ЭТА СТРАННАЯ ЖИЗНЬ

 

 

Рассказать об этом человеке хотелось так, чтобы придерживаться фактов и чтобы было интересно. Довольно трудно совместить оба эти требования. Факты интересны тогда, когда их не обязательно придерживаться. Можно было попытаться найти какой-то свежий прием и, пользуясь им, выстроить из фактов занимательный сюжет. Чтобы была тайна и борьба, и опасности. И чтобы при всем при том сохранялась достоверность.

Привычно было изобразить, например, этого чело­века спаянным бойцом-одиночкой против могущест­венных противников. Один против всех. Еще лучше - все против одного. Несправедливость сразу привлекает сочувствие. Но на самом деле было как раз - один про­тив всех. Он нападал. Он первый наскакивал и сокру­шал. Смысл его научной борьбы был достаточно сло­жен и спорен. Это была настоящая научная борьба, где никому не удается быть окончательно правым. Можно было приписать ему проблему попроще, присочинить, но тогда неудобно было оставлять подлинную фами­лию. Тогда надо было отказаться и от многих других фамилий. Но тогда бы мне никто не поверил. Кроме того, хотелось воздать должное этому человеку, пока­зать, на что способен человек.

Конечно, подлинность мешала, связывала руки. Куда легче иметь дело с выдуманным героем. Он и покладистый и откровенный - автору известны все его мысли и намерения, и прошлое его, и будущее.

У меня была еще другая задача: ввести в читателя все полезные сведения, дать описания - разумеется, пора­зительные, удивительные, но, к сожалению, неподходя­щие для литературного произведения. Они, скорее, го­дились для научно-популярного очерка. Представьте себе, что в середине «Трех мушкетеров» вставлено опи­сание фехтования. Читатель наверняка пропустит эти страницы. А мне надо было заставить читателя прочесть мои сведения, поскольку это и есть самое важное...

Хотелось, чтобы о нем прочло много людей, ради этого, в сущности, и затевалась эта вещь.

...На крючок секрета тоже вполне можно было под­цепить. Обещание секрета, тайны - оно всегда привле­кает, тем более что тайна эта не придуманная: я дейст­вительно долго бился над дневниками и архивом моего героя, и все, что я извлек оттуда, было для меня откры­тием, разгадкой секрета поразительной жизни.

Впрочем, если по-честному, - тайна эта не сопро­вождается приключениями, погоней, не связана с ин­тригами и опасностями.

Секрет - он насчет того, как лучше жить. И тут тоже можно возбудить любопытство, объ­явив, что вещь эта - про поучительнейший пример наилучшего устройства жизни - дает единственную в своем роде Систему жизни.

«Наша Система позволяет достигнуть больших ус­пехов в любой области, в любой профессии!»

«Система обеспечивает наивысшие достижения при самых обыкновенных способностях!»

«Вы получаете не отвлеченную систему, а гаран­тированную, проверенную многолетним опытом, до­ступную, продуктивную...» «Минимум затрат - максимум эффекта!» «Лучшая в мире!..»

 

Можно было бы обещать читателю рассказать про неизвестного ему выдающегося человека XX века. Дать портрет героя нравственного, с такими высокими пра­вилами нравственности, какие ныне кажутся старо­модными. Жизнь, прожитая им, - внешне самая за­урядная, по некоторым приметам даже незадачливая; с точки зрения обывателя, он - типичный неудачник, по внутреннему же смыслу это был человек гармо­ничный и счастливый, причем счастье его было наи­высшей пробы. Признаться, я думал, что люди такого масштаба повывелись, это - динозавры...

 

Как в старину открывали земли, как астрономы открывают звезды, так писателю может посчастливить­ся открыть человека. Есть великие открытия характе­ров и типов: Гончаров открыл Обломова, Тургенев - Базарова, Сервантес - Дон-Кихота.

Это было тоже открытие, не всеобщего типа, а как бы личного, моего, и не типа, а, скорее, идеала; впрочем, и это слово не подходило. Для идеала Любищев тоже не годился...

Я сидел в большой неуютной аудитории. Голая лампочка резко освещала седины и лысины, гладкие зачесы аспирантов, длинные лохмы и модные парики и курчавую черноту негров. Профессора, доктора, сту­денты, журналисты, историки, биологи... Больше всего было математиков, потому что происходило это на их факультете - первое заседание памяти Александра Александровича Любищева.

Я не предполагал, что придет столько народу. И осо­бенно - молодежи. Возможно, их привело любопытст­во. Поскольку они мало знали о Любищеве. Не то био­лог, не то математик. Дилетант? Любитель? Кажется, любитель. Но почтовый чиновник из Тулузы - вели­кий Ферма - был тоже любителем... Любищев - кто он? Не то виталист, не то позитивист или идеалист, во всяком случае - еретик.

И докладчики тоже не вносили ясности. Одни считали его биологом, другие - историком науки, третьи - энтомологом, четвертые - философом...

У каждого из докладчиков возникал новый Любищев. У каждого имелось свое толкование, свои оценки.

У одних Любишев получался революционером, бунтарем, бросающим вызов догмам эволюции, гене­тики. У других возникала добрейшая фигура русского интеллигента, неистощимо терпимого к своим про­тивникам.

- ...В любой философии для него была ценна живая критическая и созидающая мысль!

- ...Сила его была в непрерывном генерировании идей, он ставил вопросы, он будил мысль!

- ...Как заметил один из великих математиков, гениальные геометры предлагают теорему, талантли­вые ее доказывают. Так вот он был предлагающий.

- ...Он слишком разбрасывался, ему надо было сосредоточиться на систематике и не тратить себя на философские проблемы.

- ...Александр Александрович - образец сосредо­точенности, целеустремленности творческого духа, он последовательно в течение всей своей жизни...

- ...Дар математика определил его миропонима­ние...

- ...Широта его философского образования по­зволила по-новому осмыслить проблему происхождения видов.

- ...Он был рационалист!

- ...Виталист!

- ...Фантазер, человек увлекающийся, интуити­вист!

Они многие годы были знакомы с Любищевым, с его работами, но каждый рассказывал про того Любищева, какого знал.

Они и раньше, конечно, представляли его разносто­ронность. Но только сейчас, слушая друг друга, они по­нимали, что каждый знал только часть Любищева.

Неделю до этого я провел, читая его дневники и письма, вникая в историю забот его ума. Я начал читать без цели. Просто чужие письма. Просто хорошо написанные свидетельства чужой души, прошедших тревог, минувшего гнева, памятного и мне, потому что и я когда-то думал о том же, только не додумал...

Вскоре я убедился, что не знал Любищева. То есть знал, я встречался с ним, я понимал, что это человек редкий, но масштабов его личности я не подозревал. Со стыдом я признавался себе, что числил его чуда­ком, мудрым милым чудаком, и было горько, что упустил много возможностей бывать с ним. Столько раз собирался поехать к нему в Ульяновск, и все казалось, успеется.

Который раз жизнь учила меня ничего не откла­дывать. Жизнь, если вдуматься, терпеливая заботница, она снова и снова сводила меня с интереснейшими людьми нашего века, а я куда-то торопился и часто спешил мимо, откладывая на потом. Ради чего я от­кладывал, куда спешил? Ныне эти прошлые спешнос­ти кажутся такими ничтожными, а потери - такими обидными и, главное, непоправимыми.

Студент, что сидел рядом со мною, недоуменно пожал плечами, не в силах соединить в одно противоречивые рассказы выступавших.

Прошел всего год после смерти Любищева - и уже невозможно было понять, каким он был на самом деле.

Ушедший принадлежит всем, с этим ничего не поделаешь. Докладчики отбирали из Любищева то, что им нравилось, или то, что им было нужно в качестве доводов, аргументов. Рассказывая, они тоже выстраивали свои сюжеты. С годами из их портретов получится нечто среднее, вернее - приемлемо-среднее, лишенное противоречий, загадок - сглаженное и малоузнаваемое.

Этого осредненного объяснят, определят, в чем он ошибался и в чем шел впереди своего времени, сделают совершенно понятным. И неживым. Если он, конечно, поддастся. Над кафедрой висела в черной рамке большая фо­тография - старый плешивый человек, наморщив ви­сячий нос, почесывал затылок. Он озадаченно поглядывал не то в зал, не то на выступающих, как бы решая, какую ему еще штуку выкинуть. И было ясно, что все эти умные речи, теории не имеют сейчас никакого от­ношения к тому старому человеку, которого уже нельзя увидеть и который так был сейчас нужен. Я слишком привык к тому, что он есть. Мне достаточно было знать, что где-то есть человек, с которым обо всем мож­но поговорить и обо всем спросить.

 

Когда человек умирает, многое выясняется, многое становится известным. И наше отношение к умершему подытоживается. Я чувствовал это в выступлениях до­кладчиков. В них была определенность. Жизнь Любищева предстала перед ними завершенной, теперь они решились обмыслить, подытожить ее. И было понятно, что теперь-то многие его идеи получат признание, мно­гие работы будут изданы и переизданы. У умерших почему-то больше прав, им больше позволено...

 

...А можно сделать и так: предупредить читателя, что никакой занимательности не будет, наоборот, бу­дет много сухой, сугубо деловой прозы. И прозой-то это назвать нельзя. Автор мало что сделал для укра­шения и развлечения. Автор сам с трудом разобрался в этом материале, и все, что тут сделано, было сделано по причинам, о которых автор сообщает в самом конце этого непривычного ему самому повествования.

 

 

Давно уж меня смущал энтузиазм его поклонников. Не впервые их эпитеты казались чересчур восторжен­ными. Когда он приезжал в Ленинград, его встречали, сопровождали, вокруг него постоянно роился народ. Его «расхватывали» на лекции в самые разные инсти­туты. То же самое творилось в Москве. И занимались этим не любители сенсаций, не журналисты - открыватели непризнанных гениев: есть такая публика, - как раз наоборот, серьезные ученые, молодые доктора наук - весьма точных наук, люди скептические, го­товые скорее свергать ааторитеты, чем устанавливать.

Чем для них был Любищев - казалось бы, про­винциальный профессор, откуда-то из Ульяновска, не лауреат, не член ВАКа... Его научные труды? Их оце­нивали высоко, но имелись математики и покрупнее Любищева, и генетики позаслуженнее его.

Его эрудиция? Да, он много знал, но в наше время эрудицией можно удивить, а не завоевать. Его принципиальность, смелость? Да, конечно... Но я, например, не многое мог оценить, и боль­шинство мало что понимало в его специальных ис­следованиях... Что им было до того, что Любищев получал лучшую дискриминацию трех видов Хэтокнема? Я понятия не имел, что это за Хэтокнем, и до сих пор не знаю. И дискриминантные функции тоже не представляю. И тем не менее редкие встречи с Любищевым производили на меня сильное впечатле­ние. Оставив свои дела, я следовал за ним, часами слушал его быструю речь с дикцией отвратительной, неразборчивой, как и его почерк.

Симптомы этой влюбленности и жадного интереса напомнили мне таких людей, как Николай Владими­рович Тимофеев-Ресовский и Лев Давидович Ландау, и Виктор Борисович Шкловский. Правда, там я знал, что передо мною люди исключительные, всеми при­знанные как исключительные. У Любищева же такой известности не было. Я видел его без всякого ореола: плохо одетый, громоздкий, некрасивый старик, с про­винциальным интересом к разного рода литературным слухам. Чем он мог пленить? Поначалу казалось, что привлекает еретичность его взглядов. Все, что он го­ворил, шло как бы вразрез. Он умел подвергнуть со­мнению самые незыблемые положения. Он не боялся оспаривать, какие угодно авторитеты - Дарвина, Ти­мирязева, Тейера де Шардена, Шредингера... Всякий раз доказательно, неожиданно, думал оттуда, откуда никто не думал. Видно было, что он ничего не за­имствовал, все было его собственное, выношенное, проверенное. И говорил он собственными словами, в их первородном значении.

- Я - кто? Я - дилетант, универсальный диле­тант. Слово-то это происходит от итальянского дилетто, что значит - удовольствие. То есть человек, кото­рому процесс всякой работы доставляет удовольствие.

Еретичность была только признаком, за ней угады­валась общая система миропонимания, нечто непривы­чное, контуры уходящего куда-то ввысь грандиозного сооружения. Формы этого еще не достроенного здания были странны и привлекательны...

И все же этого было недостаточно. Чем-то меня еще пленял этот человек. Не только меня. К нему обраща­лись учителя, заключенные, академики, искусствоведы и люди, о которых я не знаю, кто они. Я читал не их письма, а ответы Любищева. Обстоятельные, свобод­ные, серьезные, некоторые - очень интересные, и в каждом письме он не снисходил, а напряженно раз­мышлял. Чувствовалась его непохожесть, отдельность. Через письма я лучше понял свое чувство. В письмах он раскрывался, по-видимому, лучше, чем в общении. По крайней мере так мне казалось теперь.

Не случайно у него почти не было учеников. Хотя это вообще свойственно многим крупным ученым, со­здателям целых направлений и учений. У Эйнштейна тоже не было учеников, и у Менделеева, и у Лобачевского. Ученики, научная школа - это бывает не так часто. УЛюбищева были поклонники, были сторонни­ки, были почитатели и были читатели. Вместо учеников у него были учащиеся, т. е. не он их учил, а они учились у него - трудно определить, чему именно, ско­рее всего тому, как надо жить и мыслить. Похоже было, что вот наконец-то нам встретился человек, которому известно, зачем он живет, для чего... Словно бы име­лась у него высшая цель, а может, даже открылся ему смысл его бытия. Не просто нравственно жить и добросовестно работать, нет, он понимал сокровенное значе­ние всего того, что делал. Ясно, что это годилось только для него одного. Альберт Швейцер не призывал никого ехать врачами в Африку. Он отыскал свой путь, свой способ воплощения своих принципов. Тем не менее пример Швейцера затрагивает совесть людей.

У Любищева была своя история. Не явная, боль­шей частью скрытая как бы в клубнях. Они начали обнажаться лишь теперь, но присутствие их ощуща­лось всегда. Что б там ни говорилось, интеллект и душа человеческая обладают особым свойством излу­чения - помимо поступков, помимо слов, помимо всех известных законов физики. Чем значительнее душа, тем сильнее впечатление...

 

 

Никто, даже близкие Александра Александровича Любищева не подозревали величины наследия, остав­ленного им.

При жизни он опубликовал около семидесяти на­учных работ. Среди них классические работы по дис­персионному анализу, по таксономии, то есть по тео­рии систематики, по энтомологии - работы, широко переведенные за границей.

Всего же им написано более пятисот листов раз­ного рода статей и исследований. Пятьсот листов - это значит двенадцать с половиной тысяч страниц машинописного текста: с точки зрения даже профессионального писателя, цифра колоссальная.

История науки знает огромные наследия Эйлера, Гаусса, Гельмгольца, Менделеева. Для меня подобная продуктивность всегда была загадочной. При этом ка­залось необъяснимым, но естественным, что в старину люди писали больше. Для нынешних же ученых многотомные собрания сочинений -явление редкое и даже странное. Писатели - и те, похоже, стали меньше писать.

Наследие Любищева состоит из нескольких разде­лов: там работы по систематике земляных блошек, истории науки, сельскому хозяйству, генетике, защите растений, философии, энтомологии, зоологии, теории эволюции... Кроме того, он писал воспоминания о ряде ученых, о Пермском университете.

Он читал лекции, заведовал кафедрой, отделом на­учного института, ездил в экспедиции: в тридцатые годы он исколесил вдоль и поперек Европейскую Рос­сию, ездил по колхозам, занимаясь вредителями садов, стеблевыми вредителями, сусликами... В так называе­мое свободное время, для «отдыха», он занимался клас­сификацией земляных блошек. Объем только этих ра­бот выглядит так: к 1955 году Любищев собрал 35 ящи­ков смонтированных блошек. Их было там 13 000. Из них у 5000 самцов он препарировал органы. Триста ви­дов. Их надо было определить, измерить, препариро­вать, изготовить этикетки. Он собрал материалов в шесть раз больше, чем имелось в Зоологическом инсти­туте. Он занимался классификацией вида Халтика всю жизнь. Для этого надо иметь особый талант углубления, надо уметь понимать такие работы, их ценность и не­исчерпаемую новизну. Когда у известного гистолога Невмываки спросили, как может он всю жизнь изучать строение червя, он удивился: «Червяк такой длинный, а жизнь такая короткая!»

Любищев умудрился работать и вширь и вглубь, быть узким специалистом и быть универсалом.

Диапазон его знаний трудно было определить. За­ходила речь об английской монархии - он мог при­вести подробности царствования любого из англий­ских королей; говорили о религии - выяснялось, что он хорошо знает Коран, Талмуд, историю папства, учение Лютера, идеи пифагорейцев... Он знал теорию комплексного переменного, экономику сельского хо­зяйства, социал-дарвинизм Р. Фишера, античность и Бог знает что еще. Это не было ни всезнайством, ни начетничеством, ни феноменом памяти. Подобные знания возникли в силу причин, о которых речь пой­дет ниже. Замечу, что, конечно, и усидчивостью он обладал колоссальной. Усидчивость - это ведь тоже свойство некоторых талантов, кстати - распростра­ненное и необходимое для такой специальности, как энтомология: Любищев сам говорил, что принадлежит к ученым, которых надо снимать не с лица, а с зада.

Судя по отзывам специалистов - таких ученых, как Лев Берг, Николай Вавилов, Владимир Беклемишев, Павел Светлев, цена написанного Любищевым - вы­сокая. Ныне одни его идеи из еретических перешли в разряд спорных, другие из спорных - в несомнен­ные. За судьбу его научной репутации, даже славы, можно не беспокоиться.

Я не собираюсь популярно рассказывать о его иде­ях и заслугах. Мне интересно иное: каким образом он, наш современник, успел так много сделать, так много надумать? Последние десятилетия, - а умер он восьмидесяти двух лет, - работоспособность и идеепроизводительность его возрастали. Дело даже не в количестве, а в том, как, каким образом он этого добивался. Вот этот способ и составлял суть наиболее для меня привлекательного создания Любищева. То, что он разработал, представляло открытие, оно существовало независимо от всех остальных его работ и исследований. По виду это была чисто технологическая методика, ни на что не претендующая, - так она возникла, но в течение десятков лет она обрела нравственную силу. Она стала как бы каркасом жизни Любищева. Не только наивысшая производи­тельность, но и наивысшая жизнедеятельность.

История жизни А. А. Любищева сама по себе достаточно интересна, я бы сказал, романтична. Благодаря усилиям его учеников и поклонников, с годами фигура и труды этого человека предстали перед ши­рокой публикой более или менее полно. Опублико­вано несколько монографий о Любищеве, напечатана большая часть его биологических, философских тру­дов, его замечательные письма. Справедливость как бы восстановлена. Хотя тем самым установлена и несправедливость его прижизненной судьбы.

В который раз перед нами предстает пример боль­шого ученого, естествоиспытателя, в полной мере не оцененного современниками, отвергнутого официаль­ной наукой (была такая!), репрессированного партий­ной идеологией.

Меня в огромном наследии Любищева, да и в его жизни более всего занимала одна черта, одна удиви­тельная особенность - то, как он пользовался време­нем своей жизни. Он создал специальную систему времяпользования и в результате получил совершенно новое качество жизни.

Любому человеку, кем бы он ни был, отпущено определенное Время его жизни, Годы, а они состоят из месяцев, дней, часов. Мы не замечаем их течения. На самом деле - стараемся не замечать, раз навсегда усвоив банальную истину: «чтобы мы ни делали, а время все равно идет». Хотя никакая это не истина, а скорее заблуждение, одно из тех оправданий, какими пользуются слабые, бездеятельные натуры.

 

Может показаться, что любые попытки исследовать природу времени безнадежны. Его принимают как некоторую интуитивность, тонкость, как течение, ко­торое ни замедляется, ни ускоряется, которое одина­ково повсюду и для всех.

Однако, физики со времен Эйнштейна стали изу­чать, исследовать свойства времени как физический процесс.

Когда я столкнулся с феноменом Александра Алек­сандровича Любишева, я обнаружил, что он на уровне человеческой жизни установил как бы подобие эйнштейновской теории относительности - новые свойства времени, его возможности, его неоднородность, его новые «системы отсчета». Сравнение мое субъектив­ное, возможно, преувеличенное. Система, созданная Любищевым, была для меня открытием чрезвычайной важности. Всеобщего значения. Она убедительна прежде всего результатами его собственной жизни. Он никогда ее не декларировал, она не теоретическое построение, она на протяжении десятилетий практи­чески служила ему, благодаря ей он сделал то, что не может уместиться в человеческую жизнь даже талант­ливейшей личности.

Система А. Любищева прочно связана с его научной деятельностью, с его этикой, со всей его биографией. Сам он сформулировал общую формулу этики, которой неуклонно следовал и которая отражает смысл его времяупотребления. Формула эта гласит: поступай так, чтобы твое поведение способствовало прогрессу чело­вечества, выражающемуся в победе духа над материей.

При этом он добавлял, что мы не можем сказать, откуда произошел дух, но все развитие жизни есть непрерывная борьба духа с материей. Он считал, что победа духа все более обозначается. По сути своего мировоззрения он был идеалистом, но при всех оговорках его идеалистические взгляды, его идейное бесстрашие - редкое явление в отечест­венной идеологии нашего века.

Этика не имеет единиц измерения. Даже в вечных и общих определениях - добрый, злой, душевный, жес­токий - мы беспомощно путаемся, не зная, с чем срав­нить, как понять, кто действительно добр, а кто до­бренький, и что значит истинная порядочность, где критерии этих качеств. Любищев не только сам жил нравственно, но чувствовалось, что у него существуют какие-то точные критерии этой нравственности, выра­ботанные им и связанные как-то с его Системой жизни.

 

 

Архив Любищева еще при жизни хозяина поражал всех, кто видел эти пронумерованные, переплетенные тома. Десятки томов, сотни. Научная переписка, де­ловая, конспекты по биологии, математике, социоло­гии, дневники, статьи, рукописи, воспоминания его, воспоминания его жены Ольги Петровны Орлицкой, которая много работала над этим архивом, записные книжки, заметки, научные отчеты, фотографии...

Письма, рукописи перепечатывались, копии под­шивались - не из тщеславия и не в расчете на по­томков, нисколько. Большею частью архива сам Любищев активно пользовался, в том числе и копиями собственных писем - в силу их особенности, о кото­рой речь впереди. 

Архив как бы фиксировал, регистрировал со всех сторон и семейную, и деловую жизнь Любищева. Со­хранять все бумажки, все работы, переписку, дневни­ки, которые велись с 1916 года (!),- такого мне не встречалось. Биографу нечего было и мечтать о боль­шем. Жизнь Любищева можно воссоздать во всех ее извивах, год за годом, более того - день за днем, буквально по часам. Не прерывая, насколько мне известно, ни разу, Любищев вел свой дневник с 1916 года - и в дни революции, и в годы войны, он вел его лежа в больнице, вел в экспедициях, в поездах: оказывается, не существовало причины, события, об­стоятельства, при которых нельзя было занести в днев­ник несколько строчек.

Николай Федоров, которого Толстой и Достоевский называли гениальным русским мыслителем, мечтал воскресить людей. Он не желал примириться с гибелью хотя бы одного человека. С помощью научных центров он намеревался собирать рассеянные молекулы и ато­мы, чтобы «сложить их в тела отцов». В фантастических человековлюбленных идеях его был страстный протест против смерти, невозможность примириться с ней, подчиниться слепой разлагающей силе - природе. Так вот, в федоровском смысле воссоздать Любищева, или «воскресить», можно, вероятно, легче и точнее, чем кого-либо другого, поскольку для этого имеется множе­ство материалов, иначе говоря - параметров. Можно как бы восстановить все его координаты в пространстве и времени - где он был в такой-то день, что делал, что читал, кого видел.

Естественно, что из его архива меня прежде всего заинтересовали дневники.

Писателя всегда манят дневники, возможности прикоснуться к сокрытому бытию чужой души, проследить ее историю, увидеть время ее глазами. Любой дневник, что добросовестно ведется из года в год, становится драгоценным фактом литературы. «Всякая жизнь интересна, - писал Герцен, - не личность, так среда, страна занимает, жизнь занимает...» Дневник требует всего лишь честности, раздумий и воли. Ли­тературные способности иногда даже мешают беспри­страстному свидетельству очевидца. Бесхитростные, самые простые житейские дневники - их почему-то так мало... Проходят годы, и вдруг выясняется, что события исторические, народные, протекавшие у всех на глазах, затронувшие тысячи и тысячи судеб, отра­жены в записях современников и бедно, и скупо. Оказывается, что о ленинградской блокаде имеется считанное количество дневниковых, то есть самых насущных, документов. Часть, очевидно, погибла, дру­гие затерялись, но и велось их мало, вот в чем беда, - дневников всегда не хватает. 

Дневники Александра Александровича Любищева сохранились не все, большая часть его архива до 1937 года, в том числе и дневники, пропала во время войны в Киеве. Уцелел первый том дневников - боль­шая конторская книга, красиво отпечатанная на ма­шинке красными и синими шрифтами, начатая пер­вого января 1916 года. Дневники с 1937 года до по­следних дней жизни составили несколько толстых томов: уже не конторские книги, а школьные тетрад­ки, сшитые, затем переплетенные,-самодельно, не­красиво, но прочно.

Я листал их - то за шестидесятый год, то за се­мидесятый; заглянул в сороковой, в сорок первый - всюду было одно и то же. Увы, это были никакие не дневники, то есть - не совсем дневники. Повсюду я натыкался на краткий перечень сделанного за день, расцененный в часах и минутах и еще в каких-то непонятных цифрах. Я посмотрел довоенные дневни­ки - и там записи того же типа. Ничего из того, что обычно составляет плоть дневников, - ни описаний, ни подробностей, ни размышлений.

Отдых: письмо Игорю - 10 м.; Ульяновская правда - Юм. Лев Толстой «Севастопольские рассказы» -1 ч. 25 м.

Отдых: брился. Ульяновская правда-15 м. Известия - 10 м. Литгазета - 20 м.; А. Толстой «Упырь» - 65 стр.- 1 ч. 30 м. Слушал «Царскую невесту». Римский-Корсаков.

Десятки, сотни страниц были заполнены вот та­кими уныло-деловыми записями по пять-семь строчек. Из этого и состояли дневники. По крайней мере таков был результат первого осмотра.

На этом следовало бы и кончить с ними. Не было никакого резона возиться с ними дальше, из этих сухих перечислений невозможно было выжать ни эмо­ций, ни любопытных деталей времени, язык их был бесцветно-однообразен, отсутствовала всякая интим­ность, они были почти начисто лишены горечи, вос­торга, юмора, подробности, которые иногда проскаль­зывали, были телеграфно иссушены:

Читать дальше дневники не имело смысла. Напоследок, любопытства ради, я посмотрел запи­си начала Отечественной войны.

- и дальше обычная сводка сделанного.

С тем же бесстрастием он отмечает проводы стар­шего сына на фронт, затем и младшего. В июле 1941 года его эвакуируют с женой и внуком из Киева на пароходе. И там, на пароходе, он с той же кратко­стью, неукоснительно регистрирует:

Печальные даты поражений сорок первого года и даты первых наших зимних побед почти не отражались в дневнике. События всеобщие словно бы не затраги­вали автора. Май сорок пятого, послевоенное восста­новление жизни, отмена карточек, трудности сельского хозяйства... Ничто не попадало в эти ведомости. Про­исходили научные и ненаучные дискуссии, на биоло­гическом фронте разыгрывались в те годы битвы поис­тине кровавые - Любищев не сторонился их, не укры­вался; были моменты, когда он оказывался в центре сражения - его увольняли, прорабатывали, ему грози­ли, - но были и триумфы, были праздники, семейные радости - ничего этого я не находил в дневниках. Уж кто-кто, а Любищев был связан и с сельским хозяйст­вом, знал, что происходило в предвоенной деревне и в послевоенной, писал об этом в докладных, в специальных работах - и ни слова в дневниках. При всей его отзывчивости, гражданской чувствительности дневни­ки его из года в год сохраняли канцелярскую невозму­тимость, чисто бухгалтерскую отчетность. Если судить по ним, то ничто не в состоянии было нарушить рабо­чий ритм, установленный этим человеком. Не знай я Любищева, дневники эти могли озадачить психологи­ческой глухотой, совершенством изоляции от всех тре­вог мира и собственной души. Но зная автора, я тем более изумился и захотел уяснить, какой был смысл с такой тщательностью десятки лет вести этот - ну пусть не дневник, а учет своего времени и дел, что мог такой перечень дать своему хозяину? Из коротких записей не могло возникнуть воспоминаний. Ну, заходили Шустовы, ну и что из этого? Стиль записей предназначался не для напоминаний, не было в нем и зашифрованности. При том это был дневник не для чтения, тем более по­стороннего. Вот это-то и было любопытно. Потому что любой самый сокровенный дневник где-то там, подсо­знательно, за горизонтом души, ждет своего читателя. Но если это не дневник, тогда что же и для чего? Тогдашние мои глубокомысленные рассуждения ныне производят на меня комичное впечатление: сам себе кажешься непонятливым тугодумом. Так всегда, я убежден, что если записать, какие рассуждения пред­шествовали любому, даже талантливому открытию, то нас поразит количество трухи, разных глупых, абсурд­ных предположений.

Не существует никаких правил для ведения днев­ников, тем не менее это был не дневник. Сам Любищев не претендовал на это. Он считал, что его книги ведут «учет времени». Как бы бухгалтерские книги, где он по своей системе ведет учет израсхо­дованного времени.

Я обратил внимание, что в конце каждого месяца подводились итоги, строились какие-то диаграммы, составлялись таблицы. В конце года опять, уже на основании месячных отчетов, составлялся годовой от­чет, сводные таблицы.

Диаграммы на клетчатой бумаге штриховались ка­рандашом то так, то этак, а сбоку какие-то цифирки, что-то складывалось, умножалось.

Что все это означало? Спросить было некого. Любищев в механику своего учета никого не посвящал. Не засекречивал, отнюдь, видимо, считал подробности делом подсобным. Было известно, что годовые отчеты он рассылал друзьям. Но там были итоги, результаты.

На первый взгляд систему учета можно было при­нять за хронометраж прошедшего дня. Вечером, перед сном, человек садится, подсчитывает, на что и сколько времени он потратил, и выводит итог - время, израс­ходованное на основную работу. Казалось бы, чего проще! Но сразу же возникали вопросы - что считать основной работой, зачем учитывать остальное время, да еще так подробно, что вообще дает такой хроно­метраж, что означают какие-то цифры-половинки и единички, расставляемые в течение дня, и т. п.

И был еще вопрос - стоит ли разбираться в этой Системе, вникать в ее детали и завитки и искать ответа на эти вопросы. С какой стати?.. Я спрашивал себя - и тем не менее продолжал вникать, ломал себе голову, возился над секретами его системы. Какое-то смутное предчувствие чего-то, имеющего отношение к моей собственной жизни, мешало мне отложить эти дневники в сторону.

 

 

«Все, о Люцилий, не наше, а чужое, только время наша собственность, - писал Сенека. - Природа пре­доставила в наше владение только эту вечно текущую и непостоянную вещь, которую, вдобавок, может от­нять у нас всякий, кто этого захочет... Люди реши­тельно ни во что не ценят чужого времени, хотя оно единственная вещь, которую нельзя возвратить обратно при всем желании. Ты спросишь, может быть, как же поступаю я, поучающий тебя? Признаюсь, я по­ступаю, как люди расточительные, но аккуратные - веду счет своим издержкам. Не могу сказать, чтобы я ничего не терял, но всегда могу отдать себе отчет, сколько я потерял и каким образом, и почему».

Так еще в самом начале нашей эры, в 50-м году от Р. Х.,  научные работники, - а Сенеку можно впол­не считать научным работником, - вели счет своему времени и старались экономить его. Древние фило­софы первыми поняли ценность времени - они на­верняка еще до Сенеки пробовали как-то обуздать время, приручить, понять его природу, ибо и тогда оно угнетало людей своей быстротечностью.

Однако мы по своему самомнению уверены, что у древних времени девать было некуда. Что они, со сво­ими солнечными, водяными и песочными часами, из­мерять его как следует не умели, а значит, и не берегли. Прогресс - он ведь к тому сводится, по мнению дело­вого человека, - чтобы сэкономить этому деловому че­ловеку время. Для этого деловой человек из кареты пересел в поезд, оттуда на самолет. Вместо писем при­думали телеграммы и телефоны, вместо театров - теле­визоры, вместо пуговиц-«молнии», вместо гусиного пера-шариковую ручку. Эскалаторы, компьютеры, универмаги, телетайпы, электробритвы - все изобрета­ется для того, чтобы сберечь человеку время. Однако почему-то нехватка этого времени у человека возра­стает. Деловой человек наращивает скорости, внедряет ЭВМ, переделывает универмаги в универсамы, печатает газеты фотоспособом, он и говорить старается лаконичнее, уже не пишет, а диктует в диктофон, а дефицит времени увеличивается. Не только у него -цейтнот становится всеобщим. Недостает времени на друзей, на письма, на детей, нет времени на то, чтобы думать, что­бы не думая постоять в осеннем лесу, слушая черенко­вый хруст облетающих листьев, нет времени ни на сти­хи, ни на могилы родителей. Времени нет и у школь­ников, и у студентов, и у стариков. Время куда-то исчезает, его становится все меньше. Часы перестали быть роскошью. У каждого они на руке, точные, выве­ренные, у всех тикают будильники, но времени от этого не прибавилось. Время распределяется почти так же, как и две тысячи лет назад, при том же Сенеке: «боль­шая часть нашей жизни уходит на ошибки и дурные поступки; значительная часть протекает в бездействии, и почти всегда вся жизнь в том, что мы делаем не то, что надо». Вполне актуально, если исключить время, которое тратится на работу. За эти две тысячи лет по­ложение, конечно, несколько исправилось, появилось много исследований о времени свободном, времени физическом, космическом, об экономии времени и его правильном употреблении. Выяснилось, что время нельзя повернуть вспять, а также хранить, сдавать его излишки в хранилища и брать по мере надобности. Это было бы очень удобно, потому что человеку не всегда нужно Время. Бывает, что его вовсе не на что тратить, а приходится. Время - его нельзя не тратить, и транжи­рят его куда попало, на всякую ерунду. Есть люди, ко­торых время обременяет, они не знают, куда его девать.

Известно, что счастливые не наблюдают часов, вер­но и другое - что и те, кто не наблюдают часов, уже счастливы. Однако Любищев добровольно, не по службе, не по какой-то нужде, взял на себя несчастливую обязанность «наблюдать часы».

Дочь Александра Александровича рассказывала, что в детстве, когда она и брат приходили к отцу в кабинет со своими расспросами, он, начиная им тер­пеливо отвечать, делал при этом какую-то отметку на бумаге. Так было всегда. Много позже она узнала, что он отмечал время. Он постоянно хронометрировал себя. Любое свое действие - отдых, чтение газет, про­гулки - он отмечал по часам и минутам. Занялся этим с первого января 1916 года. Ему было тогда 26 лет, он служил в армии, в Химическом комитете, у из­вестного химика Владимира Николаевича Платьева. Был Новый год, и Любищев дал себе обет, как всегда дают в этот день, с чем-то покончить и что-то начать.

Первая книга учета, как я уже писал, сохранилась. Там Система еще примитивная, и дневник иной - он полон размышлений, заметок. Система складывалась постепенно, в дневниках 1937 года она предстает в отработанном виде.

Как бы ни было, с 1916 года по 1972-й, по день смерти, пятьдесят шесть лет подряд, Александр Алек­сандрович Любищев аккуратно записывал расход вре­мени. Он не прерывал своей летописи ни разу, даже смерть сына не помешала ему сделать отметку в этом нескончаемом отчете. Но ведь и бог времени Хронос тоже ни разу не перестал махать своей косой.

Сама по себе верность Любищева своей Системе - явление исключительное, само наличие такого дневни­ка, может быть, единственное в своем роде.

Несомненно, что с годами у Любищева от непре­станного слежения за временем выработалось специ­альное чувство времени: биологические часы, тикающие в глубинах нашего организма, стали у него ор­ганом и чувства, и сознания. Я сужу по записям о наших с ним беседах, они отмечены со всей точнос­тью: «1 ч. 35 м., 1 ч. 50 м.», - при этом он, разумеется, не смотрел на часы. Мы с ним гуляли, я провожал его, и каким-то внутренним взором он чувствовал бег стрелки по циферблату,- поток времени был для него осязаемым, он как бы стоял посреди этого потока, ощущая его холодные струи.

Просматривая его рукопись «О перспективах при­менения математики в биологии», я нашел на послед­ней странице «цену» этой статьи:

Следовательно, уже в 1921 году он имел учет вре­мени, потраченного на работу. Имел и умел вести этот учет. Иногда на рукописи ставят дату окончания, реже - число, еще реже - с какого по какое писалось, но за­траченные часы - это я увидел впервые.

У Любищева была подсчитана стоимость каждой статьи. Каким образом шел этот подсчет? Оказывает­ся, никакого специального подсчета не было - его Система, словно компьютер, выдавала ему эти данные: на статью, на прочитанную книгу, на написанное письмо - буквально все оказывалось сосчитанным.

 

...И времени стало меньше, и цена на него под­нялась. Самое дорогое, что есть у человека, это жизнь. Но если всмотреться в эту самую жизнь поподробнее, то можно сказать, что самое дорогое - это Время, потому что жизнь состоит из Времени, складывается из часов и минут.

Современный человек так или иначе планирует свое дорогое, дефицитное, ни на что не хватающее время. Как и все, я тоже составляю список предсто­ящих дел, чтобы разумнее распределить время, я тоже планирую время на неделю, иногда на месяц, отмечаю выполнение. Люди организованные, волевые - те ана­лизируют прожитый день, выясняют, как рационально расходовать время. Правда, только рабочее время, но и то для меня такие люди - положительные герои. У меня не хватило бы воли заниматься этим, да и что тут приятного! Подозреваю, что картина может получиться удручающая. Стоит ли без особой на то нужды терять самоуважение? Одно дело упрекать себя за неорганизованность, за неумение регламентировать свою жизнь, и другое - знать все это про себя в часах и минутах. Когда мы искренне уверены, что стараемся сделать как можно больше, добросовестно вкалываем, и вдруг нам преподносят, что полезной-то работы за день было, может, час-полтора, а остальное ушло, расползлось, просыпалось на беготню, разговоры, ожидание, Бог знает куда. А ведь дорожили каждой минутой, отказывали себе в развлечениях...

Появились специалисты по экономии времени, специальные методические пособия. Больше всего за-

Появились специалисты по экономии времени, специальные методические пособия. Больше всего занимаются этим для руководителей предприятий. Под­считано, что их время самое дорогое.

Научный наставник американских менеджеров Пи­тер Друкер рекомендует каждому руководителю вести точную регистрацию своего времени, оговариваясь, что это весьма трудно и что большинство людей такой регистрации не выдерживает.

«Я заставляю себя обращаться с просьбой к моему секретарю через каждые девять месяцев вести учет мое­го времени в течение трех недель... Я обещаю себе и обещаю ей письменно (она настаивает на этом), что я не уволю, когда она принесет результаты. И тем не ме­нее, хотя я делаю это в течение пяти или шести лет, я каждый раз вскрикиваю: «Этого не может быть, я знаю, что теряю много времени, но не может быть, чтобы так много...» Хотел бы я увидеть кого-либо с иными резуль­татами подобного учета!»

Питер Друкер уверен, что вызов его никто не примет. Он профессионал и знает это на своем опыте мужественного человека. Решиться на такой анализ способны немногие. Это требует больших усилий ду­ши, чем исповедь. Открыться перед Богом легче, чем перед людьми. Нужно бесстрашие, чтобы предстать перед всеми и перед собой со своими слабостями, пороками, пустотой... Друкер прав -рассматривать себя пристально и беспощадно умели разве что такие люди, как Жан-Жак Руссо или Лев Толстой.

Сомнения корифеев не смутили молодого препода­вателя. С годами уточнялись подходы: кое-что прихо­дилось пересматривать, но общая задача не менялась - раз начав, он всю жизнь следовал поставленной цели.

Согласно легенде, Шлиману было восемь лет, когда он поклялся найти Трою. Пример со Шлиманом ши­роко известен еще и потому, что подобная прямоли­нейная пожизненная нацеленность - в науке редкость. Любищев в двадцать с лишним лет, начиная свою научную работу, тоже точно знал, чего он хочет. Счастливая и необычная судьба! Он сам сформулиро­вал программу своей работы и предопределил тем самым весь характер своей деятельности фактически до конца дней.

Хорошо ли это - так жестоко запрограммировать свою жизнь? Ограничить. Надеть шоры. Упустить иные возможности. Иссушить себя...

А вот оказывается, и это примечательно, что судь­ба Любищева - пример полнокровной, гармоничной жизни, и значительную роль в ней сыграло неотступ­ное следование своей цели. От начала до конца он был верен своему юношескому выбору, своей любви, своей мечте. И сам он себя считал счастливым, и в глазах окружающих жизнь его была завидна своей целеустремленностью.

Двадцатитрехлетний Вернадский писал, что ставит себе целью быть «возможно могущественнее умом, знаниями, талантами, когда мой ум будет невозможно разнообразно занят...» И в другом месте: «Я вполне сознаю, что могу увлечься ложным, обманчивым, пой­ти по пути, который заведет меня в дебри; но я не могу не идти по нему, мне ненавистны всякие оковы моей мысли, я не могу и не хочу заставить ее идти по дорожке, практически важной, но такой, которая не позволит мне хоть несколько более понять те во­просы, которые мучают меня... И это искание, это стремление - есть основа всякой научной деятельнос­ти; это только позволит не сделаться какой-нибудь ученой крысой, роющейся среди всякого книжного хлама и сора; это только заставляет вполне жить, страдать и радоваться среди ученых работ; ...ищешь правды, и я вполне чувствую, что могу умереть, могу сгореть, ища ее, но мне важно найти, и если не найти, то стремиться найти ее, эту правду, как бы горька, призрачна и скверна она ни была».

Они всегда волнуют, эти молодые клятвы: Герцен, Огарев, Кропоткин, Мечников, Бехтерев - поколения русских интеллигентов клялись себе посвятить жизнь борьбе за правду. Каждый выбирал свой путь, но нечто общее связывало их, таких разных людей. Это не сведешь к преданности, допустим, науке, да и никто из них не жил одной наукой. Они все занимались и историей, и эстетикой, и философией. История нрав­ственных исканий русских писателей известна. У рус­ских ученых была не менее интересная и глубокая история их этических поисков.

Здесь, конечно, речь идет о меньшем - увидеть свое профессиональное «я», но и на это отваживаются единицы.

Любищев не был администратором, организатором: ни его должность, ни окружающие люди не требовали от него подобного режима. У него не было возмож­ности препоручить регистрацию своего времени сек­ретарше. Мало того, что он вел самолично каждо­дневный учет, - он сам подводил итоги, беспощадно подробные, ничего не утаивая и не смягчая, составлял планы, где старался распределить вперед, на месяц каждый свой час. Словом, вся его Система сама по себе требовала изрядного времени. Спрашивается - чего ради стоило ее вести? Какой смысл имело об­рекать себя на эту добровольную каторгу? - недоуме­вали его друзья. Он отделывался весьма общим отве­том: «Я к этой системе учета своего времени привык и без этой системы работать не могу». Но для чего было привыкать к этой системе? Для чего было со­здавать ее? То есть для чего она вообще нужна и полезна деловому человеку -понятно, общие реко­мендации нам всегда понятны, но вот почему именно он, Любищев, пошел на это, что его заставило?

 

 

В 1918 году Александр Любищев ушел из армии и занялся чисто научной работой. К этому времени он сформулировал цель своей жизни: создать естествен­ную систему организмов.

В те годы идеи его были встречены прохладно. А надо заметить, что Таврический университет в Сим­ферополе, куда поехал работать Любищев, собрал у себя поистине блестящий состав: математики Н.Кры­лов, В.Смирнов, астроном О.Струве, химик А.Бай­тов, геолог С.Обручев, минералог В.Вернадский, физики Я.Френкель, И.Тамм, лесовод Г.Морозов, естественники Владимир и Александр Палладины. П.Сушкин, Г.Высоцкий и, наконец учитель Любищева, человек, которого он почитал всю жизнь, Александр Гаврилович Гурвич.

Но одно дело поклясться в верности науке, пусть своей любимой науке, а другое - поставить себе кон­кретную цель.

А если Трои не было? Если она рождена фантазией Гомера? Значит, жизнь, потраченная Шлиманом на поиск, уйдет впустую?

А если цель, поставленная Любищевым, недости­жима, в принципе недостижима? Если где-то лет через двадцать окажется, что создать такую естественную систему организмов невозможно? Или что современ­ный математический аппарат для этого не годится? Тогда, выходит, все эти годы ушли зазря, цель была ложной, вместо цели - бесцельность.

Ну что же, риск? Нет, тут пострашнее, чем риск, тут на карту ставилась будущность, талант, надежды - луч­шее, что есть в человеческой жизни. Кто знает, сколько их, мечтателей, сгинуло, не одолев несбыточных целей!

Фанатичность, нетерпимость, аскетизм - чем толь­ко не приходится платить ученым за свою мечту!

Одержимость в науке - вещь опасная: может, для иных натур - необходимая, неизбежная, но уж больно велики издержки; люди одержимые причинили немало вреда в науке, одержимость мешала критически оце­нивать происходящее даже таким гениям, как Нью­тон, - достаточно вспомнить несправедливости, при­чиненные им Гуку.

В молодости положительным героем для Любищева был Базаров с его нигилизмом, рационализмом. Мно­гие однокашники Любищева подражали в те годы Базарову. Вот, между прочим, пример активного воз­действия литературного героя не на одно, а на не­сколько поколений русской интеллигенции! Подобно Базарову, в молодости они считали стояшими есте­ственные науки, а всякую историю и философию - чепухой. Между прочим, литературу - тоже. Молодой Любищев признавал литературу лишь как средство для лучшего изучения иностранных языков: «Анну Каре­нину он читал по-немецки, так как переводной язык легче оригинального».

Все было подчинено биологии, что не способст­вовало - отбрасывалось. Он мечтал стать подвижником и действовал по банальным рецептам героизма: прежде всего работа, все для дела, во имя дела раз­решается пожертвовать чем угодно. Дело заменяло этику, определяло этику, было этикой, снимало все проблемы бытия, философии, ради дела можно было пренебречь всеми радостями и красками мира.

Взамен он получал превосходство самопожертво­вания.

Это был знакомый нам культ науки. Биологическая задача, которой он служил, была достаточно важной, остальное его не касалось. Наука требовала макси­мальных усилий, жесточайшего самоограничения. Ли­бо - либо. Обычная крайность. Либо - святой, герой, либо - обыватель, мироед, личность по всем статьям недостойная. У нас середины не бывает. Если не можешь служить примером, идеалом, тогда уж все равно - быть ли обманщиком или честным ученым, интересоваться искусством или быть невеждой, ха­мом... Признается лишь совершенство, а то, что че­ловек добросовестный, порядочный - этого мало.

Любищев начинал обыкновенно - как все в моло­дости - он жаждал совершить подвиг, стать Рахметовым, стать сверхчеловеком. Лишь постепенно он про­бивался к естественности - к человеческим слабос­тям, он находил силы идти еще дальше, забираться все круче - к простой человечности.

Понадобились годы, чтобы понять, что лучше было не удивлять мир, а, как говорил Ибсен, жить в нем. Лучше и для людей, и для той же науки. Преимущество Любищева состояло прежде всего в том, что он понимал такие вещи несколько раньше остальных.

Помогла ему в этом его же работа. Она потребо­вала... Но, впрочем, это было позднее, на первых же порах она требовала, по всем подсчетам, - а Любищев любил и умел считать, - сил, несоизмеримых с нор­мальными, человеческими, и времени больше, чем располагает человек в этой жизни. То есть он, конеч­но, был уверен, что одолеет, но для этого надо было откуда-то взять добавочные силы и добавочное время.

 

 

С годами вырисовывались преимущества не только этого приема, но и многих других методов его работы. Как будто все у него было рассчитано и задумано на десятилетия вперед. Как будто и долголетие его тоже было предусмотрено и входило в его расчеты.

Все его планы, даже самый последний, пятилетний план, составлялись им из предположения, что надо прожить по крайней мере до девяноста лет.

Но до этого далеко - пока что он стремится ис­пользовать каждую минуту, любые так называемые «отбросы времени»: поездки в трамваях, в поездах, заседания, очереди...

Еще в Крыму он обратил внимание на гречанок, которые вязали на ходу.

Он использует каждую пешую прогулку для сбора насекомых. На тех съездах, заседаниях, где много пус­той болтовни, он решает задачки.

Утилизация отбросов времени у него продумана до мелочей. При поездках - чтение малоформатных книг и изучение языков. Английский язык он, например, усвоил главным образом в отбросах времени.

 «Когда я работал в ВИЗРа, мне приходилось часто бывать в командировках. Обычно в поезд я забирал определенное количество книг, если командировка предполагалась быть длительной, то я посылал в определенные пункты посылку с книгами. Количество книг, бравшихся с собой, исчислялось из прошлого опыта.

Но «отбросов» было немного. А между тем времени требовалось все больше.

Приобрести можно все, почти все. Кое-что можно восстановить, например, здоровье. Любовь? Ее мож­но добиваться. Авторитет, спокойствие, друзей - все так или иначе человек получает, зарабатывает. Но вот время... Утраченного - никак не вернуть. Доба­вочного - нигде, никоим образом не получить. Не одолжишь, не найдешь, не заработаешь. Есть люди, которые не знают, куда девать его, есть периоды у любого человека, когда он хочет убить время, отде­латься от него. С точки зрения Любищева, это все равно, что убивать, уничтожать Божие создание, жи­вое существо. Его мораль состоит в благоговении перед временем, отпущенном нам Судьбою. Прови­дением.

Углубление работы приводило к ее расширению. Надо было всерьез браться за математику. Затем при­шла очередь философии. Он убеждался в многообра­зии связей биологии с другими науками. Систематика, которой он занимался, способствовала его критичес­кому отношению к дарвинизму, особенно к теории естественного отбора как ведущего фактора эволюции.

Он не боялся обвинения в витализме, идеализме, но это требовало изучения философии.

Поздно, но он начинает понимать, что ему не обойтись без истории, без литературы, что зачем-то ему необходима музыка...

Надо было изыскать все новые ресурсы времени. Ясно, что человек не может регулярно работать по четырнадцать - пятнадцать часов в день. Речь могла идти о том, чтобы правильно использовать рабочее время. Находить время внутри времени.

Практически, как убедился Любищев, лично он в состоянии заниматься высококвалифицированной ра­ботой не больше семи - восьми часов.

Он отмечал время начала работы и время оконча­ния ее, причем с точностью до 5 минут.

Сложность планирования была в том, как распре­делить время дня. Он решил, что количество отпускаемого времени должно соответствовать данной работе. То есть кусок дневного времени для работы над, допустим, оригинальной статьей не должен быть очень мал или слишком велик. На свежую голову надо за­ниматься математикой, при усталости - чтением книг.

Надо было научиться отстраняться от окружающей среды, чтобы три часа, проведенные за работой, со­ответствовали трем рабочим часам, - не отвлекаться, не думать о постороннем, не слышать разговора со­трудников...

Система могла существовать при постоянном учете и контроле. План без учета был бы нелепостью, вроде той, что совершают в некоторых институтах, планируя без заботы о том, можно ли выполнить этот план.

Надо было научиться учитывать все время.

Деятельное время суток, «нетто», он принял за десять часов; делил его на три части, или шесть половинок, и учитывал с точностью до десяти минут.

Он старался выполнить все намеченное количество работ, кроме работ первой категории, то есть самых творчески насыщенных.

Первая категория состояла из главной работы (над книгой, исследованием) и текущей (чтение литерату­ры, заметки, письма).

Вторая категория включала научные доклады, лек­ции, симпозиумы, чтение художественной литерату­ры - то есть то, что не являлось прямой научной работой.

Возьмем, к примеру, любую дневниковую запись, летний день 1965 года.

Прослежен, разнесен весь день, вплоть до чтения газет.

Что такое «Всего 6 ч. 15 м.»? Это, как видно из запи­си, сумма работ только первой категории. Остальное учтенное время - работа второй категории и прочее. Каждый день суммировалась работа первой категории. Затем она складывалась за месяц. Например, за этот август 1965 года набралось 136 часов 45 минут рабочего времени первой категории. Из чего состояли эти часы? Пожалуйста, все сведения имеются в месячном отчете.

Орг. работы - 5 ч. 40 м.

Итого 136 ч. 45 м.».

А что такое «Основная научная работа», эти 59 ч. 45 м.? На что они были потрачены? Опять же все расшифровано в отчете:

3. Корректура «Дадонологии» - 30 м.

4. Математика - 16 ч. 40 м.

5. Текущая литература: Ляпунов - 55 м.

6. - » - биология - 12 ч. 00 м.

8. Научные заметки - 3 ч. 25 м.

Можно пойти дальше, взять любой из этих пунк­тов. Допустим, пункт шестой, текущая литература: биология - 12 часов. Оказывается, известно и запи­сано с точностью до минуты, на что они были из­расходованы:

3. Рукопись Р. Берг - 2 ч. 00 м.

Большинство научных книг конспектировалось, а некоторые подвергались критическому разбору. Все выписки и комментарии регулярно подшивались в общий том. Эти тома, напечатанные на машинке - как бы итоги чтения, - составили библиотеку освоен­ного. Достаточно перелистать конспект, чтобы вспом­нить нужное из книги.

У Любищева было редкое умение извлечь у автора все оригинальное. Иногда для этого хватало странич­ки. Иные солидные книги сводились к нескольким страничкам. Сущность их никак не соответствовала объему.

Кроме работ первой категории, учитывались с той же подробностью и работы второй категории. Скру­пулезность эту объяснить было труднее. С какой стати нужно выписывать и подсчитывать, что на чтение художественной литературы затрачено 23 часа 50 ми­нут! Из них: «Гофман, 258 стр.- 6 часов»; «Предисловие о Гофмане Миримского - 1 ч. 30 м.» и т. д., и т. п.

Далее восемь английских названий, всего 530 страниц.

Написано семь плановых (!) писем.

Прочитано газет и журналов на столько-то часов, письма родным - столько-то часов.

Можно было считать такие подробности излише­ством, тогда спрашивается, к чему из года в год про­изводить анализ времени, от которого никакой поль­зы, только зря на него тратить время. У Любищева все было продумано. Выясняется, что для Системы нужно было знать все деятельное время, со всеми его закоулками и пробелами. Система не признавала времени, негодно­го к употреблению. Время ценилось одинаково дорого. Для человека не должно быть времени плохого, пусто­го, лишнего. И нет времени отдыха: отдых - это смена занятий, это как правильный севооборот на поле.

Ну что ж, в этом была своя нравственность, по­скольку любой час засчитывается в срок жизни, они все равноправны, и за каждый надо отчитаться.

Отчет - это отчет перед намеченным планом. От­чет - и сразу план на следующий месяц. Что, для примера, было в плане сентября 1955 года? Намече­но: 10 дней в Новосибирске, 18 дней - в Ульяновске, 2 дня - в дороге. Далее: сколько часов на какую ра­боту затратить. В подробностях. Допустим, письма: 24 адреса - 38 часов. Список нужной литературы, ко­торую надо прочесть; что сделать по фотографии; кому написать отзыв.

Хотя бы грубо распределялось время по плану ра­бот, предложенному службой, институтом, по преж­нему опыту...

Время, что оставалось для основных работ, плани­ровалось: подготовка к лекциям, экология, энтомоло­гия и другие научные работы. Обычно работа второй категории превышала работу первой категории про­центов на десять.

Всякий раз меня поражала точность, с какой выпол­нялся план. Случалось, разумеется, и непредвиденное. В отчете за 1938 год Любишев пишет, что работы первой категории не выполнены на 28 процентов:

Время у него похоже на материю  -оно не про­падает бесследно, не уничтожается, всегда можно ра­зыскать, во что оно обратилось. Учитывая, он добывал время. Это была самая настоящая добыча.

Годовой отчет - уже многостраничная ведомость, целая тетрадь. Там расписано буквально все. В том же 1938 году: сколько заняла экология, энтомология, оргработа, Зообиологический институт, Плодоягодный институт в Китаеве: сколько времени ушло на обще­ние с людьми, передвижение, домашние дела.

Из этого учета можно узнать, сколько было про­читано, каких книг и сколько страниц художественной литературы на разных языках. Оказывается, за год - 9000 страниц. Потребовалось на них - 0247 часов.

Написано за тот же год 552 страницы научных трудов, из них напечатано 152 страницы.

По всем правилам статистики Любищев исследует свой минувший год. Материалов достаточно - это ме­сячные отчеты.

Теперь надо составить годовой план. Он составля­ется с грубой прикидкой, исходя из помеченных для себя задач.

Он пишет, какие статьи надо закончить к конгрес­су, что сделать по определению вида Халтика. Сколько дней пробыть в Ульяновске, в Москве, в Ленинграде. Сколько написать страниц основной в эти годы ра­боты «Линии Демокрита и Платона», сколько по таксономии и эволюции - «О будущем систематики». После этого и следует грубое распределение времени в условных единицах.

И так далее, всего - 1095.

В скобках проставлено исполнение. Совпадаемость показывает, как точно он мог планировать свою жизнь на год вперед.

В отчете он придирчиво отмечает:

То есть все сошлось с точностью до одного про­цента!

Хотя в месячном отчете есть все подробности, тем не менее в годовом все сделанное, прочитанное, уви­денное разбито на группы, подгруппы. Тут и работа, и отдых - буквально все, что происходило в минув­шем году.

«Развлечение - 65 раз», и следует список просмот­ренных спектаклей, концертов, выставок, кинокартин. Шестьдесят пять раз - много или мало? Кажется, что много; впрочем, боюсь утверждать - ведь я не знаю, с чем сравнивать. С моим личным опытом? Но в том-то и штука, что я не подсчитывал и не представляю, сколько раз в году я посещаю кино, выставки, театр. Хотя бы приблизительную цифру не берусь сразу назвать, тем более динамику: как у меня с возрастом меняется эта цифра и сколько книг я читаю. Больше я стал читать с годами ли меньше? Как меняется процент научных книг, беллетристики? Сколько я пишу писем? Сколько я вообще пишу? Сколько времени в год уходит на дорогу, на общение, на спорт?

Ничего достоверного я не знаю. О самом себе. Как я меняюсь, как меняется моя работоспособность, мои вкусы, интересы... То есть мне казалось, что я знал о се­бе, - пока не столкнулся с отчетами Любищева и не по­нял, что, в сущности, ничего не знаю, понятия не имею.

...Всего в 1966 году учитывалось работ первой катего­рии - 1906 часов против плана 1900 часов. По сравнению с 1965 годом превышение на 27 часов. В среднем в день 5,22 часа, или 5 ч. 13м.

Представляете - пять часов тринадцать минут чис­той научной работы ежедневно, без отпуска, выходных и праздников в течение года! Пять часов чистой ра­боты, то есть никаких перекуров, разговоров, хожде­ний. Это, если вдуматься, огромная цифра. А вот как выглядит итог на протяжении ряда лет:

и так далее.

Это часы основной научной работы, не считая всей прочей, вспомогательной. Часы, занятые созданием, размышлением...

Ни на одной, самой тяжелой, работе не было, наверное, такого режима - его может установить человек для себя только сам.

Любищев работает побольше иных рабочих. Он мог бы, подобно Александру Дюма, в доказательство поднять свои руки, показывая мозоли. Написать пол­торы тысячи страниц в год! Отпечатать 420 фотосним­ков! Это - в 1967 году. Ему уже семьдесят семь лет.

Подробности годовых отчетов напоминают отчет целого предприятия. С каким вкусом и наглядностью очерчен силуэт утекшего времени, все эти таблицы, коэффициенты, диаграммы. Недаром Любищев счи­тался одним из крупнейших систематиков и специа­листов по математической статистике.

В числе прочего имелся переходящий остаток не­прочитанных книг - задолженность:

Трингер «Биология и информация» 10 ч.

Списки задолженности возобновляются из года в год, очередь не убывает.

Есть сведения неожиданные: купался 43 раза, об­щение - 151 час, больше всего понравились такие-то фильмы...

Читать его отчеты скучновато, изучать - интересно. Все же как невероятно много может сделать, уви­деть, узнать человек за год! Каждый отчет - это демон­страция человеческих возможностей, каждый отчет вы­зывает гордость за человеческую энергию. Сколько она способна создать, если ее умно использовать! И, кроме того, впервые я увидел, какую колоссальную емкость имеет один год.

Кроме годового планирования Любишев планиро­вал свою жизнь на пятилетки. Через каждые пять лет он устраивает разбор прожитого и сделанного, дает, так сказать, общую характеристику.

Обычно он работал широким фронтом. Пятилетка, о которой шла речь, была занята математикой, так­сономией, эволюцией, энтомологией и историей нау­ки. Поэтому и отчеты, и планы состоят из многих разделов, подразделов. Учет, конечно, хорош, и все же, простите, на кой ляд это все надо, не лучше ли потратить это время на дело? Не съедают ли эти отчеты сэкономленное время?

Множество разных ироничных вопросов возникает, несмотря на наше восхищение и удивление.

Прежде всего, конечно, в глубине души обязатель­но прозвучит с ехидством: а кому нужна такая отчет­ность? Кто, собственно говоря, ее читает? И перед кем, извините, обязан он отчитываться, да еще в пись­менном виде?

Потому как, что бы там ни говорилось, душа не принимала все эти отчеты просто как работу добровольную, ради своего потребления, - все искались какие-то тайные причины и поводы. Что угодно, кро­ме самовнимания - казалось бы, естественнейшего внимания и интереса к себе, ко внутреннему своему миру. Изучать самого себя? Странно. Все же он чудак. Наилучшее утешение - считать его чудаком: мало ли бывает на свете чудаков...

 

 

Сколько же времени занимали эти отчеты? И этот расход, оказывается, был учтен. В конце каждого отчета проставлена стоимость отчета в часах и минутах. На по­дробные месячные отчеты уходило от полутора до трех часов. Всего-навсего. Плюс план на следующий ме­сяц - один час. Итого: три часа из месячного бюджета в триста часов. Один процент, от силы два процента. Потому что все зижделось на ежедневных записях. Они занимали несколько минут, не больше. Казалось бы, так легко, доступно любому желающему... Привычка почти механическая - как заводить часы.

Годовые отчеты отнимали побольше, семнадцать - двадцать часов, то есть несколько дней.

Тут требовался самоанализ, самоизучение: как ме­няется производительность, что не удается, почему...

Любищев вглядывается в отчет, как в зеркало. Амальгама этого зеркала отличалась тем, что отражала не того, кто есть, а того, кто был, только что минув­шее. В обычных зеркалах человек под собственным взглядом принимает некое выражение, не важно, ка­кое - главное, что принимает. Он - тот, каким хочет казаться. Дневник тоже искажает, там не увидеть под­линного отражения души.

У Любищева отчет беспристрастно отражал исто­рию прожитого года. Его Система в свои мелкие ячей­ки улавливала текучую, всегда ускользающую повсе­дневность, то Время, которого мы не замечаем, не­досчитываемся, которое пропадает невесть куда.

Что мы удерживаем в памяти? События. Ими мы размечаем свою жизнь. Они как вехи, а между вехами - пусто... К примеру, куда делись эти послед­ние месяцы моей жизни с тех пор, как я стал писать о Любищеве? Собственно, работы за столом было немного, - на что же ушли дни? Ведь что-то я делал, все время был занят, а чем именно - не вспомнишь. Суета или необходимое - чем отчитаться за эти девяносто дней? Если бы только эти месяцы... Когда-то, в молодости, под Новый год, я спохватывался: год промелькнул, и опять я не успел сделать обещанного себе, да и другим - не кончил романа, не поехал в Новгородчину, не ответил на письма, не встретился, не сделал... Откладывал, откладывал, и вот уже откладывать некуда.

Теперь стараюсь не оглядываться. Пусть идет как идет, что сделано - то и ладно. Перечень долгов стал слишком велик.

Конечно, признавать себя банкротом тоже не хочет­ся. Лучше всего об этом не думать. Самое умное - это не размышлять над собственной жизнью. Упрекать себя Любищевым? Это еще надо разобраться. От таких учетов и от­четов человек, может, черствеет, может, от рациона­лизма и расписаний организм превращается в меха­низм, исчезает фантазия. И без того со всех сторон нас теснят планы - план учебы, программы передач, план отпусков, расписание хоккейных игр, план из­даний. Куда ни ткнешься, все заранее расписано. Не­ожиданное стало редкостью. Приключений - ника­ких. Случайности - и те исчезают. Происшествия - и те умещаются раз в неделю на последней странице газеты.

Стоит ли заранее планировать свою жизнь по ча­сам и минутам, сдавать ее на конвейер? Разве приятно иметь перед глазами счетчик, безостановочно учи­тывающий все промахи и поблажки, какие даешь себе!

Легенда Бальзака о шагреневой коже - одна из самых страшных. Нет, нет, человеку лучше избегать прямых, внеслужебных отношений со Временем, тем более что это проклятое Время не поддается никаким обходам и самые знаменитые философы терялись пе­ред его черной, все поглощающей бездной.

Сегодня физики, не смущаясь, утверждают, что когда-то времени не существовало. Время конечно, а значит «независимого» времени не существует. Конеч­но, речь идет о громадных (или очень малых) мас­штабах времени, это совсем не то время, с которым мы имеем дело. У Любищева время тоже в каком-то смысле приручено, оно иное, чем обыденное, оно выращенное им, селекционное, особо урожайное, оно, если угодно, время Творца.

Систему Любищева было легче отвергнуть, чем по­нять, тем более что он никому не навязывал ее, не рекомендовал для всеобщего пользования - она была его личным приспособлением, удобным и незаметным, как очки, обкуренная трубка, палка...

А может, она, эта система, была постоянным пре­одолением? Или, кто знает, многолетней полемикой?.. С чем? С обычной жизнью. С желанием расслабиться и жить расточительно, не считая минут, как жили все люди вокруг него.

 

 

Из отчетов, дневников, отчасти из писем передо мною возникал железный человек, которому ничто не могло помешать выполнить намеченное. Рыцарь пла­новой жизни. Робот. Подвижник системы.

В 1942 году, когда пришло известие о гибели сына Всеволода, Александр Александрович, несмотря на го­ре, неукоснительно продолжал свои работы. План на 1942 год предусматривал:

«...1) Я буду весь год в Пржевальске. 2) Не буду иметь совместительства. 3) Нe буду лично вести интенсивной работы по прикладной энтомологии, ограничусь руковод­ством и обследованием фауны Иссык-Кульской области... Исходя из этого, можно общий объем работы первой категории планировать на уровне 1937 года (рекордный год по эффективности), но т. к., во-первых, в связи с войной возможность напечатания исключается, во-вторых, вероятна полная гибель моего научного архива в Киеве, в-третьих, необходимо по моему возрасту приступать, не откладывая, к выполнению основного плана моей жизни - «Теоретическая систематика и общая натурфилософия» ,- то на 1942 год по основной работе не намечено окончания каких-либо научных работ, кроме трех небольших докладов научно-политического характера».

Запланировал и выполнил, 1942 год был одним из эффективных. Личная трагедия как бы не повлияла на работоспособность.

Пора, пора «приступать, не откладывая»: он словно бы вычислил, сколько ему остается, чтобы «замкнуть круг».

Личная жизнь с ее переживаниями не должна ме­шать работе - переживаниям и прочим волнениям и горестям отведен свой час под рубрикой «домашние дела».

Я огрубляю, хотя тридцатилетний кандидат техни­ческих наук, начальник лаборатории телеуправления НИИ сказал мне, что это не огрубление, а подчер­кивание нужных качеств. Слезами горю не поможешь, сказал он, чем раньше человек может взять себя в руки, тем лучше; скорбь по умершим - остаток рели­гиозных чувств, мертвого не оживишь - какой же смысл скорбеть?

- Церемония похорон устарела, - сказал он. - Со­гласитесь, что прочувствованные эти речи на гражданских панихидах только растравляют души родным, утешения от речей никакого. Процедура нерациональ­ная. Современный человек должен быть рационалис­том, а мы стесняемся нашего разума, думаем смягчить себя сантиментами.

Он предлагал мне показать в Любищеве идеальный тип современного ученого. Максимально организован­ного, недоступного лишним эмоциям, умеющего вы­жать все, что только можно, из окружающих обстоя­тельств, и при этом, разумеется, благородного, поря­дочного...

- ...Между прочим, это, к вашему сведению, - следствие разума. Воля и Разум - вот два решающих качества. Ныне чего-то достигнуть в науке можно, если есть железная Воля, действующая в упряжке с Разумом. Ругают рационалистов, а, собственно, поче­му? Что плохого, если все - от ума? Разум не противоречит нравственности. Наоборот. Истинный разум всегда против подлости и всякой низости. Умный человек понимает, что нравственность - она, в ко­нечном счете, выгоднее, чем безнравственность.

Сквозь его проникновенные и умные рассуждения слышалась тоска, желание найти пример, на который можно было бы опереться. Ему нужен был современ­ный Базаров, идеал рационального человека, настоя­щий ученый, достигший успеха благодаря разумно выстроенной, сконструированной жизни, героические, нравственно-благородные поступки которого совер­шаются по уму, а не по чувству. Этот идеал, кажется, появился: жил-был обыкновенно способный человек, а стал совершенством, большим ученым, прекрасным человеком; он устроил себя, улучшил... Любищев как нельзя лучше подходил для этой роли - он, можно считать, устроил себя по самой что ни на есть раци­ональной методе, создал для этого Систему, с ее по­мощью доказал, как многого можно достигнуть, если фокусировать все способности на одной цели. Стоит методично, продуманно, на протяжении многих лет применять Систему - и это даст больше, чем талант. Способности с ее помощью как бы умножаются. Сис­тема - это дальнобойное оружие, это линза, собираю­щая воедино лучи. Это торжество Разума.

Любищев не год, не два прожил по своей без­упречной геометрии. Огромная его жизнь прошла без существенных отклонений, утверждая триумф его Си­стемы. Он поставил на самом себе эксперимент - и добился успеха. Вся его жизнь была образцово устроена по законам Разума. Он научился поддержи­вать свою работоспособность стабильной и последние двадцать лет жизни работал ничуть не меньше, чем в молодости. Система помогала ему физиологически и морально... А все эти упреки насчет машинности не стоило принимать во внимание. Машинность не страшна ни Разуму, ни душе. Постыдно для духа бояться научного рационализма. Если уж на то пошло, не машинность надо сталкивать с духом, а рабский дух с высоким духом. Дух, обогащенный знаниями, работой мысли, свободен от порабощающей власти машинности...

Таким образом, я вполне мог представить всем этим железным «технарям», моим друзьям из НИИ и КБ, всем молодым кандидатам, перспективным докторам, всем мечтающим достигнуть, добиться, влюбленным в суперменов науки, - великолепного, невыдуманного героя, с именем и биографией, и в то же время идеаль­но устроенную личность, достигшую наивысшего КПД. Все его параметры известны, рекордные показатели - налицо. Живой человек, и в то же время искусственное самосоздание, достойное восхищения. Моему приятелю было не суть важно, насколько все это достоверно, его мало заботила совместимость моего героя с настоящим Любищевым. Отступления от подлинника неизбежны; главное, считал он, заост­рить на этом примере идею, выделить ее, так сказать, в чистом виде, как это делал Гоголь...

Довольно ловко у него все сходилось, и получи­лось убедительно и даже заманчиво, но меня останав­ливал живой Любищев. Мешал он мне. Тот Любищев, которого я знал, с которым встречался и беседо­вал, согласно записям дневника, «1 ч. 35 минут» и «1 ч. 50 минут», и еще несколько раз...

 

 

На самом деле все происходило несколько иначе. То есть факты, которые я приводил, были абсолютно точны, но кроме них имелись и другие. Они путали картину, они нарушали стройность -стоило ли их учитывать? Литература, искусство вынуждены отби­рать факты, что-то отвергать, что-то оставлять. Ху­дожник выбирает для портрета либо фас, либо про­филь. Половина человека всегда остается скрытой за плоскостью холста.

Лист книги - та же секущая плоскость. Я добива­юсь не объема, а лишь впечатления объема. Проти­воречивые факты мешают законченности. Они взры­вают готовую отливку на мелкие осколки, краски покидают рисунок и блуждают по холсту.

Если бы я не был знаком с Любищевым, мне все было бы проще...

Смерть сына он переживал долгие годы. Он дер­жался за жесткий распорядок жизни, как лыжник на воде за трос катера. Стоило отпустить, потерять ско­рость - и он ушел бы под воду. Были периоды такого отчаяния и тоски, когда он заполнял дневник механически, механически препарировал насекомых, машинально писал этикетки. Наука теряла смысл; его мучило одиночество, никто не разделял его идей, он знал, что окажется прав, но для этого нужно было много времени, надо было пройти в одиночку зону пустыни, и не хватало сил.

Он мог подчинить себе Время, но не обстоятель­ства. Он был всего-навсего человек, и все отвлекало его - страсти, любовь, неудачи, даже счастье - и то относило его в сторону.

Второй брак принес ему долгожданный семейный покой.

Он пишет вскоре после женитьбы своему другу и учителю:

Признание даже другу требует нравственных уси­лий. Человек не может исповедоваться каждый день. Ежедневно Любищев мог лишь отмечаться в своем дневнике. И потом вычислить степени своей слабости, своей расплаты за счастье. И то это требовало огром­ных душевных усилий. Откуда он черпал волю, откуда он находил силы для одинокого пути, откуда в нем был дух противостояния? Ведь это всегда странно, - откуда вдруг возникают Дон-Кихоты, Святые, Юро­дивые, почему человек вдруг, без видимых, да и не­видимых толчков становится революционером, обре­кает себя на путь борьбы и невзгод? Бывает воля обстоятельств, среды, но бывает, и часто, что-то за­ложенное, запрограммированное, то самое, что в ста­рину означалось словом - судьба.

 

Из письма Александра Александровича Любищева к Ивану Ивановичу Шмальгаузену (1954):

 

«КРАТКИЙ ЭКСКУРС В ПРОШЛОЕ, ЧТОБЫ ЛУЧШЕ МОЖНО

БЫЛО ПОНЯТЬ НАСТОЯЩЕЕ»

 

Вероятно, Вам неизвестно, что мои предки по отцу полу­чили в свое время весьма «направленное» воспитание: они были крепостными графа Аракчеева, но и тогда не теряли бодрости и исправно торговали (видимо, были оброчными). Поэтому я с полным основанием могу утверждать, что в моих хромосомах имеется ген оптимизма или, даже правильнее будет сказать,- гиляризма (от gilarus - весе­лый). Мой прадед умер от холеры во времена Николая I, и дедушка, отец отца, Алексей Сергеевич, потеряв в те­чение нескольких дней от холеры мать, отца и двух теток, остался круглым сиротой в возрасте восьми лет или девяти лет. Но ген гиляризма был настолько силен, что он не мог плакать на похоронах и для приличия, чтобы вызвать слезы, пользовался луком. В дальнейшей жизни он все рассказы свои всегда сопровождал смехом, даже когда говорил о печальных событиях, и это было не потому, что он был жестокий или равнодушный к человеческому горю че­ловек - напротив, он был прекраснейший человек - просто действовал ген гиляризма.

Другой ген, который я скорее унаследовал по материнской линии, можно назвать геном дискутизма или догоррэизма: болтливости или любви к спорам. Моя мать - урожденная Болтушкина, и, очевидно, фамилия бы­ла дана моим предкам не зря, так как дедушка мой, Дмитрий Васильевич, очень любил спорить; когда ездил в поезде, то специально отыскивал спорящего собеседника - соглашающийся с ним собеседник его не удовлетворял.

Несомненно, от предков я унаследовал ген номадизма (от греческого nomados - кочевник) или даже авантюриз­ма, что и не удивительно, так как оба моих родителя родом из Новгородской губернии и уезда, а новгородцы, как известно, были бродяги убежденные...

Должен сказать, что у моих предков имеется тоже ген антидогматизма. Упомянутый мной дедушка, Дмит­рий Васильевич, был в достаточной степени вольтерьянцем, читал Дарвина и Бокля и был достаточно свободомыслящим человеком... Не был догматиком и мой незабвенный отец. Он был искренно верующим христианином, но у него полное от­сутствие фанатизма и нетерпимости. По классификации Салтыкова-Щедрина, он был верующим не потому, что бо­ялся черта, а потому, что любил Бога, и его Бог, как Бог бабушки Горького, был Бог милосердия и любви. Он регулярно по праздникам посещал церковные службы, эстетически вос­принимал их и, когда случалось, например за границей, посе­щал католические и протестантские храмы, а при проезде через Варшаву обязательно посещал хоральную синагогу.

Могу сказать, что по отцовской линии у меня, вероятно, получен ген загребенизма. Должно быть, мой пра­прадедушка, Артемий Петрович (самый отдаленный предок по отцу, известный мне) носил фамилию Загребин: фамилия чисто кулацкая, и он, как я уже говорил, торговал, будучи крепостным крестьянином. Но загребенизм в нашем роду проявлялся в разных формах: у отца был материальный загребенизм (он был делец, по активности не уступавший, несомненно, американцам) и несомненный умственный загребенизм: он с детства стремился к самообразованию, и умственные интересы, самые живые, сохранил до самой смерти. Умер он восьмидесяти шести лет от роду во время Великой Отечественной войны. У меня материальный загребенизм ослабел. Это вызвало в свое время огорчение моего отца, который (один из немногих) высоко ценил мои практические способности и иногда вздыхал: «Эх, если бы Саша мне помогал, мы бы пол Новгородской губернии ску­пили». Эти вздохи выражали единственную ноту протеста против избранной мною научной карьеры, которой он не только не препятствовал, но всеми силами содействовал. После революции ему, конечно, не пришлось жалеть о сде­ланном мной выборе. Интеллектуальный загребенизм у меня сохранился полностью в смысле неослабевающего интереса к разнообразным и все более широким знаниям.

Наконец, в моем генофонде имеется несомненный ген филантропизма. Об этом свидетельствует моя фами­лия - Любищев. Основателем ее, кажется, был мой пра­дедушка Сергей Артемьевич, который любил говорить при обращении: «Любищипочтеннейший», отчего и произошла наша фамилия. Отец мой был исключительно благожела­тельный человек и всегда думал о людях лучше, чем они того заслуживали, и только тогда верил какому-нибудь порочащему слуху, когда все сомнения исчезали. Вот какова моя генеалогия: как видите, мои качества я получил от моих предков, в первую очередь от моего не­забвенного отца, но, видимо, многое заимствовал от моего дедушки, Дмитрия Васильевича, который меня особенно любил с раннего детства, хотя вообще детей особенно не жаловал».

Самооценки Любищева позволяют выяснить неко­торые его нравственные критерии, может быть, наи­более существенное в этом характере. Потому что, когда сталкиваются наука и нравственность, меня прежде всего интересует нравственность. Не только меня. Пожалуй, большинству людей душевный облик Ивана Петровича Павлова, Дмитрия Ивановича Мен­делеева, Нильса Бора важнее деталей их научных до­стижений. Пусть противопоставление условно - я со­гласен на любые условности, чтобы подчеркнуть эту мысль. Чем выше научный престиж, тем интереснее нравственный уровень ученого.

Научная работа Игоря Курчатова и Роберта Оппенгеймера, вероятно, сравнима, но людей всегда бу­дет привлекать загадка Курчатова, понимал ли он, что он делает, оправдано ли было создание советской бомбы, и они будут задумываться над мучительной трагедией Оппенгеймера. Среди высших созданий че­ловека наиболее привлекательные - нравственные ценности. С годами ученики без сожаления меняют себе наставников, мастеров, ученых, меняют шефов, меняют любимых художников, писателей, но тому, кому посчастливится встретить человека чистого, ду­шевно красивого - из тех, к кому прилепляешься сердцем, - ему нечего менять: человек не может пере­расти доброту или душевность.

Время от времени в письмах Любищева попадаются самооценки. Как правило, он прибегал к ним для срав­нения. Они открывают нравственные, что ли, ланд­шафты и самого Любишева, и его учителей, и друзей.

Член-корреспондент АМН Павел Григорьевич Светлов, один из друзей Любищева, занимался биографией замечательного биолога Владимира Никола­евича Беклемишева. По этому поводу Александр Алек­сандрович писал Светлову:

...В. Н. знал хорошо латинский язык (но, кажется, плохо знал греческий) и для отдыха любил читать сочинения римских авторов, хотя, помню, читал и Геродота, но, кажется, не в оригинале. Это у него было занятие для отдыха, не связанное с его научной работой... Помню наши разговоры о Данте. Он был восторженнейший дантист, если можно так выразиться, - считал, что Данте недооценивают... Я признавал красоту стихов Доите, но не видел высоты его мировоззрения. Напротив, многие места Данте меня глубоко возмущали. Например, его знаменитое начало вступления в ад (цитирую по памяти, не уверен в точности):

 

Per me si va nella citta dolente

Per me si va neleterno dolore

Per me si va tra la perdute gente

Ciustizzia mosse il mio alto fattore

Fecemi la divina potestate

La somma sapienza e il prima amore

Dinanzi a me non fur cose create

So non eterno e io demo duro

Lasciate ogni speranza voi chentrate...[1]

 

Chi е piu scelleranto’ chi colui

Chi a giustizzia divin compassion porta...

 

Цитирую я здесь, как можно видеть, разные, вы­борочные места, связанные с характером Любищева и с уровнем культуры его среды.

Они могли спорить о Данте, читая его в подлин­нике, наизусть. Они приводили по памяти фразы из Тита Ливия, Сенеки, Платона. Классическое образо­вание? Но так же они знали и Гюго, и Гете, я уже не говорю о русской литературе.

Может показаться, что это - письмо литературо­веда, да притом специалиста. В архиве Любищева есть статьи о Лескове, Гоголе, Достоевском, «Драмах ре­волюции» Ромена Роллана.

Может, литература - его увлечение? Ничего подоб­ного. Она - естественная потребность, любовь без всякого умысла. На участие в литературоведении он и не покушался. Это было нечто иное - свойство ныне забытое: он не умел просто потреблять искус­ство, ему обязательно надо было осмыслить прочитанное, увиденное, услышанное. Он как бы перерабатывал все это для своего жизневоззрения. Наслаж­дение и от Данте, и от Лескова было тем больше, чем полнее ему удавалось осмыслить их.

В одном из писем он цитирует Шиллера, куски из «Марии Стюарт» и «Орлеанской девы». Цитаты переходят в целые сцены, чувствуется, что Любищев забылся - и переписывает, и переписывает, наслаждаясь возможностью повторить полюбившиеся моно­логи. Так что было и такое...

Уровень культуры этих людей по своему размаху, глубине сродни итальянцам времен Возрождения, французским энциклопедистам. Ученый тогда высту­пал как мыслитель. Ученый умел соблюдать гармонию между своей наукой и общей культурой. Наука и мышление шли рука об руку. Ныне это содружество нарушилось. Современный ученый считает необходи­мым - знать. Подсознательно он чувствует опас­ность специализации и хочет восстановить равновесие за счет привычного ему метода -знать. Ему кажет­ся, что культуру можно «знать». Он «следит» за новинками, читает книги, смотрит картины, слушает музыку - внешне он как бы повторяет все необходи­мые движения и действия. Но - без духовного освое­ния. Духовную, нравственную сторону искусства он не переживает. Осмысления не происходит. Он «в курсе», он «осведомлен», «информирован», он «сведущ», но все это почти не переходит в культуру.

- А наше дело заниматься конкретными веща­ми, - говорил мой технарь. Он был упоен могущест­вом своей электроники, своими сверхкрохотными лам­пами, их чудодейственными характеристиками, кото­рые обещали дать человеку еще большие удельные мощности.

- Размышление на общие темы не обязательно, не входит в наши обязанности, да и кому это нужно... А впрочем... - Он погрустнел. - Хорошо бы было обо всем этом подумать... Но когда? Не знаю, как это им удавалось. Конечно, если есть условия, если сидеть в кабинете...

Ни Любищев, ни Беклемишев не были кабинетны­ми учеными, никто из них не жил в привилегирован­ных условиях, никто не был изолирован от тревог, гро­хота и страстей довоенных и военных лет. Действитель­ность не обходила их ни потерями, ни бедой. И вместе с тем, когда читаешь их письма, понимаешь, что содер­жанием их жизни были не невзгоды, а приобретения.

В Ленинграде, работая во Всесоюзном институте за­щиты растений, Любищеву приходилось по совмести­тельству читать лекции, консультировать. Нужно было помогать жене, нужно было кормить большую семью:

Жизнь народная, со всем ее бытом, была и его жизнью. Удивляет не то, что в тех условиях он находил время изучать Канта, а скорее то, что чтения этого было недостаточно; ищущая его натура должна была усвоить, опробовать и так, и этак, повернуть по-своему; прочитав Канта, он пишет этюд о главной работе Иммануила Канта, критически отбирая то, что ему подходит. Ему надо было найти свое.

На него не действовали ни общие мнения, ни признанные авторитеты. Авторитетность идеи не опре­делялась для него массовостью.

Он считал себя нигилистом - в том смысле, какое дал этому слову Тургенев:

«Нигилист - это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип...» С той лишь добавкой, что это был нигилизм творца. Ему важно было не сверг­нуть, а заменить, не опровергнуть, а убедиться...

Что-то там, в глубине его ума, бурлило, варилось; он неутомимо искал истину там, где никто ее не видел, и искал сомнения там, где установились не­зыблемые истины.

В нем жила потребность задаваться вопросами, от которых давно отступились: о сущности природы, эво­люции, о целесообразности, - немодная, заглохшая потребность.

Замечательно то, что он пытался отвечать, не боясь ошибок. Ему нравилось не считаться с теми узако­ненными ответами, какие имелись в школьных про­граммах.

При всей своей исключительности он не был ис­ключением. Переписка Любищева с Юрием Владими­ровичем Линником, Игорем Евгеньевичем Таммом, Павлом Григорьевичем Светловым, Владимиром Алек­сандровичем Энгельгардтом радует взаимной высотой культуры и духовности. Читать эти письма было и завидно, и грустно - с этим поколением уходит рус­ская культура начала века и Революции.

 

 

 об одном свойстве некоторых ученых

В Лениградском университете сохраняется кварти­ра Дмитрия Ивановича Менделеева. Квартира-музей - это нечто особое. Их и осматривать надо иначе, чем обычные музеи. В них надо не ходить, а побыть. Мемориальный музей исключает Время. В этих музеях ничего не меняется. Они нравятся мне подлинностью мгновенного слепка с ушедшего быта. Здесь все как было, не воссозданное, а остановленное. И тот же университетский двор, и тот же шум в вестибюле, кусты под окнами, те же своды, та же мебель.

Музей, в котором стоит, казалось бы, все отжившее, мертвое, на самом деле возвращает жизнь этим старым вещам, хранит эту жизнь. Для музея смерть - не конец, а начало существования. Квартиры Пушкина, Чехова, Некрасова обладают необъяснимой силой воздействия, как будто дух хозяина продолжает жить в этих стенах. Каждый человек носит в себе музей; у каждого есть хра­нилище совести, пережитого, есть свои мемориалы, до­рогие нам места, вернее - образы этих мест, потому что сами эти места, может, уже исчезли или измени­лись.

Музеи городов должны, наверное, сохранять квар­тиры не только великих людей, но и просто людей. Мне хотелось, чтобы сохранилась и коммунальная квартира трудных тридцатых и сороковых годов с ком­мунальной кухней, тесно заставленной столиками, а на столиках - примусы, а возле примусов - иголки - полоски жести с зажатыми иголочками для того, что­бы прочищать ниппель примуса; чтобы висело распи­сание уборки мест общественного пользования, чтобы вязанки дров поленницами лежали в передней, в ко­ридоре, в комнатах, за железными гофрированными тумбами печек...

Так мы жили. И наши родители.

...В кабинете Менделеева осталось все как при хозяине: письменный стол, книжные шкафы, этажерка, диван и длинные ящики каталогов. Они-то меня больше всего заинтересовали. Каталожные карточки были заполнены собственноручно Менделеевым. На­звания журнальных статей, книг, брошюр его библи­отеки аккуратно выписаны, и сверху проставлен шифр. К каталогу имелся указатель. Отделы, подот­делы, вся система каталогизации была разработана Менделеевым и исполнена им же. А библиотека насчитывала 16 тысяч наименований. Нужные статьи из всевозможных журналов Менделеев изымал, сгруппи­ровывал в тома, которые переплетались, и для этой группировки нужен был какой-то принцип, какая-то система разделения и классификации. Известно, что книги, тем более оттиски, гибнут в больших библи­отеках, если не попадают в библиографическую сис­тему.

Уже в те времена за научной литературой стано­вилось трудно следить. Гигантскую работу, проделан­ную Менделеевым, - тысячи заполненных карточек, подшитых в пачки, подчеркнутых цветными чернила­ми, - я объяснял необходимостью, рабочей нуждой, а нужда, она научит и лапти плесть, коли нечего есть. Хочешь не хочешь - ему приходилось отрывать время на эту канцелярщину.

Но затем мне показали другие ящики, новый ка­талог, с иной картотекой и журналом, где был ключ к этому каталогу. Сюда Менделеев заносил свою кол­лекцию литографий, рисунков, репродукций. Тут уж, казалось бы, прямой нужды не было - тем не менее он расписал тысячи названий; опять все было рас­пределено, систематизировано.

Я смотрел альбом, куда Менделеев после каждого путешествия разносил фотографии. В сущности, это были альбомы - отчеты. Поездка в Англию - подклее­ны были пригласительные билеты, меню торжествен­ного обеда, какие-то бумажные значки, открытки. Менделеев сам печатал фотографии, сам расклеивал, подписывал. Письма, всю корреспонденцию он тоже подбирал, сброшюровывал по какой-то системе; по другой системе вел записные книжки, записи днев­никовые и денежных расходов. Вел изо дня в день, указывал любые траты, вплоть до копеечных. Если бы я увидел эти документы в копиях, допустим, в пуб­ликациях архива Менделеева, я решил бы, что это либо блажь, либо скупость, мания, - словом, какая-то слабость великого человека.

Но передо мною были подлинные документы; у них есть магическое свойство - они способны что- то досказывать, доведывать...

Бумага, почерк, чернила продолжают излучать теп­ло рук писавшего, его настроение. Перо, я это видел, скользило по бумаге без нетерпения и скуки, чувст­вовалось тщание, некоторая даже любовность. Мне вспомнилось признание Любищева:

У Менделеева такая черновая работа была, очевид­но, тоже отдыхом, приятностью. Через Любищева ста­новилось понятно, как любовь к систематизации мо­жет проходить через все увлечения, и эти Менделеевские каталоги, расходные книжки - никакая это не слабость. Все, с чем он ни сталкивался, ему хотелось разделить на группы, классы, определить степени сходства и различия. Черновая, даже механическая работа - то, что представлялось людям посторонним чудачеством, бесполезной тратой времени, - на самом деле помогала творческому труду. Недаром многие ученые считали черновую работу не отвлечением, а условием, благоприятным для творчества.

Я сидел один в кабинете Менделеева и думал о том, что компьютеры, конечно, освобождают человека от черновой работы, но, одновременно, они и лишают его этой работы. Наверное, она нужна, ее будет не хватать, мы обнаружим это, лишь когда ли­шимся ее...

Старая мебель окружала меня - тяжелая, крепкая, изготовленная со щедрой прочностью на жизнь не­скольких поколений. Вещи обладают памятью. Во вся­ком случае, пожившие вещи, сделанные не машиной, а рукой мастера. В детстве, пока инстинкты еще не заглохли, я хорошо чувствовал эту одушевленность вещей.

Вспомнилось, еще из детства, ощущение дерева, его мышц, - живого, упрятанного там, за лаком, краской, в глубине древесных сухожилий. Словно что-то передавалось мне от многих часов, проведенных здесь Менделеевым, среди этих книг и вещей.

Страсть к систематизации была как бы оптикой его ума, через нее он разглядывал мир. Это свойство его гения помогло ему открыть и периодический за­кон, выявить систему элементов в природе. Сущность открытия соответствовала всей его натуре, его при­вычкам и увлечениям.

Процесс упорядочения, организации материала - для ученого сам по себе удовольствие. Пусть это не имеет большого значения, вроде каталога репродук­ций, но заниматься этим приятно. Наслаждение такого рода - ведь это уже само по себе смысл.

У Любищева был развит вот такой же тип мыш­ления: ученого-систематика. Стремление создать из хаоса систему, открыть связи, извлечь закономерности в какой-то мере свойственно всякому ученому. Но для Любищева систематика была ведущей наукой. Она имела дело и с Солнечной системой, и системой эле­ментов, и системой уравнений, и систематикой рас­тений, и кровеносной системой: всюду царила систе­ма, всюду он различал систему.

Систематика была его признанием; она выводила к философии, к истории; она была его орудием.

Он хотел стать равным Линнею...

Выявлять новые, все более глубокие системы, за­ложенные в природе...

В его записках 1918 года он строит одну систему за другой, вплоть до системы глупости - полезная глу­пость, вредная, прогрессивная и т. д. Он пишет о недостатках университетского устава и сразу же про­бует создать систему, заложить систему устава.

Быт его был упорядочен разного рода системами: система хранения материалов, система переписки, система хранения фотоснимков.

Бесчисленное количество дат, имен, фактов, кото­рыми так легко оперировал Александр Александрович Любищев, были уложены в его голове по какой-то хитрой системе. По крайней мере так казалось, когда, не «роясь в памяти», он в нужный момент извлекал их, как извлекают из шкафа требуемый том справочника.

Он один из первых стал применять в биологиче­ской систематике дискриминантный анализ. Он вооружал систематику - я бы сказал, лелеял ее - мате­матикой. Биологические системы или система в биологии - вызывала у него чисто эстетическую радость и одновременно грусть и печаль от этой непостижимой сложности и совершенства природы.

Поражающее многообразие в строении тех же на­секомых для него - не помеха, не отвлечение, а источник удивления, того удивления, которое всегда приводило ученых к открытиям. Он мечтал выявить истинный порядок организмов и понимал необозри­мость этой задачи.

«...Вероятно, большинству кажется, что систематика многих групп - например, птицы, млекопитающие, высшие растения - в основном кончена. Но здесь можно вспомнить слова великого К. фон Бэра: „Наука вечна в своем стрем­лении, неисчерпаема в своем объеме и недостижима в своей цели"...»

Подобно многим людям, я имел самые высоко­мерные представления о систематике насекомых. Нау­кой это не назовешь, в лучшем случае - хобби. Мож­но ли считать занятием, достойным взрослого муж­чины, ловлю бабочек и разных мошек? Какую мошку рядом с какой наколоть... Чудачество, украшающее разве что героев Жюля Верна.

А между тем систематика стала ныне сложной нау­кой с применением математики, ЭВМ; все шире там пользуются теорией групп, матлогикой, всякими ма­тематическими анализами.

Энтомология, букашки, систематика... Коллекции наколотых на булавки, с распростертыми крыльями бабочек. Бабочки, сачок - почти символы легкомыс­лия. А между прочим, были ученые, которые годами занимались узорами на крыльях бабочек. Вот уже где, казалось бы, пример отвлеченной науки, оторванной от жизни, бесполезной, не от мира сего и т. п. Между тем ленинградский ученый Борис Николаевич Шванвич, сравнивая эти узоры, размышляя над геометрией рисунков, над сочетанием красок, сумел извлечь чрез­вычайно много для морфологии и проблем эволюции. Узоры стали для него письменами. Их можно было прочитать. Природа устроена так, что самая незначи­тельная козявка хранит в себе всеобщие закономер­ности. Те же узоры, они - не сами по себе; они - часть общей красоты, которая остается пока тайной. Чем объяснить красоту раковин, рыб, запахи цветов, изысканные их формы? Кому нужно это совершенст­во, поразительное сочетание красок?.. Каким образом природа сумела нанести на крыло бабочки узор без­укоризненного вкуса?..

Надо было иметь известное мужество, чтобы в наше время позволить себе отдаться столь несерьезному, на взгляд окружающих, занятию. Мужество и любовь. Разумеется, каждый настоящий ученый влюб­лен в свою науку. Особенно же - когда сам объект науки красив. Но, кроме звезд, и бабочек, и облаков, и минералов, есть предметы с красотой, невидимой никому, кроме специалистов. Большей частью это бы­вает с отвлеченными предметами, вроде математики, механики, оптики.

Но есть и вовсе странные объекты. Так, известный цитолог Владимир Яковлевич Александров с упоением рассказывал мне о поведении клетки, о том, что она, несомненно, имеет душу. Любищев был, разумеется, убежден, что наиболее этическая, нравственная нау­ка - это энтомология. Она помогает сохранять лучшие черты детства - непосредственность, простоту, уме­ние удивляться. Прежде всего он чувствовал это по себе - и действительно, чтобы старый, почтенный че­ловек, не обращая внимания на прохожих, вдруг пус­кался в погоню, через лужи, за какой-то букахой, для этого надо иметь чистоту и независимость ребенка. А то, что энтомологов, говорил он, считают дурачка­ми, это иногда полезно, они безопасно могут ходить в самые «разбойничьи» места, благо над ними посмеи­ваются, как над безобидными юродивыми.

Они и в самом деле чудаки. Некоторые из них по-настоящему влюблены в своих насекомых. Карл Линдеман говорил, что он любит три категории су­ществ: жужелиц, женщин и ящериц. Ловя ящериц, он целовал их в голову и отпускал. «Видимо, почти то же он делал и с женщинами», - замечает Любишев.

На могиле Шванвича на Охтинском кладбище вы­сечен любимый им узор крыла бабочки.

Чарлз Дарвин, который тоже начинал как энтомо­лог, вспоминал:

«...Ни одно занятие в Кембридже не выполнялось мною так ревностно и не доставляло мне столько удо­вольствия, как собирание жуков... Ни один поэт не испытывал большего восхищения, читая свило первую напечатанную поэму, чем испытывал я, увидя в из­дании Стефенса «Иллюстрации британских насеко­мых» магические слова: „Пойман Ч. Дарвином, эсквай­ром...“».

Пристрастие к энтомологии доходило до того, что Любищев терял присущую ему терпимость, чувство справедливости и даже чувство юмора. Он не мог простить Александру Сергеевичу Пушкину ядовитого рапорта Воронцову о саранче. Он доказывал, что свое отношение к Воронцову Пушкин изменил лишь из-за обиды, после «издевательской» командировки Пушки­на на борьбу с саранчой. После этого Воронцов стал для него «полуневежда и полуподлец».

 

Саранча летела, летела

И села,

Сидела, сидела, все съела

И вновь улетела.

 

Любищев был убежден, что своим здоровьем, ра­ботоспособностью он обязан своей прекраснейшей специальности. Работа с насекомыми входила в Сис­тему, дополняла ее физической нагрузкой, приятностью механической работы.

Энтомология, систематика, земляные блошки - пусть стоящие споров и ссор с неодарвинистами, - все равно, что может быть спокойней и укромней, чем это далекое от треволнений актуальных задач науки, это милое академическое убежище, эта безобид­нейшая специальность...

 

 

В тридцатые годы Любищев работал в ВИЗРе - Всесоюзном институте защиты растений, который на­ходился тогда в Ленинграде на Елагином острове, в Елагином дворце.

Любищев изучал экономическое значение насеко­мых-вредителей. Подойдя к этому математически, Любищев пришел к заключению, несколько ошеломив­шему всех,- что ущерб, наносимый насекомыми, во многом преувеличивается. На самом деле эффектив­ность их действий значительно ниже, чем ее тогда принимали. Поехав на Полтавщину, он обследовал участки, которые числились как пораженные луговым мотыльком. Поля выглядели странно: свеклы не вид­но, всюду растет лебеда. Раздвигая заросли лебеды, Любищев обнаружил угнетенные, но совершенно здо­ровые побеги свеклы. Ему стало ясно, что мотылек тут ни при чем. Руководители колхоза оправдывались тем, что мотылек был и обязательно съел бы свеклу, но поля опрыскали и спасли. Любищев возражать не мог, поскольку следов мотылька не осталось. Однако на следующий день он наткнулся на приусадебный участок сахарной свеклы и поразился великолепным видом: растения мощные, никаких признаков повреж­дений. Все разъяснилось, как водится, очень просто: хозяин добросовестно ухаживал за своим участком. В конце концов председатель и агроном признались, что колхозники работать на поля не выходили - свек­ла заросла, и луговой мотылек здесь ни при чем.

Обследование Северной Украины показало Любищеву, что и в других районах луговой мотылек практи­чески вреда не приносил. Имелись сигналы с Северно­го Кавказа. Любищев ездил и тщательно осматривал поля, на которые ссылались районные руководители. Нигде не было прямых результатов повреждений. Све­дения оказывались, мягко говоря, преувеличенными, вред - сомнительным.

Он гнался за сигналами. В Ростово ему сообщили, что в таком-то совхозе уничтожен подсолнечник. При­ехав на место, он выяснил, что подсолнечник вовсе не сеяли. Он побывал в Зимовниках, изучая вредность сусликов; изъездил Азербайджан, изучая вредность стеблевой ржавчины; в Георгиевской обследовал яб­лоневые питомники.

Армавир, Краснодар, Таловая, Астрахань, Буденновск, Крымская - география его поездок охватывает весь юг России.

Считалось, что вредители, особенно на зерновых, приносят ущерб не менее десяти процентов. Любищев не мог согласиться с этой цифрой. Результаты его поездок, а также изучения данных США заставляли его снизить этот процент до двух, о чем он и пишет в докладной записке. Затем он доказал, что шведская мушка, на которую ссылались, не всегда снижает уро­жай пшеницы и ячменя. Три года Любищев перепро­верял свои наблюдения, затем выступил в печати. Ему пришлось сделать логический вывод, что деятельность отдела борьбы с сельскохозяйственными вредителями раздувается и, по чести говоря, отдел в том виде, в каком он был, - не нужен.

Какое, спрашивается, дело было Любищеву, нужно или не нужно данное учреждение? Не его это была забота. Ну, хорошо, допустим, доказал он, что вред лугового мотылька преувеличен, доложил, - ну и все, хватит, долг ученого выполнил... Неужели не понимал, что слишком много разных людей заинтересовано в существовании этого отдела и в том, чтобы все эти мушки, мотыльки, пильщики числились опасной си­лой - иногда и колхозам было удобно и еще кой- кому...

Может, и понимал. В долгих скитаниях своих по селам и деревням навидался нерадивых хозяев, ищу­щих, на что бы сослаться. Наверняка понимал, по­скольку приготовился к борьбе, вооружился новыми методами вариационной статистики, уточняя роль сельскохозяйственной энтомологии. Теперь, с цифра­ми, по всем правилам - любой может убедиться - он доказывал, как безграмотно производился у нас ко­личественный учет экономического вреда от насеко­мых.

«Безграмотно» - он выбрал это слово как самое точное, хотя лучше было бы найти что-то другое, поскольку адресовалось оно людям, имеющим солид­ные звания и награды. Считалось, что насекомые - вредители распределяются более или менее равномер­но на пораженных областях. Отсюда делался вывод о том, что нужно обрабатывать огромные площади зерновых. Задача - и по рабочей силе, и по химика­там - непосильная для тех лет. Любищев доказал, что вредители зерновых распределяются крайне неравномерно, бороться с ними можно на небольших площа­дях, тем самым сберегая миллионы рублей.

Руководителей отдела экономия не интересовала. Надо было отплатить за оскорбление - они были ос­корблены, уязвлены, - и это было важнее всего.

В 1937 году произошло памятное заседание Уче­ного совета ВИЗРа. Пять часов длилось обсуждение работ Любищева. К сожалению, как это часто бывает, обсуждали не столько проблему, сколько самого Любищева. Его обвиняли в том, что он систематически чуть ли не умышленно снижает опасность вредителей с целью демобилизации борьбы с ними... да и, кроме того, он вообще виталист. В те годы подобные фор­мулировки звучали угрожающе. Слово «вредитель» играло вторым смыслом. Адвокат вредителей, пособ­ник... Раздражало, что Любищев и не думал каяться. Правда, в заключительном слове он признал, что пос­ледние годы ему приходилось менять свои взгляды, но, видите ли, никогда он не делал это по приказу. Ему, видите ли, нужны доказательства. Оказывается, это единственное, что может на него подействовать.

Совет признал научные взгляды Любищева оши­бочными и ходатайствовал перед ВАКом лишить его степени доктора наук. Постановление было принято единогласно, но и это не смутило Любищева: он по­лагал, что в науке голосование ничего не решает; наука - не парламент, и большинство оказывается чаще всего неправым.

Нельзя сказать, что он не учитывал реальности. После такого решения Ученого совета он вполне мог, как сказал, «перейти на казенные харчи».

И все же иначе он поступить не мог. Вдруг вы­яснилось, что он не мог поступать по трезвым доводам рассудка. Или по соображениям пользы науке, своей цели и т. п. Жертвовать собой, так хоть ради чего-то, - но кому какая польза могла быть от его ареста, от того, что его сочли бы вредителем, приспешником... Ясное дело, не существовало никаких разумных со­ображений так себя вести.

Тупо и упрямо он стоял на своем.

Вопреки своему хваленому рационализму.

Это всегда удивительно - ощутить вдруг предел, неподвластный логике, разуму, непонятный, необъяс­нимый, духовный упор, воздвигнутый совестью или еще чем-то: «На этом я стою и не могу иначе».

...Пока дело тянулось в ВАКе, прихотливая судьба перетасовала все обстоятельства: директора института арестовали, и среди прочих обвинений было - разгон кадров. Тем самым Любищев политически был как бы оправдан, и ВАК (еще и по ходатайству академика Ивана Ивановича Шмальгаузена) оставил Любищеву степень доктора наук.

Похожая история повторилась с ним спустя десять лет, после известной сессии ВАСХНИЛа, в 1948 году.

Выручила его, как ни странно, откровенность, с какой он излагал свои взгляды. Очень он был похож на того старого неподкованного профессора, которого в пьесах и фильмах того времени наставляли, агити­ровали, перевоспитывали - то уборщица, то пожилой мастер, то подкованная внучка.

Как-то один молодой ученый позавидовал разме­ренной, благополучной жизни Любищева. На что, вер­ный своей манере, Любищев, отвечая ему, составил таблицу пережитых неприятностей:

Все это - не считая множества других инцидентов. Он обладал высокой «инцидентоспособностью». Он не умел уклоняться от неприятностей, от опасных споров, от скользких мест, и если падал, то разбивался...

 

 

Время от времени он рассылал свои отчеты дру­зьям. Назывались они - «годичные послания». Разумеется, не полный отчет, а некоторая выборка. Сами же годичные отчеты оставались в архиве. Годичные послания - ясно; на запросы друзей он отделывался как бы общим письмом, где рассказывал, что сделано, над чем работает, каково состояние здоровья. Сухие ведомости годовых отчетов преображались в годичных посланиях друзьям. Описание прошедшего года со всеми злоключениями, невзгодами и радостями,- это и весело, и серьезно:

Но для кого, собственно, составлялись сами отчеты, те, что оставались в его архиве, многостраничные, со всеми перечнями? Перед кем он отчитывался? Если только для анализа прошедшего года, то вряд ли стоило выписывать все названия прочитанных книг, всех адре­сатов писем, все прослушанные оперы... Достаточно было бы привести количественные, так сказать, харак­теристики: сколько томов, страниц, часов и т. п. В его отчетах явно ощущался дух именно отчета перед кем-то, перед чем-то. Он отчитывался. Перед собою? Звучит это, конечно, красиво, но реальности тут мало: скорее искусственный домысел, больше литературный, чем жизненный. Что значит - перед собою? Это требует некоего раздвоения психики, почти комического: я пи­шу себе же, отчитываюсь и жду решения...

Думаю, предполагаю, что дело обстояло несколько иначе, что возникли отчеты из необходимости ана­лиза: с каждым годом у Александра Александровича Любищева возрастало ощущение ценности времени, какое появляется к зрелости у каждого человека, у него же - особенно. Система вырабатывала уважение к каждой частице времени, благоговение перед вре­менем.

Эта характерная черта подмечалась людьми, хоро­шо знавшими его.

«Время его жизни, - писал Павел Григорьевич Светлев, - это не его собственность, оно отпущено ему для работы в науке, именно в этом заключается его долг и главная радость его жизни. Во имя исполнения этого долга он экономил время, учитывая все часы и минуты, бывшие в его распоряжении».

Он отчитывался за время, отпущенное ему, как выразился Светлев, за время одолженное... Кем? Здесь мы касаемся уже его философии жизни, отношения к цели, к Разуму, к сложнейшим вопросам бытия, в которых я не готов разбираться. И не решаюсь ка­саться.

Мне ясно лишь одно: его Система не была сметой расчетливого плановика - скорее ее можно сравнить с потребностью исповедаться перед Временем.

То чувство благоговения перед жизнью, о котором пишет Альберт Швейцер, у Любищева имело свой оттенок - благоговение перед Временем. Система его была одухотворена чувством ответственности перед Временем, куда входило и понятие человека, и всего народа, и истории...

Итак, он много сделал, поскольку следовал своей Системе, поскольку никогда не считал полчаса малым временем.

Его мозг можно назвать великолепно организован­ной машиной для производства идей, теорий, критики. Машина, умеющая творить и ставить проблемы. Не­укоснительно действующая в любых условиях. Четко запрограммированная на важнейшую биологическую проблему и безупречно проработавшая с 1916 года, то есть пятьдесят шесть лет подряш. Нет, сам он, как уже выяснилось, не был роботом, отнюдь: он страдал, и веселился, и совершал безрассудные поступки, при­чинял себе неприятности, так что во всем остальном он был подвержен обычным человеческим страстям.

Пример с гороскопами не случаен - считалось, что звезды жестко предопределяли судьбу человека. Любищев предопределил себя сам.

Для Любищева была предопределена не судьба, не поступки, не переживания, а его работа. Так, по край­ней мере, вытекало из его Системы. Все было расписа­но, вычислено для достижения цели. Ради этого - пла­нировалось, подсчитывалось, было распределено по входным и выходным каналам. И отчитываться он дол­жен был - насколько он продвинулся вперед, к цели.

Однако чем дальше, тем загадочнее становился его путь - то и дело он отклоняется в сторону. Без ви­димых причин, беспорядочно, надолго отвлекается, забывая о своей главной задаче. При этом нельзя сказать, что он человек разбросанный: начав какую-нибудь работу, он кончает ее, но сама эта работа - посторонняя, никак не предвиденная.

В 1953 году, казалось бы ни с того ни с сего, он садится за работу «О монополии Лысенко в биологии». Сперва это были некоторые практические предложе­ния, потом они разрослись в труд, имеющий свыше семисот страниц. В 1969 году так же неожиданно он пишет «Уроки истории науки». Пишет воспоминания о своем отце; печатает в «Вопросах литературы» статью «Дадонология»; ни с того ни с сего разражается «За­мечаниями о мемуарах Ллойд-Джорджа»; пишет вдруг трактат об абортах, и тут же - эссе «Об афоризмах Шопенгауэра», и следом - «О значении битвы при Сиракузах в мировой истории». Ну что ему Сиракузы? С какого боку!

Однако стоит вникнуть - и выясняется, что из­вестные наши историки-античники советуются с ним, посылают ему на отзыв работы. Он выступает как знаток античной истории, для специалистов он интересен как мыслитель - и здесь у него свои взгляды, своя трактовка, свой еретизм. В той же статье о Сиракузах он пишет:

«Казалось бы, что если бы в этой битве верх одержали Афины, то они сумели бы под своей гегемонией объединить всех эллинов, создать обширное государство, в рамках ко­торого шло бы безостановочное развитие эллинской куль­туры... Эту точку зрения я все время воспринимал без критики. Афины казались каким-то чудом истории - на крошечном клочке земли, разделенном еще на множество мелких полисов, возникла поразительной высоты культура, которая и сейчас вызывает наше восхищение: искусство, литература, философия, наука и едва ли не первая попытка демократического строя... И постоянным антагонистом великолепных Афин было мрачное солдафонское государство Спарты с его полным отсутствием культурного наследст­ва... пламенной самовлюбленностью и ограниченностью».

Как и все, он считал, что правда на стороне афинян и что афиняне, возглавляемые талантливым Алкивиа­дом, должны были победить. Но обратите внимание на следующую фразу: «...Сейчас ряд соображений застав­ляет меня решительно изменить свои взгляды на роль Афин в мировой истории». И далее он излагает по по­рядку соображения, подробно аргументируя их.

Можно подумать, что его профессия - история Афин или по крайней мере древняя история и какие- то новые материалы заставили его передумать, пере­смотреть и изменить свой взгляд на роль Афин. Разве придет в голову, что пишет биолог? Опять-таки дело не в эрудиции. Поражает другое: ему, видите ли, не дает покоя роль Афин в мировой истории!

Теперь, когда его нет, любой вопрос безответен - надо рыться в письмах, рукописях, чтобы найти ответ. Изучая его отчеты, я уяснил, что в этот период он готовил работу о расцвете и упадке цивилизации и поэтому продумывал роль Афин. Так что все это - не игры досужего ума. А работу о цивилизациях он затеял потому, что считал необходимым раскритико­вать социал-дарвинистские взгляды крупнейшего анг­лийского генетика Рональда Фишера, который пытал­ся социологию свести к биологии и доказать, что генетика - ведущий фактор прогресса человечества, причина расцвета и упадка цивилизации.

Вероятно, во многом, что кажется у Любищева случайным, можно проследить необходимость и связь с его главной работой. Но есть и вещи совсем не­прикаянные, начисто посторонние. С какой стати он берется за трактаты о Марфе Борецкой, садится за труд об Иване Грозном? Конечно, и это можно оправ­дать и обосновать. Особенно хорошо обоснованы бы­вают слабости. Любищев явно не умеет себя ограни­чивать. Он увлекается вещами, для него посторон­ними, ввязывается в дискуссии, не имеющие к нему прямого отношения. Что ему за дело до постулатов этики - на то есть специалисты-философы; какого черта ему надо писать свыше пятидесяти страниц «За­мечания о мемуарах Ллойд-Джорджа» - это же не­позволительная роскошь! Это может позволить себе лишь праздный ум...

Существует древняя поговорка: врач не может быть хорошим врачом, если он только хороший врач. То же с ученым. Если ученый - только ученый, то он не может быть крупным ученым. Когда исчезает фан­тазия, вдохновение, то вырождается и творческое на­чало. Оно нуждается в отвлечениях. Иначе у ученого остается лишь стремление к фактам.

...Отвлечения занимали все больше и больше места в его работе. Он сам сетовал, что не в состоянии укрыться от страстей окружающего мира, но я думаю, что и свои собственные страсти он не в силах был обуздать. Он не умел соблюдать диету своего ума - в этом смысле он грешил лакомством или обжорством. Там, где ему попадалось что-либо вкусненькое для его мощной логики, он не мог удержаться.

Как это сочеталось с его Системой? Да никак. Она становилась инструментом, на котором он играл что придется - импровизации.

Он учитывал время со всей скрупулезностью, но на что он его тратил? Друзья и близкие все чаще упрекали его за это, особенно же остро вставал вопрос «надо» или «не надо», когда Любищев взялся за боль­шую свою работу о положении в биологии:

«...Самое серьезное и самое убедительное для меня в Вашем письме - это то, что Вы ощущаете свое молчание как болезнь, что оно, в сущности, и есть причина болезни. Это прекрасное мужское свойст­во... - писала ему Надежда Мандельштам. - Я видела, что мужчины - очевидно, люди с более глубокой социальной совестью, чем мы, бабье, - всегда болели, а часто и умирали, если не могли говорить о науке или искусстве того, что им велела совесть». И далее: «...Но ведь у Вас есть и долг перед наукой (в более глубоком смысле социальный), который заставляет Вас сидеть у микроскопа, писать статьи о науке... Есть два долга: один - наука, другой - ответственность за те формы, которые получает данная отрасль данной науки в дан­ную историческую минуту. Я не уверена, что второй долг серьезнее первого. Решает ведь первое. Именно первое - открытие, событие; находка сметает второе».

Мнения друзей сводилось к одному: дело ученого - решать свои непосредственные задачи. Научная крити­ка, говорили они, играет подсобную роль в решении больших вопросов, «это все скорее - тактика, полити­ка, а не научный спор. Эти вопросы надо отнести к компетенции партии и правительства». Опасения были справедливы, доводы умны и дальновидны. Ему, как и предсказывали, пришлось столкнуться с дирекцией ин­ститута и подать в отставку. Потом правота его была признана, его звали назад: но то - потом, спустя годы, в том прекрасном Будущем, в котором обязательно справедливость торжествует, а порок, как и положено, наказан, а пока что каждый мог его спросить: вот ви­дишь, что получилось, так стоило ли?

Рукопись свою, несмотря на уход из института, он довел до конца. Рассуждая логически, он не сумел бы доказать, что работа эта стоила всех неприятностей, стоила того, чтобы отвлечься от основной своей ра­боты... Разве что - совесть, гражданская совесть. Мо­жет, это решало - весьма туманная материя, вроде бы никак не связанная с разумом? Да и совесть его тоже страдала от того, что он забросил, отложил дело своей жизни. Он все время как бы брал отпуск за свой счет, отпуск от любимой своей работы. Ради чего? Боролся за правду? Но ведь не его это назначение, он - уче­ный, ученый ищет истину, а не правду. Обязан - не обязан. Должен - не должен. Совесть его разрывалась. Он чувствовал болезненное это противоречие, ярост­ную полемику между долгом вмешаться, откликнуться и главным долгом своей жизни. Он понимал, что в каком-то смысле жертвует собою, откладывая осу­ществление любимого дела. В сущности, он жертвовал своим временем, своим покоем. Он не мог найти для себя компромисса.

В его продолжительной жизни не было решения, она была неутихающим спором. Внутренний спор делал его все более чутким и непримиримым ко всякому злу жизни. Неумолчный этот спор питал его нравствен­ность. В нем росло как бы ощущение всемирности, ког­да человек сознает, что в нем самом и для него - тво­рится история. И что судьба страны есть его собствен­ная судьба. Это чувство гражданина страны. Не случай­но он так чтил Тимирязева за то, что тот совмещал пре­данность чистой науке и сознание общественного долга ученого перед народом. Ощущение всемирности - ощущение принадлежности к роду человеческому.

В числе его любимцев были и Эйнштейн, и Кеп­лер, и Леонардо да Винчи. То есть - самые разные как бы типы ученых. В Леонардо нравилось Любищеву отрицание догмата, какого-либо авторитета, - и мате­матический подход к разнообразным явлениям. Лео­нардо был религиозен, но Любищев отмечал, что ре­лигия толкала Леонардо не к созерцанию, а к твор­честву. Этические мысли Леонардо, так же как, впро­чем, и мысли на этот счет Макиавелли, нисколько не смущали Любищева:

«Они кажутся безнравственными только потому, что но­вая этика кажется безнравственной. Фактически это - та же высокая этика Сократа: оправдание морали разу­мом».

Любищев часто превозносит Разум, а сам ведет себя неразумно, нерасчетливо. Самодисциплина его действует, но она итожит траты, порой расточитель­ные, которые ему явно не по карману.

Ах, что мы знаем об увлечениях и отвлечениях. Кто смеет говорить: «Человек должен быть таким-то». Откуда мы знаем? А если без этих отвлечений он не мог? Вспомните отвлечения Ньютона. Величайшим созданием своей жизни Ньютон считал «Замечания на книги пророка Даниила...». Он тратил массу вре­мени на богословские сочинения, и легче всего по­лагать, что зря его тратил. Некоторые историки снис­ходительно жалеют его. Но, оказывается, религиозные его воззрения уживались - даже взаимодействовали - с его научными взглядами. Парадоксальную эту осо­бенность подметил Сергей Иванович Вавилов в своей превосходной биографии Ньютона, а за ним и Любищев показал, что Ньютону при решении вопроса о принципах всемирного тяготения нужно было чем-то заполнить мировое пространство. Он заполнил его Богом. Только участием Бога он мог объяснить тяго­тение. Занятия теологией пошли ему вроде бы на пользу - так же как Кеплеру его астрологические су­еверия позволили построить правильную теорию при­ливов, основанную на влиянии Луны.

 

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

 

- писала Анна Ахматова.

Что ж, астрология отвлекала Кеплера, мешала ему? Что было главное, а что лишнее? Кому судить об этом? Вагнер, например, ценил свои стихи выше, чем свою музыку. Но что если он был прав и стихи помогали ему писать музыку и были для него тем самым дороже все­го?.. Что если отвлечения помогали Любищеву?

В 1965 года он занят разглядыванием морозных узо­ров на окнах. Он делает сотни фотографий этих узоров и наконец пишет статью «О морозных узорах на окнах».

Его нисколько не смущает эта фельетонная тема, отличный повод для насмешек - морозные узоры на окнах, из которых отставной профессор пытается вы­сосать науку.

Что нового можно сказать об этом всем известном явлении? Кто не любовался мохнатыми зарослями, которые рисует мороз на стеклах? Каждый открывал странное сходство этих рисунков с растениями, па­поротниками, травой, с древесным миром.

Дело в том, что и картина эта, и человеческое удив­ление насчитывает уж сотню-другую лет, тираж наблю­дений составляет миллионы, миллиарды раз, - так что вряд ли можно было увидеть тут что-то новое. Но в один прекрасный зимний день появляется человек, ко­торый смотрит на эти узоры, откуда никто никогда не смотрел. Не сходство обнаруживает он, а закономер­ность сходства. Он делает всего-навсего один шаг даль­ше, начинает оттуда, где все удовлетворенно останавли­ваются. Закономерность сходства, а значит - общие законы строения и гармонии в естественных системах. Их можно выразить математически. Юлий Анатольевич Шрейдер - один из исследователей творчества Любищева- пишет, что в этой статье Любищев выдвигает две новые отрасли науки: теорию сходства и теорию «симметричных форм, не заполняющих пространство». Морозные узоры вдруг нежданно-негаданно дополняют общую картину мира, которую создает Любишев. Он берет материал для нее отовсюду, из самых обыденных, примелькавшихся явлений, он открывает новый, более глубокий уровень понимания  - и обычное становится необычным. Для настоящего ученого источником от­крытия могут быть вещи самые ничтожные.

Софья Ковалевская занималась волчком - детской игрушкой - и по-новому решила задачи вращения твердого тела. Кеплер стал вычислять по просьбе вино­торговца объем бочек. Его работа «Новая стереометрия винных бочек» содержала начала анализа бесконечно малых. Кантор размышлял над Святой Троицей и со­здал свою знаменитую работу - теорию множеств. Не из карточных ли игр родилась современная теория игр?..

 

Друзья, которые упрекали Любищева за то, что он разбрасывается, сами с удовольствием читали его «по­сторонние» работы. И для меня наиболее интересны как раз его отвлечения. Они всегда были неожиданны, захватывающи. Они всегда что-то открывали - его комментарии к книге об Амундсене или к собранию со­чинений шлиссельбуржца Николая Александрвича Мо­розова, его размышления о романе Веркора «Люди или животные». Специальных работ я не понимал, а пони­мал именно эти, общие... Или же - то общее, что было в его специальных работах. А там всегда были выходы в историю, в философию. Стоит прочесть, например, его посмертно опубликованную статью «Поли- и моно-». Она ставит одну за другой, своеобразно, проблемы жиз­ни на других планетах, теории развития, астробиологии, законов, управляющих ходом эволюции, трактует, как понимали эволюцию Энгельс и Ленин...

Кто сможет сказать, что из написанного Любищевым останется, - может, именно общефилософские или науковедческие работы? Он сам об этом не думал, решая по-пастернаковски:

 

...но пораженье от победы

ты сам не должен отличать.

 

Нет, должен...

Что позволено поэту, не позволено ученому. Не позволено ему утрачивать способность самокритики. Он обязан отличать удачные результаты от неудачных, нужные работы от ненужных и поражения от победы. Не для того Любищев создавал, отшлифовывал свою Систему, не для того он экономил время, чтобы тра­тить его потом на свои увлечения. В какой-то мере он дискредитировал свою Систему. Она не удержала его, не воспротивилась - она так же послушно стала служить его слабостям, как служила его силе.

 

...Но что если Любищев с какого-то момента иначе работать не мог? Желание откликнуться на то, что его волновало, стало потребностью его натуры. С ка­кой стати он должен был насиловать себя? Он хотел как можно полнее воплотить в самых разных своих работах все стороны своего разума, все, что задевало его, нравственные проблемы представлялись ему иног­да важнее научных, и он не отставлял их в сторону.

 

Так-то так, но что же тогда называется разбросан­ностью?

 

Писатель доволен, когда его герой начинает по­ступать вопреки логике. Должен сделать что-то - и вдруг под влиянием чувств совершает нечто не пред­усмотренное и самим автором. Действия героя никак не вытекают из обстоятельств и в то же время по-человечески понятны. Выдуманный герой в такие моменты приближается к полнокровному живому чело­веку и убеждает своей противоречивостью.

Но когда тот же самый писатель сталкивается в зна­комом ему человеке с малопонятными действиями, он обязательно будет искать какое-то логическое объясне­ние. А если писатель описывает этого человека или же какое-либо историческое лицо, то уж тут во что бы то ни стало постарается найти причину его действий и мо­тивы и вывести их со всей точностью и последователь­ностью. То есть - устранить всякую противоречивость.

Это самое произошло у меня с Александром Алек­сандровичем Любищевым. Мне обязательно надо было растолковать его поведение, обнаружить, в чем там секрет. Я убежден был, что все дело - в моей недо­гадливости. В неосведомленности.

Может быть, я не учитываю общественный его тем­перамент; может, через историю, философию он пы­тался выразить то, что всех нас так занимало эти годы. Отсюда его интерес и к Ивану Грозному, и к этике.

А может, биологические проблемы, поднятые Любищевым, затрагивали множество укоренившихся предрассудков. Куда бы он ни обращался - к диалек­тике, к истории, к механике, к учениям Коперника, Галилея, к философии Платона, - повсюду он умудрялся видеть вещи иначе, чем видели до него. Он наталкивал­ся на чужие заблуждения: куда бы он ни ткнулся, по­всюду они торчали, - и он обязательно должен был рас­правляться с ними. Способность видеть то, что не ви­дят другие, - мучительная способность. Великолепный этот талант - скорее наказание, чем отрада.

Вместо того чтобы уклониться, он вступал с ними в бой. Они вырастали, как головы лернейской гидры. И опять он должен был рубить их - Геракл, которому никто не задавал работ и никто не подсчитывал его подвигов.

А все же почему - должен? Ведь никакой логики тут не было. Любищев жил по Системе, которая заставляла поступать логически, подсказывала наиболее разумные, продуманные решения. Из всех вариантов она выбирала самые выгодные. Что могло быть лучше такого советчика? Но в одном случае она отказывала. Когда он поступал вопреки своей пользе. Перед про­тиворечивостью Система была бессильна. Слабой ло­гике она могла противопоставить сильную. Тут же логики не было, а все шло наперекор разуму. Система подсказывала одно поведение. Любищев же вел себя иначе, нелепо, как бы по самому невыгодному, не­предвиденному варианту... Почему?.. Я вдруг понял, что не нужно отвечать на этот вопрос. Незаконный это вопрос. Глупый. Ни­чего не надо больше искать. Наконец-то я наткнулся на то, что уже нельзя объяснить. Это была матери­ковая порода.

 

Узнать другого человека - это и значит добраться до его противоречивости.

Узнать-то я узнал, а вот объяснить не мог. Узнать и понять - это ведь разные вещи.

Противоречия эти, однако, не обессиливали его. Размышления о жизни, о себе, о науке не уменьшали его активности. Жажда действия возрастала, мысль под­стегивала его. Он не боялся вопроса о том, каков смысл в его неутомимых писаниях, в его энергичной деятель­ности. Одно он знал твердо и повторял другим: тот, кто мирится с действительностью, тот не верит в будущее.

Впрочем, и это не всегда помогало. Ему хотелось ни на что не отзываться, ни о чем постороннем не задумываться, остаться наедине со своей главной, единственной, давней работой. Ему хотелось примириться с действительностью, не обращать на нее вни­мания. Ничего этого он не мог. Его разрывало на части. Трещина шла через его душу. Это было мучи­тельно. Еще больнее было оттого, что он не знал, выполняет он свой долг - или же нарушает его. Жер­твует он собой - или же уклоняется от боя...

 

 

Выполнил ли Любищев намеченную программу? Природа дала ему (или он взял у нее?) для этого все - способности, долгую жизнь; он создал Систему, он, пусть с уклонениями, постоянно следовал ей, исполь­зуя и время, и силы...

Увы, он не выполнил намеченного. Под конец жизни он понял, что цели своей не достиг и не достигнет. Пользуясь своей Системой, он мог точно установить, насколько он не дойдет до когда-то поставленной цели. Ему исполнилось семьдесят два года, когда он решил сосредоточить силы на книге «Линии Демокрита и Платона». Он рассчитал, что она займет лет семь-во­семь и будет последним его трудом. Как всякий послед­ний труд, он станет главным трудом, в котором пред­стоит разобрать общебиологические представления.

По ходу работы центральная часть стала обрастать общефилософскими размышлениями, гуманитарными дисциплинами - и не случайно, потому что речь должна была идти о единстве человеческого познания.

За несколько лет он дошел до Коперника. Стало ясно, что вряд ли он успеет охватить биологические науки. Намеченные исследования по конкретной сис­тематике тоже сорвались. С 1925 года он всячески сужал свои занятия насекомыми. От рода Анион от­казался, оставил земляных блошек - и тех пришлось сократить. К 1970 году он решил задачи надежного определения самок всего шести мелких видов Халтика. Как много было задумано и как мало сделано! Сорок пять лет работы над этими блошками - и такой нич­тожный итог.

Его друг Борис Уваров, который начинал вместе с ним, за эти годы из двух тысяч видов африканских саранчовых описал около пятисот новых видов. Всю жизнь Уваров занимался только саранчовыми и стал первым в мире специалистом, организовал борьбу с саранчой в Африке во время второй мировой войны, за что получил ордена от Англии, Бельгии, Франции. Правда, Уваров ставил себе иные задачи, но все же...

А когда-то Любищеву мечталось связать работу по блошкам с общетеоретическими проблемами. Не ус­пел. Так что и здесь его постигла неудача. Конечно, работа по вредителям дала результат, и по энтомоло­гии, попутно, некоторые обобщения удалось получить (и не такие малые, как выясняется теперь); например, о том, что иерархическая система не универсальна.

Это касалось не только биологии. Его работами за­интересовались математики, философы, кибернетики. Можно найти немало утешений. Но задуманного сде­лать не удалось. То, ради чего он отдалил свою Сис­тему, которая стала системой жизни, - этого сделать не удалось. Не повезло. Несчастливый он был человек.

 

...Он один из тех людей, кто сумел выйти за пре­делы своих возможностей. Здоровья не Бог весть какого крепкого, он, благодаря принятому режиму, про­жил долгую и в общем-то здоровую жизнь. Он сумел в самых сложных ситуациях оставаться верным своей специальности, ему почти всегда удавалось заниматься тем, чем он хотел, тем, что ему нравилось. Не правда ли, счастливый человек?

 

В чем же тут счастье? Программа, которую он разработал, вычислил, распланировал, - завалилась. Ни один из ее пунктов не выполнен так, как хотелось. Большая часть написанного не была напечатана при его жизни. Самое обидное, что поставленная цель оказалась самой что ни на есть насущной, она не разочаровала - наоборот, он своими работами при­близился к ней настолько, чтобы увидеть, как она прекрасна, значительна. И достижима. Он ясно видел это теперь, когда срок его жизни кончался. Ему не хватало немногого - еще одной жизни. Было горько сознавать, что он просчитался и все было напрасно. Несчастье - как иначе это назвать? - несчастливый человек!

...У него было все, чтобы прославиться: воля, во­ображение, память, признание и прочие качества в нужных пропорциях. Это очень важно - пропорции; можно сказать, весь фокус - в пропорциях. Неболь­шой перебор или нехватка - и все насмарку. Я знал физика, который должен был совершить по крайней мере три крупнейших открытия - и всякий раз он перепроверял себя еще и еще, пока его не обгоняли другие. Его губила требовательность к себе - слишком он боялся ошибиться. Ему не хватало нахальства, или беззаботности, или еще чего-то. Тут мало соображать, тут нужен еще и характер.

Любищеву всего этого хватало, ему отпущено было в самый раз; если бы он выбрал себе цель поскромнее, он достиг бы куда больше, его ждала бы известность Фабра или Уварова...

Не повезло ему, подвела его Природа. Кто мог знать, что так сложно все устроено? Он-то, когда брался, следовал Ивану Андреевичу Крылову: «Берись за то, к чему ты сроден, коль хочешь, чтоб в делах утешный был конец». А утешного конца и не вышло. Неудачник. Он и сам себя так называл.

 

Но почему же с годами все больше молодых уче­ных - да и не только молодых, а и заслуженных, прославленных - тянулось к нему? Почему с таким уважением прислушивались к нему в разных аудиториях? Отчего он сам считал себя счастливым челове­ком? Вернее, жизнь свою счастливой?

Пользуясь библейской мифологией, его можно сравнить с Иоанном Предтечей: он один из тех, кто готовил новое понимание биологии. Он сеял - зная, что не увидит всходов.

В нем жила уверенность, что то, что он делает, - пригодится. Он был нужен тем, кто остается жить после него. Это было утешение, привычное скорее художнику, чем ученому. Но и современники нуждались в нем, каждый по-своему.

Недавно, комментируя посмертно опубликованную его статью, известные наши ученые Сергей Викторо­вич Мейен и Алексей Владимирович Яблоков писали:

«Среди биологов А.А.Любищев известен как ре­шительный противник наиболее популярных сейчас эволюционных взглядов, совмещающих учение о ве­дущей роли естественного отбора эволюции с достижениями популяционной генетики. Поскольку с эво­люционным учением прямо или косвенно связаны чуть ли не все другие общие проблемы биологии, то не удивительно, что и в подходе к этим проблемам А. А. Любищев очень часто не разделял господству­ющих взглядов. В этой постоянной «оппозиции» - особая ценность. Даже многие научные противники благодарны Любищеву за умную критику... Критики, подобные Любищеву, видимо, вообще необходимы науке даже если они в конце концов окажутся непра­выми».

 

Чего он не терпел, так это бесспорных истин, уверенности, категоричных суждений.

«...Вы выдвигаете положение: наука связана с об­щественными истинами, философия ни од­ной такой общепризнанной истины не име­ет... Дорогой мой, с какой луны Вы свалились? Сейчас как раз можно сказать обратное: в самых точных науках нет общепризнанности, а, наоборот, имеется большое расхож­дение мнений. В математике: ряд неэвклидовых геометрий, разброд в философии математики... какой разброд в теории вероятностей и математической статистике! В астроно­мии вместо одной теории Лапласа сейчас целая куча, в генезисе Земли вместо контракционной теории опять раз­нобой... Но тут Вы говорите: «Кроме того, существуют незыблемо установленные факты, например, что Земля кругла, а не блин». Есть окончательно установленные от­рицания, например, что Земля не блин, но что касается положительного значения формы Земли, то на этот счет сейчас удивительное разнообразие мнений... Создается ма­тематическая теория очертаний Земли, формы осколков ставятся в связь с историей Земли. В частности, указы­вается, что когда-то Луна была гораздо ближе к Земле, чем сейчас, они составляли почти одно целое... Чем менее точны науки, тем они более неподвижны, а в точных колоссальная, постоянно идущая перестройка...»

У него был особый талант научного еретика, умею­щего подвергать сомнению самые, казалось бы, проч­ные догмы. Он опровергал, оспаривал иногда вещи, которые для меня были очевидны, и это заставляло думать. Вот что, пожалуй, существенно: он возбуждал мысль, он пробуждал к мысли людей, давно отвыкших от этого. Как ни странно, многие ученые страдают болезнью бездумья. Орган, заставляющий мыслить, у них атрофировался. Тем более что бездумье нисколько не мешает их научным показателям...

Он отвечает молодому талантливому ученому (ко­торому, кстати, он был многим обязан), сетующему, что нет времени на размышления:

Можно ли мерить человека целью, которую он себе поставил? Чем вообще оценивать прожитую жизнь? Пользой? Талант приносит пользы больше, чем заурядность! А гений - больше, чем талант! Но чем же человек виноват, что нет у него таланта, вы­дающихся способностей? И в чем заслуга того, талант­ливого? Да, гениальный ученый даст науке больше, чем средний. Но в гениальном ученом выражает себя скорее Природа, чем он сам. Любищев - не тот гений, который обычно предстает перед нами как заканчивающий, кому прихо­дится завершать то, над чем трудились умы предтеч. Любищев и интересен мне тем, что не гений, потому что гений разбору недоступен, вникать в него, слава Богу, бесполезно. Гений пригоден для восхищения. Любищев же манил за собой тем секретом, каким удалось ему осуществить себя. Хотя никакого секрета он не делал, отвергал разговоры о чудесах своей работоспособности.

Кроме Системы у него имелось несколько правил:

Правила эти невозможно рекомендовать, они - его личные, выработанные под особенности своей жизни и своего организма: он изучил как бы психологию своей работоспособности, наилучший ее режим.

Он почти не жаловался на отсутствие времени. Я давно заметил, что людям, умеющим работать, вре­мени хватает. Нет, пожалуй, лучше сказать иначе: времени у них больше, чем у других. Мне вспомина­ется, как в Дубултах Константин Георгиевич Паустовский подолгу гулял, охотно заводил свои веселые устные рассказы; можно было подумать, что ему не­чего делать, - он никогда не торопился, не ссылался на занятость и при этом успевал работать больше любого из нас. Когда? Неизвестно.

Похоже, что люди, подобные Любищеву, устанав­ливают тайные, не ведомые никому отношения со Временем. Они бесстрашно заглядывают в лицо этому ненасытному божеству.

Человек всегда относился ко Времени враждебно. Пространство, материю - этих удавалось как-то при­ручить. Время оставалось тем же дикопервобытным. С тех пор как человек заглянул в дали Вселенной, услышал тиканье мировых часов, отсчитывающих миллиарды лет, увидел, как рушатся галактики,- Вре­мя, пожалуй, стало еще страшней.

Меня поражала у Любищева смелость, с какой он обращался с плотью Времени. Он умел ее осязать. Он научился обращаться с пульсирующим, ускользающим «теперь». Он не боялся измерять тающий остаток жизни в днях и часах. Осторожно он растягивал Время, сжимал его, стараясь не уронить, не потерять ни крошки. Он обращался с ним почтительно, как с хлебом насущным; ему и в голову не могло прийти - «убивать время». Лю­бое время было для него благом. Оно было временем творения, временем познания, временем наслаждения жизнью. Он испытывал благоговение перед Временем. Оказалось, что жизнь вовсе не так коротка, как это счи­тается. Дело тут не в возрасте и не в насыщенности тру­дом. Урок Любищева состоит в том, что можно жить каждой минутой часа и каждым часом дня, с постоян­ным напором отдачи. Жизнь - долгая-предолгая шту­ка. В ней можно наработаться всласть и успеть многое прочитать, изучить языки, путешествовать, наслушать­ся музыки, воспитать детей, жить в деревне и жить в го­роде, вырастить сад, выучить молодых...

Жизнь спешит, если мы сами медлим.

Ведь мы живем какими-то избранными моментами и запоминаем лишь сгустки жизни. Полчаса - для нас это не время. Мы признаем только целые моря Вре­мени, его расчищенные, свободные от обстоятельств и случайностей площади. Там мы готовы развернуться. Меньшее нас не устраивает, мы сразу же ссылаемся на помехи, на обстоятельства. О, могущество незави­симых от нас обстоятельств, властных, оправданных! На них так удобно переложить ответственность...

Мы не замечаем, как разлагают и обессиливают душу эти ссылки... Мне хотелось привести печальный пример моего друга, когда-то неплохого ученого, а потом руководителя крупного института. Но тут же мне вспомнилась точно такая же судьба одного пи­сателя, которого я близко знал, и еще одного писателя. Должности действительно отнимали у них много времени и мешали работать, и постепенно они привыкли к власти этих обстоятельств. Все они мечтали осво­бодиться и часто говорили, как вот тогда-то они зай­мутся любимым делом как следует, ибо урывками книги писать нельзя и наукой заниматься невозможно. Они освободились. Для каждого пришел такой день. И скоро обнаружилось, что никто из них уже не может работать. Они долго не признавались себе в этом, они искали обстоятельств, то есть новых пору­чений, отсрочек, избегая свободы, о которой они столько твердили и, возможно, добивались. Первый запил и покончил с собой. Второй как-то угас, неза­метно и тихо. И третий... Другие живы.

Любищев называл себя неудачником, и при этом он чувствовал себя счастливым человеком. Отчего возни­кает ощущение счастья? У него - наверное, от полно­ты осуществления себя, своих способностей. Неудач­ник и счастье - не знаю, как это совмещалось. Может быть, он понял, что главное - это не результаты...

Он жалел тратить время на проталкивание своих произведений, на хождение по редакциям, всякие хо­датайства, напоминания...

Он избегал обязательных визитов, праздников.

Но было одно постоянное занятие, на которое он «раскошеливался», это на письма. Я не касаюсь писем родным и друзьям: сколь бы они ни были подробны, щедры - тут все понятно. Я имею в виду письма дело­вые и научные. Среди последних есть по десять - двад­цать-сорок страниц убористой машинописи. Тут и замечания на присланные рефераты, рукописи, и отзы­вы о книгах, и разбор разных статей. С чем только к нему не обращались! Спрашивали его мнения о Тейяре де Шардене, о телепатии, о проблеме адаптации, о при­роде хаоса, о названиях насекомых, о демографии, о кашалотах...

Возьмем первый попавшийся год, чтобы предста­вить масштабы его переписки:

Адресаты его - институты, научные общества, ака­демики, журналисты, инженеры, агрономы... Некото­рые его письма перерастают в трактаты, в научные статьи. Некоторые письма, например переписка с Павлом Григорьевичем Светловым, Игорем Евгенье­вичем Таммом, с Алексеем Владимировичем Яблоковым, с Юлием Анатольевичем Шрейдером, с Рэмом Баранцевым и с Олегом Калининым, составляют как бы научные обзоры, диалоги, научные диспуты, могут быть изданы сборниками.

Если взять только научную переписку Любищева, эти большие переплетенные тома, то они сами по себе - энциклопедия современного естествознания, философии, истории, права, науковедения, этики и еще невесть чего.

Я никогда не мог понять, каким образом ухитря­лись в прежние времена люди поддерживать такую обильную переписку. Тем более умирающее это ис­кусство изумляло у Любищева, человека нашего века.

В одном из писем он поясняет свои правила ве­дения переписки. На каждый месяц он составлял план, кому отвечать. Полученные письма он как бы размечал, ставя знак: нужно отвечать или нет.

Читать его письма - удовольствие особое. В них проявляется широта его таланта, позволяющего ему видеть мир целостно. Вещи далекие, экзотические, какие-то частности, осколки всегда становятся у него частью целого, соединяются в единую картину. Он умел находить место любой вещи и учил восстанавливать эту утраченную целостность восприятия.

Исподволь, однако, подбиралась досада - да как же не жаль ему было расточать такие богатства втуне! Не для общего пользования, а для какого-то одного человека, часто ему, Любищеву, малознакомого. Не­которые из писем - готовые статьи: бери и печатай; в других привлечен огромный материал; он раздаривал свои мысли, идеи, накопленные наблюдения, и все это делал обстоятельно, подробно, как будто это вхо­дило в его обязанности, словно по службе. И времени расходовал на это - уйму. Ну ладно, отвлечения, до­пустим, писал статьи об истории, так то хоть статьи, а это ж - частные письма, их прочитает адресат, - и все, больше ни для кого они не предназначены.

Опять - разбросанность, опять - противоречие. Экономить время, собирать его по крохам и тут же транжирить на письма, порождая в ответ лавину новых писем... Среди адресатов были и мало совестливые: хватай, пользуйся, благо задарма.

Все так, если судить по нашим законам. Но у Любищева были свои законы. Письма имели адрес, их ждали, они были нужны не вообще людям, как нужны статьи и книги, - а нужны человеку имярек, и это было Любищеву дороже времени. Так же как истинный врач творит для одного человека, одного больного, так и Любищев ничем не скупился, если кто-то нуждался в нем. Как он ни ценил время, он мог жертвовать и им. В нем не было всепоглощающей, нетерпимой научной одержимости. Наука, научные занятия не могут и не должны быть высшей целью. Должно быть нечто дороже и Науки, и Времени...

Написав это, я вспомнил замечательного худож­ника Павла Николаевича Филонова. Вот, пожалуй, наиболее сильный из известных мне примеров чело­веческой одержимости. Филонов был исступленно предан своему искусству. Он жил аскетично, нередко голодал - не потому, что не мог заработать, а потому, что не хотел зарабатывать себе живописью. Вел он себя нетерпимо, не соглашался ни на малейшие компромиссы. Судя по воспоминаниям его сестры, Евдокии Николаевны Глебовой, обстановка его мас­терской - она же жилище - была самая спартанская. К другим художникам он относился в лучшем случае критически, а чаще - просто не признавал. Опять же из-за своей одержимости он не мог не отвергать все иные художественные школы и направления. Только свою живопись он считал подлинной, свою манеру считал революционной. Он не щадил своего здоровья, не щадил близких, не замечал никаких лишений; единственное, к чему была устремлена вся его нату­ра, - живопись. Работать, писать, рисовать, стоять у холста, искать новые приемы, способы - это, и только это, было способом его существования, это было жиз­нью... Можно, конечно, уважать и чтить подобную художественную преданность, но человечески симпа­тичного в ней мало. А вместе с тем живопись Филонова поразительна. Значит, что же - одержимость, фанатичность помогали ему? Великолепные картины его, посвященные революции, петроградским рабо­чим, проникнутые энтузиазмом, живописные в каж­дом малом кусочке полотна, - все это получалось, не­смотря на одержимость? Или благодаря ей? Одержи­мость, значит, помогает таланту? Ничего в ней нет плохого? Да и что, спрашивается, нам за дело до того, какой ценой досталась Филонову эта красота, когда мы сегодня любуемся его картинами. Так что же, чем плоха такая одержимость, если она помогает художнику? Ведь то же самое может быть и с ученым...

Важны результаты, важно открытие, добытая ис­тина...

Вроде бы все так, но, почему-то уже без всяких доводов, мне по-прежнему несимпатична, неприятна одержимость. Иногда, перебирая рисунки Филонова, я мысленно благодарю его - и возмущаюсь, вспоминаю его жизнь и отвергаю ее всей душой, и не могу понять, прав он или неправ и имел ли вообще чело­веческое право на это?..

 

Письма были то немногое, чем Любищев мог прак­тически помогать людям. Возможность помочь делала его нерасчетливым, он забывал о времени, выклады­вался, не жалея себя. Его отзывы - это, в сущности, пространные рецензии. Он делал их бескорыстно, бес­платно. Он разбирал ошибки, находил сомнительные места, спорил, он совершал работу редактора - пра­вил, подсказывал, советовал. К нему обращались малознакомые, вовсе незнакомые - он не отказывал.

Масштабы его деятельности соответствовали цело­му учреждению: «Главсовет», «Главпомощь», «Бюро научных услуг» - что-то в этом роде. Кроме научных советов, были и нравственные. Он не стеснялся вы­ступать наставником, учить, требовать, разбирать по­ступки. Лично для меня наиболее драгоценное в его письмах - это нравственное учительство. Вот, напри­мер, он пишет одному из своих корреспондентов:

«...О Чижевском - я не уверен, что вы правы, скорее склонен думать, что вы неправы. Вы пишете: «Сейчас разобрался в двух вещах: 1) чижевщина - т.е. связи эпидемических явлений с солнечной активностью. Это чудовищное очковти­рательство, на каковое клюнуло Общество испытателей природы...» ...Чижевского я читал немного (помню, целый том по-французски), просматривал давно. Называть челове­ка очковтирателем и проходимцем - значит, иметь уверен­ность в том, что все его данные безграмотны, фальсифи­цированы и направлены для достижения личных, низменных целей... Даже если его выводы сплошь ошибочны, его ни очковтирателем, ни проходимцем назвать нельзя. Возьму для примера такого автора, как Н.А. Морозов. Я читал его бле­стяще написанные «Откровение в грозе и буре» и «Христос» (семь томов). Морозов совершенно прав, когда пишет, что если бы теории, поддерживаемые «солидными» учеными, по­лучали бы такое обоснование, как его, то они считались бы блестяще доказанными... Но его выводы совершенно чудо­вищны: Царства - египетское, римское, израильское - одно и то же. Христос отождествляется с Василием Великим, Юлий Цезарь - с Констанцием Флором, древний Иерусалим не что иное, как Помпея, евреи - просто потомки итальянцев... и проч. Можно ли принять все это? Я не решаюсь, но отсюда не значит, что Морозов очковтиратель и проходи­мец. Можно сказать, что Морозов собрал Монблан фактов, но против него можно выставить Гималаи фактов. Но ведь совершенно то же самое можно сказать, по моему глубокому убеждению, и по отношению к дарвинизму. Дарвин и дарви­нисты действительно собрали Монблан фактов, гармониру­ющих с их взглядами, но моя эрудиция позволяет мне сказать с уверенностью, что дисгармонируют с дарвинизмом Гима­лаи, которые все растут и растут...» И далее: «...Могут сказать, что дарвинизм все-таки приводит к разумным вы­водам, а Морозов - к глупым... но не все работы Морозова приводят к нелепым выводам. Очень высоко ценят химики работу Морозова «Периодические системы строения веще­ства», где он предвидел нулевую группу, изотопы и еще что- то. Это, несомненно, был очень талантливый человек, но своеобразие его жизни позволило развиться лишь одной сто­роне его дарования - совершенно исключительному вообра­жению - и, по-моему, недостаточно способствовало разви­тию критического мышления. Как же быть? Принять или отвергнуть Мороэова? Ни то и ни другое, а третье: исполь­зовать как материал для построения критической гносеоло­гии... Можно критиковать Чижевского, разобрав его доводы и показав, что они ничего не стоят... Это означает ошибоч­ность взглядов Чижевского (как и ошибочность взглядов Морозова), но не дает нам еще права называть его очковтирателем. Но мне кажется, что Вы отвергаете Чижевского из общих «методологических», как у нас говорят, соображений. Тут я решитмъный Ваш противник. История точных наук в значительной мере является борьбой сторонников «астро­логических влияний» (куда относятся Коперник, Кеплер и Ньютон), допускавших действие небесных тел на земные явления, и противников (наиболее выдающийся - Галилей), полностью это отрицавших. Классические астрологи ошиба­лись, допуская возможность простыми методами опреде­лять судьбу индивидуальных людей, противники их, со скре­жетом зубовным приняв астрологический принцип всемир­ного тяготения, стараются дальше «не пущать». Последние годы «астрологические принципы» как будто наступают: магнитные бури, солнечные сияния, связь с эпидемиями чрез­вычайно вероятна. Но ведь эпидемии вызываются бакте­риями! Верно, но вспомним спор Петтенкофера с Кохом: в опровержение гипотезы Коха Петтенкофер выпил пробир­ку с холерными бациллами и остался здоров: опроверг ли он Коха?..».

Терпеливо, фактами и примерами, он поднимал нормы научной этики. Его слушали. С ним спорили, на него обижались, и тем не менее люди больше всего нуждались именно в нравственной его требователь­ности. Более того, у меня было такое ощущение, что нуждались в том, чтобы их осуждали, упрекали.

Пользуясь каждым случаем, Любищев требовал честного, аргументированного спора, терпимости к инакомыслящим. Он был из той редкой категории людей, с которыми спорить приятно. Начиная бороть­ся с серьезным противником, он старался усвоить положительные стороны противника.

Правила по строгости своей и щепетильности на­поминают чуть ли не дуэльный кодекс.

Если когда-нибудь подберут выписки из разных сочинений и писем Любищева касательно этики, то получится целый свод морали, правил жизни и пове­дения - не то чтобы законченное этическое учение, но, во всяком случае, обширная этическая програм­ма, своеобразная и точная. Своеобразие ее хотя бы в том, что понятие «порядочный человек» мало устра­ивало Любищева. «Порядочными людьми» были для него те, умственный и моральный уровень которых соответствует «уровню коллектива». Он же требовал иного - истинной моральности, то есть чтобы человек самостоятельно работал над повышением этого мо­рального уровня; чтобы мораль для него была не исполнением прописей, а процессом преодоления, ра­боты. Он понимал, что таких людей всегда немного, но всегда их было достаточно, чтобы обеспечить мо­ральный прогресс человечества.

Одним из образцов ученого для него был Климент Аркадьевич Тимирязев. Почему именно Тимирязев? Отнюдь не из-за чисто научных достижений, не из-за каких-то способностей исследователя, которым Любищев мог бы позавидовать. Нет, прежде всего из-за его нравственных качеств. Не то чтобы он специально изу­чал мемуаристику, и лично Тимирязева он не знал - судить он мог, лишь читая его работы. Какие же имен­но душевные качества извлекает Любищев из научных сочинений Тимирязева: а) преданность чистой науке; б) сознание общественного долга ученого перед наро­дом и обществом.

Многим эти две тенденции кажутся несовмести­мыми.

В каждом из ученых, кого он чтил, - Карл фон Бэр, Фабр, Коперник, - на первом месте стоял нравственный элемент. Не вообще нравственность, а вся­кий раз - какие-то конкретные качества, какие-то точные, активные свойства души, которые вызывали восхищение Любищева.

С трогательным постоянством он пользовался каж­дым случаем, чтобы воздать должное своим друзьям - Владимиру Николаевичу Беклемишеву и Александру Гавриловичу Гурвичу.

Его восхищение вызывали Альберт Эйнштейн и Мохандас Ганди.

Его любимцем в русской литературе был Алексей Константинович Толстой. Это примечательно. Он лю­бит цитировать стихи А. Толстого, его поэмы.

«Лозунгом моей деятельности очень часто является замечательное стихотворение А. К. Толстого „Двух ста­нов не боец“»,- пишет он к Беклемишеву. Оно и в самом деле как нельзя более современно.

 

Двух станов не боец, но только гость случайный,

За правду я бы рад поднять мой добрый меч,

Но спор с обоими - досель мой жребий тайный,

И к клятве ни один не мог меня привлечь:

Союза полного не будет между нами -

Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,

Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,

Я знамени врага отстаивал бы честь!

 

Сорок лет прошло после этого письма Беклемишеву, и пристрастие Любищева к позиции А.К.Толстого выглядит еще мудрее и оправданней. Удивитель­на наша Российская жизнь.

При его напряженной духовной жизни его герои, его любимцы, его примеры менялись, и было бы интересно проследить, как именно менялись. Про Любищева никогда нельзя было сказать: «он стал». Он всегда - «становился». Он все время искал, менялся, пересматривал, повышал требования к себе и к своим идеалам.

 

Помогала ему Система. Или заставляла его...

 

 

Не стоит считать его уж таким альтруистом. Он тра­тил много времени на письма, но они же и сберегали ему время. Копии писем в переплетенных томах стояли на полках вместе с томами конспектов прочитанных книг - оттуда Любищев часто черпал заготовки для своих работ. Иногда письма почти целиком входили в рукопись. Система помогала ему использовать весь ог­ромный, накопленный десятилетиями материал.

Под воздействием Системы жизнь, несмотря на внешние события, обретала монотонность, столь нуж­ную и благотворную для ученого. Ритмично, с назой­ливостью метронома, она отщелкивала месяцы и годы, не разрешая забыть о текущем времени.

Она создавала ему максимальную разумную и здо­ровую жизнь. Она, его Система, обеспечивала ему такую занятость, что ему легко было не замечать мно­гих бытовых, да и житейских невзгод. Она помогала ему не раздражаться, легко, по-олимпийски, перено­сить и людскую глупость, и бестолковость служебных порядков и беспорядков. Этим объяснялось его спо­койствие и здоровые нервы.

Ему нужно было очень мало: место для книг, для работы и покой. Конечно, покой - это не так мало. Покой в наше время - вещь дефицитная. Но покой Любищева был простейший - тишина и свобода от срочных дел. Он никогда не стремился иметь большую квартиру, дачу, машину, картины, красивую мебель - ту обстановку, уют, которые для некоторых входят в понятие покоя.

У него бывали случаи обрести такой комфорт, ни­чем особым не поступаясь. Так сказать, без компромис­сов. Время от времени открывались высокие научные должности. Как возможность. Некоторые усилия - и он мог бы продвинуться... Но ему ничего этого не надо было. Ничего сверх самого необходимого. Не то чтобы он нарочно лишал себя каких-то благ - ему просто не нужно было многое из того, что считается обязатель­ным. Глядя на роскошные квартиры некоторых своих ученых коллег, на эти гарнитуры, отделку, где столько сил, забот вложено в каждую дверную ручку, он мог удивленно повторить слова одного философа: «Как много есть вещей, в которых я не нуждаюсь!»

Это была свобода. Он был свободен. Но окружа­ющим, близким, от такой его свободы было тяжко. Окружающие были обычные люди, они не могли до­вольствоваться той малостью удобств, какой хватало ему. Их тяготила его постоянная занятость, нескончаемость работы, та мельничка из сказки, которая все молола и молола соль...

Его считали чудаком. Он не отказывался от этого звания. Сократа тоже считали чудаком, что, кстати говоря, полностью отвечало сущности сократовского характера. Любищев понимал, что, вступив на ерети­ческий путь, он чаще всего будет встречать непониманне. Недаром Оскар Уайльд говорил: «Когда со мною сразу соглашаются, я чувствую, что я неправ».

Истины, которые Любищев еще недавно защищал как оригинальные, завтра становятся банальными. На­учную истину надо обновлять. Наука для него начи­налась с сомнения и кончалась уверенностью. То же относилось и к философии.

Жизнь его нельзя назвать аскетичной. Все выгля­дело обыкновенно. Он занимался спортом. Плавал. Гулял. Мечтал купить новую пишущую машинку. Нужда была средней: то, что называется домом, выглядело ничем не примечательно; только близкие по­мнили, сколько за этой скромностью было упущенных возможностей - устроиться в Москве, в Ленинграде...

Он сознавал, что все это - неизбежная плата за свободу, за возможность оставаться самим собой. Пло­хо, конечно, что расплачиваться приходилось не ему самому, а самым родным и любимым людям.

Платить надо было и другим - при большой внут­ренней продуктивности его Система давала малый вы­ход, то есть в печать работ попадало немного...

Всякий раз перед ним возникала необходимость вы­бора. Либо - приспособиться к требованиям научных журналов, редакций: писать так, чтобы не вызывать протеста, не дразнить, не перечеркивать господству­ющих взглядов. Он уважал своих противников, ему ну­жен был спор, а не возмущение. Это не означало при­способленчества. Но, чтобы возникла дискуссия, ему надо было применять тактику. Выступать против уче­ний, принятых большинством биологов, одному - против признанных корифеев, -для этого требовались терпеливые и умные ходы. В чем-то уступить, в чем-то отдать должное... И ничего в этом не было зазорного... Ведь он не просто предлагал новую формулу - он оп­ровергал, он отрицал, и тут он должен был уметь переубедить.

Либо же - развивать свои взгляды на эволюцию, ни на кого не оглядываясь. Не считаться с противниками, а сохранять независимость. Думать не про победу своих идей, а про оснащение их. Остаться верным избранной Системе - то есть следовать намеченному плану, пункт за пунктом; писать так, как будто не существует ника­ких человеческих страстей, самолюбий; не иметь в ви­ду, что академик Н. говорил про Р.Фишера и что Т. - лауреат и директор института...

Он выбрал этот последний, совсем не такой уж бесспорный вариант, тем самым обрекая себя на всякие трудности с печатанием. Иногда - на многолетнее молчание.

 

О нем забывали. Кто-то справлялся: где он, жив ли... «А-а, тот самый Любищев, который так обещающе начинал?» - «Кажется, где-то преподает в провин­ции. Мало ли их, несостоявшихся провинциальных профессоров: когда-то они что-то сделали, потом так и застряли, угасли, что-то печатают в местных трудах, в сборниках, которые никто не читает. Не всем же удается удержаться...»

Не следует думать, что это его не мучило. Про­винциализм для ученого - вещь опасная, незаметная. В современной науке такие темпы, что вчерашние звез­ды сегодня вспоминаются с трудом. Это не литература, где можно писать, не заботясь о конкуренции, писать под спуд, впрок, в стол. То есть можно и в науке, но это очень рискованно - слишком быстро все стареет. Это в XVII веке Кеплер мог утешать себя: «...Я писал свою книгу для того, чтобы ее прочли, теперь или по­сле - не все ли равно? Она может сотни лет ждать свое­го читателя, ведь даже самому Богу пришлось 6000 лет дожидаться того, кто постиг его работу».

Складывать написанное в стол было невесело. В сущности, каждый раз, начиная работу, он терзался перед выбором. Казалось бы, все было решено, но бесы снова и снова искушали его. Они были умны, совре­менны. Они не обольщали его голыми блудницами, на булькали вином, не звенели золотом. Они знали, с кем имеют дело. Длинные влажные листы верстки шелесте­ли и вкусно пахли краской, сверкали глянцевые корешки переплетов, где золотам тиснением поблескивала фамилия автора. «И ты бы мог, и ты бы...» - шептали страницы. Не ради славы, ни в коем случае, только ради пользы дела.

А всякий успех укрепляет положение, репутацию, а это, в свою очередь, приведет к тому, что его сделают членом редколлегии, Ученого совета, член-корром, а это опять же позволит ему еще свободнее печататься и пропагандировать свои биологические идеи и под­держивать своих молодых сторонников.

Пора, пора, довольно воздерживаться... В наше время - проповедовать научные истины в частных письмах? Средневековье! Неужели он всерьез надеялся на интерес потомков к его рукописям, надеялся на то, что время не обесценит его трудов?..

Древние отгоняли бесов молитвами. Любищев дер­жался за свою Систему, она была как крестное зна­мение. Она позволяла различать крупицы будущего. Так, старые его работы, некогда напечатанные в про­винциальных изданиях, не оставались незамеченными. Их все чаще цитировали. Однажды перепечатали за границей, и отовсюду начали приходить запросы на оттиски. Он хвалился количеством таких запросов. То же повторилось с другой статьей. Это был показатель.

Вдруг выяснилось, что этот гордец, отшельник, альтруист - нормально честолюбив. Не тщеславен, а честолюбив. Ведь это разные вещи! Тщеславен Геро­страт, честолюбив Кеплер. Впрочем, и Герострат, как заметил Любищев, своеобразный образец честолюбца:

Не ожидая похвал, он научился сам воздавать себе должное. Система учета давала ему объективные пока­затели своего состояния. С гордостью он отмечал 1963 год как рекордный по числу рабочих часов - 2006 ча­сов 30 минут! В среднем в день 5 часов 29 минут. А до войны получалось примерно 4 часа 40 минут! Он отчетливо понимал подлинную цену этим цифрам, он сам устанавливал свои нормы, сам следил за собою с секун­домером в руке, сам награждал и сам наказывал себя.

 

...Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?

 

Суд, творимый им, был строже иных судов - пото­му что он судил себя на основании документов и фак­тов, проводя всякий раз тщательное расследование.

При таком суде некоторые события получали не­ожиданное оправдание, а злодеи и обидчики оказы­вались благодетелями.

- Хвала мудрому начальству,- восклицал Любищев,- приостановившему мне возможный путь к яркой карьере.

Не нам понять высоких мер,

Творцом внушаемых вельможам!

 

Под личиной смешка он и в самом деле был дово­лен, что так все сложилось. Он умел использовать себе на пользу не только отбросы времени, но и подножки судьбы. Куда бы его ни посылали, где бы он ни жил - он жил полноценно, все с тем же крайним напряжени­ем. Провинция? Тем лучше, больше времени работать, думать: спокойнее, тише, здоровее... В любом положе­нии он отыскивал преимущества. Не мирился, не ждал милости, - вся его Система была призывом к повыше­нию человеческой активности.

Есть такие натуры: там, где они находятся, там - центр мира, там проходит земная ось. То, что они де­лают, и есть самое наиважнейшее, самое необходимое.

Пять с половиной часов в день чистого труда. Круглый год! Это ли не достижение! Это вам не жук на палочке!

...Что это - упоение собой? Эгоизм? Нет, нет, это счастье осуществления самого себя. А человек, кото­рый осуществляет себя и живет в этом смысле для себя, приносит наибольшую пользу... В этом была требовательность к себе - не к другим, это мы умеем, а прежде всего - к самому себе. В какой-то мере и то, что он писал, он как бы писал для себя, соотносил написанное с собою. Большая часть разного рода со­чинений пишется ведь для других. Трудятся, чтобы учить других, а не для того, чтобы познать себя и внутренне просветиться самим. Я знал авторов, кото­рые из написанного ими не делали никаких для себя выводов: то, на чем они настаивали, никакого отно­шения к ним самим не имело. Единственное - когда книга встречала возражения, они бросались защищать ее. Воспитывать - других, заставлять мыслить -  других, призывать к добродетелям - других... Ав­тор же при этом никак не обращает на себя свои рассуждения, он считает себя вправе как бы самоотделиться; важно, что мысли его полезны, он отвечает за их правильность, а не за их соответствие с его жизнью. Соответствует или не соответствует - не важно, никому нет до этого дела, важно, чтобы было талантливо. Вокруг этого все и вертится (в лучшем случае!) - талантливо или неталантливо. А что сам талант при этом исповедует, какова лично его этика, следует ли он тому, к чему призывает, - это считается второстепенным делом.

До поры до времени.

Пока не встретится человек, у которого требования к другим и требования к себе совпадают. И тогда сразу чувствуется преимущество цельности. Вот поче­му мы так радуемся, видя среди ученых, философов, писателей, среди мыслителей, учащих жить, - приме­ры высокой морали. Особенно богата этим история русской интеллигенции - тот же Владимир Вернад­ский, и Лев Толстой, и Владимир Короленко, и Ни­колай Вавилов, и Василий Сухомлинский, и Игорь Тамм...

С совершенно особым чувством читается книга Альберта Швейцера «Культура и этика» - именно по­тому, что Швейцер подвигом всей своей жизни зара­ботал право обращаться к нашим душам.

Таланту мы готовы многое прощать.

Александр Любищев принадлежал к тем талантам, которые не желали пользоваться льготами и снисхож­дением. Его дневники, его письма - летопись духов­ной работы, которую вел этот человек больше чем полвека над формированием своей личности.

Такая работа многим казалась ненужной, даже раз­дражала. Было так удобно считать, что среда, общество в первую очередь, воздействует на человека, что обя­занность общества - работать над личностью, застав­лять ее становиться лучше, требовать от нее и т. п.

Любищев требовал от себя сам, сам себя контро­лировал, сам за собой следил, сам перед собой отчитывался.

 

Перед собой ли? Только ли перед собой? Снова и снова я пробовал объяснить чувство, которое владело им. Скорее всего, это ощущение бесценности даро­ванной жизни, которая не просто - единственная и неповторимая, но и каждый день которой наделен той же единственностью и неповторимостью.

Как ни странно, но его рационализм рождал эн­тузиазм, от его методичности возникало каждодневное удивление перед чудом жизни. Его Система как бы обновляла эту чудность, не давала к ней привыкнуть.

 

Большая часть людей не пробует выйти за пределы своих возможностей; за свою жизнь они так и не пробуют узнать, на что они способны и на что - неспособны. Они не знают, что им не под силу. Печальнее всего эта благоразумность в науке. Ученый, который выбирает себе задачи по силам, достигает почета и солидной репутации. Он не совершал оши­бок. Списки его работ безупречны, никто их не опро­вергал, они всегда были результативны. Если он брал­ся за дело, он доводил его до конца. Но где-то там, за чертой этого длинного списка его печатных работ, начинается ненаписанное, несделанное - вот там, среди несовершенных ошибок, избегнутого рис­ка и даже позора, таились, может быть, действительно великие открытия. И уж наверняка - открытие самого себя. Обидно прожить жизнь, не узнав себя - челове­ка, который был тебе вроде ближе всех и которого ты так любил...

В этом смысле Любищев изведал себя. Он мерил не задачи по своим силам, а свои силы по задачам. Лучше иметь духовный долг, считал он, чем сохранять душевную безопасность.

У Демокрита есть выражение: не поступок как тако­вой, а намерения определяют нравственный характер. Раньше я не понимал этой мысли. И не принимал.

Любищев многое не успел - не получилось, но для нас важно, что он хотел, его намерения: из них воз­никало душевное притяжение его личности.

Через свою Систему он изучал себя, испытывал: сколько он может писать, читать, слушать, работать, размышлять? Сколько и как? Не перегружал себя, не взваливал не по силам; он шел по пределу своих способностей, оценивая их все более точно. Это был безостановочный путь самопознания. Для чего? Для самосовершенствования? Для наивысшей самоотдачи? Для полноты выявления себя?

Как украсилась бы жизнь, если бы каждый человек мог знать, на что он способен! Ведь каждый может куда больше, чем ему кажется, - он и смелее, чем он себя считает, и выносливее, и сильнее, и приспособ­ленней.

В голодную зиму ленинградской блокады мы на­смотрелись на чудеса человеческих душ. Именно душ, прежне всего душ, потому что в этих истощенных, изглоданных муками телах поражали энергия души, ее стойкость. Теоретически даже медицина не могла представить организм, способный вынести столько ли­шений. Для человека - как и для стали, для проводов, для бетона - существуют пределы допустимых нагру­зок. И вдруг оказалось, что пределы эти можно пре­взойти и люди могут жить не физическими силами - их не было, они были исчерпаны, люди продолжали жить и действовать силами, не предусмотренными медициной: любовью к Родине, ненавистью, злостью. Во время блокады поражала не смерть - она была законна, - поражала живучесть: то, что мы чистим от снега траншеи, таскаем снаряды, воюем.

Героизм войны - исключение. Но ведь и в буд­ничной жизни бывают такие нечаянные часы, когда человек реализует себя с необычайной полнотой. Не­весть откуда - и нахлынут силы, и ум заострится, вскипит воображение... Счастливое, блаженное это со­стояние писатели называют вдохновением, спортсме­ны - формой, ученые - озарением; это бывает у каж­дого человека - у одних редко, у других чаще... Вот это-то и важно: возможность такого состояния, когда человек превосходит себя, свои обычные способности и пределы. Значит, это возможно, а если это возможно однажды, то почему не дважды и не каждодневно?...

 

 

Превзойти свои возможности...

Не только в критических обстоятельствах, а, судя по примеру Любищева, вся деятельность может пре­вышать обычные возможности.

Ресурсы человека еще плохо изучены.

Впервые я размышлял об этом и о собственной жизни и старался думать о себе, как об авторе, в третьем лице, потому что так казалось легче.

...Автор уверен, что в будущем не поймут, почему люди - в конце двадцатого века - так невыгодно жи­ли, так плохо использовали свой организм, может быть, хуже своих предков.

По мере изучения архива Любищева автор неволь­но оглядывался на себя - и убеждался, что жил он чуть ли не вдвое «меньше себя». Это было грустно. Тем более что автор до сих пор был доволен своей работоспособностью.

В чем другом, но в смысле занятости и поколение автора, да и следующие поколения не щадили себя. Днем - завод, вечером - институт; они - и заочники, и вечерники, и экстерны; они выкладывались честно, сполна.

Однако стоило автору безо всяких эмоций сравнить факты, и стало видно, насколько Любищев за те же годы и прочел больше книг, чем автор, и чаще бывал в театре, и прослушал больше музыки, и больше на­писал, наработал. И при всем этом - насколько лучше он понимал и глубже осмысливал то, что происходило.

В этом смысле к Любищеву вполне можно отнести слова Альберта Камю: «Жить - это выяснять».

Перечитывая письма, заметки Любищева, автор по­нимал, как мало и лениво он, автор, думал. Понимал он, что добросовестно работать, с энтузиазмом рабо­тать - это еще не значит умело работать. И что, мо­жет, хорошая система нужнее энтузиазма.

Но зато автор, возможно, где-то в другом выиг­рывал свое время, возможно, он зато больше развлекался, или предавался какому-то увлечению, или, на­конец, больше бывал на природе?

Если бы! Легко доказать, что герой нашей повести и спал больше, и не позволял себе работать по ночам, и больше занимался спортом, а о пребывании на природе и говорить не приходится. Он наслаждался жизнью куда больше автора.

Так что никаких «зато» автор найти не может.

На крайний случай автор готов был бы все свести к таланту Любищева и превосходству этого таланта. Увы, таланту добавочного времени не придается... Та­лант тут не поможет. Скорей всего, тут сказывалась Система.

Скромная система учета времени стала Системой жизни. Согласно этой системе получалось, что у Любищева имелось вдвое больше времени. Откуда же он его брал? Вот в чем состояла загадка.

Волей-неволей автор призадумался над своими собственными отношениями со Временем. Куда оно пропадало? Исчезало - неизвестно куда, как будто ав­тор жил меньше своего возраста. Есть закон сохране­ния энергии, закон сохранения массы - почему же нет закона сохранения времени? Почему оно могло бесследно выпадать из человеческой жизни?

Размышляя над этим упущением природы, автор почувствовал, что где-то оно, это сгинувшее Время, все же существует - укором нам, нашей виной...

В совершенстве героя было что-то укоряющее. Странно, что герой, который был так хорош для жизни, так дивен для общения, оказался служебно пря­молинейным, учебно назидательным, специально по­догнанным для изображения. Жизнь его получалась настолько праведной, что ясно было, что автор чего-то не разглядел. Либо же утаил, преувеличил.

Один журналист сказал автору:

- Так не бывает. Значит, ваш герой - человек одной, но пламенной страсти. Значит, он не гармоничный. В этом-то и парадокс: хотим, чтобы человек всесторонне и гармонично развивался, а хорошо из­вестно, что более всего матери-истории ценны как раз люди, на всю жизнь одержимые одной страстью...

Он был уверен, что «одна, но пламенная страсть» исключает гармоничное развитие. Это была приятная житейская мудрость: страсть мешает человеку всесто­ронне развиваться. Лучше без страсти, безопаснее. Всего понемногу. Как будто рекомендованные ком­плекты интересов и есть гармония. Как будто суще­ствуют действительно гармоничные люди, лишенные страсти.

Возможно, кому-то это и удобно, и желательно, но автору почему-то вспоминаются примеры наших великих писателей, ученых, художников - людей ши­рокой культуры и в то же время могучих страстей, порой даже губительных.

Однако страсти их не были фанатизмом, а были той самозабвенной увлеченностью, без которой не может жить творческая душа. Всесторонность совмещалась у Любищева с верной, единой страстью. Разлад между ними не мешал ему - недаром он отказался от аскетического обета, принятого в юности.

Все это, однако, нисколько не проясняло автору проблему Времени.

Система Любищева могла экономить имеющееся время, но не увеличивать его. Однако дело было даже не в количестве: само Время получало у Любищева другое качество; можно подумать, что ему удалось установить какие-то личные взаимоотношения со Вре­менем.

Причуды Времени давно интересовали автора. Ма­ленькие дети, например, как заметил автор, плохо чувствуют время. Ощущение его растет и обостряется с возрастом, и к старости - чем меньше остается Вре­мени, тем слышнее становится его ход.

Автор вспоминает, как поразила его в самолете, летевшем через океан в США, женщина, которая си­дела рядом и вязала свитер. Спицы позвякивали в ее руках. Петля цеплялась за петлю... Внутри межконти­нентального времени струилось старинное неизменное время наших бабушек. На печи сонно попискивали цыплята, светилась лампадка, пахло хлебом, все было как в детстве, в деревне Кошкино. А под крылом «боинга» проносились Азорские острова... Автор также вспоминает войну, танковый триплекс, перекрестье прицела - и время, которое вдруг кончилось. Оно яв­но остановилось вместе с сердцем - стрельба замерла, оборвался звук мотора, в раскаленной паузе дрожало перекрестье прицела и надвигалось орудие немецкой самоходки...

Таким образом, время идет то медленнее, то бы­стрее, иногда оно останавливается, замирает. Есть мо­менты, когда ход Времени чувствуется воспаленно ост­ро, оно мчится с такой скоростью, что только ахаешь, оглянуться не успел, и день куда-то провалился, и снова стоишь перед зеркалом бреешься, а бывает, оно мучает своей неторопливостью, вязкой медлительно­стью. Вдруг оно начинает тянуться, минуты вытягиваются нескончаемой нитью. От чего это зависит? Насыщенность? Но есть ли тут связь? Когда время не замечаешь - когда много дел или же когда отды­хаешь? Заполненный работой день тоже может про­мелькнуть, а может и измотать душу медлительно­стью... Нет, тут случается по-всякому, и как-то не совсем ясно, от чего зависит скорость времени, что его подгоняет, а что его тормозит...

У большинства людей так или иначе складываются собственные отношения со Временем, но у Александ­ра Александровича Любищева они были совершенно особыми. Его Время не было временем достижения. Он был свободен от желания обогнать, стать первым, превзойти, получить... Он любил и ценил Время не как средство, а как возможность творения. Относился он к Времени благоговейно и при этом заботливо, считая, что Времени не безразлично, на что его упот­реблять. Оно выступало не физическим понятием, не циферблатным кружением, а понятием, пожалуй, нравственным. Время потерянное воспринималось как бы временем, отнятым у науки, растраченным, похи­щенным у людей, на которых он работал. Он твердо верил, что время - самая большая ценность и нелепо тратить его для обид, для соперничества, для удовле­творения самолюбия. Обращение со временем было для него вопросом этики.

На что имеет человек право потратить время своей жизни, а на что не имеет? Вот эти нравственные запреты, нравственную границу времяупотребления, Любищев для себя выработал.

Люди деловые, организованные уверяют, что они хозяева Времени.

Нарастающий культ Времени становится показате­лем деловой хватки, умения жить. Часовые стрелки подгоняют, и человек мчится, боясь отстать. Он должен находиться в курсе, на уровне, соответствовать. Он слу­жит Времени как языческому богу, принося в жертву свою свободу. Не Время расписано, а человек расписан. Время командует. Гончие Времени мчатся по пятам...

Божество Времени строго мерит достижения: сколько напечатал, что успел продать, купить, получить, продвинуться, где побывать... В этом смысле Любищев не зависел от Времени и не боялся его.

Когда автор погрузился в стихию его Времени, он испытал счастливое чувство освобождения. Это Время было пронизано светом и покоем. Каждый день всей протяженностью поглощал самое важное, существен­ное - как зеленый лист впитывает солнце всей по­верхностью.

Вникая в Систему Любищева, автор увидел Время словно через лупу. Минута приблизилась; она текла не монотонным, безразличным ко всему потоком - она отзывалась на внимание, растягивалась, выявля­лись сгустки, каверны, структура что-то означала, как будто перед глазами автора проявилось течение мысли, время стало осмысленным...

Насчет космического времени или мирового - ав­тор судить не берется; человеческое же время, как он убедился, можно научиться ощущать и даже слышать его пульсирующий ток.

Время сворачивалось в кольцо, концы соединялись с началом, прошлое обгоняло настоящее, как в Алисиной Стране Чудес. Перед взором автора проплывали погибшие, потерянные Времена, упущенные годы, когда-то полные молодых сил и надежд, - пустые, вы­сохшие останки Времени.

Жаль, что документальная проза не позволяет ав­тору вставлять всякие фантастические картины. Автор хотел бы показать огромность Времени внутри нас, целые месторождения, открытые Любищевым, - не­разработанные, так сказать, залежи Времени в недрах человеческого бытия.

Если сравнить время с потоком, как это принято бы­ло еще у древних греков, то Любищев в этом потоке - гидростанция, гидроагрегат. Где-то в глубине крутится турбина, стараясь захватить лопастями поток, идущий сквозь нас. Вот в этом - и, пожалуй, только в этом - свойственна была Любищеву машинность.

Каждого человека можно представить как потре­бителя времени. Он перерабатывает время на разные мысли, чувства, работу. И хотя перерабатывается небольшая часть, а все остальное пропадает, все рав­но принято считать, что времени не хватает, его мало.

У Любищева времени всегда было достаточно. Вре­мени не могло быть мало - любое Время для чего-то достаточно. Таким свойством отличалось его Время. И не только Время - это относилось ко всем жизнен­ным благам: в молодости, когда Любищев был хорошо обеспечен, и в старости, когда он получал скромную пенсию, он одинаково не стремился иметь много, ему нужно было лишь необходимое. Необходимого ему всегда было достаточно, а достаточного, как известно, не бывает мало. Оно, необходимое, хорошо тем, что не тяготит, не бывает лишним, не надоедает, как не могут надоесть вода, хлеб, свет, стол.

Кроме делового, настоящего, Любищев чтил, да и любил - прошлое. Он остро ощущал связь времен, незримую цепь, о которой так прекрасно написал Чехов в рассказе «Студент». В каждой научной проблеме Любищева живо занимали, даже волновали, ро­дословная идей, их эволюция, он передумывал, наново оценивал «пережитое». Порой история даже связывала его. Почему прошлое играло такую большую роль для Любищева? Автор не знает. Поэтому он и ссылается на гениальный рассказ Чехова. Там тоже ничего не объяснено - и все понятно.

Урывая время от основной работы, Любищев писал подробные воспоминания об учителях, о гимназии, о родителях, об А.Гурвиче, К.Давыдове, М.Исаеве... В нем жила признательность к прошлому, которое теперь так легко забывают ради будущего.

Автор не стыдится ни наслаждения, ни зависти, какие он испытывает от любищевского Времени. Оно удивительно своей кристаллической стройностью и прозрачностью. Десятилетия просматриваются на­сквозь, в них нет туманностей или запретных зон.

Прожить нашу эпоху такой открытой жизнью - это редкость.

Автор убежден, что проблема разумного, челове­ческого обращения со Временем становится все настоятельней. Это не просто техника экономии, про­блема эта помогает понять человеку смысл его деятельности. Время - это народное богатство, такое же, как недра, лес, озера. Им можно пользоваться разумно, и можно его губить. Рано или поздно в наших школах начнут учить детей времяпользованию. Автор убежден, что с детства надо воспитывать любовь к природе и любовь ко времени. И учить, как беречь время, как его находить, как его добывать.

Самое же главное - научить отчитываться за вре­мя. Любищев, конечно, идеальный пример...

Нет, автор вовсе не очарован своим героем. Автору известны многие его слабости и предрассудки, раз­дражает его пренебрежение к гуманитариям, этакая спесь к эстетике, мнения его о Пушкине прямо-таки невыносимы, так же как и его претензии к Достоев­скому. Словом, хватает всякого. Но любого, самого великого человека не следует рассматривать вблизи, во всех подробностях его вкусов и привычек.

Тот, кто однажды столкнулся с Любищевым, будет снова возвращаться к нему. Автор заметил это не только по себе, но и по многим людям, число которых даже растет.

Печально, конечно, что уже не тот возраст и нельзя воспользоваться опытом Любищева. Не стоит даже считать, сколько (без всяких уважительных причин) потеряно лет и прочего. С другой стороны, надо быть последовательным: если никакое время не бывает ма­ло, то, значит, никогда не может быть поздно вступить в новые взаимоотношения со Временем. Сколько бы человеку ни оставалось жить и на каком перегоне ни застала бы его эта мысль!.. И даже чем меньше ос­тается времени, тем умнее его надо расходовать.

Однако теперь, когда так просто сделать нужные выводы, автору почему-то не хочется все сводить к пользе. Как-то неинтересно. Автор вроде бы некстати задумывается: можно ли его героя считать действи­тельно героем, а жизнь его - героической, достойной подражания? Так ли все это?

Героизм - это вспышка озаряющая - и само оза­рение, требующая крайнего напряжения сил. Стать героем можно поступком, далеко выходящим за рамки обыденного долга. Совершая подвиг, герой жертвует, рискует всем, вплоть до жизни - во имя исти­ны, во имя Родины. Ничего такого не было у Любищева.

...Была не вспышка, а терпение. Неослабная само­проверка. Изо дня в день он повышал норму требований к себе, не давал никаких поблажек. Но это ведь тоже - подвиг. Да еще какой! Подвиг - в усилиях, умноженных на годы. Он нес свой крест, не позволяя себе передохнуть, не ожидая ни славы, ни ореола. Он требовал от себя всего, и чем больше требовал, тем явственней видел свое несовершенство. Это был труднейший подвиг мерности, каждодневности. Каждодневного наращивания самоконтроля, самопроверки. Впрочем, нашелся человек, который усомнился, подходит ли сюда слово «подвиг». Потому что какой же это подвиг, если он доставляет одно удовольствие?

Всегда находится такой усомнившийся человек. И слава Богу, что люди эти не выводятся, хотя никаких благоприятных условий для их размножения не суще­ствует. Вопрос усомнившегося человека затруднил ав­тора. Вскоре и у самого автора начались некоторые со­мнения. Какой же тут крест, думал автор, если этот крест нисколько же Любищева не тяготил, а, наоборот, приносил удовлетворение, и ни за какие коврижки он не сбросил бы этот крест. А чем он жертвовал ради своей Системы? Да ведь ничем. И невзгод особых из-за нее не терпел, и опасностей. Восторгаться же его на­стойчивостью, добросовестностью, волей, какими бы плодотворными они ни были, - неразумно: все равно что хвалить ребенка за хороший аппетит.

И в результате таких размышлений получалось, что никакого подвига в том, чтобы сделать себя счастли­вым, не может быть. А раз нет подвига, то выходило, и призывать не к чему. А насчет служения науке, то ведь на самом деле не он служил науке, а наука служила ему.

Не сразу автор разобрался в том, что все это, так сказать, с точки зрения самого Любищева, и тем более удивительно. Потому что каким душевным здоровьем надо обладать, чтобы чувствовать счастье от ежеднев­ного преодоления. У нас, наблюдающих издали это непрестанное восхождение, все равно рождается чув­ство восхищения, и зависти, и преклонения перед возможностями человеческого духа.

Подвига не было, но было больше, чем подвиг, - была хорошо прожитая жизнь. Странность ее, загадка, тайна в том, что всю ее необычайность он считал для себя естественной. Может, это и была естественная жизнь Разума? Может, самое трудное - достигнуть этой естественности, когда живешь каждой секундой и каждая секунда имеет смысл. То, что он получал от науки, было больше, чем он давал ей, и это было для него естественно, а для нас странно, потому что, казалось бы, он все, что мог, отдавал науке.

Множество подобных секретов и странностей скрыто в его жизни, и, честно говоря, автор не всегда может оценить и понять их. Автор, например, не в состоянии извлечь какие-то рекомендации, и хотя повествование кончается, автор еще не может вынести окончательные суждения, дать какие-то советы чита­телю. Автор надеется, что читатель в них и не нуж­дается. Потому что сам автор, оставаясь полным раз­думий, глубоко благодарен своему герою, который за­ставил его усомниться в развитии своей жизни.

 

Текст опубликован: Гранин Д. А. Зубр. Эта странная жизнь: Повести. - Санкт­-Петербургский Гуманитарный университет проф­союзов, 1998.-464 с.

http://www.improvement.ru/bibliot/graneta/recs.shtm

 

---