Лурье Я.С. Логические основы критики источника

[32]

  

Вопрос о логических основах критики источника почти не ставится в общих трудах по методологии историко-филологических наук. В старых курсах «исторического метода» (Ш. Ланглуа и Ш. Сеньобос, Э. Бернгейм)[1] содержались лишь конкретные примеры источниковедческой критики и практические рекомендации; более широко, но преимущественно в связи с общими философскими проблемами теории познания, разбирал эти вопросы А. С. Лаппо-Данилевский[2]. Мало внимания уделяют критике исторического источника современные методологические труды: не ставятся, например, такие вопросы в многотомной серии исследований по методологии исторической науки, которые в течение ряда лет публикуются Томским университетом[3].

А между тем вопрос о соотношении теоретических (дедуктивных) построений и эмпирического материала в историко-филологической науке — одна из важнейших проблем. Представляется вполне оправданным обращение к этой теме в большом теоретическом труде польского историка Е. Топольского «Методология истории». Е. Топольский предлагает ввести в историческую науку понятие «внеисточникового знания», т. е. то что уже приобретенного и «известным образом интерпретированного» «знания о прошлой и настоящей действительности», которым руководствуется историк, приступая к своей исследовательской работе. Он заявляет, что в большинстве случаев в процессе исследования историк не может не опираться на систему определенных «утверждений и директив, которые он принимает и употребляет при изучении прошлого». Однако, ука-

[33]

зывает Е. Топольский, «существующие в настоящее время построения по методологии практически не уделили никакого внимания» вопросу о таких «утверждениях и директивах», хотя «диалектическая модель построения исторического исследования» возможна только с учетом этого явления. Автор выступает против «фетишизации источников» и «эрудиционализма», весьма распространенных, по его мнению, среди историков[4].

Мысль Е. Топольского заслуживает рассмотрения. Говоря о «внеисточниковом знании», автор оговаривается, что «это определение не имеет ничего общего с абсолютно априорным знанием» и отмечает, что «в конечном счете все человеческое знание основывается на источниках»[5]. Само понятие «исторического факта» в гуманитарных науках сложно и часто нуждается в расчленении; Е. Топольский прав, утверждая, что нельзя установить полное «разделение труда» между стадиями критики источника и установления факта[6]. По известному замечанию А. Е. Преснякова, изучение источника невозможно «помимо всяких социологических и исторических предпосылок: мысль исследователя не tabula rasa, а материал, им изучаемый, дает ответы только на те вопросы, которые ему этой мыслью поставлены»[7]. Для того, чтобы прочитать и понять тот или иной источник, «декодировать» его, по выражению Е. Топольского[8], часто необходимы знания, почерпнутые из других источников, изученных другими исследователями. В этом смысле «внеисточниковое знание» или, точнее, знание, полученное вне данного источника, конечно, необходимо при источниковедческом исследовании.

Но как обосновывается достоверность конкретного факта, содержащегося в конкретном источнике? Что служит доказательством его достоверности (или недостоверности) – анализ самого источника или «утверждения и директивы», основанные на общих данных об исторической обстановке? Как решается такой вопрос в случаях, когда анализ источника ведет к

[34]

иным выводам, нежели «утверждения и директивы»? Точка зрения Е. Топольского в этом случае представляется недостаточно ясной. Рассуждая о разных путях установления исторических фактов (к предложенной им классификации мы еще вернемся), он пишет: «Мы извлекаем их из имеющихся источников или, очень часто, из нашего внеисточникового знания, научного или обиходного»[9].

Конечно, вопрос о логических принципах критики источника является частным вопросом логики исторического исследования. Но установление таких логических принципов все же необходимо: «Чтобы познать отдельные стороны (частности), — писал Ф. Энгельс, — мы вынуждены вырвать из естественной или исторической связи и исследовать каждую в отдельности»[10].

Каковы возможности и пределы применения дедукции в историко-филологическом исследовании? Историки неоднократно выступали против введения в науку утверждений, основанных на «дедукции, не подтвержденной материалом источников» (Г. Ловмяньский)[11]. Обращается к этому вопросу и Е. Топольский. Опираясь на работы философов XX в., споривших о значении и смысле индукции в теории познания, автор избегает определения исследовательского метода историко-филологической науки как индуктивного, предпочитая говорить не об индуктивном, а об эмпирическом методе, основанном на наблюдении (obserwacyny), противопоставляя его чисто «теоретическим утверждениям»[12], о «прямом» и «опосредствованном» (pośredni) путях исследования. Но суть проблемы от этого не изменяется. Могут ли конкретные факты в историко-филологическом исследовании быть доказаны «опосредствованным» путем, на основе «теоретического», «внеисточникового» знания? Е. Топольский как будто, склоняется к положительному ответу на этот вопрос: при «опосредствованном установлении фактов», пишет он, «мы извлекаем их из имеющихся источников или, очень часто, из нашего внеисточникового знания, научного или обиходного (potoczne)[13].

В общем виде предложенная им схема может быть представлена так[14]:

[35]

Намеченные в этой схеме отдельные звенья исторического познания не вызывают особых возражений. Эвристическое значение теоретического, «внеисточникового» знания очевидно: ис-

следователь разыскивает и устанавливает не все возможные исторические факты, число которых бесконечно, а те, которые связаны с областью его исследования, с поставленным им вопросом; бесспорно также, что синтетическое историческое построение основывается не на единичном факте, а на целой системе фактов и общих, установленных обычно вне данного исследования, положениях. Но могут ли на основании «внеисточникового» знания, выбора области исследования и постановки вопроса быть найдены и доказаны какие-либо конкретные факты? Данные, полученные вне изучаемого источника, служат в ряде случаев для подтверждения или опровержения его свидетельства. Но если достоверных свидетельств о тех или иных положительных фактах (или системах фактов) в источниках нет, то возможно ли установить такие факты на основе «внеисточникового» знания?

***

Вопрос этот имеет большое теоретическое значение. Нередко обращение к дедукции вызывается пробелами в доступных

[36]

нам источниках и необходимостью дать хоть какие-нибудь ответы на трудные и насущные исторические вопросы.

Чем объясняется образование единого Русского государства I в конце XV века? В ряде стран Западной Европы образование единого государства (Франция, Испания) или процесс государственной централизации (Англия) относится к тому же времени, но там этот процесс был, очевидно, связан с возникновением прочных экономических связей между отдельными областями соответствующих стран, с возникновением бюргерства и ослаблением системы феодальных отношений. Существовали ли те же предпосылки и на Руси в XV веке? Теоретически это очень вероятно; однако имеющиеся у нас источники не позволяют дать определенного ответа на этот вопрос. Скудные данные, которыми мы располагаем, свидетельствуют о появлении собственной монеты в русских княжествах с конца XIV — начала XV в., о появлении купеческих объединений, «гостей», торгующих с заморскими странами. Но о межкняжеской торговле на Руси, об общерусском рынке в XIV-XV вв. мы практически ничего не знаем; источники, которые могли бы содержать данные о нем, до нас не дошли. У исследователей поэтому создается впечатление, что роль городов и горожан в образовании Русского государства в XV в. была иной, чем в Западной Европе, что на Руси «торговые связи не могли тогда еще создать условия для преодоления экономической раздробленности страны и возникновения «минимального» ее экономического единства»; если горожане поддерживали великокняжескую власть, то лишь как «силу, способную обеспечить лучшие условия для развития ремесла и торговли, защиту от усобиц и нападений внешних врагов»[15]. Но покровительствовать ремеслу и торговле. и воевать с внешними врагами великокняжеская власть могла и в XII, и в XIII, и в XIV веках. Почему же объединение страны произошло именно в конце XV века? Что изменилось по сравнению с предшествующими веками — и почему? Дать убедительный ответ на этот вопрос мы не можем — соответствующих данных в источниках просто нет.

Знакомы ли исторической науке попытки решить подобные проблемы на основе «внеисточникового» знания, невзирая на недостаток источников? К сожалению, знакомы. Напомним один яркий пример, относящийся уже к прошлому. В начале 1933 г. известный исследователь истории античного общества С. И. Ковалев, характеризуя специфические черты рабовладельческой формации, отмечал, что восстания рабов, в отличие от антифеодальных движений, не могли свергнуть рабовладельческий строй,

[37]

ибо рабы не были «носителями нового способа производства»: «Все крупные восстания падают на период расцвета рабства. А в дальнейшем кривая восстаний идет на снижение… »[16]. Но в конце того же года, исходя из общих теоретических соображений истории общественных формаций и связанных с ними «утверждений и директив», С. И. Ковалев выступил с новой концепцией, оказавшей существенное влияние на историографию античности: он признал «грандиозную революцию II-I вв. до н. э. » началом той многовековой (растянувшейся на семь столетий) революции рабов, которая «ликвидировала рабовладельцев и отменила рабовладельческую форму эксплуатации трудящихся»[17].

В приведенных примерах речь идет о широких и важных исторических проблемах, для решения которых нужны были бы не единичные, а множественные и разнообразные источники. Но часто речь идет об ином — о единичных фактах или небольшой группе фактов, возможность которых соответствует (или хотя бы не противоречит) «внеисточниковому» знанию, но свидетельства о них обнаруживаются в сомнительных по подлинности, поздних или явно пристрастных источниках. Так обстоит дело, например, с известиями об открытии новгородскими поморами Шпицбергена в XII-XIII вв., основанными, по всей видимости, на поддельном памятнике, об изобретении воздушного шара в XVIII в. подьячим Крякутным, о котором сообщает текст (имеющий явные черты переделки) фальсификатора XIX в. Сулакадзева; аналогичные сомнения вызывают известия об еретических движениях XV в., содержащихся в заведомо тенденциозных сочинениях, составленных уже после разгрома ереси, и т. д[18]. Предположения о «вероятности» или «правдоподобии» таких известий вытекает в таких случаях не из потребности решить широкие теоретические проблемы и заполнить явные пробелы в исторических знаниях, а представляют собой простые предположения, кажущиеся по тем или иным причинам заманчивыми, и предшествующие исследованию конкретных источников.

[38]

Вернемся теперь к схеме взаимоотношения «внеисточникового» и «источникового» знания, предложенной Е. Топольским. Мы уже отметили, что звенья этой схемы, связанные с «внеисточниковым» знанием, не вызывают особых возражений: при любом историко-филологическом исследовании ученый, обращаясь к источнику, выбирает область исследования и ставит вопросы, исходя из своих общих, теоретических знаний. Но другая часть схемы, связанная с исследованием конкретных источников, явно не привлекала достаточного внимания Е. Топольского. и ее взаимоотношения с «внеисточниковой» частью схемы остаются нераскрытыми.

Очевидно, исходить следует в этом случае не из абстрактного «знания, основанного на источниках», а из сведений о конкретном источнике или источниках, о которых идет речь. Имеем ли мы вообще в этом случае дело с конкретным источником (или исходим из чисто априорных предположений)? Можно ли привлеченный материал считать источником в точном смысле слова — подлинен ли он, современен ли событию и отражает ли его через посредство ясных и достаточно определенных звеньев? Какова степень его тенденциозности? Общая характеристика источника требует сопоставления его отдельных показаний с данными других источников (в этом смысле такая характеристика связана со знанием, полученным вне данного источника), но складывается из всех данных его внешней (история текста) и внутренней критики[19]. Только общая характеристика привлеченного источника или источников позволяет перейти к следующему звену — к «знанию, основанному на источнике», а от него к установлению исторических фактов. При установлении этих фактов, ученый, конечно, ставит вопросы, которые вытекают из общей системы его знаний и исследовательских интересов, но именно ставит вопросы, а не отвечает на них.

В общем виде предлагаемая нами схема может быть изображена так:

Отличие этой схемы от схемы Е. Топольского заключается не только в более детальной характеристике процедуры исследования источника, но и в том что данные «внеисточникового» знания учитываются при установлении конкретных фактов, как имеющие эвристическое, но отнюдь не доказательное значение (отношения их к данным, полученным на основании источников, обозначаются поэтому пунктиром).

С этим связан и теоретический вопрос, особенно важный

[39]

для гуманитарных наук, о различии между гипотезой и простой догадкой. Не разграничивая этих понятий, Е. Топольский указывает лишь, что иногда слабо обоснованные утверждения именуются «тезисами, взглядами (poglad), мнениями, предположениями (przypuszczenie)» и т. д[20]. Нам представляется, что различие между понятиями гипотезы и догадки связано прежде всего с «источниковым» и «внеисточниковым» обоснованием научного вывода. Исследователь постоянно имеет дело со случаями, когда для истолкования определенных показаний источника можно предложить несколько гипотез и не всегда он способен решить, какая из них «наиболее вероятна», но во всех случаях они основываются на необходимости объяснить показания источника. Догадка же в ряде случаев возникает независимо от конкретного указания источника — она основывается на простой возможности того или иного факта, даже если о нем ничего не сообщает никакой источник[21].

Одну из главных опасностей для историко-филологических исследований представляет иллюзия внеэмпирического, чисто «теоретического» знания, и исследователь всегда должен об этой опасности помнить.