Галай Н.Н. Первые послевоенные годы картинки детства

20 сентября, 2020

После войны домой в наш двор победители возвращались постепенно: кто-то задержался в Европе, а кто-то уехал на Дальний Восток. Прошагавшие  «пол Европы» воины были немногословны и о войне рассказывать не любили. На вопросы наших мальчишек: «А как  на войне? Очень страшно?» – обычно отвечали, что убивать человека вообще очень страшно.  Пленных немцев, которые все еще надстраивали ГИФТИ, старались обходить, не поворачивая в их сторону головы. Немцы, в свою очередь, боялись смотреть на них.

  Возвращались по-разному – некоторые с ранениями,  забинтованными частями тела, некоторые с трофеями…  В эти годы появилось много инвалидов, в том числе безногих, на низких самодельных «колясках», сбитых из обрезков досок и обшитых каким-то непонятным материалом с торчащими клочками ваты. Они были одеты, как правило, в ватные телогрейки, которые почему-то все звали «фуфайками». Телогрейки обычно были распахнуты, и можно было видеть застиранную гимнастерку с орденами и медалями. От некоторых пахло чем-то, похожем на вино. Среди них тогда стало много так называемых «холодных сапожников», которые в присутствии заказчика быстро прибивали кожаную или резиновую набойку на любую обувь.  Их вид пугал, и  вызывал недоумение: они же ПОБЕДИТЕЛИ! Было непонятно – почему?  Почему их так много? Почему они просят милостыню? Разве им не платят за то, что они на войне потеряли руки, ноги и стали инвалидами? Было много всяких «почему», которые не находили ответа…

На этом фоне вспоминается случай, когда одна дама нашего двора вышла в красивом шелковом платье  цвета чайной розы, с длинными  рукавами и открытым воротом, отороченным кружевами. На ногах у нее красовались изящные туфельки на маленьком, как тогда называли – венском каблуке с отделкой из перьев. Все соседки и мы, девочки, обступили ее и восхищались таким красивым трофейным нарядом. Предположение, что это «ночной наряд», высказанное одной из соседок нашего дома, все дружно отмели: в такой красоте грех дома сидеть, и правильно она решила прогулять этот шикарный  наряд в театр. Спустя какое-то время мы с удивлением узнали, что это платье действительно  было ночной рубашкой, а туфельки – домашней обувью… У нас-то тогда ночные рубашки были из ситца – летние да из фланели – зимние, а домашние туфли заменяли шерстяные толстой вязки носки или обычные  тапочки, которые почему-то  были всегда одного фасона – с широким, прошитым большими стежками, рантом,  и одного цвета  – коричневого.

НАЧАЛО    

Сразу же после объявления Победы   нижегородцы, не успев оплакать  своих погибших родственников, друзей и близких, не успев создать более или менее нормальные условия для инвалидов, взялись за восстановление разрушенных войной зданий, наведение порядка и «реставрацию» внешнего вида города. Надо отметить, что и во время войны наш город не был запущен: на площади К. Минина и Д. Пожарского, а также по всем центральным улицам и площадям, всегда высаживались скромные, но особенно трогательные в годы войны, цветы, а бордюрные камни  отделяли длинной белой полосой тротуары от дороги. На «балконах» Волжского Откоса, насколько я помню, всегда были лавочки, а после войны стали появляться вазоны с цветами. Вообще центр города эстетически  восстанавливался быстро, особенно красива была улица им. Я. Свердлова,  или  проще – Свердловка, а многие звали её по-старому – Покровка.  По этой улице, весело звеня, бегали синие трамваи с длинными лавками вдоль салона. Они начинали свой путь из кремля, и спешили отвезти пассажиров на площадь им. 1-го мая, которая после установки (в 50-х годах) памятника М. Горькому – последней работы скульптора Мухиной, стала носить имя нашего известного земляка. Раньше трамвай делал там кольцо и возвращался по Покровке – Свердловке  обратно в кремль.  С появлением памятника  вокруг  него  был разбит сквер «с коллекцией редких для нашей зоны деревьев», как говорили знающие соседи. А еще там  была и шикарная  «коллекция роскошных  роз».  Незадолго  до этого проложили трамвайное кольцо, убрав рельсы с Покровской улицы,  которое удобно охватило центр города.  По нему трудолюбиво возят пассажиров уже современные трамваи  № 2 и в  настоящее  время.

Вернулись с войны все мои двоюродные братья, которые уже осенью 1945 года поступили в разные ВУЗы города: Виктор – на автомобилестроительный факультет Политехнического института, Владимир – в высшее военное училище тыла (кажется, из-за ранения), а самый старший из них – Александр  к этому времени стал уже заместителем главного инженера (?)  на номерном тогда заводе им. В.И. Ленина.  У  него уже подрастало двое сыновей – Вячеслав и Владимир, один из которых был на год меня старше, а другой – на два года моложе. Жили они на Мызе (так называли в народе жилой массив, расположенный напротив парка «Швейцария» – тогда он был парк им. Кринова). Добраться  туда можно было на трамвае  (сейчас это №5), который ходил  по Арзамасскому шоссе (пр. Ю. Гагарина) с кольцом на  пл. Лядова, где мы и садились в синие фанерные вагончики, у которых  было два «колеса-руля» управления – на передней  и задней  площадках.

Поездка обычно начиналась с громкого объявления кондуктора.

– Площадь Лядова! Все сели!? Поехали!! Следующая станция «Тюрьма».

На следующей остановке все повторялось.

– Тюрьма! Все сели? Поехали!

Ехали долго. Вдоль двухэтажных деревянных домов с уютными зелеными двориками и фруктовыми деревьями. Вдоль нераспаханных полей с грудами ржавой искореженной военной техники, каких-то деревянных щитов…   Арзамасское шоссе тогда еще только начинало застраиваться, и редкие строительные краны вызывали радостные возгласы у сидящих в трамвае.

Металлолома  было  много, и вскоре в заречной части города заработал завод по его переработке, который со временем разделился на два – ВТОРЧЕРМЕТ  и  ВТОРЦВЕТМЕТ, и стал частично снабжать металлом заводы города.  На улицах все больше стало появляться грузовых и легковых  автомобилей, а в специализированные отделы универмагов  иногда «выкидывали» в продажу даже  радиоприемники, типа тех, которые изъяли у населения в первые годы войны.

БОЛИ И БОЛЕЗНИ     

В этом же мае  маму отвезли в 1-й роддом на ул.  В.Фигнер (в нашем доме ее все звали Варварка, потому, что там до конца 50-х годов ХХ века находилась Варварская церковь, и так ее называли до революции). Она родила сына Мишеньку 9 мая, но он на третий день умер. Говорили, что там работала немецкая шпионка. Так ли это было, не знаю, но помню, как к маме приходили  двое мужчин, и они долго беседовали. Меня при этом  отправляли, к большому моему удовольствию, гулять.

Осенью 1945 г. папа простудился на субботнике и заболел крупозным  воспалением легких. Белел тяжело. Его положили в больницу. Кто-то из врачей больницы обратился к И.Н. Блохиной с просьбой посодействовать в выделении для него нового лекарства – пенициллина, которое в то время достать было практически невозможно. Дело в том, что ее брат Николай Николаевич – молодой, подающий большие надежды, ученый работал в Москве, и, возможно, мог помочь. Ирина Николаевна, в то время тоже молодой научный сотрудник горьковского института микробиологии, согласилась помочь, и вскоре лекарство было уже в больнице. Телефона у нас тогда в квартире не было, а соседский номер почему-то мама больнице  не оставила. Мама  ушла в больницу к папе в сопровождении  одной из соседок. Там  они ждали, подействует или нет пенициллин на папу.  В палату маму не пускали, и они с соседкой сидели в коридоре и ожидали результатов, дремав на стульях. Наконец дверь палаты открылась, и улыбающаяся Ирина Николаевна пригласила маму войти.  Оказывается, она все время, как только привезли лекарство  и  сделали ему первую инъекцию, была рядом с папой, и была первой, кого он увидел, когда к нему вернулось сознание. Потом, когда я уже работала  во ВНИИРе, мне доводилось не раз встречаться с Ириной Николаевной, и, оказалось, что она не только хорошо помнила эту историю, но, как она вспоминала, в процессе лечения периодически заходила к нему, наблюдая, как действует антибиотик. «Мне же Коля велел подробный дневник вести, и  я обязана  была  ему отчитаться», – улыбнулась она.

ЦИРК    

Как-то  папа принес  билеты в цирк. Сам он с нами почему-то не мог пойти, и мы отправились туда с мамой. Это представление нам надо было «посмотреть обязательно, так как весь вечер на арене будет САМ (!) Юрий Дуров!» – сказал папа, провожая нас. Папа всегда считал, что на обычные представления  (концерты, выступления, спектакли своих или гастрольных театров) можно не ходить, но всех великих артистов по возможности надо видеть обязательно «вживую». Я, в отличие от других детей, цирк не любила: мне было жалко животных, на которых дрессировщики всегда угрожающе щелкали  кнутами. Идти не хотелось, но папа сказал, что у Дурова другой метод дрессировки, и он своих животных любит.

Тогда  цирк  был, кажется, временным, и  располагался  слева от виадука в районе Московского вокзала над автостанцией.  Народу в цирке было много. Мне показалось, что детей было меньше, чем взрослых, и это насторожило меня. Мы заняли свои места. Вот заиграла громкая музыка, погас свет, и прожектора широкими лучами заметались по обитой красным бархатом арене цирка, вскидывались на места, где сидели зрители. Мне они напомнили лучи прожекторов, высвечивающих в небе немецкие бомбардировщики. Началось  представление. На арене пытались рассмешить зрителей клоуны Бим и Бом, выстреливая «слезами» на арену целые фонтаны.  Мне было скучно, и я стала вглядываться в темноту ярусов: вдруг обнаружу кого-то знакомого… За этим занятием я не заметила, как на арене появился дрессировщик. Зажегся яркий свет. На середине арены стоял слон, нагнув свою большую голову и припав на передние колена. Живого слона я видела впервые, и, конечно же, он произвел на меня большое впечатление. Дуров сел ему на хобот, и слон, встав с колен, легко и плавно перенес его на спину. Дрессировщик, громко сказал ему «спасибо» и поцеловал в голову. Мне показалось, что слон обрадовался этому. Потом Дуров лег на арену, а слон проползал над ним. Стояла такая тишина, что было слышно, как по виадуку едет транспорт. Все затаили дыхание, а когда слон осторожно убрал вторую заднюю  ногу, подняв ее так, что она почти касалась лежащего,  цирк, наконец, вздохнул, но не зааплодировал, а замер на какое-то время, а потом раздались такие аплодисменты, что, казалось, еще немного, и народ сорвется с мест, кинется обниматься и с дрессировщиком и со слоном. Потом слон делал ласточку, ходил поочередно на передних и задних ногах, а в конце своего номера он ушел за кулисы, и вернулся под аплодисменты с мартышкой, которая гордо восседала на нем, держа в руках большой раскрытый букварь и делая вид, что она читает. Дуров с животными был ласков, и они с удовольствием выполняли все трюки. Больше ничего подобного мне не встречалось, скорее всего, потому, что другие посещения цирка у меня прошли как-то тускло.  Еще мне запомнился  фокусник, который вталкивал шарики в уши, а они неожиданно выскакивали у него – то изо рта, то из-под фески, то из рукава. Фокус мне понравился, и я решила дома его повторить. Шариков подходящих у меня не оказалось, и я решила заменить их горохом. Заменить-то заменила, а фокус у меня  не удался, да и горошины я не смогла вытащить из ушей.  Родителям о своем неудачном эксперименте я ничего не сказала, а через несколько дней мама повела меня к врачу, так как горошины в ушах у меня  начали прорастать. Вероятно, после этого, я окончательно «охладела» к цирку, и даже  потом с сыном в цирк  ходил муж. А вот память о великом Юрии Дурове  у меня сохранилась на всю жизнь.

ЗАТО У МЕНЯ ЕСТЬ СЕСТРЕНКА!   

В начале июня 1946 года папа отвез маму в роддом «за сестренкой или батиком для меня». УЗИ тогда еще не делали, и рождение ребенка было не только большим событием в семье, но и большим  сюрпризом.  В то время мамочки проводили в этом заведении не менее двух недель. Папа работал. К этому времени тетя Шура, мамина сестра и её муж, уехали на Урал, на родину мужа их дочки Риты. Рита познакомилась с ним на фронте, и они счастливо прожили долгую жизнь в Белорецке с двумя детьми и внуками. Оставлять меня на время отсутствия мамы было не с кем. Соседей папа решил мной не нагружать, и пристроил меня в «недельный» детсад на ул. Минина (двухэтажное здание, расположенное диагонально напротив Водной Академии). Дети там находились целую неделю без родителей и брали их только на единственный тогда выходной день, ну и, наверное, еще на праздники. Я согласилась с одним условием, что у меня будет братишка. В интернате мне показалось очень скучно: дети целыми днями только и делали, что хвалились своими домашними игрушками да рассказывали, как они будут жить на дачах в Зеленом Городе. Читать, за исключением одного мальчика, они не умели, а поэтому, когда я им рассказывала прочитанные книжки, они, почему-то думали, что это все я видела или была участницей всех событий. Мне сначала понравилось быть в центре  внимания, и я начала понемногу привирать в своих рассказах. Наверное, я слишком увлеклась, так как однажды мальчик, который умел читать, подошел ко мне и как-то печально сказал: – Ну, зачем ты им неправду говоришь? Вот они научатся читать, и что тогда о тебе подумают?

Мне стало так стыдно, что я даже заплакала: я-то хотела, как интереснее!

Вечером пришел папа и сказал, что у меня появилась сестренка Наташа.

– А почему не братик? – Я была разочарована.

– Братика не хватило. Мы поздно приехали, – вздохнул папа, – ты же помнишь, как долго тебя уговаривали в интернате немного пожить? Вот пока уговаривали и опоздали.

В субботу вечером всех детей разобрали. Ушла и часть персонала. Я  осталась под присмотром дежурных – воспитателя, нянечки и сторожа. В мое распоряжение были представлены все игрушки интерната. В воскресенье до обеда я играла и размышляла, почему папа не взял меня домой. После обеда меня уложили спать, и я стала  сначала жалеть себя, такую всем ненужную…

Потом на место жалости пришла злость, а после неё идея: я же недалеко от дома, могу и сама домой пойти. Двери оказались не заперты, и я направилась в сторону дома.  Постояв у запертой двери нашей «квартиры», и никого не встретив, я отправилась на Откос. А вот там-то уже витаминились  друзья и подруги с нашего двора! Погуляв какое-то время по заросшим лесом горам Откоса, подруги стали возвращаться домой. Чуть позже потянулись и мальчики.

Мне же идти в интернат совсем не хотелось: вторую ночь спать одной в большой комнате было неуютно. Вдруг я услышала, как меня кто-то зовет по имени. И не один человек:  голоса были и мужские и женские. Я откликнулась, и услышала в ответ папин голос: – Дочка, Ниночка!  Из-за кустов появился папа. Я бросилась к нему, и повисла у него на шее.

– Ну, слава Богу! Нашлась! – это были уже сотрудники интерната, которые искали меня вместе с папой.

Кажется, они меня ругали. Во всяком случае, мне вспоминаются их крики и мой гордый ответ:

– А зато у меня есть сестрёнка!

Как потом выяснилось, папа тогда вне очереди взял несколько дежурств, чтобы помочь маме, когда она выйдет из роддома, вот и не мог меня забрать.

   

 ДВОРЕЦ ПИОНЕРОВ  

Дни наши, как и у всех детей, были длинные. Времени у нас тогда было много, а детских садиков очень мало. По этой причине мы проводили весь день во дворе под присмотром кого-нибудь из не работающих соседей. Они присматривали за нами по очереди. Бабушек было мало, точнее, всего одна, а нас было человек  11, в возрасте от 4 до 9 лет. Десятилетних детей было, кажется, всего двое и они были нам, как декабристы в оценке Ленина: «Слишком далеки они от народа», то есть от нас. Для нас они были очень авторитетны, и все их «указания» выполнялись беспрекословно.  Ну, если они не очень противоречили нашим планам…

Мы росли, в основном, под присмотром старших детей, которые и старше-то были где-то года на два-три. Но для нас тогда все старшие были авторитетом. Это было время, когда любой взрослый мог нам, чужим детям, сделать замечание, а иногда, даже и слегка отшлёпать по тому месту, где спина выпукло переходит в ноги.  Жаловаться родителям не было никакого смысла: царствовала формула «взрослый всегда прав». Не знаю, было ли это связано с тем, что тогда большая часть населения жила по коммуналкам, или это заявлял о себе естественный инстинкт самосохранения нации, но  мы чувствовали, что взрослые оберегают нас, мы ощущали на себе их внимание и заботу. Наверное, нам здорово повезло, что мы не встретили на своём пути в то время других…

Чтобы мы меньше  были предоставлены сами себе, родители, когда нам исполнялось по пять лет, записали почти всех нас в различные кружки Дворца Пионеров. В советское время  они все были бесплатными.

Этому в определенной степени способствовало наше резвое поведение, которое  как-то вывело родителей «из себя», и они всем двором решили отвести нас во Дворец Пионеров, чтобы записать в  разные кружки, да так, чтобы у нас не оставалось времени ни на что другое. Детских садиков тогда было мало, а Дворец Пионеров был «в двух шагах»  от нашего двора. В некоторые кружки брали тогда с пяти лет, и нас разделили по разным кружкам, где мы очень быстро освоились и завели новых друзей, с которыми иногда, ко всеобщему возмущению, уходили на  Откос  «на витаминизацию».

Как любительница книг, я записалась в библиотеку, а как любительница животных – в зоологический. Потом оказалось, что мои подруги выбрали театральный кружок, тогда  я записалась и туда, а, заодно, и в кружок художественного чтения.  Во Дворце Пионеров мы проводили круглый год с утра и до вечера. Удобно было всем: родители знали, что мы «при деле», в кружках кипела работа при 100% – й нашей  явке, а мы с удовольствием чему-то учились и познавали  мир.

 Руководители кружков были замечательные, и мы пропадали там целым днями.  Занимались  с большим удовольствием. Я, например, до обеда успевала позаниматься иногда еще рисованием, танцами и декламацией, а после обеда и короткого сна  оседала в читальном зале библиотеки.

Да, большую часть времени я проводила в библиотеке. Ее заведующая, наша любимая тетя Женя, всегда находила, чем нас занять.  Так, например,   она научила нас  разыгрывать шарады. Это очень интересная и увлекательная игра. Формировались две команды. В каждой из них выбиралось какое-то слово, состоящее из 2-х или 3-х слогов (тема оговаривалась заранее), которое надо потом было отгадать. При  этом каждый слог должен иметь самостоятельное смысловое значение. Импровизировался первый «акт» шарады, где члены команд, разговаривая на заданную тему, произносили  первые слога выбранных слов. Во втором «акте» – второе, а в третьем, если слово состояло из двух слогов, все слово. К примеру, выбранное одной из команд слово «мыза» (хутор)  делили на два слога  «мы»  и  «за».  В первом «акте» в разговоре  должен прозвучать этот слог как самостоятельное слово: «мы ходили на речку купаться». Во втором «акте» нашего действа звучал второй слог: «старая покосившаяся избушка стояла за рекой у самого леса». В  третьем, заключительном в данном случае, «акте»  должно быть озвучено в процессе разговора все слово целиком:  «ему в наследство досталась маленькая мыза». Выигрывала та команда, которая первой отгадывала слово, загаданное другой командой. На это давалось максимум три попытки.

Игра замечательна была тем, что заставляла не только наши детские мозги  активно «шевелиться во всех направлениях», но и тренировала нашу память по схеме «вперед-назад».

Или другая игра «Что изменилось?».  На два стола капитанами команд выкладывались разные предметы, расположение, количество и названия которых надо было запомнить за определенное время – 60, 40 или 30 секунд. После этого члены команд выходили из комнаты, а капитаны меняли предметы, их количество и расположение на столах, причем не на своих. Задача состояла в том, чтобы после определенного количества  попыток все предметы вернуть в первоначальное  состояние.  И  все это ненавязчиво, в игровой форме тренировало нашу память.

Еще нам устраивался праздник книжки, на котором каждый должен был рассказать о своей любимой книге и написать небольшой рассказ на любую тему, проиллюстрировав его своими рисунками. Приветствовалась и фантастика. Побеждал тот, кто интереснее и лучше всех  рассказывал о своей любимой книжке. Там же, под чутким руководством тети Жени, мы делали первые попытки – рифмовки, которые гордо именовали стихами.  Писали  рассказы и фантастику, которые  «с выражением» читали  на библиотечных занятиях, где библиотекари, в свою очередь, рассказывали нам про книги, их авторов и поводы, послужившие к написанию книг. Интересно было всем.

В библиотеке со временем мне уже позволялось заходить в ее «святые святых» – вторую комнату со стеллажами  книг, среди которых тогда можно было еще найти те, где окончания слов печаталось с «ером». Это доставляло мне почему-то особое удовольствие, и я с радостью сообщала «тете Жене» о том, что  уже видела такие книги, и знаю, что это старинная буква и она  «не читается, а делает слово твёрже».

Обычно  нас утром собирал кто-то из родителей, или просто  взрослых, уходящих на работу позднее, и отводил во Дворец Пионеров. Из Дворца пионеров ближе к вечеру меня и кого-то из моих подруг забирала мама или кто-нибудь из соседей, приходящих за своим чадом. Во  Дворце мы  готовились  к концертам на разные праздники, с любопытством тесными рядами сидели на встречах  с интересными людьми, кружились с песнями под большой елкой в Новый год, и гадали, какие в этот раз будут конфеты в подарках (тогда мы увлекались  собиранием фантиков).

В то время у Дворца Пионеров был роскошный парк. С клумбами, фонтаном, ухоженными тропинками, окаймленными аккуратно постриженными кустами акации. Были там и незамысловатые  детские площадки с качелями, брусьями, барабаном, турником.

Хорош парк был и зимой, когда его дорожки и спортивную площадку заливали водой. Мальчики играли все  свое свободное время в хоккей.  Многие дети учились скользить по освещенным цветными огнями тропинкам парка на коньках, под названием «снегурки»,  прикрученных  при помощи веревочки и небольшой, но прочной палочки, к валенкам.  На  Новый год в парк приходили и наши родители. Жгли бенгальские огни, танцевали и пели возле наряженной огромной, как нам тогда казалось, елки.

ВЫБОРЫ    

Одним из ожидаемых и любимых развлечений для нас были выборы, точнее, не сами выборы, а те два или три месяца, когда шла подготовка ко дню голосования. Выборы тогда проводились редко – кажется, один раз в четыре года. От  старших детей мы знали, что во время подготовки к выборам еженедельно проводились встречи с  будущим депутатом (кандидат почему-то был всегда один, но случалось, что и его не избирали). На этих встречах депутат отчитывался, что он сделал за время своего депутатства, и что он планирует  делать на следующем сроке. Одновременно он записывал пожелания от населения. Потом, как правило, показывали новый фильм или давали концерт. Мы заранее узнавали, что будет, и, если кино, то приходили и терпеливо ожидали, когда пройдет встреча с депутатом. А еще по квартирам каждую неделю ходили агитаторы, выясняли, кто где будет в день голосования, и разъясняли, почему важно голосовать. Иногда им тоже давали наказы для депутата.. Были случаи, когда кто-то громко объявлял (так, чтобы обязательно это слышали соседи), что не пойдет голосовать, если не устранят протечку крыши, если не заменят трубу, не прочистят дымоход и т.п.. Как правило, к выборам все это устраняли.

С нашими депутатами встречи происходили всегда в Пединституте, и нас почти всегда пускали туда. Мне довелось таким образом посмотреть не только наши фильмы, но и «Серенаду солнечной долины», а также  несколько других трофейных фильмов, в том числе и с Марикой (?) Рокк  (тогда говорили, что это была любимая актриса  Гитлера).

Атмосфера дня выборов была праздничная. Голосовали тогда с 6 утра до 24 .00. В течение всего дня на избирательном участке чередовался  показ кинофильмов и концертов, в которых принимали участие  певцы и актеры горьковских театров и самодеятельных коллективов, из которых  всем очень нравились  талантливые самодеятельные артисты Автозавода.  Весь день в буфете торговали дефицитными продуктами, за которыми, как нам тогда казалось, и приходили люди на выборы. Дело в том, что попасть в буфет можно было только через зал для голосования…

Много лет спустя, уже в 20-е годы  XXI века мне довелось голосовать за поправки в Конституцию РФ.  Это было время пандемии по короновирусу, и поэтому принимались  особые меры. Перед зданием школы №18, где нам  с сестрой предстояло голосовать, дежурили два полицейских. Едва мы открыли дверь учебного заведения, как буквально наткнулись на стол, загораживающий большую часть  прохода. У него нас встретили тоже два полицейских и предложили раскрыть сумки. После этого они хотели «просмотреть» нас металлоискателем, но сестра мужественно шагнув навстречу прибору, отодвинула  меня, сказав добрым молодцам, что у меня кардиостимулятор, и мне противопоказана данная процедура. Бомб и других подозрительных предметов в наших сумках не обнаружилось, но осадок  остался: как-то вся эта современная забота о нас больше смахивает на экзерсисы по выработке  всеобщего «повиновения» взамен предыдущему «одобрямсу».

В просторном коридоре школы нас встретило человек  семь одновременно (хорошо, что мы взяли свои маски, перчатки, ручки). Все в одноразовых халатах. У нас сразу же измерили температуру – провели термометрию. Кто-то нам указал на дверь, за которой проходило голосование; кто-то напомнил о необходимости иметь при себе паспорт, кто-то сунул в руки пакет «со средствами индивидуальной защиты».

Попытка дистанционно (1,5 м) рассмотреть мой паспорт  у дамы, выдающей бюллетень, не удалась. Пришлось сократить дистанцию до разумных пределов, переступив наклеенную на полу  ленту разметки.  Сам бюллетень был сориентирован на голосование только «за», так как никаких конкретных изменений в них не было. Голосовали, следовательно, «вслепую». Конечно, в интернете они все есть, но вот сам интернет, да и компьютер, есть пока еще далеко не у всех. Но та странная Конституция, где мы объявили себя «неидеологизированным государством» (отсутствие идеологии уже есть  идеология!), что в спешке была принята  в 1993 году, вообще никуда не годилась.. .

Когда мы уходили, вошел мужчина, и поинтересовался, может ли он здесь проголосовать, если он  срочно выехал из другого города и не успел взять открепительный талон. Ему отказали. Впрочем, нашу соседку вообще лишили голосования: ей 82 года, проблема с ногами, и она не смогла бы добраться сама до участка.

Потом мы проголосовали за благоустройство  скверов нашего Советского района. Отдельно поставили подписи за присвоение нашему городу, теперь уже Нижнему Новгороду, звания Города Трудовой Воинской Славы. Дай-то Бог!  Прошло немного времени,  и… Бог дал!

 

                                  

ЖИРОВКИ      

Вспоминается, почему-то, как, добрые и отзывчивые соседи, готовые поделиться друг с другом последним куском хлеба, превращались в орущую толпу, когда приносили «жировки» (так называли квитанции по оплате за электроэнергию и квартиру).  Кричали обычно женщины, уточняя при этом, кто чаще пользуется общественным кипятильником  для нагрева воды, чтобы помыться или постирать. Мужчины выходили на большое крыльцо  дома. Кто-то курил. Кто-то что-то рассказывал. К происходящему у женщин время от времени прислушивались, и со словами «пусть женщины пар выпустят», возвращались к своим занятиям.

Иногда мне становилось страшно, и я пряталась под стол в нашей «квартире» – 14-ти метровой комнате коммуналки, разделенной на «кухню», «гостиную» и «спальню»  фанерными перегородками, не доходящими до потолка.

 Потом страсти затихали на месяц, и снова все любили друг друга. При этом нередко со смехом  вспоминали, как они ссорились: что говорили, как кричали. Отдельно обсуждали, как они тогда выглядели. Сходились в  том, что «такое поведение их не красит, и детям подает плохой пример». Однако, проходил месяц, и все повторялось снова.

Позднее мне мама объяснила, что счётчик был один на весь дом, и киловатты делили «подушно», пренебрегая количеством  лампочек, электроплиток и обогревателей, которые, впрочем, все тщательно прятали друг от друга.

ПОСЛЕВОЕННЫЕ ВИТАМИНЫ      

После Победы взрослые были заняты своими делами. Им предстояло не только восстановить здоровье и психику победителей, но и поднять экономику страны, придав ей новый идеологический смысл, сделав её экономикой победителей. Экономикой социализма, со всей её щедростью, со всей привлекательностью для стран Европы, которым также предстояло восстанавливать, как и нам, из руин свои страны, и которые нашему государству предстояло «кормить» долгие годы в ущерб своему народу… Сейчас, оглядываясь с высоты своего возраста, и испытав все прелести экономики империализма (по В.И. Ленину – «стадия передела уже поделенного мира»), особенно в «эпоху» перманентных пандемий, могу отметить, что экономика социализма была значительно выносливее и крепче … Да и гуманнее.

 Мы, дети, жили своей жизнью.  Не смотря на строгий надзор, мы разбегались как новорожденные черепашки На заднем дворе нашей дворовой территории был забор, отделявший наш двор от сада им. Свердлова. Мы с друзьями еще в годы войны благополучно вытащили гвозди из двух досок ( в разных местах) в заборе и, как и прежде, отодвинув их, спокойно пролезали в сад им. Свердлова. а оттуда мимо земляного вала к роскошному «Дворцу» – историческому или краеведческому музею – дому-усадьбе Рукавишниковых (теперь – главное здание Нижегородского государственного музея-заповедника). Я с гордостью рассказывала все, что знала о музее, не забывая всякий раз напомнить, что там работал дядя Гриша. Полюбовавшись на «дворец» и, в очередной раз, распределив между собой окна «дворца», где мы иллюзорно жили, наша компания отправлялась пастись на откос. В те времена там ещё водились ёжики, белки, ужи и стучали клювами красноголовые дятлы. Мы легко и беззаботно порхали по горам откоса, срывая и на ходу съедая травы, которые  мы там собирали ещё в военные годы, будучи совсем малышами.  На горе откоса, как и в годы войны, собирали и ели щавель, столбунцы, какие-то травы,  мы их называли дикаркой (со вкусом редиски) и лепёшки-просвирки со вкусом обычной зелёной свежести, чуть сладковатые. Мыли  руки в любой луже, используя для этого цветки мыльнянки.  Мы с особым наслаждением жевали почки молодых ёлок, высаженных на откосе. Иногда попадались там даже ягоды земляники.  А деликатесом лета у нас были лепестки роз, которые в изобилии росли в Кремлёвском парке и около памятника Валерию Чкалову. В кремле осенью мы собирали яблоки-дички, боровинку и ещё какие-то неведомые нам сорта. Это называлось у нас «навитаминиться». Тех витаминов, что выдавали нам родители (по 1 штуке в день и то не всегда), нам, естественно, не хватало. Мы объедали липовые почки, лакомились её цветами, а по осени и орешками. Обожали с бордюров клумб мининского садика, что перед пединститутом, наслаждаться «медуничкой». Выбирали белую – она нам казалась вкуснее голубой. Ели ещё какие-то травы и цветы и, надо сказать, что никогда не подхватывали никакую заразу. Вообще-то мы старались выходить на «витаминизацию» после дождя или обильного полива, а иногда и прямо под шланг садовника. Да, тогда были ещё садовники и мы их знали! Господи! Какая же я древнепамятная! Я даже помню нашего дворника с Новой улицы, д. 10-а, куда мы переехали в 1949 году.

Паслись на откосе до обеда. Определяли время по тени от старого дерева – так нас научили «взрослые» дети, которые собирали тоже травы для себя и ещё для скотины. Одним словом, откос нас кормил всю войну и тяжёлые голодные, особенно 1947 год, годы, снабжая крапивой и щавелём для супов, вторых блюд и салатов, и другими витаминными травами, которых там было вполне достаточно. Свой рацион витаминов и микроэлементов мы пополняли, как я уже упоминала, еловыми молодыми иголками, листочками липы и её же сладкими цветами. Удивительно, как устроен детский организм – нам никто не объяснял, какие травы можно есть, а какие нет, за исключением крапивы, щавеля, столбунцов, дикого лука и дикого чеснока. За  последними мы ездили с матерями на «финлянчике» на Моховые горы, где запасались ими впрок, засаливая их в разнокалиберных банках, которые закрывали пергаментом и заливали парафином или воском (банок с закручивающимися крышками тогда не было) и спускали для хранения в подпол или погреб,  свой  или  соседский.

Весна и лето одаривали нас цветами шиповника, лепестками роз. Мы делали вкусный салат их молодых, июньских листьев липы, щавеля и горсточки земляники (её покупали родители на базаре). Иногда добавляли туда зеленых семян – лепёшек растения с круглыми листьями. Роль специи играли, почему-то,  цветы сирени, бархоток, календулы .

 

САМА СШИЛА   

Я «сшила» себе платье из ткани под названием «креп-гранат». Этот небольшой лоскуток привезла мне в «подарок» с фронта моя двоюродная сестра Рита Фокеева, которая вместе с двумя другими двоюродными братьями сбежала на фронт, кончив тайно от матери (отец-краснодеревщик имел бронь, но дома его практически не было – работал на реставрации музеев) курсы радисток и «военного» немецкого языка. Братья Владимир и Виктор тоже «подготовились»: прошли курсы парашютистов – десантников в школе ДОСААФ. Самый старший из этой тройки был Виктор – он успел получить «Аттестат зрелости» средней школы. Слава Богу! Они все трое вернулись домой живые и с небольшими ранениями, но со множеством наград.

  Так вот о платье. Ткань была цвета корки старой морковки, шершавая и гладкая одновременно. Она  мне ужасно нравилась, но мама почему-то не спешила мне  шить платье. Я решила, что вполне справлюсь с этим делом сама. Взяла ткань. Сложила пополам вдоль, а потом еще раз – поперек. Вырезала в середине дырку, «сшила» бока. Из неровного кусочка – вырезки горловины у меня получился большой карман.  Все. На мой взгляд, платье получилось очень хорошее. Я одела его на себя, подпоясала зеленой лентой, которой мама завязывала мне бант и стала ждать, когда придет мама, чтобы оценить мое творение. А  вот мама, увидев меня в «обновке» почему-то села на стул и  долго не могла ничего мне сказать. «Наверное, она не ожидала, что я так хорошо смогу сшить себе платье»,  – подумала я – сейчас хвалить начнет.»  Мама  всё ещё  молчала.

– Мама, правда, ведь хорошее платье у меня получилось? – полувопросительно –  полуутвердительно  спросила я.

– Прекрасное! – сказала мама, – я даже не знаю, что можно еще сделать, чтобы в нем можно было выходить на улицу.

– Мамочка, ничего не надо делать! Оно мне и так нравится!

– Ну, вот подол надо бы подшить, – начала перечислять мама, – горловина у тебя получилась великовата, рукава  тоже требуют подгибки. Да, ещё карман, мне кажется, надо бы сделать как-то поаккуратнее.  А так все хорошо, думаю, что к твоему дню рождения  мы всё сделаем. И ведь сделали! Я в этом платье щеголяла больше года.

УМНАЯ МЫШКА   

 Как-то маме нужно было днем сходить на прием к врачу. Наташу она  оставила с соседкой у нас дома. Сестренка уже спала, и чтобы я её не разбудила, меня мама взяла с собой. По дороге она позвонила из телефонной будки  (они в большом количестве были расставлены по городу, и позвонить из них можно было за 15 копеек, а после реформы 1961 года – за две копейки) папе, и он сказал, что «не дело детей водить по поликлиникам, когда они не болеют». Я не болела, а поэтому мама с папиного разрешения отвела меня к нему на работу. Ждановский райком партии, где  в то время работал папа начальником райплана, располагался на пл. Свободы, где потом долгое время был НИЖЕГОРОДГРАЖДАНПРОЕКТ.

Пройдя охрану – вахтера с вертушкой, я шустро поднялась в папин кабинет, который был на самом верху. «На голубятне» – говорила  всегда мама о его кабинете. В кабинете он был один, и что-то писал, макая деревянную ручку с металлическим пером в чернильницу-непроливайку. Увидев меня, папа достал из ящика стола книжку (какую, не помню) и протянул ее мне со словами: «На, почитай. Это интересная книга. А я должен работать: мне план скоро сдавать надо».

Что такое «план»  я тогда, естественно, не знала, но книга меня заинтересовала, и я стала её читать. Спустя какое-то время я посмотрела в сторону папы, и застыла с открытым ртом: у него на столе спокойно сидела маленькая мышка. Серая, в чернильных пятнах, она аккуратно съедала крошки с листочка бумаги, который держал мой папа. Мне стало интересно: почему мышка вся в чернильных пятнах, и я подошла ближе. Учуяв меня, мышка юркнула папе под руку и оттуда сала смотреть на меня черными глазами-бусинками.

– Не бойся, Машка, она тебя не тронет, – сказал папа, и добавил, –  Она сама любит всякую живность.

Машка, как мне показалось, поняла папу, и внимательно посмотрела на меня, а когда я протянула к ней руку, чтобы ее погладить, она сжалась в комочек, но не убежала.

– А почему Машка вся в чернилах? – спросила я.

– Да потому, что я иногда о нее перо чищу, – ответил папа.

В те годы еще не было ни  гелевых, ни шариковых ручек. Большой редкостью были ручки – «самописки» с заправляемым баллончиком чернил и ручки с «вечным» пером, а поэтому практически все – от школьников до чиновников писали  «обычными» деревянными ручками с металлическим наконечником, куда вставлялось стальное перо. Школьники писали пером №88, с напряжением  выписывая каждую букву  по технологии «нажим-волосок», а взрослые  пользовались пером «скелетик», которое не давало ни  нажима, ни  волоска. По окончании письма перо надо было чистить, чтобы на него не налипали чернила. Для этого в канцтоварах продавались специальные перочистки – несколько кружков из мягкой ткани, скрепленных по центру.

Вошла мама, и Машка быстро юркнула  в ящик письменного стола.

– Зачем ты ее держишь, – строго спросила мама (она панически боялась мышей), – да еще подкармливаешь?

– А, знаешь, Ната, как только я с ней подружился, так сразу мыши  перестали  у меня грызть бумаги, да и, кроме Машки, я теперь никого не вижу.

– Ой, какая она умная!- восхитилась я, и тут же предположила, – Это она всем своим знакомым мышкам сказала, чтобы они не трогали у тебя ничего!

 

ПОЖАР            

Ясное, солнечное утро 30 апреля – день рождения папы. Завтра 1 мая 1947 г. Мама перестирала и почти перегладила всё бельё: постельное, шторы, скатерти и принялась за приготовление обеда. Мы с сестрой спокойно играли под большим дубовым обеденным столом, который стоял у окна, и под которым у нас были «клетки». Так почему-то назывались кукольные комнаты. Куклы нам сделала мама, пришив к сооружённому ею кукольному тряпичному телу, целлулоидною голову. Сестрёнке моей Наташе 2 июня должен был исполниться 1 год, и я решила поделить наши кукольные богатства. Мебель для них мама купила на рынке у городецких мастеров – стол, стулья, горку-буфет, а диван и две кроватки сделал папа. Делить такое богатство было сложно. И я решила великодушно отдать ей одну куклу, кровать и два стула – пусть ребёнок порадуется! Но ребёнок был шебутной, и всё пытался забрать мои игрушки, при этом сестричка хватала почему-то стульчик и колотила им по другой мебели. Когда первый стул не выдержал и сломался, я заревела  и вытолкнула её из-под стола.

  Мама строгим голосом сделала мне внушение, объяснив, что с младшими надо обращаться нежно и ни в коем случае не толкать.

  – Ты её толкнёшь, она о что-нибудь ушибётся и будет долго болеть – сказала мама и. глядя на мою реакцию, добавила – и тогда мы не сможем с вами гулять. Этот аргумент на меня подействовал.

   Тут оказалось, что  у нас закончилась морковь, которую мама  нам истёрла на салат накануне вечером.

  – Девочки – сказала мама – я пойду на базар за морковью. А вы, пожалуйста, ведите себя прилично. Нина, ты остаёшься за старшую, – добавила она как всегда.

   Я и была старшая – в конце августа мне должно было исполниться 7 лет, и я уже готовилась в школу – умела бегло  читать и считать до 100! Читала я хорошо, а вот с арифметикой у меня были проблемы: считать-то особо было нечего!

  – Нина, ты почитай Наташе какую-нибудь книжку, а я скоро приду.

  Базар, или Мытный рынок, был недалеко, и мы часто оставались дома вдвоём, когда мама уходила за продуктами  туда  или в соседний магазин.

  Только мама ушла, как под окном той части комнаты, которая изображала кухню, послышались голоса моих подруг. День  был яркий, солнечный и окно было открыто. Подоконник был широкий. На нём стояла включённая плитка с кастрюлей, в которой варилось мясо для супа. Естественно, я, как обычно, залезла на подоконник и стала обсуждать с подругами и друзьями наши проблемы.

  – Знаешь, в заборе, что отделяет наш двор от садика Сверлова, забили доски и туда теперь не пролезешь – сообщили мне мальчишки и даже показали один здоровущий гвоздь, который им на всех  подарил рабочий.

  – А Ляле купили куклу вместо сестрёнки! – сообщили мне девочки – но твоя Наташка всё равно лучше!

  Наташка, услышав своё имя, пыхтя, поднялась по ножке стула и закряхтела, показывая рукой в окно. В свои 11месяцев она больше кряхтела, чем пыталась что-то сказать,  но «папа» и «мама» и, почему-то, ещё «печь» у неё получалось хорошо. Ходить она пока ещё не могла, «была тяжеловата» – говорили соседи. Наташка кряхтела, и начала уже подвывать басом – так ей хотелось на подоконник или же на стол, что стоял вплотную к нему. На «нежное» обращение с моей стороны ей рассчитывать не приходилось, но рёв её, набирающий громкость, уже мешал нам общаться.

  – Да возьми ты её на стол, она и успокоится – сказал кто-то из друзей – а то уже пух с тополей начал  падать от её рёва.

   Я втащила её на стол, и она тут же затихла, схватив деревянную ложку, и сразу же дёрнула другой  рукой кастрюлю с кипящим бульоном. Удивительное дело – ни на неё, ни на меня не попало ни единой  капли! Я стала тряпкой собирать разлитый бульон. Положила мясо опять в кастрюлю и залила водой. Вроде бы всё! Но тут неугомонная Наташка опять заревела. Оказалось, что спираль плитки задела её трусы, и они начали тлеть, обжигая её нежное тельце. Я быстро сняла их и решила спрятать в самом надёжном месте – на деревянных перекладинах родительского матраца, куда я прятала между пружинами свои самые главные сокровища. Там уже лежала коробка с красной кисточкой из-под духов «Красный мак», дореволюционная книжка с великолепными гравюрами, некоторые мои шедевры – рисунки, свёрнутые трубочками. Почему-то мне даже в голову не пришло, что это всё может загореться, что трусы можно было просто залить водой, а Наташку посадить с другой стороны от плитки.

  Вроде бы все следы были убраны: пол подтёрт, мясо залито водой стоит на плитке, Наташка в чистых трусах и не ревёт…

  Я опять к окну – как же, столько новостей! Вдруг кто-то из ребят, показывая в сторону окна той части комнаты, где была «спальня», закричал: «Нина! А у тебя из окна дым идёт!». Я бросилась в комнату – там было всё в дыму, но огня не было. За окном во дворе появились озабоченные соседи. Кто-то уже вызвал пожарную машину. Нас сняли с окна, и мы оказались у ног растерянной мамы.

  – Наташа, ты только не ругай Нину – заступились за меня сердобольные соседи (они часто за меня заступались) – она и так перепугана, да и Натку она по сути спасала. Её  первую нам в окно вытолкнула, а потом уже сама вылезла.

  Я же, услышав, что меня вроде бы даже хвалят, к тому же в присутствии всех моих подруг и друзей, быстро сменила страх на «спокойную храбрость», как мне потом сказали мои друзья.

  – Нет, мама, я нисколько не испугалась. Вот нисколечко! Правда! Правда! – и заревела, уткнувшись носом в сумку, из которой торчала злополучная морковка.

  Надо сказать, что папа с 30 апреля на 1 мая дежурил в Ждановском райкоме партии, где он тогда работал, и обо всём узнал в солнечный праздничный день первого мая, когда на площади Минина и Пожарского гремел оркестр, и было очень весело всем. Кроме  нас.

  Как потом оказалось, пожара практически не было, но обгорела кровать,  и истлели  верхняя одежда, всё бельё и занавески для окон, приготовленное мамой к развешиванию.

  – Получилось много носовых платков – констатировал папа – Их тебе, Нина, теперь  на всю жизнь  хватит – добавил он.

  Родители меня не ругали и в этот раз, а мне было так плохо, так обидно: «Это только уже совсем глупых не ругают» сокрушалась я, и старалась изо всех сил по мере возможности помогать родителям, и была послушной почти целый год.

  Так как мы остались, по сути, только в том, что на нас было одето в тот день, то папе на работе дали так называемую «американскую помощь». Помощь по тем послевоенным годам была прямо-таки шикарной. Нам выдали «семейную упаковку» на  трех человек. Как оказалось, в расчёт не взяли меня. Зато папа получил красивый тёмно-синий костюм в полоску.

– Наконец, у тебя, кроме гимнастерки, будет приличный костюм, – обрадовалась мама.

Еще папе достался красивый плащ на подкладке и очень короткое пальто из непонятной ткани на тёплой подстёжке, как потом оказалось,  это была  осеннее  –  зимняя куртка.

  Маме тоже достался плащ (почему-то его все называли пыльник), а еще  демисезонное двухстороннее пальто «букле» – «клетка» (потом я его тоже носила после перелицовки), тёплая шерстяная кофта, два красивых платья.

  Но больше всего повезло Наташке. Для неё в наборе были  белая, розовая и красная кофточки с красивыми пуговицами и завязками на помпонах, какие-то кофточки, платьишки, туфельки, бархатное теплое пальто фасона «капюшон» и роскошное платье «в пол» из ткани типа «фата» или «вуаль».

 Мне же достались  одни огорчения.

Спустя какое-то время папе на работе выдали мануфактурные талоны, и мне вскоре купили замечательное платье из только что появившегося нового материала – штапеля. Я даже помню его расцветку и фасон. На серо-голубом  фоне белые мелкие горошины-яички овальной формы; отделка длинного рукава по манжету и одному кармашку-сердечку шла красной каймой-змейкой. Вскоре мне на талоны приобрели зелёное зимнее пальто с цигейковым воротником и замечательные коричневые с белой отделкой летние туфли.

 

ТАК И ЖИЛИ     

После пожара, устроенного мной, жизнь постепенно входила в своё, как говорят, русло. Сердобольные соседи, друзья и сослуживцы делились с нами своими вещами, которых и у них самих-то было «в обрез». «Повезло вам – говорили некоторые из них – книги-то не пострадали, а одежда – дело наживное». Да, мы в то время не страдали вещизмом – книги были важнее! Никому в голову не приходило хвалиться какими-то, пусть даже приобретёнными в появившихся  коммерческих  магазинах, вещами. Им не завидовали. А если нет зависти – зачем хвалиться! А вот книгами, спектаклями, на которых были – это да, можно было и похвастаться. В театр тогда ходили, во всяком случае, жители нашего двора, не реже одного раза в месяц. У каждого были свои любимые актрисы и актёры.

  – Как Рождественская сегодня играла! Это прямо как в жизни! Ну, как наша Зина.

  -А мне всё равно Самарина больше нравиться! У неё такой задор, как будто себя в молодости увидела. А какой аристократизм! А манеры!

–  А дикция, дикция-то какая! Ее проникновенный шепот на последнем ряду слышно!

  Обсуждали премьеру постановки (?) 1947 г. пьесы Н.Островского «Волки и овцы». Потом в этих воспоминаниях они уходили в годы своей молодости,  вздыхая о тётушках, бабушках и просто знакомых того молодого, трудного, но весёлого и радостного для юности времени, когда молодой человек стеснялся подойти к незнакомой девушке.

  -А НЭП! НЭП – то помнишь? – вдруг вскидывался кто-то их них.

  -А как же! Я и ТОРГСИН хорошо помню.

  -Эх, не будь этой проклятой войны с её чёртовой разрухой, сходила бы в  «Эрмитаж» (был такой ресторан на Лыковой дамбе в районе Покровки).

  – Бесстыжая! Тебе бы только по ресторанам фокстротиться (от названия танца – фокстрот).

  Обычная реакция на подобные высказывания, которые, впрочем, никого не обижали.

  По субботам утром приходила молочница с двумя алюминиевыми бидонами на тележке и продолговатым алюминиевым же мерным литровым ковшом, которым она умудрялась отмерять и  0,5 литра.

  Суббота тогда была рабочим днём, и молоком запасались на всех те  соседи или «взрослые дети», которые к этому времени могли быть свободны от своих занятий. Молоко брали алюминиевыми бидончиками на 2-3 литра с такими же крышками, но с широким краем. В такую крышку входил почти целый стакан молока, который и выпивался «доверенными» покупателями «на пробу». Естественно, что среди «взрослых детей» желающих снять пробу с молока всегда было предостаточно.

  Двор жил очень дружно, но голодно: шёл неурожайный 1947 год. На рынке вместо картошки, покупали её очистки. Варили их (после тщательной промывки, но с «первой воды» оставляли сероватый крахмал), предварительно выдержав в воде для того, чтобы убрать   крахмал, который шел на приготовление киселя. Сваренные очистки протирали через сито и получали сероватое пюре, в которое добавляли молоко и появившийся американский маргарин (мне всегда почему-то казалось, что этот жир был из нефти). Некоторые делали из них «деликатесы»: ошпаривали кипятком, соскабливали «шкурку», а  остальное поджаривали на лярде (тоже  американский жировой  продукт). Из очистков, если удавалось достать муку и отоварить талоны яичным порошком, пекли драники. В праздники обязательно был пирог, на который откладывались длинные толстые серые макароны в течение всего года. Эта традиция появилась ещё в годы войны. Макароны толкушкой или скалкой дробили на мелкие части, пропускали через мясорубку и замачивали в тёплой воде.

  – Пойду на базар, сменяю на дрожжи что-нибудь – говорила в таких случаях, мама, выбирая что-то из платьев или блузок.

  Почему-то дрожжи, как и во время войны, когда ими подкармливались взрослые и дети, невозможно было купить за деньги. В войну и первые послевоенные годы дрожжи разводили водой и по возможности добавляли сахар и молоко. Через  20 минут после начала брожения этот напиток пили, чтобы пополнить организм витаминами и чтобы не было малокровия.

  Если не ошибаюсь, то с этого года в Ждановском райкоме партии, где работал тогда папа, стали давать на 1-ое мая и ноябрьские праздники продовольственные пайки – 3 кг муки и 1 пачку в 100гр дрожжей. Мукой папа всегда делился с соседкой, у которой был сын, но не было ни мужа, ни пайка.

  Начинка для пирогов была самая разная: на новый год – сушёный или жареный лук, морковь, гороховое пюре; на 1-е мая – проростки щавеля, кислица, дикий лук, остатки от зимы сушеных яблок. На 7-е ноября были самые роскошные начинки – солёные огурцы, вязига (дробленая хорда осетровых рыб), саго (искусственная вязига), реже – яблоки, рябина (её в городе было мало), арбузные корки-цукаты, сдобренные соком лимона, купленного 3-4-мя соседками вскладчину потому, что они были редким товаром, как и мандарины, хотя иногда в продаже стали появляться и тонкокожие ароматные павловские лимончики (г. Павлово,  Горьковская обл.).

  Между этими праздниками по весне пекли жаворонки (в день Благовещения), кресты. В середину каждого креста  почему-то клали тщательно промытую монетку, «серебряную», достоинством 10 или 15 копеек и какие-то полудрагоценные камешки (яшма, агат и др.). Денежки сулили богатство, а камешки – в зависимости от их вида – крепкую семью, надёжных друзей, любовь и др. Камешки берегли и хранили. В  нашей семье, например, они ждали своего часа на дне маленькой фарфоровой дореволюционной баночки из-под чая. Сколько, и каких камушков  было у нас,  я не помню, но вспоминается, что один из них был ярко-зелёный прозрачный, который обещал тому, кому он попадался, богатого жениха. Ни мне, ни моим сёстрам, он ни разу не попадался с первого раза, а второй заход уже не считался.  Этот  камушек всегда почему-то оказывался в последнем или предпоследнем кресте.

В конце 40-х годов, вероятно, с переездом на новую квартиру с ул. Ульянова, бывшей Тихоновской, на ул. Новую, наши камушки затерялись и в выпечке использовали дальше только монетки. К началу 60-х годов эта традиция сошла «на нет».

1947 год

Этот год знаменит был тем, что правительство решило провести  денежную реформу с одновременной отменой карточной системы. Весть об отмене карточек  в нашем дворе встретили по-разному: кто-то радовался, а кто-то переживал, что «год неурожайный, голодный будет, и придется все денежки нести в коммерческие магазины», которых в то время тоже было немного.    Потом, будучи уже студенткой, я узнала, что на магазины в СССР существовали определенные нормативы, и один продуктовый магазин был рассчитан на обслуживание 10 000 человек населения, Гастроном, кажется, на 50 000, а Универмаг положено было иметь только один на целый район.  Может быть, поэтому и были в магазинах очереди, что самих магазинов было мало?

Кто-то папе сказал, что новые три рубля будут такие же, как «царские». Соседи нашли «дореволюционный  трехрублевый денежный знак» и принесли его нам «чтобы сравнить», когда папе выдадут зарплату новыми деньгами («райкомовским» ее выдавали после «заводских и фабричных», а в нашем доме таких не было).

Спустя какое-то время, я с подругами пошла в магазин за хлебом, куда ходила уже с шести лет. Решив, что  на комоде лежит уже новая трехрублевая, я отправилась в магазин, прихватив ее. Самое интересное, что у меня ее не только взяли, но и выдав мне одну буханку ржаного хлеба за 1 р.70 к., дали сдачу 1 р.30к. с новым рублем! Вечером, когда  папа  решил сличить дореволюционную  купюру с новой (ему наконец-то выдали зарплату!), то не смог этого сделать по  указанной причине.

– Здесь должна лежать трехрублевая  купюра, а лежит какая-то другая? – удивился он.

– Так я на нее хлеба купила, а это лежит сдача, – отрапортовала я.

– Ничего не понимаю! – воскликнул папа, – Как ты могла купить хлеб на царские деньги? Пойдем в магазин, и там разберемся.

= Вы помните эту девочку? – спросил папа, придя в магазин и подходя к хлебному прилавку.

– А в чем дело? – испуганно спросила продавщица, – я ее не обвешивала. Просто буханка ей на килограмм досталась, потому и без довеска.

– Дело в том, что это – моя дочка, и она заплатила вам царской трехрублевой купюрой. По ошибке. Я бы хотел ее вернуть и оплатить хлеб новыми деньгами.

Продавщица, что-то сказала, и ушла в подсобку. Ее долго не было, и я уже устала от ожидания, когда она появилась.

– Вы знаете, а все деньги, полученные до обеда, уже сдали, – сказала продавщица, –  а в послеобеденных такой купюры нет! Сходите в Банк. Она стала объяснять папе, что и как надлежало ему сделать.

Насколько я помню, папа ходил туда неоднократно, но, кажется, и безрезультатно.

А еще этот год был неурожайным, и одному Богу только известно, как все это мог вынести и пережить народ, который еще недавно буквально умирал за свою обожженную огнем войны землю, народ, который, голодая сам, делился последним куском хлеба с освобожденными им от фашистского сапога странами Европы.

ОБМЕН    

Но вернёмся во двор, на улицу Ульянова. Не  смотря на доживающие свое время продовольственные  карточки, недостаток питания и времени у родителей на нас, мы, детвора, жили в окружении любви и заботы взрослых. Родители, родственники, соседи и просто знакомые и даже незнакомые люди относились к нам всегда с теплотой.

 Моя сестра Наташа потихоньку росла. В июне ей исполнился год, но она ещё не ходила. Дома пол даже летом был «ледяной», а на улице её учить ходить пока опасались: американские пинетки из натуральной кожи берегли, а талоны на новую обувь ещё не получили. Наташка была спокойной, но «пакостной». Например, она спокойно сидела в своей деревянной коляске, сделанной специально для неё папай, и играла в свои незамысловатые игры, не обращая на меня никакого внимания; или же могла даже заснуть, повернув от солнца голову, и закинув руки на подушку. Однако, стоило мне только отойти от неё, как двор оглашался раскатистым басом: «Ба-а-а-а!». Почему «ба» – не знаю. Хотя к этому времени она уже довольно-таки чётко произносила несколько слов: папа, мама, печь, дай, на, неть, нанадо и другие. Мне иногда приходилось таскать её с собой целыми днями, т.к. маме часто проводила время в очередях за продуктами, которые стали ещё длиннее после отмены продовольственных карточек.  Исключение составлял перерыв на дневной сон. Но тогда и меня укладывали спать! Правда, я научилась хитрить – заранее прятала под подушку или под одеяло книжку, делала вид, что быстро засыпаю, а потом доставала её и читала. Читала много и всё, что попадалось в руки. Книг в то время было мало и, несмотря на то, что у нас была своя небольшая, томов в 350 библиотека, хотелось других книг. А, может быть потому, что из наших книг мне всё попадали «История ВКП(б)», материалы съездов, «Марксизм – ленинизм и современный период развития(?)» и им подобные. Дело в том, что я, в надежде на «интересную» книгу, выбирала ту, что толще. Как потом оказалось, у нас были и другие, вполне читабельные интересные книги. С ними я попадала во всевозможные переделки с индейцами Америки, скакала на пони с «Капитаном Сорви-Голова», воевала вместе с «Бравым солдатом Швейком» и даже изучала с ним деревенские обычаи, когда он оказался в плену в России… Читала, все, что попадалось. Потом, когда же училась в школе, плакала над Гулей Королевой в «Четвёртой высоте»; страдала вместе с Зоей и Шурой,..  Надо сказать, что всё это было где-то до 4-го класса школы. Потом  мне в руки попался «Краткий философский словарь»  1938 года издания в зеленом переплете, и я стала «осваивать» азы коммунистической философии. (С этим словарём я не расставалась до окончания ГГУ и сдачи экзамена на кандидатский минимум).

  Но вернусь к сестре. Она уже проснулась и, улыбаясь, ползёт, кряхтя, по большой родительской кровати, на которой она спала, в мою сторону.

– Была бы кукла, можно было бы и в сад Свердлова пролезть, а там и на откос – подумала тоскливо  я, и тут меня осенило: Ляля! У неё большой пупс, которого она предлагает мне обменять на Наташку. Я с нетерпением дождалась, когда мама нам даст полдник и отправит гулять.

  Выйдя во двор, я тут же увидела Лялю, которая, в очередной раз, предложила мне обмен куклы на сестру.

– Я тебе ещё Фольку (плюшевый медвежонок с одним глазом и с одной задней лапой) дам. Ну, давай! – завела она монотонным голосом.

  Что-то мне Наташку стало жалко менять на пупса и одноглазого медведя, но так хотелось шестилетнему человеку поиграть хоть раз в жизни с настоящим пупсом! И я согласилась. На время, На один день. Только на этот, хотя Ляля утверждала потом, что мы поменялись «на вовсе».

  Обмен состоялся на «заднем» дворе у сараев. Лялин пупс тоже был в коляске, так что мы поменялись полными комплектами. Она мне пупса в одежде и в коляске. Я ей Наташку в одежде и в коляске. Мы разошлись: я, отогнув доску в заборе, отправилась в садик Свердлова, а оттуда обычным маршрутом – на Откос. Ляля с Наташей пошли гулять во двор. Я гордо вышагивала по Откосу, вызывая, завистливые взгляды девочек. В те годы такие куклы редко у кого были. Однако, вскоре пупс стал мне казаться сначала «очень спокойным», потом – «скучноватым», а затем и совсем «скучным и немым». К тому же, в результате моего дефилирования, мамы с дочками куда-то делись, а мальчишки и взрослые не обращали на меня никакого внимания.

 – Пойду, отдам пупса Ляльке, – решила я – уж больно он какой-то «не живой».

Во дворе царила паника: искали меня. Оказывается, Ляля отправилась прогуляться с Наташкой на пл. Минина, к памятнику Чкалова, а её по дороге встретил сосед – преподаватель Сельхозинститута, который в то время  располагался в здании бывшей Духовной семинарии. Сосед, конечно, знал, что Ляля к Наташе никакого отношения не имеет и, взяв Лялю и коляску  с Наткой в свои надёжные руки, уговорил её вернуться во двор, где и сдал их  в руки моей мамы.

  Почему-то все решили, что я отлучилась от Натки, а Ляля решила с ней прогуляться. Никому из взрослых не пришло в голову, что мы обменялись и, конечно же, когда Ляля сказала об этом, ей никто не поверил. Все соседи, да и мама, были уверены, что я пошла искать Наташу, и когда увидели меня с коляской и пупсом, входящую во двор, случилась классическая немая сцена с застывшими фигурами. Первой опомнилась моя мама.

 – Нина! Это правда, что ты Натку на пупса сменяла?

В самом вопросе и в его интонации уже ощущалось движение ремня в сторону того места, откуда у меня растут ноги.

 – Правда. Но только на немножко – я уже собиралась плакать.

 – Нет, тётя Наташа – выскочила вперёд Лялька – не на время, а на совсем. Я ей и коляску куклину отдала и ещё Фольку!

Ситуация складывалась в пользу ремня. Надо было срочно реветь. Но плакать почему-то не хотелось и я начала тереть глаза, всем своим видом показывая, что могу и зареветь.

 – Наташа, – в очередной раз заступились за меня соседи – ничего же страшного не случилось.

 – А если бы случилось? – в голосе мамы не было теплоты.

 – Но ведь, не случилась же! Бедные наши дети: они лишены даже нормальных игрушек.

   И тут Натка, молчавшая всё время, вдруг потянула ко мне руки и громко произнесла: «Ниня, нанадо!». Я бросилась обнимать её, как будто мы не виделись целую вечность.

ЛАГЕРЬ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ 

Незадолго перед нашим отъездом на новую квартиру в дом вернулся муж одной из соседок. Из лагерей. Мы, услышав это, были очень удивлены – взрослый, заросший щетиной дядька в телогрейке, тощий, с серым лицом и грустными глазами вернулся из лагеря! Для нас существовали только пионерские лагеря. Но мы, в своём большинстве были октябрятами, а двое пионеров, друживших с нами, твёрдо заявили, что в лагерях таких не бывает. Значит, врёт, решили мы, и почему-то придумали, что он шпион, и стали за ним следить.

  Вскоре мне папа объяснял, что NN никакой не шпион, а лагеря есть и для взрослых, где они живут и работают.

 – А зачем? – спрашивала я – ты же живёшь с нами и работаешь в нашем городе.

 – Так получается – вздохнул папа – иногда взрослые ошибаются, а другим приходиться из-за этого жить и работать не там, где им хочется, а там, где надо.

 – Кому надо? – не унималась я

 – Государству. Давай к этому разговору вернёмся, лет через 15, и я тебе всё объясню подробно.

  Подробно нам всем всё объяснил ХХ съезд КПСС, но и запутал ещё больше. Как-то странно получалось: человек, который по сути вдохновлял и вел всю страну к большой Победе, нацеливал на восстановление разрушенного после войны народного хозяйства и развитие СССР как  мощного государства, приложил усилия вывести страну на новый этап, с именем которого на фронтах погибали солдаты, оказывается, уничтожал лучших людей, которые ему были необходимы для того, что он делал!

  Значит, следуя логике, – рассуждала я, – остались худшие! К тому же трусы: почему они не заступались за тех, которые были самые лучшие? Почему остались те, которые «боялись?». Все эти вопросы висели не только у меня…  Что-то из них аукнулось потом в 80-е  и  путано «проявилось» в 90-е годы. ХХ1 век также не внес ясности в эти вопросы. Дебаты на эти темы, вероятно, будут длиться и в следующие века. Да, тернисты дороги российской истории!

  Конечно, лагеря не пионерского типа, нас шокировали, интриговали, будоражили. Подслушивая разговоры взрослых с новым жильцом, мы поняли, что на него кто-то написал донос, а потом и на этого доносчика тоже что-то написали, и они встретились в лагере, и написавший просил  у него прощения. Мы пытались понять, что такое «донос», залезали даже в толковые словари, но так ничего и не усвоили. Со слов взрослых мы слышали, что «яблоком раздора»  была  «должность»,  которую занимал NN, но понять,  что  за работу можно попасть  в такой  странный лагерь, мы тогда были не в состоянии.

 

ИГРА В СЛОВА       

Познавая мир, мы не только расширяли свой словарный запас, но и экспериментировали со словами. Постигнув простую истину, что некоторые слова состоят из двух самостоятельных слов (сам-о-лет, пар-о-ход и др.), мы стали придумывать новые уже самостоятельно. Придумывали такие слова, которыми можно было бы пользоваться. Некоторыми из них  пользуемся иногда до сих пор. Так всё, что летало тогда – самолёты, дирижабли, аэростаты мы называли «внебелёты», а всё, что передвигалось по рельсам – «рельсоходы», а моторные лодки почему-то были у нас «водопрыги». Буксиры, которые тащили баржи, были, естественно, «баржетяги», а   некоторые из них тянули бесконечно длинные, как нам казалось, плоты, были, соответственно «плототяги».   Сами  баржи мы почему-то называли «водотихи». Почему? Теперь уже трудно вспомнить, но, наверное, потому, что они тихо и медленно плыли по широкой, без теперешних пролысен – островов, Волге. Да, совсем забыла: мы ведь застали ещё дореволюционные двухпалубные колёсные пароходы, которые у нас получили прозвище «водошлёпы»  за то, что они громко шлёпали своими колесами по воде.

  Когда же мы оказывались в продуктовом магазине (одни мы туда, естественно, не ходили), мы небрежно бросали друг другу: «Я пойду к сахарно-шоколадным изделиям» или «Встретимся у сладко-муковых изделиях», – это по аналогии с хлебо-булочными изделиями.

 

 

© Открытый текст (Нижегородское отделение Российского общества историков – архивистов). Копирование материала – только с разрешения редакции