Спрашивается, кому может взбрести в голову тащиться 30 часов автобусом из Осло до зимнего Хаммерфеста? Это самый северный город Европы, от которого до Лондона, как от Лондона до Туниса. Это место с мрачными суровыми зимами, где солнце тонет в Северном Ледовитом океане в середине ноября и выныривает только через десять недель.

Такое могло случиться только со мной. Дело в том, что я загорелся мыслью увидеть северное сияние. Кроме того, меня смутно интересовало, как вообще можно выжить в таком забытом Богом медвежьем углу.

Когда я сидел у себя дома в Англии, прихлебывая виски и разглядывая географический атлас, эта идея казалась мне великолепной. Но уже в Осло, пробираясь сквозь серую декабрьскую хмарь, я засомневался в своей затее.

Все началось отвратительно. В гостинице я проспал завтрак, одевался впопыхах, не смог поймать такси и восемь кварталов, увязая в грязи, тащился с тяжеленным рюкзаком к автостанции. Потом стоило огромного труда уговорить сотрудников банка обналичить нужное на билет количество дорожных чеков — грабительскую сумму в 1200 крон. Норвежские клерки никак не могли въехать, что Вильям Мак Гир Брайсон в моем паспорте и Билл Брайсон на моих туристических чеках — один и тот же человек. В результате я, взмыленный как конь, примчался на станцию за две минуты до отхода автобуса, и тут девушка в кассе сообщила, что билет на мое имя никто не бронировал.

«Это все происходит с кем-то другим, не со мной. Я спокойно сижу дома в Англии и праздную Рождество. Сейчас попрошу жену плеснуть мне еще портвейна». Так я подумал. А вслух сказал:

— Здесь какая-то ошибка. Пожалуйста, взгляните еще раз.

Девушка внимательно просмотрела список пассажиров.

— Нет, мистер Брайсон, вашей фамилии здесь нет. Однако я разглядел свою фамилию даже вверх ногами.

— Вот она, вторая снизу.

— Нет, — возразила девушка, — это Бернт Бьёрнсон. Это норвежская фамилия.

— Это не Бернт Бьёрнсон. Это Билл Брайсон. Смотрите, вот двойная "л", а над "и" — птичка. Пожалуйста, мисс.

Но она только отрицательно помотала головой.

— Хорошо, если я не попаду на этот автобус, когда будет другой?

— На следующей неделе в это же время. Превосходно.

— Мисс, умоляю вас, поверьте мне. Здесь написано Билл Брайсон.

— Нет.

— Послушайте, мисс. Я привез из Англии лекарства для умирающих детей.

Нулевая реакция.

Я решил взять ее на испуг:

— Можно мне увидеть вашего управляющего?

— Он в Ставангере.

— Послушайте, я заказывал билет по телефону. Если я не уеду на этом автобусе, то напишу вашему начальнику такое письмо, что на вашей карьере можно будет смело поставить крест до конца текущего столетия…

Я мог бы еще долго продолжать, но тут меня осенило:

— А если этот Бернт Бьёрнсон до отъезда не появится, я смогу занять его место?

— Конечно.

Почему я не подумал об этом раньше? Сберег бы кучу нервов.

— Спасибо, — сказал я и потащил свой рюкзак к автобусу.

В двухэтажном автобусе типа американского «Грейхаунда» сиденья и окна наблюдались только в передней половине верхнего салона. Все остальное было наглухо закрыто алюминием, причем по обоим бортам шла надпись «Экспресс 2000», выполненная в раздражающей научно-фантастической манере — вдоль хвоста кометы. В какой-то бредовый момент мне даже представилось, что в задней половине салона оборудовано нечто вроде спальни, куда стюардесса отведет нас ночью и предложит кушетку на выбор. Я заплатил бы любую сумму за такую возможность. Но и тут не повезло: три четверти автобуса, свободные от пассажиров, предназначались для перевозки грузов. Короче говоря, «Экспресс 2000» оказался простым грузовиком, в который подсаживали немного пассажиров.

Выехали ровно в полдень. Внутри автобуса все было спроектировано так, чтобы доставить максимум неудобств. Мне досталось место возле печки, так что пока моя верхняя половина коченела от сквозняков, левая нога медленно поджаривалась: я отчетливо слышал, как на ней трещат волосы. Конструкцию кресел разрабатывал злобный карлик, отомстивший таким изощренным образом всему нормальному человечеству. Молодой парень, сидящий передо мной, так далеко откинул спинку сиденья, что его голова практически лежала у меня на коленях. Он увлеченно читал комикс и, глядя на его физиономию, нельзя было не прийти к выводу, что у Создателя отменное чувство юмора.

На моем собственном сиденье спинка торчала под таким углом, что у меня немедленно заболела шея. Сбоку на кресле был рычаг, который, видимо, должен был приводить его в более удобное положение. Однако я по горькому опыту знал, что он приводит в действие могучую пружину, которая откидывает спинку назад с сокрушительной силой, разбивая коленки сидящего сзади — в данном случае, крошечной старой леди — божьего одуванчика. Поэтому я благоразумно оставил рычаг в покое.

Моя соседка, обладавшая скорее всего огромным опытом полярных экспедиций, загрузила в кресельный карман перед собой невероятное количество журналов, платков, мазей и фруктовых пастилок, потом закуталась в одеяло и проспала большую часть путешествия.

Мы долго тряслись по заснеженным, тускло освещенным окрестностям Осло, пока не выехали наконец в сельскую местность. Разбросанные вокруг деревни и фермы выглядели богато и ухоженно, в окнах домов горели веселые рождественские огоньки. Ко мне быстро вернулось хорошее расположение духа, обычно сопровождающее меня в длинных путешествиях.

Так начался мой вояж. Я собирался снова увидеть Европу.

Впервые я попал в Европу в 1972 году — тощий, застенчивый и одинокий. В те далекие дни мне были по карману только рейсы Нью-Йорк — Люксембург с дозаправкой в аэропорту Рейкьявика. Самолеты были трогательно старомодными. Кислородные маски в самый неподходящий момент выпадали из гнезд и болтались перед физиономиями испуганных пассажиров, пока стюардесса с молотком и полным ртом гвоздей не приколачивала их на место. Дверь в сортире со сломанной задвижкой постоянно норовила распахнуться, так что ее приходилось придерживать ногой. Это сильно отвлекало от справления естественных надобностей и ужасно раздражало ожидавших своей очереди людей, которые не могли понять, чем вы так долго там занимаетесь.

По моим ощущениям, чтобы достичь Кефлавика (так называется рейкьявикский аэропорт) нам понадобилось полторы недели. Еще полторы недели ушло на то, чтобы дотрястись по небесным ухабам до Люксембурга.

Этим рейсом летели, главным образом, хиппи, не считая двух менеджеров завода по переработке сельди, оккупировавших первый класс. Было такое чувство, что едешь в том же «Грейхаунде» на фестиваль фольклорной музыки. Длинноволосые юнцы то и дело принимались бренчать на своих гитарах и мандолинах, пускали по кругу бутылки с вином и активно знакомились со своими соседками, которых явно намеревались пустить по кругу чуть позже, достигнув гостеприимных средиземноморских пляжей.

Честно говоря, собираясь в путешествие, я не раз предавался ночным фантазиям о предстоящем перелете, в которых моей соседкой по креслу всегда оказывалась рано созревшая красавица, отправленная отцом на лечение от нимфомании в тяжелой форме. В этих мечтах она обязательно поворачивалась ко мне где-нибудь над Атлантикой и говорила: «Простите, не затруднит ли вас устроить мне небольшой минет — просто так, чтобы скоротать время?»

Увы, в действительности моим соседом оказался прыщавый юнец в больших очках и целым арсеналом шариковых ручек в нагрудном кармане рубашки. На шее у него были огромные фурункулы, которые выглядели как свежие пулевые ранения и ужасно воняли какой-то лечебной дрянью. Большую часть полета он читал Священное писание, водя по строчкам кривым пальцем, довольно громко бормоча себе под нос и время от времени страстно вздыхая. Я приготовился к худшему. Не знаю, почему религиозные фанатики стремятся обратить в свою веру каждого, кто попадается им на пути, особенно меня, хотя я никогда не стараюсь заставить их болеть за свою любимую футбольную команду. Но факт есть факт: они никогда не упускают случая.

Где-то над Атлантическим океаном я заметил закатившуюся под переднее сиденье монету в 25 центов. Пришлось сложиться втрое и извернуться немыслимым образом, чтобы дотянуться кончиками пальцев и завладеть ею. Выпрямившись, я увидел, что сосед оторвался от Священного писания и смотрит на меня со зловещим блеском в глазах.

— Вы нашли путь к Христу? — спросил он.

Я показал ему подобранную монету и честно ответил:

— Нет, всего лишь четвертак.

Следующие шесть часов я старательно притворялся спящим, игнорируя его призывы позволить Христу въехать в мое сердце на постоянное место жительства. На самом деле я тайком от соседа разглядывал в иллюминаторе проплывавшую внизу Европу. До сих пор помню первое впечатление. Самолет вырвался из облаков, и под нами открылась волшебная картина — деревушки с колокольнями и прямоугольники зеленых полей, будто на ландшафт набросили лоскутное одеяло.

Когда летишь над Америкой, из окна самолета видны только бескрайние золотые поля размером с Бельгию, извилистые реки и словно начерченные простым карандашом по линейке шоссейные дороги. Кажется, стоит прищуриться — и можно увидеть Лос-Анджелес, даже находясь над Канзасом. Здесь же все было таким зеленым, таким ухоженным, таким компактным, таким аккуратным, таким… европейским. Я был в тот раз очарован. И до сих пор остаюсь.

Я ехал в Европу с желтым рюкзаком, настолько огромным, что, проходя таможню, готов был услышать вопрос: «Что будете декларировать? Сигареты? Алкогольные напитки? Дохлую лошадь?» Весь день я провел, сгибаясь под его тяжестью и бродя по старинным улочкам Люксембурга в будоражащем состоянии щенячьего восторга. Я как будто впервые вышел на улицу из дома. Все было другим: язык, деньги, машины и номера на них, хлеб, еда, газеты, парки, люди. Никогда раньше я не переходил через перекресток по «зебре», никогда не катался на трамвае, никогда не предполагал, что можно продавать хлеб, не разрезанный на ломтики (мне такое даже в голову не приходило), никогда не видел, чтобы в мясной лавке висели фазаны в перьях и неосвежеванные кролики, мне никогда не улыбались с подносов поросячьи головы. А главное — все люди были люксембуржцами. Не знаю, почему это так поражало меня, но так оно и было. Мне казалось странным, что вот тот человек — люксембуржец. И та девушка тоже. Они ничего не знают о нью-йоркских янки, никогда не бывали на бродвейской опере, они все из другого мира. Удивительно.

Днем, проходя по мосту Адольфа, перекинутому через ущелье, разрезающее город на две части, я встретил своего прыщавого соседа по самолетному креслу. Он тащился по направлению к центру города, так же согнувшись под тяжестью огромного рюкзака. Я приветствовал его как друга — в конце концов, из 300 миллионов людей в Европе он был единственным, кого я знал. Однако он не разделил моего энтузиазма.

— Вы нашли себе комнату? — спросил он мрачно.

— Нет.

— Я тоже ничего не могу найти. Везде все занято.

— В самом деле? — спросил я, ощутив легкую тревогу. Это могло быть серьезно. Мне никогда не приходилось ранее искать себе койку на ночь — я был уверен, что стоит мне появиться в каком-нибудь приглянувшемся маленьком отеле, как все устроится само собой.

— Грёбаный городишко, долбаный Люксембург! — пробурчал мой друг с неподобающей истому христианину злобой и побрел дальше.

Действительно, несколько занюханных гостиниц в районе центральной автостанции оказались забитыми до отказа. Я зашагал дальше, заглядывая по пути в различные кемпинги, мотели и ночлежки, но безуспешно, и вскоре — поскольку Люксембург компактен настолько же, насколько очарователен, — оказался на шоссе за городом. Не имея понятия, как найти выход из сложившегося положения, я импульсивно решил отправиться автостопом в Бельгию. Видимо, рассудил, что раз Бельгия больше, там все должно быть лучше. Я простоял на обочине один час и сорок минут с задранным большим пальцем, наблюдая, как мимо проносятся машины, как солнце садится за горизонт, и испытывал настоящее отчаяние. Надо было разрабатывать новый план, но мне ничего не приходило в голову — и тут рядом со мной затормозил побитый «Ситроен 2CV».

Я мигом сбросил с плеч свой рюкзак, но молодая пара на переднем сиденье так яростно о чем-то спорила, что я остановился. На мгновение мне показалось, что водитель просто случайно притормозил около меня, чтобы выбросить женщину из машины. Насмотревшись по телевизору фильмов Жан-Поля Бельмондо, я считал что европейцы всегда так поступают. Но женщина вдруг высунулась из машины, обожгла меня ненавидящим взглядом и приказала лезть на заднее сиденье, где я и пристроился среди груды обувных коробок, подтянув колени к подбородку.

Водитель был сама приветливость. Он хорошо говорил по-английски и сообщил мне, перекрикивая рев мотора, что работает коммивояжером по продаже обуви, а его жена — служащая в люксембургском банке, и что они живут на самой бельгийской границе, в Арлоне. Он поминутно оборачивался назад, чтобы расчистить мне побольше места среди коробок, но лучше бы не делал этого, потому что гнал со скоростью семьдесят миль в час по шоссе с оживленным движением, управляя одной рукой и практически не глядя на дорогу.

Каждые несколько секунд его жена пронзительно взвизгивала, что означало появление на дороге встречного грузовика, и тогда он на две-три секунды переключал внимание на дорогу, после чего вновь принимался за мое обустройство. Жена крыла его последними словами за такую манеру вождения, но он реагировал на ее яростные тирады как на милую болтовню и периодически бросал на меня заговорщицкие взгляды, будто мы оба состояли в Тайном обществе презрения к женским страхам, и теперь он был рад обрести единомышленника.

Никогда еще я не был настолько уверен, что вот-вот погибну. Наша машина неслась, словно сорвавшись с «американских горок». Шоссе состояло из трех полос, что было для меня новостью: одна узкая дорога шла на восток, другая на запад, а посредине — в обоих направлениях. Мой новый друг начисто игнорировал эту систему. Он не раздумывая выезжал на среднюю линию и выглядел крайне удивленным, обнаружив, что по ней навстречу нам как из пушки несется сорокатонный грузовик. Увернувшись в последний момент, он высовывался из окна и долго выкрикивал оскорбления в адрес проехавшего водителя, пока жена очередным воплем не предупреждала его о новой опасности. Позже, когда я узнал, что в Люксембурге самая высокая смертность на дорогах, меня это нисколько не удивило.

В итоге нам понадобилось всего полчаса, чтобы добраться до Арлона, скучного промышленного городка. Казалось, все в нем, включая людей, пропиталось серой пылью. Мужчина стал настаивать на том, чтобы я зашел к ним поужинать. Мы с его женой пытались протестовать, но он воспринял наши возражения как продолжение милой болтовни, и, прежде чем я успел понять, что к чему, меня втолкнули на темную лестницу, а потом в крошечную пустую квартирку. В ней были только кухонька площадью с большой шкаф и маленькая комнатенка «за все про все», в которой стоял стол, два стула, кровать и проигрыватель с двумя альбомами — Джин Питни и духовой оркестр английских шахтеров. Он спросил меня, что бы я хотел послушать. Я оставил право выбора за ним.

Поставив Джина Питни, гостеприимный хозяин исчез на кухне, где жена ему долго что-то втолковывала злобным шепотом. Оттуда он появился с видом побитой собаки, двумя пивными кружками и большой бутылкой коричневого пива.

— Это будет превосходно, — пообещал он и налил мне стакан напитка, оказавшегося очень теплым.

— М-м, — протянул я, стараясь, чтобы мое междометие прозвучало как одобрение. Я утер пивную пену с губ и подумал, не выскочить ли мне в окно. Мы сидели, старательно улыбаясь друг другу. Я тщился сообразить, откуда у пива мог взяться такой странный вкус, и наконец решил, что его производят в цирке из мочи дрессированных животных.

— Хорошо, правда? — спросил бельгиец.

— М-м, — протянул я снова, но поднести кружку к губам не рискнул.

До того раза я никогда не уезжал из Америки, и вдруг очутился на чужом континенте, где мой родной язык был мало кому понятен. Я пролетел 4000 миль в холодильнике с крыльями, не спал тридцать часов и не умывался двадцать девять, а теперь сидел в крошечной квартирке в незнакомом бельгийском городе, собираясь поужинать с двумя совершенно чужими и очень странными людьми.

Мадам Странность появилась с тремя тарелками, на каждой из которых сиротливо лежало по два жареных яйца. Она поставила их перед нами с какой-то отчаянной решимостью. Мы с ней сели за стол, а муж пристроился на краешке кровати.

— Пиво с яйцами, — сказал я. — Интересное сочетание.

Ужин продолжался четыре секунды.

— М-м, — сказал я, вытирая рот и поглаживая живот. — Просто чудесно. Большое спасибо. Ну, мне надо идти.

Мадам Странность стрельнула в меня взглядом, граничащим с ненавистью, но месье Странность подскочил и нежно приобнял меня за плечи.

— Нет, нет. Вы должны послушать вторую сторону альбома и выпить еще пива.

Он перевернул диск, и мы молча дослушали его, мужественно принося обоюдную жертву гостеприимству. Потом он отвез меня к маленькому отелю в центре города, который, возможно, и был когда-то хорошим, но теперь его освещали голые лампочки, а управлял им человек в застиранной майке. Он провел меня по длинному коридору, по каким-то лестницам и холлам, и оставил у двери большой комнаты. В ней были голые полы, в сумраке угадывался стул с тонким полотенцем на спинке, раковина с отбитой эмалью, несуразно большой шкаф и громадная дубовая кровать, которую не смогли сокрушить сто пятьдесят лет бурного секса.

Я сбросил рюкзак и повалился на постель, не снимая ботинок. Потом я понял, что выключатель лампочки в двадцать ватт, едва различимой где-то под потолком, находится на другом конце комнаты, но слишком устал, чтобы встать и выключить свет. Единственно, на что у меня хватило сил — это подумать, нашел ли мой религиозный фанатик комнату, или трясется где-нибудь на парковой скамье в Люксембурге, натянув запасной свитер и натолкав в джинсы для тепла старых номеров «Люксембургер Цайтунг».

— Надеюсь, что так, — пробормотал я и провалился в одиннадцатичасовой сон.

Несколько дней я провел, бродя по лесистым холмам Арденн и привыкая понемногу к рюкзаку. Каждое утро, взвалив его себе на спину, я стоял какое-то время, пошатываясь, будто меня огрели дубиной по голове. Тем не менее он эффективно восстанавливал мою спортивную форму. Не знаю, чувствовал ли я себя когда-нибудь таким бодрым, как в эти три или четыре дня на юге Бельгии. Мне было двадцать лет, я был свободен и жил в совершенном мире. Погода стояла хорошая, веселые зеленые окрестности были усеяны маленькими фермами, а вдоль дороги, по которой машины проезжали раз в год, бродили гуси и куры.

Когда я забредал в какую-нибудь полусонную деревню, два или три старика в беретах, сидящие у дверей пивного бара с кружками, молча наблюдали за мной и отвечали на мое жизнерадостное «Bonjour!» едва заметным кивком. По вечерам, когда я, отыскав комнату, заходил в местное кафе почитать книгу и выпить пива, я снова получал эти крохотные кивки головой от десятка людей, что воспринимал в своем энтузиазме как знак уважения и признания. В упоении я даже не замечал, что они отодвигались от меня, когда, после семи-восьми стаканов пива, я пристраивался к одному из сидящих за столом и бормотал со всей приветливостью единственную французскую фразу, запомнившуюся со школы: «Je m"appele Guillaume. J"habite Des Moines» (Меня зовут Гийом. Я живу в Де Муане).

Так проходило лето. Я четыре месяца болтался по всей Европе, побывал в Великобритании и Ирландии, проехал через Скандинавию, Германию, Швейцарию, Австрию и Италию, не переставая искренне изумляться увиденному. Это было мое самое счастливое лето. Мне так понравилось в Европе, что, вернувшись домой, я вытряхнул содержимое рюкзака в мусоропровод и немедленно начал готовиться к следующей поездке будущим летом. В нее я взял с собой школьного приятеля по имени Стефан Кац, что было с моей стороной серьезной ошибкой.

Кац был такой человек, который, как раз в то время, когда вы пытаетесь уснуть в темном номере, начинает пространно и во всех подробностях живописать, как бы он сейчас трахнул симпатичную блондинистую нимфетку, если бы она была, прерываясь только затем, чтобы объявить о предстоящей газовой атаке словами: «Во-от, хороший накатывает… Ты готов?» — а пёрнув, как судья на соревнованиях по фигурному катанию давал оценку своему залпу по трем параметрам — громкости, продолжительности и вонючести. Единственно положительное, что я видел в его обществе — это то, что на время каникул избавил от него всех остальных американцев.

Вскоре он стал мне в тягость. А как иначе воспринимать типа, который, сидя за столом, каждое новое блюдо встречает словами: «Это что еще за говно?» Он все время на что-то жаловался и ходил за мной как привязанный, куда бы я ни пошел. В конце концов пришлось отделаться от него, и лето прошло почти так же приятно, как и предыдущее.

Потом почти все время, пятнадцать из семнадцати лет, я прожил в Англии, но европейского континента почти не видел. Четырехдневное посещение Копенгагена, три поездки в Брюссель, галоп по Нидерландам — вот и все, что я могу вспомнить. Настало время исправить это вопиющее положение.

Я решил сначала отправиться на самую северную точку европейского материка, а оттуда проделать путь до Стамбула, посещая по дороге все страны, в которых бывали мы с Кацем. Путешествие должно было начаться весной, но перед Рождеством я позвонил в самый северный в мире университет Тромсё, где находилась лаборатория по изучению северного сияния, чтобы узнать, в какое время больше шансов увидеть это великолепное световое шоу. Связь была ужасной, я с трудом разобрал слова профессора, — он как будто разговаривал из самого центра ревущей снежной бури, — что приехать лучше всего сейчас, прежде чем солнце снова появится в конце января. Он добавил, что нынешний год в связи с высокой солнечной активностью исключительно хорош для наблюдения за северным сиянием. Требовалось, правда, чистое небо, чего в северной Норвегии никто гарантировать не мог.

— Вы должны приехать хотя бы на месяц, — прокричал он мне.

— На месяц? — переспросил я, внезапно ощутив беспокойство.

— Как минимум.

Провести целый месяц в самом холодном, самом темном, самом ветреном, самом отдаленном месте Европы. Все, кому я рассказывал о своем намерении, считали меня сумасшедшим. И вот теперь я трясся в автобусе, полный решимости во что бы то ни стало добраться до Хаммерфеста.

Вскоре после отъезда из Осло я с огорчением обнаружил, что в автобусе никто не курит. Никаких табличек с надписью «Не курить» не было, но я не собирался прикуривать первым, чтобы потом все кудахтали по-норвежски в мой адрес. Сдерживало меня и то, что человек в кресле через проход от меня был явным курильщиком, как и любитель комиксов, сидящий передо мной. Я сверился с буклетом «Экспресс 2000», приложенным к каждому креслу, и с ужасом прочел слова: «Tilsammen 2, 000 km nonstop i 30 timer».

Я не знаю ни слова по-норвежски, но это не требовало перевода. Две тысячи километров! Без остановки! Тридцать часов без сигарет! Внезапно я опять остро ощутил ужас своего положения. Шея болела, левая нога поджаривалась как бекон на сковородке, голова молодого любителя комиксов, откинувшего спинку до упора, расположилась прямо у моей ширинки, чего раньше с мужчинами я не допускал. У меня было меньше жизненного пространства, чем если бы я отправил сам себя в Хаммерфест посылкой. А теперь еще выяснилось, что я должен проехать тридцать часов без никотина. Это уж чересчур!

К счастью, все оказалось не так страшно. На шведской границе, примерно через два часа езды автобус остановился на таможенном посту среди леса и, пока водитель ходил в контору с документами, я, стоя по колено в снегу, успел выкурить горсть сигарет. Кто его знает, когда еще представится случай? Вернувшись в автобус и успев дважды наступить на ногу леди — ветерану арктических экспедиций, чем заслужил ее вечную ненависть, я еще раз просмотрел листовку «Экспресс 2000» и с облегчением обнаружил, что на маршруте предусмотрены три остановки.

Первая произошла вечером в Скеллефтее, Швеция, в маленьком придорожном кафетерии. Это было странное место. На стене в начале раздачи висело этакое электронное меню, где каждое блюдо снабжалось кнопкой, нажав на которую посетители давали кухне команду готовить заказанное. Потом следовало просунуть пустой поднос на раздачу, выбрать напиток и ждать вместе с кассиром минут двадцать, пока подадут еду. Не самый эффективный способ организации работы кафетерия, не так ли? Поскольку я стоял последним, а очередь почти не двигалась, я вышел покурить. По возвращении обнаружилось, что очередь стоит, как стояла. Я все же взял поднос и стал изучать меню. Что означают названия, было для меня загадкой, и я вдруг подумал, что могу заказать ненароком что-то из печени, которую патологически не выношу. В этой связи я решил ничего не заказывать, хотя был соблазн нажать все кнопки подряд и посмотреть, что из этого выйдет.

Вместо этого я взял бутылку пепси и маленькую булочку, но кассирша вдруг сообщила мне, что норвежские деньги здесь не принимаются. Это меня удивило, поскольку я всегда считал, что все северные народы — братья и у них свободное хождение валюты, как между Бельгией и Люксембургом. Под бдительным взглядом кассирши я отдал обратно булочку и пепси, ограничившись стаканом бесплатной ледяной воды. Порывшись в кармане куртки, я обнаружил бисквит, завалявшийся со времени перелета из Англии, и подкрепился им.

Когда мы вернулись в автобус, насытившись бараньими котлетами с овощами и/или бисквитом с ледяной водой, водитель выключил свет, и у нас не оставалось другого выбора, кроме как постараться уснуть. Мне долго не удавалось устроиться поудобнее. Испробовав все возможности, я наконец пристроился на сиденье, задрав ноги выше головы. В такой позиции я заснул глубоким и на удивление спокойным сном. Правда, норвежские монеты из моих карманов вываливались одна за другой, и их, как я полагаю, немедленно подбирала маленькая старая леди, о коленках которой я проявил такую трогательную заботу. Так прошла ночь.

Нас разбудили рано утром на следующей стоянке, на этот раз в местечке Хрен-Знает-Где, Финляндия. На самом деле оно называлась Муонио и было самым безлюдным населенным пунктом из всех, что мне случалось видеть: посреди тундры стояла бензоколонка с пристройкой, где размещалось кафе.

Здесь нас ожидали две новости, хорошая и плохая. Норвежскую валюту в кафе принимали, но взять за нее что-нибудь съедобное было нечего. Шоферу с напарником дали большие тарелки с дымящейся яичницей, картошкой и беконом. Для пассажиров ничего похожего не приготовили. Я взял бутылку минеральной воды и ломтик черствого хлеба с прошлогодним сыром, за которые с меня стрясли целых двадцать пять крон. Позднее, когда водитель с напарником пили кофе, безуспешно пытаясь подавить сытную отрыжку, я и другие пассажиры бродили по магазинчику, в котором продавались ремни охлаждения радиатора и лопаты для уборки снега.

В семь тридцать мы снова отправились в путь. Остался всего-навсего один день, думал я, стараясь приободрить себя. Пейзаж был невыносимо скучным: миля за милей тянулась снежная пустыня с чахлыми березовыми рощицами. Вдоль дороги, а зачастую и на ней, паслись северные олени, слизывая разбросанную на льду соль. Мы проехали пару деревень, которые выглядели заброшенными и безжизненными. Окна в домах, похоже, отродясь не знали, что такое рождественские огни. Солнце, только что поднявшееся над низкими холмами, повисело в нерешительности и снова спряталось. Больше я его ни разу не видел за все три недели своей поездки на север.

Около пяти часов мы проехали через длинный, пустынный мост, связывающий материк с островом Квалёйа, на котором находится Хаммерфест. Мы достигли крайней северной точки, до которой можно добраться на общественном транспорте.

Хаммерфест невообразимо далек — в 1000 милях на север от Шетландских островов, в 800 милях от Фарер, в 150 милях севернее даже моего знакомого профессора, преподававшего в университете в Тромсё. Теперь я был ближе к Северному полюсу, чем к Лондону. Мысль об этом вдохновила меня, и я прижался носом к холодному стеклу.

Мы подъехали к Хаммерфесту по извилистой дороге, проложенной вдоль побережья, и когда он наконец оказался в поле зрения, то поразил воображение — сказочная страна золотых огней, разбежавшихся по окрестным холмам и обступавших темный залив. Я представлял себе Хаммерфест как деревню — несколько домов вокруг маленькой гавани, церквушка, один сельский магазин и, если повезет, бар. Но это оказался хоть и маленький, но настоящий город. Дела пошли на лад.

 

 

Я остановился в гостинице «Хайа» на набережной. Комната была маленькой, но с телефоном, цветным телевизором и ванной. Свалив свои вещи, я отправился взглянуть на Хаммерфест.

Он казался вполне приятным городком, в духе «Слава-Богу-что-я-живу-не-здесь». Гостиница находилась недалеко от портовых офисов и пакгаузов, имелась также пара банков, очень большой полицейский участок и почта с шеренгой телефонных будок по фасаду. Какой-то искатель развлечений сбросил с полок все телефонные справочники, которые болтались теперь на цепочках, придуманных для борьбы с воровством.

Я пошел по главной улице, называвшейся Страндгатан, которая тянулась примерно на 300 метров вдоль набережной и вмещала множество полезных заведений — булочную, книжный магазин, кинотеатр (закрытый), кафе под названием «Коккен"з», ратушу и темную громаду рыбоперерабатывающего завода. Гирлянды рождественских огней через равные промежутки украшали улицу, но все магазины были закрыты, и нигде не было заметно никаких признаков жизни. Только изредка мимо стремительно проносилось такси, будто спеша по неотложным делам.

На улице было холодно, но не так, чтобы очень. Это порадовало меня, потому что в Осло я чуть не купил за 400 крон русскую ушанку. Я ненавижу две вещи: стоять в толпе и оказываться всеобщим посмешищем, каковым я чуть было не заделался в этой шапке. Но теперь в ней нет необходимости.

Еще одна дорога, извиваясь вдоль порта, вела на узкий мыс. Примерно через полмили мне открылся прекрасный вид на город, покоящийся в расселине между черных гор, как в гигантской ладони. Сам залив был невидим, только монотонный шум волн подсказывал, что там море. Но сам город был удивительно ярким и уютным — этакий оазис тепла и света в бесконечной полярной ночи.

Удовлетворенный первоначальным знакомством, я отправился обратно в отель, где съел легкий для желудка, но весьма ощутимый для кармана ужин и благодарно залез под одеяло.

Ночью меня разбудила буря. В окне как бешеный кружился снег и завывал ветер. В небе полыхали молнии. Никогда в жизни не видел молний во время снежного бурана. Бормоча «Господи Иисусе, куда меня занесло?», я снова зарылся в постель. Не знаю, в котором часу я проснулся, но провалялся в постели, наверное, целый час, пока не сообразил, что светло вообще не будет. Тогда я встал и посмотрел в окно. Буря все еще бушевала. В автопарке полицейского участка, прямо под моим окном, две машины с надписью «POLITI» превратились в сугробы, из которых торчали только крыши.

После завтрака я отважился выйти в бурю. Улицы были пустынны, снег подпер сугробами все двери. Уличные фонари мотались как сумасшедшие, отбрасывая колеблющиеся тени. Рождественские гирлянды посрывало со столбов. По дороге неслась подхваченная ветром картонная коробка, высоко взмывая над землей. Было холодно как в колбе с жидким азотом. Теперь я пожалел о том, что не купил русскую ушанку. Ветер гнал острую ледяную крошку, которая обжигала щеки и не давала глубоко вдохнуть. У меня с собой был шарф, которым я обмотал лицо «а ля бандито», и потащился дальше, шатаясь под порывами ветра.

Вдруг передо мной из снежных вихрей возникла фигура, увенчанная той самой ушанкой, которая уже не казалась мне смешной. Когда прохожий приблизился, я оттянул шарф со рта, и попытался занемевшими губами пробормотать в качестве приветствия «Прохладно сегодня, не правда ли?», но абориген Хаммерфеста прошел мимо, будто меня вообще не существовало на свете. Через сто шагов мне попались еще двое прохожих — мужчина и женщина, которые тоже проигнорировали меня, словно я был невидимкой. Тогда мне пришло в голову, что этот городишко населен, главным образом, зомби. Хотя трудно представить себе зомби в ушанке.

На мысу, к которому я направлялся, не было ничего интересного, если только вас не интересуют склады и судоремонтная верфь, и я уже собирался повернуть назад, когда заметил вывеску, указывающую дорогу на что-то, называемое «Meridianstotten». Во мне проснулся дух исследователя, который вскоре привел к морю. Здесь, не встречая никаких препятствий, ветер дул еще сильнее. Дважды он чуть было не оторвал меня от почвы. Тут я обнаружил, что если вытянуть вперед руки, то можно как бы плыть по порывам ветра, едва касаясь ногами земли. Это было необычайно весело. Я как раз придумывал название для нового вида спорта, когда неожиданный порыв ветра грохнул меня головой об лед с такой силой, что я вспомнил, куда засунул прошлым летом ключ от угольного сарая. Боль от ушиба и мысль о том, что ветер может выбросить меня в море как картонную коробку, что я видел давеча, заставили меня отказаться от совершенствования навыков в новом виде спорта и благоразумно проследовать к «Meridianstotten».

Объект с загадочным названием оказался обелиском на маленьком возвышении. Позднее я выяснил, что этот мемориал был воздвигнут в 1840 году в честь первого научного измерения окружности Земли, которое происходило как раз в этих местах. Я с трудом поднялся к подножию обелиска, но снег валил с такой силой, что надпись прочесть не удалось, и пришлось отправиться назад, теша себя намерением вернуться на следующий день. Но я никогда больше туда не вернулся.

Вечером я поужинал в гостиничном ресторане, а потом сидел в баре, потягивая пиво Мак по пятьдесят эре за глоток и надеясь, что через минуту здесь станет веселее. В конце концов, стоял самый канун Нового года. Но в баре было тихо, как в похоронном бюро. Двое мрачных мужчин в свитерах из оленьей шерсти сидели с кружками пива, молча глядя в пространство. Потом я заметил еще одного, присутствие которого выдавал только огонек сигареты. Когда официант подошел забрать мою тарелку, я спросил, как в Хаммерфесте можно развлечься. Он подумал минуту и, как мне показалось, хотел сказать: «Попробуйте поджечь телефонные справочники возле почты».

Но сказать этого он не успел, потому что одинокий посетитель с сигаретой вдруг обратился к официанту из полумрака с замечанием, содержащим, судя по тону, нечто вроде: «Эй ты, вонючий кусок оленьего говна, ты собираешься меня обслуживать или нет?» Официант шваркнул мою тарелку обратно на стол, едва не разбив, и ринулся к невидимому посетителю. Он яростно стащил его со стула, дотолкал до двери и выбросил, наконец, на улицу в снег. Несмотря на агрессивное вступление, тот сопротивлялся вяло и недоуменно, словно пытаясь тупо сообразить, что же такое с ним происходит. Когда официант вернулся, красный и запыхавшийся, я весело спросил у него: «Надеюсь, вы не всех посетителей провожаете подобным образом?» Однако он не был расположен к шуткам и с угрюмым видом направился к бару. Мой вопрос о развлечениях в Хаммерфесте так и остался без ответа, хотя увиденное само по себе было неплохой иллюстрацией.

В одиннадцать тридцать бар все еще оставался пустым, и я вышел наружу убедиться, что городок вымер окончательно. Ветер стих, буря утихла, но людей на улице не было. Все окна в домах светились, но внутри не наблюдалось ни малейших признаков веселья. Однако ровно в полночь, когда я уже собирался идти спать, из домов вдруг высыпало все население Хаммерфеста, и в беспросветное небо полетели петарды — они взрывались с оглушительным треском, озаряя высь яркими сполохами света, наполняя ночь огнями и рассыпая искры. В течение получаса во всех концах полуострова трещали хлопушки, вспыхивая над гаванью и падая в море. А точно через тридцать минут все как по команде вернулись в дома, и Хаммерфест снова вымер.

Быстро проходило время. По меньшей мере три раза в день я отправлялся на длительные прогулки и пялился в небо, ожидая Северного сияния, а по вечерам выходил на улицу каждый час, но ничего не происходило. Все говорили мне: «Вам следовало было приехать немного раньше!», а затем принимались уверять, что сегодня вечером я наверняка увижу Северное сияние. «Выйдите на улицу около одиннадцати часов, и вы обязательно увидите его». Но я ничего не видел.

Потихоньку я начинал чувствовать себя пациентом, которому доктор велел уехать куда-нибудь в смертельно скучное место, где совершенно нечем заняться. Никогда еще я не спал так долго и так крепко. Никогда еще не имел так много времени, чтобы бездельничать. У меня вдруг появилась возможность заняться странными делами — например, снова и снова шнуровать ботинки до тех пор, пока шнурки не станут точно одной длины, разобрать завалы в своем бумажнике, вырвать из носа волосы, составить список дел, которые я мог бы сделать, если бы вообще что-нибудь делал. Иногда я сидел на краю кровати, положив руки на колени, и просто смотрел по сторонам. Однажды застал себя за разговором с самим собой. Потом я вообразил, что уже вышел на пенсию. Стал вести бессмысленный дневник ежедневных событий, которых не было, как когда-то делал мой отец. Он каждый день отправлялся в супермаркет и писал что-то в тетрадках у стойки бара. Когда он умер, мы нашли полный шкаф этих тетрадок, с записями вроде такой: «Январь, 4. Ходил в супермаркет. Выпил две чашки кофейного напитка. Погода не очень холодная». Мне стало понятно, зачем он это делал: чтобы не сойти с ума от безделья и бессмыслицы.

Постепенно меня начали узнавать в баре «Коккен"з», на почте и в банке. Люди отвешивали мне при встрече легкие поклоны. Все считали меня безвредным сумасшедшим англичанином, который приехал к ним ненадолго, а вот все живет и живет.

Как-то раз от нечего делать я пошел познакомиться с мэром. Представился ему как журналист, но на самом деле просто хотелось хоть с кем-нибудь поболтать. У него было лицо владельца похоронного бюро, синие джинсы и голубая рабочая рубашка, придававшие ему вид заключенного в день освобождения. Он долго рассказывал мне о проблемах местной экономики и, когда мы расставались, сказал:

— Вы должны прийти ко мне как-нибудь вечером. У меня шестнадцатилетняя дочь…

Я чуть было не сообщил ему сгоряча, что давно и счастливо женат, но он продолжил:

— Ей бы хотелось попрактиковаться в английском.

С удовольствием дал бы урок английского, но приглашения так и не последовало. Позже я записал в своем дневнике: « Интервьюировал мэра. Погода холодная».

Потом я познакомился с англичанином, который женился на девушке из Хаммерфеста. Они пригласили меня на обед, досыта накормили олениной, которая считается здесь деликатесом, и Пегги (так звали жену англичанина) поведала мне печальную историю. В 1944 году немцы, отступая перед Красной Армией, сожгли город дотла. Жители были эвакуированы морем, и когда корабли покидали гавань, отец Пегги вынул ключи из кармана и бросил их за борт, сказав со вздохом: «Они больше не понадобятся». После войны люди возвратились и увидели, что уцелела только церковь. Голыми руками, почти без инструментов, они отстроили Хаммерфест. Возможно, это совсем маленький город и стоит на самом краю света, но они любили его, и я восхищался этими людьми.

А на шестнадцатый день моего пребывания в Хаммерфесте, когда я в полной темноте возвращался с мыса после утренней прогулки, на краешке неба над городом вдруг появилось прозрачное разноцветное облако — в нем чередовались розовые и зеленые, голубые и бледно-пурпурные тона. Оно мерцало и как будто кружилось, постепенно разрастаясь на все небо. Такую живую, переменчивую радугу можно иногда увидеть в бензиновой пленке на луже. Я стоял как завороженный. Из книг я знал, что северные сияния происходят на огромной высоте в атмосфере, примерно в 200 милях от земли, но это облако, казалось, висело прямо над городом.

Существует два вида северного сияния: световые столбы, которые все видят на картинках, и довольно редко наблюдающиеся газовые облака, которые я видел сейчас. В беспросветном мраке сельской местности они способны вызывать самые причудливые оптические иллюзии. Может показаться, что они летят на тебя с огромной скоростью, словно хотят убить. Это жутко и порождает много странных легенд и суеверий. До сегодняшнего дня многие лапландцы искренне считают, что если показать сиянию белый платок или чистый лист бумаги, то оно приблизится и унесет тебя.

Сияние, свидетелем которого я стал, было сравнительно небольшим и продолжалось всего несколько минут, но я никогда не видел ничего прекраснее и вряд ли увижу. А вечером снова появилось северное сияние и длилось несколько часов. На этот раз оно было только одного цвета — зловеще-зеленого, которым светятся экраны радаров, но его яркость была просто неистовой.

Я очень замерз, пальцы на ногах онемели, несмотря на три пары теплых носков. Была большая вероятность обморозиться, но я стоял и наблюдал еще, как минимум, два часа, не в силах оторваться от зрелища.

На следующий день я отправился в туристическое агентство, чтобы с помощью управляющего Ганса, который стал мне почти другом, забронировать место в автобусе на следующую неделю. Не было у меня больше необходимости торчать в Хаммерфесте. Ганс выглядел удивленным. Он сказал:

— Разве ты не знаешь? На следующей неделе автобуса не будет. Он едет в Элту на ежегодный текущий ремонт.

Я был сражен. Еще две недели в Хаммерфесте? Что мне здесь делать?

— Но тебе повезло, — добавил вдруг Ганс. — Ты можешь уехать сегодня.

До меня дошло не сразу:

— Как?

— Автобус, который должен был прибыть вчера, задержался из-за сильного снегопада около Каутокей-на. Он прибыл сегодня утром. Разве ты его не видел? Сегодня отправляется обратно.

— Сегодня? Когда?

Он глянул на часы и с безразличием человека, который сто лет прожил в снежной пустыне, посреди великого Нигде, и собирается прожить еще столько же, ответствовал:

— Я думаю, минут через десять.

Десять минут! Никогда мне еще не приходилось бегать с такой скоростью. Я примчался к автобусу, уговорил водителя не уезжать без меня, хотя он вряд ли понял мою просьбу, потом бросился в гостиницу, побросал вещи в чемодан, оплатил счет, раскланялся и долетел до автобуса, волоча за собой выпадающее из чемодана шмотье, как раз в тот момент, когда он собирался отъезжать.

Самое смешное, что, когда мы выехали из Хаммерфеста, я на секунду захотел остаться. Это был приятный городок. Мне понравились его жители. Они хорошо относились ко мне, но пора было возвращаться в Осло и в реальный мир. Кроме того, мне надо было срочно купить русскую шапку-ушанку.

 

 

Когда я был в Европе первый раз, в Копенгагене мне приспичило сходить в кино. Оказалось, что в Дании принято продавать билеты не просто в зал, как в Америке, но на конкретное место в конкретном ряду, которые были аккуратно пронумерованы. Войдя в кинозал, я обнаружил, что мое кресло находится рядом с единственными, кроме меня самого, зрителями — молодой парой, слившейся в столь страстном объятии, что казалось, они нашли друг друга после кровопролитной войны, уже потеряв всякую надежду на встречу. Сесть рядом с ними было так же нескромно, как попроситься в их компанию третьим. Поэтому я занял место через несколько сидений.

Кинотеатр между тем постепенно заполнялся, правда, как-то странно. Людям продавали билеты на крохотный пятачок в центе огромного зала — видимо, чтобы им не было страшно в темноте. Когда запустили фильм, их уже сгрудилось около трех десятков посредине гулкой пустоты помещения. Через две минуты после начала какая-то женщина, навьюченная авоськами, словно мул, с трудом протиснувшись вдоль ряда, остановилась около моего места и возмущенно предъявила свои права, тыча мне в нос свой билет. Тут же появилась билетерша с фонариком и началась нервозная проверка билетов у всех сидящих по соседству. Послышались ядовитые реплики, что эти американцы даже простого номера на билетах разобрать не могут, и я был с позором препровожден на свое место.

Таким образом был наведен порядок: человек тридцать сидели вплотную друг к другу в центре зала, как жертвы кораблекрушения в переполненной шлюпке, прижимаясь друг к другу плечами, и это был чисто датский порядок. Вот тут-то мне и пришло в голову, что некоторые вещи у одних народов получаются намного лучше, чем у других, и я стал размышлять, чем это вызвано.

У многих стран есть зримые материальные приметы, свойственные только им: это, к примеру, двухэтажные автобусы в Великобритании, ветряные мельницы в Голландии, кафе под открытым небом в Париже. И наоборот, существуют вещи, которые в большинстве стран мира делаются без малейших затруднений, но некоторые к этим простым вещам почему-то вообще не способны.

Например, французы никак не могут научиться стоять в очередях. Они очень стараются, просто из кожи вон лезут, преодолевая свою неспособность, но это выше их сил. То и дело в Париже приходится наблюдать такую картину: люди на автобусных остановках стоят строго в затылок друг другу, имитируя некий порядок, но как только подходит автобус, они ведут себя как сумасшедшие, когда в дурдоме проводят учения по пожарной тревоге. Стройная колонна распадается, все начинают толкаться, пихаться локтями и чем попало, чтобы первыми залезть внутрь. При этом никому не приходит в голову, что для этого совсем необязательно было выстраиваться в очередь.

Англичане имеют весьма смутное представление о соблюдении приличий за столом. Чего стоит хотя бы их привычка поглощать гамбургеры с помощью ножа и вилки. Немцы видят в каждой шутке обидный намек на генетическое отсутствие у них чувства юмора, и постоянно оказываются в затруднительном положении: то ли все-таки попробовать понять, что здесь смешного, то ли не стараться зря и сразу обидеться. Швейцарцы не умеют веселиться. Это становится ясно, если хоть раз посмотреть, как старательно и серьезно они развлекаются без малейшего проблеска радости в глазах. Испанцы не видят ничего странного в том, чтобы ужинать далеко заполночь, а итальянцам ни под каким видом нельзя доверять управление транспортным средством быстрее асфальтового катка.

Впервые оказавшись в Европе, я был больше всего поражен именно тем, что одни и те же вещи, даже самые простые, можно, оказывается, делать очень по-разному: есть и пить, покупать билеты в кино, развлекаться и водить машину. Меня восхищало то, что европейцы, такие педантичные и консервативные, могут оставаться при этом такими непредсказуемо разными. Мне доставляла удовольствие сама мысль, что в Европе нормальный человек никогда и ни в чем не может быть твердо уверенным.

Мне до сих пор дорого — возможно, как память о молодости — впервые испытанное в Европе чувство, когда почти постоянно только догадываешься, что происходит вокруг. Вот и в Осло, где я провел четыре дня после возвращения из Хаммерфеста, горничная каждое утро доставляла мне в номер пакет с чем-то, называемым «Bio Тех В1о», а надпись, видимо пояснительная, гласила: «Minipakke for ferie, hybel og weekend». Я провел много счастливых часов, обнюхивая пакет и экспериментируя с его содержимым, не зная, был ли это стиральный порошок или присыпка от блох у домашних животных. В конце концов я решил, что это средство для чистки одежды и использовал его в этом качестве — на мой взгляд, вполне успешно. Вот только жители Осло, оказавшись от меня достаточно близко, говорили друг другу: «От парня разит как от только что почищенного унитаза».

Когда я сообщал друзьям в Лондоне, что собираюсь путешествовать по Европе и написать об этом книгу, они восклицали: «О, ты наверное говоришь на многих языках!» — «Ни фига, — отвечал я гордо. — Только по-английски». Они смотрели на меня с сочувствием, как на ненормального. Но мне в этом виделась особая прелесть поездки за границу. Для меня интереснее всего не понимать, о чем говорят вокруг люди. Такое чувство, что тебе снова всего пять лет, ты еще не умеешь читать, имеешь весьма туманное представление об окружающем и не можешь даже перейти улицу без смертельного риска для жизни. Зато любое событие дает щедрую пищу для фантазии и заставляет строить самые удивительные догадки.

Так случилось и в Осло. В первый же вечер в гостинице я увидел по телевизору научно-популярную передачу и самонадеянно попытался уловить, о чем идет речь. В студии два человека — видимо, Ведущий и Гость, — стояли у лабораторного стола, по которому, иллюстрируя их беседу, ползали какие-то маленькие зверьки вроде грызунов. Самые смелые из них забирались на рукава Ведущего. Эти мелкие существа в сочетании с двумя-тремя словами, которые показались мне знакомыми, дали неожиданный результат. Вот как я понял их разговор.

Ведущий: Значит, вы занимаетесь сексом со всеми этими животными?

Гость: Ода, конечно. Разумеется. Правда, с дикобразами нужно быть очень осторожным, а лемминги, если вдруг почувствуют, что вы их стали меньше любить, делаются очень нервными — иногда даже бросаются со скал.

Ведущий: Все это кажется мне просто замечательным… (Отворачивается от гостя к камере). На следующей неделе наша передача научит вас, как приготовить сильные наркотики-галлюциногены из простейших химикатов, которые есть в каждой домашней аптечке. А теперь экран на секунду погаснет, потом снова вспыхнет и вы увидите телеведущего, сидящего с таким видом, словно он только что собирался поковырять пальцем в носу. До встречи на следующей неделе!

После ХаммерфестаОсло, засыпанный грязноватым снегом, показался мне настоящими тропиками, и я передумал покупать русскую шапку-ушанку. Я ходил в музеи, бродил по центру города между железнодорожной станцией и королевским дворцом, рассматривал витрины магазинов вдоль Карл Иоганс Гейт, главной пешеходной улицы норвежской столицы, которую оживляли яркие огни и моложавые, счастливые норвежцы. На мой взгляд, они имели, как минимум, один повод радоваться — тому, что не живут в Хаммерфесте. Когда я замерзал, то отогревался в кафе и барах, подслушивая разговоры, которых не понимал. Когда это надоедало, я доставал путеводитель по Европе Томаса Кука и листал его с почтительным трепетом, планируя дальнейшее путешествие.

Путеводитель Томаса Кука — это, возможно, самая удивительная книга из всех, когда-либо изданных на земле. 500 страниц ее бесконечных транспортных расписаний, набранных мелким шрифтом, как магнит тянут отправиться в дальний путь, сменив надоевший костюм на старые джинсы. Сугубо прозаические строки путеводителя звучат как поэма: «Белград — Триест — Венеция — Верона — Милан», «Гётеборг — Стокгольм», «Марсель — Лион — Париж»… Кто может читать эти названия, не представляя себе платформу с толпами пассажиров и грудами багажа, длинный состав с экзотическими местами назначения на вагонах?! Кто может, увидев надпись «Москва — Варшава — Берлин — Базель — Женева», не позавидовать тем везунчикам, которые собираются совершить столь грандиозное путешествие?! Наверное, кто-то и может. Но лично я способен часами рассматривать таблицы, каждая из которых — заумная головоломка из дат, расстояний и таинственных условных значков, изображающих пересеченные ножи и вилки, винные бокалы, кинжалы, шахтерские киркомотыги (они-то что могут означать?), паромов, автобусов и уж совсем недоступных пониманию примечаний:

873-4 В/из Сторлиена — см. Таблицу 473

977 Лаппландшпиллен — см. Таблицу 472.

Остановки только для посадки. На (7) машинах въехать в поезд 421.

k Рекомендуется бронирование.

t Пассажиры не могут сесть или выйти на этих станциях.

x Через Вастерас на (4), (5), (6), (7).

Что это все значит? Тут у кого угодно крыша поедет. Можно изучать книгу Томаса Кука всю жизнь и не разгадать до конца всех ее загадок. Но это кажущиеся излишества. Наверняка десятки людей сталкивались в пути с огромными проблемами лишь только потому, что не обратили внимания на примечание, гласящее: «После Карлскрона по пути к Полярному Кругу остановок нет — см. таблицу 721 а/b. Рекомендуется иметь при себе грелки. Горячая пища только после Мурманска. Обратный путь через Анкоридж и Мексикали».

Поездка в Хаммерфест была вроде основательной разминки, но теперь я был настроен отправиться в серьезное путешествие. Мне не терпелось поколесить по Европе, посмотреть афиши фильмов, которые никогда не будут идти в Англии, поглазеть на знаки «Парковка запрещена», послушать народные песни, которые даже при самой буйной фантазии не могли бы стать хитами в моей стране. Мне хотелось вновь и вновь попадать впросак, заходить в разнообразные тупики на причудливом континенте, где можно сесть на поезд и через час попасть в другую страну, где говорят на другом языке, едят другую пищу, работают в другие часы. Я хотел быть туристом.

Но сначала надо было наведаться домой.

 

 

В Англии, дожидаясь зимы, я потратил неимоверное количество времени на нелепые закупки для предстоящей поездки. В том числе, я купил туристские часы, швейцарский армейский нож и яркий желто-зеленый рюкзак, который, как уверила меня жена, будет очень кстати, если я вдруг вздумаю посетить тусовку голубых. Я проводил целые дни, ползая по чердаку в поисках своих любимых карт Европы издания «Кюммерли и Фрей», которые я сдуру купил в 1972 году почти в полном комплекте. Как оказалось, это было одним из немногих разумных вложений денег, сделанных мною в молодости, если не самым разумным.

Напечатанные в Швейцарии со швейцарским размахом и точностью, эти карты содержали под глянцевыми голубыми и желтыми обложками подробнейшие географические схемы одной или двух стран. Раскрываясь, они становились огромными и хрустящими, а объяснения в них были только на неведомых мне немецком и французском языках. Это придавало картам особую экзотичность, которая привлекла меня к ним в 1972 году, и до сих пор привлекает. Если везешь с собой карты с такими названиями, как «Jugoslawien 1:1 Mio» и «Schwarzwald 1:250 000», то выглядишь заведомо искушенным и многоопытным. В твоих руках они звучат примерно так: «Не надо трахать мне мозги. С такими картами я сам кого угодно затрахаю».

Отыскав в конце концов все карты и догрузившись последним изданием путеводителя по Европе Томаса Кука, я углубился в составление маршрута, который охватывал бы как можно большее число стран и одновременно был доступен физически. Естественно, одно с другим совместить не удалось. Европа слишком велика, и так кишит достопримечательностями, что в ней невозможно найти такое место, которое можно было бы пропустить.

После долгих раздумий я принял мудрое решение поехать наугад. Вернусь в Осло, подумал я, куда доехал зимой, а потом отправлюсь туда, куда взбредет в голову. Однако незадолго до вылета мне вдруг послышался внутренний голос: «В Осло сейчас холодно, там зима. Ты был там всего два месяца назад, что тебе там делать? Ну его на хрен, Билл, поезжай в Париж!»

И я поехал.

В йоркширском туристическом агентстве, услугами которого я пользуюсь, работает странная девушка. Однажды я позвонил ей по телефону и попросил забронировать мне билет в Брюссель. Через десять минут она перезвонила, чтобы уточнить: «Мистер Брайсон, вы имеете ввиду тот Брюссель, который в Бельгии?» Я буквально охренел от ее вопроса. Как можно с такими географическими познаниями трудиться на туристической ниве?

Так вот, эта самая девушка заказала мне отель в самом унылом районе на окраине Кале — моей первой остановки по пути в Париж. Сам отель был до отвращения современным — то есть стерильным и безликим. Меня утешало только то, что в нем не было электрических реле, которыми буквально напичканы парижские гостиницы. Это гнусное изобретение, явное порождение патологической французской жадности, до глубины души поразило меня, когда я впервые приехал из Америки. Все выключатели в коридорах, снабженные этим устройством, автоматически выключают свет через десять-пятнадцать секунд после включения — это делается якобы для экономии. Если ваш номер находится рядом с лифтом, вас это не особенно волнует. Но если вы разместились в конце коридора, которые во Франции всегда снабжены неожиданными уступами, выступами и нишами, то путь до лифта превращается в тест на выживаемость. Последние метры приходится проходить в полной темноте, придерживаясь рукой за стенку, что не спасает вас от столкновения с дубовым столом XIX века, ужасно массивным и жестким, очевидно специально поставленным туда для блуждающих в потемках постояльцев. Особенно острым бывает ощущение, когда ваши пальцы вдруг натыкаются на что-то теплое, мягкое и волосатое, а дальнейшее ощупывание объекта приводит к неизбежному выводу, что это человек, чему тут же получаете убедительное и весьма эмоциональное подтверждение. При этом все равно, на каком языке оно произносится — смысл понятен без всякого перевода, по интонациям.

Конечно, ко всему можно приспособиться. Например, заранее доставать ключ из кармана и бежать к своим дверям галопом, как лошадь, чтобы успеть попасть ключом в скважину. Но беда в том, что рано или поздно эта уловка не срабатывает, и вы снова вынуждены брести по темному коридору с вытянутой рукой, слабо надеясь, что не рухнете по ошибке в лестничный пролет и приходя к печальному выводу, что французы вас не любят.

Поэтому меня ничуть не удивило, когда я узнал, что их тоже никто не любит. Мне случайно попался обзор в британской газете, которая попросила читателей назвать, что они больше всего ненавидят. Так вот, список возглавили три вещи в следующем порядке: садовые гномы, пушистые игрушки на ветровых стеклах машин и французы. Мне это очень понравилось. Из всего бесконечного многообразия существующих на свете вещей, которые можно ненавидеть, включая бубонную чуму, нищету и тиранов, люди выбирают садовых гномов, пушистые игрушки и французов. Теперь мне это кажется просто замечательным.

А во время моей первой поездки в Париж я, по неопытности, все время удивлялся: почему окружающие меня так сильно ненавидят? Сойдя с поезда я отправился в бюро путешествий, где сердитая молодая женщина в голубой униформе взглянула на меня так, словно угадала во мне разносчика смертельно опасной инфекции.

— Что вам надо? — спросила она или, по крайней мере, мне показалось, что спросила.

— Комнату, если можно, — ответил я робко.

— Заполните этот бланк. Не здесь, — пресекла она мою попытку пристроиться тут же, у стойки. — Вон там, — кивком головы строгая девушка указала мне на столик для заполнения бланков, а затем повернулась к стоящему в очереди посетителю с тем же вопросом: — А вы что хотите?

Я был поражен, поскольку прибыл из места, где даже директора похоронных бюро желают вам доброго дня, когда вы приходите, чтобы достойно похоронить свою бабушку. Однако скоро я узнал, что в Париже эта сердитая девушка из туристического агентства отнюдь не была исключением. Если вы приходите в булочную, вас там встречает расплывшееся, как медуза, существо, и взгляд его говорит, что вам никогда не стать друзьями. На своем ужасном французском вы спрашиваете маленькую белую булочку. Существо мерит вас долгим ледяным взглядом и бросает на прилавок огромный черный каравай.

— Нет, нет! — кричите вы, в ужасе размахивая руками. — Не каравай! Просто маленькую булочку.

Медузообразная женщина таращится на вас, словно не верит своим ушам. Потом поворачивается к другим покупателям и обращается к ним по-французски — слишком быстро, чтобы вы поняли, но смысл ее обращения явно заключается в том, что этот ненормальный человек, этот американский туристишка пришел и попросил каравай — так она и дала ему каравай, а теперь он ни с того ни с сего заявляет, что ему вовсе не нужен каравай, а нужна булочка. Другие покупатели смотрят так, словно поймали вас на попытке залезть к ним в карманы. И не остается ничего другого, как с позором удалиться, утешаясь мыслью, что через четыре дня вы будете в Брюсселе и там, возможно, удастся поесть.

Что меня еще всегда удивляло — так это французская неблагодарность. Я всегда думал, что раз уж мы освободили Францию (если честно, то со времен Наполеона французская армия не смогла бы разбить и женскую хоккейную команду), им следовало бы выдавать всем приезжим из стран-союзниц книжечку с отрывными талонами для бесплатного распития спиртных напитков на Плац Пигаль и посещения Эйфелевой башни. Но они ни разу ни жестом, ни взглядом, ни тем болee словом не выразили мне благодарности. Незнакомые бельгийцы и датчане обнимали меня как родного и целыми днями таскали по кабакам, не давая даже для виду залезть в карман — исключительно в благодарность за освобождение их страны. Причем их ничуть не смущало то обстоятельство, что в 1945 году я еще (даже не был зачат, о чем честно им сообщал. Но со стороны французов такого отношения ожидать не стоит.

Вечером я поперся за восемнадцать миль к острову Сите и собору Нотр-Дам. На улицах, прислонившись к фонарным столбам, смуглые мужчины в полосатых бретонских рубашках ковыряли в зубах перочинными ножами и сплевывали мне под ноги, норовя попасть на башмак. Тем не менее под влиянием чудесного мартовского вечера, который уже слегка попахивал весной, на мосту Pont de Sully над Сеной у меня дух захватило от красоты. Напротив был остров Сен-Луи, отражавшийся в речной воде, как привидение, — этакая средневековая деревушка, невесть как сохранившаяся посреди современного города. Я не поленился пересечь мост и пройтись по улицам далекого прошлого, почти ожидая увидеть бродящих по дороге цыплят и крестьян, катящих телегу со сваленными как попало трупами после недавней эпидемии чумы… Но обнаружил только маленькие дорогие рестораны и старые здания с очень, должно быть, уютными квартирами.

Здесь почти не было людей, лишь несколько гуляк — завсегдатаев ресторанов, пара юных влюбленных, облизывающих друг друга в подъезде, да женщина в меховой шубе, уговаривающая своего пуделя украсить тротуар какашкой. В окнах верхних этажей можно было разглядеть книги на стеллажах, подоконники с вьющимися растениями и старинными статуэтками. Замечательно жить на таких улицах, на таком острове, особенно в западном его конце, где окна выходят на Нотр-Дам. Это зрелище не надоест и за тысячу лет, хотя догадываюсь, что летом, когда улицы забиты миллионами туристов в шортах, которые орут как оглашенные, возвышенные чувства могут несколько ослабнуть.

Я скромно пообедал в полупустом ресторане на боковой улочке и потом, сопровождаемый собственной отрыжкой, прошелся вдоль реки к магазину англоязычных книг «Шекспир и Ко», — на редкость мрачному, полному паутины, затхлости и древних романов всеми забытых писателей. По залам были расставлены стулья с прямыми спинками и диваны с вылезшими (Пружинами. На них сидели или лежали молодые существа обоего пола, все в очках, с самым умным видом читающие книги — очевидно, от корки до корки. Я лично видел, как один парень, смахивающий на лунатика, прежде чем поставить книгу на полку, загнул уголок страницы, чтобы дочитать в другой раз, бросил на меня хмурый взгляд и ушел в ночь. Все создавало очаровательную атмосферу клуба, но вот вопрос: на какие средства этот магазин существовал? Само расположение магазина в тени собора Парижской Богоматери предполагало космические цены на аренду. А зачем платить, если можно читать просто так? Но все были спокойны, парень на кассе лишь изредка отрывался от собственной книги, чтобы бросить в ящик какую-то мелочь. Как магазину удавалось избежать банкротства — осталось для меня загадкой, но по дороге в свой отель, я все же решил, что Париж и в самом деле замечательный город.

На следующее утро я встал очень рано и отправился на прогулку по спящим улицам. Мне нравится наблюдать, как просыпаются города. Но Париж, если сравнивать его с человеком, не просыпается, а вскакивает как на пожар: еще минуту назад в городе были только вы, парень, развозящий хлеб, да пара гудящих уборочных машин (стоит заметить, кстати, что Париж тратит на уборку улиц по 58 фунтов в год на душу населения, а Лондон — всего 17; вот почему Париж сияет чистотой, а Лондон — это куча мусора. Но не будем отвлекаться). Затем все внезапно выплескивается на улицы, как сбежавшее молоко из кастрюли: откуда-то возникают потоки автобусов и машин, разом открываются кафе и киоски, из метро выхлестывают толпы людей, как полчища крыс из подвалов в мультфильмах, повсюду шаркают тысячи и тысячи пар спешащих ног.

К половине девятого по Парижу страшно ходить: на дорогах слишком большое движение, над улицами висит сизый вонючий туман выхлопных газов. У одной только Триумфальной Арки сходится тринадцать дорог. Можете вы себе такое представить? А теперь еще учтите, что водители в Париже патологически агрессивны — им бы вколоть димедрол из шприца величиной с велосипедный насос и привязать к кровати кожаным ремнем, так нет — их выпускают на открытое пространство, где они одновременно пытаются проехать по всем тринадцати направлениям. Такого дурдома я не видел больше нигде и никогда.

Интересно отметить, что французы пользовались репутацией хреновых водителей уже в те времена, когда двигателей внутреннего сгорания и в помине не было. Еще в XVIII веке английские путешественники, посещая Париж, обращали внимание на сумасшедших французских кучеров, на «безумную скорость, с которой двигались по улицам экипажи… Нередко можно было видеть, как ребенок попадал под копыта и погибал» . Я привожу цитату из книги Кристофера Гибберта «Большой тур». В ней отмечается, что народы Европы, как минимум, в течение 300 лет живут согласно установленным стереотипам. Еще в XVI веке путешественники описывали итальянцев как болтливых, ненадежных и развратных, немцев — как прожорливых, швейцарцев — как ужасно назойливых и педантичных, французов — как… ну, в общем, невыносимо французских.

В Париже вы постоянно натыкаетесь на огромные площади, которые просто невозможно обойти пешком. Мы с женой приехали в Париж на наш медовый месяц и по глупости попытались пересечь площадь Согласия. Она каким-то образом ухитрилась добраться до обелиска в центре площади, а я застрял посредине площади в потоке автомобилей-убийц, слабо помахивая рукой моей дорогой супруге и тихонько поскуливая, пока сотни и сотни ярко раскрашенных «Рено» проносились в миллиметре от меня, и у водителей на лицах было выражение маньяков-садистов.

Особенности уличного движения в Париже вообще трудно объяснить. На площади Бастилии я провел три четверти часа, пытаясь перейти с улицы Лион на улицу Сен-Антония. Проблема заключалась в том, что светофор был задуман с четкой целью — повергнуть иностранного гостя в смущение и унижение, а потом, если все пойдет по плану, умертвить.

Вот как это выглядит. Вы выходите на площадь и видите, что машины стоят, но для пешеходов горит красный свет. По опыту вы знаете, что если рискнете ступить с тротуара на проезжую часть, то все машины тут же сорвутся с места и в одно мгновение размажут вас по асфальту в липкое желе. Поэтому вы терпеливо ждете, пока загорится зеленый. Через минуту появляется какой-то слепой и без колебания переходит булыжную мостовую, стуча тростью. Затем девяностолетняя дама в инвалидном кресле проезжает мимо вас и неторопливо двигается на другую сторону площади за четверть мили отсюда.

Для вас очевидно, что все водители в радиусе 150 метров внимательно следят за вами, выжидая, когда вы двинетесь с места. Поэтому вы притворяетесь, что на самом деле вовсе не собираетесь переходить улицу, а просто решили взглянуть на интересный фонарный столб конца прошлого века. Еще через минуту улицу переходят 150 дошколят под предводительством воспитательниц, а потом возвращается слепой с двумя сумками покупок. Наконец зажигается зеленый свет, вы сходите с тротуара, и тут все машины устремляются прямо на вас. Возможно, это звучит глупо и даже безумно, но мне все время кажется, в Париже меня хотят убить.

В конце концов я оставил попытки переходить улицу по правилам и просто стал выбирать маршруты, которые казались мне наименее опасным. Таким образом мне, к моему великому удивлению, удалось однажды пробраться к Лувру, где я увидел длинную, неподвижно стоявшую очередь, закрученную вокруг ворот наподобие садового шланга.

Я поколебался, не зная, присоединиться ли к этой веренице, вернуться ли попозже в слабой надежде, что она станет покороче, или поступить как француз и пролезть без очереди. Каждые несколько минут один из них приближался к входу, озабоченно смотрел на наручные часы, а затем нырял под барьер и исчезал в дверях вместе с людьми, стоявшими в самом начале очереди. Никто не протестовал, что меня сильно удивило. К примеру, случись такое в Нью-Йорке, из которого приехали многие маявшиеся в очереди, судя по их акценту и пулевым пробоинам в плащах, толпа схватила бы нарушителя и изрядно помяла. Я однажды наблюдал такую картину на стадионе. Это выглядело безобразно, но все же воспринималось как торжество справедливости. Даже в Лондоне наглец получил бы суровый выговор: «Послушайте, будьте так любезны, займите место в конце очереди. Спасибо». Но здесь никто не выражал ни малейшего протеста.

Мне было трудно заставить себя лезть без очереди, но и стоять среди неподвижного человечества, в то время как наглые французы плевали на него с присвистом, было невозможно. Поэтому я пролез французским способом — и почувствовал, как ни странно, облегчение.

Когда я был в Лувре последний раз — в 1973 году, с Кацем — он был битком набит посетителями, и увидеть что-либо было невозможно. «Мона Лиза» казалась почтовой маркой за бесконечным морем человеческих голов. Я уныло констатировал, что с тех пор положение не улучшилось. Но я хотел во что бы то ни стало увидеть одну картину, замечательное произведение XVIII века, явно не замеченное за последние 200 лет ни одним посетителем в бесконечных коридорах Лувра — кроме меня, разумеется. Тогда, в 1973 году я сам чуть было не прошел мимо, но что-то в этой картине зацепилось за краешек глаза и заставило оглянуться. На ней были изображены две аристократические дамы, молодые и не очень красивые, стоящие вплотную друг к другу; на них не было ничего, кроме драгоценностей и едва заметных улыбок. Но вот что самое интересное: одна из них, возможно, по рассеянности, запустила палец в задницу второй. Могу сказать совершенно определенно, что такое поведение было совершенно неизвестно в штате Айова. Поэтому я отправился искать Каца, который, разочаровавшись в Лувре (через 15 минут пребывания в галерее он вынес свой приговор: «Здесь нет ничего, кроме картин и говна»), с мрачным видом ожидал меня в кофейне. Он сразу пожаловался, что ему пришлось заплатить два франка за кока-колу и в придачу отдать горсть монет старой карге, чтобы посетить мужской туалет (« И она еще все время за мной подсматривала!»).

— Это все ерунда, — сказал я. — Ты должен пойти со мной и посмотреть одну картину.

— Зачем?

— Она очень необычная.

— Чем?

— Необычная, и все тут. Поверь. Ты мне еще «спасибо» скажешь.

— Что в ней такого особенного?

Я рассказал. Он отказался поверить. Такую картинy никогда еще не рисовали, а если бы и нарисовали, то не повесили бы в Лувре, Но он все же пошел. И представьте себе, я не смог ее найти. Кац был уверен, что я сыграл с ним злую шутку, и до конца дня дулся и раздражался без всякого повода.

Впрочем, Кац и без того пребывал в дурном настроении все время, что мы были в Париже. Он был твердо убежден, что все вокруг хотят сделать ему какую-нибудь гадость. И не без оснований. Наутро нашего второго дня мы шагали по Елисейским полям, когда ему на голову накакала птичка.

— Ты знаешь, что тебя обосрали? — спросил я его через пару кварталов.

Кац провел рукой по волосам, с ужасом взглянул на испачканные пальцы и, пробормотав «Подожди здесь», быстро отчалил по направлению к нашему отелю, шагая неестественно прямо, будто боясь расплескать что-то внутри себя. Кац всегда был немного брезгливым в том, что касалось экскрементов, хотя «говно» было его любимым словом, которое он вставлял к месту и не к месту. Когда он снова появился через двадцать минут, от него за версту воняло лосьоном после бритья, но к нему как будто вернулось самообладание.

— Я готов, — объявил он.

Почти немедленно ему на голову нагадила еще одна птичка. Только на этот раз уже всерьез. Я не хочу описывать подробно, — а вдруг вы сейчас как раз обедаете? — но вообразите баночку йоргута, опрокинутую на голову, — и вы ясно представите себе всю картину.

— Господи, Стив, кажется, это была больная птица, — заметил я ободряюще.

Кац буквально онемел. Не сказав ни слова, он повернулся и пошел обратно в отель, игнорируя прохожих, оборачивающихся ему вслед. Он отсутствовал почти час. Когда наконец он вернулся, на нем была ветровка с поднятым капюшоном.

— Молчи, — предупредил он и зашагал вперед большими шагами. После этого он никогда больше не ездил в Париж.

Однажды вечером я пришел на площадь Республики и поимел ностальгический ужин в бистро под названием «Термометр». Мы с женой проводили здесь наш медовый месяц, в отеле Модерн через дорогу (теперь он стал второсортной туристической гостиницей — увы, увы!) и ужинали в «Термометре», потому что там было дешево, а у нас было туговато с деньгами. Я потратил все свои сбережения, примерно 18 фунтов стерлингов, на свадебный костюм — замечательное одеяние с лацканами, сделанными из обрезков фалд, и брюк, так сильно расклешенных, что при ходьбе было совсем не видно, что я двигаю ногами. В результате мне пришлось одолжить 12 фунтов у моего тестя, чтобы, как я объяснил, его дочери не пришлось умереть голодной смертью в первую неделю замужества.

Я ожидал, что «Термометр» пробудит во мне счастливые воспоминания, но не смог припомнить ничего, кроме того, что в нем была самая грозная работница туалета в Париже. Женщина, похожая на русского борца, сидела за столиком с розовым блюдечком, полным мелких монет и, вытягивая шею, следила за тем, чтобы вы, не дай Бог, не обоссали кафель и не свистнули керамическую плитку писсуара. Писать, когда на вас смотрят, трудно. Но когда вы чувствуете, что вас готовы растерзать на куски за то, что вы слишком долго задерживаетесь, это вообще невозможно. Моча как будто каменеет. Выводной канал захлопывается так крепко, что его не смогла бы одолеть и самая хитрая спирохета. В конце концов, помучившись, я застегивал молнию и возвращался к столу не солоно хлебавши. Зато в отеле отводил душу, изливаясь с напором Ниагарского водопада.

Той туалетной работницы там уже не было. По той простой причине, что не было и писсуаров.

Через два или три дня я вдруг заметил, что парижане за последние двадцать лет сделались вежливыми. Не то чтобы они бросались к вам с объятиями и благодарили за то, что вы освободили их от фашистов, но они явно стали более терпеливыми и любезными. Водители такси по-прежнему оставались непроходимо тупыми, но все остальные — продавцы, официантки, полицейские — казались теперь почти приветливыми. Я даже видел однажды, как официантка улыбнулась. А еще кто-то придержал дверь, чтобы она не хлопнула меня по физиономии, вместо того, чтобы придать ей ускорение.

Это начало сбивать меня с толку. К счастью, в последний вечер, когда я прогуливался по набережной Сены, приличного вида семья — двое взрослых и двое подростков — торопливо проследовала мимо меня по узкому тротуару. Не замедляя хода, не прерывая оживленной беседы, они сбросили меня в канаву — и даже не оглянулись. Я бы обнял их, если бы догнал. Они восстановили во мне внутреннюю гармонию.

Утром в день моего отъезда я дотащился под серым дождем до Лионского вокзала, чтобы поймать такси до Северного, откуда шел поезд на Брюссель. Из-за непогоды кругом не было видно ни одной машины, так что оставалось стоять и ждать. Пять минут я оставался в одиночестве, но постепенно подошли другие люди и заняли очередь за мной.

Когда наконец подкатило такси и подрулило прямо ко мне, я с удивлением обнаружил, что семнадцать взрослых мужчин и женщин совершенно искренне считают, что имеют право пролезть вперед меня. Пожилой мужчина в кашемировом пальто, явно с высшим образованием, буквально оттирал меня от машины. Я обиженно завопил по-французски, чтобы им было понятнее: «Ну, нет! Ну, нет!» — и буквально упал на дверь, как на амбразуру. Очутившись внутри, я с трудом преодолел желание зажать галстук толстяка дверью, чтобы заставить его пробежаться до Северного вокзала. Вместо этого я просто сказал шоферу поскорее увезти меня прочь отсюда. Он посмотрел на меня как на большой, мерзкого вида кусок говна и со вздохом отвращения включил первую скорость. Я был рад убедиться, что некоторые вещи никогда не меняются.

 

 

В Брюсселе я вышел не на своей станции. Просто задремал в неподходящий момент, а когда, внезапно проснувшись, увидел на платформе за окном надпись «BRUXELLES», то вскочил как ошпаренный и ринулся к выходу, ударяясь своим кошмарным рюкзаком о чьи-то головы. Я выскочил на платформу в тот момент, когда поезд, зафырчав, как астматик, тронулся в путь.

Меня не сразу насторожило, что я был единственным пассажиром, сошедшим на перрон, а сам вокзал зловеще пуст. Однако грязный моросящий дождь, обычный для Брюсселя, быстро привел меня в чувство. Тут-то я и понял, что угодил в ту часть города, в которой никогда прежде не бывал, в один из тех безымянных районов, где здания серы, все стены в три слоя заклеены объявлениями, а магазины торгуют насосами для бассейнов и вывесками типа «ПАРКОВКА ЗАПРЕЩЕНА». Я планировал попасть на центральный вокзал, но не возражал и против Северного или Среднего, или даже дальнего, именуемого Йозафат, но этот вокзал не был похож ни на один из них, и теперь я понятия не имел, где нахожусь. Оставалось только придать лицу решительное выражение и направиться к нескольким высоким домам на горизонте, которые показались мне городом.

До этого я был в Брюсселе несколько раз и думал, что неплохо знаю город. Поэтому мне то и дело казалось, что узнаю знакомые места, и даже принимался убеждать сам себя: «Слушай, это здание ты когда-то видел». В результате я тащился четверть мили к зданию, которое принял за Дворец Справедливости и оказавшемуся фабрикой по производству собачьего корма. Я шел и шел по улицам, в которых не было абсолютно ничего примечательного — просто бесконечные кварталы серых однообразных домов, которых в Брюсселе, по-моему, больше, чем где бы то ни было в Европе.

Я ненавижу спрашивать дорогу. Всегда боюсь, что человек, к которому я обращусь, отступит в удивлении и скажет: «Куда ты хочешь попасть? В центр Брюсселя? Парень, ты заблудился. Это Лилль, мудак ты долбаный». А потом будет останавливать прохожих: «Хотите хохму? Парень, ну-ка расскажи, где ты, по твоему мнению, находишься», и мне придется проталкиваться сквозь толпу людей, которые падают со смеху и утирают набежавшие от хохота слезы. Поэтому я, никого ни о чем не спрашивая, шел дальше.

Как раз к тому времени, когда я уже серьезно обдумывал, не позвонить ли моей жене, чтобы она приехала и нашла меня («да, дорогая, и захвати воскресные газеты»), за ближайшим углом, к моему удивлению, обнаружился Manneken-Pis, статуя круглолицего голенького мальчика, писающего уже не первый век и ставшего за это время наивным символом города. Тут до меня вдруг дошло, где я нахожусь, и все мои маленькие проблемы решились сами собой. Я отпраздновал это событие, купив в одной из 350 сувенирных лавок тарелку с изображением писающего мальчика и шоколадку «Тоблерон» внушительного размера.

Через пятнадцать минут я уже был в номере отеля Адольфа Сакса и лежал на кровати не разувшись (одно из важных преимуществ путешествия в одиночку — возможность быть неряхой), ломал зубы о «Тоблерон» (интересно, кто изобретает подобные сладости?) и смотрел по ВВС ток-шоу с участием то ли импотентов, то ли еще каких-то людей с серьезными физическими недостатками — точно не помню. Через полчаса я почувствовал себя достаточно бодрым, чтобы пойти погулять по Брюсселю.

Я всегда останавливаюсь в " Саксе ", потому что в нем есть программа ВВС и очень интересные лифты, о чем я вспомнил сейчас, стоя в коридоре возле светящейся кнопки «Вниз», и дудукая в нос песню «В ожидании лифта». Одновременно я лениво размышлял над тем, почему в коридорах отелей всегда такие безобразные ковры.

Надо сказать, в Европе вообще ничего не понимают в лифтах. Даже в новых зданиях они всегда двигаются невероятно медленно и в них зачастую отсутствуют внутренние двери, так что, если вы по рассеянности облокотитесь не на ту стенку, одна ваша рука может стать на десять метров длиннее другой. Но в «Саксе» лифты удивительные даже по европейским меркам.

Вы входите в кабину, намереваясь спуститься вниз на завтрак, но оказывается, что лифт двигается сам по себе, куда ему вздумается. Он проезжает мимо вестибюля и подземной стоянки на необозначенныи нижний этаж, и, когда двери открываются, вы видите помещение, полное пара, шипенья утюгов и запахов химчистки. Пока вы бессмысленно тыкаете кнопки, которые установлены здесь явно в качестве украшения, двери захлопываются, и лифт резко устремляется наверх, на одиннадцатый этаж. Там он останавливается на долю секунды и вдруг падает вниз на три метра, снова ненадолго зависает, а потом в свободном падении достигает вестибюля. Вы выходите из него изрядно помятым, с глазами навыкат, но радуясь, что никто вас не видел в лифте, и направляетесь на завтрак со всем достоинством, на которое еще способны.

Учитывая изложенное, вы, возможно, поймете мое счастье, когда лифт на этот раз привез меня к месту назначения без всяких неожиданностей, не считая непредусмотренной остановки на втором этаже и короткого возвращения на четвертый.

Если вы ищете приключений, то вам не стоит ехать в Брюссель. Это правильный город. После Парижа для меня было большим облегчением переходить улицу, не чувствуя себя так, словно на лбу у меня большими буквами написано неприличное слово. Но, сделав пару кругов по площади Grand Place, вежливо заглянув в витрины одного-двух из многих тысяч магазинов, торгующих шоколадом либо кружевами (кажется, в Брюсселе больше ничего не продают), начинаешь ловить себя на том, что часто посматриваешь на часы и размышляешь — не начать ли тебе пить в девять часов сорок семь минут утра?

Решив, что пока все-таки рановато, я начал новый круг по Grand Place. Она, несомненно, очень красива. Эта площадь окружена огромными и богато украшенными зданиями — поистине монументальным Hotel de Ville, а напротив него — чуть менее грандиозный Maison du Roi — «Королевский дворец», который, несмотря на свое название, королевским дворцом никогда не был — не говорите потом, что не узнали из моего повествования ничего полезного. В нижних этажах почти всех домов вокруг площади расположены темные уютные кафе с деревянной мебелью и потрескивающими каминами, где вы можете посидеть за чашечкой кофе или кружкой пива. Мне кажется, что многие брюссельцы проводят здесь целые дни, ничем больше не занимаясь.

Я направился в кафе «Золотой Башмак», хотя во время предыдущего визита в Брюссель меня там бессовестно обсчитали — официант принял меня за обычного туриста из-за спортивного костюма с изображением писающего мальчика. Поэтому на этот раз мне пришлось надеть самый строгий костюм модели «Официант, меня не надуешь», чтобы полностью получить сдачу. Это самое приятное место на площади, хотя и не самое дешевое, но немного комфорта с чашечкой хорошего кофе стоят того, чтобы за это заплатить — нужно только внимательно пересчитывать сдачу.

Два с половиной дня я изучал местные туристические объекты — грандиозный музей античного искусства, музей современного искусства и два исторических музея в парке с неуклюжим названием «Парк Пятидесятилетия». В перерывах между музеями я шатался вокруг бесконечных офисных комплексов в приятном и слегка рассеянном расположении духа.

Брюссель — уродливый город, полный мокрого мусора, бульваров без деревьев и грязных строительных площадок. Это город серых офисов и безликих конторских служащих — чиновничья столица Европы. В нем меньше парков, чем в любом другом европейском городе, и почти никаких достопримечательностей, на которые стоило бы обратить внимание — ни замка на холме, ни грандиозного собора, ни улицы с особо модными магазинами, ни снежных пиков на горизонте, ни залитой яркими огнями набережной. В нем нет даже реки. Как в городе может не быть хотя бы реки? Лучшее, что можно сказать о Брюсселе — это то, что он находится всего в трех часах езды от Парижа. Если бы я руководил ЕС, то первым делом перенес бы столицу этой организации в Дублин или Глазго, а может, в Неаполь, где ценят наличие работы и где люди еще сохранили гордость за свой город. А брюссельцы ее, увы, утратили.

Трудно придумать место, в котором бы меньше уважали свое культурное наследие. Например, Брюссель в течение тридцати пяти лет был домом для отца новой архитектуры Виктора Хорта, который был так известен при жизни, что его сделали бароном. Он был для бельгийской столицы тем же, чем Макинтош для Глазго и Гауди для Барселоны, но тупые городские авторитеты позволили застройщикам разрушить почти все возведенные им красивейшие здания. Теперь в Брюсселе почти не на что смотреть.

Однако есть здесь и свои достоинства. Это самый гостеприимный город в Европе (что, видимо, связано с тем обстоятельством, что четверть его жителей — переселенцы из других стран), в нем имеется парочка хороших музеев, старейшая в Европе аркада магазинов, маленькая, но красивая галерея Св. Губерта, множество потрясающих баров и самые шикарные рестораны. В Бельгии своего рода национальная традиция питаться вне дома, поэтому в Брюсселе полторы тысячи ресторанов, на 23 из которых красуются розетки с писающим мальчиком. Там можно поесть исключительно хорошо, и при этом дешевле, чем где бы то ни было в Европе. Я проводил эксперимент: ужинал каждый вечер в другом заведении, и каждый раз получал вкусовые ощущения, сопоставимые в сексе с множественным оргазмом.

Рестораны в Брюсселе почти все крошечные и столики поставлены так близко друг к другу, что невозможно разрезать бифштекс, не заехав локтем в рожу соседу или не обмакнув рукав в его соус. Но, как ни странно, это является частью удовольствия. Вы обнаруживаете, что ужинаете не один, а вместе с людьми за соседними столиками, обмениваясь с ними рогаликами и шутками. Это создает особую прелесть для одинокого путешественника, которого обычно сажают за самый темный стол, рядом с мужским туалетом, так что во время еды он вынужден наблюдать за незнакомцами, которые, проходя мимо его столика, на ходу застегивают ширинку и стряхивают воду с рук.

Как и большинство городов, Брюссель красивее всего ночью. После ужина я каждый вечер отправлялся на бесцельную прогулку, и однажды вечером вышел к зданию Дворца Правосудия, напоминающему американский Капитолий, подсевший на стероиды. Оно совершенно потрясающих размеров — занимает 280 000 кв. метров и является самым большим зданием, сооруженным на планете в XIX столетии. В другой вечер я навестил штаб-квартиру ЕС. Даже в городе, где захватывает дух от безобразия зданий, она выделяется исключительным уродством. Было только шесть часов, но ни один человек уже не работал, что напомнило старый анекдот, когда на вопрос «Сколько человек работает в Европейской комиссии?» следует ответ: «Примерно третья часть сотрудников». Невозможно смотреть на длинные ряды окон, не задумываясь над тем, что происходит за ними. Я полагаю, что целые крылья здания посвящены исследованиям, имеющих целью доказать, что очереди в почтовых отделениях по всей Европе примерно одинаковой длины.

Мне, американцу, интересно наблюдать, как самые богатые страны в Европе с энтузиазмом передают свой суверенитет органу, который является бесконтрольным и сам ничего не способен контролировать. Особенно я невзлюбил ЕС, когда узнал, что он отнимает небесно-голубые паспорта британцев с твердой обложкой и заменяет их тоненькими красными книжечками, похожими на удостоверения личности польских моряков. Такова вечная проблема всех больших организаций. У них нет стиля.

 

 

Я провел несколько дней, объезжая вокруг Бельгии на поезде. В этой стране живет не одна нация, а две: на севере — говорящие по-голландски фламандцы, а на юге — говорящие по-французски валлонцы. У южан прекрасные пейзажи, красивые деревни, великолепная гастрономия и, кроме того, чисто галльское умение хорошо жить. А у северян — более красивые города, замечательны музеи и церкви, порты, основная часть населения и денежных ресурсов.

Фламандцы терпеть не могут валлонцев, а валлонцы — фламандцев. Но, поговорив с ними немного, понимаешь, что их связывает еще более сильная общая ненависть к французам и голландцам. Однажды я целый день гулял по Антверпену с местным жителем, говорящим по-голландски, и на каждом углу он указывал мне на какую-нибудь невинную пару, с отвращением бормоча: «Голландцы». Он был поражен тем, что я не видел разницы между голландцами и фламандцами.

Когда я просил кого-нибудь разъяснить толком, в чем заключается отличие, фламандцы начинали говорить сбивчиво и неопределенно. Наиболее часто звучала претензия, что голландцы приходят в гости без предупреждения во время обеда и никогда не приносят подарков. «Ага, как наши родные шотландцы», — говорил я себе.

В Антверпене я остановился на полдня, чтобы осмотреть местный собор, а потом провел вечер, бродя между маленькими прокуренными барами, полными темных панелей, тусклого желтоватого света и ярко одетых, довольных жизнью людей. Это приветливый город, в котором легко завязать разговор, потому что люди очень открытые и хорошо говорят по-английски. Я разговаривал целый час с двумя молодыми дворниками, которые зашли выпить по дороге домой.

Меня снова, уже который раз, поразило, как много они знают о нас и как мало мы знаем о них. Вы можете читать английские и американские газеты месяц за месяцем, но ни разу не найти ни единой статьи о Бельгии. А там происходят интересные вещи.

Взять хотя бы банду Нийвеля. Это была террористическая группа, которая в течение короткого периода в середине 80-х разъезжала по стране (насколько возможно «разъезжать» по Бельгии), и время от времени врывалась в супермаркеты или переполненные рестораны и открывала огонь, убивая без разбору женщин, детей — всех, кто оказался на их пути. Оставив после себя кучу тел, бандиты забирали сравнительно небольшую сумму денег из кассы и исчезали в ночи. Странно то, что банда никогда не предъявляла никаких требований, не брала заложников и не похищала больше нескольких сот фунтов. Она даже никак не называлась. «Бандой Нийвеля» ее окрестила пресса, потому что они всегда езили на «Фольксвагенах», угнанных где-то на окраине Нийвеля. Это продолжалось примерно шесть месяцев, а потом нападения внезапно прекратились и никогда больше не возобновились. Бандитов так и не поймали, оружия не нашли, полиция так и не узнала, кто они были и чего хотели. А теперь скажите: не странно ли все это? А ведь вы, очевидно, никогда не читали об этом в нашей прессе. И это тоже кажется мне весьма страннным.

На один день я заехал в Брюгге. Он находится всего в тридцати милях от Брюсселя, но, в отличие от столицы, так красив, будто находится в другой стране. В нем все совершенно: булыжные улицы, безмятежные каналы с бутылочно-зеленой водой, средневековые дома с покатыми крышами, базарные площади, сонные парки — абсолютно все. В течение двух веков Брюгге был самым преуспевающим городом Европы, но потом река Цвин заглохла, а политическая обстановка изменилась. Долгих 500 лет, пока другие города росли и развивались, Брюгге оставался забытым и нетронутым захолустьем. Ни одному городу так не помог упадок. Когда английский поэт Вордсворт посетил Брюгге в XIX столетии, на его улицах росла трава. Антверпен, как мне сказали, был еще более красив, но градостроители снесли все, до чего дотянулись, то есть практически все. Брюгге же уцелел благодаря своей незаметности.

Страховой агент, с которым я разговорился в баре на улице Сен-Якобстраат, печально рассказал, что на восемь месяцев в году Брюгге становится невыносимым из-за туристов. Он с возмущением поведал об иностранцах, заглядывающих в его почтовый ящик и ломающих его герань ради одного фотоснимка. Но я не особенно слушал его — во-первых, потому, что он был самым занудливым пердуном в баре, а во-вторых, мне просто не хотелось это слушать. Я хотел сохранить свои иллюзии нетронутыми.

По той же причине я уехал из Брюгге ранним утром, до того, как начали прибывать туристические автобусы, и отправился в город Динан на берегах величавой реки Маас, в этот день несущей свои воды под проливным дождем. Это место, несомненно, могло бы понравиться мне, если бы не были так свежи воспоминания о Брюгге и погода не была столь ужасной. Я стоял на мосту через Маас, а тяжелые, как пули, дождевые капли лупили по воде, порождая бесчисленные круги. Я намеревался побыть здесь подольше, чтобы вспомнить Южные Арденны, те маленькие деревни и дороги, по которым гулял во время моей первой поездки, но не был готов к такой погоде — я весь промок и дрожал как в лихорадке. Поэтому, пробыв в Динане всего час, вернулся на вокзал и отправился первым поездом в Намюр, на минеральные источники. Важным достоинством Бельгии являются ее размеры, позволяющие за час-другой оказаться в любом населенном пункте. Фактически, вся страна является пригородом Брюсселя.

У меня не было какой-то особой причины ехать на курорт с минеральными водами. Это место, расположенное в чаше зеленых холмов, в течение 200 лет было любимым местом отдыха европейских королей. Вплоть до I мировой войны здесь гостили аристократы и вельможи. Именно здесь Кайзер Вильгельм отрекся от престола, что стало началом заката как его карьеры, так и курорта. Я пошел в парк, в центр туристической информации, где, из вежливости полистав буклеты, спросил человека, сидящего за столом, часто ли теперь сюда наезжают короли и королевы.

— Совсем не приезжают, — ответил он с печальной улыбкой. — Времена Петра Великого прошли.

— Почему?

Он пожал плечами.

— Моды меняются. Теперь им подавай море и солнце. У нас тут до сих пор живет один странный барон, но в основном богатые немцы. А вообще здесь можно неплохо подлечиться, — он показал на кипу брошюр и отошел к новому посетителю.

Все брошюры пестрели такими устрашающими названиями, как «Гидрологический институт профессора Хенриджина» и «Отделение радиологии и гастроэнтерологии Института термических минеральных вод». Предлагаемые методы лечения выглядели тоже экстравагантными — от погружения в «природные углеводородные ванны» и обмазывания липкой горячей грязью, до подключения к автономной электростанции и легкой смерти на электрическом стуле — по крайней мере, так это выглядело на фотографиях. Эти изуверские процедуры гарантировали, на мой непросвещенный взгляд, сомнительные результаты — «расширение сосудов кожи», «обеспечение покоя терморегуляторных центров» и «ослабление контрактуры гортани».

Я без колебаний решил, что мои терморегуляторные центры и так достаточно спокойны, если вообще не умерли, а контрактура гортани, хотя и мешает мне иногда глотать спагетти, при хорошем раскладе все же позволит прожить еще два-три десятка лет. Такие мысли пришли в голову, когда я увидел, что делают с пациентами мускулистые дамы в белых халатах, едва услышав жалобы на боль в суставах или заметив какое-нибудь пятнышко на коже. На фотографиях была запечатлена пациентка, которую поочередно обмазывали дегтем, крутили под душем с давлением как на дне океана, заставляли лежать в чане с кипящим купоросом и подвергали другим процедурам, при которых в памяти всплывало леденящее выражение «военные преступления». Я взглянул на список городских врачей, ожидая увидеть среди них фамилию знаменитого нацистского преступника Йозефа Менделя, но не нашел, и был даже немного разочарован — здесь бы он мог развернуться.

Я принял душ, пообедал, прошелся по городу и навестил на улице Rue Royale веселый маленький бар, расположившийся рядом с могилой Мартина Гилберта и монументом в честь II мировой войны. В таком месте долго один не просидишь, выпив кружку-другую, поневоле начинаешь оглядываться в поисках собеседника. Но в Валлонии, увы, почти никто не говорит по-английски.

Я искренне пожалел, что не понимаю по-французски достаточно хорошо, чтобы подслушивать чужие разговоры. Мне три года преподавали этот язык в школе, но почти ничему не научили. Учебники тоже оказались совершенно бесполезными, ибо их писали люди, близко не знакомые с современными реалиями. Они никогда не учили тому, что действительно нужно уметь сказать по-французски — как вызвать по телефону девочку, как заказать выпивку или поставить на место нахала, лезущего без очереди. Почему-то все уроки в школе были посвящены абсолютно бесполезным и скучным вещам, как-то: помыть классную доску, проветрить помещение, ответить домашнее задание. Уже в седьмом классе я понимал, что все это мне ни на хрен не понадобится в дальнейшем. Жизнь подтвердила детскую догадку: во Франции мне никого ни разу не пришлось попросить вытереть классную доску или сообщить кому-нибудь ценную информацию, что « Сейчас зима. Скоро будет весна». И слава Богу, а то бы меня приняли за идиота.

Я никогда не мог понять, почему бы не сделать учебники более приспособленными к настоящим интересам подростка, с темами, наподобие: «Геральд и Изабелла занимаются оральным сексом» или «Эротические сны Клода, сына премьер-министра. Это потрясающе!» По крайней мере, учеников не приходилось бы силком заставлять читать тексты.

Когда я проснулся, за окнами хлестал дождь. Улицы превратились в реки, и машины плыли по ним, как лодки, поднимая волну. Мне пришлось выйти, чтобы обналичить чеки. В магазинах продавались самые соблазнительные товары: сыры размером с автомобильную шину, связки сосисок, розовые штабеля копченых арденнских окороков, пирожные с кремом и прочая и прочая… Как умело европейцы оформляют свои витрины! Даже в аптеках, как завороженный, подолгу пялишься на мозольные пластыри и прокладки от старческого недержания мочи.

Дойдя до последнего магазина и решительно не зная, что делать дальше, я импульсивно решил двинуться на Durbuy, в надежде, что погода там будет получше. Честно говоря, рассчитывать на это было глупо, учитывая, что Durbuy находился всего в пятнадцати милях от этого ненастья. Тем не менее благодаря запутанности бельгийских железный дорог, путь до Durbuy занял у меня большую часть утра, потребовал трех (хотя и коротких) пересадок, но до цели я так и не добрался — оказалось, что в Durbuy вообще нет вокзала. Ближайший к нему пункт, до которого я смог доехать поездом, был Barvaux, который на карте от Durbuy отделяют полмиллиметра, а на самом деле между ними четыре километра.

Я хотел взять такси, но на вокзале ни одного не было. Пришлось идти в город в поисках автобусной остановки, где я и набрел на гостиницу. Суровая администраторша объяснила мне, что в Barvaux нет ни такси, ни автобусов. Я как мог, спросил ее, каким же тогда образом мне добраться до Durbuy, ожидая, что леди швырнет на прилавок каравай черного хлеба, но она просто сказала: «Пешком, месье», и чисто по-галльски, весьма энергично пожала плечами, так что уши ее чуть не оказались на макушке, а подбородок едва не достал пупка. Нужно быть галлом, чтобы суметь так сделать. А истолковать этот жест можно так: «Жизнь есть говно, месье, я согласна, но не ждите от меня сочувствия, потому что это ваше говно».

Поблагодарив ее за урок философии, я направился на край города и наткнулся на забор, за которым дремал пес. В честь моего появления он проснулся, оскалил пасть и начал с лаем бросаться на ворота, намереваясь разорвать меня в клочья.

Не знаю, что во мне неизменно приводит собак в ярость. Я бы разбогател, если бы мне давали самую мелкую монетку всякий раз, когда какая-нибудь собака старалась добраться зубами до моей задницы, пока хозяин стоял в сторонке и говорил: «Не понимаю, что с ним, он никогда себя так не вел. Может быть, вы ему что-нибудь сказали?» Это всегда приводит меня в шок. Даже если представить, что собака могла бы меня понять, неужели я предложил бы: «Привет, приятель, не хочешь ли попробовать кусок моей задницы?»

Впрочем, бывает и так, что собака не нападает на меня с целью усадить до конца дней в инвалидное кресло — это когда я прихожу к кому-нибудь в гости и сижу на мягком диване со стаканом виски. В этом случае собака (обычно это огромный пес со слюнявой пастью) решает, что гораздо интереснее не убивать меня, а заняться со мной сексом. Весь его вид при этом говорит: «Давай, Билл, снимай штаны, я весь горю». Хозяин же, как будто не замечая его поползновений, вежливо спрашивает: «Он вам не мешает?» Это тоже замечательно. Так и хочется ответить: «Нет, Джим, я обожаю, когда собака держит меня зубами за яйца и дрочится об мою коленку».

— Я могу вывести его, если он мешает, — обязательно добавляет гостеприимный хозяин.

И тогда мне хочется ответить:

— Не надо его выводить, просто сними его с меня! Меня бы ничуть не огорчило, если бы всех собак в мире собрали в один гигантский мешок и отвезли в какое-нибудь малонаселенное место — например, на Гренландию, где они могли бы сколько душе угодно носиться бестолку туда-сюда и нюхать друг у друга под хвостом — и никогда больше не доставать меня. Единственная порода, для которой можно сделать исключение — это пудели. Пуделей я бы лично пострелял всех до единого без всяких переселений.

По правде говоря, я не люблю животных. Даже золотые рыбки смущают меня. Само их существование — вроде вечного упрека: «К чему все это? — молча вопрошают они из-за стенки аквариума. — Вот мы плаваем, плаваем… А зачем?» Если я смотрю на золотую рыбку больше десяти секунд, безответность этого немого вопроса доводит меня до ощущения, будто я уничтожаю себя, или, что ничуть не лучше, будто читаю французский роман.

По-моему, единственное хорошее животное — корова. Коровы нас любят. Они безвредны, симпатичны, им не нужна коробка, чтобы гадить в нее, они не дают разрастаться траве, они такие доверчивые и глупые, что их невозможно не любить. По соседству с моим жильем на поляне пасется стадо коров. Можно подойти к ним в любое время, и через минуту коровы встанут рядом, не зная по глупости, что делать дальше, но счастливые уже от того, что находятся рядом с вами. Насколько я замечал, они могут стоять так весь день, а если вы не уйдете — то и до скончания века. Они будут выслушивать ваши проблемы и никогда не перебьют вас, не зададут неуместного или бестактного вопроса. Они навсегда останутся вашими друзьями. А когда вам надоест смотреть на их глупые морды, можно их зарезать и съесть. Очень удобно.

В конце концов мне пришлось идти в Durbuy пешком. Он отделен от Barvaux очень большим холмом, так что вся вторая половина пути оказалась ведущей под крутой уклон дорогой. Начав спускаться, уже нельзя было гарантировать, что сможешь остановиться в нужный момент. Я все больше терял контроль над движением ноги переступали сами собой, как ходули, причем, все быстрее и быстрее. К последнему повороту я приближался с такой скоростью, что вписаться в него не представлялось возможным, как если бы я был инвалидом на паре деревяшек, которые яростно несли меня к большому амбару. Мне уже представилось, как я пробиваю насквозь кирпичную стену наподобие персонажей мультфильмов, оставив в ней дыру, повторяющую очертания тела, но реальность оказалась более интересной. Я умудрился попасть ногой в канализационную трубу, ловко вывихнув при этом лодыжку (мне явственно послышался треск, как от сломанной сухой ветки), произвел серию головоломных кульбитов, чувствуя себя Франкенштейном на роликовых коньках, шарахнулся физиономией об амбарную стену и, театрально пошатавшись с минуту, рухнул наземь.

Какое-то время я лежал неподвижно в высокой траве, страдая от нестерпимой боли в ноге. Потом попытался разглядеть, от чего мне так больно, не вывернута ли моя конечность под каким-нибудь ненормальным углом, но она выглядела вполне пристойно. Тогда я прекратил дергаться и стал отрешенно рассматривать склон погубившего меня холма, довольно абстрактно размышляя о том, каким образом сумею добраться до города.

В конце концов я кое-как принял вертикальное положение, используя стенку амбара в качестве опоры, и добрел, хромая, до ближайшего кафе, где упал в стоящее возле двери кресло. Сняв ботинок и носок, я осмотрел лодыжку, ожидая и даже, представьте себе, с тайным мазохизмом надеясь, что найду сломанную кость, прорвавшую кожу наподобие колышка для палатки. Но нога была лишь слегка синеватой и немного опухшей, так что рассчитывать на срочную транспортировку вертолетом и суету молоденьких медицинских сестер в эротично накрахмаленных халатах не приходилось. С полчаса я сидел, хмуро посасывая заказанную кока-колу, а допив, встал и обнаружил, что боль почти стихла.

Тогда я, хромая больше, чем надо бы, прошелся по городу. Он состоял из узких улочек и каменных домиков под шиферными крышами. На окраине высился замок, похожий на иллюстрацию к сказке, а под ним протекала мелкая быстрая речка Урт. Вокруг были зеленые холмы, которые веками отгораживали город от внешнего мира. Я долго просидел на скамейке у самой воды, наслаждаясь пейзажем и пением птиц.

Примерно в три часа дня мне пришло в голову, что лучше вернуться в Barvaux. Я кое-как доковылял до станции после шести, когда на ней уже было темно и пусто. Других пассажиров не наблюдалось, как и расписания на стене. Я расположился на стороне платформы, противоположной той, к которой приехал, не зная, когда может прийти поезд и будет ли он вообще. Я замерз и устал. Моя лодыжка опять принялась пульсировать. Кроме того, я не ел весь день.

Чувствуя себя одиноким и слабым, я стал с тоской вспоминать о ресторане в моем родном городе, название которого все считали аббревиатурой от «Вся Еда Отравлена». Это было странное место. Я чуть было не сказал, «ужасное место», но в отрочестве большинство вещей видятся странными и ужасными одновременно. Еда там была отвратительной, официантка некрасивой и глупой, а повара — беглыми каторжниками, вечно гнусавящими от хронических насморков. Всегда приходилось ожидать, что, когда повар поставит передо вами еду, сопля с его носа обязательно упадет на гамбургер.

В этом ресторане была официантка по имени Ширли, самая неприятная особа из всех, когда-либо виденных мною. Принимая заказ, она смотрела на клиента так, словно у нее просили одолжить машину, чтобы отвезти ее дочь в Тихуану и трахаться с ней весь уикэнд.

— Вы хотите что? — обязательно переспрашивала она.

— Свиную отбивную с луком, — виновато повторял клиент. — Пожалуйста, Ширли. Если тебя не затруднит. Когда появится свободная минутка.

Ширли вперялась в посетителя взглядом на пять минут, словно запоминая его черты, чтобы сообщить приметы полиции, затем царапала заказ на листочке бумаги и кричала повару на странном диалекте, который употребляют в ресторанах: «Два сломанных стула и хвост дохлой собаки!» — по крайней мере, так это звучало.

Если бы роль Ширли, грубой и болыпегрудой, играла в голливудском фильме известная актриса, то вы бы сразу поняли, что в ее груди бьется золотое сердце. И, вздумай вы подарить ей что-нибудь, она бы вспыхнула и сказала: «Ты чё, парниша, не надо было этого делать». Но если бы вы сделали подарок Ширли, она бы сказала просто: «Что это за херня?» У Ширли, увы, нет золотого сердца. Мне даже кажется, что у нее нет никакого сердца.

Однако у того старого ресторана были свои достоинства. Точнее, одно достоинство: он не закрывался всю ночь, и был всегда доступен, если вы вдруг оголодали или просто захотелось побыть среди людей вечером. Он был гаванью, он был убежищем. Увы, ресторана давно уже нет. Говорят, его владелец один раз попробовал стряпню своих поваров и помер. Но даже теперь я вижу его как наяву: пар на окнах, кучки ночных рабочих в углах, Ширли, поднимающая за волосы голову пьяного посетителя, чтобы вытереть столик влажной тряпкой. И я по-прежнему вспоминаю о нем иногда, особенно в таких местах, как вокзал в южной Бельгии, где темно и прохладно, и в двух направлениях, сколько видит глаз, тянутся рельсы без признаков жизни.

 

 

В конце концов я добрался до Льежа, где и провел ночь. Утром, едва проснувшись, сел на поезд и поехал в Ахен. Я никогда не бывал там раньше, но мне давно хотелось посмотреть на ахенский собор, а теперь он находился совсем рядом. Это своеобразный и, по счастью, непопулярный у туристов уголок Европы. Ахен, Маастрихт и Льеж — практически соседи, их разделяет всего двадцать миль, но находятся они в трех странах, где говорят на разных языках (соответственно немецком, голландском и французском). Однако живущие здесь люди говорят на собственном диалекте и понимают друг друга лучше, чем своих истинных соотечественников.

Я снял комнату в маленьком отельчике напротив вокзала, сбросил рюкзак и сразу же ушел осматривать город, сам немного удивившись своему энтузиазму. Мне не приходилось бывать в Германии семнадцать лет, и хотелось посмотреть, изменилась ли она.

Еще как изменилась! Она стала намного богаче. Германия жила достаточно хорошо уже в 1973 году, но теперь стала — ого-го! Даже зажиточные фламандцы перед этим блекли. Здесь почти каждый магазин выглядел эксклюзивным и был полон модных и дорогих товаров. Даже в лавке кухонной утвари, на витринах которой не было ничего интереснее гладильных досок, корзин для белья, горшков и кастрюль, выглядела вызывающе броско — каждая кастрюля сверкала, каждый кусок пластика блестел. Чуть дальше я прошел мимо двух магазинов, продающих гробы, и даже они показались мне удивительно красивыми — я поймал себя на том, что восхищенно смотрю на качество подкладки и блеск ручек.

Меня сбивала с толку американская привычка считать всю Европу одинаковой, а европейцев — единым народом. Все знают, что хотя в Дании валовой продукт на душу населения выше, чем в Британии, на сорок процентов, датчане не выглядят на сорок процентов богаче британцев. Они не ездят в автомобилях на сорок процентов длиннее, чем в Англии, и ботинки у них не блестят на сорок процентов ярче. Но в Ахене люди выглядели богаче не на сорок процентов, а гораздо больше. Все были одеты так, словно купили себе одежду только этим утром. Каждая машина сверкала как на автосалоне. Все такси были «Мерседесы». Казалось, что попал в Беверли Хиллз. А это был всего лишь маленький провинциальный городок на краю страны. Что и говорить, немцы умеют удивлять.

Конечно, не все было совершенно. Многие здания в центре города, особенно современные торговые центры, выглядели ужасающе невзрачными, а бары и рестораны не были столь уютны и праздничны, как в Голландии и Бельгии. Но все равно, умиротворяющая тишина заставляла чувствовать симпатию к Ахену. Я посетил сокровищницу, в которой было множество безделушек поразительной красоты и мастерства, побывал в восьмиугольном соборе, маленьком и темном, но изысканном, с куполообразной крышей и мозаичным стеклом. Он мог вместить не более ста человек, но каждый его квадратный дюйм был выше всяческих похвал.

Странно было думать, что это приятное захолустье являлось когда-то одним из самых главных городов Европы, столицей империи Карла Великого. А потом, значительно позже, я вдобавок узнал, что Ахен первым из немецких городов пал после семидневных уличных боев в 1944 году, после чего город превратился в руины. Но теперь об этом невозможно догадаться.

Вечером я пошел искать ресторан, что в Германии нужно делать осторожно. Всегда существует опасность, что в половине девятого, сидя за ужином и держа в руках приятную книгу, будешь внезапно окружен румяными немцами, размахивающими глиняными пивными кружками и распевающими «Хорста Весселя» под неизменную губную гармошку. По моему глубокому убеждению, в мирный договор с Германией нужно было включить пункт, гласящий, что вместе с оружием немцы должны сдать и свои гармошки.

В нескольких ресторанах я изучал меню, висевшее на дверях. Названия блюд по-немецки звучат так угрожающе — «Schweinensnout mit Spittle und Grit», «Ramsintestines und Oder Grosser Stuff», — что больше подошли бы тяжелым вооружениям, типа самоходных орудий и гаубиц. На самом деле эти блюда, если их заказать, могут оказаться вполне съедобными и, возможно, даже вкусными, но мне всегда страшно, что после заказа наобум официант принесет мне дымящееся блюдо требухи с глазными яблоками.

Однажды в Баварии Кац и я выбрали по легкомыслию из тарабарского меню что-то называемое «Kalbsbrann», и через минуту около нашего стола появился хозяин ресторана. Он выглядел смущенным и нерешительным, теребя свой передник как у мясника с бойни.

— Простите, джентльмены, — сказал он, — но вы знаете, что такое «Kalbsbrann»?

Мы посмотрели друг на друга и признались, что не знаем.

— Это, как бы получше выразиться, то, чем думает маленькая корова, — сказал он, указывая на собственную голову.

Кап, без звука свалился под стол. Я поблагодарил мужчину за то, что он предусмотрительно объяснил нам, что представляет собой это блюдо. Впрочем, мне тогда показалось (и кажется до сих пор), что хозяин ресторана решил сработать на опережение исключительно для того, чтобы два молодых американца не заблевали ему помещение.

Мы попросили его порекомендовать нам что-нибудь такое, что считается едой в средней части Северной Америки. Затем мы долго обсуждали, какой опасности нам удалось избежать, покачивая головами и разводя руками, как два человека, которые только что вышли живыми и невредимыми из ужасной автокатастрофы. Кроме того, мы рассуждали на тему, какие странные вкусы у европейцев. Требуется особая бдительность, чтобы путешествовать по континенту, на котором люди добровольно поглощают языки, почки, конину, лягушачьи лапки, кишки, сосиски, сделанные из свернувшейся крови, и мозги маленьких коров.

В конце концов я нашел итальянский ресторанчик под названием «Каприччо» прямо около своего отеля на Театральной площади. Пища была итальянской, но весь персонал — немецкий. Официантка не говорила по-английски и с трудом понимала, что мне надо. Когда я попросил пива, она посмотрела на меня с подозрением.

— Wass? Tier?

— Nein, beer, — сказал я, и ее недоумение возросло.

— Fear? Steer? Queer? King Leer?

— Nein, nein, beer. Я указал на соответвующую строчку в меню.

— Ах, beer, — сказала она с досадой, как будто я специально сбивал ее с толку. Конечно, бывает немного неудобно, когда не знаешь языка, но я утешился мыслью, что если бы владел немецким, то понимал бы, о чем хвастался мужчина за соседним столиком перед своей женой (или любовницей), и мне было бы так же скучно, как ей. Она непрерывно курила сигареты «Лорд» и с нескрываемым интересом смотрела на всех мужчин в зале, за исключением, конечно, меня. Меня никогда никто не замечает, кроме собак и Свидетелей Иеговы. А ее спутник был всецело занят своим рассказом о том, как только что продал целую подводу хула-хупов и альбомов Лео Сейера восточным немцам, и восхищался своей хитростью.

Смеясь, он выглядел жутковато, как мой школьный учитель по плотницкому делу Арвис Дрек. Это было удивительным совпадением, поскольку именно мистер Дрек научил меня тем самым нескольким словам по-немецки, которые мне запомнились.

В свое время я записался в группу немецкого языка только из-за того, что его преподавала ходячая мечта моих мокрых снов по имени мисс Вебстер — обладательница самых великолепных грудей, когда-либо виденных мною, и ягодиц, втиснутых в юбку, как пара дынь в тесную сумку. Когда мисс Вестер вытягивалась, чтобы написать что-нибудь на доске, восемнадцать подростков в классе начинали тяжело дышать и прятали руки под парту. Но спустя две недели после начала учебного года мисс Вебстер исчезла при таинственных обстоятельствах — во всяком случае, таинственных для нас — и на ее место заступил мистер Дрек.

Это была катастрофа. Мистер Дрек знал немецкий чуть хуже, чем никак. Точкой максимального приближения к Германии для него был праздник пива в Милуоки. Он учил нас по открытому учебнику, водя жирным пальцем по строчкам и пропуская все, что казалось ему слишком сложным. Не думаю, что требуется много ума, чтобы преподавать плотницкое дело, но даже и там он действовал на пределе своих умственных возможностей.

Я ненавидел мистера Дрека, как никого в жизни. Долгих два года он превращал мою жизнь в ад. Обычно на его тягомотных уроках по использованию и уходу за плотницким инструментом я сидел, искренне пытаясь сосредоточиться. Но через несколько минут мой взгляд начинал блуждать по классу, по нахальным маленьким попкам девочек-подростков, плохо прикрытым голубыми плиссированными юбочками, — и мое воображение срывалось с поводка, как собака, и носилось среди них, обнюхивая их длинные загорелые ножки. Через одну-две минуты я возвращался в класс с застывшей на губах мечтательной улыбкой и обнаруживал, что все смотрят на меня. Мистер Дрек явно обратился ко мне с каким-то вопросом.

— Извините, мистер Дрек?

— Я спросил, что это за лопата, мистер Брайсон?

— Это острая лопата, мистер Дрек.

Тут он издавал вздох, который тупицы специально берегут для тех счастливых моментов, когда могут уличить кого-то в еще большей тупости, и говорил своим нудным голосом: «Это четырнадцатидюймовый венгерский двойной назальный бур, мистер Брайсон». Затем он ставил меня на оставшуюся часть урока в угол, заставляя удерживать носом у стены кусок наждачной бумаги.

У меня не было склонности к плотницкому делу. Все остальные ученики строили какие-то ящики или модели судов, играли с опасными режущими инструментами, но я был посажен за стол для отстающих рядом с двоешником Табби Такером и другим мальчиком, настолько тупым, что никто даже не знал, как его зовут. Все называли его просто Слюнтяй. Нам троим не разрешалось трогать ничего более опасного, чем наждачная бумага и столярный клей, так что мы неделю за неделей мастерили какие-то пустяки из стружки, за исключением Слюнтяя, который нашел себе более интересное занятие — он пожирал клей, который нам выдавали.

Мистер Дрек никогда не упускал возможности меня унизить.

— Что это такое? — спрашивал он, схватив кусок дерева, над которым я трудился последние двадцать семь недель, и поднимал его повыше, чтобы весь класс мог вдоволь нахихикаться.

— Я преподаю труд уже шестнадцать лет, мистер Брайсон, и должен сказать, что это самая кривая деревяшка, которую я когда-либо видел.

Однажды он взял птичий домик, который я смастерил, и он развалился прямо в его руках. Класс загоготал. Табби Такер смеялся так сильно, что чуть не задохнулся. Он не остановился даже тогда, когда я пригрозил ему через стол, что, если он не прекратит, я оторву ему яйца.

Официантка принесла мне пиво, и я вдруг понял, что последние десять минут провел, погрузившись в маленький мир своих воспоминаний, вполне возможно тихонько посмеиваясь и бормоча себе под нос, как бомж, живущий на автобусной станции. Я огляделся и облегченно перевел дух — похоже, никто ничего не заметил. Мужчина за соседним столиком был слишком занят, хвастаясь своей жене/любовнице, как продал румынам две тысячи видеокассет с Джейсоном Кингом и последние шестьдесят восемь тысяч экземпляров американского издания «Потерянного континента». Его спутница тем временем строила глазки субъекту, обедающему в другом конце зала, а точнее сказать, просто мастурбировала глазами, поскольку мужчина как раз вступил в борьбу с трехфутовым клубком спагетти и совершенно не замечал, что его откровенно используют в сексуальных целях.

Я сделал добрый глоток пива, согреваясь воспоминаниями и блаженствуя от мысли, что школьные дни навсегда остались позади, что никогда больше не придется обтесывать край деревяшки, излагать принципы американского «сухого закона» не менее чем в 250 словах или даже рассказывать, как в дальних странах из какого-то говна производят джут и что с ним делают. Мысль об этом всегда приводит меня в хорошее настроение.

Хотя, с другой стороны, мне больше никогда не придется погрузить кулак в мягкий, как подушка, живот Табби Таккера. Я не был хулиганом, но Табби был особенным мальчиком. Бог создал его с единственной целью — чтобы детям можно было кого-то постоянно избивать. Его били девочки. Его били дети на четыре года моложе. Это звучит жестоко, и это на самом деле жестоко, но он заслуживал побоев, потому что так и не научился держать рот закрытым. Он говорил самому крутому пацану в школе: «Бакли, где тебя стригли? На овцеводческой ферме?» или «Эй, Симпсон, это твоя мать чистит туалеты на автобусной станции? Скажи ей, что окурки лучше раскуриваются, если их высушить».

Каждый раз ему то устраивали «темную», то хлестали в раздевалке влажными полотенцами по заду, то он стоял в трусах под школьным дубом, пытаясь длинной палкой достать свои брюки с высокой ветки. В нем было что-то, пробуждающее в окружающих худшие чувства. Даже дошколята постоянно гонялись за ним по улице. Держу пари, что и теперь чужие люди без всякой причины подходят к нему на улице и бьют по роже. Я бы тоже так сделал.

Утром на вокзале выяснилось, что поезд до Кельна отходит через полчаса, и я зашел в кафе, чтобы убить время. Хозяйка увидела меня, но демонстративно принялась мыть полки за стойкой. Она находилась от меня всего в метре, так что при желании можно было сыграть на ее заднице как на тамтаме, но до меня дошло, что, если я хочу, чтобы меня обслужили, надо обратиться с официальной просьбой. Такие здесь правила. Правда, немножко удивило, почему бы ей не подумать, что я, возможно, нездешний и не знаю местных порядков — нет, она и не собиралась думать: я нарушал принятые правила и на меня можно было не обращать внимания. Это наихудшее качество немцев. Конечно, если не считать, что они время от времени развязывают войны в Европе. Но это и так всем известно.

Одному английскому журналисту, живущему в Бонне, позвонила на работу его домохозяйка и потребовала, чтобы он срочно приехал домой и перевесил свое белье на веревке более систематично. Он, не жалея слов, предложил ей убираться к едрене матери, но каждый раз после этого, возвращаясь домой, обнаруживал, что его белье перевешено «более систематично». Тот же человек однажды покосил газонную траву в свободное время, а потом на коврике возле двери нашел записку, в которой сообщалось, что в Северной Рейн-Вестфалии косить траву с полудня субботы до 9 часов утра понедельника запрещено законом, а если он будет продолжать, то на него пожалуются в газонокосильную полицию или что-то в этом роде. В конце концов его перевели в страну наркобаронов, в Боготу и, по его словам, это был счастливейший день в его жизни.

Кельн мне понравился. В нем я впервые заметил, что немцы тоже могут испортить город, как и любые другие люди. Они, без сомнения, сделали это с Кельном. Когда выходишь из вокзала, то видишь в конце эскалатора Кельнский собор — самое гигантское сооружение в готическом стиле на нашей планете. Он, несомненно, внушает трепет, но, когда его строили, о людях явно не думали.

Я был в Кельне, когда впервые посетил Европу, но мало что помнил о нем, за исключением массивного собора и той гостиницы, в которой остановился. В холле напротив моей комнаты стоял стол, заваленный немецкими еженедельниками, которые были полностью посвящены сексу и телевидению, а поскольку телевидение Германии тоже повернуто на сексе, то в журналах не было ничего, кроме секса. В то же время в них не было и ничего порнографического. Просто для немцев секс — то же, что для британцев садоводство.

Мне особенно понравился журнал Neue Review, «Новое обозрение», который каждую неделю писал о какой-нибудь молодой паре — например, автомеханике Руди из Дуйсбурга и его очаровательной жене, библиотекарше Грете, или что-то в этом роде. Каждую неделю эта была новая пара, и все они выглядели так, словно их вылущили из одного стручка. Все были молоды и привлекательны, обладали прекрасными телами и обворожительными улыбками. Снимки отображали, как эта пара занимается повседневными делами — вот Руди лежит под своим грузовиком с гаечным ключом и широкой улыбкой, а Грета на местном рынке ослепительно улыбается замороженным цыплятам. Другие фотографии показывали нам Руди и Грету, занимающимися домашним хозяйством: вот они вместе моют посуду, вот пробуют суп из кастрюли, вот возятся, задрав задницы, на меховом коврике.

В этих фоторепортажах не было ничего сексуального. У Руди, по-видимому, никогда не вставал — он и без того слишком хорошо проводил время, моя посуду и пробуя суп. Он и Грета выглядели так, будто каждый момент их жизни был блаженством. Они, совершенно счастливые, улыбались прямо в камеру, и их соседи, знакомые, коллеги и все остальные граждане Федеративной Республики Германии видели, как они режут овощи и загружают стиральную машину в праздничной одежде. А я думал: до чего же странные люди немцы.

Это было почти все, что я помнил о Кельне, и теперь, бродя по краю пропасти кафедральной площади, начал всерьез опасаться, что только это и стоило запомнить. Я встал у подножия собора и долго смотрел вверх, вновь потрясенный его величиной. В нем около 160 метров в длину и более 60 метров в ширину, а башни высотой почти как памятник Вашингтону. В нем может поместиться 40 000 людей. Неудивительно, что на его сооружение ушло 700 лет. И это — у немецких строителей! Британские до сих пор рыли бы фундамент.

Я провел внутри собора полчаса, а потом пошел на главную торговую улицу Кельна, знаменитую тем, что она является одной из двух самых дорогих улиц в Европе (другая улица — в Мюнхене), если вам вдруг взбредет в голову арендовать здесь жилье. Ничего особенного в этой улице не было — по крайней мере, в глаза не бросалось. Я остановился около одного из магазинов электроники, чтобы посмотреть, продаются ли в нем товары, произведенные в Германии. Но нет, это были те же японские видео — и фотокамеры, которые продаются повсюду. Исключение составляли необычный проектор фирмы «Грюндиг» и еще несколько реликвий более позднего времени.

Я вырос в государстве, где преобладали американские товары, и японская электроника, наводнившая весь мир, всегда вызывала во мне чувство ущемленного патриотизма. Хотел бы я знать, как этим маленьким хитроумным людям удалось добиться таких успехов.

Но однажды, во время полета на Боинге 747, нам продемонстрировали фильм с таким качеством изображения, словно его показывали на коврике для ванной. Тогда у меня возникла мысль, что это и есть нынешний уровень американской электроники. До 1972 года мы всегда добивались успехов, а потом вдруг перестали. Если бы не японцы, мы бы сегодня пользовались стереоприемниками размером с чемодан и видеомагнитофонами без дистанционного управления. С того момента я стал благодарен японцам за то, что они наполнили мою жизнь такими полезными вещами, как наручные часы, которые хранят в памяти номера телефонов, подсчитывают превышение кредита в банке и сигнализируют, когда яйца уже сварились.

Теперь единственное, на что я жалуюсь — что приходится мириться со странными названиями, которые придумывают своим изделиям японцы — «Сони Хэнди-Кэм», «Панасоник эксплорер», «Тойота Терсел». Лично я не захотел бы покупать машину, название которой чем-то напоминает полистерол, но, возможно, для японцев эти названия звучат как чарующая музыка. А чего еще ждать от людей, которые каждый день ходят в белых рубашках?!

Я вернулся на вокзал, где оставил свой рюкзак в камере хранения, и задумался, что делать дальше. Я собирался провести в Кельне несколько дней и походить по музеям, но к этому моменту у меня не осталось ни грамма энтузиазма. А потом я увидел кинотеатр, где показывали нон-стоп порнофильмы и, судя по картинкам у билетной кассы, достаточно крутые. Это популярное шоу, как я понял, являлось одной из услуг, предоставляемой пассажирам заботливым руководством германского Бундесбана. У меня нет особых возражений против порнографии, но было отвратительно представить, как бизнесмен после рабочего дня двадцать минут смотрит тупое траханье во всех позах, перед тем как сесть на поезд в 17:40 и поехать домой к семье. Еще более отвратительным казалось то, что это удовольствие ему обеспечивало государственное управление железных дорог.

Как раз в этот момент громкоговоритель где-то высоко надо мной неразборчиво объявил о приближении экспресса на Амстердам. «Садись на этот поезд!» — пробормотал я сам себе и помчался к билетной кассе.

 

 

Центральный вокзал в Амстердаме оставляет незабываемое впечатление. Он находится в самом центре города на солнечной площади в начале главной улицы Дамрак. Вы выходите из вагона и прямо перед вами — все живые хиппи, которые на сегодняшний день сохранились в мире. Я понятия не имел, что их еще так много, но здесь были десятки, если не сотни. Они бродили группами по шесть-восемь человек, играли на гитарах, передавали друг другу косяки с марихуаной, загорали. Они выглядели в точности так, как могут выглядеть люди, посвятившие четверть века бродяжничеству и употреблению наркотиков. У многих из них не хватало зубов и волос, но это компенсировалось пропорционально возросшим числом детей и собак. Дети резвились, бегая босиком, а собаки, как всегда, старались цапнуть меня.

Я пошел по Дамраку, предвкушая удовольствие. Нам с Кацем Амстердам понравился больше других европейских городов. Он был красивым, приветливым, в нем были отличные бары и легальная марихуана. Если бы мы в тот раз задержались в нем еще на неделю, я бы остался тут навсегда и сидел бы на площади с акустической гитарой и детьми по имени Солнечный луч и Зиппити Ду-Да.

На Дамраке было полно туристов, хиппи и горожан, вышедших за покупками. Все они двигались в разных темпах: туристы едва плелись, словно шли со связанными шнурками, глядя куда угодно, только не в ту сторону, куда двигались; хиппи горбились под рюкзаками и были торопливо-деловиты; покупатели метались среди тех и других как заводные игрушки. Невозможно было настроиться на какой-нибудь собственный ритм. Здесь я столкнулся с проблемой, памятной по Люксембургу: ни в одном отеле не было мест. За похожим на тюрьму королевским дворцом на площади Дэм я свернул в боковые улицы, о которых смутно помнил, что там много маленьких отелей. Но оказалось, что в большинство из них даже не нужно заходить, поскольку объявления в окнах на полдюжине языков гласили: «МЕСТ НЕТ».

Да, с тех пор многое изменилось. Я помню, мы с Кацем, едва сойдя с поезда, сняли комнату в первой же гостинице в квартале моряков — а это было в разгар лета. Номер стоил 5 долларов в сутки, включая омлет на завтрак. Правда, нам пришлось делить комнату с двумя парнями немного старше нас.

Они терпели нас только до середины второй ночи, когда Кац с трудом вылез из кровати после гала-вечера в клубе Парадайз и с шумным вздохом облегчения пописал в мусорную корзину.

— Я думал, что это раковина, — несколько неубедительно объяснил он на следующее утро. Наши соседи съехали сразу после завтрака, и оставшуюся часть недели комната целиком принадлежала нам.

Распорядок дня выработался сам собой. Каждое утро мы вставали на завтрак, затем возвращались в номер, плотно задергивали занавески и укладывались спать на весь день. Примерно в четыре часа просыпались, принимали душ, переодевались в свежую одежду, причесывались и спускались в бар «Анко», где сидели, наблюдая за улицей и отпуская замечаниями о том, какие хорошие люди голландцы, что смогли заполнить свой город множеством каналов, красивых шлюх и разнообразных алкогольных напитков.

В «Анко» нас обслуживал молодой бармен с треугольной бородкой и в красном пиджаке, который был ему мал размера на три. Несколько лет назад он, видимо, слишком глубоко затянулся марихуаной, и теперь постоянно выглядел так, будто ни за что не вспомнил бы, как его зовут, не заглянув в собственную визитку. Он продавал нам гашиш, а в шесть часов мы выкуривали в качестве закуски по сигарете с марихуаной и отправлялись в индонезийский ресторан по соседству. Позже, когда на город опускалась темнота и на углах занимали свои позиции проститутки, а вечерний воздух наполнялся запахами конопли и жареного картофеля, мы выходили на улицу и нередко оказывались случай но вовлеченными в драку.

Часто мы ходили в «Парадайз» — ночной клуб, переделанный из старой церкви, где безуспешно пытались заклеить девочек. У Каца была очень странная манера знакомиться. Он подходил к девушке и с озабоченным, видом говорил: «Извините, я знаю, что мы незнакомы, но мне очень нужно освободиться кое от чего…»

— От чего? — спрашивала девушка.

— От полутора унций спермы, — отвечал Кац, сияя идиотской улыбкой. Это никогда не срабатывало. Но и мой подход оказался не лучше: я выбирал самую некрасивую девушку из тех, что были, и вежливо спрашивал, не купить ли ей что-нибудь выпить, но в ответ мне всегда предлагали, мягко говоря, отвалить. Поэтому по ночам вместо общения с девушками мы доводили себя до состояния, которое называли ППД — Продвинутая Познавательная Дисфункция.

Однажды ночью мы познакомились с озадаченными африканцами, которых Кац стал убеждать поднять бунт на родине. Он так напился, что отдал им свои часы марки Bulova (видимо полагая, что знание точного времени — самое важное при организации переворота), которые принадлежали его дедушке и стоили целое состояние. Потом, всю оставшуюся часть лета, когда я спрашивал у него время, он с горечью отвечал: «He знаю. У меня есть человек в Зулуленде, который следит за временем вместо меня». Через неделю такой жизни мы обнаружили, что истратили половину наших ресурсов, и сделали вывод, что пора двигаться дальше.

Голландцы очень похожи на англичан. И те, и другие беспечны (я употребляю это слово в самом лучшем смысле). Они одинаково паркуют машины, выставляют корзины для мусора, бросают свои велики у ближайшего дерева или стены. Они не одержимы аккуратностью, которая так достает в Германии или Швейцарии, где машины на стоянках выстроены словно по линейке.

Они даже разговаривают почти так же, как англичане. Это всегда озадачивало меня. Я как-то работал с одним голландцем в The Times и однажды спросил его, как правильно произносить фамилию художника: «Ван Гог» или «Ван Гок»? Он ответил почему-то раздраженно: «Нет, нет, это Винсент Ван…» — и прокашлял что-то, словно ему в горло попала мошка. После этого каждый раз, когда я спрашивал его, как произносятся по-голландски различные редкие слова, типа «Международный валютный фонд», «яйца-пашот», «куннилинг» — он всегда отвечал тем же отрывистым кашлем. Но, как ни странно, когда голландцы разговаривают друг с другом, они вообще так не кашляют. Их речь звучит как своеобразный вариант английского.

Мы с Кацем часто замечали это, особенно когда на улице какой-нибудь незнакомец выходил вдруг из тени и говорил: «Привет, морячки, не подмажете мне бока?» — или нечто в этом роде, а потом выяснялось, что он просто просил прикурить.

Теперь я снова столкнулся с этим явлением в отеле, когда зашел в маленькую гостиницу и спросил добродушного хозяина, есть ли у него свободный номер.

— О, я не думаю, — воскликнул он. — Но подождите, я спрошу у жены.

Он просунул голову в дверь сквозь украшенные бисером занавески и закричал (по крайней мере, так я услышал):

— Марта, как там в твоих леггинсах? Ты уже совсем мокрая?

Из-за занавески в ответ раздался голос:

— Нет, но когда спринцуюсь, немного пощипывает.

— Ты пахнешь подходяще?

— Да, бобами и влагой.

— А как насчет твоих дырок — они источают сладость?

— О да, конечно.

— Я пососу их вечером?

— А как же!

Он возвратился ко мне с грустным выражением лица:

— Извините, я думал, будет аннулирование, но его, к сожалению, нет.

— Всюду преобладает запах бензина, — сказал я вместо благодарности и ушел.

Комнат нигде не было. В конце концов грустный и подавленный, я поплелся на вокзальную площадь к офису VVV, государственного туристического агентства, в службу по поиску жилья. Внутри толклись не меньше восьми групп усталых туристов, в каждой из которых было человек по тридцать. Персонал VVV отправлял людей в различные пригороды, поскольку в Амстердаме не осталось ни одной свободной комнаты ни за какую цену. Это в апреле. Что же здесь будет твориться в июле? Наверное, людей придется отправлять в Исландию. Большая вывеска на стене гласила: «Билеты на выставку Ван Гога все проданы». Тоже замечательно. Я приехал сюда в значительной степени для того, чтобы посмотреть выставку.

Пришлось встать в одну из очередей. Мне было жарко, я вспотел, устал и проголодался. Ноги болели. Мне хотелось принять ванну, хорошо поесть и выпить несколько кружечек пива. В моем организме не осталось ни одной счастливой клетки.

Каждый, кто выстаивал очередь — а это были в основном американцы, — подвергался целому допросу: каким условиям должны отвечать туалет, завтрак, удобства в комнате, каковы требования по общественному транспорту и ценам. Это занимало массу времени. Потом посетитель обычно обращался к своей половине, мужу или жене, и переводили им, о чем шла речь. Далее следовала длительная дискуссия и серия дополнительных вопросов: "Можно ли туда добраться на автобусе, а не поездом? ", « Есть ли вегетарианские рестораны возле отеля?», «Есть ли в отеле комнаты для некурящих?», «Будет ли такси на вокзале, или его придется заказывать самим, а если придется, то по какому телефону?», "В какое время уходит последний поезд? ", "Не следует ли вывести меня на улицу и расстрелять за то, что у меня такая большая жопа и задаю слишком много глупых вопросов? " — и так далее и так далее…

Когда достигалась договоренность по самым принципиальным вопросам, сотрудница VVV делала до двадцати звонков в различные отели, с бесконечным терпением и без всяких надежд: в большинстве отелей просто сообщали, что за такую цену мест нет. Тогда приходилось обсуждать более дорогие или более отдаленные гостиницы. На все это уходило столько времени, что хотелось аплодировать, когда кто-нибудь отходил наконец от окошка, и очередь продвигалась на шесть дюймов вперед.

Единственное, в чем мне повезло, — что девушка, занимающаяся нашей очередью, была красива. Не то чтобы при виде ее зада у вас потели ладони, но она была умна, добра, терпелива и говорила с тем утонченным голландским акцентом, от которого сердце просто таяло. Даже с самым тупым клиентом она разговаривала любезно и квалифицированно, легко переключаясь на французский, немецкий, английский и голландский. Признаюсь честно, я был очарован. К тому времени, когда я добрался до окошка, то с трудом сдержался, чтобы не выпалить: «Что, если нам хорошенько потрахаться, а потом пожениться?» Но вместо этого я робко попросил место в гостинице где-нибудь в северном полушарии. Она нашла мне ее в Харлеме.

Харлем был очень приятным местом. Люди в очереди падали в обморок, когда им говорили, что придется жить в отеле за пределами Амстердама, но я был доволен. Харлем находится всего в двадцати минутах езды от столицы. Это симпатичный маленький городок с красивым собором, уютной площадью, а также с многочисленными хорошими ресторанами, дешевле и малолюднее, чем в Амстердаме. Я съел бифштекс размером с грелку, вернулся в отель, принял горячий душ и лег спать совершенно счастливым.

Наутро я отправился в Амстердам. Раньше мне нравилось гулять по улицам воскресными утрами, но теперь эти прогулки доставляют мне все меньше удовольствия. Последствия субботней ночи — блевота, мусор, мятые пивные банки — все это еще не убрано с тротуаров, а на окнах всех магазинов чернеют наводящие тоску решетки и железные ставни. Они придают улицам пугающий вид, что в Европе воспринимается как абсурд.

Я прошел к каналам и сразу почувствовал себя лучше. Вдоль каналов Амстердам выглядит необыкновенно красивым, особенно в воскресное утро, когда вокруг почти никого нет. Какой-то мужчина грелся под солнцем на крылечке своего дома с чашкой кофе и газетой в руках, другой возвращался откуда-то с бутылкой вина, прошла в обнимку юная парочка, излучая посткоитальное сияние, и какой-то одинокий велосипедист не спеша проехал с одной боковой улочки на другую. Они появились словно специально для того, чтобы довести эту утреннюю сцену до совершенства.

Стоя на маленьком горбатом мостике, я долго глядел в мерцающую голубую воду, пока прогулочный теплоход, полный туристов с фотоаппаратами, не врезался в зеркальное отражение тихой улицы, разрушив ее очарование. После него, как всегда, остался плавать потревоженный мусор, и я вспомнил, что Амстердам еще и очень грязный город. Он полон собачьего говна, всяческого хлама и граффити. Граффити здесь повсюду — на телефонных будках, на садовых скамейках, на стенах. Я никогда не видел так много таких плохих граффити. Это была просто пачкотня, выполненная людьми с мозгами не больше вишни. У голландцев вообще проблема с бессмысленными преступлениями. В Амстердаме вас могут ни разу не ограбить, но вечером в центре города невозможно припарковать машину, чтобы ее не поцарапали отверткой.

Когда мне было двадцать лет, я полюбил Амстердам за его открытость и терпимость, его свободное отношение к легким наркотикам и сексу, а также прочим грехам, которых в двадцать лет более чем достаточно. Но теперь я нашел его ужасно скучным. Жители Амстердама, видимо, просто зациклились на идее терпимости, как все люди, которые, однажды выбрав политические взгляды (пусть даже неверные), потом защищают их, несмотря ни на что. Веками гордясь своей мудрой терпимостью, теперь они не могут не проявлять благородную терпимость к граффити, к хиппи с волосами и даже к экскрементам и грязи. Возможно, им просто нравятся собачье дерьмо и мусор. Я даже надеюсь, что это так, иначе трудно объяснить, почему И" того, и другого в Амстердаме так много.

То и дело я видел здания в строительных лесах, нуждающиеся в ремонте. Амстердам построен на болоте и, чтобы дома не погрузились в воду, приходится их постоянно укреплять. Один мой знакомый купил в Амстердаме дом на маленьком канале и вскоре обнаружил, что сваи за триста лет полностью разрушились, и его новое жилище за короткое время могло превратиться в подвал. Подложить новые сваи оказалось не самой легкой и не самой дешевой работой в мире, стоившей ему в два раза больше той суммы, которую он заплатил за сам дом. Это было почти двадцать лет назад, но он до сих пор носит дырявые носки из-за долгов.

Я думаю, подобные истории с вариациями повторены в бесчисленных строениях, расположенных по всему городу, так что жители Амстердама достойны восхищения за то, что вдоль каналов все еще стоят дома, и, более того, являются жилыми.

Вечером начал накрапывать дождь. Подняв воротник и косясь сквозь залитые водой очки на выставленные в витринах «товары», я шагал по темным улицам района красных фонарей. Он сильно изменился с тех пор, как я был здесь впервые. В 1973 году самым злачным местом в городе был клуб с вывеской, которая гласила: «НА СЦЕНЕ — НАСТОЯЩЕЕ ФОКИ-ФОКИ ШОУ». Теперь все стало намного более откровенным. Витрины магазинов были полны пугающими наборами эластичных членов, вибраторов, плеток, видеокассет, мазей, журналов, кожаной одежды и другой экзотики, которую нельзя найти в американских городах. На одной витрине демонстрировался пластиковый, в натуральную величину, поразительно реалистичный репродуктивный женский орган с увеличенными половыми губами. Это напоминало пособие для занятий по анатомии, но и в этом случае студенты должны были бы, глядя на него, падать в обморок.

Журналы выглядели еще круче. В них показывались разнообразные пары, занимающиеся всеми видами секса, который только можно вообразить — гетеросексуалы, геи, садомазохисты, чудовищно жирные люди (полагаю, чисто для расслабления в связи с комизмом зрелища) и даже животные. На обложке одного журнала была изображена женщина — как бы получше сказать? — оказывающая жеребцу оральную услугу, на которую он никогда не мог бы рассчитывать даже со стороны кобылы. Я был потрясен, тем более что видел только выставленное в витринах. Уж Бог знает что скрывалось под обложками журналов.

Шлюхи по-прежнему были там. Они сидели в окнах, освещенных розоватым светом, и подмигивали мне, когда я проходил мимо. («Э, да я им нравлюсь!» — радовался я, пока не понял, что они подмигивают всем подряд.) За ними иногда различались маленькие комнатенки, где они занимались своим бизнесом, выглядевшие белыми и чистыми — прямо как клиника, куда бы вы пошли, чтобы там осмотрели ваш геморрой. Двадцать лет назад почти все проститутки были голландками. Они были дружелюбны, добродушны и часто ошеломительно красивы. Но теперь все шлюхи были азиатками или африканками, выглядели жалкими и потрепанными, даже когда складывали губки и посылали воздушные поцелуи в самой кокетливой манере. В Амстердаме целая улица красных фонарей, протянувшаяся на несколько кварталов, включая соседние переулки. Я не мог поверить, что так много людей в Амстердаме — так много людей в мире! — нуждаются в такого рода помощи для того, чтобы кончить. Что случилось с личной инициативой?

Утро последнего дня я провел в музее. «Ночной дозор» не выставлялся, потому что несколько дней назад какой-то сумасшедший пырнул его ножом, после чего оба — и сумасшедший, и картина — были отправлены на реставрацию. Но музей настолько огромен — 250 залов! — что там было много другого, на что стоило посмотреть.

Потом я пошел в дом Анны Франк. Он был полон народа, но все равно производил большое впечатление. Восемь евреев провели здесь три года, прячась над лавкой пряностей Отто Франка, и теперь бесконечный поток посетителей проходил по ней каждый день, чтобы увидеть знаменитый книжный шкаф, который скрывал вход в комнаты, где они жили. Самое трагичное заключается в том, что и семья Франков, и их друзья были преданы доносчиком и схвачены в августе 1944 года, накануне освобождения Голландии союзниками. Еще несколько недель, и они были бы спасены. Но семеро из восьми человек погибли в концентрационном лагере. Только отец Анны выжил.

Музей Анны Франк очень ярко передает тот ужас, который произошел с евреями. Но стыдно, что в нем не упоминаются те голландцы, которые не боялись рисковать собственной жизнью, чтобы спасти людей. Секретарше Отто Франка приходилось каждый день в течение трех лет добывать еду для восьми человек, а также для себя и своего мужа при строжайшем нормировании продуктов. Это было крайне трудно, не говоря уж о том, что опасно, и тем не менее двадцать тысяч голландцев укрывали евреев во время войны. Они достойны глубокого уважения.

В этом музее меня потрясла одна фотография, которую я раньше не видел. На ней немецкий солдат целился в женщину с маленьким ребенком, которого она прижимала к груди, съежившись от страха возле рва с телами убитых. Я долго не мог оторвать от снимка глаз, бесполезно стараясь представить себе, кем надо быть, чтобы делать такое.

Конечно, это было не лучшее, на что стоило посмотреть перед отъездом в Германию.

 

 

В Гамбург я ехал через Оснабрюк и Бремен, и прибыл туда рано утром. До этого я практически не был в Гамбурге. Мы вместе с Кацем проезжали его на поезде по пути в Скандинавию, и стояли здесь полчаса, пока к составу прицепляли дополнительные вагоны. Это было поздней ночью, и мне запомнился только темный пустой вокзал. Но теперь, в шесть часов утра, здесь было светло и многолюдно.

Я пробился сквозь толпу к информационному окошку и, помня о трудностях, с которыми столкнулся в Амстердаме, радостно выложил кругленькую сумму, чтобы мне нашли жилье. Какова же была моя досада, когда оказалось, что гостиница, в которую направил меня любезный молодой человек, находится прямо напротив вокзала. Я и сам мог бы найти ее ровно за тридцать секунд, сохранив деньги на ночной клуб. Тем не менее отель «Попп» был удобным, имел ресторан и бар, и я не стал расстраиваться. Хотя мог бы: комната была маленькая и темная, с двадцативаттной лампочкой в настольной лампе, без ковра, без телевизора, а кровать по размерам и конструкции смахивала на гладильную доску. С другой стороны, такое название, как «отель Попп», невозможно было забыть, как это часто случалось со мной в чужих городах, из-за чего приходилось колесить на такси, пока я не узнавал свой отель «в лицо».

Перед ужином я вышел прогуляться. В переулках вокруг вокзала паслись несколько самых страхолюдных проституток из всех, что мне доводилось видеть, — женщины лет пятидесяти в мини-юбках и черных ажурных чулках, с кое-как намазанной помадой и сиськами, висящими до колен. Невозможно было понять, где они берут клиентов. Одна их них одарила меня взглядом типа «Привет, дорогуша!» — и я чуть не попал под автобус, попятившись от нее на дорогу. Но через пару кварталов картина стала меняться в лучшую сторону. Я забыл в отеле план города, так что не имел понятия, куда иду. Но мне было все равно: стоял теплый весенний вечер, город уютным пледом окутывали сумерки, и люди беззаботно гуляли по улицам, не спеша рассматривая товары в витринах. Мне было приятно оказаться среди них.

Я представлял себе Гамбург более мрачным — что-то вроде германского Ливерпуля, полного полуразрушенных эстакад и пустырей. В этом городе уровень безработицы превышает 12 процентов (самый высокий показатель в Германии), так что я ожидал худшего, однако не увидел в Гамбурге ни бедности, ни толп недовольных — по крайней мере, на первый взгляд. Магазины вдоль главной улицы были завалены великолепными товарами — намного лучшими, чем на Оксфорд-стрит, а прилегающие улочки сверкали огнями бистро и ресторанов, за стеклами которых я видел людей, ужинавших элегантно и со вкусом.

Я прошелся по большой ратушной площади, завернул за угол и увидел Иннер Алстер — меньшее из двух озер, вокруг которых расположился Гамбург. По картам я знал, что они здесь есть, но никак не мог ожидать, что это насколько прекрасно. Иннер Алстер — достаточно большой прямоугольный водоем посреди города, наполненный тишиной и темнотой. Я долго сидел на скамье, любуясь отражениями огней, мерцающими на поверхности озера и прислушиваясь к плеску воды, а потом дошел до моста через канал, где встречаются оба озера. Аутер Алстер, едва видимый в темноте, показался мне даже более красивым, но я отложил его посещение на следующий день.

К тому времени я здорово проголодался, и направился к приветливым огням отеля «Попп». Там я сытно и на редкость вкусно поужинал, набивая живот булочками и салатами, мясом и картошкой, заливая все это хорошим немецким пивом. Наконец, уже заполночь, с трудом выбрался из-за стола — к радости шести турецких официантов, которые уже несколько часов терпеливо дожидались, пока я уйду. Спустившись в крошечном, неторопливом лифте на четвертый этаж, я провел не менее получаса, пытаясь попасть ключом в замочную скважину, а когда ввалился в номер, то сразу завалился на кровать, немедленно погрузившись в глубокий и, должен признаться, далеко не бесшумный сон.

Я проснулся в полосе солнечного света, слишком горячего и яркого, чтобы продолжать спать. Пришлось доплестись до окна, за которым обнаружилось такое роскошное утро, что его нельзя было потерять. Меня трясло с похмелья, но после двух чашек крепкого кофе, горсти аспирина, пары сигарет и приступа кашля, от которого я чуть не помер, самочувствие стало терпимым. Терпимым настолько, чтобы предпринять небольшую прогулку в порт, где были только краны, доки и широкое устье Эльбы. Я вспомнил некстати слова Конрада Аденауэра: «Когда вы доберетесь до Эльбы, то почувствуете запах Пруссии». Я же чувствовал только запах дохлой рыбы. По крайней мере, мне так показалось. Вполне возможно, это и был запах Пруссии.

Вот что интересно заметить: в 30-х годах здесь, в доках Гамбурга, трудилось 100 тысяч человек. Теперь их число составляет едва ли больше одной тысячи, хотя по количеству приходящих туда судов это второй порт в Европе (после Роттердама), с объемом торгового оборота примерно как у всей Австрии. Не запоздай я на пару недель, то мог бы наблюдать интересное зрелище — как грузовые суда выгружают зерно из кормовых трюмов, чтобы тут же пересыпать его в носовые трюмы. В чем смысл этого бессмысленного действия? Дело в том, что Европейский Союз, с его потрясающей способностью все просрать, долгое время выплачивал субсидии грузоотправителям за зерно, которое производилось в одной части Общего рынка, экспортировалось в другую, а потом реэкспортировалось за пределы ЕС. Перевозчики быстро сообразили, что если, доставляя партию груза, скажем, из Франции в Россию, они сделают короткую остановку в Гамбурге, то составят целое состояние на одних субсидиях. Эта маленькая хитрость обогатила перевозчиков ЕС на 42 миллиона фунта стерлингов, прежде чем чиновники поняли, что могли бы потратить деньги с гораздо большим успехом, — скажем, положить их в свои карманы, — и положили конец этой практике.

Я прошел вверх по Reeperbahn, этой знаменитой гамбургской обители греха, тянущейся на целую милю. Но, к моему удивлению, выглядела она до тоскливости пристойной. Конечно, злачные места средь бела дня всегда выглядят безобидно. Даже Лас-Вегас, когда сидишь где-нибудь средь бела дня за чашкой кофе и с пирожком, кажется трогательно мирным. Вспышки ночных реклам при свете солнца выцветают, делаются тусклыми и плоскими, как декорации фильма. Но даже с такой поправкой Reeperbahn выглядел скучным, особенно после Амстердама. В моем представлении эта узкая пешеходная улица должна была быть с обеих сторон усыпана барами, секс-шопами, пип-шоу, стрип-клубами и прочими вещами, которые нужны сошедшему на землю моряку. Но это была почти обычная городская магистраль, забитая городским транспортом, шумная и торопливая. Здесь иногда попадались притоны, но в основном были нормальные человеческие заведения — рестораны, кофейни, сувенирные лавки, магазины, и даже один мебельный салон, а также театр, показывающий неизбежных «Кошек». На то, что вы в районе сомнительной репутации, указывали лишь чуточку напряженные лица прохожих, какие бывают у посетителей ярмарки, славящейся воровством.

По-настоящему злачные заведения находились на боковых улицах, на одну из которых я повернул. И представьте, дошел до дома, где когда-то играли Битлы. Большинство других заведений вдоль улицы были отданы живым секс-шоу, причем фотографии дам в витринах были неразумно неприкрашены. Согласно моему скромному опыту в таких местах всегда выставляются снимки знаменитых красавиц: даже самый неопытный моряк сразу поймет, что внутри он найдет не то, но его воображение будет взбудоражено. На этих же фотографиях были женщины пугающе зрелых лет — с темно-бордовыми волосами и бедрами, напоминающими вылезшую из кастрюли квашню. Эти дамы наверняка были не первой молодости даже тогда, когда здесь играли юные Битлы.

Секс-шопы тоже не шли ни в какое сравнение с Амстердамом, хотя в них выставлялись симпатичные надувные куклы, которых я не видел нигде, кроме как в номерах Бенни Хилла. Меня особенно заинтересовала надувная особа по имени Афродита, которая продавалась за 129 марок. Фотография на коробке изображала восхитительную брюнетку в прозрачном неглиже.

Большими буквами на коробке перечислялись качества Афродиты: «РАЗМЕР В ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ РОСТ! КОЖА МЯГКАЯ, КАК НАСТОЯЩАЯ! ГОСТЕПРИИМНЫЙ АНУС (не понял?)! ДВИЖУЩИЕСЯ ГЛАЗА (уф-ф)! И СОБЛАЗИТЕЛЬНОЕ ВЛАГАЛИЩЕ, КОТОРОЕ ВИБРИРУЕТ ПО ВАШЕМУ ЖЕЛАНИЮ!»

Да, подумал я, может, она еще и готовить умеет?

Была там еще одна красотка по имени Китайская кукла-любовница № 980. «Для длительных отношений», — обещала реклама, а затем большими буквами добавляла: «СВЕРХПРОЧНАЯ ВИНИЛОВАЯ РЕЗИНА». Лучшая гарантия для длительного романа, не так ли? Кроме того, у нее имелись сжимающиеся влагалище и анус, а еще сиськи, которые становятся горячими. И наконец, сообщалось: «Пахнет как настоящая женщина».

Вся эта реклама давалась на разных языках. Интересно отметить, что немецкие версии звучали грубо и развратно, а те же слова по-испански звучали изысканно и романтично.

Я был поражен. Кто покупает такие вещи? Ясно, что производители не изобретали бы сжимающийся анус или становящиеся горячими сиськи, если бы на них не было спроса. Но кто же их покупает? И как они решаются на такую покупку? Может быть, говорят человеку за прилавком, что это для друга? Представьте себе, что вы везете ее домой на трамвае и все время волнуетесь, что сумка вдруг порвется и кукла вывалится, или сама надуется, или, что еще хуже, случится автокатастрофа и вы погибнете, а потом всю следующую неделю газеты будут полны заголовками: «ПОЛИЦИЯ УСТАНАВЛИВАЕТ ЛИЧНОСТЬ МУЖЧИНЫ С РЕЗИНОВОЙ КУКЛОЙ» — над вашей улыбчивой физиономией со школьной фотографии… Я бы ЭТОГО не пережил.

Или представьте себе, что к вам неожиданно пришли гости — как раз в тот момент, когда ты собирался открыть шампанское и провести романтический вечер с виниловой подругой, которую теперь приходится срочно засовывать в шкаф, а потом весь вечер волноваться, не забыл ли на кровати коробку или какие-нибудь другие улики («Кстати, для кого ты поставил второй прибор, Билл?»).

Возможно, это я такой застенчивый. Возможно, другие люди ничуть не смущаются своих ненормальных наклонностей. Может быть, они свободно обсуждают это со своими друзьями — сидят в баре и как бы между прочим спрашивают: «Я говорил вам, что купил модель „Арабские ночи — 280“? Глаза не двигаются, но анус хорошо сжимается». Может быть, они даже предлагают их друзьям. «Хельмут, познакомься с моей новой подругой № 440. Обрати внимание на ее сиськи. Они становятся горячими».

Прокручивая в голове эти увлекательные варианты, я повернул обратно в центр города. Приближался полдень, и люди выходили посидеть на залитых солнцем улицах — они обедали или ели мороженое. Почти все выглядели здоровыми и преуспевающими. Я помню, двадцать лет назад немецкие города были заполнены людьми, выглядевшими в точности так, как должны выглядеть немцы — толстыми и самодовольными. Они набивали свои утробы сосисками с картошкой и в любое время дня пили из литровых кружек золотистое пиво. Теперь же я увидел жителей Гамбурга, которые деликатно клевали салаты и рыбу, выглядели спортивными и загорелыми, но что интереснее всего — дружелюбными и довольными жизнью. Возможно, это относится только к Гамбургу. В конце концов, он ближе к Дании и Швеции, и даже к Англии, чем к Мюнхену. Возможно, он просто не типичен для Германии.

Все маленькие сомнения насчет того, разумно ли позволять немцам становиться хозяевами Европы, испарялись на гамбургском солнце. Во всяком случае, такую открытую и безмятежную атмосферу я никогда раньше не связывал с Германией. В нынешних немцах не было никакого намека на высокомерие — просто спокойная уверенность, которая была вполне оправданна окружающим их материальным благополучием.

Не думаю, что смогу когда-нибудь полностью простить немцам их прошлое и не думать, к примеру, не довелось ли в молодости этому любезному старому официанту, который подает мне кофе, закалывать штыком младенцев или загонять евреев в газовую камеру. Некоторые вещи никогда нельзя простить. Но, глядя на сегодняшнюю Германию, невозможно поверить, что такое может повториться.

Одно не изменилось в Германии: женщины по-прежнему не бреют подмышки. Это меня всегда озадачивало. Они выглядят очень хорошо, но, когда поднимают руки, там свисают черные заросли. Некоторые люди считают, что это естественно, но репа, например, тоже вещь естественная, однако никто не повесит ее себе под мышку. И все же, если эта проблема — самая плохая немецкая черта в последние годы XX века, то лично я позволил бы им вести нас в новое тысячелетие. Тем более что выбора у нас ни хрена нет.

Стройные, подтянутые тела вокруг начали меня угнетать, когда я однажды взглянул на свое отражение в витрине магазина и понял, что растолстел. Для меня, первые двадцать пять лет жизни выглядевшего так, словно мать родила меня от кузнечика, отражение толстяка, которого я однажды случайно увидел в витрине, стало шоком. До сих пор, входя в лифт с зеркалом, мне каждый раз приходится сдерживаться, чтобы не поздороваться с мучительно знакомым толстяком. И каждый раз не сразу удается сообразить, что это я сам. Однажды я пробовал сесть на диету и в первую же неделю сбросил четыре фунта. Я был в восторге, пока до меня не дошло, что при таких темпах через год совсем исчезну. Поэтому на следующую неделю я снова набрал свой вес на специальной диете из пиццы и мороженого, и стал утешать себя мыслью, что, если случится всемирный голод, я уцелею благодаря накопленному жиру и, возможно, буду играть в теннис, когда остальные будут лежать в лежку.

 

 

В Копенгаген я отправился поездом. По Дании мне нравится путешествовать железными дорогами, потому что приходится постоянно пересаживаться на паром. Это занимает много времени, но зато гораздо интереснее. Не представляю себе человека, которому не захочется поплыть на борту огромного белого теплохода. Я вырос в тысяче миль от ближайшего океана, так что меня любой морской вояж, каким бы кратким он ни был, волнует и доставляет удовольствие. Вместе с тем я заметил, что, когда мы прибыли в Путтгарден и наш поезд был погружен на паром «Карл Карстенс», даже датчане и немцы, для которых море и корабли — обычное дело, смотрели из окон с интересом и как будто чего-то ждали.

Кстати, небольшой совет, если вам когда-нибудь придется путешествовать по Дании и пересаживаться на паром. Не сходите с поезда первыми, потому что остальные пассажиры пойдут за вами, считая, что вы знаете дорогу в самую главную часть теплохода. Я сам входил в группу из 300 человек, следовавшей за человеком в серой фетровой шляпе, который вел всю толпу два километра вокруг грузовой палубы, таскал вверх и вниз по длинным коридорам железнодорожных вагонов и огромным открытым железнодорожным платформам, бросая на нас раздраженные взгляды, словно хотел, чтобы мы ушли. Но мы приклеились к нашей единственной надежде словно клеем, и действительно, в конце концов он нашел красную кнопку, которая открывала потайной люк к лестнице, ведущей в буфет.

Можно было определить национальность людей по тому, что они ели и пили. Немцы взяли полные тарелки мяса с картошкой, датчане — пиво «Карлсберг» и пирожные с кремом, шведы — бутерброды с маленькими мертвыми рыбками. Очередь была слишком длинной, поэтому я вышел на верхнюю палубу и стоял там на ветру и на солнце, пока корабль не отчалил от берега со звуком, напоминавшим первый оборот винта стиральной машины, направился по волнам с белыми барашками в двенадцатимильное плавание между Северной Германией и датским островом Лолланд. Нас тут было примерно восемь мужиков, и все стояли на легком бризе, притворяясь, что не холодно. Медленно Путтгарден остался позади в пенном море, а вскоре на горизонте появился Лолланд и начал плавно двигаться нам навстречу, как лежащее на воде огромное морское чудовище.

На мой взгляд, ничто не может сравниться с морским путешествием, но в наше время для него остается все меньше возможностей. Строятся огромные мосты или туннели между всеми главными островами Дании, между Копенгагеном и Швецией и даже через полоску воды между Путтгарденом и Рёдбихавном, так что люди смогут проезжать ее за десять минут, почти не заметив, что переехали из одной страны в другую. Это новое европейское стремление стирать границы между государствами кажется мне неправильным.

В Рёдбихавне мы пересели на поезд и проехали оставшийся путь до Копенгагена без прежнего воодушевления. Дания оказалась намного чище и малолюднее, чем страна, которую мы покинули. Там нет заводов, как в Германии, никаких скоплений брошенных тракторов и ржавеющей сельскохозяйственной техники, как в Бельгии и Голландии. Большие трехлопастные ветряки, вырабатывающие электричество, были разбросаны вокруг низких холмов и стояли в воде мелких прибрежных заливов. Жаль, что датчане не смогли сделать их более привлекательными — например, как ветряные мельницы в Нидерландах.

Мне кажется странным и грустным, что человечество веками и без особых усилий создавало маленькие горбатые мостики и каменные фермы, церкви, ветряные мельницы, извилистые дороги и живые изгороди, которые естественно вписывались в пейзаж, а теперь не способно построить ничего, что не выглядело бы на ландшафте как плевок в душу природы. В наши дни все слишком утилитарно, выглядит дешевым и временным. Но мы думаем, что строим цивилизацию.

Когда поезд прибыл на центральный вокзал Копенгагена, было чуть позже пяти, но турагентство уже закрылось. Зато возле него стояла доска с названиями трех десятков отелей, напротив которых маленькие красные лампочки указывали на наличие свободных мест. Приблизительно две трети из них горели, но не было карты, на которой указывалось бы местонахождение отелей. Сначала я хотел переписать некоторые названия и адреса, но без плана они были бесполезны.

Оказавшись в тупике, я беспомощно огляделся и увидел пожилую нищенку, которая, ухватив меня за плечо, принялась жизнерадостно что-то объяснять. Всякого рода нищие, бомжи, пьяницы и прочие забулдыги обладают сверхъестественным чутьем на мое появление в любом городе. Можно подумать, что какая-то секретная служба оповещает их в срочном порядке. Мы вместе с нищенкой прошли через вокзал. Я обшаривал взглядом стены в поисках карты города, а она, вцепившись в мою руку, продолжала что-то лепетать — бред сумасшедшего! Представляю, какое странное зрелище мы собой представляли. Какой-то бизнесмен уставился на нас поверх газеты. «Свидание с незнакомкой», — интимно объяснил я ему, но он продолжал смотреть нам вслед с совершенно обалделым видом.

Не найдя плана города, я позволил даме сопроводить меня к центральному входу, где дал ей несколько монет разных стран, чтобы как-нибудь от нее избавиться. Она взяла их и ушла, не оглянувшись. Я смотрел, как она удаляется, и думал: почему сумасшедшие так любят автостанции и вокзалы? Они ходят сюда, как на работу («Милый, я ушла на вокзал порыться в мусорных баках и поболтать с незнакомыми людьми. Увидимся в пять часов!»).

Я обошел полдюжины гостиниц в районе вокзала, но свободных мест нигде не было.

— Может, у вас что-нибудь происходит? — спросил я в одном отеле. — Какой-нибудь съезд или национальный праздник?

— Нет, здесь всегда так, — заверили меня.

Это раздражает. Неужели на континенте, который процветает за счет торговли и туризма, трудно сделать так, чтобы путешественник, приехав, мог найти номер не таскаясь часами по городу? Это тем более обидно, когда ты готов тратить свои деньги в их отелях и ресторанах, субсидировать их музеи и трамваи, готов платить их грабительские налоги, а взамен хочешь единственного — места, где можно было бы обняться с подушкой.

Как всякая вещь, которую ищешь, отели почти пропали на земле Копенгагена. Я без намека на успех прошел всю старую часть города и собирался вернуться на вокзал, чтобы начать сначала, когда вдруг нашел на берегу моря отель под названием «Софи Амалиенборг».

Он был большим, чистым, современным и пугающе дорогим, но они предложили мне одноместный номер на две ночи. Я без колебания согласился, принял горячий душ, переоделся и отправился гулять по улицам новым человеком.

Что может быть лучше, не считая пирожного с настоящим шоколадным кремом и неожиданного денежного перевода, чем оказаться в чужом городе в прекрасный весенний вечер? Что может быть приятнее, чем побродить по незнакомым улицам в длинных тенях ленивого заката, останавливаясь поглазеть на витрины магазинов или на какую-нибудь церковь, красивую площадь или набережную, поразмышлять о том, на той или на этой улице находится уютный домашний ресторанчик, о котором не забудешь никогда? Я мог бы провести всю жизнь, гуляя каждый день по новому городу.

Копенгаген не самый красивый город, но очень приятный. Он является домом для полутора миллионов людей — четверти населения Дании, но живет в ритме студенческого городка. Он лишен самомнения, в нем нет памятников имперскому прошлому, и никогда не подумаешь, что эта столица когда-то правила всей Скандинавией. В других городах ставят статуи генералов и монархов, а в Копенгагене вам показывают Русалочку. Без сомнения, это замечательно.

Я шел вдоль улицы, состоящей из трех кварталов, с каналом посредине, в котором стояли корабли с высокими мачтами. Застроенная узкими домами XVII-XVIII веков, она казалась невесть как заблудившимся здесь кусочком Амстердама. В свое время этот район действительно был облюбован голландскими моряками, и до недавнего времени оставался местом их веселых пирушек. Даже теперь в нем сохранилась лишь легкая атмосфера былого распутства — салон татуировок и один-два притона, но это уже реликты.

На открытых верандах стояли столики, за которыми светловолосые, хорошо одетые молодые люди пили, ели, наслаждались теплой погодой и выглядели очень счастливыми. Для меня всегда было загадкой: куда в Копенгагене девают стариков? Должно быть, прячут в погреба или отправляют в Аризону.

На краю Европы, где жители имеют весьма странные представления об удовольствиях (в Норвегии бутылка пива на троих считается вечеринкой, а в Швеции национальным видом спорта является самоубийство), легкое отношение к жизни датчан не столько радует, сколько поражает.

Знаете, сколько продолжалась для Дании II мировая война? Она началась и кончилась за один день, даже меньше. Танки Гитлера пересекли границу страны под прикрытием темноты и к рассвету завоевали ее. А к вечеру датчане, пожав плечами, вернулись в свои бары и рестораны.

Копенгаген также единственный город в Европе, в котором девушки — служащие офисов, в обеденный перерыв выходят позагорать топлесс в городских парках. Я считаю, за одно это он заслуживает звания самого культурного европейского города.

Я поужинал в переполненном подвальном ресторанчике, где был единственным, кто не выглядел только что приехавшим из Майами. Так или иначе, персонал относился ко мне как к старому другу, а еда была настолько превосходной, что я без сожаления рассчитался пачкой банкнот толщиной с том Британской энциклопедии — в такую цену обходится здесь любая еда.

Было уже темно, когда я вышел на улицу, пересек одну из главных площадей Копенгагена, прошел под мягкими огнями отеля «Англетер» и поднялся на Строгет, главную торговую магистраль Копенгагена и самую длинную пешеходную улицу в мире. Любой путеводитель по Копенгагену с восторгом описывает Строгет, но меня она всегда немного разочаровывает. Каждый раз, когда я ее вижу, мне кажется, что она сделалась как будто немного более потрепанной.

И все же приятно пройтись без несущихся тебе навстречу машин. Я прошел к парку Тиволи, хотя издалека видел, что он закрыт и внутри темно, как в угольном мешке. Объявление на воротах гласило, что парк не откроется еще пару недель. На обратном пути, я наткнулся на маленькую толпу возле городской ратуши и остановился посмотреть, в чем дело.

Двое полицейских, мужчина и женщина, как и все в этом городе молодые и светловолосые, тихо беседовали с мальчиком лет семнадцати, явно наглотавшимся наркотиков, которые превращают мозг в скоростной лифт на Марс. Увлеченный этим внезапным рывком через космос, он, очевидно, споткнулся и ударился головой: с виска на щеку стекала струйка крови.

Полицейские были в самой красивой форме из всех, что я когда-либо видел, — в голубых куртках со множеством молний и карманов на липучках, а также петлями для фонариков, блокнотов, портативных телефонов, а также, насколько я понял, для чего-то навроде абордажных крюков и ракетных пусковых установок. Они выглядели готовыми к любым неожиданностям, от эпидемии лихорадки до взятия штурмом атомной подлодки.

Но, видимо, обкурившийся паренек был для них в тот вечер самой большой проблемой. Датчане вообще до абсурда законопослушны. Самое страшное преступление в стране — это кража велосипеда. В 1982 году, по данным, которые попали мне в руки, в Копенгагене произошло шесть убийств — по сравнению с 205 в Амстердаме, равном ему по населению, и 1688 в Нью-Йорке. Это настолько безопасный город, что королева Маргарет, как обычная горожанка, каждое утро ходит пешком из дворца Амалиенборг в магазин покупать цветы и овощи. Я спросил одного датчанина, кто ее охраняет во время таких прогулок. Он посмотрел на меня как на дебила и ответил: «Мы все», что показалось мне очаровательным.

Полицейские помогли подростку подняться и повели к патрульной машине. Я почти непроизвольно последовал за ними. Не знаю, что меня так заинтересовало — наверное, я просто никогда не видел столь вежливой полиции. Возле машины я спросил по-английски у женщины-полицейской:

— Извините, что вы сделаете с этим мальчиком?

— Отвезем домой, — сказала она просто. Потом приподняла брови и добавила: — Мне кажется, ему нужно поспать.

Я был поражен. Мне сразу вспомнилось, как однажды я был остановлен полицией в Америке, поставлен у стены с раздвинутыми руками и ногами и обыскан на предмет оружия. После этого меня доставили в полицейский участок и поставили на учет за неоплаченный парковочный талон. Мне тогда было около семнадцати. Бог знает, что бы они сделали, если бы нашли меня в наркотическом ступоре на городской скамье. Думаю, что сейчас я как раз вышел бы из тюрьмы.

— У него будут неприятности? — спросил я.

— Думаю, будут, — ответила она, — с его отцом. Но не с нами. Мы все бываем молодыми и глупыми, знаете ли. Спокойной ночи. Желаю хорошо провести время в Копенгагене.

— Спокойной ночи, — ответил я и с глубочайшим восхищением долго смотрел им вслед.

Утром мне захотелось походить по музеям. В Копенгагене есть превосходные музеи, которыми часто пренебрегают сами датчане. У некоторых европейских музеев замечательные сокровища, но хранятся в скучных зданиях, а в других, наоборот — скучные экспонаты, но отличные помещения. В копенгагенских музеях и то, и другое отлично. А еще там полно дремлющих стариков — так вот куда они их девают!

После этого я в приподнятом настроении совершил долгую прогулку через парк, полный загорающих топ-лесс блондинок, методично переходя от одной к другой и спрашивая, не помочь ли им натереться лосьоном для загара. На самом деле к этому времени (было четыре часа пополудни) все секретарши в Копенгагене попрятались в свои офисы, и их красивые груди были скрыты от глаз, по крайней мере, до следующего дня. Так что мои гнусные предложения были воображаемыми.

Вечером я отправился погулять в городской район порта — он был на редкость скучным. Я дошел до статуи Русалочки, сидящей одиноко, но очень изящно, на скале на краю гавани, а затем обошел ближайший парк, прежде чем, наконец, остановился для легкого ужина в кафе-бистро на Стокгольмгаде.

Не слишком вкусную еду компенсировали хорошее пиво и отличное обслуживание, что особенно удивляло, поскольку я был единственным посетителем. Стоило только взглянуть на официантку и улыбнуться, как мне сразу же подавали свежее пиво. Через некоторое время уже не надо было и глядеть — новая бутылка, словно по волшебству, появлялась передо мной в тот же момент, когда выливалась последняя капля из старой. Этим бистро мне понравилось.

Так я просидел два часа, просматривая оставленные кем-то датские газеты, пытаясь понять из массы незнакомых слов, не вывалилась ли Маргарет Тэтчер на ходу из машины и не началась ли Ш мировая война.

В конце концов я встал, оплатил огромный счет и, слегка покачиваясь, побрел в ночь. До отеля было довольно далеко, и я, чтобы не устать, часто останавливался в местах, приветливо предлагавших пиво, которых в Копенгагене предостаточно. Так я и провел вечер, одиноко сидя в разных пабах, поглощая безмерно много пива, улыбаясь бессмысленной улыбкой незнакомым людям и стряхивая пепел на рубашку. Около часа ночи, когда я выделывал кренделя по Строгет, с трудом сдерживаясь, чтобы не разразиться песней, мне попался ирландец, который выписывал по улице такие же зигзаги мне навстречу и осыпал всех проходящих самым отборным матом.

«Вы, пиздюки ебаные!» — кричал он интеллигентной парочке, которая немедленно ускорила шаг. «Ты гондон. Говно датское!» — сообщал он молодому человеку, который поспешил опустить глаза и пройти мимо.

Странно, что этот ирландец был одет в щегольской серый костюм. Он выглядел преуспевающим бизнесменом. Бог знает, что творилось в его безмозглой голове. Он заметил меня, но, как будто признав во мне такого же пьяницу, великодушно пропустил взмахом руки и немедленно набросился на очередного прохожего. «А ты вонючая жопа, старый тупой мудак!» — сказал он крайне удивленному мужчине средних лет и добавил таинственно: «Могу спорить, ты остановился в охуенно шикарном отеле!»

Я стоял, скрестив руки, и наблюдал, как ирландец продолжал путь по улице, кроя матом теперь уже здания, за неимением прохожих, прежде чем внезапно, словно его дернули за веревочку, свернул за угол и исчез в переулке.

Я проснулся утром, чувствуя себя так, словно мою голову на всю ночь засунули в центрифугу. Было без четверти десять. В половине одиннадцатого я собирался сесть на поезд в Швецию, а до этого должен был еще сложить вещи и выписаться из отеля. Я отправился в ванную, чтобы проделать обычные процедуры и издать пару тихих предсмертных стонов, а затем как сумасшедший заметался по комнате, засовывая вещи куда попало. К тому времени, как все пожитки были собраны, я уже нуждался в кофе не меньше, чем вице-президент Дан Куэйл в тесте на умственную отсталость.

У окошка администратора я оказался позади двадцати семи итальянских туристов, которые по итальянскому национальному обычаю выписывались из отеля все разом. Это мало способствовало улучшению моего настроения. Наконец итальянцы ушли, двигаясь по вестибюлю, как сиамские близнецы, и последнее, что я увидел — как они пытались одновременно пройти через вращающуюся дверь. Отдав ключ молодой женщине, я подождал, пока компьютер пожужжав минуту, резко выплюнул несколько футов бумаги с пробитыми по краям дырками. Самый бледный листочек был подан мне для инспектирования.

Я с удивлением обнаружил, что в счете содержалась плата за телефонные разговоры. Накануне вечером — теперь казалось, что давным-давно, — я пытался позвонить домой, но услышал только какие-то датские слова — то ли о том, что международные линии заняты, то ли что я набрал неверный номер, то ли чтобы я шел к едрене матери. В любом случае после трех попыток я сдался. Потому и был поражен, когда увидел, что с меня хотят взять плату за три звонка. Я объяснил девушке ситуацию.

— Правильно, — сказала она. — Вы должны оплатить любые телефонные звонки, независимо от того, соединили вас или нет.

— Но это абсурд.

Она пожала плечами, словно говоря: может, так, а может, и нет.

— Вы говорите, — медленно сказал я, едва сдерживая гнев, — что я должен платить за телефонные звонки, которые не делал?

— Именно так.

— Я не пользовался вторым одеялом, которое лежит в шкафу. За него я тоже должен платить?

Она смотрела мне прямо в глаза, явно не понимая, что перед ней человек, который может в любой момент впасть в безумие.

— Я не пользовался шапочкой для душа, — продолжал я. — За нее мне тоже надо что-нибудь дать? Я не пользовался одним из кусков мыла и прессом для брюк. Это, наверное, будет стоить мне целое состояние?

Девушка спокойно смотрела на меня. Она явно выдерживала подобные бури и раньше.

— Мне жаль, что вы находите эти маленькие суммы чрезмерными, но это нормальная практика в Копенгагене.

— Я думаю, ваша практика — дерьмо, — рявкнул я, но тут вдруг уловил в зеркале отражение безумного человека с всклокоченными волосами, красным лицом, трясущимися руками — и узнал себя. Я отдал ей свою кредитную карточку, нацарапал подпись на счете и удалился с высокомерным видом, жалея только о том, что у меня не было плаща, чтобы перекинуть его через плечо, и трости с набалдашником слоновой кости, чтобы разогнать швейцаров.

Мне бы надо было пойти в кафе, выпить две чашки кофе, а затем сесть на ближайший поезд. Это было бы разумно. Вместо этого, чуть не подпрыгивая от ярости, я понесся прямо к вокзалу, забежав только по дороге в банк на Строгет, чтобы обналичить туристические чеки. Мне нужно было всего 50 долларов, чтобы доехать до Швеции, но с меня содрали кругленькую сумму в тридцать пять крон — десять процентов с суммы. И я внезапно понял, почему ирландец, попавшийся мне прошлой ночью, всех оскорблял. Он раньше меня заплатил по датскому счету. "Это возмутительно, — сказал я, беря банковскую квитанцию как бумажку со смертельным приговором от врача. — Не знаю, почему бы мне просто не приколоть купюры к куртке, чтобы вам было удобнее их срывать! — заорал я и убежал, оставив клиентов и служащих банка переглядываться в безмерном удивлении, словно спрашивая друг друга: «В чем проблема? Ему не хватило кофе?»

В этом мрачном расположении духа я сел на утренний экспресс на Гётеборг. Обругав молодого проводник ка, сообщившего мне, что в поезде нет вагона-ресторана, я угрюмо уселся в углу и стал наблюдать, как за окном мелькали пригороды Копенгагена. Каждый нерв в моем теле дрожал, требуя кофеина.

 

 

На пароме через пролив между Данией и Швецией мне удалось добыть чашечку кофе и немного прийти в себя. Всю дорогу я глядел в окно на синевато-серое море и изучал карту Скандинавии. Дания больше всего напоминала тарелку, которую уронили на каменный пол и разбили на тысячу кусков — все эти острова и полуострова, разделенные извилистыми заливами и глубокими проливами. Названия деревень и городков на побережьях звучали зазывно и интригующе, а проведенные от них пунктирные красные линии вели к отдельно лежащим островам, вроде Анхольта, Энделаве и, конечно, к Борнхольму, находящемуся в Балтийском море ближе к Польше, чем к Дании. Мне вдруг ужасно захотелось посетить их все. Но у меня не оставалось времени даже на еще одну чашечку кофе.

Красновато-коричневый поезд уже ждал нас в Хельсингборге, чтобы отправиться в Гётеборг, расположенный на 152 мили севернее. Я делил купе с загорелым парнем в больших очках и хвостом светлых волос на затылке, который возвращался в Гётеборг из Маракайбо, куда ездил навестить подругу. Однако по прибытии выяснилось, что подругу следует отнести к разряду бывших, поскольку она жила с марокканским торговцем коврами, о чем совершенно забыла упомянуть в письмах. Марокканец вытащил кривую турецкую саблю и пообещал шведу, что если он немедленно не уберется, то отправится домой с яйцами, упакованными в пакет из-под сандвичей. Парень так и не повидался с бывшей подругой. Для человека, совершившего бесполезную поездку за две тысячи миль, парень держался удивительно спокойно и большую часть путешествия читал роман Томаса Манна, отправляя ложкой в рот розовый йогурт из большой банки.

Потом к нам присоединились еще двое. Мрачная пожилая женщина, вся в черном, судя по виду, ни разу не улыбнувшаяся с 1937 года, всю дорогу рассматривала меня так, словно только вчера видела мою физиономию в витрине «Разыскиваются полицией». Ее спутник выглядел намного старше и смахивал на вышедшего в отставку школьного учителя, за что не понравился мне еще больше.

Молодому шведу выпало сидеть рядом с учителе, Тот не только заставил его подвинуться, но и потребовал вдобавок переложить все вещи с багажной полки над ним на противоположную. Затем он ужасно долго выкладывал свои пожитки. Он извлек из чемодана сложенную газету, маленький пакетик слив, еще как кие-то мелочи и положил все на полку. Тщательно ocмотрев сиденье, чтобы на нем не оказалось грязи и проведя по нему на всякий случай рукой, тщательно уложил пиджак и джемпер. Потом, после долгих консультаций со своей спутницей, но не обращая внимания ни на меня, ни на молодого шведа, закрыл окно и опять полез в чемодан, чтобы достать из него что-то забытое. Он проверил свой носовой платок и снова открыл окно. Каждый раз, когда он наклонялся, его старая задница тыкалась мне в лицо, и так хотелось дать ему хорошего пинка! Но каждый раз я встречался взглядом со старой каргой и отказывался от замысла.

Так прошло утро.

Я задремал, положив ногу на ногу и уронив голову на грудь, — увы, это является зловещим признаком старения. А проснувшись, обнаружил, что мои спутники тоже спят. Учитель громко храпел, широко открыв рот. Еще я заметил, что мой башмак трется о его небесно-голубые брюки, оставляя на них грязный след. Осторожно двигая ногой, я выяснил, что могу увеличить площадь загрязнения почти от колена до лодыжки. Позабавившись таким образом несколько минут, я слегка повернул голову и обнаружил, что за моими развлечениями пристально наблюдает старая леди. Пришлось опять притвориться спящим: если бы она произнесла хоть слово, мне пришлось бы задушить ее своей курткой. Но она промолчала.

Так прошел день.

Я не ел со времени легкого ужина предыдущей ночью и был так голоден, что съел бы что угодно, даже бабушкину жирную ветчину с кубиками моркови, от которой меня в детстве рвало. Вечером пришел проводник с тележкой, на которой стояли чашки кофе и закуски. Все быстренько проснулись и стали изучать предлагаемую еду. У меня было двадцать четыре шведские кроны, что я считал вполне приличной суммой, но ее хватило только на один безнадежно скромный сэндвич, украшенный кусочком салата и восемью крошечными фрикадельками. Питание в Швеции — сплошная череда огорчений.

Я купил сэндвич и осторожно снял целлофан, но как раз в этот момент поезд дернулся, бутылки в тележке проводника панически зазвенели, а все фрикадельки с моего бутерброда посыпались на пол как моряки с тонущего корабля. Я тоскливо проследил взглядом их падение и последующее превращение в комочки грязи.

Дама в черном стала смотреть на меня с еще большим презрением, хотя я считал, что это невозможно.

Школьный учитель ловко убрал ногу, чтобы шарики не упали на его блестящий ботинок. Только молодой швед и проводник смотрели на меня сочувственно, пока я собирал с пола фрикадельки и выбрасывал их в мусорку. После этого мне осталось только печально грызть салат с черствой булочкой и мечтать о том, чтобы оказаться в любом другом месте вселенной. Осталось только два с половиной часа, уговаривал я себя, уставившись на старую даму взглядом, из которого она могла бы понять, какое это огромное удовольствие — схватить ее в охапку и выбросить в окно.

Мы добрались до Гётеборга к шести часам. Хлестал холодный дождь, барабаня по тротуарам и потоками стекая в канавы. Я проскочил через вокзальную площадь, прикрыв голову курткой и едва не попав под трамвай, перепрыгнул большую лужу, пролез между двумя припаркованными машинами, чуть не сбил телеграфный столб и двух изумленных уличных торговок, после чего ворвался, запыхавшийся и промокший, в первый же отель.

Я остановился в вестибюле ходячей лужой, протирая стекла очков уголком рубашки и с ужасом понимая, что попал в чересчур шикарное место. В вестибюле стояли кадки с пальмами и все такое. Мне сразу захотелось удрать, но молодой администратор со змеиным взглядом уже смотрел на меня так пристально, словно опасался, что я сверну ковер и унесу его под мышкой. Пришлось повести себя дерзко. Будь я проклят, если какое-то 19-летнее ничтожество в галстуке-бабочке заставит меня почувствовать себя последним говном. Я подошел к стойке и вызывающе осведомился о стоимости одноместного номера на одну ночь. Он назвал мне сумму, за которой пришлось бы идти в банк с тележкой.

— Понятно, — сказал я, стараясь говорить как можно небрежнее. — Полагаю, в нем есть ванна и цветной телевизор?

— Конечно.

— Шапочка для душа?

— Да, сэр.

— Набор гелей для ванны и мазей?

— Да, сэр.

— Набор иголок с нитками? Гладильная доска?

— Да, сэр.

— Фен?

— Да, сэр.

Я разыграл козырную карту:

— Одноразовая губка для обуви?

— Да, сэр.

Вот дерьмо. Я рассчитывал, что он хоть раз скажет «нет», чтобы я мог издевательски заржать и удалиться, покачивая головой. Но он не сказал «нет», и мне оставалось либо оплеванным уползти на карачках, либо взять номер. Я взял номер.

Комната была приятной, но маленькой. В ней были неизменная двадцативаттная лампочка, — когда европейцы поймут, что ее недостаточно? — маленький телевизор, радиоприемник и хорошая ванна с душем. Я сложил все гели и лосьоны из ванной комнаты в свой рюкзак, затем обошел всю комнату, собирая спичечные коробки, письменный набор и другие мелкие предметы, которые можно было унести с собой. Сделав это, я рискнул снова вернуться в Гётеборг, по-прежнему умирая от голода.

Дождь лил как из ведра. Я думал, что смогу добежать до знаменитого Лизеберг Гарденс, но, не преодолев и двухсот метров, вынужден был повернуть обратно. Прыгая под дождем по лужам от одной двери к другой, я пытался найти ресторан, простой хороший ресторан, но такового нигде не было. Промокший до нитки, дрожащий от холода, я уже собирался, пав духом, вернуться в свой отель и съесть все, что там предложат за любую цену, когда заметил какую-то лавчонку, и зашел в нее, отряхиваясь как пес. Вокруг было на удивление много народа, словно я попал в какое-то место для вечерних прогулок. Там шаталось множество молодых алкашей, находящихся в той непредсказуемой стадии, когда не знаешь, что человеку хочется — то ли познакомиться, то ли блевнуть, так что я обошел их стороной.

Одной из характерных особенностей Швеции и Норвегии является то, что в них очень много пьяниц. В этих странах невозможно купить пива, не взяв банковский кредит, их правительства сделали все, чтобы выпивка не стоила затрачиваемых на нее средств и усилий, и все же, куда бы вы ни пошли, вы всюду увидите вдребезги пьяных людей — на вокзалах, на садовых скамейках, в торговых центрах. Я не могу этого понять.

Впрочем, я многого не понимаю в Швеции и Норвегии. Их жители как будто решили искоренить все удовольствия из своей жизни. У них самые высокие налоги, самые суровые антиалкогольные законы, самые скучные бары и рестораны, а смотреть их телевидение — все равно что провести две недели в пустыне. Любая вещь стоит целого состояния. Даже купив плитку шоколада, вы смотрите на сдачу с недоумением, а от более дорогой покупки на глазах выступают слезы боли. Зимой здесь ломит кости от холода, а остальную часть года непрерывно льет дождь. Самое большое развлечение в этих странах — ходить вокруг торговых центров после их закрытия, разглядывая витрины магазинов с такими ценами, каких никто не может себе позволить.

Они обложили себя такими бессмысленными законами, что не устаешь удивляться, кто их составлял и о чем думал, когда писал их. Например, в Норвегии бармен не имеет права подать вам свежий напиток, пока вы не допьете предыдущий. Неужели это надо оговаривать особым законом? В Норвегии считается незаконным выпекать хлеб в субботу и воскресенье. Слава Богу! Страшно представить, что может случиться, если коварный и безжалостный норвежский пекарь всучит вам свежий хлеб в выходные дни. А шведский закон требует от водителей ездить с включенными фарами даже в солнечный день. Меня не удивит, если к следующему моему визиту в Швецию всех пешеходов обяжут ходить с включенными шахтерскими фонарями.

В конце концов я поужинал в «Пицца Хат» на первом этаже маленького торгового центра, где был единственным посетителем. Со мной не было ничего почитать, так что, ожидая пиццу, я глубокомысленно изучал зал с голыми стенами, попивал воду из стакана и забавлялся составлением скандинавских загадок:

Вопрос. Сколько шведов потребуется, чтобы разрисовать стену?

Ответ. Двадцать семь. Один для того, чтобы разрисовать стену, а двадцать шесть — чтобы собрать зрителей.

Вопрос. Что делает норвежец, чтобы забалдеть?

Ответ. Отрезает фильтр у своей сигареты.

Вопрос. Что нужно сделать, чтобы полиция забрала вас прямо из дома за нарушение общественного порядка?

Ответ. Не вернуть вовремя библиотечную книгу.

Вопрос. В шведский рацион питания входят два основных продукта. Один из них — селедка. Какой второй?

Ответ. Селедка.

Вопрос. Как узнать норвежца на средиземноморском пляже?

Ответ. Он единственный будет в снегоступах.

Я тихонько хихикал сам с собой, как и полагается полубезумцу, сидящему в мокрой одежде в пустом ресторане в чужой стране и ждущему пиццу за 25 долларов.

Потом, чтобы достойно завершить памятный вечер, я отправился на вокзал купить билет на утренний экспресс в Стокгольм. В Швеции нельзя просто сесть на поезд, нужно тщательно обдумать этот вопрос и приобрести билет заранее. В зале ожидания действует система, по которой у двери вы отрываете талончик с номером, и ждете, пока ваш номер появится над одной из билетных касс. У меня был 415-й, а над окошком горела цифра 391. Через двадцать минут цифра передвинулась только на 393, и я отправился к газетному киоску взглянуть на глянцевые журналы. Увы, киоск был закрыт, пришлось удовлетвориться рекламой для пассажиров. Когда я вернулся назад, оказалось, что в мое отсутствие имела место невероятная активность — номер 415 появился на табло и тут же исчез. Я взял новый номер, на этот раз 432, и стал ждать. Наконец подошла моя очередь, я предстал перед окошком и попросил у сидящего там мужчины билет в Стокгольм на 10.05 следующего утра.

Он печально взглянул на меня.

— Извините, я не говорю по-английски. Я никак этого не ожидал.

— В Швеции все говорят по-английски, — мое возражение прозвучало неубедительно.

Он еще больше погрустнел.

— Я не говорю. Пожалуйста, подойдите к окошку номер сри, — он указал на окошко в конце зала. — Она отшень карашо говорить по-английски.

Я подошел к указанному окошку и попросил билет в Стокгольм на следующее утро. Женщина, увидев номер 432, зажатый в моем кулаке, указала на табло над своим окошком.

— У вас не тот номер. У меня горит 436-й.

Пока она говорила, к нам направилась седая дама со свирепым взглядом и вывихнутым бедром. Я постарался объяснить мою проблему с моноглотом, работающим в окошке номер пять, но кассирша покачала головой и сказала:

— Вы можете взять другой талон. Затем я, возможно, вас вызову. Но сначала я должна обслужить эту леди!

— Вы стоите не у того окна! — заявила мне вывихнутая дама громовым голосом, каким обычно говорят глухие. — Это мое окно, — добавила она и вызывающе подсмотрела на людей, сидящих в очереди, словно говоря? «Неужели у всех иностранцев вместо мозгов говно?»!

Я понуро поплелся к барабану и, по размышлении, взял сразу три талона, решив, что это даст мне некоторую гарантию, и стал следить за табло. Но когда подошел мой номер, он вновь направил меня к окошку номер пять — место работы единственного человека в Швеции, который не говорил по-английски. Я скомкал этот талон и стал ждать, пока появится следующий номер. Но и следующий выпал на него. Я подбежал к нему, умоляя не вызывать мой последний оставшийся номер, но он вызвал.

У меня не было сил начинать все сначала.

— Пожалуйста, — сказал я, очень тщательно выговаривая слова, — мне нужен билет в одну сторону до Стокгольма на завтрашнее утро в 10.05.

— Конечно, — сказал он, как будто никогда раньше меня не видел, взял деньги и выдал мне билет. Не удивительно, что шведы так часто кончают самоубийством.

 

 

Утром все еще шел дождь, и я оставил надежду исследовать Гётеборг до ухода поезда. Вместо этого я пошел на вокзал и истратил наследство моих внуков на две чашки кофе и покрытую густой глазурью булочку. Поезд отходил в 10.05, и ровно через четыре часа и двадцать минут езды мимо бесконечных сосновых лесов, которые и есть Швеция, я уже прокладывал путь через толпу людей на сумрачном центральном вокзале Стокгольма.

В привокзальном туристическом агентстве мне пришлось заполнить анкету из 700 вопросов, чтобы получить номер в отеле. Но игра стоила свеч, потому что отель «Замок на Риддаргатане», находящийся в миле от вокзала, оказался очаровательной гостиницей, уютной, чистой и не чрезмерно дорогой — насколько это вообще можно сказать о чем-то в Швеции.

Сначала я осмотрел Гамла Стан, старый город, в котором ощущался привкус Центральной Европы — так должен был бы выглядеть Краков или Братислава. Возможно, дело было в дожде, который опять лил непрерывно, придавая городу неизбежно серый и унылый вид. Интересно, в Швеции когда-нибудь перестают идти дожди?

Я шел согнувшись, обходя потоки воды, хлещущие по узким скользким улочкам, и жалея о том, что у меня не было трех вещей — зонта, шляпы и билета на Бермуды. Спрятавшись от дождя в темной кофейне, я сидел, дрожа от озноба, и держал обеими руками чашечку кофе за 3 доллара, глядя на дождь за окном и понимая, что схватил, как минимум, насморк. Вернувшись в отель, я принял очень горячую ванну, переоделся в сухую одежду и почувствовал себя немного лучше, после чего уснул.

Весь следующий день я ждал хорошей погоды, но мне не везло. Только к пяти часам небо наконец прояснилось. Я немедленно натянул мокрые кроссовки и пошел обследовать улицы между ближайшей площадью и маленьким прямоугольным парком, спускавшимся к воде. Теперь все выглядело намного веселее. Был субботний вечер, по улицам гуляли люди, рассыпанные повсюду маленькие ресторанчики и бистро заполняли посетители.

Будучи как всегда голодным, я пригляделся к ресторанам и выбрал самый дешевый и популярный — бистро, декорированное под пещеру, под названием «Матпалатсет». Оно было симпатичным, теплым и уютным, но еду там подавали самую отвратительную из всего, что я когда-либо пробовал, не считая больничной столовки: серый салат из водянистых огурцов и грибов, видом и вкусом напоминающих старую газету, а также мясо, не столько поджаренное, сколько обгоревшее. Каждый раз, когда я пытался отрезать кусочек с помощью ножа и вилки, оно отскакивало, словно ему было больно. Мне стало любопытно. Нигде в Европе не могли подавать такую плохую еду и не прогореть, а здесь люди толпились у дверей в очереди. Я, конечно, все съел — во-первых, потому что был голоден, а во-вторых, потому что это скромное угощение стоило как веселый уик-энд в Брайтоне. Но у меня осталось чувство, что я посетил не ресторан, а автомобильную заправку.

Тем временем дождь перестал, и мое отношение к Стокгольму немного улучшилось. Это на самом деле очень красивый город. В нем больше воды, чем в Венеции, и больше места для парковки на душу населения, чем в любом европейском городе. Он стоит на четырнадцати островах, а в городской черте их еще 25 тысяч, и почти все облеплены коттеджами, в которые переселяются жители Стокгольма каждый уик-энд. Вот и сейчас по меньшей мере две трети домов в городе были темными. Должно быть, здесь время между вечером пятницы и утром воскресенья — настоящий рай для квартирных воров.

Я прошел мимо кинотеатра, возле которого в марте 1986 года был убит премьер-министр Швеции Улоф Пальме. Он пошел со своей женой на фильм о Моцарте в кинотеатр неподалеку от дома, а когда они вышли после сеанса, какой-то сумасшедший застрелил его. Мне это кажется величайшей трагедией, потому что Швеция оставалась едва ли не последним местом в мире, где премьер-министр ходил по улицам пешком без охраны и стоял в очереди за билетами как обычный человек.

Шведская полиция в этой ситуации проявила себя не слишком хорошо. Пальме был убит в 11.21 вечера, но приказ о план-перехвате последовал только в 12.50, и даже тогда полицейским не сказали, что именно они должны искать, а аэропорты были закрыты только в 1.05 ночи. Полиция потратила одиннадцать месяцев и шесть миллионов долларов на расследование убийства, и арестовала в результате невиновного человека. И до сих пор неизвестно, кто это сделал.

Я прошел мимо универмага, в котором Грета Гарбо когда-то продавала дамские шляпки, и попал на длинную пешеходную улицу, где оказался будто в другом городе. Она была завалена мокрым от дождя мусором, повсюду шатались пьяные. Я засмотрелся на витрину какого-то магазина, а потом вдруг заметил, что в нескольких метрах от меня мужчина средних лет писает на ту же витрину, делая вид, что это совсем незаметно на ярко освещенной улице. Он был в стельку пьян, хотя выглядел, благодаря костюму, вполне преуспевающим и образованным. Он сильно меня разочаровал, как и сотни других людей, которые разбросали по всей улице коробки из-под гамбургеров и пакеты из-под чипсов. Это было недостойно шведов. Я ожидал от них лучшего.

Я вырос, восхищаясь Швецией. Она была одновременно и богатой, и социалистической — такое сочетание, мне кажется, необходимо для каждой страны. В США никто не считает позорным, что ребенка с опухолью мозга отправляют умирать домой, потому что у его отца нет денег, чтобы заплатить хирургу. Никто не находит странным, что государственная страховая комиссия аннулирует полисы 14 тысяч самых больных пациентов, потому "что у какой-то страховой компании выдался не самый удачный год (так случилось в Калифорнии в 1989 году). Поэтому мне казалось восхитительным, что какая-то страна может обеспечить своим гражданам равное медицинское обслуживание независимо от его стоимости.

Плохо, конечно, что за эти достижения пришлось платить высокую цену — я имею ввиду скандально известную дороговизну и отношение к жизни, смахивающее на декларацию съезда гробовщиков. Но обнаружить, что в Стокгольме на улицах повсюду мусор, а образованные люди писают на витрины — это уж было чересчур.

Все еще голодный, я остановился возле передвижной палатки фастфуда и, скрепя сердце, заплатил целое состояние за гамбургер. Сказать, что он был похож на кусок говна, значило бы оскорбить говно. Я кое-как съел треть, а остальное выбросил в мусорный бак. Опять начался дождь. Мой насморк усилился. Я вернулся в номер в мрачном расположении духа.

Когда я проснулся, мой нос был полон соплей, а кроссовки — воды, но Стокгольм, в отличие от меня, выглядел прекрасно. Светило солнце, воздух был чист до искристости и вода в гавани сверкала сияющей голубизной. Я вышел пройтись по бульвару, который являлся, в сущности, городским парком с рассыпанными в нем всевозможными увеселительными заведениями: там были музей скандинавской жизни, ярмарка, стационарный цирк, Театр комедии, биологический музей, технологический музей и много еще чего.

Одной из чудесных особенностей европейских городов является то, что в них много парков — например, Тиволи в Копенгагене, Булонский лес в Париже, Пратер в Вене. Это больше, чем просто парки, это места, куда можно пойти не только подышать свежим воздухом, но и прилично поесть и побывать в каком-нибудь интересном месте — обсерватории, зоопарке или музее. Я провел в стокгольмском парке полдня, часто останавливаясь, чтобы полюбоваться видом или выпить кофе.

Я вернулся в город с целью побаловать себя английской газетой и купить бумажные носовые платки, но не нашел ни одного открытого магазина. По воскресеньям Стокгольм, должно быть, самый мертвый город на свете. Тогда я стащил в Макдональдсе примерно семьдесят пять бумажных салфеток.

Я обошел огромный королевский дворец (в нем 600 комнат), который может претендовать на звание самого скучного здания в мире. Самое большое удовольствие я получил от созерцания стражи — наверное, самой добродушной на свете. Швеция ни с кем не воюет уже 150 лет и ей это нравится, так что, я полагаю, шведы просто не хотят, чтобы их солдаты выглядели чересчур воинственно. Поэтому они заставляют их носить белые шлемы, похожие на купальные шапочки, и белые короткие гетры как на утенке Дональде.

На обратном пути я остановился на середине моста, чтобы еще раз полюбоваться панорамой островов и проливов. И вдруг на мою голову, откуда ни возьмись, упала одна капля дождя, потом другая, третья…

Я задрал голову и увидел тяжелую тучу, надвигавшуюся с запада. За несколько секунд небо сделалось черным, и внезапно полил дождь. Люди, которые только что прогуливались рука об руку на весеннем солнышке, бросились в укрытия, держа над головами газеты. А я остался там, где стоял, слишком ошеломленный переменчивостью шведской погоды, чтобы двинуться с места. Я глядел на воду, по которой хлестали струи дождя, поминутно вытирая нос салфетками из Макдональдса и думая мимоходом, что если бы можно было продавать сопли, то я бы разбогател. Но главное, что в эти минуты мне пришло в голову важное решение: я еду в Рим!

 

 

Изначально я собирался добраться до Рима более логичным путем, двигаясь через Германию, Австрию и Швейцарию, потом зацепить угол Франции и прибыть в Италию запылившимся, усталым и отчаянно нуждающимся в постирушках. Но, проторчав почти месяц под вечно протекающими небесами Северной Европы, мне невыносимо захотелось тепла. Вот так все просто. Хотелось пройти по улице в рубашке с короткими рукавами, посидеть с капуччино за столиком под открытым небом, почувствовать на лице солнце. Поэтому я с легким чувством вины покинул запланированный маршрут и перепрыгнул одним прыжком полторы тысячи миль Европы. Путешествовать и жить гораздо интереснее, если следуешь внезапно возникающим импульсам.

Я еще не был в Риме, но всегда рвался туда, особенно с тех пор, как подростком увидел «Сладкую жизнь». Я люблю итальянские картины, особенно тех режиссеров, которые не допускают, чтобы отсутствие актерского мастерства мешало карьере. В таких фильмах главные роли всегда исполняют Джанкарло Джаннини и восхитительная Орнелла Мути. Их названия заранее сообщают, что смотреть, в общем-то, нечего — «Ночь, полная дождя», «То лето в Неаполе», «Когда приходит весна» — так что можно не отвлекаться на сюжет, а сконцентрироваться на двух вещах: разглядывать декорации и ждать, когда Орнелла Мути скинет одежду. В итальянском кино всегда много хороших съемок места действия — обычно Орнелла и Джанкарло едут на фоне Колизея, площади Навона и других достопримечательностей Рима, а по пути либо трахаются, либо ведут задушевную беседу о том, что дальше так продолжаться не может — обычно потому, что один из них живет с Марчелло Мастрояни.

Рим восхитил меня ровно настолько, насколько я ожидал. В нем было все, чего не было в Стокгольме — он был теплым, солнечным, расслабляющим, полным хорошей еды и дешевой выпивки. В первый же вечер я отправился ужинать с американским иммигрантом, который жил в Риме уже двадцать лет и все время жаловался, каким он стал дорогим, но после Стокгольма мне все казалось до смешного дешевым. В конце концов я спросил его:

— Как ты можешь сидеть на открытом воздухе теплым вечером, поедать отличную пищу и при этом на что-то жаловаться?

— Конечно, конечно, но всегда нужно стремиться к лучшему, — сказал он, как будто это что-то объясняло.

После ужина он повел меня по городу, показывая, как все испортилось: бары на улице Венеции полны немецкими и американскими туристами, слишком глупыми и ленивыми, чтобы понять, что их нещадно обирают; на месте Ругантино, ночного клуба возле Испанской лестницы, ставшего знаменитым благодаря «Сладкой жизни», теперь Макдональдс; многие рестораны и отели изуродованы хозяевами, у которых нет вкуса, зато в избытке жадности.

Я слушал его, но не слышал. Мне все казалось замечательным, даже монументально неторопливые официанты и тот таксист, который обманул меня на 30 000 лир — такую цену он содрал с меня, чтобы довезти от Римского вокзала до отеля, забыв сообщить, что он находится всего в двух кварталах и до него можно дойти пешком за минуту. Он сделал это с такой простотой и очарованием, что я еще и дал ему на чай.

Мой отель находился в бедном квартале, в районе, где можно пописать на фасад любого дома, и это будет воспринято нормально, но зато он был центральным, откуда легко попасть в другие части города. Этим я и пользовался каждый день — вставал на рассвете и гулял, наблюдая за тем, как просыпается город — продавцы, насвистывая, подметали тротуары возле своих магазинов, натягивали навесы, распахивали ставни.

Я прошел через сады виллы Боргезе, вверх и вниз по Испанской лестнице, восхитился Колизеем и Форумом, поднялся к высотам Джаниколо, откуда открывался потрясающий вид на город и где молодые пары зависали в страстных объятиях на узких уступах. Итальянцы научились заниматься сексом не раздеваясь, и с большим воодушевлением пользовались этим достижением, невзирая на риск. Я со страхом наблюдал, как некоторые из них опасно ерзали прямо у обрывов, но слава Богу, никто не упал.

Должен сказать, что Рим не самый лучший город для прогулок. Во-первых, существует постоянная опасность, что вас задавят. Пешеходные «зебры» в Риме ничего не значат, что, в общем-то, не удивительно, но к этому надо привыкнуть. Представьте, что вы идете по бульвару, погрузившись в грёзы с участием Орнеллы Мути или цистерны пива, и вдруг до вас доходит, что машины, несущиеся на вас с огромной скоростью в шесть рядов, вовсе не собираются останавливаться.

Не то чтобы вас хотели сбить, как в Париже, нет! Они просто собьют вас. Это происходит потому, что итальянские водители не обращают внимания на дорогу. Они слишком заняты: гудят в свои рожки, энергично жестикулируют, не пускают другие машины на свою линию, занимаются любовью, отпихивают детей на заднее сиденье, поедают сэндвичи размером с бейсбольную биту — и часто делают все это одновременно. Поэтому они могут заметить вас только случайно, в зеркало заднего вида, как кучу тряпья, оставшуюся на дороге.

Но даже если они вас заметят, то не остановятся. И в этом нет никакой личной неприязни. Просто они считают, что, если что-то стоит на пути, это нужно сбить, будь то телеграфный столб или гость со Среднего Запада. Единственное исключение делается для монахинь. Даже римский водитель никогда не собьет монахиню — черно-белые группы пролетают через восьмирядные магистрали без всякой опаски, как бумажки под ветром. Так что, если захотите перейти через Площадь Венеции, вам придется подождать, пока подойдут несколько монахинь, и прилипнуть к ним как потная футболка.

Мне нравится итальянский способ парковаться. Они ставят машины как попало, и при этом кажется, что вы наблюдаете за конкурсом на лучшую парковку среди слепых. Машины стоят под разными углами, одной половиной на мостовой, а другой на тротуаре, они загораживают выезды из гаражей, боковые улицы и телефонные будки, они прижимаются друг к другу настолько тесно, что выбраться наружу можно только через крышу. В Риме машины паркуют так, как припарковался бы водитель, только что выливший себе на яйца мензурку соляной кислоты.

Однажды утром, когда я шел по улице, мимо, визжа тормозами и отчаянно газуя, пронесся «Фиат». Он остановился в сотне метров от меня, водитель тут же дал задний ход и откатился к стоянке, где заметил свободное место шириной меньше метра. Не замедляя хода, он втиснул машину в это пространство и с грохотом врезался в «Рено».

В течение минуты ничего не происходило, слышалось только какое-то шипение. Потом водитель выскочил из машины и с удивлением уставился на причиненные им разрушения — покореженный металл, разбитые фары, выхлопную трубу его машины, упавшую на тротуар. Он смотрел так озадаченно, словно все это свалилось с неба. Затем он поступил как истинный итальянец: со всей силы пнул ногой «Рено», помяв дверцу в наказание отсутствующему водителю — за то, что тот имел наглость поставить машину на это место. После этого он вскочил в свой «Фиат» и уехал на той же бешеной скорости, как приехал. На улице снова воцарилась тишина, только брякали куски металла, отваливаясь от разбитого «Рено». Никто, кроме меня, и глазом не моргнул.

Даже мусор в Риме меня не особенно раздражает. Это единственный город, не считая Нью-Йорка, о котором можно сказать, что грязь, перенаселенность и ужасное уличное движение, как ни странно, являются составными частями его привлекательности. В сущности, Рим вообще похож на Нью-Йорк — тот же шум, мусор, сигналы автомобилей, те же ленивые полицейские на улицах, та же манера жестикулировать, тот же несфокусированный выброс энергии. Различием является лишь то, что в Нью-Йорке существует довольно четкий порядок, а Рим удивительно хаотичен.

Итальянцы совершенно не признают никакого порядка. Они живут в каком-то вечном бардаке, что лично мне кажется привлекательным. Они не стоят в очередях, не платят налогов, не являются вовремя на встречи, не делают никакой работы без маленькой взятки, они вообще не признают правил. В итальянских поездах на каждом окне висит бирка на трех языках.

На французском и немецком она предупреждает, что высовываться запрещено. А на итальянском просто сообщается, что это нехорошо. Иначе и быть не может. Даже преступники в Италии поразительно небрежны. В январе 1988 года итальянские бандиты похитили восемнадцатилетнего юношу по имени Карло Селадона. Они посадили его в яму глубиной шесть футов и не забывали кормить, но требование о выкупе удосужились послать — представьте себе! — только в октябре, то есть через девять месяцев после похищения. Как в это поверить? Похитители потребовали пять миллиардов лир (2, 5 миллиона долларов), и отчаявшиеся родители немедленно заплатили их, но похитители потребовали еще. На этот раз родители заартачились. Короче говоря, в конце концов пленника отпустили на свободу спустя два года и 100 дней после похищения.

В дни моего визита итальянцы имели сорок восьмое правительство за сорок пять лет. В стране социальная структура банановой республики, однако она, как ни странно, процветает. Экономика Италии занимает пятое место в мире, что является невероятным достижением при таком хроническом бардаке. Если бы итальянцы обладали собранностью японцев, то стали бы хозяевами планеты. Слава Богу, этого не происходит. Они слишком заняты, расходуя свою огромную энергию на приятные мелочи повседневной жизни — детей, хорошую еду, споры в кафе — словом, на то, что надо.

Однажды утром, когда я сидел в баре, туда вошли трое рабочих в синих спецовках и остановились возле стойки выпить кофе. Через минуту один из них начал дубасить другого по груди, в то время как третий размахивал руками, издавал жуткие стоны и по-рыбьи хватал ртом воздух, словно ему было трудно дышать.

Я подумал, что вот-вот появятся ножи и польется кровь, но потом дошло, что они просто обсуждают гол, забитый накануне в футбольном матче против Бельгии. Через минуту они допили свой кофе и вышли все вместе, очень веселые.

Какая удивительная страна.

Как-то я отправился в музей Боргезе. Из газетного сообщения мне было известно, что в 1985 году он был закрыт на два года на ремонт, но, когда я пришел туда, вилла все еще была в лесах и огорожена листами рифленого железа. Ремонту не было видно конца — это через пять лет после того, как ее закрыли и через три года после запланированного открытия. Такая постоянная необязательность раздражает, но это быстро начинаешь воспринимать как неизбежную часть жизни, подобно плохой погоде в Англии.

Надо заметить, что забота о культурном наследии — не самая сильная черта Италии. Страна тратит 200 миллионов долларов в год на сохранение и реставрацию памятников старины, что кажется на первый взгляд приличной суммой. Но если вспомнить, что это меньше стоимости десяти километров нового шоссе и составляет только малую часть суммы, потраченной на строительство стадионов для проведения кубка мира L990 года, она выглядит куда скромнее. А вообще это меньше 0, 2% национального бюджета. В результате две трети национальных сокровищ либо лежат в запасниках, недоступные публике, либо гибнут из-за недостатка внимания. Например, в 1989 году 900-летняя башня в Павии рухнула, убив четырех человек. В Италии повсюду валяется так много сокровищ, что просто грех их не своровать. В 1989 году из музеев и соборов страны было похищено 13 тысяч произведений искусства, а к настоящему моменту эта цифра возросла до 90 тысяч. На Италию приходится восемьдесят процентов всех краж художественных ценностей, совершаемых в мире.

Наплевательское отношение к историческому наследию здесь чуть ли не национальная традиция. В течение тысячи лет с благословения Римской католической церкви строители и архитекторы смотрели на древние термы, храмы и другие памятники старины как на источник дохода. Колизей превратился сегодня в руины не из-за времени, а потому что люди веками разбивали его кувалдой на куски и отвозили в ближайшую печь для обжига, чтобы превратить в цемент. Когда Бернини понадобился кусок бронзы для сооружения великолепного балдахина в соборе Св. Петра, он просто оторвал его от крыши Пантеона. Удивительно, что от древнего Рима вообще еще что-то осталось.

Не имея возможности осмотреть Боргезе, я погулял по окружающим виллу садам, ставшими сейчас самым большим и красивым общественным парком. В нем было очень хорошо, если не считать момента, когда, пробираясь через лесок, я наткнулся на мужчину, который какал под деревом, сидя на корточках и глядя на меня со скорбью. Европейцы вообще имеют привычку облегчаться на открытом воздухе. Вдоль любого шоссе во Франции или Бельгии можно увидеть людей, стоящих возле машины и поливающих кусты всего в метре от дороги. В Америке этих людей поймали бы и побили.

В Европе же это освящено традицией. Согласно книге Reay Tannahill «Секс в истории» во Франции XVIII века аристократы — и мужчины, и женщины — не видели ничего плохого в том, чтобы вместе ходить в туалет, и иногда удалялись после ужина в укромные места вместе, чтобы не прерывать оживленных бесед. Я думаю, что это многое объясняет в характере французов. Что касается итальянцев, то римские рабочие, встречаясь на улице, не говорят: «Как поживаешь?» или «Как дела?», а спрашивают: «Хорошо посрал сегодня?» Честно.

Заканчивая путешествие в Рим, нельзя не посетить Ватикан и собор Св. Петра — самую большую церковь в этой маленькой стране, как написано в путеводителях. Я пришел туда, полагая, что придется пройти какой-нибудь пограничный контроль и заплатить входную плату, но единственным препятствием, с которым мне пришлось столкнуться, были две дюжины тараторящих мужиков, предлагавших купить открытки или сделать фото поляроидом. Я направил их к даме в утепленной куртке, сказав, что она моя жена и у нее все деньги. Они бросились к ней, а я сумел пересечь большую площадь без помех, остановившись только на минутку возле группы американских туристов, чтобы послушать о Муссолини и Латеранском договоре. Кроме того, я узнал, на каком балконе появится Папа, если появится, но он не появился. Мне было интересно, и я бы постоял подольше, но гид быстро распознала во мне чужого и сообщила, что это частная группа, и она не будет продолжать, пока я не уйду.

Собор Св. Петра снаружи выглядит не столь потрясающе, но стоит войти внутрь, как перед вашими глазами предстает такое зрелище, что трудно не застыть с открытым ртом. Это чудо, такое огромное, красивое, прохладное и полное сокровищ, воздуха и лучей божественного света, что вы не знаете, на чем остановить взгляд. Это единственное здание, в котором мне захотелось опуститься на колени, воздеть руки к небу и воззвать: «Возьми меня домой, Господи». Никогда еще ни одно сооружение не производило на меня такого впечатления.

Я прошел по широкому центральному проходу, поражаясь размером зала. Он имеет 730 футов в длину, 363 фута в ширину и 438 футов от пола до верхушки купола. Четыре огромные колонны, поддерживающие купол, не выглядят очень мощными в таком окружении, пока вы не прислонитесь к одной из них и внезапно не осознаете, что она имеет пятьдесят футов в диаметре. Только оглянувшись назад и увидев длину церкви, куда входили посетители, казавшиеся муравьями, я осознал в полной мере, каким колоссальным был этот собор. Мне также пришло в голову, что хотя он казался почти пустым — каждая группа туристов стояла на участке пола размером в футбольное поле — нас там было не менее нескольких сотен.

Затем я пошел в Сикстинскую капеллу и в музей, которые были, безусловно, великолепны, но должен признаться, что все последующие впечатления были ослаблены зрелищем грандиозного собора Св. Петра.

Я прошел обратно в район, где было полно сувенирных лавок. У меня слабость к ярким сувенирам и, по моему опыту, самыми лучшими в этом отношении являются магазины, специализирующиеся на религиозной тематике. Однажды в Айове я целый час мучительно колебался, не купить ли мне за 49 долларов 95 центов электрический портрет Христа. Когда его включали в сеть, казалось, что из его ран течет кровь. Наконец я решил, что он чересчур безвкусен даже для меня. Теперь я хотел найти подходящую компенсацию здесь — распятие на кочерыжке кукурузного початка или ручку с изображением Рождества Христова, набор карандашей с фигурами апостолов или держатель для туалетной бумаги «Тайная вечеря». Но во всех магазинах был примерно одинаковый ассортимент четок, распятий огромных размеров, пластмассовых базилик и глубоких тарелок с изображением Папы Иоанна Павла, очень аляповатых. Я мог бы пойти в центр города и купить дюжину тарелок с Папой для званых обедов, но это бы обошлось в целое состояние.

В последнее утро в Риме я зашел в мавзолей монахов-капуцинов в церкви Санта-Мария делла Концесьоне на оживленной улице Пьяцца Барберини. В XVI веке какому-то монаху пришла в голову счастливая мысль собрать кости своих коллег после их смерти и украсить ими монастырь. Как вам нравится такая идея? Мрачные кельи в церкви были полны таких украшений, как алтарь из ребер, гробница из черепов и берцовых костей, настенные розетки из позвонков, светильники из костей рук и ног. В одном углу стоял скелет капуцинского монаха в полный рост, одетый в рясу с капюшоном. Вдоль стены были таблички на шести языках с веселенькими приветствиями, типа: «МЫ БЫЛИ КАК ВЫ, ВЫ БУДЕТЕ КАК МЫ». Эти парни обладали своеобразным чувством юмора. Легко представить, как каждый раз, когда у вас случался грипп, какой-нибудь монах подходил к вам с рулеткой и задумчивым выражением лица.

Четыреста монахов приняли участие в украшении этого монастыря между 1528 и 1870 годами, когда их деятельность была прекращена. Мавзолей, несомненно, является источником постоянного дохода для монастыря. Туристы входили туда, радуясь возможности заплатить кучу лир за этот фильм ужасов. Я только пожалел, что там не было сувенирного магазина, где продавались бы наборы колец для салфеток, сделанных из человеческих позвонков, или чесалки для спины из настоящих рук с кистями.

 

 

Я выписался из отеля и отправился на Римский вокзал. Подобно многим другим общественным местам в Италии, это был сумасшедший дом. Казалось, люди стоят у касс не для того, чтобы купить билеты, а чтобы излить свои горести бесстрастным, как сфинксы, кассирам, бешено жестикулируя и надрываясь от крика. Поразительно, сколько страсти итальянцы вкладывают в любые, даже самые простые действия. Мне пришлось простоять в очереди минут сорок, наблюдая, как люди, только что рвавшие на себе волосы и истошно вопившие, получив билет, уходили спокойными и счастливыми. Я не вникал в их проблемы, потому что был слишком занят отпихиванием нахалов, которые пытались влезть в очередь именно передо мной, как будто я держал в руках плакат «Добро пожаловать!». Один из них пытался даже дважды. Чтобы отстоять свое место в римской очереди, нужно иметь, как минимум, мотыгу.

Наконец, за минуту до отхода поезда, подошла моя очередь. Я взял билет во второй класс до Неаполя — и это оказалось очень просто, уж не знаю, из-за чего там был весь сыр-бор. Потом я как ошпаренный побежал на платформу, и сделал то, что раньше видел только в боевиках и давно сам хотел попробовать — вскочил в тронувшийся поезд, а точнее, упал в него, как мешок с дерьмом.

Вагон был переполнен, но я нашел себе место около окна и перевел дух, в то время как состав медленно плелся по бесконечным окраинам Рима. Затем, набрав скорость, он потащился по грязным, подернутым ядовитой дымкой пригородам, полным недостроенных домов и убогих строений без признаков какой-либо жизни.

До Неаполя было два с половиной часа пути, и почти все пассажиры быстро уснули, просыпаясь только тогда, когда поезд останавливался на полустанках, или чтобы показать билет кондуктору. Пассажиры в большинстве выглядели бедными и небритыми (женщины, в том числе), что резко контрастировало с элегантностью Рима. В вагоне было душно, и вскоре я сам задремал, но меня разбудили громкие причитания. Толстая цыганка в шали проходила по вагону с препротивнейшим ребенком на руках, повествуя о своей горькой судьбе и клянча денег, но ей никто ничего не давал. Добравшись до меня, она сунула ребенка мне прямо в лицо — он был измазан шоколадными слюнями и выглядел отталкивающе. Пришлось срочно дать ей тысячу лир — как раз перед тем, как младенец выпустил струю липких коричневых слюней. Она взяла деньги не поблагодарив, с безразличием проводника, проверяющего билеты, и пошла дальше, стеная еще громче. Оставшаяся часть пути обошлась без происшествий.

В Неаполе меня встретили двадцать шесть таксистов, каждый из которых желал отвезти меня куда-нибудь подальше, но я сделал им ручкой и пешком отправился к ближайшей станции пригородных поездов, пробираясь через ужасную грязь и нищету. Вдоль дороги сидели люди за шаткими столиками, торгующие сигаретами и дешевыми мелочами. Машины, припаркованные там и сям, были грязными и побитыми. Магазины выглядели унылыми и пыльными. Я намеревался остановиться в Неаполе на день-другой, прежде чем отправиться в Сорренто, но зрелище было столь ужасным, что мне захотелось уехать тотчас же и вернуться в Неаполь попозже, когда соберусь с духом, чтобы увидеть все это еще раз.

Пока я добрался до станции и купил билет, наступил час пик. Поезд был набит потными людьми и шел очень медленно. Я сидел между двумя толстухами, которые все время переговаривались между собой, так что невозможно было ни читать, ни фантазировать об Орнелле Мути. И все же мне повезло: я сидел, хотя сиденье было шириной в шесть дюймов, а женщины по бокам, надо сказать, были очень мягкими. Большую часть поездки я провел, отдыхая на плече то у одной, то у другой, глядя на них с благодарностью и любовью. Они как будто ничего не имели против.

Мы выбрались из трущоб Неаполя и поехали по трущобам его пригородов, а потом оказались на полоске земли между Везувием и морем, останавливаясь через каждые несколько сот метров на пригородных станциях, где по 100 человек выходило и по 120 входило. Даже Помпеи и Геркуланум (в современном прочтении — Эрколано) выглядели грудами покореженного бетона, и из поезда мне не удалось разглядеть никаких признаков древних руин. Через несколько миль мы поднялись в горы и начался непрерывный ряд туннелей. Воздух внезапно сделался прохладным, а деревушки — иногда всего несколько домов и церквушка в полоске земли между туннелями — потрясающе красивыми: с них открывался вид на голубое море.

Я влюбился в Сорренто с первого взгляда. Возможно, сыграли свою роль время дня, погода, облегчение, что выбрался из Неаполя, но мне показался совершенством компактный город, спускавшийся от вокзала к Неаполитанскому заливу. Его сердцем была маленькая оживленная площадь Пьяцца Тассо, окруженная открытыми кафе. От площади расходились аллеи, прохладные и тенистые, с волшебным ароматом цветов, с торговцами, болтающими у дверей магазинов, играющими детьми и общей суматохой итальянской жизни. Все было очаровательно. Мне захотелось остаться здесь навсегда. Я снял номер в отеле Эдем, здании 50-х годов постройки на боковой улочке. Минут пять я ходил как безумный по комнате, из которой между крыш домов и деревьев было видно море, поздравляя себя с удачей. Потом выключил свет и снова вышел на улицу.

Город был полон пожилых английских туристов. Со столиков и от проходящих по тротуару пар до меня долетали обрывки разговоров, всегда одинаковых. Жены упражняли язык непрерывной бессмысленной болтовней, которая характерна для англичанок во второй половине жизни. «Я собиралась купить сегодня колготки, но забыла. Я просила тебя напомнить мне, Джеральд. На этих колготках спущена петля. Полагаю, что смогу купить здесь колготки. Понятия не имею, какой надо спрашивать размер. Я знала, что надо было положить лишнюю пару…» Джеральд, конечно, не слушал эту болтовню, потому что тайком рассматривал красотку с обнаженной грудью, которая, прислонясь к фонарному столбу, обменивалась колкостями с местными хулиганами. Жена для него была лишь привычным шумовым раздражителем. Куда бы я ни пошел в Сорренто, всюду попадались эти английские супружеские пары — жена на все взирала критически, словно работала секретным агентом министерства здравоохранения и полиции нравов сразу, а муж тащился за ней, измученный и подавленный.

Я поужинал в ресторане рядом с площадью. Он был битком набит посетителями, но обслуживание было отличным, а еда превосходной — равиоли в сметане, груда морских гребешков по-соррентийски, большая порция салата и полная вазочка домашнего мороженого, вызвавшего у меня слезы удовольствия.

Позднее, когда я пил кофе и курил сигарету, устроив живот на краю стола, в ресторан вошла группа из восьми человек, выглядевших богатыми и самоуверенными. Женщины были в мехах, мужчины в кашемировых пальто и темных очках. Через минуту они подняли такой шум, что все в ресторане замолчали — и посетители, и официанты смотрели только на них.

Очевидно, они заранее забронировали столик, но он был еще не готов, — в зале не было ни одного свободного места, — и теперь они всеми возможными способами выражали свое негодование. Менеджер, ломая руки, выслушивал оскорбления и давал указания официантам, носившимся со стульями, скатертями и цветочными вазами, чтобы собрать импровизированный стол на восемь человек в и без того уже переполненном зале. Единственным, кто не участвовал в скандале, был хозяин вечеринки, человек который стоял поодаль, накинув на плечи пальто за 500 долларов. Он ничего не говорил, только тихонько дал пару указаний своему подручному с рябым лицом — как мне показалось, уточнил, кому из обслуживающего персонала дать хорошего пинка, а кому засунуть в рот дохлую рыбу.

Метрдотель подскочил к ним и, кланяясь, доложил, что стол удалось накрыть пока на шестерых, но он надеется, что в скором времени найдутся еще два места, а сейчас дамы могли бы сесть… он поклонился, достав лбом до пола. Это было почему-то воспринято как очередное оскорбление. Хозяин снова прошептал что-то своему подручному, и тот вышел — видимо, чтобы принести автомат или подогнать бульдозер и сравнять ресторан с землей.

Тогда я сказал: «Звините (в этот раз мой итальянский воспринимался как музыка), вы можете занять этот столик. Я как раз собираюсь уходить». Допив кофе, я забрал сдачу и встал. Управляющий ресторана смотрел на меня так, словно я спас ему жизнь, а метрдотель явно хотел поцеловать в губы, но вместо этого осыпал меня бесконечными «Спасибо». Никогда еще я не был так популярен. Официанты сияли улыбками, многие посетили тоже смотрели на меня с восхищением. Даже крутой хозяин вечеринки слегка наклонил голову в сдержанном проявлении благодарности и уважения. Мой столик тут же унесли, а я был препровожден к двери управляющим и метрдотелем, которые кланялись и благодарили меня, смахивали пылинки с моих плеч и предлагали своих дочерей для брака или просто для бурного секса. У двери я обернулся, изобразил голливудскую улыбку, помахал рукой посетителям ресторана и вышел в сгустившиеся сумерки.

Переполненный хорошей едой и сознанием того, что я принес мир этому беспокойному уголку Сорренто, я побрел вдоль Корсо Италия вверх, по дороге к побережью. Там я целый час простоял, облокотившись на парапет, не в силах отвести взгляда от залива, изгибающегося дугой в сторону Везувия. На дальнем мысе раскинулся городок Поццуоли, пригород Неаполя и родина Софии Лорен. Жители Поццуоли имеют сомнительное удовольствие проживать на самом геологически нестабильном участке планеты, природном эквиваленте вибростенда. Они испытывают до 4 тысяч слабых землетрясений в год, иногда до сотни в день. Они так привыкли к тому, что в их рагу сыплется с потолка штукатурка, а падающие дымовые трубы сбивают с ног их бабушек, что почти не обращают на это внимания.

Землетрясения в Калабрии составляют часть жизни — одно из них, происшедшее в Неаполе в 1980 году, оставило бездомными 120 тысяч людей, и в любое время может произойти другое, еще более сильное. К тому же города здесь построены на таких крутых холмах, что кажется, от любого толчка могут упасть в море. А сверх всего, на заднем плане грохочет Везувий, все еще опасно живой. Последнее извержение было в 1944 году, после которого установилось самое длительное затишье со времен средневековья. Не слишком обнадеживающе, правда?

Утром я прошел к морю по крутой, необыкновенно красивой дороге, и сел на почти пустой паром до Капри, гористого зеленого острова в десяти милях от западной оконечности Соррентийского полуострова.

Вблизи Капри не произвел большого впечатления. Вокруг гавани стояли закрытые сувенирные киоски и кафе, кругом не было ни души, не считая матроса, лениво сматывающего веревку у пристани. Возле крутой дороги, ведущей в горы, стоял знак: "Капри 6 км ".

«Шесть километров!» — выдохнул я.

У меня с собой были два путеводителя по Италии, оба такие бесполезные, что я даже не хочу называть их, чтобы не сделать косвенную рекламу. Ни один из них даже не намекнул, что город Капри находится в горах на расстоянии нескольких миль от гавани. Из них следовало, что достаточно просто сойти с парома, чтобы очутиться в городе. А с пристани казалось, что он находится где-то в облаках.

Фуникулер не работал. Я огляделся вокруг в поисках автобуса или такси, на худой конец осла, но ничего подобного поблизости не было видно, так что я со вздохом начал восхождение. Подъем облегчали открывающиеся с дороги виды на море и красивые виллы. Сначала тянулся бесконечный серпантин, но через милю-другую появились вырубленные в горах крутые винтовые ступени, предлагавшие более прямой и, как мне показалось, более быстрый путь. Я рискнул пойти по ним. Никогда не видел таких нескончаемых ступеней! Они шли и шли не кончаясь. Через триста ступеней я стал задыхаться и так вспотел, что не воспринимал уже никакую красоту.

Из-за обманчивой горной перспективы мне все время казалось, что я вот-вот достигну вершины, но за следующим поворотом оказывались новые ступени. Я снова взбирался, задыхаясь и облизывая шершавым языком пересохшие губы, так что даже две женщины в черных одеждах, спускавшиеся мне навстречу с покупками, посмотрели на меня с угрюмым интересом. Поддерживало только то, что я, похоже, был единственным человеком, у которого хватило упорства добраться до Капри пешком. Постепенно дома стали попадаться чаще, потом потянулись сплошными рядами, а бесконечные ступени перешли в крутые мощеные улочки. Наконец я прошел под аркой и оказался на чудесной площади, которая была полна немецкими и японскими туристами. По моим щекам потекли слезы.

Я снял комнату в «Отеле Капри». "Оригинальное название! Долго вы думали, чтобы придумать такое? " — спросил я управляющего, но он только смерил меня пренебрежительным взглядом. Не знаю, с чего вдруг такое высокомерие: отель был такой маленький, что обходился без портье, так что управляющему пришлось самому отвести меня в комнату. Теперь я оказался в затруднении, давать ли ему чаевые, как обычному портье, или это будет оскорблением его высокому положению. В конце концов я пришел к разумному компромиссу: дал ему чаевые, но очень маленькие. Он посмотрел на них так, словно я положил ему в ладонь катышек помета, из чего я заключил, что, возможно, не совсем правильно понял местные правила. «Может быть, в следующий раз мои шутки вас позабавят», — заметил я бодро, захлопывая за ним дверь.

Город Капри оказался скоплением вилл, крошечных лимонных рощ и роскошных видов на Неаполь и Везувий. Сердцем города была маленькая площадь Пьяцца Умберто, заставленная столиками и соломенными креслами из ближайших кафе. Все остальное представляло собой сложную сеть тропинок и узких проходов, соединяющихся между собой таким сложным образом, что через десять минут прогулки оказываешься в том же самом месте, из которого только что ушел в противоположном направлении. Тропа то спускалась вниз по склону холма, то вела в облака к разбросанным высоко в горах виллам. Мне хотелось купить все дома, которые я видел.

Автомобильных дорог на острове вообще нет, кроме одной, ведущей из гавани в город и дальше к Анакапри на дальней стороне острова. В остальные места можно попасть только пешком. Капри, должно быть, лучшее место в мире для изматывания сил.

Большинство магазинов в городе назывались «Гуччи» и «Ив Сен Лоран», а стало быть, покупателями в них были богатые люди. Но сезон, к счастью, еще не наступил, не наблюдалось и признака старых пердунов на яхтах и их сморщенных подруг, обвешанных драгоценностями, так что практически все магазины были закрыты.

Почти стемнело. Дорога между деревьями вдруг свернула за поворот и вывела на смотровую площадку, висящую над пропастью, так что от высоты захватывало дух. Площадка была построена явно для туристов, но создавалось впечатление, что здесь уже много лет не было вообще никого, не говоря о туристах. Мне необыкновенно повезло, что я попал сюда. Никогда раньше не приходилось видеть ничего и вполовину столь прекрасного: на одной стороне раскинулся город Капри, с другой мерцали огни бухты Анакапри, а прямо подо мной плескались омывающие утес ярко-аквамариновые воды Средиземного моря. Я бы отдал все на свете, чтобы видеть эту красоту каждый день!

Но тут я заметил виллу, укрытую чуть повыше за деревьями. Кто-то уже владел этой красотой, мог сидеть здесь каждое утро за завтраком в халате от Ив Сен Лорана и тапочках от Гуччи, любуясь этим кусочком Средиземноморского рая. Тут же пришло в голову, что вилла могла принадлежать какому-нибудь парню, который пользуется ею всего две минуты за десять лет. Он слишком занят заключением сделок и телефонными разговорами, чтобы замечать эту красоту. Странно, что богатство всегда растрачивается зря. С этой невеселой мыслью я вернулся в город.

Я поужинал в полупустом ресторане, сидя у окна с видом на море и размышляя о том, что тупею от всего этого благополучия. Приходило то ужасное чувство вины, которое распространено среди англичан — что любое удовольствие, включая чашку чая с молоком и шоколадный бисквит, является непростительным излишеством. Я обреченно думал, что мне придется расплачиваться за все это, когда вернусь домой — долгими вечерами на ледяном сквозняке и прогулками по диким, заболоченным вересковым пустошам. В свою очередь, сознание того, что я все же испытываю вину за полученное удовольствие, улучшило мое настроение.

Шел уже девятый час, когда я вышел из ресторана, но соседние магазины были еще открыты — люди покупали вино, хлеб и сыры. Да, итальянцы, несомненно, умеют жить. Я выпил пару кружек пива в кафе «Фуникулер» и не спеша прошел на центральную площадь. Немецких и японских туристов нигде не было видно: видимо, они легли спать или скорее отправились на материк на последнем пароме.

Проснулся я серым утром. Холмы позади города были скрыты тонкой дымкой, которая в фильмах ужасов обычно сопровождает появление мертвецов из могил. Я собирался пойти к руинам виллы Тиберия, где старый негодяй имел обыкновение сбрасывать не угодивших ему гостей со скалы, но холодный мелкий дождь загнал меня в кафе, где я сидел, попивая капуччино и с надеждой поглядывая на небо. К середине дня, понимая, что мои планы рухнули, а задерживаться еще на день нельзя, я неохотно выписался из «Отеля Капри» и стал спускаться по скользким ступеням к гавани, где купил билет на паром до Неаполя.

Неаполь после Сорренто и Капри выглядел еще хуже, чем в первый раз. Я прошел вдоль побережья, но не увидел там счастливых рыбаков, занятых починкой сетей и распевающих «Санта Лючию». Вместо этого там были только зловещие брошенные суда, горы мусора на каждом углу и множество людей, предлагавших лотерейные билеты из картонных коробок.

У меня не было ни карты, ни представления о географии города, но я повернул к центру, надеясь набрести на приличный отель. Вместо этого я нашел глухие, часто не мощеные улочки, с отваливающейся со стен штукатуркой и бельем, развешанным наподобие знамен между балконами, никогда не видевшими солнечного света. На улицах было много тучных женщин и предоставленных самим себе ребятишек, часто с голыми попками и в грязных рубашонках.

Мне показалось, что я попал на другой континент. В центре Неаполя около 70 тысяч семей даже сейчас живут в полуразрушенных домах без ванн и водопровода. Нередко все пятнадцать членов разросшейся семьи ютятся в одной-единственной комнате. Говорят, что в наихудшем из неапольских районов, Викарии, самая высокая плотность населения в Европе, а может быть, и в мире. Подстать плотности населения и преступность — особенно такие незначительные преступления, вроде кражи машин (29 тысяч в год) и ограблений. Но я чувствовал себя в безопасности. Никто не обращал на меня внимания. Я был явно похож на туриста, у которого в рюкзаке можно найти только грязные трусы, половинку шоколадки и рваный экземпляр книги Мортона «Путеводитель по южной Италии».

После Капри шум и грязь Неаполя были особенно невыносимы. Я шел и шел, но лучше не становилось. На главной торговой улице были толпы людей и мусор. В конце концов я оказался на площади Гарибальди перед центральным железнодорожным вокзалом, пройдя через весь Неаполь. Залитый потом, с растертыми ногами, я оглянулся на город, который только что прошел из конца в конец, и подумал, не попробовать ли еще раз. Но не смог. Вместо этого я сделал ручкой двадцати шести таксистам и купил билет до Флоренции. Там должно быть лучше.

 

 

Во Флоренцию ходит самый медленный поезд в мире. Он двигался как старый астматик, которого под страхом смерти заставили бежать марафон. Буфет в число достоинств поезда не входил. Сначала он был переполнен, но, по мере того как день переходил в вечер, а вечер в ночь, нас становилось все меньше и меньше, пока в конце концов не остался один бизнесмен, уткнувшийся в газету, молодой человек, думавший, что он похож на известного киноактера, и я. Каждые две-три мили поезд останавливался на какой-нибудь полутемной станции, где на платформах росла трава, где никто не входил и не выходил.

Иногда поезд тормозил в чистом поле и просто стоял. Он стоял так подолгу, что в голову приходила мысль — наверное, машинист пошел в поле пописать и свалился в колодец. Однако через некоторое время поезд трогался, проезжал метров тридцать и снова останавливался. Потом внезапно с мощным « ву-ух!» мимо проносился состав, так что наш поезд качался и, казалось, у него сейчас по-вылетают стекла. Пролетали ярко освещенные окна, за которыми люди ужинали или играли в карты, двигаясь со скоростью вихря, а затем снова наступала тишина, и мы опять сидели, пока поезд собирался с силами, чтобы доползти до следующей поросшей травой платформы.

Было далеко заполночь, когда мы добрались до Флоренции. Я очень устал и проголодался, в связи с чем полагал, что заслужил немного роскоши. Как на грех, все рестораны в районе вокзала оказались закрыты, кроме одного кафе, к которому я и поспешил, мечтая о пицце размером с крышку мусорного ведра, полной грибов, салями и оливкового масла. Но к моему прибытию хозяин как раз закончил запирать дверь.

Огорченный, я направился в первый же отель, какой увидел, — бетонную коробку в нескольких кварталах от вокзала. Уже подходя я понял, что он очень дорогой, но, хотя спонсировать безобразие не в моих правилах, мне срочно нужен был туалет, так что я пренебрег принципами.

Администратор назвал мне какую-то фантастическую цену за одноместный номер, но я покорно принял ее и был препровожден в комнату на самом медленном лифте в мире 112-летним портье, от которого узнал, что ресторан уже закрыт, а в номер еду не подают. Он сообщил об этом, почему-то с долей гордости, и добавил что бар будет открыт еще двадцать пять минут, и я могу успеть перекусить там. Он весело прищелкнул пальцами, показывая, что сильно в этом сомневается.

Мне очень хотелось в туалет и нужно было спуститься в бар до закрытия, но портье считал, что должен показать все находящееся в комнате, таскал меня за собой, демонстрируя душ и телевизор, показывая, где находится шкаф. «Благодарю вас. Сам бы я никогда не нашел этот шкаф», — сказал я, сунув тысячу лир в его карман и подталкивая к двери. Я не хотел быть грубым, но чувствовал, плотину у меня в штанах вот-вот прорвет, и мне придется иметь дело с чем-то вроде пожарного шланга под бешеным напором. Этого, к счастью, не случилось. Вот уж, действительно, счастье! Я умылся, схватил какую-то книгу и поспешил к лифту. Нажал на кнопку «Вниз», посмотрел на часы. Не так плохо. У меня было еще двадцать пять минут — достаточно для того, чтобы выпить пива и съесть все, что предложат.

Но лифт не пришел. Я решил спуститься по лестнице запасного выхода. Перескакивая через две ступени — вся моя жизнь зависела от этого пива и сэндвича! — я нашел в конце пути дверь под висячим замком и табличку, которая гласила: «В случае пожара здесь складируются тела». Не давая себе отдыха, я бросился на первый этаж. Дверь там тоже оказалась заперта. Сквозь маленькое окошко я видел бар, темный и уютный, все еще полный людьми. Кто-то играл на пианино. На каждом столе стояли вазочки с орешками и фисташками. Я постучал в дверь, подергал за ручку, но никто меня не слышал, так что пришлось проскочить на второй этаж и, слава Богу, там дверь была не заперта. Я направился прямо к лифту и нажал кнопку «Вниз». Спустя мгновение, звякнув, загорелась кнопка «Вверх», двери раздвинулись, и показались трое японцев в одинаковых синих костюмах. Я объяснил им жестами, что нам не по пути, и что мое нежелание присоединиться к ним никак не связано с нападением Японии на Перл Харбор во время Второй мировой войны. Мы обменялись понимающими кивками, и дверь закрылась.

Я снова нажал на кнопку «Вниз», лифт немедленно открылся, а в нем стояли те же японцы. Так повторялось четыре раза, пока до меня дошло, что я каким-то образом отменил их заказ на движение вверх, поэтому отступил в сторону и дал им возможность уехать. Я прождал целых две минуты, отдышался, пересчитал оставшиеся дорожные чеки, посмотрел на часы — десять минут до закрытия! — и нажал кнопку «Вниз».

Немедленно двери открылись — за ними опять стояли трое японцев. Я импульсивно вскочил в лифт и встал рядом с ними. Не знаю, подтолкнул ли лифт лишний вес или что-то еще, но мы начали подниматься со скоростью около двух футов минуту. Лифт был крошечным. Мы стояли так тесно друг к другу, что в некоторых странах нас могли бы арестовать за гомосексуальные наклонности. Поскольку я находился с ними нос к носу, то счел необходимым завести вежливую беседу.

— Бизнесмены? — спросил я.

Один из них отвесил вежливый, ничего не означающий поклон.

— В Италии по бизнесу? — уточнил я. Это был глупый вопрос. Кто ездит на отдых в синих костюмах?

Японец снова поклонился, и я понял, что он даже приблизительно не представляет, о чем я его спросил.

— Вы говорите по-английски?

— А… нет, — неуверенно произнес второй японец, слегка покачиваясь, и до меня вдруг дошло, что они все были вдребезги пьяны. Я взглянул на третьего, и он кивнул еще до того, как я задал вопрос.

— Вы, ребята, были в баре? — Вежливый непонимающий поклон. Мне начинал нравиться этот односторонний разговор.

— Похоже, вы здорово набрались там. Надеюсь, что никому не станет плохо, — добавил я беспечно.

Лифт полз и полз, и, наконец, с глухим стуком остановился. «Ну вот, джентльмены, восьмой этаж. Выходите».

Стоя в холле, они повернулись ко мне и хором сказали: «Buon giorno».

«И вам очень хорошего buon giorno», — быстро ответил я, нажимая на кнопку номер 1.

Я прибежал в бар за две минуты до закрытия, хотя на самом деле он уже был закрыт. Сверхусердный официант успел собрать все тарелочки с орехами, пианиста нигде не было видно. Но все это не имело значения, потому что никаких закусок там не подавали. Я вернулся в свой номер, заглянул в мини-бар и нашел там два крошечных пакетика, в каждом по четырнадцать земляных орешков. Это оказалось единственной едой среди многочисленных бутылок с безалкогольными и алкогольными напитками. Стоя возле мини-бара и поедая арахис по одной штуке, чтобы растянуть удовольствие, я случайно бросил взгляд на карточку с ценами и обнаружил, что эта легкая закуска обошлась мне $4.80.

Утром я переехал в отель «Коралло» на Виа Насьонале. В комнате не было телевизора, но зато была бесплатная шапочка для душа, и она была на 50 тысяч лир дешевле. Я никогда не видел такую маленькую, как там, ванную комнату. Она была такой крохотной, что в ней не было места даже для душевой кабинки. Надо было просто закрыть дверь в ванную комнату и поливать из душа все, что там было — унитаз, раковину, вчерашний номер «Guardian» и свое свежее белье.

В отрочестве, когда приходилось бывать в людных местах, я всегда представлял, что у меня есть лучевой пистолет, которым я могу испарить всех, кто мне не нравится — бездельников, близнецов в одинаковых одеждах, детей по имени Джуниор и Чип. Я всегда воображал, как иду сквозь толпу, стреляя в выбранные мишени и крича: «Прочь с дороги! Отбросы!» Во Флоренции, куда бы я ни пошел, мне хотелось того же. Город был набит туристами и людьми, пытавшимися им что-нибудь продать. В 1972 году Флоренция тоже ломилась от народа, однако тогда стоял август, и это меня не удивило. Но в этот раз был будний день не отпускного месяца апреля, а народу было еще больше. Я спустился к дворцу Уффици, обошел вокруг Пьяцца делла Синьория, других достопримечательностей в старом городе, и всюду было одинаково — толпы людей, почти все иностранцы.

Японцы здесь шатались сотнями — не только традиционные пожилые туристы с фотокамерами, но также студенты, молодые пары и путешественники с рюкзаками за спиной. Их было не меньше, чем американцев, а кроме них были полчища немцев и австралийцев, скандинавов и голландцев, англичан и так далее и так далее. Удивительно, как много людей может вместить один город. Во Флоренции ежегодное соотношение приезжих к местному населению составляет четырнадцать к одному. Какой город может сохранять подобие самостоятельной жизни, когда он так переполнен? Ясно, что никакой.

Конечно, это лицемерие — ругать туристов, когда сам являешься одним из них. Но нельзя не признать, что массовый туризм разрушает те самые достопримечательности, из-за которых возник. И ситуация ухудшается, поскольку японцы и другие богатые азиаты-туристы становятся все более наглыми. А теперь к этому добавились еще и десятки миллионов восточных европейцев. Боже, помоги нам всем!

Нигде упадок Флоренции так не очевиден, как на мосту через Арно. Двадцать лет назад даже в августе на нем было достаточно спокойно, чтобы сделать снимок друга (в моем случае Каца), сидящего на парапете. Теперь мост напоминает палубу «Луизитании» в тот момент, когда кто-то спросил: «Это что там — торпеда?» Он запружен иммигрантами из Сенегала, предлагающими бижутерию и фигурки из дерева, разложенные на одеялах или кусках черного бархата. У меня ушло полчаса, чтобы протолкаться среди них, после чего я решил, что гораздо проще пройти четверть мили до следующего моста и перейти реку там.

Я провел четыре дня, гуляя по Флоренции и стараясь полюбить ее, но так и не смог. Везде был мусор, постоянно докучали цыгане и сенегальские уличные торговцы, машины парковались на узких тротуарах, так что приходилось постоянно выходить на мостовую, чтобы обойти их. Все было пыльным и неухоженным. Казалось, что город никто не любит. Даже богатые бросали мусор на землю без зазрения совести.

Почему флорентийцы не понимают, что в их интересах убрать мусор и поставить скамейки, оградить прохожих от приставаний цыганок и сенегальцев? Во Флоренции собраны уникальные сокровища — двадцать один дворец, пятьдесят пять соборов, восемь галерей, двадцать музеев — согласно докладу ЮНЕСКО, больше, чем во всей Испании. Тем не менее ежегодные суммы, выделяемые из бюджета на реставрацию города, составляют менее пяти миллионов долларов. Неудивительно, что город выглядит нелюбимым.

Больше всего меня доставали цыганки. Они сидят почти на каждой улице, держа на коленях грязных детей лет трех-четырех, чтобы разжалобить сердобольных туристов. Фактически, детей эксплуатируют, но карабинеры, которые ходят по улицам с напыщенным видом, не обращают на них ни малейшего внимания.

Единственной цыганкой, не вызвавшей во мне раздражения, была маленькая девчушка, которая обчистила мои карманы. Это случилось воскресным утром, когда я выписался из отеля и направлялся на вокзал, чтобы поехать в Милан. На улице ко мне подошли трое детей с мятыми вчерашними газетами, предлагая купить их. Я отмахнулся от них. Одна девочка лет восьми, тараторящая и немытая, была особенно настойчивой и так навязывала свои газеты, что я пригрозил ей пальцем и стал строгим голосом читать нравоучение. Она засмущалась и убежала, а я пошел дальше самоуверенной походкой человека, который знает, как вести себя на улице. Через десять метров, даже не ощупывая карманы, я почувствовал, что в них чего-то не хватает. Осмотревшись, я увидел, что внутренний карман моей куртки расстегнут и зияет пустотой. Девочка ухитрилась, пока я читал ей лекцию о хорошем поведении, залезть в мою куртку, расстегнуть молнию на кармане и вытащить два дорожных чека. Я не рассердился. Я был поражен. Я обследовал рюкзак и другие карманы, но больше ничего не пропало. Да больше ничего и не было. Девчушка, которой, конечно, уже нигде не было видно, стащила чеков на полторы тысячи долларов — совсем не плохо для пятисекундной работы.

Я отправился в полицейский участок на вокзале, но сидящий там полицейский не хотел, чтобы его беспокоили в воскресный день и направил меня в Квестуру, центральное полицейское управление, с большой неохотой записав адрес на клочке бумаги.

Я сел в такси и сказал водителю, куда меня отвезти. — Карманники? — спросил он, глядя на меня в зеркало заднего вида. Поездки в Квестуру были, очевидно, частью его обычного воскресного расписания.

— Да, — сказал я немного смущенно.

— Цыгане, — прибавил он с отвращением и плюнул. На этом наш разговор закончился.

В Квестуре я был направлен в комнату ожидания, голое помещение с серыми, отклеивающимися обоями и высоким потолком. Иногда в него входили мужчина или женщина — полицейские, и вызывали одного из ожидавших. Я прождал час. Входили другие люди, и их принимали раньше меня.

У меня с собой был путеводитель по Италии, включавший в себя англо-итальянский разговорник. Я просмотрел его в надежде найти что-нибудь подходящее для объяснения моей встречи с шустрыми цыганятами. Но он был полон фраз типа «Где я могу купить шелковые чулки, план города, фотопленку?» и «Мне нужно: купить бритвенные лезвия, постричься, побриться, помыть голову, послать телеграмму в Англию (Америку)». Полная бесполезность путеводителей не перестает меня поражать. Возьмите, к примеру, такую фразу из разговорника: «Не приготовите ли вы мне ванну на семь часов, десять часов, половину одиннадцатого, в полдень, в полночь, послезавтра?» Подумайте, зачем кому-то может понадобиться заказать ванну на полночь послезавтра? В книге не говорится, как сказать «Спокойной ночи» или «Добрый день», но сообщается о том, как найти шелковые чулки и заказать ванну в любое время суток. Интересно, в каком мире живет автор этого разговорника?

Невозможно не испытывать удивления, читая его. Только послушайте: "Мы бы хотели получить кабинку для переодевания на двоих, пляжный зонт, три шезлонга ". Почему шезлонга три, а кабинка только на двоих? Один будет переодеваться снаружи? А чего стоят такие незаменимые при общении в чужом городе фразы, как «Я бы хотел увеличить эти два снимка» и «Не подкачаете ли вы воздуха в мои шины?»

Из подбора готовых предложений в этом разговорнике у меня сложился образ тех, кто его составлял: пара высокомерных пожилых женщин-лесбиянок в грубых башмаках и с короткой стрижкой, которые в отелях нетерпеливо дергают звонок возле регистратуры и требуют немедленного внимания. Они всех презирают, считают, что их обманывают на каждом шагу и постоянно отдают приказания противными голосами: «Отнесите это в камеру хранения», «Войдите!», «Погладьте (почистите) мне это платье», «Принесите мне мыло, полотенца, ледяную воду», «Сколько это стоит, включая все налоги?» Их также втайне волнуют проблемы с выпивкой: «Есть ли на вокзале бар?», «Принесите бутылку хорошего местного вина», «Я возьму стакан (бутылку) пива с собой».

Единственным полезным разговорником, который я видел, была книга XIX века для врачей, которую я нашел много лет назад в библиотеке госпиталя, где работал с почасовой оплатой, пока учился в колледже. В обеденный перерыв я ходил в библиотеку, чтобы найти себе заболевание, освобождающее от занятий физкультурой. Так вот, эта книга на пяти языках предлагала такие замечательные выражения как «Ваши фурункулы могут вызвать заражение крови. Вам надо немедленно лечь в больницу» и «Давно ли ваш пенис так раздуло?». Собираясь провести лето в Европе, я запомнил некоторые из них, которые должны были пригодиться при общении с грубыми официантами. Другие могли оказаться полезными в переполненных поездах или длинных очередях: «Не могли бы вы подсказать мне, где находится ближайший лепрозорий? Моя кожа начинает шелушиться». Но я так и не нашел им применения, а потом забыл.

Наконец приемная опустела, но меня так никто и не вызвал. Я пошел в ближайшую кабинку для допросов без приглашения. Молодой полицейский, который записывал показания женщины с синяками на лице, посмотрел на меня с раздражением, поскольку я второй раз за два часа побеспокоил его.

— Вы говорите по-итальянски? — спросил он.

— Нет.

— Тогда приходите завтра. Будет полицейский, который говорит по-английски. — При этом его ничуть не смущал тот факт, что он сам прекрасно говорил со мной по-английски.

— Почему вы не сказали мне это два часа назад? — спросил я дрожащим от гнева голосом.

— Приходите завтра.

Я снова зарегистрировался в отеле «Коралло» и провел веселенький день, стараясь связаться с бюро рекламаций в Лондоне. У меня были два вида дорожных чеков, «Виза» и «Американ Экспресс», а это означало, что все придется делать в двух экземплярах. Я весь день провисел на телефоне, ведя разговоры типа:

— RH259…

В ответ откуда-то прорывается тоненький голосок, звучащий словно со дна глубокого озера:

— Это RA299?

— Нет, это RH259.

— Громче, пожалуйста.

— ЭТО RH ДВА-ПЯТЬ-ДЕВЯТЬ!

— Алло! Вы еще на линии, мистер Баерсон? Алло? Алло?

Так продолжалось весь день. «Американ Экспресс» сообщил мне, что я могу получить компенсацию в их офисе во Флоренции завтра утром. «Виза» хотела отложить решение вопроса до завтрашнего дня.

— Послушайте, я остался без средств, — солгал я. Они сказали, что им надо позвонить в их банк во Флоренции или в Европе, и я смогу получить деньги, как только будут оформлены бумаги. Я уже знал по опыту, какими непробиваемыми были итальянские банки: у вас может случиться сердечный приступ в итальянском банке, но они не вызовут «скорую помощь», пока вы не заполните «бланк клиента с сердечным приступом», который надо заверить печатями по крайней мере в трех окошках, — так что я без колебания попросил дать мне адрес банка в Женеве. Она дала.

Утром я вернулся в Квестуру и, прождав полтора часа, был вызван в комнату под названием «Бюро обвинений» (Ufficio Denuncie). Мне ужасно понравилось название. Бюро обвинений! Мне захотелось сделать массу огульных обвинений типа: «Я обвиняю цирюльника Майкла Хейзлтайна! Я обвиняю всех продавцов в каждом магазине „Диксонз“, где когда-либо бывал!»

Меня представили молодой даме в джинсах, которая сидела за старой массивной пишущей машинкой. У нее было доброе, проницательное лицо, и она задала мне массу вопросов — имя и адрес, откуда я приехал, номер моего паспорта, чем я зарабатываю на жизнь. Каждый ответ она печатала одним пальцем, невероятно медленно, подолгу разыскивая нужную букву на клавиатуре, прежде чем ударить по ней — так робко, будто боялась получить удар током. После каждого вопроса она ослабляла валик машинки и двигала бумагу, чтобы вставить следующий ответ в предназначенное для него пустое пространство. Вся эта процедура заняла уйму времени. Наконец, я получил второй экземпляр бумаги, которую мог использовать для предъявления в банке. А первый экземпляр, я уверен, пошел прямо в корзину для мусора.

Я прошагал двести миль до офиса «Американ Экспресс», — теперь у меня уже не осталось денег, — прикидывая, не станут ли мне там читать нравоучения как школьнику, потерявшему деньги на обед. В офисе было семь или восемь человек, все американцы. Мы сидели в очереди и, разговорившись, выяснили, что у всех карманы обчистили дети, и, судя по описанию, те же самые, хотя и в разных районах города. У всех присутствующих украли, естественно, чеки «Американ Экспресс» . Если добавить к ним «Визу» и другие виды украденных дорожных чеков плюс все наличные, выяснялось, что цыгане каждое воскресное утро собирают минимум по 25-30 тысяч долларов. Очевидно, чеки потом отмываются через дружественные обменные пункты по всей стране. Полиция, видимо, получает свою долю, и поэтому обращает так мало внимания на этот рэкет. Так или иначе, «Американ Экспресс» заменила мои чеки с достойной похвалы быстротой, и через пятнадцать минут я уже опять был на улице. Там ко мне подошла цыганка с трехлетним ребенком на руках, и попросила денег. «Уже дал», — ответил я и пошел на вокзал.

 

 

Я прибыл в Милан в середине дня, ожидая чего-то замечательного. Это самый богатый город в Италии, штаб-квартира многих известных фамилий итальянского бизнеса — Кампари, Бенеттон, Армани, Альфа-Ромео, группы дизайна Мемфис и необъятных империй Сильвио Берлускони и Франко Марии Риччи. Но богатство, как можно было заранее догадаться, является и его проблемой. Города, которые целиком посвятили себя зарабатыванию денег, — а в Милане ни о чем другом не думают, — редко заботятся еще и о том, чтобы производить благоприятное впечатление.

Я снял номер в невзрачном, но дорогом отеле напротив монументального мраморного центрального вокзала — помпезного, как и все, что строилось при Муссолини с целью продемонстрировать народным массам его могущество.

Через несколько кварталов от гостиницы бок о бок стояли три главные достопримечательности города: театр Ля Скала, Миланский собор, называемый итальянцами Дуомо, и галерея Витторио Эмануэля. Сначала я пошел в собор, третий по величине храм в мире. Снаружи он был покрыт копотью и строительными лесами, а внутри такой темный, что потолок удалось разглядеть только через несколько минут, когда глаза привыкли. После Флоренции собор приятно удивлял отсутствием туристов. В него заходили лишь местные прихожане, чтобы добавить свою свечку к сотням уже горящих, быстренько прочитать «Ave Maria» и пойти домой ужинать. Мне это понравилось. Так странно видеть, что большой и знаменитый храм используется по своему прямому назначению.

По галерее Витторио Эмануэля я бродил целый час, с неудовольствием поглядывая на голубей, которые ухитрились проникнуть внутрь. Они летали туда-сюда между потолочными балками и какали на головы посетителям. Галерея Витторио Эмануэля — это внушительная аркада высотой в четыре этажа, построенная в монументальном стиле 60-х годов XIX века, которая, возможно, до сих пор является самой красивой торговой галереей в мире. Полы в ней выложены узорчатой плиткой, а сводчатая крыша — из стекла и стали.

Нуждаясь в дозе кофеина, я сел за столик на улице возле одного из элегантных кафе, разбросанных среди магазинов. Это было типично европейское заведение, где семьдесят столиков обслуживает один донельзя измотанный официант. Он мечется между посетителями, разнося заказанное, убирая грязную посуду, получая деньги и принимая новые заказы (все одновременно) и при этом постоянно держит себя в манере "чего изволите? ". В этих кафе двух шансов не бывает. Я смотрел по сторонам, подперев рукой подбородок и размышляя о том, как выглядела бы Орнелла Мути в соревнованиях по вольной борьбе в грязи, когда до меня дошло, что официант находится поблизости от моего столика и даже обращается ко мне:

— Слушаю?

— О, мне… — начал я, но он уже убежал, и я понял, что больше никогда не увижу его поблизости — разве что если женюсь на его сестре. Поэтому я поднялся со вздохом покорности судьбе и стал бочком пробираться между столиками, виновато улыбаясь, когда от моих толчков люди выливали на себя кофе или утыкались носами в торт.

После Южной Италии Милан казался совсем неитальянским городом. Люди шли быстро и с определенной целью. Они не тратили время на эспрессо и поедали горы спагетти, заткнув салфетки за воротник. Они не утруждали себя страстными спорами о пустяках. Они проводили митинги, заключали сделки и разговаривали за рулем по мобильным телефонам. Они ездили осторожно, в основном на «БМВ» и «Порше», и парковались очень аккуратно. Они выглядели так, словно только что сошли с обложки журнала «Vogue». Милан был похож на Южную Калифорнию. Но я находился в Италии и хотел суеты и веселой уличной жизни, хотел видеть людей в безрукавках, сидящих на крыльце своего дома, развешанное на улице белье, торговцев, предлагавших товар с тележек, Орнеллу Мути и Джанкарло Джаннини. Но больше всего я хотел кофе.

Пришлось идти через весь город, чтобы увидеть «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи в трапезной возле церкви Санта Мария делла Граци. Надо заплатить целую кучу денег в кассу, пройти в голый полутемный зал — и вот она, самая знаменитая фреска, занимающая всю дальнюю стену. Барьер не позволяет вам приблизиться к ней ближе, чем на двадцать пять футов. За такие деньги это кажется несправедливым, поскольку фигуры на фреске едва различимы с пяти футов, а с двадцати пяти вообще невозможно что-либо разглядеть. Если бы вы уже не видели репродукцию «Тайной вечери» тысячу раз, то, вероятно, вообще не узнали бы ее. Часть картины была покрыта лесами, одинокий рабочий стоял на лесах и что-то соскабливал. Реставрация «Тайной вечери» продолжается много лет, но я не увидел никаких признаков улучшения.

История не слишком хорошо обошлась с бедным Леонардо. Стена, на которой он рисовал, начала разрушаться почти сразу, едва он успел закончить. К тому же какие-то монахи проделали в ней дверь, оттяпав кусок ноги Христа. Затем комната перестала быть трапезной и становилась поочередно конюшней (можете себе представить: помещение, полное ослиного дерьма, на стене которого красуется величайшая картина в истории!), складом, тюрьмой и казармой. Ранние реставрационные работы тоже не пощадили шедевра. Один художник нарисовал апостолу Иакову шесть пальцев. Странно, что картина вообще уцелела. Я не знаю, на что она станет похожа после десяти-пятнадцати лет дальнейшей реставрации, но уже сейчас правильнее было бы сообщать туристам: «Вот то место, где была „Тайная вечеря“».

Я бросил 1000 лир в ящик на стене и был вознагражден скучным комментарием об истории фрески, прочитанном женщиной, чье владение английским языком было весьма относительным («Фреска, которая вы видите перед собой, — один из самых великих провидений искусства в целый мир»), огляделся вокруг, чтобы посмотреть, на что бы еще потратить деньги, и, ничего не найдя, вышел на улицу.

В Техническом музее я заплатил кучу денег, чтобы посмотреть работающие модели всех изобретений Леонардо. Да, они там были — маленькие, деревянные и на удивление скучные, а остальную часть музея составляли старые пишущие машинки и разрозненные детали от различных механизмов, которые мне ничего не говорили, так как таблички были на итальянском языке. И вообще, если говорить откровенно, технологический вклад итальянцев в цивилизацию ограничился изобретением духовки для выпечки пиццы.

Днем я сел на поезд в Комо, где прятался Муссолини после падения Италии. Мне показалось, что стоит посмотреть на последнее убежище отчаявшегося человека. Это был симпатичный городок у подножия Альп, чистый и красивый, расположившийся на южном берегу узкого, длиной в тридцать миль, озера с тем же названием.

Я нашел номер в отеле в центре города, выпил две чашки кофе на Пьяцца Рома, выходящей к озеру, съел очень вкусный ужин в ресторане на боковой улице и снова влюбился в Италию. Наутро я посетил две большие местные церкви и сел на первый же поезд до Швейцарии. Он медленно взбирался к Лугано вдоль южных предгорий Альп, а оттуда следовал в Локарно.

Здесь мне пришлось сделать пересадку и убить час времени. В Локарно говорят еще по-итальянски, но можно понять, что находишься уже в Швейцарии просто по переходам «зебра» и блестящим красным скамейкам, выглядевшим так, как будто были только что покрашены. Дворники старательно подметали листья на дорожках маленького парка старомодными вениками, и я предположил, что если брошу обертку от жвачки, то кто-нибудь в униформе немедленно выйдет из-за дерева и подметет ее или застрелит меня — а возможно, и то, и другое.

В Локарно не едят бутербродов. Я обошел весь деловой район в поисках какой-нибудь булочной. А когда наконец нашел, то выяснилось, что там продаются только липкие булочки — как мне показалось, с сосисками. С голодухи я купил три штуки по цене, за которую в другом месте взял бы тридцать. Но оказалось, что в булочках был давленый инжир — начинка, которую стала бы есть лишь столетняя бабушка, потерявшая вставную челюсть. На вкус они были как чайная заварка, вымоченная в сиропе от кашля. Я вонзил зубы в одну булочку, но она была слишком мерзкой. Я ее выкинул, а остальные сложил в рюкзак, чтобы сделать еще одну попытку попозже. И совершенно забыл о них. А вспомнил только спустя два дня, когда доставал из рюкзака последнюю чистую рубашку. Булочки к ней намертво прилипли.

Я пошел в привокзальный буфет за минеральной водой, чтобы смыть их. Там было восемь посетителей, но при этом так тихо, что отчетливо слышалось тиканье часов. Официант стоял за стойкой, лениво перетирая стаканы. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы обслужить меня, пока я не попросил принести минеральной воды. Он принес бутылку и стакан, молча поставил передо мной и вернулся к своим стаканам. У него был такой взгляд, будто ему только что сообщили, что его жена сбежала с молочником, но, впрочем, у остальных посетителей выражение лиц было не лучше. После жизнерадостного юмора Италии это действовало как холодный душ.

Напротив меня за столиком сидела старая леди с костылем и уронила его, пытаясь встать. Официант молча стоял и наблюдал за ней, и на его физиономии ясно читалась мысль: «Что ж ты теперь будешь делать, старая карга?» Я подскочил к женщине, чтобы помочь, и был удостоен быстрого взгляда и слабого «Grazie», когда она встала и заковыляла прочь из кафе.

Я решил, что Локарно — странное место, и купил билет на двухчасовой поезд до Домодоссалы — название, имеющее тридцать семь вариантов произношения. Кассир заставил меня перебрать их все, каждый раз озадаченно поднимая бровь, словно и знать не знал, что в окрестностях есть населенный пункт с похожим названием. Наконец я набрел на удовлетворивший его вариант. «О, Домодоссала!» — сказал он, выговорив это слово тридцать восьмым способом, и дал мне билет. В качестве последнего акта любезности он не счел нужным сообщить мне, что из-за ремонта железнодорожных путей первые десять километров нужно проехать на автобусе.

Я ждал и ждал на платформе, но поезд все не шел, и мне стало казаться странным, что его никто, кроме меня, не ждал. Должен же быть еще хотя бы один пассажир. Наконец я решил спросить у носильщика, и тот в дружеской манере, свойственной носильщикам во всем мире, звучащей как «а не пошел бы ты на хер?», объяснил, что мне нужно сесть на автобус. На вопрос где я могу это сделать, он только махнул рукой в неопределенном направлении. Я попал на станцию как раз в тот момент, когда автобус до Домодоссалы отходил от остановки. Мне с трудом удалось уговорить водителя остановиться — после того, как я двести метров бежал за автобусом.

Через несколько миль от Локарно мы сели на поезд. Он взобрался на зубчатые горы и покатил вдоль живописных глубоких ущелий, через опасные перевалы, где фермы и деревушки расположились в самых недоступных местах по краям головокружительных пропастей. Трудно представить более неподходящее место для фермерства. Один неверный шаг, и будешь падать с обрыва целых полтора дня. Даже с поезда было страшно глядеть: это больше напоминало полет, чем поездку на поезде.

До XVIII века почти ни один из путешественников по Альпам не описывал их красот, словно не замечая. Теперь, конечно, проблема как раз противоположная: ежегодно пятьдесят миллионов туристов топчут Альпы, восхищаясь пейзажами и одновременно уничтожая их. Все вторжения в природу, связанные с туризмом — курорты, отели, магазины, рестораны, пансионаты, горнолыжные трассы, подъемники и новые шоссейные дороги, — не только непоправимо меняют лицо Альп, но и нарушают экологическое равновесие. В 1987 году всего в нескольких милях от места, где мы проезжали, шестьдесят людей погибло, когда по долине Вальтеллины прошел паводок, сметая дома и отели как спичечные коробки. Тем же летом тридцать человек погибло под оползнем во Франции. Если бы на горных склонах не вырубали леса под строительство новых домов и курортов, ничего бы этого не случилось.

Оттуда, где я сидел, ничего не было видно, но дама, сидевшая через ряд от меня, пригласила занять свободное место напротив. Она была швейцаркой и прекрасно говорила по-английски. Прошли недели с тех пор, как я имел нормальный разговор с кем-нибудь, и я был настолько захвачен процессом произнесения звуков через предназначенное для этого отверстие на лице, что говорил и говорил, пока дама не уснула, и я снова остался один в своем маленьком тихом мирке.

 

 

Около пяти часов вечера через Домодоссалу и Симплон Пасс я добрался до швейцарского Брига. Здесь было прохладнее, чем в Италии, и улицы блестели после дождя. Я снял номер в отеле «Виктория», находящемся на вокзале, и сразу отправился искать еду, поскольку не ел с тех пор, как в Локарно откусил два раза от чуда с давленым инжиром.

Все рестораны в городе были немецкими. В Швейцарии часто невозможно понять, где находишься. В одном месте все говорят по-итальянски, через милю-другую — по-немецки или по-французски. По всей извилистой линии швейцарской границы можно найти деревни, расположенные по соседству, но пользующиеся разными языками.

Я обследовал шесть или семь ресторанов, изучая меню и жалея, что не знаю, как по-немецки «свиные ножки» и «вареный глаз» (чтобы невзначай не заказать их). Наконец в центре города нашел заведение, которое привлекло своим почти английским названием — Restaurant de la Place (смесь английского с французским, «Местный ресторан»). Приятный сюрприз, подумал я, заходя внутрь, по крайней мере, буду хоть понимать, что заказываю. Но название оказалось злой шуткой: меню здесь тоже было на немецком.

Без сомнения, немецкий — самый непригодный язык для названия всего съедобного. Если вам захочется взбитых сливок, то вам придется заказать «мит Шлаг» (mit Schlag). Судите сами, звучит ли это как нечто белое и вкусное или напоминает то, что курильщики сплевывают по утрам. В меню было полно наименований, которые напоминали звуки, производимые кабанами во время случки: Knoblauchbrot, Schweinskotellett ihrer Wahl, Portion Schlagobers (это был десерт).

Я заказал Entrecote и Frites, что после Италии звучало скучновато (и на вкус оказалось таким же), но, по крайней мере, мне не пришлось прятать несъеденные куски под салфетку, чтобы не видеть разочарования официантов, когда они обнаруживают, что вы не притронулись к Goat"s Scrotum En Croute.

Ресторанчик был темным и простым, с темными пятнами от табачного дыма на потолке, но официантка была приветливой, а пиво подавали холодное и в больших кружках. Посередине стола стояло большое чугунное блюдо, которым я воспользовался как пепельницей. Но потом мне в голову пришла ужасная мысль, что это могло оказаться хлебницей, и через минуту официантка положит туда хлеб. Я огляделся по сторонам в надежде, что кто-нибудь стряхивает в этот чугунок пепел, но вообще не заметил в зале курящих. Пришлось срочно убрать окурок с обгоревшей спичкой и тайком выбросить в цветочный горшок. Потом я попытался сдуть пепел, но он разлетелся по всей скатерти. Смахивая его, я опрокинул кружку с пивом.

К тому времени, как официантка принесла мой заказ, большая часть скатерти была в больших желтых пятнах, подозрительно напоминавших мочу. Я попытался заслонить их, растопырив локти и навалившись грудью на стол, но она сразу же заметила, что я натворил, и смерила меня взглядом не презрительным, чего я ожидал, но — хуже того, сочувствующим. Так смотрят на паралитика, у которого отнялось все на свете, но храбро пытающегося есть самостоятельно. В ее взгляде, ясно читалось: «Помоги тебе Господи, бедняжка».

В какой-то ужасный момент мне показалось, что она собирается повязать мне салфетку и покормить меня с ложечки. Но вместо этого она заняла свой пост за стойкой бара, и оттуда все время бросала на меня сочувствующие взгляды, готовая броситься на помощь, если я вдруг выроню нож или вилку. Я с радостью покинул это место. Кстати, чугунное блюдо все же оказалось пепельницей.

Бриг был странным местом. Исторически он служил промежуточным пунктом между Цюрихом и Миланом, а теперь выглядел как-то растерянно, словно не мог понять, зачем он сам себе нужен. Этот сравнительно большой город почти не предлагал никаких развлечений. В магазинах продавались только самые заурядные товары — холодильники, пылесосы, телевизоры. Это чисто туристическая проблема: сегодня вы сидите с капуччино на террасе у моря, а назавтра стоите под дождем в самом сером городе Швейцарии, глядя на «Занусси».

Меня вдруг осенило, что в Италии я ни разу не видел в продаже ни холодильников, ни пылесосов, ни других скучных бытовых вещей. Не может быть, чтобы они ездили за ними в Бриг, но в Италии их на самом деле не было. А в Бриге не было ничего другого. Поэтому я засел в баре моего отеля, где весь вечер пил пиво и читал классический трактат Филиппа Зеглера о чуме, незатейливо озаглавленный «Чума», — как раз то, что нужно туристу одинокими дождливыми ночами в чужой стране.

Книга была очень увлекательной, и не только потому, что описывала места, которые я только что проехал. Например, во Флоренции всего за четыре месяца погибло 100 тысяч человек — половина населения. А в Милане новости из Флоренции так напугали население, что те семьи, в которых подозревалось наличие больных, полным составом заживо замуровывались в домах.

Нет ничего полезнее, чем читать о людях, которых хоронили живьем, — тогда собственные проблемы кажутся сущим пустяком. Лично я вполне могу впасть в пессимизм, если долго не могу найти место для парковки. А представьте себе, что значило быть итальянцем в XIV веке. Вот вам небольшой экскурс в историю: в 1345 году дождь лил не переставая в течение шести месяцев, превратив большую часть страны в болото и сделав невозможным земледелие. Экономика пришла в упадок, банки обанкротились, тысячи людей умерли от голода. Два года спустя страну потрясли страшные землетрясения — в Риме, Неаполе, Пизе, Падуе, Венеции, — вызвавшие новые смерти и хаос. Чуть позже, когда люди только начали надеяться, что теперь-то должно, наконец, стать получше, некий безымянный матрос, сойдя на берег в Генуе, сказал: «Что-то меня знобит». И через несколько дней великая чума начала свое долгое странствие по Европе.

На этом бедствия не прекратились. Чума возвращалась в 1360-1361, 1368-1369, 1371, 1375, 1390 и 1405 годы. Особенно необъяснимо то, что этот кошмар по времени совпал в Европе с одним из периодов усиленного строительства церквей. Не знаю, как вы, но если бы я жил в городе, где Бог уничтожил каждого третьего посредством гнойных бубонов, то вряд ли воспринял бы это как знак Его благосклонности.

Утром я экспрессом отправился в Женеву. Мы протряслись через череду безликих промышленных городов, состоявших почти полностью из фабрик и мастерских, окруженных цистернами с нефтью, рулонами бумаги и грудами других непонятных вещей. И всюду были столбы. Швейцарцы — большие специалисты в области протягивания проводов. Они тянут их через горы, через альпийские реки и долины, развешивают, как бельевые веревки, на всех городских улицах.

Следующий час мы ползли вдоль северного берега Женевского озера с такой скоростью, как будто машинист был мертв. Мы проехали мимо замка Шиллон, мимо станций Монтрё и Вевё, и наконец, скрипя тормозами, остановились в Лозанне, где тело машиниста, очевидно, было с почестями предано земле, а его место занял кто-то покрепче здоровьем. Во всяком случае, последний участок пути до Женевы мы преодолели в более живом темпе.

Возле моего купе стояли двое молодых австралийцев. Всю дорогу между Лозанной и Женевой они обсуждали драки, свидетелями которых им приходилось бывать. Я их не видел, но слышал каждое слово. Они говорили что-то вроде следующего:

— Помнишь, как Силач Маллой кастетом выбивал деньги из Сэвиджа? Все было забрызгано кровью и мозгами.

— Еще бы, я сам вылавливал мозги из своего пива.

— Ага, это было фан-тас-тично! А помнишь, один раз Силач так всадил кий в нос Джайсону Брустеру, что он вышел у него из макушки?

— Этот Силач был зверь, правда?

— Хуже!

— А ты когда-нибудь видел, как он ест живую кошку?

— Нет, но он при мне вырвал язык у лошади.

Эти парни были настоящими психами и срочно нуждались в лечении. Я ждал, что вот-вот один из них заглянет ко мне в купе и скажет: «Скучно. Давай повесим этого мудака вниз головой за окно и посмотрим, сколько раз он ударится башкой об рельсы, пока сдохнет». В конце концов я выглянул в коридор. Оба они были ростом примерно метр пятьдесят (на каблуках) и не смогли бы побить даже карлика. В Женеве я некоторое время шел за ними, слушая, как они взволнованно вспоминали, чью голову засовывали в вафельницу, а чей язык прибивали к ковру.

Я посмотрел им вслед, а потом повернул за угол и с чутьем, которое редко меня обманывает, зарегистрировался в самом скучном и неприветливом отеле в Женеве с удачным названием «Терминус» — «Конечная станция».

Ничто меня там не удерживало, и я пошел прямо в офис швейцарского банка потребовать мою компенсацию по «Визе». Меня направили в маленькую комнатку на первом этаже, где совершались международные банковские операции. Я думал, что все пройдет так же быстро, как в «Американ Экспресс», но национальный девиз швейцарцев — «Никому не доверяй».

Сначала мне пришлось выстоять длинную очередь, состоящую из женщин в чадрах и мужчин в ночных рубашках, занятых переводом денег из одного арабского песчаного карьера в другой. Они требовали, чтобы документы были на пергаменте, тщательно пересчитывали огромные пачки ярко раскрашенных денег и делали перерывы, чтобы помолиться и зарезать барашка. Все это происходило под управлением блондинки, которая люто ненавидела свою работу и все живое на свете. У меня ушел час на то, чтобы добраться до окошка, где от меня потребовали доказать, что я есть я и назвать шепотом, чтобы никто не подслушал, тайный код, который мне дали по телефону во Флоренции. После этого женщина приказала мне сесть.

— Спасибо, но мне не хочется сидеть, — возразил я с самой любезной улыбкой. — Могу я просто получить мои чеки?

— Вы должны сесть и ждать. Следующий!

Я просидел три четверти часа, пока меня вызвали, дали бланк заявления и отправили его заполнять. Эта бумага вызвала у меня крайнее раздражение. Требовалось не только подробно объяснить, почему я оказался настолько глуп, что потерял дорожные чеки, которые «Виза» мне столь доверчиво выдала, но и сообщить кучу мельчайших подробностей, включая номер полицейского протокола и адрес полицейского участка, где он был составлен. Кроме того, там содержался целый перечень не относящихся к делу вопросов о моем росте, весе и цвете лица. «Какое, на хрен, отношение имеет цвет моего лица к дорожным чекам?» — воскликнул я в сердцах, отчего миловидная матрона, сидевшая рядом со мной, отодвинулась подальше. В заключение от меня требовалось привести фамилии двух моих финансовых поручителей и одного личного.

Я не поверил своим глазам. По какой идиотской логике я должен ссылаться на поручительства, чтобы получить то, что принадлежит мне? «Американ Экспресс» не требует ничего подобного, заметил я, адресуясь к миловидной матроне, которая посмотрела на меня с опаской и отодвинула задницу еще на два дюйма подальше.

Я дал лживые ответы на все вопросы. Указал, что рост у меня метр тридцать, вес 180 килограмм , что родился я в Абиссинии и зарабатываю на жизнь укрощением мустангов. В графе «цвет лица» написал «янтарный», а в качестве финансовых поручителей указал Микки Мауса и Ивана Грозного. Личным поручителем я, конечно, записал самого себя. Кто мог быть лучше? Я брызгал слюной от ярости, когда снова встал в очередь, которая стала в два раза длиннее, поскольку к ней добавилась делегация торговцев бриллиантами из Уганды и два молодых человека с верблюдами.

«Почему я должен отвечать на все эти глупости? — вопросил я, подавая заполненный бланк. — Это самая большая глупость, которую я когда-либо видел. Это просто э… глупость». — Я становлюсь очень красноречив, когда злюсь. Женщина сказала, что она тут ни при чем, что она просто выполняет инструкции. «То же самое говорил Гиммлер!» — закричал я, подпрыгнув. Потом понял, что возражать бесполезно — меня только заставят снова сесть и ждать до второго пришествия, если не буду вести себя по-швейцарски спокойно. В итоге, получив дорожные чеки, я постарался выразить свое негодование молча.

Но впредь решил пользоваться только чеками «Американ Экспресс», и если компания захочет отблагодарить меня путевкой на горнолыжный курорт, то я готов ее принять.

Я провел два дня в Женеве, шатаясь по городу с томительным, назойливым желанием оказаться где-нибудь в другом месте. Не знаю точно, откуда оно взялось, потому что Женева — достаточно приятное место: компактное, безупречно чистое, с очаровательными парками и огромным голубым озером. Но это также и очень скучное место: дорогое, деловое, застегнутое на все пуговицы. Здесь все ходят быстро, ссутулившись. На улице стояла весна, но на лицах людей был февраль. Казалось, в Женеве вообще перевелась молодежь, так оживлявшая кафе в Амстердаме и Копенгагене. Здесь не было жизни, не было искорки, не было души. Лучшее, что можно сказать о городе — в нем чисто.

Полагаю, швейцарцами можно восхищаться за их трудолюбие. Эта маленькая горная страна, не имеющая никаких природных ископаемых, тем не менее сумела сделаться самой богатой в мире (по доходам на душу населения на четверть превосходит Японию и в два раза — Великобританию). Деньги в Швейцарии — это все: в стране больше банков, чем зубных врачей. Тихая страсть к деньгам делает ее жителей хитрыми оппортунистами. Швейцария находится в трехстах милях от ближайшего моря, но является крупнейшим в мире производителем судовых двигателей. Не счесть достоинств швейцарцев: они аккуратны, дисциплинированны, законопослушны и прилежны — настолько прилежны, что в национальном референдуме в конце 70-х годов проголосовали против укороченной рабочей недели.

Но в этом же, конечно, заключается и проблема. Они безумно скучны и неисправимо консервативны. Мой друг, живший в Женеве в 1968 году, когда студенческие выступления буквально взорвали Европу, однажды рассказал, что женевские студенты тоже решили провести демонстрацию. И отменили ее, потому что полиция не дала разрешения. Мой друг клянется, что это правда. Как правда и то, что женщины в Швейцарии получили избирательное право только в 1971 году, на полвека позже, чем в остальных странах мира. Швейцарцы приглашают сотни тысяч иностранных рабочих (каждый пятый житель Швейцарии — иностранец), но отказываются предоставить им гражданство. Когда наступают трудные времена, они отсылают рабочих восвояси, как это было в 1973 году, заставляя оставлять свои дома, забирать детей из школы и лишаться всего нажитого. Таким образом, швейцарцы пользуются преимуществами дешевой рабочей силы во время экономических бумов, но не предоставляют рабочим социальных льгот и медицинского обслуживания в плохие времена. Таким способом они сдерживают инфляцию и сохраняют для себя высокий уровень жизни. Я могу это понять, но не могу этим восхищаться.

На следующий день я отправился пройтись вокруг озера и дошел до ворот огромного Дворца Наций (если верить путеводителям, он больше Версаля), где теперь помещается филиал Организации Объединенных Наций. Я постоял у входа, подумал — стоит ли платить так много за скучную экскурсию? Решил не платить.

Вместо этого я зашел в Международный Музей Красного Креста и Красного Полумесяца. Место оказалось на удивление приятное, если можно применить такое слово к музею, посвященному человеческим страданиям во всем их поразительном разнообразии. Они продуманно демонстрировались средствами мульти-медиа. Музей был практически пуст, хотя сотрудники проделали огромную работу, учитывая, что все объяснения звучали на четырех языках, а материалы подавались так, чтобы ужасные картины природных катастроф и человеческой жестокости не слишком травмировали психику молодых посетителей.

Кроме того, руки у них были связаны политическими соображениями. Одним из экспонатов музея была точная копия тюремной камеры размерами не больше кухонного буфета, в котором сотрудники Красного Креста обнаружили семнадцать заключенных. Их держали там только потому, что их политические взгляды не совпадали с взглядами правителей. Но не было даже намека на то, в какой стране была эта тюремная камера. Сначала я посчитал такую осторожность трусостью, но, поразмыслив, заключил, что это необходимо и благоразумно. Назвать страну значило бы поставить крест на деятельности там Красного Креста, где бы она ни находилась. Вместе с тем страшно представить, в каком количестве стран могла бы быть эта тюрьма.

Вечером, соскоблив раздавленный инжир с моей последней чистой рубашки, я отправился выпить пива в бар за углом, где прождал целый час, пока меня обслужат, а следующий час провел, изумленно переводя взгляд с маленькой кружки пива на огромный счет, для сравнения поместив их рядом. Вежливо отклонив предложение единственной женевской проститутки («Спасибо, меня только что трахнули в баре»), я двинулся к другому не слишком приятному бару, но там было такое же обслуживание, и вернулся в отель мрачным и усталым.

В ванной, где сушилась моя рубашка, я увидел, что пятна от инжира ни хрена не отстирались, и выбросил ее в мусорную корзину. Вернувшись в спальню, включил телевизор, упал на кровать и стал смотреть фильм 1954 года, в котором известный американский актер убивал японцев, говоря по-французски чужим голосом. Никак не ожидал от него таких способностей.

Глядя этот фильм, в котором не понимал ни слова, кроме «Bonjour», «Mercy bien» и «Aaaaagh!» (так вопили японцы, которым Джон втыкал в живот штык), я вдруг подумал, что от этой скукотищи можно свихнуться, а мне так смешно, как, возможно, больше никому в Швейцарии.

Утренним поездом я отправился в Берн, находящийся в двух часах езды на восток. В привокзальном киоске купил план города и с его помощью нашел комнату в отеле в центре города. В Женеве мне уже стало казаться, что страсть к путешествиям угасает, и остаток поездки пройдет в равнодушных хождениях по музеям и булыжникам улиц. Но теперь во мне снова появилась бодрость, как от тонизирующей инъекции. Сбросив рюкзак, я сразу же вышел на улицу, горя желанием посмотреть город и в восторге от своего нетерпения.

В культурном отношении Берн находится между двумя Швейцариями — французской и германской. Две эти страны сочетаются несколько причудливо: официанты приглашают вас «Битте», но благодарят «Мерси». Трудно осознать, что находишься в столице независимого государства. В этом, видимо, отразился своеобразный характер швейцарской внутренней политики: округам передано так много власти, что там плохо понимают, зачем им премьер-министр. Президента здесь тоже не было бы, но нужен кто-то, чтобы встречать глав других государств в аэропорту. Президентов в Швейцарии меняют каждый год, и никто за эту должность не борется. Бундесхаус, национальный парламент, похож на провинциальную ратушу, и нигде вы не почувствуете, что находитесь в городе бюрократов и политиканов.

В Берне есть два туристических объекта, один из которых, музей Альберта Эйнштейна, помещавшийся в его старой квартире, я решил посетить. Пришлось несколько раз пройти из конца в конец указанную на карте улицу, прежде чем обнаружился скромный вход в здание, примостившееся между рестораном и бутиком. Пыльная дверь, которую, похоже, не открывали много недель (если не лет), была заперта, и никто не вышел на звонок, хотя согласно туристическому буклету музей должен был быть открыт. На доме не было даже мемориальной доски, где сообщалось бы миру, что здесь в 1905 году, работая безвестным клерком в швейцарском патентном бюро, Эйнштейн написал работы, изменившие все представления современной физики. Не было ни памятника в парке, ни улицы, названной его именем, не было даже его доброго лица на открытках. Конечно, я не понимаю, что значат его теории, — для меня до сих пор загадка, откуда в розетках берется электричество, — но мне бы хотелось посмотреть, где он жил.

Вечером я плотно поужинал в ресторане и вышел на темные улицы и пустые площади. Все бары уже закрывались, официанты убирали столы со стульями и тушили лампы, хотя было только двадцать минут десятого. Легко представить, какова «бурная» ночная жизнь в Берне.

На обратном пути я с трудом нашел открытый бар. В нем было полно народа, но атмосфера казалась дружественной , а в воздухе висел табачный дым. Усевшись за стол со стаканом золотистого пива и последними главами «Чумы», я услыхал знакомый голос позади себя: «А помнишь, как у Блейна Брокхауса сорвало крышу в клубе рабочей молодежи „Западный Голлагонг“»?

Я обернулся и увидел двух моих знакомых с женевского поезда, сидящих за пенистым пивом.

— Эй, как поживаете, мальчики? — сорвалось у меня с языка раньше, чем я спохватился.

Они посмотрели на меня как на ненормального.

— Мы что, знакомы, парень? — спросил один из них.

Я не знал, что ответить. Эти молодчики не видели меня никогда в жизни.

— Вы австралийцы? — тупо брякнул я.

— Ага. И что?

— А я американец. — Я помолчал. — Но живу в Англии.

Наступила долгая пауза.

— Это замечательно, — сказал один из австралийцев с намеком на сарказм, затем повернулся к своему приятелю и продолжил:

— А помнишь, как Данг-Брет О"Лири схватил мачете и отрубил официантке руки только за то, что в его пиво попала муха?

Я чувствовал себя мудаком, что было вполне справедливо. Их маленький рост и крохотные мозги каким-то образом лишь усугубляли чувство унижения. Я вернулся к пиву и чтению книги. С тлеющими ушами я погрузился в страдания бедняков Бристоля, где в 1349 году чума так выкосила людей, что «некому было хоронить мертвых, а трава на улицах поднялась по пояс».

Вскоре, с помощью еще двух кружек пива и 120 тысяч смертей в Англии, мое смущение прошло, и я почувствовал себя лучше. Как говорится, время лечит. И все же, если однажды утром вы проснетесь с бубоном в паху, лучше все же обратиться к врачу.

 

 

Вы сразу узнаете, что въехали в немецкоязычную часть Швейцарии, когда названия населенных пунктов станут звучать так, будто кто-то разговаривает с набитым ртом. Согласно железнодорожному билету я следовал до города Тхалвил, что сильно меня озадачило: на моих любимых картах Кюммерли и Фрея, которым я очень доверял, такого не было. Вместо Тхалвила там значился Хорген. Трудно было предположить, что добросовестные составители карт могли сделать такую серьезную ошибку в собственной стране, но невозможно было и представить, что за прошедшие со дня издания атласа восемнадцать лет консервативные бюргеры этого уголка Швейцарии могли переименовать свой город. Пытаясь разобраться, я разложил карту на коленях, к неудовольствию сидящей по соседству старой леди, которая раздраженно шипела всякий раз, когда ее задевал уголок бумаги.

Не знаю, что такое есть в картах, но могу целыми днями рассматривать их, изучая названия городов и деревень, о которых никогда не слышал и никогда не увижу. Люблю прослеживать русла маленьких речушек, читать примечания на полях — что означает, например, маленький треугольник с флагом и какая разница между пиктограммой самолета с кружком вокруг него и без, время от времени глубокомысленно изрекая «Хммм…» и важно качая головой. Понятия не имею, что меня в них влечет.

Разглядывая карту, я запоздало понял, что мне надо было проехать из Брига в Женеву более южным маршрутом, чтобы увидеть Монблан и Шамони. Каким надо быть дураком, чтобы заехать так далеко и не побывать в сердце Альп! «Хммм…» — пробормотал я и задумчиво покачал головой, складывая карту.

Мы ехали мимо маленьких ферм, мимо поросших лесом крутых гор, переезжали мелкие речушки, останавливались в затерянных деревнях, где несколько людей подсаживались в поезд с пустыми корзинами. А когда поезд заполнялся пассажирами, мы останавливались на маленькой базарной площади, и все пассажиры вываливались из вагонов, оставляя меня одного. Потом все опять повторялось.

Я сошел в Саргансе, недалеко от Лихтенштейна. Вообще-то, рельсы проложены до самого Вадуца, но в соответствии с национальной политикой быть во всем оригинальными, поезд там не останавливается. Поэтому вы должны сделать пересадку в Саргансе или Баксе и добираться до Вадуца, миниатюрной столицы Лихтенштейна, на желтом почтовом автобусе.

Он уже ждал нас на станции. Я купил билет и занял место в середине салона. От Сарганса до Вадуца всего семь миль, но дорога заняла больше часа, потому что автобус объезжал все окрестные поселения. Я внимательно смотрел по сторонам, но так и не понял, когда мы пересекли границу — я даже не был уверен в том, что мы уже находимся в Лихтенштейне, пока не увидел знак ограничения скорости в городской черте Вадуца.

В Лихтенштейне все удивительно. Он в 250 раз меньше Швейцарии, которая тоже очень маленькая. Это последний сохранившийся осколок Священной Римской империи, такой незаметный, что правящее семейство даже не потрудилось за 150 лет приехать посмотреть его.

В нем две политические партии, известные в народе как Красные и Черные. Удивительно, как сторонники умудряются их различать, поскольку идеологические различия между ними минимальны, а девиз вообще один: «Верим в Бога, Принца и Отечество». Последний раз Лихтенштейн участвовал в военных действиях в 1866 году, когда восемьдесят мужчин были отправлены против итальянцев. Из них не погиб ни один. Чтобы быть точным, вернулись не восемьдесят, а восемьдесят один человек, — как вам это нравится? По дороге они с кем-то подружились и притащили его с собой. Два года спустя, поняв, что лихтенштейнцы все равно никого победить не могут, крон-принц распустил армию.

Еще один парадокс: Лихтенштейн — крупнейший в мире производитель оболочки для сосисок и вставных челюстей. Это известный центр укрытия налогов, единственная страна в мире, где жителей меньше, чем зарегистрированных компаний (хотя большинство из них существует только на бумаге). Его единственная тюрьма настолько мала, что еду заключенным приносят из ближайшего ресторана. Чтобы получить гражданство, в деревне претендента должен пройти референдум, и если сельчане выскажутся «за», то потом голосуют премьер-министр и его кабинет. Но они никогда не выносят положительного решения, и сотни семей, живущие в Лихтенштейне с незапамятных времен, все еще считаются иностранцами.

Вадуц очень удачно расположен. Город угнездился у самого подножия Монт Альпспитц высотой более 2 тысяч метров. На этой горе, прямо над городом, стоит мрачный княжеский замок Шлосс, похожий на замок злой волшебницы из «Волшебника страны Оз». Каждый раз, глядя на него, я ожидал, что вот-вот со стены взлетят крылатые обезьяны…

Была суббота, и главная дорога была забита «мерсами» из Швейцарии и Германии. Богачи приезжают сюда на уик-энд, чтобы навестить свои деньги. В центре находилось всего четыре отеля. В двух из них не было мест, один был вообще закрыт, но в четвертом я ухитрился получить номер. Он оказался возмутительно дорогим, учитывая, что в нем была бугристая кровать, двадцативаттная настольная лампочка и отсутствовал телевизор. Радио было, но такое старое, что я ожидал услышать в сводке новостей о битве при Ватерлоо. Но вместо этого передавали только польки, прерываемые диск-жокеем, который, судя по всему, перебрал снотворного. Он… говорил… как… во сне, что, по-моему, на самом деле имело место.

Единственное достоинство комнаты заключалось в том, что в ней был балкон. Перегнувшись через перила и вытянув шею, я мог разглядеть высоко надо мной Шлосс. Он все еще является резиденцией крон-принца, одного из богатейших людей Европы и владельца второй по ценности коллекции картин в мире (первая у королевы Англии). В ней единственная работа Леонардо да Винчи, оставшаяся в частных собраниях, и самая большая коллекция Рубенса. Но посетителям все это недоступно, поскольку вход в замок строго запрещен, а планы построить галерею, чтобы экспонировать коллекцию крон-принца, вот уже почти двадцать лет не могут сдвинуться с места. Ровно столько парламент обсуждает этот вопрос, но, очевидно, все никак не осмелится попросить княжеское семейство, содержание которого обходится ежегодно в 1, 3 миллиарда долларов, выделить из госбюджета необходимую сумму.

Я пошел погулять и посмотреть заодно, как здесь насчет ужина. Но ресторанов было мало, и они были либо очень дорогими, либо настораживающе пустыми. При этом Вадуц настолько мал, что если идти пятнадцать минут в одном направлении, то неминуемо окажешься в провинции. Мне пришло в голову, что в Лихтенштейн вообще нет особого смысла ездить: достаточно просто говорить, что вы там были. Если бы он являлся частью Швейцарии (как, фактически, и есть во всем, кроме названия и почтовых марок) и не был налоговым раем, никто бы не захотел сюда приезжать.

Поужинать я зашел в ресторан той самой гостиницы, в которой меня два часа назад торжественно заверяли, что она закрыта чуть ли не навсегда, но ресторан, несомненно, был открыт. Кроме того, я заметил, что люди, входящие в холл, брали с гвоздей ключи и поднимались в свои номера. Возможно, работникам отеля просто не понравилась моя внешность, а может быть, они догадались, что я писатель и не хотели, чтобы я открыл миру страшный секрет — что в их ресторане отвратительно кормят. Кто знает?

Утром, на завтраке, который был включен в стоимость номера, официант принес мне кофе и спросил, не хочу ли я апельсинового сока.

— Пожалуйста, — сказал я.

Это был самый странный апельсиновый сок, который я видел в жизни. Он был персикового цвета, и в нем плавали какие-то волокна, похожие на красные прожилки, которые иногда бывают в яичных желтках. Он даже отдаленно не напоминал апельсиновый сок по вкусу, и после двух глотков я отодвинул его на край стола, сосредоточившись на кофе и окороке.

Спустя двадцать минут я уже стоял у регистратуры, где дама приятной наружности вручила мне счет для просмотра. Пока она весьма бесцеремонно обращалась с моей кредитной карточкой, я с удивлением разглядел, что за апельсиновый сок с меня взяли четыре франка — несуразно большие деньги.

— Извините, вы взяли с меня четыре франка за апельсиновый сок.

— Вы пили апельсиновый сок?

— Да, но официант не сказал, что я должен за него платить. Я думал, это входит в стоимость завтрака.

— Нет, наш апельсиновый сок очень своеобразный. Свежевыжатый. Он, — тут она произнесла какое-то немецкое слово, которое, думаю, означало «содержащий красные волокна», а затем добавила: — И поскольку он оч-чень своеобразный, мы берем за него четыре франка.

— Отлично, но мне кажется, вам следовало бы предупреждать об этом.

— Но, сэр, вы заказали его и выпили.

— Я не пил его — он был на вкус как утиная моча, и вообще, я считал, что он бесплатный.

Мы зашли в тупик. В таких случаях я, как правило, не устраиваю сцен, — просто прихожу ночью и бросаю камень в окно, — но тут я решил твердо стоять на своем и отказался подписать счет. Я даже был готов, чтобы меня арестовали, хотя было страшно представить, как мне в тюрьму приносят на завтрак стакан апельсинового сока персикового цвета с красными волокнами и единственный ломтик окорока.

В конце концов она уступила, но по улыбке, с которой она возвратила мне кредитную карточку, было ясно, что мне уже никогда не будет места в этом отеле, а так как другой отель, очевидно, тоже был для меня навеки закрыт, я понял, что это моя последняя ночь в Лихтенштейне.

По случаю воскресенья никаких признаков автобуса не наблюдалось, так что у меня не было другого выбора, кроме как идти пешком до станции, которая находилась в пяти милях к северу, но я не имел ничего против. Стояло ясное весеннее утро, по всей долине раздавался колокольный звон, словно только что началась война. Я направился к ближайшей деревне, откуда собирался прошагать последние полмили до моста в Швейцарию. Никогда раньше мне не приходилось пересекать государственные рубежи пешком, так что я был очень доволен собой. На границе не было никакого пограничного столба, просто табличка на середине моста, указывающая на наличие разделительной линии между Лихтенштейном и Швейцарией. Вокруг не было ни души, так что я пересек эту линию туда-сюда несколько раз — просто так, ради нового ощущения.

Населенный пункт, в котором находилась станция, был на другом берегу реки, и выглядел не столько сонным, сколько впавшим в состояние комы. Мне нужно было убить два часа до поезда, так что я успел хорошо осмотреть городок. Это заняло четыре минуты, включая остановки на отдых.

Я купил билет в Инсбрук, нашел закрытый буфет и, поскольку делать больше было нечего, пошел на платформу. Там я сбросил рюкзак, сел на скамью и, закрыв глаза, стал сочинять швейцарские загадки.

Вопрос. Как заставить швейцарца кувыркаться?

Ответ. Затащите его на вершину горы и столкните.

Вопрос. Как заставить швейцарца засмеяться?

Ответ. Приставить к голове пистолет и приказать: «Смейся!».

Вопрос. Кто самый великий любовник в Швейцарии?

Ответ. Иммигрант.

Вопрос. Как определить швейцарского анархиста?

Ответ. У него нет почтового индекса.

Вопрос. Как называется в Швейцарии сборище скучных людей?

Ответ. Цюрих.

Потом пришел поезд. С большим облегчением я сел в него, радуясь, что еду в еще одну новую страну.

 

 

В Инсбруке я прошел по вокзалу с почти сверхъестественным чувством, средним между дежавю и реальной памятью. Я не был в Инсбруке восемнадцать лет и почти не вспоминал о нем, но теперь мне казалось, что я посещал его не больше, чем день-другой назад, и никогда не было прошедших лет. Вокзал совершенно не изменился. Буфет находился на том же месте и торговал тем же гуляшем и пельменями, едой, которую я ел за три дня четыре раза, потому что она была самой дешевой и самой сытной. Пельмени были величиной с пушечные ядра, и в желудке отзывались такой же тяжестью.

Я снял номер в маленьком отеле «Золотая Крона» в центре города и последние часы дня гулял под косыми лучами солнца. Инсбрук — городок со зданиями в стиле барокко и башнями с луковичными башенками. Он бережно сохраняется, при этом не превращаясь в музей под открытым небом. В конце каждой улицы, словно декорации, виднеются горы с острыми заснеженными вершинами, ярко сверкающими под синими небесами.

Я прошелся по пешеходным улицам, длинным, прямым и тенистым, застроенным трехэтажными каменными домами. Во многих из них — даже слишком многих для такого маленького городка — размещались кабинеты врачей, о чем сообщали блестящие медные таблички. Время от времени громыхали ярко раскрашенные трамваи, в которых не было никого, кроме водителя, но в остальном было тихо.

Одним из моих первых ярких впечатлений от Европы был фильм Уолта Диснея, который я видел в детстве. Это был ужасно сентиментальный и наивный рассказ о том, как группа злых краснощеких пацанов с ангельскими голосами проникла в Венский хор мальчиков. Мне очень понравился фильм, поскольку я сам был безнадежно наивен, но особенно мне запомнился фон, на котором происходило действо — мощеные улицы, похожие на игрушечные машины, магазины с позвякивающими колокольчиками над дверью. У меня сложилось тогда впечатление, что Австрия — самая европейская страна в Европе. В Инсбруке это ощущение еще больше окрепло. Впервые за все это путешествие я по-настоящему почувствовал себя в Европе.

Австрийцы очень похожи на южан американцев. Я помню, как мы с Кацем во время нашего путешествия по Австрии познакомились с двумя немцами примерно нашего возраста, Томасом и Герхардом. Они двигались автостопом из Берлина в Индию в поисках духовности и хороших наркотиков. Мы жили вместе в кемпинге на высоком альпийской перевале, где-то по дороге между Зальцбургом и Клагенфуртом. Как-то вечером мы пошли в ближайшую деревню, где набрели на отличный трактир с черными деревянными панелями и камином, перед которым спала собака, и краснолицые фермеры раскачивались из стороны в сторону, держа в руках пивные кружки. Мы ели сосиски с горчицей и выпили много пива. Все это было очень весело.

Я сидел, сияя от выпитого пива и думая о том, какое это прекрасное место и какие гостеприимные люди австрийцы — они приветливо улыбались нам и время от времени поднимали кружки, провозглашая за нас тосты. Потом наши немцы вдруг тихо сказали нам, улучив момент, что мы в опасности. Оказалось, что австрийцы издевались над нами, не зная о том, что двое из нашей компании понимают каждое слово. Мужчины и женщины, хозяин и жена хозяина — вся чертова деревня — с гостеприимными улыбками обсуждали, как выгнать нас. Наши друзья перевели это как «остричь и погнать вилами».

По комнате прокатился взрыв смеха. Герхард слегка натянуто улыбнулся.

— Они говорят, что надо заставить нас жрать лошадиный навоз.

— О, превосходно, — сказал Кац. — Как будто я уже не нажрался говна за эту поездку.

Моя голова вращалась как перископ. Эти сладенькие улыбочки вмиг сделались дьявольскими. Человек, сидящий напротив меня, опять поднял кружку за мое здоровье и, подмигнув, сказал:

— Надеюсь, тебе нравится лошадиное говно, малыш?

Я повернулся к Герхарду:

— Может быть, вызвать полицию?

— Мне кажется, этот человек и есть полиция.

— О, превосходно, — снова сказал Кац.

— Я думаю, нам следует пойти к той двери как можно незаметнее, а потом бежать, как ошпаренным.

Мы поднялись, оставив пиво недопитым, осторожно подобрались к двери, раскланиваясь с нашими обидчикам, и дружно бросились бежать как сумасшедшие. За нашими спинами раздался новый взрыв хохота, но никто не последовал за нами, и мне, благодаренье Господу, не пришлось узнать, каков лошадиный навоз на вкус.

Когда мы улеглись в спальных мешках на росистом лугу под звездным небом, с зубчатыми горами на горизонте и запахом свежескошенного сена, я подумал, что никогда не видел такого красивого места, как это.

— В том-то и проблема с Австрией, — воскликнул Томас с внезапной страстью. — Прекрасная страна, но в ней полным-полно этих долбаных австрийцев!

На следующий день я поехал в Зальцбург. Мне оказалось трудно проникнуться симпатией к нему, потому что город был забит туристами и, что еще хуже, туристским сувенирным барахлом, непременно с изображением Моцарта: Моцарт на шоколадных конфетах, Моцарт марципановый, бюсты Моцарта, игральные карты с Моцартом, подносы с Моцартом, ликеры с Моцартом.

Именно в Зальцбурге, в баре на Моцартплац, мы с Кацем встретили Герхарда и Томаса, и я был очень рад разбавить кем-нибудь компанию Каца. Видимо, поэтому город и показался мне в тот раз таким приятным.

До Вены чуть меньше 200 миль на восток от Зальцбурга, и эта поездка заняла у меня большую половину дня. Существует легенда, что европейские поезда — просто верх комфорта, самые быстрые и мягкие. На самом деле они тащатся кое-как, а нынешняя система разделения вагонов на купе — чистая пытка. Я очень быстро обнаружил, что ехать в купе — это как провести семь часов в приемной врача, который так и не пришел. Ты вынужден находиться в неловкой близости с незнакомыми людьми, что ужасно стесняет. Что бы ты ни делал — вынимаешь что-нибудь из кармана, подавляешь зевок, роешься в рюкзаке — все смотрят на тебя, из всего делая свои выводы. Ни о какой приватности здесь не может быть и речи. И конечно, именно в этот момент начинают одолевать маленькие человеческие слабости. То приходится изо всех сил сдерживать газы, рвущиеся из боксерских шортов, то пытаешься избавиться от кусочка кукурузных хлопьев, залетевшего в правую ноздрю, когда ты неосторожно закашлялся. Именно это со мной и случилось: в носу так чесалось, что я не мог думать ни о чем другом. Мне хотелось запустить палец в ноздрю на всю длину и сделать вид, что чешу макушку изнутри, но я был беспомощен, как безрукий — за мной наблюдали.

В купе приходится следить даже за своими мыслями. Мучаясь со своей правой ноздрей, я вдруг вспомнил про Эдварда, младшего редактора «Таймз», с которым работал какое-то время. У него была масса странностей, одна из которых заключалась в том, что поздно вечером, когда нью-йоркские биржи закрывались и делать было нечего, он начинал чистить уши бумажными скрепками. Он засовывал их чуть ли не до середины головы, а затем крутил двумя пальцами, словно настраивая радиоприемник. Это выглядело как самоистязание, но Эдвард, казалось, получал огромное удовольствие. Глаза его выкатывались из орбит, а в горле булькало от наслаждения. Видимо, он считал, что за ним никто не наблюдает, но мы все сидели как завороженные. Однажды, во время особо интенсивной чистки, наблюдая, как скрепка входила в его ухо все глубже и глубже, Джон Прайс, наш шеф-редактор, обратился к нему с предложением: «Эдвард, может быть, попробовать потянуть с другого конца?»

Я вспомнил об этом, когда мы тряслись в австрийском поезде, и внезапно расхохотался во весь голос — этот безумный хохот удивил меня не меньше, чем моих попутчиков. Я закрыл рот рукой, но смех выпирал из меня еще сильнее. Только уставившись в окно и сосредоточившись, минут через двадцать я сумел взять себя в руки и вернуться к более серьезной проблеме извлечения кукурузы из правой ноздри.

Отель, в котором я поселился, не представлял собой ничего особенного, был довольно дешевым и тихим, но обладал тем преимуществом, что находился почти в центре города. Со мной был путеводитель по Австрии, содержащий такой ценный совет: «Музеи в Вене лучше осматривать по очереди». Ну, спасибо. А я-то все не мог понять, почему постоянно впадаю в депрессию — оказывается, оттого, что все эти годы посещал по два музея сразу.

Решив исправляться, я направился сначала в собор Св. Стефана. Очень большой и готический снаружи, внутри он выглядел странно безжизненным, вызывающим легкий озноб. Медь была тусклой, скамьи потертые, мрамор казался мертвым. Я с облегчением вышел наружу.

Единственная проблема Венского музея искусств — что он такой огромный. Обойдя всего три зала, я уже устал. Учитывая, какие мне пришлось заплатить деньги, следовало бы походить еще несколько часов, но я начал непроизвольно снабжать знаменитые шедевры смешными надписями. Саломея, которой подают на подносе голову Иоанна Крестителя, говорит: «Не-ет, я заказывала двойной чизбургер». Истыканный стрелами Св. Себастьян хнычет: «Предупреждаю, ребята, если кто-нибудь еще стрельнет, я позову полицию». В конце концов я сделал то, что поразило меня самого: ушел, решив, что вернусь сюда в конце недели, несмотря на входную плату.

Для разнообразия я отправился в находящийся неподалеку музей табака. В двух не очень больших комнатах пылились два десятка коробок, набитых старыми трубками, сигарами, спичками, сигаретами и портсигарами. Еще была галерея, где висели картины, не обладавшие высокими художественными достоинствами и не имевшими между собой ничего общего, не считая того, что кто-то из изображенных на них людей курил. Ходить в этот музей не рекомендую.

Так же, как и в Альбертину. Этот музей был даже еще более дорогим — сорок пять шиллингов. Я ожидал, что за такие деньги мне позволят унести с собой одну из картин. На рекламном щите снаружи было полно рисунков «из коллекции Альбертины» — художников типа Рубенса и Дюрера, но внутри я ни одного из них не увидел. Смотрительница залов по-английски не говорила, и, когда я, показав ей открытку с рисунком Дюрера, спросил, где находится оригинал, она ответила с тем раздражением, которым отличаются венцы: «Ja, ja, das ist en post-card» («Да-да, это почтовая открытка»), словно я спросил: «Простите, это открытка или пирожок?»

Однако, за исключением этого случая, венцы, с которыми я общался, не были ни грубыми, ни наглыми, хотя я много раз слышал, что они самые неприятные люди в Европе. В прекрасном путеводителе по Вене Стефена Брука «Двуглавый орел» он пишет о том, как его останавливали на улице незнакомые люди и отчитывали за то, что он перешел улицу на красный свет.

Брук также сообщал, что в знаменитом кафе Ландтманн на Рингштрассе «официанты и гардеробщицы обращаются с вами как с дерьмом». Не могу сказать, чтобы я чувствовал себя говном, но официанты действительно вели себя с непонятным превосходством. Когда я был моложе, это меня унижало, но теперь я просто думаю: «Если ты такой умный, то почему я сижу, а ты меня обслуживаешь?»

Центральное кафе, где обычно околачивался Троцкий, сидя там целыми днями, разочаровало меня. В нем была некая атмосфера — арочные потолки, мраморные столы, пианист, — но кофе был дорогим, а обслуживание так себе. Однако мне понравилась байка о двух венцах в центральном кафе, которые обсуждали политику. Один из них, только что вернувшийся из Москвы, предсказал скорую революцию в России. «Неужели? И кто же ей будет руководить? — с сомнением спросил другой и кивнул в сторону Троцкого: — Этот, что ли?»

Зато в кафе рядом с моим отелем я встретил очень радушный прием. Оно было затхлым, полуразрушенным и таким темным, что к столику пришлось пробираться ощупью. Везде на стеллажах лежали газеты. Старикан, одетый скорее как маляр, чем как официант, принес мне кофе, хотя я не заказывал, и, поняв, что я американец, стал собирать для меня журналы «Америка сегодня».

— О нет, пожалуйста, не надо, — сказал я, когда он принес мне полдюжины журналов, — бросьте их в огонь, а мне принесите какие-нибудь газеты. Но он продолжал таскать, пока передо мной не выросла стопка высотой в два метра.

Вена, без сомнения, самый грандиозный город из тех, что я видел. Колоссальные здания напоминают об имперском прошлом — парламент, дворец справедливости, музей естественной истории, музей искусств, здание оперы и, сверх всего, дворец Хофбург с его 2600 залами. Они все похожи друг на друга — мощные груды гранита и мрамора с воинственными скульптурами, расставленными вдоль крыш и фронтонов. Марсианин, прилетев на Землю, без колебаний бы приземлился в Вене, решив, что это столица планеты.

Ближе к вечеру я направился в музей Зигмунда Фрейда в его старой квартире на Берггассе. Сейчас это простая скучная улица, но в свое время Фрейд любил пожить красиво. В его квартире было шестнадцать комнат, из которых для посетителей теперь открыто только четыре. В них почти нет мебели, выставлено всего несколько мелких вещей, принадлежавших Фрейду: шляпа и трость, медицинская сумка и чемодан. Тем не менее это не мешает дирекции музея брать за вход тридцать шиллингов.

На стенах этих четырех пустых комнат висят 400 фотографий и фотокопий писем и других документов, относящихся к жизни Фрейда. Причем многие из них имеют к Фрейду до смешного слабое отношение: набросок «Моисея» Микеланджело, которым Фрейд восхищался по дороге в Италию, фотография Сары Бернар, которую Фрейд не только не лечил и не трахал, но даже и не встречался с ней, а просто однажды видел ее игру. Дело в том, что почти все личные вещи Фрейда — его библиотека, 2500 классических статуэток, его мебель, его медицинская кушетка — теперь находятся в другом, намного более известном музее в Хэмпстеде, потому что нацисты выгнали Фрейда из Вены за два года до его смерти.

Странно, что он так долго не уезжал из Вены. К концу XIX века Фрейд являлся одной из самых знаменитых фигур в мировой медицине, но тем не менее не был профессором венского университета просто потому, что он был еврей.

До войны в Вене проживало 200 000 евреев. Сейчас их почти нет. Как отмечает Джейн Крамер в своей книге «Европейцы», большинство австрийцев никогда не встречались с евреями, и тем не менее Австрия остается самой антисемитской страной в Европе. Согласно Крамеру, опросы постоянно показывают, что примерно семьдесят процентов австрийцев не любят евреев, чуть больше двадцати процентов активно их ненавидят и около десяти процентов «чувствуют физическое отвращение в присутствии еврея». Я бы не поверил этим данным, если бы не видел другой опрос в «Обозревателе», который свидетельствует, что почти сорок процентов австрийцев считают евреев виноватыми в том, что случилось с ними во время войны. Более того, сорок восемь процентов полагают, что 8000 оставшихся в стране евреев все еще имеют слишком большое экономическое и политическое влияние.

Немцы в последнее время предприняли попытки покаяния. А что делают австрийцы? Они избирают президентом офицера Вермахта. Многие люди не знают разницы между канцлером и президентом Австрии, но она очень простая. Канцлер направляет национальную политику и руководит страной, в то время как президент проводит облавы на евреев. Шутка!

Австрия — удивительная страна.

 

 

Из Вены я полетел в Сплит, находящийся на побережье Адриатического моря на полпути в Белград. Мы с Кацем заезжали в этот городок, путешествуя автостопом из Австрии. Тогда нам пришлось четыре дня торчать на раскаленных обочинах дорог, тоскливо глядя на проносившиеся машины немецких туристов, и теперь я тихо радовался, что преодолеваю то же расстояние за считанные часы. Честно говоря, у меня не было выбора: времени оставалось мало. Я должен был быть в Софии через шесть дней, пока не кончилась болгарская виза.

В аэропорту я сел на автобус, пребывая в состоянии легкой нерешительности — я не знал, куда, собственно, я еду. Тут ко мне подошла пожилая женщина и спросила тихо, словно предлагая что-то противозаконное:

— Комната? Вам нужна комната?

— Да, пожалуйста, — сказал я, внезапно вспомнив, что в свое время мы с Кацем нашли комнату в Сплите именно таким образом. — Сколько?

— Десять тысяч динаров.

Пять долларов. Это звучало нормально. Правда, легко было представить, что дома меня ожидают четыре ее взрослых сына, чтобы задушить и забрать деньги. Я давно полагал, что так и умру — связанный по рукам и ногам и выброшенный в море, но женщина выглядела вполне честной. Кроме того, она, видимо, тоже вполне могла опасаться, что я замышляю зарубить ее топором.

— Отлично, — сказал я, — пошли.

До ее дома мы ехали минут двадцать вверх по пологому холму, и вышли где-то на окраине города на невзрачной улице. Женщина повела меня по бесконечным ступеням и проходам, полным тощих кошек. Наконец мы прошли по доске, перекинутой через узкую канаву, пересекли голый, без травинки, двор и вошли в четырехэтажное здание, которое казалось недостроенным. Возле лестницы стояла бетономешалка. Я заколебался. Это было самое подходящее место для засады.

— Проходите, — сказала она, и я последовал за ней на верхний этаж, в маленькую и бедно обставленную, но чистую квартиру. Двое парней лет по двадцать пять в футболках, смахивающие на головорезов, сидели за столом на кухне. Конец, подумал я, незаметно опуская руку в карман и нащупывая «нож офицера швейцарской армии», хотя я знал, что мне даже в нормальных условиях требуется двадцать минут на то, чтобы его открыть. Если эти парни бросятся на меня, придется защищаться зубочисткой и пинцетом.

На самом деле ее сыновья оказались милыми ребятами. Они немного говорили по-английски, поскольку работали в городе официантами. Один из них как раз ехал на работу и предложил меня подвезти. Я с радостью согласился, поскольку плохо представлял себе, где нахожусь и как добраться до центра. Он повел меня к пыльной голубой «Шкоде», припаркованной на ближайшей улице, сел за руль и так резко рванул с места, что я ухватился обеими руками за подлокотник. Это было похоже на сцену погони из боевика, где машины сбивают мусорные баки и опрокидывают тележки с овощами. «Я немного опаздываю», — объяснил он, распугивая с «зебры» очередную группу пожилых пешеходов, на бешеной скорости свернул на магистраль, заставляя встречные машины утыкаться в стены домов, наконец притормозил, высадил меня на базарной площади и умчался, прежде чем я успел сказать «Спасибо».

Сплит — чудесное место с великолепным видом на Адриатическое море, живописно украшенное зелеными островами, разбросанными в миле-другой от берега. Где-то среди них был Вис, где мы с Кацем провели когда-то прекрасную неделю.

Однажды мы сидели в кафе на открытом воздухе, стараясь унять похмелье с помощью кофе, когда к нам подошли две молодые шведки и весело сказали: «Доброе утро! Как настроение? Пошли с нами. Мы едем на пляж на другую сторону острова».

Не задавая вопросов, мы встали и пошли за ними. Если бы вы видели этих девушек, вы бы тоже пошли. Они были восхитительны: здоровые, загорелые, изысканно пахнущие, мягкие везде, где надо, с белыми зубами и телами, которые Бог вылепил с любовью.

— Ты их знаешь? — шепнул я Кацу, когда мы шли за ними, ублажая взор совершенными округлостями их задниц.

— Не-а. Может, мы познакомились с ними вчера вечером, в баре при казино?

— Мы не ходили в бар при казино.

— Ходили.

— Ходили?

— Ага.

— Точно? — Я ничего не помнил о вчерашнем вечере, кроме вереницы бутылок пива «Бип», мелькавших перед моими глазами, как на конвейере.

Мы приехали на тряском автобусе в рыбацкую деревню, долго купались в теплом море, выпили по паре кружек пива в прибрежной таверне, поймали автобус обратно в Вис, выпили еще пива, заказали обед, потравили анекдоты, выпили еще пива, рассказали друг другу, как живем, и влюбились.

По крайней мере, я. Ее звали Марта. Ей было восемнадцать лет, она была брюнеткой из Упсалы и казалась мне самим совершенством — хотя, надо признаться, к этому времени даже Кац при определенном освещении начал смотреться неплохо. В любом случае я считал ее очаровательной, и — представьте! — она во мне тоже что-то нашла. Марта и другая девушка, Труди, сильно напились и разболтались, главным образом, по-шведски, но мне было все равно. Я глядел на эту шведскую мечту, безнадежно ослепленный страстью, время от времени приходя в себя только для того, чтобы подобрать слюни и глотнуть пива. Иногда она клала руку на мое голое плечо, заставляя мои гормоны пускаться в безумный пляс, а однажды, взглянув на меня, рассеянно погладила мою щеку тыльной стороной ладони. За нее я продал бы свою мать на галеры и воткнул бы кинжал себе в ляжку.

Поздно вечером, когда Кац и Труди ушли пописать, Марта резко повернулась ко мне, притянула к себе мою голову, и я вдруг почувствовал, будто во рту у меня затрепетала рыбка. Она отстранилась от меня со странным мечтательным выражением и выдохнула: «Я совсем свихнулась от страсти».

Я подыскивал слова, чтобы высказать, как люблю ее, но тут случилось нечто ужасное. Она внезапно бросила на меня испуганный взгляд, словно настигнутая снайперской пулей, закатила глаза и бессильно сползла со стула.

Долгое мгновение я сидел с открытым ртом, мысленно крича: «Господи, не допусти этого, старый мудак!» — но она уже умерла для этого мира, как будто ее унес залетевший ненароком НЛО. Я взглянул на небо: «Господи, как же Ты мог такое допустить? Я же католик!»

Появилась Труди. Она, по-матерински засуетившись, сказала: «Нам надо положить ее в постель». Я предложил отнести Марту в номер, рассчитывая, хотя бы коснуться ее пленительных ягодиц, но Труди, как будто догадавшись о моих гнусных намерениях, ничего не хотела слушать. Сильная, как паровоз, она перекинула Марту через плечо и потащила вниз по улице, исчезнув вместе с затихающим в ночи «Спокойной ночи».

Я посмотрел, как они уходят, и мрачно уставился в пивную кружку. Пришел Кац, и по моему лицу понял, что этой ночью слияния обнаженных тел в прибое при лунном свете не состоится.

— Что мне теперь делать? — воскликнул он, опускаясь на свой стул. — Она чуть не кончала от меня возле мужского туалета. Как же не повезло! Что мне теперь делать?

— Надо взять дело в свои руки, — сказал я, но он не уловил юмора. Впрочем, мне тоже было не смешно, и мы провели остаток вечера, мрачно наливаясь пивом.

Молодые шведки больше ни разу нам не попались. Три дня мы бегали как собаки, заглядывали в рестораны, обыскивали пляжи, но ни разу их не увидели. Через некоторое время я стал думать, что они были плодом пьяного воображения. Возможно, Марта никогда не говорила: «Я совсем свихнулась от страсти». Возможно, она сказала: «Я сейчас развалюсь на части». Не знаю. Но поскольку она ушла навсегда, это уже не имеет значения.

Сначала я шел по набережной, глядя на яхты, потом по солнечным дорожкам и внутренним дворикам в самом сердце Сплита. Когда-то этот район, составляющий приблизительно четверть квадратной мили, был дворцом Диоклетиана. Но после падения Римской империи сюда проникли поселенцы и начали строить дома внутри разрушающихся дворцовых стен. То, что когда-то было коридорами, стало улицами, дворы и залы превратились в небольшие городские площади. Теперь дороги — некоторые были такими узкими, что по ним приходилось пробираться бочком — были в основном застроены, и все же через нынешнюю убогость пробивалось былое величие дворца. Многие фасады домов сохранили фрагменты старых построек — лестницы, которые теперь никуда не ведут, колонны, которые уже ничего не поддерживают, ниши, в которых когда-то, очевидно, стояли римские бюсты. Кажется, будто дома, как деревья, выросли из руин. Это производит ошеломляющий эффект. Нигде в Европе нет подобного места.

Я побродил там пару часов, потом пообедал. Был чудный летний вечер, над моей головой проносились стрижи, а в море на волнах лениво раскачивались мачты яхт. Все это было так чудесно, а сумерки опускались так успокаивающе, что я несколько часов просидел на набережной, попивая пиво.

Выпив четвертую или пятую бутылку, я почувствовал сонливость — такую сильную, что захотелось уронить голову на руки и уснуть. Я взглянул на этикетку, и с тревогой обнаружил, что содержание в ней алкоголя составляло 12 градусов. Оно было крепкое, как вино. Не удивительно, что меня стало клонить ко сну. Я позвал официанта и оплатил счет.

Пьянство в одиночестве — странная и опасная вещь. Можно пить всю ночь и чувствовать себя трезвым, но когда встаешь, то обнаруживаешь, что голова достаточно ясная, а ноги выделывают неописуемые кренделя. Я было пошел по площади, кое-как таща непослушные ноги, но скоро понял, что слишком пьян, чтобы идти пешком.

На набережной я увидел такси, залез на переднее сиденье, разбудил водителя — и тут сообразил, что понятия не имею, куда ехать. Я, естественно, не запомнил дорогу, которой меня вез сын хозяйки, не знал ни адреса, ни имени женщины, которая сдала мне комнату, ни хотя бы части города, в которой она жила. Я знал только, что это было где-то на холме. Но Сплит, как внезапно обнаружилось, весь состоял из холмов.

— Вы говорите по-английски? — спросил я шофера.

— Не, — ответил он.

— Ладно, не будем паниковать. Я хочу поехать в этом направлении. Вы меня понимаете?

— Не.

— Вон туда, езжайте туда.

Мы долго ехали в указанном мной направлении. Счетчик работал со страшной скоростью. Иногда я ухватывал боковым зрением уголок, который казался мне знакомым, хватал его за руку и кричал: «Здесь налево! Налево!» Спустя минуту мы оказывались перед воротами тюрьмы или типа того.

— Нет, кажется, мы поехали не туда, — говорил я, стараясь не огорчать его. — Но хорошо, что мы попробовали.

Наконец, когда стало ясно, что он считает меня в равной степени ненормальным и пьяным, и собирается при удобном случае выпихнуть меня из машины, мы по ошибке заехали на нужную улицу. По крайней мере, мне так показалось. Я дал ему охапку динаров и вывалился из машины. Это была действительно та улица — я узнал угловой магазинчик, но мне пришлось еще долго искать дорогу среди бесконечных проходов и ступеней. Ночью все выглядело иначе, к тому же я был пьян и устал. Я брел наугад, до смерти пугаясь, когда наступал на кошек, и до боли всматриваясь в темноту в поисках четырехэтажного строения, к которому вела перекинутая через канаву доска.

Удивительно, но я нашел его. Доска оказалась потоньше и более шаткой, чем я помнил. Я осторожно пошел по ней, и был уже на полпути, когда она сыграла, и моя нога соскользнула. Какое-то мгновение я падал в темноту, не осознав еще, что мои ноги находятся по разные стороны доски, и удар придется прямо на мои детородные органы.

Да, это был сюрприз, если так можно выразиться. Пару секунд я пошатывался верхом на доске, ловя ртом воздух, а потом тяжело завалился в канаву и долго лежал на спине, ожидая, пока легкие снова начнут дышать. При этом я отстраненно прислушивался к тупой боли в промежности, соображая, не означает ли это непоправимое повреждение моих причиндалов и каковы будут неудобства, связанные с использованием катетера. Потом мне пришло в голову, что в канаве могут быть крысы и они могут мной заинтересоваться. Я резко вскочил, прорыл путь наверх в жидкой грязи, поскользнулся и упал на дно канавы, снова выдолбил ступени и вылез наружу. Проковыляв к дому, я поднялся на четвертый этаж и постучал в квартиру домохозяйки. Спустя минуту дверь открыла какая-то женщина в бигуди и увидела на своем пороге американца — всклокоченного, облепленного грязью, который покачивался и обеими руками держался за яйца. Мы никогда раньше не видели друг друга. Это была не та квартира.

Я попробовал подобрать слова, чтобы объяснить ситуацию, но не смог, и безмолвно спустился вниз, спотыкаясь на лестнице. Найдя нужную квартиру, я постучал. Никакого движения. Через минуту постучал снова. В конце концов послышалось шарканье ног, и дверь открыла моя знакомая. На ней была ночная рубашка и жуткое количество бигуди. Она сказала что-то сердитое — полагаю, насчет позднего времени. Я начал что-то объяснять, но она смотрела на меня как на кучу отбросов, и я заткнулся. Ее сыновья уже крепко спали, а мне было постелено наверху двухэтажной койки. Видимо, поэтому пять долларов вдруг показались мне огромной суммой. Она захлопнула дверь и ушла, тяжело ступая.

Я в темноте пересек комнату, наступив нечаянно на живот одному из спящих братьев («Ууфф», — выдохнул он как спущенная шина, но не проснулся), и взобрался на свою кровать.

Утром, когда я продрал глаза, братья уже ушли. В квартире было тихо, только тикали часы и мерно падали капли из текущего крана, что только подчеркивало тишину. Не знаю, ушла ли хозяйка, или еще спала. Я тихо почистил зубы и придал себе более презентабельный вид с помощью холодной воды и кухонного полотенца. Затем вынул купюру в пять долларов и положил на стол; подумав, достал еще пять долларов и тоже положил на стол. И ушел.

Я нашел в центре города автобусную станцию, намереваясь сесть на автобус до Белграда, как когда-то сделали мы с Кацем, но обнаружил, что прямого сообщения больше нет. Теперь надо было ехать до Сараево, примерно на полпути до Белграда, и там пересесть. Я купил билет на десятичасовой автобус и, чтобы убить два часа, пошел искать кофе. Посередине набережной, напротив двух самых больших отелей в городе, я почувствовал запах дерьма и перегнулся через парапет. Там из короткой трубы извергался поток свежих нечистот. Там было все: говняшки, извивающиеся презервативы, клочки туалетной бумаги. Ужаснее всего, что это находилось буквально в метре от главной улицы, рядом с кафе и гостиницами. Я не стал пить здесь кофе, а пошел в старый город, где вид был не столь красив, но и шансы подхватить холеру поменьше.

Автобус был переполнен (в Югославии они всегда переполнены), но я нашел местечко возле задней двери и обеими руками вцепился в поручень. Мне вспомнилось, как мы с Кацем пересекали Югославию. Это путешествие изрядно пощекотало нам нервы. Горные дороги очень опасны: слишком узкие для автобуса, полные крутых поворотов над отвесными кручами невообразимой высоты. За рулем был сумасшедший, сбежавший из дурдома и обманным путем получивший работу в автобусной компании. Молодой и красивый, в сдвинутой на затылок кепке, он вел автобус как одержимый — гнал на головокружительной скорости, сигналил по поводу и без повода, газовал там, где надо было тормозить. Он распевал веселые песни и оживленно беседовал с пассажирами, часто оборачиваясь к ним, одновременно проносясь по самому краю отвесных обрывов. Мы ехали как по лезвию бритвы.

Мы с Кацем сидели спереди, и водитель, которому мы чем-то понравились, старался позабавить нас шутками — он притворялся, что задремал ненадолго, а затем вдруг просыпался — как раз вовремя, чтобы избежать столкновения со встречным грузовиком, или делал вид, что отказали тормоза как раз тогда, когда мы неслись под горку на такой скорости, какую доводится испытывать только космонавтам.

После многих часов езды автобус наконец взобрался в горы и начал крутой спуск в широкую долину невыразимой красоты и буйства красок. В каждом городке и деревне люди выскакивали из домов, словно прибытие нашего автобуса было чудом, и шли рядом с автобусом, передавая через окна пакетики с вишнями своим друзьям, водителю и даже нам с Кацем.

Мы прибыли в Белград в начале вечера, быстро нашли дешевый, приятный отель на высоком холме и поужинали на террасе, любуясь сначала закатом солнца, а потом мерцающими огнями города. Было выпито много пива и съедены все вишни.

Тогда мы провели чудесный день, и мне хотелось повторить его. Как ни странно, я с нетерпением ждал опасностей горной дороги — это было захватывающее сочетание страха и возбуждения, как испытать сердечный приступ и получить от него удовольствие. Но, увы, я обнаружил, что в мое отсутствие дороги в здешних горах стали лучше — во многих местах их расширили, на самых опасных поворотах были установлены защитные ограждения. Да и шофер был явно нормальным — держал руль обеими руками и не отводил глаз от дороги.

Югославские ландшафты по живописности не уступают австрийским, но они почти не изгажены туристами. Через час или два после отъезда с морских курортов с их испепеляющим солнцем и отелями, битком набитыми людьми, оказываешься в затерянном мире буйной растительности, фруктовых садов и полей, озер и лесов, крошечных ферм и аккуратных деревень — в уголке Европы, где время словно остановилось. Люди в полях серпами резали траву, вилами укладывали сено в скирды и пахали поля на запряженных в плуг лошадях. Пожилые женщины почти все были в черном, с платками вокруг головы. Это была картина из далекого прошлого.

Через семь бесконечных жарких часов мы въехали в Сараево, столицу республики Босния-Герцоговина. Теперь нас на самом деле окружал другой мир. Всюду высились минареты, а вывески магазинов и названия улиц были написаны кириллицей. Сараево окружено высокими холмами (здесь проводились зимние Олимпийские игры 1984 года) и разрезано пополам узкой, быстрой, очень прямой рекой Мильяцка. На улице, ведущей вдоль одного ее берега, случилось самое знаменитое происшествие в Сараево — убийство эрцгерцога Франца Фердинанда в июне 1914 года, которым началась Первая мировая война.

Я снял номер в отеле «Европа», темном строении с облезлой краской, упорно цепляющимся за следы былого величия. В номере не было телевизора и освещенность не превышала четырнадцати ватт, но кровать выглядела достаточно удобной, и в ванной была горячая вода. Я долго отмокал в ванне и, отлично освежившись, вышел посмотреть город.

В центре Сараево находится один из самых больших базаров в Европе — целая сеть узких улочек, застроенных крошечными лавчонками с бронзовыми изделиями ручной работы. Но, поскольку здесь нет туристов, то нет и назойливых зазывал, хватающих за рукава и тыкающих товары в лицо, как на более известных базарах Стамбула и Танжера. Здесь на меня вообще никто не обратил внимания.

Пришло время поужинать, и я обследовал меню в нескольких заведениях, пока не остановился на ресторане отеля «Центральный», который обладал тем же поблекшим величием, что и «Европа», как полный достоинства дом обнищавшего аристократа. Я был единственным посетителем. В Югославии инфляция составляла сотни процентов, а динар девальвировался ежедневно, иногда даже по два-три раза за день, что сбивало с толку туристов и наносило материальные убытки местным жителям. Обильный обед, состоящий из супа, бифштекса, овощей, салата, хлеба, пива и кофе, стоил всего 8 долларов, но тем не менее я был, очевидно, единственным человеком в городе, который мог себе это позволить.

Обслуживающий персонал, как везде в Югославии, был индифферентным — ни враждебным, ни радушным. Официант разбрызгивал мой суп по ковру и скатерти, надолго исчезал в перерывах между блюдами, оставляя меня взирать на пустые тарелки, но я не особенно винил его за это. Там, где богатство позволяет тебе жить как принцу, каждый человек, с которым имеешь дело, чувствует свою ущербность. В Сплите я заметил, что некоторые немцы давали чаевые официанту так, словно дразнили его, и, думаю, тому хотелось плюнуть им в тарелки. Я надеялся, что мой официант задерживался так надолго по другой причине.

Утром я пришел на автостанцию и попытался разузнать об автобусе на Белград, но девушка в информационном окошке настолько увлеченно беседовала с кем-то по телефону, что явно не собиралась отвлекаться. Я прождал несколько минут и даже сказал ей что-то через отверстие, но она посмотрела на меня невидящим взглядом и продолжала говорить, накручивая на палец локон. Я отошел от окошка, и в конце концов нашел автобус, расспрашивая водителей.

Дорога в Белград заняла восемь часов. Ехать было еще жарче, медленнее и скучнее, а автобус был еще более переполненным, чем накануне. Я сидел рядом с пассажиром, который не был одержим заботой о личной гигиене, и сожалел, что не знаю сербо-хорватского, чтобы сказать ему: «Прошу прощения, но ваши ноги слегка воняют. Не будете ли вы так любезны высунуть их в окно?» Постепенно, чтобы отвлечься от вони, я впал в забытье, чему отлично научился во время переездов с места на место.

В Белграде я нашел комнату в старомодном отеле «Эксельсиор», довольно дорогом, но удобном, и немедленно занялся обычным делом — знакомством с городом. Ради прошлых воспоминаний я попробовал найти отель, где мы останавливались с Кацем, думая, что смогу опять пообедать на террасе, если она еще существует, но скоро убедился, что поиски бесполезны.

В Белграде делать было нечего. Я отправился в Гайд парк, лесистое и холмистое поместье, где похоронен Тито. Длинная асфальтированная дорожка привела меня к его мавзолею. Я был единственным посетителем, и смотреть там особенно было не на что. Одинокий солдат, выглядевший отчаянно молодым, со скучающим видом стоял у саркофага по стойке « смирно». Он явно делал вид, что смотрит прямо перед собой, как ему и было положено, но я видел, что его глаза следили за моими движениями по залу. У меня возникло ощущение, что мой приход в мавзолей был для него самым интересным происшествием за весь день. «Для меня тоже», — пробормотал я себе под нос.

Выйдя наружу, я вдруг почувствовал, что не знаю, что с собой делать. Внизу лежал город, осматривать который у меня не было ни малейшего желания. Я понял, что тоскую по дому. О боже!

На следующий день я проснулся в лучшем расположении духа. Сегодня должна была осуществиться моя маленькая мечта. Я собирался отправиться на поезде из одной европейской столицы в другую в вагоне первого класса. Это казалось мне верхом роскоши. В мои планы входило купить билет прямо после завтрака, а вечером отправиться на вокзал, чтобы занять место среди обедневших герцогинь и других экзотических персонажей, которые, по моему убеждению, все еще путешествуют вагонами первого класса в этой части мира.

Консьерж посоветовал мне не ходить за билетом на вокзал. «Там смертоубийство», — сказал он, печально качая головой. Он предложил обратиться в главный офис «Спутника», государственного туристического агентства, где можно заказать билет в относительно спокойной обстановке.

В «Спутнике» было действительно спокойно, но неприветливо, и полно медленно двигающихся очередей.

Сначала мне пришлось постоять в одной очереди, чтобы узнать, в какую очередь мне нужно. Затем выстоять нужную очередь, чтобы забронировать место в спальном купе, но отвратительное существо, загримированное под пожилую женщину, сообщило мне, что все забронировано на несколько недель вперед, и никакие деньги помочь не могли. Ну вот, еще одна мечта рушится от соприкосновения с реальностью, уныло подумал я. Существо направило меня в третью очередь, где, если повезет, можно было получить сидячее место, но по ее жесту я понял, что это маловероятно. И она оказалась права.

Не получив сидячего места, я вернулся в первую очередь, чтобы проверить, нет ли других очередей, в которых есть шанс что-нибудь выстоять. Девушка в первой очереди, показавшаяся мне единственным приятным человеком, посоветовала встать в очередь за авиабилетами. Я пошел и встал в авиационную очередь, ужасно длинную и медленную, но подходя к окошечку, обнаружил, что это вовсе не авиационная очередь, а авиационная очередь — ха-ха! — следующая налево. Я выстоял ее и узнал, что мест на самолет тоже нет ни на этот день, ни на следующий.

Меня охватило чувство беспомощности, даже легкой паники. Попусту потеряно почти два часа. Как можно терпеливее я объяснил девушке, что должен быть в Софии на следующий день, так как у меня истекает виза. Она бросила взгляд, который ясно говорил: «С чего вы взяли, что мне есть до этого дело?», но сказала, что поставит мое имя в лист ожидания на вечерний рейс и велела прийти в четыре часа.

Я направился на автостанцию, надеясь каким-то чудом сесть на автобус до Софии. Но там был абсолютный хаос — толпы людей осаждали билетные кассы, сидели на своих чемоданах, апатично ожидая рейса или бросаясь в маленькие местные бои, когда приходил автобус. Воздух наполнял гул разноязыкой речи. Все вывески были на кириллице. Я изучил расписание на стене, но не имел представления о том, как на кириллице выглядит слово «София». Внезапно моя уверенность, что незнание языка помогает чувствовать себя свободно в любой незнакомой стране, обернулась другой стороной. Беспомощный как младенец, я не мог даже понять, где находится справочная.

Полдня ушло на то, чтобы выяснить, что в Софию вообще не ходят автобусы. Лучшее, на что я мог надеяться, это доехать автобусом до Ниша, оттуда до Димитровграда на границе с Болгарией, а там попробовать найти какой-нибудь транспорт на последние сорок миль до Софии. Все это должно было занять три дня, но мне уже так не терпелось выбраться из Югославии, что я купил билет до Ниша за 12 долларов и преодолел долгий путь вверх по холму до «Спутника».

Я прибыл через две секунды после того, как часы пробили четыре. За компьютером в окошке бронирования сидела другая девушка. Я объяснил ей ситуацию, и она проверила лист ожидания. Через мгновенье она сообщила, что моего имени в листе ожидания нет. Я взглянул на нее с выражением человека, которого уволили с работы, угнали машину, а жена сбежала с лучшим другом.

— Что?!

Она сказала, что это не имеет значения, потому что мест на вечерний рейс еще много. Я снова воскликнул:

— Что?!

Она взглянула на меня с явным безразличием. "Билет до Софии стоит 112 долларов. Будете брать? " Хочу ли я? Является ли Папа Римский католиком?

— Да, — сказал я.

Она набрала что-то на компьютере и протянула мне билет. На меня нахлынула волна облегчения. Я буду в Софии к ужину — или, по крайней мере, к поздней закуске. Я уезжал из Белграда. Ура!

Я вышел на улицу и поймал такси.

— Отвезите меня в аэропорт, — попросил я, откидываясь на заднем сиденье, когда водитель тронулся от обочины. И тут я вдруг увидел, что он молод, весел, носит кепку набекрень и водит машину как ненормальный. Это было потрясающе.

 

 

Я с нетерпением ждал, когда попаду в Болгарию. Она была самым интересным, хотя и не самым комфортабельным из мест, которые мы с Кацем посетили.

Я помнил Софию как город, начисто лишенный ощущения времени. В нем не было никаких признаков, которые намекали бы, какое на дворе десятилетие: редкие машины на дорогах, одежда людей, вид магазинов и домов — все было до смешного старомодным.

В Софии есть огромный темный универмаг, называемый ЦУМом, раскинувшийся на пять этажей и торгующий товарами, произведенными после 1938 года массивными радиоприемниками, большими толстыми авторучками, паровыми стиральными машинами и тому подобными вещами. Я помню, как в отделе радиотехники стоял в толпе людей, смотревших по телевизору историческую драму, в которой два актера с бородами, заложенными за уши, разговаривали в кабинете, стены которого были нарисованы на холсте. У телевизора был четырехдюймовый черно-белый экран, но тем не менее он привлекал толпу.

Я прибыл в софийский аэропорт в начале десятого. Пункт обмена валюты был закрыт, а поскольку получить болгарские деньги за пределами Болгарии невозможно, я оказался без гроша в кармане. Я разбудил шофера, спящего в такси перед входом, и спросил его, не отвезет ли он меня в город за пять долларов. Это было явно незаконно, но он очень обрадовался твердой валюте и отвез меня в город за десять долларов. Его машина, старый «Москвич», двигалась, видимо, на тяге коптящих голубых выхлопов. Через каждые три метра «Москвич» останавливался, затем раздавался новый выхлоп, и он проползал еще три метра. Наша машина была на улице почти единственной.

Он высадил меня на площади Ленина, около «Шератона» , самого большого отеля, — мне сказали, что это единственное место в Софии, где можно остановиться. За пару лет до этого он назывался «Балкан», но затем его купила компания «Шератон» и проделала огромную работу по его обновлению. Теперь это был сплошной сверкающий мрамор и плюшевые диваны.

Девушка в регистратуре объяснила мне систему расчетов в валюте, которая оказалась очень сложной. Одни рестораны, бары и магазины принимали только твердую валюту, другие только болгарские левы, а некоторые — и то, и другое. Я мало что запомнил и вышел погулять. На площади была большая скульптура Ленина. Напротив нее высился ЦУМ, такой же огромный, каким я его запомнил, и в нем такие же толпы народа. Рядом выделялось массивное здание Коммунистической партии, которое толпа в свое время разграбила и чуть не сожгла.

Утром я пошел по залитой солнцем улице, на которой ни один магазин еще не был открыт, но перед большинством дверей уже выстроились длинные очереди. Я знал из газет, что люди в Болгарии занимают очередь за молоком в полпятого утра, что цены на некоторые товары подскакивают на 800% в год, что у страны 10, 8 миллиардов долларов внешнего долга, а денег в центральном банке хватает только на то, чтобы покрыть семь процентов импорта, но ничто не подготовило меня к зрелищу нескольких сот людей, растянувшихся на целый квартал, чтобы купить батон хлеба или несколько унций костей.

Когда магазины открылись, в дверях появились мускулистые мрачные типы, которые пропускали покупателей по одному. Полки были почти пусты. Товары продавали прямо из коробок, стоявших на полу, а когда они пустели, двери, очевидно, закрывались, и оставшаяся часть очереди оставалась ни с чем. Я видел, как одна женщина вышла из булочной с маленькой буханкой хлеба и немедленно встала в другую длинную очередь к мяснику. Им, очевидно, приходилось проделывать это каждый день. Такая жизнь.

Ничего подобного в 1972 году не было. Тогда магазины были полны товаров, но ни у кого не было денег покупать их. Теперь все сжимали в кулаке деньги, но тратить их было не на что.

Я зашел в магазин под названием 1001 СТОКИ. Там не было организованной очереди, просто неимоверная давка возле двери. Я не столько вошел внутрь по собственному желанию, сколько был внесен толпой. Внутри люди окружили единственную стеклянную витрину, они размахивали деньгами и требовали к себе внимания. Все остальные витрины в магазине были пустыми, хотя за ними стояли продавцы. Через головы людей, я попробовал разглядеть, за чем так давились люди; это была всякая дребедень — пластиковые столовые приборы, маленькие стеклянные пепельницы, тарелки и блюда из фольги, которые на Западе вы получаете бесплатно, когда покупаете что-нибудь, согретое в духовке.

Я отправился в ЦУМ, опасаясь худшего, и мои опасения немедленно оправдались. Целые отделы были совершенно пустыми, включая мою любимую секцию телевизоров. Самый главный универмаг в стране не мог предложить своим покупателям ни одного телевизора, радиоприемника или другого электроприбора. В одном отделе трое продавщиц стояли возле картонной коробки, в которой лежала кучка полотенец, в другом одна-единственная девушка-продавщица старалась удержать толпу людей — здесь «выбросили» какой-то желанный товар. На третьем этаже на один из прилавков только что прибыла большая коробка, полная носков — сотни и сотни носков, все грязно-горчичного цвета, все тонкие, хлопчатобумажные, одного размера, и все в связках по дюжине — и люди покупали по две связки. Я полагаю, они покупали все, что можно было купить, а уж потом думали, что с этим делать — подарить свекру на Рождество, поменять на мясо или вознаградить соседа за то, что тот отстоял вместо них в очереди.

Самым грустным был отдел игрушек. Единственная полка была уставлена невыразительными мишками из синтетической шерсти, двумя дюжинами пластмассовых грузовиков с погнутыми колесами и синими трехколесными велосипедами, побитыми и поцарапанными.

Больше всего народа толпилось на первом этаже, в отделе, который можно условно назвать галантерейным. Это было похоже на сцену из фильма «Годзилла-5» после того, как разнеслась весть, что чудовище движется к городу. Там торговали пуговицами, ремешками для часов и лентами. Огромная очередь выстроилась за только что доставленной партией будильников. Это были простенькие, пластмассовые будильники, но покупатели готовы были поубивать друг друга за них. Я наблюдал за всем этим как завороженный. Вообразите себе такую жизнь. Представьте, что вы приходите домой с работы, и ваша жена говорит:

— Дорогой, мне сегодня очень повезло. Я купила буханку хлеба, шесть метров ленты, полезную металлическую деталь и пончик.

— В самом деле? Пончик?

— Ну, насчет пончика я немного преувеличила.

Самое странное, что эти люди были одеты вполне модно. Не знаю, как они ухитряются хорошо одеваться, когда в магазинах ничего нет. Раньше одежда на людях выглядела так, будто ее конструировал директор тракторного завода. Ко мне и Кацу постоянно подходили люди и предлагали продать наши джинсы. Один молодой человек настолько мечтал о паре Levi"s, что начал снимать свои брюки прямо на улице и уговаривал нас сделать то же самое, чтобы обменяться. Мы с Кацем пытались объяснить, что его брюки нам не нужны (они были сшиты из чего-то типа дерюги), и спросили, нет ли у него чего-нибудь другого — младшей сестры или какой-нибудь порнографии на кириллице, но у него не оказалось ничего стоящего обмена, и мы оставили его на углу улицы с разбитым сердцем и расстегнутой ширинкой. Однако теперь все были одеты не хуже, чем в остальной части Европы, — или даже лучше, поскольку одежда здесь явно была предметом особой заботы и гордости. А женщины были просто красавицы: у всех были черные волосы, шоколадного цвета глаза и удивительно белые зубы. В Софии, несомненно, самые красивые женщины.

Я провел оставшуюся часть недели, шляясь по городу. София полна памятников с убийственно социалистическими названиями — стадион Народной Армии, Мемориал участников антифашистского движения, Национальный дворец культуры.

Я осмотрел достопримечательности. Сходил в старый королевский дворец на площади 9 сентября, теперь ставший Национальной галереей живописи и скульптуры, а потом пересек улицу, чтобы взглянуть на могилу Георгия Димитрова, болгарского национального героя — по крайней мере, таковым он считался до падения Железного занавеса. На его мавзолее красовались маленькие граффити — немыслимые, как я полагаю, еще пару месяцев назад, и уже нельзя было войти внутрь, где хранилось под стеклом его тело. Я помню, в 1973 году, когда мы с Кацем пришли сюда, Кац наклонился над стеклянным саркофагом, принюхался и громко сказал: «Тебе не кажется, что он попахивает?», за что нас едва не арестовали. К Димитрову относились как к Богу. Теперь, после краха коммунистов, люди даже не хотели больше смотреть на него.

Вечером, когда закрываются магазины и исчезают очереди, а люди выходят гулять по улицам, все выглядит намного лучше. Иногда возле мавзолея Димитрова происходят маленькие политические митинги, и заметно, что людям нравится непривычная роскошь говорить свободно.

Каждый вечер я ходил искать ночной «Клуб Бабалу», где мы с Кацем постоянно зависали во время посещения Софии. Это было самое популярное место в городе. Люди приходили сюда на все торжества.

Обычно мы с Кацем сидели на балконе, глядя на танцевальную площадку, попивая польское пиво и слушая болгарскую рок-группу, чей энтузиазм почти компенсировал практически полное отсутствие способностей. Группа играла песни, которые уже двадцать лет не играли нигде в мире, и наши ровесники танцевали под них как под последние хиты. Самое приятное заключалось в том, что нас с Кацем принимали как знаменитостей — американские туристы были тогда большой редкостью в Софии (они и теперь редкость). Люди подходили к нашему столику, покупали нам пиво. Девушки приглашали потанцевать с ними. Каждую ночь мы напивались так, что упустили дюжину сексуальных приключений, но все равно все было замечательно.

Я так хотел снова найти «Клуб Бабалу», что обошел весь город, заглянул на автобусную станцию, чтобы повторить маршрут, которым ходил с Кацем, но это не помогло. А потом вечером, когда я двадцатый раз за неделю шел мимо ресторана «Гранд отеля», меня привлекли звуки гитар и скрипучих усилителей. Я так резко повернулся, что чуть не разбил себе нос о витрину. Это был «Клуб Бабалу»! Я много раз проходил мимо него, но без этой ужасной музыки так и не смог узнать. А теперь вдруг вспомнил все до мельчайших подробностей. Вот балкон. Вот наш столик. Даже официантки выглядели похожими, разве что постарели немного. Меня захлестнули счастливые воспоминания.

Я хотел зайти и сразу заказать польского пива, но швейцар меня не пропустил. Не то чтобы он был груб, он просто не впустил. Я не мог понять почему, но уже привык к тому, что в Болгарии много непонятного, так что продолжил свой путь. Спустя двадцать минут я снова оказался возле «Гранд отеля» и понял, почему меня не пустили. Они уже закрывались. Было всего девять тридцать вечера пятницы, и это считалось самым оживленным местом в городе.

Мне повезло, что у меня была возможность в любой момент вернуться в «Шератон», выпить холодного пива и прилично поесть, а потом посмотреть CNN по телевизору в моем номере. Я ел только в отеле, поскольку найти местный ресторан, который выглядел бы хоть чуточку прилично, не смог. Однажды я зашел в какое-то заведение, но меню было написано на кириллице. Я огляделся, чтобы посмотреть, что едят люди, чтобы указать официанту на какое-нибудь блюдо за чужим столом, но они ели только кашу и водянистые овощи. Я опрометью вылетел на улицу и помчался в свой отель, где меню было на английском, а еда вкусной.

За свое чревоугодие я расплачивался угрызениями совести. Каждый раз, обедая в «Шератоне», я мрачно сознавал, что питаюсь лучше, чем девять миллионов болгар. Этот экономический апартеид был ужасен. Простые люди даже не могли войти в отель, как я. Они каждый день проходили мимо, не зная, как он выглядит внутри. Удивительно — для болгарина этот отель представлялся воплощением богатства и комфорта: шикарный бар, где можно получить коктейль с кубиками льда, ресторан, где подается еда, которую нигде нельзя купить уже много лет, магазин, где продаются шоколадные конфеты, коньяк, сигареты и другие предметы роскоши, о которых средний болгарин не может даже мечтать.

Удивительно, что меня не били каждый раз на выходе из отеля, — я даже хотел, чтоб меня побили, но все относились ко мне по-дружески. Люди постоянно подходили ко мне и спрашивали, не хочу ли я обменять деньги, но я не хотел. Это было незаконно, но главное, мне не нужно было больше болгарских денег: на них нечего было купить. Почему я должен был стоять два часа в очереди за пачкой сигарет на левы, когда мог купить сигареты лучше и дешевле за десять секунд в отеле? «Извините, мне очень жаль», — всегда говорил я, и они как будто понимали.

У меня появилась навязчивая мысль истратить свои болгарские деньги, но купить на них было абсолютно нечего. Как-то воскресным утром я обнаружил, что в одном из парков полно художников, продающих свои работы, и подумал: «Замечательно! Я куплю картину», но не нашел ничего приличного. Большинство работ были технически совершенны, но сюжеты просто чудовищные — яркие закаты с оранжевыми и розовыми облаками или сюрреалистические картины а-ля Сальвадор Дали. Казалось, художники просто не знают, что рисовать.

Трудно сказать, что будет с Болгарией. Через пару недель после моего визита население страны в припадке странного безумия добровольно проголосовало за коммунистический режим — единственная страна в Восточной Европе, без принуждения согласившаяся сохранить старую форму правления.

Это был 1990 год, когда коммунизм в Европе приказал долго жить, но мне показалось странным, что, несмотря на все слова, написанные о Железном занавесе, никто не сожалел о крахе благородного эксперимента. Я знаю, что коммунизм никогда не работал, и сам ни за что не хотел бы при нем жить, но мне было грустно от мысли, что единственная экономическая система, которая работает — капитализм, — основывается на своекорыстии и жадности.

Коммунизм в Болгарии долго не просуществует. Он не может долго существовать. Никакой народ не потерпит правительство, которое не способно прокормить его или наладить производство хороших игрушек для детей. Я уверен, что когда вернусь в Софию через пять лет, она будет полна кафе и ресторанов, улицы будут запружены «БМВ», а люди будут намного счастливее. Но я рад, что увидел Софию до того, как она изменилась.

 

 

Мы с Кацем ехали из Софии в Стамбул на Восточном экспрессе. Я думал, что путешествие будет очень экзотичным — даже воображал, что какой-нибудь слуга в тюрбане будет обходить нас с чашками сладкого кофе и горячими полотенцами, но вагон оказался ужасным во всех отношениях: душный, зловонный, переполненный, обшарпанный, медленный. К 1973 году Восточный экспресс был не более чем названием на ржавом куске металла. А спустя пару лет старый поезд, курсирующий между Белградом и Стамбулом, вообще перестал ходить.

Когда мы покинули Софию, у нас было отдельное купе, но через пару остановок к нам ввалилось большое семейство толстых, шумных людей, являвшихся ходячим свидетельством пагубности имбридинга. Они были нагружены картонными чемоданами и авоськами. Новые пассажиры разместились на нижних полках, загнав меня с Кацем в разные углы, и немедленно начали копаться в сумках с провизией, доставая маленьких рыбешек, ломти черствого хлеба, крутые яйца и куски мокрого, вонючего сыра. Его запах напомнил мне, как однажды, вернувшись с летних каникул, мы обнаружили, что мать по невнимательности заперла кошку в кладовке на три самые жаркие недели года. Они ели, громко чавкая, вытирая жирные пальцы о рубашки, а потом, погрузившись в глубокий сон, во время которого икали и бессвязно что-то бормотали. По странной причуде балканского пищеварения во время сна они еще больше разбухли и окончательно вытеснили нас в углы, буквально размазав нас по стенкам. Это мучение продолжалось двадцать два часа.

К этому моменту мы с Кацем провели вместе почти четыре месяца и до смерти надоели друг другу. У нас бывали дни, в течение которых мы либо бесконечно ссорились, либо совсем не разговаривали. В тот день, насколько я помню, мы не разговаривали, но поздно ночью, когда поезд медленно катился по заросшей кустарником пустоши, именуемой Турцией, Кац вывел меня из легкой полу бредовой дремоты, похлопав по плечу и спросив:

— Что это в твоем ботинке — собачье говно? Я подскочил.

— Что?

— Что это в твоем ботинке — собачье говно?

— Не знаю, анализ еще не вернулся из лаборатории, — ответил я сухо.

— Я серьезно. Это собачье говно?

— Откуда мне знать?

Кац наклонился вперед, чтобы хорошенько рассмотреть и осторожно понюхал.

— Так и есть. Это собачье говно, — объявил он со странным удовлетворением.

— Так молчи об этом, а то всем захочется.

— Иди и почисти ботинок. Меня тошнит. Началась ночная перебранка шепотом.

— Иди и сам почисть.

— Это твои ботинки.

— А мне даже нравится. Кроме того, это перебивает запах мужика рядом со мной.

— Меня тошнит.

— Ну это же не я насрал.

— Я думаю, что ты мудак.

— Ах вот как?

— Да, ты стал мудаком с самой Австрии.

— Ну, а ты мудак с самого рождения.

— Я? — оскорбленный взгляд. — А ты был мудаком еще в утробе, Брайсон. У тебя было три хромосомы: X, Y и Й.

Так оно и шло. Стамбул явно был не для нас. Кац ненавидел и его, и меня. Я в основном ненавидел Каца, но Стамбул мне тоже не особенно понравился. Он был вроде поезда, который привез нас сюда, — жарким, вонючим, перенаселенным и обшарпанным. Улицы были полны мальчишек, которые воровали все, что вы не держали обеими руками, а еда просто ужасной — один зловонный сыр и таинственные куски чего-то липкого. Однажды нас чуть не убили, когда Кац спросил у официанта: «Скажите, ваши коровы срут прямо в тарелки, или вы потом сами раскладываете?»

Одним из главных развлечений Каца на заключительном этапе поездки было говорить различные гадости людям, которые не могли его понять. Он с улыбочкой сообщил полицейскому, что у него (полицейского) самый маленький член в мире, а угрюмому официанту сказал: «Дай нам поскорее счет, Борис. Мы торопимся к твоей жене — она обещала сделать нам обоим минет». Оказалось, что официант тринадцать лет работал в одном ресторанчике в Лондоне и прекрасно все понял. Он выгнал нас вон, сопровождая совершенно справедливыми замечаниями о наглости молодых туристов.

Я пригрозил Кацу убить его, если понимающий по-английски турок не сделает этого раньше. Лишившись последнего удовольствия, Кац провел остаток времени в Стамбуле в мрачном молчании, только рявкая на зазывал с Гранд-Базара, чтобы они от него отвязались.

Но эту грубость я ему прощал, так как он был на нее спровоцирован. Мы во всех смыслах достигли конца пути.

Теперь, проезжая на такси из аэропорта по жарким, душным, кишащим людьми улицам, я думал, произведет ли Стамбул в этот раз более благоприятное впечатление.

Началось все не очень хорошо. Я забронировал номер в «Шератоне» через агентство в Софии, но отель оказался далеко от Золотого Рога и старого города. Комната была чистой и довольно комфортабельной, но телевизор не работал, а когда я хотел умыться, трубы затряслись и загрохотали как в фильме ужасов о полтергейсте, а потом, после серии тяжких вздохов, исторгли темно-коричневый густой бульон. Я дал воде стечь минут десять, но она не сделалась ни более прозрачной, ни менее густой. И за это я платил по 150 долларов в сутки.

Я сел на унитаз, глядя как течет вода и думая о том, какая странная вещь туризм. Ты летишь в чужую страну, оставляя дома комфорт, а затем тратишь огромные деньги и время на бесплодные попытки получить те самые удобства, которые не утратил бы, оставшись дома.

Со вздохом я брызнул коричневой водой в лицо и пошел смотреть Стамбул. Это самый шумный, самый грязный и самый деятельный город из всех, что я видел. Везде стоял невообразимый шум — пронзительно сигналили автомобили, кричали люди, завывали муэдзины, протяжно гудели паромы на Босфоре. Везде наблюдалась бешеная активность — люди толкали тележки, разносили подносы с едой и кофе, взваливали на плечи непомерно большие вещи (я видел одного парня с диваном на спине), через каждые пять метров что-нибудь продавали: лотерейные билеты, ремешки для часов, сигареты, поддельные духи.

Через каждые несколько шагов вам предлагали почистить обувь, продать открытки или путеводители, отвести в лавку своего брата, торгующего коврами, — словом, любым способом пытались заставить вас расстаться с какой-нибудь пустяковой суммой. Вдоль Моста Галата, запруженного пешеходами, нищими и носильщиками грузов, выстроились рыболовы, вылавливая из подернутой нефтяной пленкой воды отравленную рыбу. Двое молодых людей пробирались сквозь толпы, ведя на поводке бурого медведя. Никто не обращал на них никакого внимания.

Единственной по-настоящему невыносимой вещью в Стамбуле является турецкая музыка. Укрыться от нее нет никакой возможности. Она обрушивается на вас из двери каждого ресторана, из каждого ларька, торгующего лимонадом, из каждого проезжающего такси. Представьте, что кого-то кастрируют без анестезии под аккомпанемент безумной игры на ситарах, — и получите слабое представление о том, что такое популярная турецкая музыка.

Я прошел мимо Голубой мечети и Айи Софии, отдирая от своих рукавов торговцев, и направился к национальному археологическому музею, но не нашел, и вскоре оказался у входа в большой, красивый и удивительно тихий парк. В нем находился бесплатный зоопарк, очевидно, очень любимый детьми, а в кафешках турецкая пыточная музыка звучала тихо настолько, что ее можно было вынести.

Парк заканчивался потрясающим видом на Босфор. Я занял место в открытой таверне, заказал коку и стал взирать на паромы, непрерывно курсировавшие через Босфор.

Я явно подошел к концу моего путешествия. Передо мной была Азия. Это была крайняя точка, до которой я мог доехать в Европе. Пора было возвращаться домой. Моя многострадальная жена была на шестом месяце беременности. Она сказала мне по телефону, что дети уже начинали звать «папа» всех взрослых мужчин. Трава выросла уже по пояс. Одна из стен сарая обвалилась. У меня было полно работы.

И, должен признаться, я был готов уехать. Я соскучился по семье и привычному домашнему комфорту. Я устал от ежедневных лихорадочных поисков еды и постели, устал от поездов и автобусов, устал существовать в мире чужих людей, устал от постоянного пребывания в состоянии потерянности и растерянности и, кроме того, устал от собственного скучного общества.

Вместе с тем во мне сохранялось иррациональное желание продолжать путешествовать. В загадочном механизме путешествий есть нечто, заставляющее нас продолжать двигаться, никогда не останавливаясь. Сейчас в поле моего зрения была Азия. Азия. Мысль об этом казалась невероятной. Я мог бы оказаться там через несколько минут. У меня еще оставались деньги. Передо мной лежал незнакомый, нетронутый континент.

Но я не поехал. Вместо этого я заказал еще кока-колы и стал наблюдать за паромами. Мыслями — в Азии, телом — в Европе. Ни там ни сям. Приехал в заманчивое Нигде из великого Ниоткуда.