в Петербург вещей, определения монет, сделанные Френом и некоторыми другими ориенталистами, а также их

 

[126]

чтения некоторых арабских надписей из развалин этого города. Да еще хранилась в Эрмитаже коллекция замечательных вещей, лишенных, как говорят археологи и музейные работники, паспортов, то есть указаний, где и когда эти вещи были найдены на городище.

Не лучше обстояло дело с нумизматической коллекцией. Терещенко присылал очень много монет из своих раскопок. Ни один археологический памятник СССР не дал столько монет, сколько Царевское городище. Вот данные о количестве найденных монет, взятые из писем и отчетов Терещенко:

 

В 1843 г. ...1373 монеты                   В 1848 г. ...2315 монет

В 1847 г. ...2455 монет                     В 1849 г. ... 2636  »

 

Это только за четыре года из девяти лет раскопок! И все это огромное нумизматическое богатство, которое могло бы дать полную картину экономики города, историю его торговли, чиновниками из Министерства внутренних дел и Археологической комиссией было роздано по провинциальным музеям и университетам без всякого определения. Там их смешали с другими монетами, и материал окончательно погиб для науки. Определить, какие монеты были найдены на Новом Сарае, стало невозможно.

Раскопки Терещенко возбудили интерес русской общественности к истории Золотой Орды. Его отчеты и корреспонденции печатались в Журналах и газетах и с интересом читались русской публикой. Журналы Министерства просвещения и Министерства внутренних дел, «Северная пчела», «Москвитянин», петербургские, московские, саратовские, казанские ведомости — все спешили напечатать что-нибудь о Терещенко и его раскопках. О нем узнали и за границей.

После Терещенко к раскопкам Сарая не приступали более 80 лет. Крестьяне окрестных деревень и жители маленького уездного города Царева усердно копали на городище, добывая кирпич и продавая его в Астрахань и Царицын. Кладоискатели рыли ямы в поисках золотых вещей. Но единственная форма жизни, возможная для руин древнего города,— археологические раскопки — отсутствовала.

Только в начале 20-х годов снова воскресла научная жизнь на Царевском городище. Но ненадолго. Профес-

 

[127]

 

сор Баллод, о котором мы уже писали, провел здесь несколько недель и кое-где провел небольшие раскопки. Ничего нового для понимания древнего города эти раскопки не дали.

Письмо из Иены напомнило о «короне Джанибека» — замечательной находке, которая побудила более ста лет назад начать археологические раскопки Нового Сарая. Оно пришло в Институт археологии в 1959 г. По странному стечению обстоятельств именно в этом году начался новый тур археологического изучения этого города. В экспедиции приняли участие Московский университет и Институт археологии, Волгоградское управление культуры и Казанский университет. На раскопки приезжали студенты-историки из Волгоградского пединститута и Мордовского университета, из Азова и Ростова. С 1959 г. ежегодно до сего времени по два месяца большой коллектив молодежи работает на старой выжженной земле, где была когда-то столица огромной империи золотоордынских ханов.

 

 

В свое время Карпини писал: «Когда монголы уже стоят против укрепления, то ласково говорят с его жителями и много обещают им с той целью, чтобы те предались в их руки; а если те сдадутся им, то говорят: «Выйдите, чтобы сосчитать вас согласно нашему обычаю». А когда те выйдут к ним, то татары спрашивают, кто из них ремесленники, и их оставляют, а других, исключая тех, кого захотят иметь рабами, убивают топором; и если, как сказано, они щадят кого-нибудь иных, то людей благородных и почтенных не щадят никогда, а если, случайно, в силу какого-нибудь обстоятельства, они сохраняют каких-нибудь знатных лиц, то те не могут выйти из плена ни мольбами, ни за выкуп. Во время же войн они убивают всех, кого берут в плен, разве только пожелают сохранить кого-нибудь, чтобы иметь их в качестве рабов». Одним из самых типичных представителей простых жителей Нового Сарая был превращенный в раба ремесленник, вывезенный из разграбленного монголами города. В его памяти еще свежи были гибель родного города, смерть близких. Он помнил, как годами вместе с толпой пленных перегоняли его монголы с места на место. Он

 

[128]

 

должен был идти за их отрядами, выполнять самые черные работы для армии, первым переходить реку в самом опасном месте, чтобы проверить брод, или первым завязнуть в неразведанном болоте. Он все это помнил, хотя прошли десятилетия монгольского плена и рабства. Жизнь ему пощадили потому, что он был отличным мастером, и вот в новой жизни, жизни раба, он был обречен целые дни без отдыха работать на своего поработителя — монгольского найона — или, быть может, на самого золотоордынского хана.

Таких рабов-ремесленников из Средней Азии и Закавказья, Ирана и Крыма, Руси и Волжской Болгарии было в золотоордынском городе множество. Именно они построили в быстрый срок в степях эти города, повинуясь указам монгольских властей. Ремесленники, вывезенные из Средней Азии, покрыли дворцы и мечети изразцами и резной алебастровой штукатуркой, они же делали глазурованную посуду, так похожую на посуду Хорезма. Среди рабов встречались мастера бронзолитейщики и кузнецы, ткачи и каменщики. Из Хорезма были привезены в Сарай монетчики, и они наладили здесь выпуск дирхемов по образцу хорезмских денег.

Монголы ничего не умели и ничего не знали. Всему их научили и все для них построили эти безвестные мастера-рабы. Они определили лицо новых городов, характер золотоордынской культуры, и поскольку их свезли отовсюду, то и культура эта получилась смешанной, образовалась как сплав отдельных элементов, заимствованных в культуре Средней Азии, Руси, Кавказа, Крыма, Волжской Болгарии и других оседлых высокоразвитых стран.

Ремесленники-рабы работали в больших мастерских, принадлежавших монгольской аристократии. В Иране такие мастерские назывались кархана, то есть помещение для работы. Целый день надрывались в кархана рабы какого-нибудь сарайского богача-вельможи, а на ночь их загоняли в большие землянки. Хорошо если в такой землянке была печь и нары. Иногда даже зимой эти камеры для рабов не отапливались — печей там вообще не было. Рабам давали на ночь жаровню с углями — вот и все тепло на 20—30 человек, запертых в земляной яме на долгую зимнюю ночь. Чтобы рабы не сделали подкопа, часто стены землянки обкладывали кирпичом, а у входа рабов сторожила вооруженная охрана.

 

[129]

 

Питание раба было очень скудным — только хлеб и небольшая порция мяса трижды в неделю, вот и вся его еда, пишет Карпини. Их бьют за малейшее ослушание, как ослов, рассказывает этот путешественник. Они плохо одеты. Иногда вся одежда их состоит из меховых штанов и в самый сильный зной, и в зимние морозы. Часто рабы умирали от стужи или обмораживали себе руки так, что теряли пальцы.

Но и у этого отверженного были свои надежды. Феодальная эпоха брала свое. Рабство, расцветшее во время монгольских завоеваний XIII в., все же в XIV в. было анахронизмом. Сама жизнь, сама экономика заставляла монгольских аристократов и ханов отпускать часть рабов на волю, превращать их в зависимых горожан, обязанных платить систематические налоги и подати своему хозяину. Десятилетиями тайно копя деньги, случайно попавшие ему в руки, хороший мастер, да еще при покладистом хозяине, мог в конце концов выкупить себе хотя бы частицу свободы. Ювелиры, мозаичисты, золотых дел мастера могли заработать больше, будучи самостоятельными ремесленниками. Хозяину выгоднее было отпускать их, обложив большим оброком. Но некоторые рабы, рассказывал Плано Карпини, имеют таких плохих господ, что те им ничего не отпускают. У них нет времени от множества господских дел, чтобы заработать себе хоть что-нибудь.

Значит, часть рабов постепенно превращалась в зависимых отпущенников, жила своей семьей и своим хозяйством. Они могли кое-что скопить для себя. У них была хоть какая-то заинтересованность в труде, они становились зависимой от социальных верхов городской чернью. Во время раскопок на Новом Сарае мы исследовали богатые здания, украшенные изразцами. Среди развалин встречались золотые вещи, серебряные украшения с бирюзой, прекрасная посуда. И вот рядом с домами какого-то аристократа находят большие землянки — вероятно, казармы для его рабов. А чуть подальше — маленькие землянки. Вряд ли это были жилища обыкновенных рядовых граждан. Те предпочитали селиться в наземных домах. Это, наверное, были жилища вчерашних рабов, которым разрешено было жить своим хозяйством. Хозяин не отпускал их далеко от себя. Они жили под постоянным присмотром. Среди таких землянок, возможно, были

 

[130]

 

дома-стражи — наземные дома из кирпича с укрепленными башенками.

Землянка была как бы признаком рабского состояния, и люди, высвободившиеся от гнета непосредственной зависимости от хозяина, старались перебраться из землянки в наземный дом. Кирпичные дома были привилегией социальных верхов. Черные люди, бедняки, строили обычно деревянные дома, но обязательно наземные.

На одном раскопе мы обнаружили несколько землянок. Они относились к самому началу жизни на городище, наверное, к тому периоду, когда было согнано множество рабов и они строили новую ханскую столицу. Прошло некоторое время, и эти рабы стали превращаться в городскую бедноту. На месте землянок возникли дома с деревянными стенами, лишь частично углубленные в землю. В одном таком доме была большая печь и специальная печь для лепешек — «тандыр». В тандыре разводили огонь, а когда стенки печи раскалялись, угли вынимали, а на стенки налепляли тесто. Получались лепешки.Этот дом был огражден забором и имел свой хозяйственный двор с ямами для зерна и для сушеной рыбы, небольшой навес во дворе, открытые очаги и т. д. Если раньше весь район представлял, наверное, беспорядочно разбросанные землянки подневольных строителей, то теперь район города организуется в кварталы, между кварталами проходят улицы.

Но хозяина усадьбы раздражало то, что его дом, в общем-то удобный и вместительный, имеет одну особенность, которая напоминает о его недавнем рабском прошлом. Он был углублен в землю и по сути дела был полуземлянкой. И вот семья строит на месте этой полуземлянки, засыпав ее предварительно землей, новый, наземный дом из бревен с кирпичным полом.

Некоторые отпущенники становились зажиточными людьми, часто с определенным весом при дворе хана или в усадьбе аристократа.

Рубрук познакомился в Монголии с некоей Пакеттой, француженкой из Меца, взятой в плен монголами в Венгрии. Этой женщине, сохранившей еще галльскую живость, довелось перенести страшные мучения и унижения. Но в конце концов ее жизнь устроилась, она вышла замуж за русского, у нее было три красивых мальчика, и сама она занимала теперь видное место при дворе знат-

 

[131]

 

ной монгольской принцессы. Ее муж, также, несомненно, когда-то раб, захваченный войсками Бату на Руси, был строителем и неплохо зарабатывал. В Каракоруме Рубрук нашел парижанина Вильгельма Буше — золотых дел мастера. Он, наверное, тоже был как раб доставлен в монгольскую столицу, но сумел выделиться здесь своим умением, хитростью и ловкостью. Менгу-каан дал ему три тысячи марок и пятьдесят работников для выполнения какой-то очень сложной ювелирной работы. Но это

 

[132]

 

были счастливчики. Большинство же оставалось рабами до конца своих дней, и только их дети могли надеяться на какое-то, хотя бы частичное, освобождение.

Монгольское завоевание — это одно из самых тяжелых исторических воспоминаний русских людей. И не только пожары, и грабежи, не только угодничество князей перед новой властью, не только гибель сотен и тысяч людей и десятков городов составляют горечь этой эпохи. Русские люди в эти годы были разбросаны по всему огромному материку, тосковали в проклятой татарской неволе и на берегах Волги в половецких степях, и на берегax Онона и Керулена в далекой Монголии,

Когда русские князья приезжали в Орду или Сарай на поклон к золотоордынскому хану, выпрашивать ярлык па княжение, или с доносом на своего соседа, или улаживать какую-нибудь династическую распрю, они находили в золотоордынской столице много соотечественников. Целые кварталы, возможно, были заселены русскими. Об этом писал Ибн-Баттута. Известно, что в Сарае был православный епископ. Во время археологических раскопок Терещенко нашел много нательных крестов и иконок; их носили православные, сохранившие свою веру в мусульманском городе. Это были не только русские, но и византийцы, херсонесцы, грузины. Но больше всего среди них было, наверное, русских. На маленьком золотоордынском городище близ районного центра Волгоградской области города Дубовки археологическая экспедиция обнаружила целый район, культурный слой которого содержал очень много типично русской средневековой керамики. Немного такой керамики можно найти и среди черепков в самом Новом Сарае.

 

[133]

 

Особенно много ремесленников было пригнано в золотоордынскую столицу из Средней Азии. В городе были целые кварталы гончаров и мастеров, делавших изразцы для украшения зданий. Некоторые гончары делали посуду из белого фаянса, покрывали ее поливой и расписывали. Такие чаши невозможно отличить от пиал, изготовленных в Хорезме. Очевидно, что хорезмийские мастера, вывезенные в Сарай, организовали здесь производство привычной для них глазурованной посуды.

При раскопках была обнаружена мастерская какого-то мастера, изготовлявшего изразцы, очень похожие на среднеазиатские. Можно думать, что хозяин этой мастерской был выходцем из Средней Азии. Но он был уже не раб. Он жил своим домом, своим хозяйством, был представителем городского плебса — полусвободной бедняцкой массы горожан, обложенных многочисленными податями и повинностями.

Прежде чем приступить к своей работе, этот мастер должен был приготовить тот материал, из которого будет вылеплен сам изразец. А материал этот был довольно дефицитен. Его приготовляли из смеси песка, извести и белых глин. При обжиге изразец приобретал белый цвет и на нем очень хорошо лежала и смотрелась прозрачная цветная полива. Мастер договаривался с какой-нибудь стройкой, очевидно, той, куда поставлял свой товар, и ему свозили за гроши негодные обломки изразцов. Он дробил их на камнях, молол на жерновах и получал тонкопромолотую муку, в которую добавлял специально замешанную глину, из этой массы можно было делать фаянсовые изразцы. Потом ему нужно было вылепить сами кирпичики и полить одну сторону их жидкой глазурью. Глазурь изготавливали из специальных материалов — стеклообразующих компонентов (силикатного песка и т. п.); к ним добавляли краску. Все тщательно размельчали и замешивали на воде. Этой сметанообразной

 

[134]

 

массой и покрывали одну сторону изразца. Затем нужно было изделие просушить. Потом наступал самый ответственный момент — обжиг. При обжиге все можно было испортить: немного перекалить горн, и вся работа пойдет насмарку, чуть-чуть неаккуратно разложить изразцы, и они слипнутся. Нужно было очень умело расположить приготовленные изразцовые плитки на специальных полочках и штырях, которые торчали внутри горна, проложить изразцы глиняными прокладками, укрепить их, чтобы они от высокой температуры не сдвинулись и вся эта конструкция не развалилась. Потом начинали обжиг. При помощи самых примитивных приемов, закрывая или открывая топку, подбрасывая топливо и увеличивая или уменьшая тягу, мастер должен был получить без термометра и знаний физики точно такой температурный режим, какой нужно, чтобы глина не потрескалась, полива расплавилась и получилась жидкая масса нужной текучести, чтобы красители соединились бы со стеклом, не побурев и не поблекнув.

Наш мастер был специалистом по двум видам продукции: он делал кирпичики, одна сторона которых была покрыта голубой, синей, белой или желтой поливой. Этими

 

[135]

 

кирпичам выкладывали узоры на стенах. Но, кроме того, он делал большие плиты, покрытые с одной стороны красочным слоем глазури. Из них уже другой мастер резал элементы для мозаик, которые потом собирали вместе и налепляли на стены дворцов и мечетей. Заказчиками его были большие ханские стройки и мастерские крупных аристократов. Но он не гнушался и мелким заработком, делая для рынка детские игрушки — голубей, лошадей, баранов, верблюдов; хозяин мастерской лепил их тут же из глины, поливал оставшейся от изразцов глазурью и обжигал вместе с изразцами.

Весь центр и северная часть города были заселены такими ремесленниками и торговцами, людьми обычных городских профессий, городским плебсом. Они жили в небольших усадьбах, гончары теснились к гончарам, меднолитейщики — к своим собратьям по профессии. Особый квартал занимали мастера по изготовлению архитектурных украшений — мозаик, майолик, поливных кирпичей. Воду они доставали из колодцев на перекрестках улиц и из больших общественных водоемов — хаузов, которые имелись почти в каждом квартале.

Вдоль узеньких улиц шли глубокие арыки — совсем как в Средней Азии. На краях такого арыка выкладывали обломками кирпича тропинку для людей, по ней мог пройти осел или проехать арба, но разъехаться две арбы могли только на перекрестке. Широкой улицы, пересекавшей весь город, не было. Узкие переулки терялись и своих бесчисленных разветвлениях. Неожиданно какая-нибудь улочка выходила на площадь, где был большой общественный хауз, а в других случаях кончалась тупиком. В арыки выливали помои и выбрасывали нечистоты: вонь, грязь, болезни, эпидемии свирепствовали в городе. Жаркое среднеазиатское лето сменялось суровой снежной зимой. А сам город представлял странную смесь среднеазиатских дувалов и арыков, мечетей и минаретов, изразцов и поливной посуды с деревянными срубами и кочевническими юртами.

 

[136]

 

 

Восточные и юго-восточные районы города были заняты усадьбами и замками золотоордынской аристократии.Если путешественник подходил к Сараю с востока, то еще на дальних подступах к городу его встречали грозные укрепленные замки монгольских нукеров и найонов. Затем с толпой купцов, ремесленников, крестьян он попадал в узкий проход между замками, которые как бы осматривали и ощупывали каждого, кто ехал в город. Замки городской аристократии были бдительными стражами.

Затем спутник оказывался на большой площади, за которой начинается сам город. Четыре громадных водоема были на этой площади. Здесь можно разгрузить товары, напоить лошадей, верблюдов и ослов. На запад или на север от этой площади — районы бедных усадеб, кривых улиц и грязных арыков. К югу от нее — аристократические кварталы. Каждый такой квартал — это богатая усадьба. Она ограждена от улицы глинобитной стеной. Внутри нее имелся собственный водоем, предназначавшийся только для нужд усадьбы. Общественных колодцев и бассейнов, как в плебейской части города, здесь не было. В центре усадьбы — несколько домов — жилища самого хозяина и его семьи. Часто на усадьбе стояли два совершенно одинаковых дома, симметричные один по отношению к другому. Возможно, в одном из домов жила мужская часть семьи, в другом — женская. Дома из сырцового кирпича были стандартной планировки: почти квадратная комната имела вдоль трех своих стен лежанку метровой ширины — в Средней Азии их называют суфами. На них, расстелив ковры и кошмы, сидели обитатели усадьбы, пили свой бесконечный чай, обсуждали городские новости и свои дела, передавали дворцовые сплетни, жаловались на строптивость слуг.

На ночь на этих же суфах стелили постели и спали.  В суфе делали печь, и от нее под лежанкой шли горизонтальные дымоходы, заканчивавшиеся в углу дома вертикальной трубой, выводившей дым наружу. Эти горизонтальные дымоходы обогревали лежанку-суфу снизу. Она оставалась теплой долго еще после топки печи.

Пол часто выстилали жжеными кирпичами — он всегда оставался сухим и чистым.

 

[137]

 

К главным помещениям пристраивали разные службы — конюшни, летние кухни, устраивали навесы и платформы с навесами и т. п. Подсобные помещения иногда строили вокруг маленького внутреннего дворика.

Постепенно замкнутый характер аристократической усадьбы исчезал. Вокруг нее появляются дома бедняков, так или иначе зависимых от хозяина усадьбы. Это могли быть и отпущенники, и должники, и вассалы. Наша экспедиция раскопала несколько таких аристократических усадеб. Одна из них была отгорожена от улицы глинобитной стеной. Другая также имела когда-то стену, но потом эту стену сломали. Усадьба лишилась своей ограды. Что же пришло ей на смену? Оказывается, усадьба как экономическая единица, как ячейка городского общества, как квартал городской застройки сохранилась, но вместо глинобитной стены ее окружили тесно пристроенные друг к другу деревянные домики бедняков.

Изучая эту усадьбу, обращаешь внимание на то, что дома были построены по единому плану, по одной системе. Следовательно, они возникли не стихийно, не беспорядочно застраивались по всему параметру усадьбы. Бедняки строили, повинуясь указаниям хозяина усадьбы, по его плану. Очевидно, это были зависимые от него люди, его слуги, отпущенные рабы или обедневшие вассалы, перешедшие на службу в его хозяйство, или попавшие в кабалу ремесленники. Они отличались от тех мастеров, которые обитали в западном, бедняцком районе города. Там жил городской плебс и улицы заселялись так, что люди одной профессии жили в одном районе. А у стен замков городского патрициата жила беднота, прямо зависимая от ханских вельмож и найонов. Она обслуживала их дворцы и работала не на рынок, а на усадьбы вельмож, изготовляла все, что для них требуется. Это были маленькие мастерские, но зато у одной богатой усадьбы был целый набор мастеров. Так, в одном месте найдены следы гончарного производства, и здесь же раскопали жилище золотых дел мастера и домик костереза.

Когда-то монгольская знать вела исключительно кочевой образ жизни. Свысока смотрела она на городских жителей, не понимая, как можно прозябать в душных городах и заниматься презренной торговлей или ремеслом, когда есть вольные степи, табуны лошадей и огром-

[138]

ное количество завоеванных и еще больше незавоеванных земель, где можно хорошо повеселиться и пограбить.

Но времена меняются. Что делать с кучами драгоценностей, с горами редких тканей, красочных шелков, слитков серебра и золотых чаш, с толпами красивых девушек и сильных мужчин? Их нужно продать, а уж с вырученными деньгами можно делать все, что угодно. И вот монгольская кочевая вольница все больше и больше сближается с городской верхушкой Монголы селятся в городах, вступают в компании с богатыми купцами, организуют большие мастерские, где работают пленные мастера. Часть монгольских кочевников бросает степь для новой жизни — жизни благочестивых, спокойных и расчетливых горожан, степенных вельмож при ханском дворце, хитроумных дипломатов и вороватых чиновников.

В XIII в. все судейские и административные посты в Золотой Орде занимали люди с арабскими мусульманскими именами, видимо, выходцы из старых духовно-чиновнических кругов. В XIV в. среди них все чаще и чаще появляются лица с монгольскими именами. О некоторых вельможах и чиновниках известно, что они принадлежали к аристократическим монгольским фамилиям. Воспоминания о кочевом быте у них сохранились надолго. При раскопках одной богатой усадьбы во дворе ее были найдены остатки юрт в виде колец, выложенных обломками кирпича по краю шатра. У хозяина этой усадьбы были прекрасные кирпичные дома, но летом он переселялся в юрту, чтобы вновь почувствовать себя кочевником, юрта все время стояла во дворе его дома.

Вероятно, в золотоордынских городах осели главным образом половцы, и на улицах Сарая-Берке звучала повсюду половецкая речь. Удалось даже однажды как бы «подслушать» ее. В одном доме была найдена большая кость. На ней нарисованы две уродливые физиономии и написано: «Карикатура, клянусь аллахом!., руку свою приложил Али... сын Мухаммеда...» Какой-то Али решил посмеяться над своим соседом, изобразил его как можно более уродливым да еще подписался. Но у него оставалось сомнение, что рисунок его правильно поймут, и он написал, что это не что иное, как карикатура, да еще поклялся аллахом. Потом кость выбросил. Минутная забава, мельчайший эпизод, Но он важен тем, что дает не специальную надпись на каком-нибудь официальном

[139]

 

или книжном языке, а обрывок живой речи. И языковеды установили, что эта речь была половецкой.

Ставши мусульманами и горожанами, половцы все же хоронили своих покойников с вещами, как это было принято в кочевых степях. На золотоордынских мусульманских городских кладбищах время от времени можно найти могилы с характерными для половцев вещами - зеркалом, ножом, огнивом, бляшками, удилами, стременами. Половцы даже в городе не могли отказаться от своих обычаев, хотя класть вещи в могилу строжайше запрещалось исламом.

 

 

С таким вопросом обращается к археологам почти каждая экскурсия, которая приезжает на городище. Каждый считает долгом спросить: «Ну как, нашли, наконец, дворец Узбека?» Когда отвечаешь отрицательно, то у спрашивающего вытягивается лицо, как будто просто из-за каприза не хочешь сделать всем приятное и откопать дворец хана Золотой Орды.

Где был действительно ханский дворец? Ведь должен же он быть где-то. Мы предполагали, что большие холмы вдоль Ахтубы — это развалины каких-то дворцовых зданий — как раз самое место для них — на южной окраине города, у берегов прохладной речки, среди

 

[140]

 

садов и бахчей. Но эти холмы оказались природными песчаными дюнами. И хотя на этих дюнах были постройки, на дворец могущественного хана Золотой Орды они были похожи очень мало.

Леопольдов писал, что какие-то остатки дворца в его время сохранялись у Сахарного озера. Сейчас Сахарного озера нет — это место и найти-то трудно. Никаких следов дворца там не видно. Словам Леопольдова вообще верить нельзя. Еще Терещенко, который осмотрел царевские развалины вскоре после него, когда ничего существенного на городище измениться еще не могло, писал, что у Леопольдова очень много выдуманного. Нашел ли Терещенко дворец хана? Он об этом ничего не пишет. Но посмотрим, какие вещи присылал он из Царева.

Вот перед нами коллекция мозаик и изразцов. Роскошные узоры синего, бирюзового, ультрамаринового тонов, белые буквы арабских надписей, желтые и красные цветы. А какую посуду выкапывал Терещенко? В Эрмитаже сохранились целые чаши с блестящей поливой с тонкими узорами — птицы и звери, звезды и розетки украшают эти пиалы. Вряд ли в доме рядового горожанина можно было найти такой роскошный сосуд, укра-

 

[141]

 

шенный позолотой и разноцветными эмалями, какой нашел Терещенко во время своих раскопок. А вот огромное серебряное блюдо с надписью на кыпчакском языке, с указанием, сколько в блюде серебра. А вот другое блюдо с надписью, но на этот раз русской: «А се чара княжа Володимирова Давыдовича, кто из нее пьет, тому на здоровье, а хвала бога и своего господаря великого князя». Это княжеское блюдо украли монголы, когда брали приступом Чернигов и мародерствовали там. После долгих скитаний в обозе армии Бату оно попало в Сарай, и русский археолог, наконец, нашел его.

Среди всего этого богатства вещей выделяется роскошная золотая чаша, найденная Терещенко в 1848 г. На ручках ее изображены два дельфина. Весит чаша около 850 г. Ее нашли случайно, на участке, который уже копали, но в первый раз ее проглядели. Что-то подсказало Терещенко, что надо бы еще раз прокопать землю, на всякий случай. И вот нашли золотую чашу. Терещенко был так доволен, что представил находчика Федора Рыкунова к поощрительной медали. Вскоре Федор Рыкунов снова отличился и нашел клад серебряных слитков по полфунта каждый.

Неизвестно, где нашли все эти вещи рабочие Терещенко. Копали ли они действительно в ханском дворце — сказать сейчас трудно, но вполне вероятно. Ведь Терещенко исследовал почти все большие холмы в окрестностях Царева. Найдем ли мы когда-нибудь дворец или хотя бы следы его, оставшиеся от раскопок 40— 50-х годов XIX в.? Это было бы тоже интересно. Ведь ни

 

[142]

 

плана, пи описания зданий Терещенко не оставил, и такая находка позволила бы представить себе, что это был за дворец — хотя бы он оказался пустой, обобранный более удачливыми археологами сто с лишним лет назад.

С ханским дворцом в Сарае связана старая научная загадка, вызвавшая в свое время много толков и споров в ученом мире,—загадка золотоордынского Гюлистана, что значит «сад роз».

 

От эпохи Золотой Орды дошли до нас десятки тысяч монет. Терещенко каждый год откапывал их несколько тысяч. Известны клады золотоордынских монет по 15— 20 тысяч дирхемов. Когда в начале XIX в. молодой немецкий ориенталист Христиан Мартин Френ, приехавший из немецкого города Ростока в Россию преподавать арабский язык в только что открытом Казанском университете, увидел эти монеты, он сразу понял, что это — замечательный источник по истории Золотой Орды. Всю жизнь Френ занимался золотоордынскими монетами. Они сделали из немецкого востоковеда русского нумизмата. Когда Френу в Казани предложили вернуться в родной Ростокский университет, чтобы занять кафедру умершего его учителя — знаменитого арабиста Тихсена,— он после некоторых колебаний решил остаться в России. В Казани и в Петербурге нашел он такие сокровища восточной нумизматики, что расстаться с ними у него не было сил.

Уже Френ дал первый список ханов Золотой Орды и тех городов, в которых они чеканили монеты. Некоторые имена монетных дворов соответствовали хорошо известным городищам, например Болгары. Со временем было выяснено местоположение Сарая и Нового Сарая, хотя в этом вопросе есть еще неясности и до сих пор. Некоторые города долгое время оставались загадочными, например город Мохша. Позднее саратовский краевед А. А. Кротков показал, что медные монеты с этим именем особенно часто встречаются на развалинах древнего города у Наровчата, расположенного на реке Мохше в Пензенской области. Созвучие имени на монетах и названия реки подтверждало догадку Кроткова о том, что

 

[143]

 

развалины в Наровчате остались от золотоордынского города Мохша.

Но есть несколько монетных дворов, которые и сейчас загадка. И среди них самый интересный город — Гюлистан. В этом городе в 50—60-х годах XIV в. чеканилось огромное количество монет, и серебряных и медных не меньше, чем в самой столице, в Новом Сарае. Гюлистан не был провинциальным городом. Судя по огромным выпускам дирхемов, это был один из главных городов из монетных дворов Золотой Орды. Иногда в Гюлистане бывал сам хан. В 1347 г. Джанибек заключил торговый договор с венецианскими купцами. На документе было обозначено «дано в Гюлистане». В 1353 г. русский священник Алексей должен был ехать в Царьград для посвящения в митрополиты. 11 февраля 1354 г. ему был выдан ярлык, который обеспечивал ему возможность беспрепятственно ехать в Византию по землям Золотой Орды. Запрещалось чинить ему препятствия в пути, отбирать лошадей и т. п. Этот указ был издан царицей Тайдулой, женой хана Джанибека, в Гюлистане.

Сам Френ считал, что Гюлистан — это золотоордынский город, расположенный где-то рядом с Сараем, но как близко он был от столицы, где искать этот город, Френ не знал. Да и где располагался сам Сарай, он тоже точно не знал. Немецкий исследователь Золотой Орды И. Хаммер, который неудачно попытался в 1835 г. получить за свой огромный труд «История Золотой Орды» премию Российской Академии наук, оказался смелее в этом вопросе. Хотя из 1272 страниц своей книги Хаммер уделил Гюлистану меньше одной страницы, он тем не менее решал этот вопрос очень радикально. Гюлистан — это пригород Сарая — таково было безапелляционное, но вместе с тем и бездоказательное мнение Хаммера. И посыпались гипотезы о том — где был Гюлистан. Г. С. Саблуков считал, что Гюлистан был дворцом в Сарае, где жил хан; В. В. Григорьев писал: «Гюлистан был дворец хана, но не в самом Сарае, а в одном из его пригородов». В противоположной стороне, считал Григорьев, был другой дворец — Новый Гюлистан.

На рубеже XIX и XX вв. в научной литературе разгорелась полемика между членом Московского археологического общества В. К. Трутовским и петербургским профессором Н. И. Веселовским. В 1889 г. Трутовский

 

[144]

 

напечатал статью «Гюлистан Золотой Орды», в которой доказывал, что Гюлистан не дворец, а город. Наиболее подходящее место для Гюлистана Трутовский отыскал близ Селитренного. В самом Селитренном он никогда не был и этих грандиозных развалин никогда не видел. Трутовский воспользовался описаниями Палласа более чем столетней давности. Царевские развалины после раскопок Терещенко были всеми признаны как место, где был Сарай; о втором Сарае Трутовский особенно не задумывался; Френ сказал, что Гюлистан где-то недалеко от Сарая: в Селитренном (220 верст южнее Царева) есть золотоордынские руины. И Трутовскому вопрос показался решенным. Селитренное — это и есть Гюлистан.

Н. И. Веселовский, прочтя статью Трутовского, был раздражен массой неточностей. В арабском языке Трутовский был дилетантом, так же как и в восточной нумизматике. Он сделал несколько промахов, которые не без удовольствия отметил Веселовский. Тогда Трутовский решил исправиться и написал вторую статью, которую напечатал в Москве в 1911 г. под названием «Гюлистан - монетный двор Золотой Орды». В ней он отказывался от того, что Гюлистан — это город около современного села Селитренное. Трутовский решил, что лучше будет, если он назовет Гюлистан — кочевой ставкой, тогда не нужно будет придумывать ей местоположение: кочевая ставка могла ведь находиться где угодно. В 1913 г. появилась в Петербурге статья Веселовского «Загадочный Гюлистан Золотой Орды». Если Гюлистан был кочевой ставкой, то разве могло быть у него такое нелепое для кочевого лагеря название — «Сад роз», — спрашивал Веселовский. Научные страсти накалились до предела. Обе стороны осыпали друг друга упреками, указывали на противоречия в теориях друг друга, острили, выискивали ошибки. Трутовский оказался более уязвим. Его статьи были полны ошибок и натяжек. Но сам Веселовский придумал теорию, также ни на чем не основанную. Еще в ответе на первую статью московского нумизмата петербургский профессор предложил считать Гюлистан дворцом около Сарая и утверждал, что его нужно искать в соседней с Царевом деревне Колобовке, где еще Терещенко исследовал большой холм. Упрекая Трутовского в бездоказательности, Веселовский сам почувствовал, что его-то теория тоже не

 

[145]

 

очень аргументирована. Потому во второй статье он решил сосредоточить весь пыл на критике своего противника, а положительное решение вопроса отложить.

Так и остался этот вопрос нерешенным. Обоим, и москвичу и петербуржцу, надоели препирательства. Загадка Гюлистана не решена и до сих пор, как, впрочем, многие другие вопросы в истории Золотой Орды. На Нижней Ахтубе есть десятки городищ и отдельных зданий в степи, сохранившихся от Золотой Орды. Которое из них Гюлистан?

Может быть, Гюлистан уже раскопан и от него сохранились беглые описания в архиве Терещенко да коллекции роскошных ваз, чаш, мозаик и украшений в залах Эрмитажа? Даже если будет найдено место раскопанного Терещенко дворца в Сарае, то это ведь будут пустые стены. Можно восстановить только планировку его, что мог зафиксировать в свое время сам Терещенко, и теперь не нужно было бы гадать, что он копал и где. Решит ли это загадку Гюлистана?

 

 

В конце XIV в. в Средней Азии образовалось мощное государство Тимура. Золотая Орда для Тимура была главным соперником. Ему хотелось как-то принизить ее значение, свести на нет роль торговых центров на Волге и в Крыму, оборвать те нити торговых маршрутов, которые связывали Восток и Европу и проходили по территории Золотой Орды. Теперь караваны должны идти по Ирану и по южной Средней Азии, как считал Тимур. Это должно было возвеличить созданную его мечом мировую державу. Тимур сначала хотел подорвать золотоордынское могущество изнутри. С этой целью он посадил на трон в Сарае своего воспитанника Токтамыша в надежде, что Токтамыш будет послушным его вассалом. Но Токтамыш обманул ожидания Тимура.

Этот хан оказался крупным политическим деятелем. Его идеалом была великодержавная Золотая Орда времен Узбека и Джанибека, то есть тех времен, когда Золотая Орда была сильна, едина, твердо держала в своих руках власть над покоренными народами, когда пышно расцветали города на Волге, когда центральная власть не боялась усобиц непокоренных царевичей и ханов, а

 

[146]

мощной силой подавляла все сепаратистские тенденции аристократии. Но в 60—70-х годах XIV в. Золотая Орда обнаружила явные признаки упадка. Мятежные ханы и кочевые князья старались обособиться от Сарая, сам Сарай стал жертвой дворцовых переворотов и войн из-за престола, непрерывно сменяли друг друга ханы, а вслед за ними менялось и все их вельможное, сановное окружение.

В 1380 г. Золотая Орда пережила страшный удар. Этот удар нанесли ей русские войска, разбившие золотоордынские армии Мамая на Куликовом поле. Это было началом конца Золотой Орды.

Токтамыш, который пришел к власти в Золотой Орде в следующем году, решил восстановить былое величие государства своих предков. Первым делом он вернул покорность Москвы. Удачный поход на Москву обеспечил ему повиновение Руси. Но покоренные монголами

 

[147]

 

народы увидели на примере Куликовской битвы, что Золотая Орда может быть побеждена, что она доживает последние годы.

Второй удар по Золотой Орде нанес Тимур. Несколько раз его войска сталкивались с золотоордынскими армиями, но окончательной победы Тимур добиться не мог. Токтамыш то мирился со своим бывшим покровителем, тo ссорился с ним. При дворе его то брали верх круги, склонные к союзу со Средней Азией, то люди, настроенные очень агрессивно и гордо, но мало реалистично. Тимур решил в 1394 г. покончить с Золотой Ордой. Он прошел через ущелья Дагестана и вышел с юга в северные степи Кавказа. Здесь, на Тереке, состоялось генеральное сражение между Тимуром и Токтамышем. В армии Токтамыша часть войск изменила ему, и это решило исход боя. Тимур одержал решительную победу. Войска Токтамыша были развеяны по степи, и среднеазиатский завоеватель ворвался в незащищенные степи Восточной Европы. Крымские города, Азов, Новый Сарай, Гюлистан. Увек, Болгар лежали на пути войск Тимура.

Почти на каждом раскопе во время работ на Царевском городище можно найти следы этого разгрома 1395 г. Около горна в мастерской изразцов под развалинами кирпича лежал скелет человека, которого не успели похоронить. У другого дома — скелет ребенка, его также не успели убрать. Закоченевший, в неестественной позе, детский труп остался среди развалин домов. Часто попадаются непогребенные останки людей, оставшихся лежать в тех положениях, в каких застигла их смерть во время резни, грабежей и насилий, которые чинили тимуровские воины в разрушенном и горящем городе. Несколько раз обнаруживали костяки детей, забравшихся в печи и дымоходы. Можно представить очень живо, как напуганная девочка, видя, как ее мать тащит озверевший воин, а отец упал с рассеченной головой, ищет спасения в черной дыре печи, залезает туда, пытается протиснуться в дымоход, но там ее настигает смерть от сабли или копья солдата, а может быть, от удушья в тесной щели, забитой сажей и углем.

В одном погребе, раскопанном нами, на ступеньках вниз лицом лежал скелет человека. Этот человек искал убежища в своем погребе. Когда он хотел туда спуститься и уже стал на первую ступеньку лестницы, ведущей в

 

[148]

 

погреб, какой-то воин воткнул ему в спину кинжал, и он упал ничком. Скелет его оставался лежать здесь до тех пор, пока археологи не нашли его и не догадались об этой трагедии, одной из тысячи, которые разыгрывались в городе в осенние дни 1395 г.

В одном раскопе найдено особенно много останков убитых и изрубленных людей, обрубков рук и ног, частей скелета, обломков черепов. Не было ли здесь место для учета убитых, куда сносили отрезанные головы?

В 1395 г. воскресли все те ужасы, которые сами золотоордынские ханы каких-нибудь 150 лет назад учиняли в покоренных городах. Судьбу жителей Рязани и Киева, Самарканда и Мерва, взятых войсками монголов в ХIII в. , теперь разделили жители золотоордынских городов. Их всех убивали, оставляя лишь красивых женщин для гаремов и хороших ремесленников для мастерских.

После J395 г. Новый Сарай не ожил. Не все, конечно, сразу покинули город, но очень скоро жизнь в городе совсем прекратилась. Несколько дольше просуществовал Старый Сарай. Он был еще в начале XV в. Но, так же как его младший брат, этот город завял и угас. Там, где волею золотоордынских ханов и трудом со всего света согнанных мастеров возникли пышные города, снова стояла глухая степь.

 

[149]

 

Золотоордынские города были своего рода историческим пустоцветом. Они не дали никакого продолжения своей культуры, своей цивилизации. Они выросли среди степей, их снова захлестнула кочевая степь, затопила кочевая стихия с совершенно другой экономикой и культурой.

Золотоордынские города не были органическим продуктом развития экономики Нижнего Поволжья, как города Руси или Западной Европы, которые выросли в результате длительного экономического развития как центры сосредоточения торговли и ремесла, имели связи со своим окружением и потому оказались исторически более устойчивыми. У русских и западноевропейских городов была история.

Степи Южной России знали несколько волн нашествий. В IV в. с Востока пришли гунны и наводнили степи, оттеснив потомков старых иранских племен — скифов и сарматов. Началось господство тюрков. За гуннами — авары, болгары, хазары и еще полтора десятка других племен. К IX—X вв. кочевники стали оседать в этих краях. Именно в западной части великого пояса степей, по которому они пришли, стала угасать их кочевая энергия. Появились города, усадьбы, в них — ремесла, а вместе с этим и элементы классового строя. В Хазарии сосуществовало два элемента, две стихии: кочевая степь и оседлое население речных долин и городов.

Печенеги открыли новый этап кочевнических нашествий: снова бродячие таборы появились на месте городов. Пришельцы устраивали лишь временные убежища среди развалин хазарских и аланских крепостей.

За печенегами — тюрки, половцы. Запад обладал над ними всеми какой-то особой властью: здесь бродячая кровь остывала, звала к земле. Здесь появлялись зачатки оседлости и земледелия, а вместе с тем терялась та сокрушающая все сила, которая подчиняла кочевникам Азии все новые и новые земли. Начинались усобицы князей, которые не могли создать прочной, единой империи, а патриархальная сплоченность исчезала. За Дунаем кочевники вырождались в грабительские банды или в придворные отряды наемников. Тюрки всегда рвались к Константинополю, но чем ближе подходили они к нему, тем больше разлагались и теряли свою целостность и силу своей инерции.

 

[150]

 

Третий период начался с битвы на Калке. Пришедшие монголы были истовыми кочевниками. Господство кочевой стихии продолжалось полвека, но и в этой стихии появилась оседлость, но на этот раз не постепенно, а сразу: в Кыпчакской степи в конце ХШ в. стали возникать и быстро расти крупные города. Долго, в течение всего XII в., развивались у половцев элементы оседлости, а в конце XIII в. и в XIV в. половцы вдруг, сразу, принудительно получили городской быт и совершенно чуждую им городскую культуру. Это был такой толчок в развитии оседлости у половцев, что он болезненно прервал естественный процесс их собственной эволюции.

Золотоордынские города не имели истории. Они возникли в результате политики золотоордынской власти. Она их поддерживала. Пока власть эта была сильна, она обеспечивала мир на дорогах для торговцев и постоянный приток подневольных мастеров из покоренных стран для развития ремесла. В эти годы города Золотой Орды процветали. Как только власть обнаружила признаки упадка, города начинали хиреть. Когда же мощная власть хана была разгромлена и уничтожена и золотоордынская держава превратилась в арену соперничества и борьбы за власть, города пришли в упадок. Достаточно было военного поражения, чтобы эти города угасли и чтобы вскоре от них остались лишь воспоминания.

[151]

 

***

 

Если вы поедете в августе или сентябре из Волгограда вдоль Ахтубы до села Царева, то, подъезжая к нему, вы увидите пятнадцать — двадцать палаток археологического лагеря. Уже в течение многих лет ведутся здесь раскопки. Съезжаются на городище археологи летом, а уезжают поздней осенью.

В конце сентября все покидают лагерь, кроме небольшой группы сотрудников, которые заканчивают оформление документации, чертежей и дневников. Наступают холода. Часто идут дожди — на городище неуютно и сумрачно. Все хлопоты позади, впереди — возвращение в Москву.

Я часто спрашиваю себя весной, когда снова встают передо мной хлопоты и беспокойства, связанные с организацией большой экспедиции и большого лагеря, заботы о деньгах, продовольствии, оборудовании,— спрашиваю себя, что заставляет каждый год брать на себя весь этот груз забот. Романтики в этом давно уже нет — это просто обычная работа. Хорошие находки, конечно, очень приятная вещь, но они — дело случая. Для археолога на раскопе, где все разрушено и ничего не поймешь, два-три кирпича, лежащих в системе, правильно, так, как им положено, дороже самой красивой чаши или золотой привески.

Наверное, эти сумеречные дни — последние дни на городище перед отъездом, а может быть, именно эти холодные последние ночи, когда, согревшись в спальном мешке, слушаешь, как стучит по брезенту дождь, а столб, на котором натянута палатка, приподнимается над землей от ветра, наверное, это сейчас мне дороже всего. В эти дни все, что было накопано, все эти развалины домов и битые вещи, разломанные печи, засыпанные землянки, оживают в какие-то силуэты и образы, которые приходят в моих «поисках за утраченным временем».