Александр Цирульников
К 140-летию со дня рождения Ф.И. Шаляпина
С Александром Огнивцевым по шаляпинским местам
Это было в феврале 1966 года. В Горький на гастроли приехал народный артист СССР солист Государственного Большого театра Александр Павлович Огнивцев. Я позвонил ему в гостиницу «Москва» и попросил выделить несколько минут для киносъёмки в выпуск «Горьковских новостей». Репортажной кинокамеры, которая бы одновременно с изображением запечатлевала бы звук, у нас на Горьковском телевидении тогда ещё не было, поэтому мы – голь на выдумки хитра! - снимали приезжих знаменитостей на киноплёнку, а свои пожелания горьковчанам они собственноручно вносили в мой блокнот. Когда киносюжет демонстрировался в эфире, диктор в студии зачитывал эту запись, которая в это мгновение занимала весь экран. Таким образом у меня в блокноте сохранились давние автографы Дмитрия Шостаковича, Махмуда Эсамбаева, Эмиля Гилельса, Юрия Гуляева, Максима Штрауха, Анатолия Соловьяненко и многих других известных и уважаемых в стране людей…
Уговаривать Огнивцева долго не пришлось, он согласился, но с одним условием, что мы потом отвезём его в оперный театр на репетицию, которая была назначена на одиннадцать часов. Договорились, что к десяти утра мы подъедем к гостинице, а он к этому времени выйдет на крыльцо.
- Вы меня легко узнаете, - говорил Александр Павлович, и от его мощного баса мембрана в телефонной трубке вибрировала возле моего уха, - я буду одет в длиннополую шубу и круглую меховую шапку…
Я тут же представил Шаляпина в таком же одеянии на масленице с картины Бориса Кустодиева.
Конечно же, я знал о поразительном сходстве Огнивцева с Шаляпиным. Больше того, ходили слухи, будто Александр Павлович является сыном Федора Ивановича и Антонины Васильевны Неждановой, которого они отдали на воспитание в семью Огнивцевых. Отсюда у него врожденный абсолютный музыкальный слух, природный артистизм и великолепный бас, позволяющий ему исполнять шаляпинские партии в операх Большого театра и на гастролях в Советском Союзе и за рубежом…
Мне посчастливилось видеть и слышать Огнивцева Борисом Годуновым в Большом театре, и я невольно улавливал похожесть его интонаций в тех или иных сценах оперы Мусоргского с шаляпинскими интонациями, сохранившимися на старых граммофонных пластинках. Подчеркиваю: похожесть, но не подражание!..
В качестве киносъёмочной машины у нас был «ГАЗ- 69», который в обиходе называли «козликом». Вряд ли народный артист Советского Союза подозревал, что ему придётся колесить по городу Горькому на этом автомобиле. Мы же считали его вполне подходящим и катали на нём многих славных актеров, писателей, художников. К примеру, замечательного американского живописца Рокуэлла Кента и его жену Салли, когда они приплыли в Горький на теплоходе «Казбек» в субботу 23 июня 1964 года. И кроме нашего студийного «газика», никакой машины поблизости не оказалось, а такси поймать не удалось. День выдался очень жарким. Мы свернули брезентовую крышу и носились по улицам в этом «открытом» автомобиле. 82-летний Рокуэлл Кент в белом костюме расположился на переднем сидении рядом с шофёром. Его супруга Салли и академик живописи Яков Ромас «укомплектовались» вместе с горьковскими художниками Дмитрием Арсениным, Анатолием Павловым, Кимом Шиховым, кинооператором Славой Аладьиным и моим коллегой Яшей Фридманом – на двух параллельных лавочках по бокам кузова и на дне его… Безусловно, на такое количество пассажиров «ГАЗ-69» рассчитан не был, но тем не менее всех нас принял…
Александр Павлович на крыльце гостиницы «Москва» появился в точно назначенное время. Высокий, статный, в круглой меховой шапке, надетой чуть-чуть наискосок и слегка сдвинутой при этом назад, в собольей шубе до щиколоток, он на самом деле был Шаляпиным с картины Кустодиева. Он, конечно же, заметил, что произвёл на нас с оператором надлежащее впечатление. И, не скрывая этого, сказал:
- Я знаю, что Фёдор Иванович много раз приезжал в Нижний. У меня к вам просьба – покажите мне папины места!
Слово «папины» было сказано как-то так по-особенному, что его можно было воспринимать серьезно и иронично одновременно, как твёрдое подтверждение слухов и как их насмешливое отрицание. Глаза же излучали искреннюю заинтересованность, так что я тут же принялся исполнять просьбу Огнивцева.
Напомню, мы стояли у выхода из гостиницы «Москва», так что пред нами был бок театра драмы имени Максима Горького. Я рассказал, что строительство этого здания было завершено весной 1896 года и открытие его было приурочено к событию государственного масштаба – Всероссийской промышленно-художественной выставке. 14 мая оперная труппа Саввы Мамонтова показала здесь оперу Михаила Глинки «Жизнь за царя». Партию Ивана Сусанина исполнил высокий долговязый 23-летний солист Фёдор Шаляпин, который после этого дебюта стал знаменитым. Тогда же, весной и летом 1896 года, Шаляпин спел в нижегородском городском театре партии, которые исполнял потом всю жизнь - в разные годы, на разных сценах, в России и за рубежом в операх «Русалка», «Евгений Онегин», «Фауст», «Самсон и Далила», «Миньона»… В это же время в Нижнем гастролировала итальянская балетная труппа с примой – балериной Иолой Торнаги. Шаляпин не сразу понял, что не равнодушен к ней, а когда разобрался в своих чувствах к красавице-итальянке, то весьма оригинально признался ей в любви: на репетиции оперы «Евгений Онегин», во время сцены петербургского бала, Шаляпин переиначил слова в арии Гремина и спел так: «Онегин, я клянусь на шпаге, безумно я люблю Торнаги…Тоскливо жизнь моя текла, она явилась и зажгла…» Через два года, летом 1898 года, Иола Торнаги стала женой Фёдора Ивановича. Она родила ему двух сыновей и трех дочерей.
Я предложил Александру Павловичу зайти в театр драмы, в тот самый зал, со сцены которого в день открытия первым зазвучал голос Шаляпина в образе Ивана Сусанина. Был понедельник, в репертуаре на этот день никакого спектакля не значилось. Парадные двери театра были заперты. Тогда я повел Огнивцева в тыловую часть здания, где был вход для работников театра. Там прошли через пост охраны, вышли к грим - уборным, а потом оказались на сцене. Занавес был раздвинут, и перед нами компактным партером, высокими ложами и ярусами открылся уходящий вверх зал, кресла которого были затянуты белыми покрывалами. Всё было в мягкой, размытой мгле. Пригашено горели только «дежурные» лампы у дверей – справа, слева и прямо в партере и кое-где наверху, на балконе. Огнивцев в шапке и шубе стоял посреди сцены, подняв глаза к поблескивающей хрусталём люстре в центре потолка. Слегка покашлял в кулак. И тихо запел сусанинское «Чую правду…» Бас легко заполнил весь пустой зал и вознесся под смутный угадывающийся в темноте лепной потолок.
Я припомнил стихи Михаила Светлова о том, что звуки никуда и никогда не исчезают и «небо полнится голосами тех, кто жил и любил на Земле». Огнивцев с мягкой доброй улыбкой посмотрел на меня и негромко сказал: «Вот мы с ним и встретились…»
Я же стал говорить, что их голосам часто суждено встречаться – и в Большом театре в Москве, и в Кировском в Ленинграде, и в Ла Скала в Милане, да и в нашем Горьковском театре оперы и балета имени Пушкина, который перестроился из Народного дома, возведённого на средства Шаляпина и Горького и открытого 5 сентября 1903 года концертом Шаляпина.
Да, но тут самое его начало! Исток, откуда на весь мир пошла его слава…
Я обратил внимание, что в разговоре Огнивцев не называл Шаляпина ни по фамилии, ни по имени-отчеству, говорил о нем в третьем лице, но местоимения эти звучали так, как будто произносились со звука, обозначенного прописной буквой. Так пишут и говорят о Боге!
Я принес с собой несколько репродукций с фотографий Шаляпина того и более позднего времени работы Максима Петровича Дмитриева: Шаляпин в фотоателье Дмитриева в 1897 году в такой же круглой меховой шапке и накинутом на левой плечо меховом тулупе, Шаляпин с Горьким, Шаляпин с Иолой Торнаги…
И при этом пояснил, что фотография Дмитриева находилась как раз напротив городского театра на Осыпной улице.
А что там сейчас? – поинтересовался Огнивцев.
- Фотография № 1 ! –ответил я. - Правда, она не совсем в том месте, где была при Шаляпине, она сейчас на четвертом этаже здания, но Дмитриев там работал перед Великой Отечественной войной. И там сохранились в рабочем состоянии его фотоаппараты: большие деревянные корпуса, крепкие треноги, мощные турели с объективами, которые видели, пропускали через себя и отражали на стеклянных пластинах Фёдора Ивановича, Алексея Максимовича вместе и по отдельности, а также сотни и тысячи других людей, от которых остались одни лишь коричневатые отпечатки на плотной фотобумаге.
Пошли туда фотографироваться! – загорелся Огнивцев.
- Пошли! – согласился я, предвкушая удовольствие от кинокадров, которые мы там снимем.
Мы вышли из театра, пересекли улицу Свердлова и подошли к открытым дверям фотографии, по обеим сторонам которой висели застеклённые стенды с фотопортретами самых разных людей от младенческого возраста до глубокой седовласой старости. Надо было по гулкой старинной литой чугунной лестнице внутри здания подняться на высокий четвёртый этаж. Мы шли тяжело и медленно. Огнивцеву явно мешали длинные полы шубы. Иногда мы делали короткие передышки, останавливаясь на промежуточных площадках.
- Я сфотографируюсь сам, а потом мы обязательно снимемся с вами вместе – на память об этом славном утре! – планировал Александр Павлович.
Наконец, мы добрались до самой верхотуры и по гремящей под ногами чугунной площадке подошли к дверям с надписью «Фотография № 1».Попытались их открыть, но они оставались неподвижны. На стене рядом висело расписание работы, на котором крупно значилось, что выходной день – понедельник!
Обескураженные, мы шли вниз по отдающей металлом лестнице и вышли на подметающуюся позёмкой улицу. Огнивцев был расстроен. Я утешал его, что снимок можно будет сделать завтра, во вторник. Он отвечал, что важно, что всё сошлось разом в один день, даже в один и тот же час. Завтра всё будет иначе. К тому же, сегодня вечером после спектакля он скорее всего уедет в Москву…
Александр Павлович с трудом разместился на переднем сидении рядом с водителем Колей Межуевым. Полы шубы никак не давали захлопнуть дверцу. Пришлось их прибирать на колени.
По пути в оперный театр мы подъехали в дому Киршбаума, в котором еще не было музея-квартиры Алексея Максимовича Горького с шаляпинской комнатой. Я рассказывал, как Фёдор Иванович тут пел у открытого окна, а вся улица слушала его… Но после неудачи с фотографированием у Огнивцева, видимо, испортилось настроение. И он слушал, не выходя из машины, скорее из вежливости, чем из интереса. Я свернул разговор, и мы поехали на репетицию…
Весьма интересен малоизвестный факт, что сводная сестра Ирины Федоровны Шаляпиной, Марфа Фёдоровна, жившая тогда в Италии, подарила Александру Павловичу отцовский перстень. Она пришла в Римскую оперу, где Огнивцев гастролировал, и сказала, что признает в нём шаляпинского преемника, если ему подойдёт на безымянный палец правой руки перстень, который Фёдор Иванович отдал ей перед своей кончиной. Его примеряли многие признанные басы, но всем им он оказывался велик. Огнивцеву же он пришёлся как раз, так что Марфа Фёдоровна не разрешила певцу снимать этот перстень и попросила всегда носить на память о Фёдоре Ивановиче Шаляпине…
Мои встречи с Ириной Федоровной Шаляпиной
С Ириной Фёдоровной Шаляпиной я познакомился летом 1964 года. Тогда, в 28-ю годовщину со дня смерти Алексея Максимовича Горького, на его родину на ежегодные «Горьковские чтения» приехали Екатерина Павловна Пешкова, Ирина Фёдоровна, литературовед Борис Бялик, кто-то ещё из тех, кто лично общался с великим писателем. Мне довелось снимать для телевизионного выпуска «Горьковских новостей» возложение цветов к памятнику Алексею Максимовичу на площади его имени. Сюда пришли московские гости, руководители области, местные писатели Николай Иванович Кочин, Нил Григорьевич Бирюков, Михаил Васильевич Шестериков, Алексей Иванович Елисеев… Все они тоже в свое время общались с Алексеем Максимовичем. Кочина, можно сказать, он благословил в большую литературу. А Алексей Иванович Елисеев, который был первым директором литературного музея А.М.Горького в Горьком на улице Минина, рассказывал в интервью, как в августе 1935 года в музее ждали Алексея Максимовича, приехавшего в родной город вместе с внучками Марфой и Дарьей. Но, когда вышли к подъехавшей «Эмке», то встретили только двух девочек, которых дед послал познакомиться с экспозицией. Сам же по природной скромности воздержался от посещения…
Помню короткий в две стихотворные строки экспромт-комментарий Лазаря Шерешевского, который он прочитал мне, когда к монументу выстроилась длинная очередь с букетами цветов:
К памятнику веники
Носят современники…
Вечером обе пожилые женщины в сопровождении директора Литературного музея А.М. Горького Николая Алексеевича Забурдаева приехали ко мне на телевидение для интервью в информационном выпуске «Горьковских новостей».
До начала передачи оставалось около получаса, и мы вчетвером обсуждали, как скоро может воплотиться в жизнь план Забурдаева создать в доме Киршбаума, где была последняя нижегородская квартира Алексея Максимовича и Екатерины Павловны Пешковых, мемориальный дом-музей, куда можно было перевезти из Москвы, а точнее вернуть на привычные места вещи и мебель, сохраненные Екатериной Павловной.
- Там у отца была своя комната, в которой он останавливался, когда приезжал в Нижний Новгород, - заметила Ирина Фёдоровна. – Есть вещи, которые тогда были при нём, их можно было бы в этом музее показывать…
- Конечно, мы организовали бы там постоянно действующую экспозицию – комната Шаляпина, - согласился Забурдаев. – Надо, чтобы городские власти пошли нам навстречу и выделили квартиры под расселение живущих в доме семей. Его надо как можно скорее освободить от жильцов, чтобы хотя бы к столетию Алексея Максимовича, через четыре года, там был уже музей из одних подлинных экспонатов уровня пушкинского дома на Мойке, 12 в Ленинграде, толстовской Ясной Поляны…
Собственно, об этом и был потом разговор в эфире.
Кстати, музей в доме Киршбаума открылся только в 1971, когда отмечалось 750-летие со времени основания Нижнего Новгорода… Екатерине Павловне побывать там уже не довелось, она умерла в марте 1965 года. Но летом 1964 года, на следующий день после телепередачи, вместе с Забурдаевым приходила в этот заселённый чужими людьми перестроенный за долгие годы дом, ходила по нему, показывала и рисовала на тетрадной бумаге в клеточку, где какая комната была тут в 1902-1904 годах, какое она имела назначение и кто в ней жил или останавливался на время…
Музей действительно получился совершенно удивительный. Не в обиду Екатерины Павловны будет сказано, а в почтение и благодарность ей за то, что она оказалась великой барахольщицей. И благодаря этому за шесть с лишним бурных десятилетий сберегла всё до мелочей, вплоть до ночных тапочек, каких-то салфеток, серебряных чайных ложек и той самой надтрестнутой фарфоровой чашки, из которой пил кофе Шаляпин… Более двух тысяч предметов, которые жили рядом и вместе с семьёй Алексея Максимовича в доме на бывшей Мартыновской улице в начале ХХ века, вернулись сюда и стали экспонатами музея… Они были переданы внучками Марфой и Дарьей Максимовнами и их матерью Надеждой Алексеевной во исполнение завещания Екатерины Павловны в год столетия со дня рождения А.М. Горького и три года обитали в разных хранилищах, пока не обрели постоянного места в экспозиции.
Поистине подвигом Николая Алексеевича Забурдаева было то, что он привез в Горький тот самый рояль, на котором в гостях у Алексея Максимовича Исай Добровейн играл в присутствии Владимира Ильича Ленина бетховенскую сонату «Аппассионату». На инструмент претендовали другие музеи и видные музыкальные вузы и учреждения, но пока они выясняли отношения и приоритеты, Забурдаев организовал экспедицию в Москву и вернулся оттуда с роялем. И с той самой лампой под потолком, которая светила музыканту и его слушателям…
В марте 1968 года мне довелось вести пятиминутную передачу от стен дома Киршбаума на всю страну – прямое включение в программу «Эстафета новостей». Мы установили наши телекамеры в разных точках рядом и недалеко от дома. Тогда возле него росли высоченные раскидистые тополя, которые в тот весенний день только-только стряхнули с себя зимний снег. Эти тополя наравне с домом и были героями нашего репортажа, потому что помнили тех, кто тут жил и, словно на магнитофонный диск, записывали прошлое на свои годовые кольца. Я показал тогда на телекамеру сделанную в 1903 году Максимом Петровичем Дмитриевым фотографию, на которой, между прочим, запечатлена и его лошадка в упряжке. Видимо, фотомастер приехал со своей массивной треногой и большим фотоаппаратом в деревянном корпусе в семью Горького, чтобы сделать снимки на память, а заодно заснял и дом, и всё, что было возле него на перекрёстке. Когда эта фотография однажды попалась мне на глаза, первое, что меня поразило, были деревья – молоденькие, робкие, тоненькие, стволы которых можно было зажать в горсти. И вот они в марте 1968-го – в несколько обхватов, вынесшие крону выше крыши двухэтажного здания. Они олицетворяли, а точнее овеществляли само прошедшее время, и говорили о прожитых семи десятилетиях ХХ века нагляднее и естественнее, чем что-либо другое. Особенно впечатляющим был тополь на фасадном углу дома, выходившем на Мартыновскую улицу. К сожалению, именно этого дерева нет сейчас в живых: в начале девяностых годов оно заболело, и из-за опасности обрушения его пришлось спилить… Помню, как тогда в марте 1968 года я рассуждал под его кроной о том, каким близким кажется давнее прошлое, когда до него можно просто дотянутся рукой и ощутить пальцами шершавую кору самой жизни. И вдруг из дома вышел не предусмотренным никаким сценарием седой старик в синем речном кителе со стоячим воротником, чёрных брюках и войлочных чувяках на ногах. Увидел из окна, что ведется телепередача, и вышел. Опираясь на палку, перешагивал через лужи. Это был один из тех жильцов, которые ждали расселения. Между прочим, мы с ним были давно знакомы. Его фамилия была Калмаков, и он возглавлял совет ветеранов Волжской военной флотилии времён Гражданской войны. Подойдя ко мне, он стал говорить, как ему пришлось в 1907 году по заданию городского комитета РСДРП на пристани встречать и провожать приезжавшего на день на родину в Нижний Новгород Германа Александровича Лопатина, друга Карла Маркса и Фридриха Энгельса, первого переводчика «Капитала» на русский язык. И хоть это воспоминание не имело никакого отношения к отмечаемому тогда столетию со дня рождения А.М. Горького, оно было уместно по самой сути разговора, потому что в квартире писателя часто собирались нижегородские «седые» и «серые» - социал-демократы и социалисты-революционеры. А «Капитал» в переводе Германа Лопатина, конечно же, был среди книг у Алексея Максимовича…
С музеем-квартирой Алексея Максимовича Горького в доме Киршбаума связано ещё одно дорогое для меня воспоминание. В мае 1974 года традиционные Горьковские чтения отмечались очень широко и назывались Дни советской литературы. Проходили они в Нижегородском кремле в Круглом зале Городского совета. В Горький приехали многие известные литераторы. Лично для меня «первыми лицами» среди них были Ираклий Андроников и Константин Симонов. Ираклия Лаурсабовича я уговорил съездить в Большое Болдино, и мы осуществили эту поездку на второй день нашего знакомства – 18 мая. А Константина Михайловича, с которым мы были уже знакомы, – я как-то делал с ним интервью в цехе сборки легковых машин Горьковского автозавода, – я пригласил во время большого перерыва в работе первого пленарного заседания 17 мая побывать в мемориальном музее Алексея Максимовича Горького. И Симонов легко согласился. В мемориальном музее нас, естественно, не ждали. Ждали пароходных туристов, а экскурсия участников Дней предполагалась на завтра. Пока в залах было пусто. В первый момент сотрудники несколько оторопели, увидев перед собой живого классика, но быстро пришли в себя после слов Констинтина Михайловича: «Вы нас извините за незапланированное вторжение, мы только посмотрим и уйдём…».
В интервью он сказал, что старался отрешиться от мысли, что находится в музее (обстановка этому способствует), и, когда это ему удалось, то почувствовал себя человеком, который вошёл в дом в отсутствии хозяев, ждал их, но, к сожалению, не дождался, а ему пора уже уходить. Но они не должны на него и его жену обижаться, потому что они ничего тут не нарушили…
Запомнилась встреча с Ириной Федоровной в середине февраля 1971 года. Мы тогда побывали с ней в музее А.М.Горького, в школе № 140 имени Ф.И.Шаляпина в Приокском районе, где был открыт первый в стране музей Федора Ивановича Шаляпина, над которым дочь великого певца шефствовала и, приезжая, каждый раз привозила подарок, который становился экспонатом. Тогда в день рождения Федора Ивановича она преподнесла школьному музею сценические перчатки Иолы Торнаги.
Когда-то здесь была деревня Александровка. И в 1909 году на средства Шаляпина тут была построена одноэтажная бревенчатая школа для сельских ребят, которая тогда же стала зваться Шаляпинской. Фёдор Иванович 17 августа 1909 года устроил в школе музыкальный вечер для учеников и крестьян здешних деревень Александровки, Дубёнок, Мордвинцева… Все они давно уже находятся в черте города, входят в его Приокский район. А построенная в шестидесятые годы ХХ века большая четырехэтажная школа унаследовала историю своей бревенчатой предшественницы и по-прежнему называется Шаляпинской.
Я вспомнил, как в один из довольно частых приездов в Горький Марк Семенович Донской сам рассказывал мне о его желании снять фильм о Шаляпине, сценарий был уже написан и название фильма определено – «Блудный сын». Проблема была в одном – выбрать исполнителя для главного действующего лица. Но Марк Семенович говорил, что у него уже есть молодой актер, которому нет еще и тридцати лет и в которого он верит. Фамилию он назвать отказался. Так я и не знаю до сих пор, кого он имел в виду. На мои слова о сходстве Огнивцева с Шаляпиным Донской заметил, что хотел бы видеть в роли Шаляпина артиста, для которого это был бы дебют в искусстве, а что касается певческого голоса у дебютанта, то это не имеет никакого значения, потому что Шаляпина – певца никто дублировать не может и в фильме все песни и оперные арии будут звучать в исполнении самого Фёдора Ивановича. Для этого сейчас в Центральном доме звукозаписи ведётся очень серьёзная работа по подготовке фонограмм, переписанных со старых пластинок и валиков…
Марк Семенович говорил, что фильм «Блудный сын» должен венчать всё, что он сделал за долгие годы служения отечественному кинематографу и занять место лучшей его картины, которая не вышла в свет и была смыта по приказу Берии.
Шло время, работа над «Блудным сыном» продвигалась медленно, а смерть 80-летнего режиссёра в 1981 году поставила точку в этом многообещающем и не осуществленном замысле…
Среди имеющихся у меня автографов Ирины Фёдоровны есть один, который адресован вовсе не мне, а человеку, приславшему на студию телевидения письмо и вложенную в конверт почтовую карточку с портретом уже не молодого Шаляпина с седыми висками и побелевшими прядями волос над большим открытым лбом. Светлые глаза под белесыми кустистыми бровями смотрят прямо в лицо тому, кто держит открытку в руках. Скульптурный нос с чётко очерченными ноздрями, плотно сжатые губы. На певце теплый шерстяной пиджак, а под ним застёгнутый на пять пуговиц под самое горло жакет густой машинной вязки, на который выложен белый воротник спрятанной под жакетом рубашки. Внизу, на обрезе открытки, на тёмном фоне пиджака и жакета, белыми буквами набрано: «фот. гос. театр. Д.Быстровъ». А перед этим «Шаляпинъ», где в инициале имени присутствует ещё фита. Судя по всему, эта почтовая карточка выпущена уже при советской власти, но в её самые первые годы, когда театры уже стали государственными, а твёрдый знак в конце слов и фита были ещё в ходу.
Письмо датировано 11 декабря 1967 года. И прислал его в редакцию после одной из моих передач под рубрикой «В нижегородскую летопись», где речь шла о Шаляпине, житель города Горького с улицы Марксистской, 9, кв. 1 Фёдор Николаевич Воробьёв:
«…После долгих колебаний я решил всё же подарить Вам открытку на которой снят наш знаменитый Ф.И. Шаляпин. А колебался я по двум причинам, а именно: первое – жаль, очень жаль расставаться с портретом знаменитого певца, да если учесть, что для Вас он не представляет интереса, т.к. подобных открыток по всей вероятности в своё время было выпущено много и Вы возможно располагаете одной из них. Вторая причина? Она уже высказана мной в первой (во второй её части). Однако если эта открытка будет у Вас единственной я буду очень рад, что сделал Вам хотя бы маленькую услугу.
Добавлю к этому, как она попала в нашу семью. Мой отец 1870 года рождения был простым человеком – он был столяром Сормовского завода с 1898 г. по 1932 г. Но не - смотря на это он до самозабвения любил русские народные песни. Особенно бурлацкие. И вот однажды ( до Великой Октябрьской Социал. Революции) будучи на концерте Ф. И. Шаляпина на Нижегородской ярмарке он приобрёл эту открытку. Помню, как отец часто смотрел на неё и очень сожалел о том, что наш Великий Руссиянин (он любил так называть Ф.И.Шаляпина) покинул свою родину. В 1932 году мой отец передал мне эту открытку и просил беречь её, как «зеницу ока», что я и делал. Но вот приходит и моя старость (а мне уже 56 лет) и несмотря на то, что у меня двое сыновей я всё же решил передать открытку Вам, так как наши сыновья мне думается не смогут в полной мере оценить прошлое этого человека…»
А на самой открытке, на обороте, Федор Николаевич Воробьёв написал:
- Уважаемые товарищи! От чистого сердца дарю Вам эту открытку нашего Великого Руссиянина! Возможно она представит для Вас какой-то интерес. Эта открытка находилась в нашей семье более 60 лет. Второй такой я не встречал…
Хотелось бы уточнить, что с последним концертом в Нижнем Новгороде Фёдор Иванович Шаляпин выступил 27 августа 1910 года. Он пел в Ярмарочном театре, и было ему тогда 37 лет. Может быть, именно на этом концерте и слушал «Великого Руссиянина» сормовский столяр Николай Воробьёв. Но открытку он приобрёл, конечно же, позже, потому что Фёдор Иванович выглядит на ней гораздо старше 37 лет. К тому же есть другие косвенные доказательства, что выпущена открытка в 1917 или в1918 году. Мы их уже приводили. Кстати, в 1918 году Фёдору Ивановичу Шаляпину первому было присвоено звание народного артиста Социалистической революции. Именно так оно тогда называлось. Может быть, в связи с этим и была издана эта почтовая карточка. Так мы рассуждали с Ириной Фёдоровной в Горьком в январе 1970 года. Она говорила, что сама по себе эта открытка не является большой редкостью. И особое отношение к ней возникает из-за того, какой семейной реликвией она была для отца и сына Воробьёвых. Я попросил дочь Шаляпина оставить на фотографии отца автограф, и она коротко написала:
«Благодарю, что сохранили эту открытку. Ир. Шаляпина. 1970. 15.1.»
Светлана Дольская
Мой папа – артист Яков Дольский
Для хороших актеров нет плохих ролей.
Ф. Шиллер
Мой отец, Яков Абрамович Дольский, родился 15 ноября 1897 года в городе Тифлисе /Тбилиси/ в хорошей, дружной еврейской семье. Его отец, Абрам Сахелевич Бат, служил в царской армии рядовым солдатом. После окончания воинской службы жил в Тифлисе, работал служащим банка. В семье было пятеро детей: кроме Якова, брат и три сестры. Старший брат хотел стать артистом, но отец ему не разрешил. Однако одна из сестер, тетя Эля, была актрисой одного из московских театров и жила в Москве. Все остальные родные продолжали жить в Тифлисе.
Папа окончил 5-ю мужскую гимназию в 1917 году. Учиться дальше он не стал, но с головой увлекся театром. С 1918 года он начал работать артистом, поступив в театр известного антрепренера Маргариты Ивановны Питоевой, где главным режиссером был будущий народный артист А.А. Тупанов.
О том, почему папа сменил свою фамилию, о первых годах своей работы он написал в 1949 г. в автобиографии: «… Придерживаясь старой театральной традиции дореволюционного времени, управляющий Серсунов М.Н. (в антрепризе М.И. Питоевой) предложил мне переменить свою фамилию на Дольский. Это вызывалось тем, что как уроженец г. Тифлиса, я не мог печататься в театре на афише со своей настоящей фамилией. Помимо этого, и отец мой, придерживаясь старых взглядов дореволюционного времени, резко поставил передо мной много вопросов о моей работе в области искусства и заявил, что если я не брошу этой низкой профессии, то двери дома будут для меня закрыты. Я был вынужден переменить свою фамилию, дабы не терять работы и жить в своей семье. У антрепренера М.И. Питоевой я прослужил 1918-1920 годы. С 1921 года, после советизации Грузии, я работал в русском академическом театре, в той же труппе, которая слилась с труппой театра Политотдела 11-й армии. Директором этой труппы был А.В. Поировский, ныне Председатель Всероссийского Театрального общества (Москва). Не прерывая работы в театре, одновременно был председателем политпросвета полка Особого назначения при ЧЕКА Грузии…».
Стационарных театров в то время было мало, и актеры меняли место работы. До 1936 года Яков Абрамович работал в целом ряде театров в разных городах страны. Кроме Тифлиса, это были Баку, Смоленск, Царицын, Одесса, Махачкала. Во время летних сезонов в период с 1922 по 1939 годы Дольский гастролировал в Ташкенте, Грозном, Мариуполе, Москве-Ленинграде и других городах. Познакомился и подружился со многими ставшими потом известными артистами, такими как И.С. Козловский и А.И. Батурин. Особенно был дружен с Ф.Г. Раневской и известным дрессировщиком Ю.В. Дуровым.
В 1933 году, работая в Баку, папа познакомился с Людмилой Николаевной Войной, ставшей затем моей мамой. Мои родители прожили долгую, прекрасную совместную жизнь. 40 лет в большой любви, уважении и согласии. В 1933 году родилась я, Дольская Светлана Яковлевна, единственный их ребенок.
В 1936 году, во время гастролей в одном из городов, папа познакомился с Николаем Ивановичем Собольщиковым-Самариным, который предложил ему работу в Горьковском театре драмы, где Я.А. Дольский прослужил до конца жизни. Он скончался от тяжелой болезни 2 января 1972 года.
Коллектив Горьковского театра был богат великолепными актерами, такими как В.А. Соколовский, В.И. Разумов, Н.А. Покровский, Б.В. Костин, Д.А. Андреев, В.Я. Самойлов, Т.П. Рождественская, Н.А. Левкоев, А.Н. Самарина, Р.М. Вашурина и многие другие. На протяжении многих сезонов такой состав создавал на сцене пьесы Островского, М. Горького и современных авторов.
Папа много играл. Он, как актер характерного плана, был занят и в классическом, и в современном репертуаре. Первой его ролью в Горьком стал образ Гайдая в пьесе А. Корнейчука «Гибель эскадры». Затем были Поликсен в «Зимней сказке» У. Шекспира, Багратион в «Фельдмаршале Кутузове» В. Соловьева, Теодоро в «Собаке на сене» Лопе де Вега и другие.
В 1941 году была поставлена пьеса Г. Мдивани «Приказ по фронту», в которой Дольский играл Серго Орджоникидзе, а его жену играла Антонина Николаевна Самарина. Спектакль «Незабываемый 1919-й» Вс. Вишневского пользовался огромным успехом и шел 4 сезона. В этой пьесе Я. Дольский сыграл роль И. Сталина, роль В. Ленина – Н. Левкоев. До этого отец работал над ролью Сталина еще в двух спектаклях – «Человек с ружьем» и «Кремлевские куранты» Н. Погодина. Причем было достигнуто почти 100% внешнее сходство… В то время, чтобы играть роль Сталина или Ленина, надо было получить специальное разрешение от вышестоящих партийных органов.
Мой отец был прекрасным, умным человеком. Его любили, с ним советовались, он старался, чем мог, помогать людям. Во время войны папа, будучи председателем месткома театра, сумел организовать в одном из колхозов области подсобное хозяйство. Это очень помогло коллегам в тяжелое и голодное время.
Кроме артистической деятельности папа вел большую общественную работу. Начав работать в горьковском театре драмы, он вступил в местное отделение ВТО (всесоюзное театральное общество). 21 января 1941 года на конференции Горьковского отделения ВТО его выбрали в состав ревизионной комиссии. В 1948 году был членом Пленума Обкома Союза «Рабис».
Всю войну Дольский вместе с актерами шефствовал над Вооруженными Силами. Правительство наградило его двумя медалями – «За победу над Германией» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Медали хранятся у меня в архиве. Продолжалась эта работа и после войны. Много лет он был председателем Горьковской областной военно-шефской комиссии. В 1958 году по приказу Министерства обороны ему была вручена
благодарность и памятная юбилейная медаль «40 лет Вооруженных Сил СССР». В 1960 году ему была объявлена благодарность «За активное участие в военно-шефской работе по культурному обслуживанию воинов частей Московского округа противовоздушной обороны».
Папа очень любил лошадей. На этой почве они подружились с артистом театра Святославом Михайловичем Ушаковым. Они вместе с другими любителями конного спорта вместе ездили на ипподром.
Папа был веселым, жизнерадостным человеком. С его приходом домой начиналось веселье и смех. Я очень его любила.
На стене в моей квартире висит его портрет, нарисованный прекрасным художником Ивановым.
Сведения об авторе:
Светлана Яковлевна Дольская родилась в 1933 г. в городе Баку. С 1936 года живет в Горьком (Нижнем Новгороде). Окончила с золотой медалью школу № 1. Поступила на филологический факультет ГГУ им. Н.И.Лобачевского, после окончания которого два года работала по распределению учителем в Казахстане. Затем вернулась в Горький, поступила в аспирантуру, кандидат филологических наук. Преподавала в педагогическом институте – доцент кафедры русского языка. В настоящее время пенсионерка.
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ:
Якова Абрамовича Дольского как актера я знал с первых школьных лет, когда с рабочего поселка завода «Вторчермет» на старом большом автобусе нас возили на спектакли театра драмы. Но близко познакомился с ним примерно в 1962-63 годах, когда я уже работал на телевидении, а Яков Абрамович участвовал в телевизионных постановках. Он заходил к нам редакцию «Горьковских новостей» к нашему старшему редактору Геннадию Алексеевичу Захарову, замечательному информационному журналисту, когда-то окончившему театральную студию в Горьком, а затем театральный институт в Одессе. Некоторое время Захаров играл в спектаклях драмтеатра, но увлечение журналистикой стало главным в его жизни, и он стал профессионалом в этой сфере деятельности.
Будучи на телевидении, Яков Абрамович любил встретиться и поговорить с Геннадием Алексеевичем. Называли они друг друга по именам: Яша – Гена.
Вспоминается мой разговор с Яковом Абрамовичем во второй половине 60-х годов за кулисами театра драмы в антракте на генеральном прогоне спектакля «Вьюга» по пьесе Раздольского. Ленина играл Владимир Яковлевич Самойлов, а Александра Блока Вацлав Янович Дворжецкий.
Я высказал сожаление, что в пьесе нет Сталина, иначе Яков Абрамович был бы задействован в спектакле. Он уже играл его в нашем театре в пьесе Всеволода Вишневского «Незабываемый 1919-й». Дольский лепными чертами лица был весьма схож со Сталиным, так что гримеру нужно было только приклеить усы и выполнить еще несколько несложных операций.
Яков Абрамович выразил сожаление, что из-за разоблачения культа личности спектакли с участием Сталина снимаются со сцены везде в стране и у нас театре тоже.
-Так что вряд ли когда-нибудь еще мне придется выходить к зрителям в этом образе! – посетовал артист.
Я сказал, что слышал от своего друга Михаила Мараша, что смерть Сталина и доклад Хрущева на 20 съезде КПСС повлияли и на актерскую судьбу Дольского. И попросил Якова Абрамовича рассказать мне об этом. Он охотно согласился.
Дело в том, что в последние годы жизни вождя во всех значимых театрах страны ставился «Незабываемый 1919-й». Лидером был Малый театр, где Сталина играл актер Борис Горбатов. За эту пьесу Всеволода Вишневского с опозданием решил взяться МХАТ им. М. Горького, но мешала этому одна проблема – в театре не было артиста с подходящей внешностью. Образ Ленина могли воплотить на сцене два народных артиста Алексей Грибов и Борис Смирнов, а на роль Сталина никто не подходил. И тогда во МХАТе решили переманить из города Горького в Москву Якова Абрамовича Дольского. Посулили квартиру в центре столицы, звание заслуженного или даже народного вскоре после премьеры, различные другие блага. Дольский, понимая, какая ответственность на него ложится, долго отказывался, к тому же просто опасался, не гибельным ли для него будет это дело из-за его, как тогда говорили, «пятой графы» в паспорте – национальность еврей. Тогда шла так называемая «борьба с космополитизмом», «с сионизмом», в разгаре было «дело врачей», где главными действующими лицами в сталинских спектаклях были как раз «люди с пятой графой». В Минске на улице под грузовиком неслучайно погиб приехавший на гастроли народный артист СССР Михоэллс. Но во МХАТе уверяли, что все обсуждено и решено «на верху», и Якова Абрамовича в театре ждут с распростертыми объятиями.
- Короче, меня уговорили и я согласился. Из Москвы звонили, просили срочно приехать, чтобы определиться с квартирой. И я поехал. Но тут случилось то, что никто не ожидал – умер Сталин! Сразу же возникла пауза. Мне никто не звонил и никто не звал в Москву. Видимо, во МХАТе почувствовали, что в ближайшее время спектакль, где главным персонажем является Сталин, не понадобится. Так я остался в Горьком, - заключил наш разговор Яков Абрамович Дольский…
Том 38
распечатать
Смотри также:
