Наумова Ольга Ивановна. Вспышки памяти

Мое первое воспоминание – за день до того, как мне исполнится 3 года. Это 9 мая 1945 года. Я с папой и мамой на площади Дворца культуры имени Ленина. Салют!!!

Наверное, это был достаточно жалкий салют – далеко от центра провинциального города Горького. Но мне он запомнился и почему-то больше всего – шипящие и затухающие на лету использованные гильзы, гомон мальчишек которые за этими гильзами бегали. Помню, звали одного из них Тошка. Это грозное имя потом я еще много раз слышала: Тошка был хулиган, «бандит», и его боялись. Через какое-то время его за что-то все же посадили в тюрьму…

Из далекого-далекого детства еще вижу нас с бабушкой на кухне, сидящих у большой, теплой плиты. Бабушка говорит, как она соскучилась по своим сынкам, которые ушли на войну и по мужу, которого «забрали». Каждое ее слово падает мне прямо в сердце, и я, как могу, утешаю ее. Потом стало известно, что трое ее сыновей погибли на войне (еще двое работали в тылу), а один, дядя Митя, вернулся! Его возвращение – тоже яркая вспышка памяти. Это был уже 1947-й. Вижу нашу большую комнату, дядю Митю сидящего на стуле в окружении родни. У него очень красное лицо, он говорит с натугой, запинаясь, широко открывая рот перед каждой фразой и как-то громко неестественно и стеснительно смеется. Когда дядя Митя ушел ночевать к своей семье, я стала его передразнивать, и была потрясена, что отец дал мне затрещину! (Оказалось, что дядя Митя вернулся с войны контуженным, и даже в таком состоянии его из армии отпустили не сразу: он конвоировал в Сибири ссыльных. Гораздо-гораздо позже он, запинаясь, рассказал мне, что сопровождал где-то в Сибири от барака до работы и обратно жену маршала Тимошенко, что была она хорошей женщиной, он ее жалел и потихоньку подкармливал хлебом). А вот о судьбе дедушки я узнала уже вполне взрослым человеком: его расстреляли по решению тройки. Еще в 1937-м, через неделю после ареста. Ни за что! Письмо о реабилитации пришло, когда бабушки уже не было в живых. Она умерла, считая мужа «без вести пропавшим» и все еще на что-то надеясь….

Все раннее детство мы играли в войну. Мне эти игры не нравились, но от дворовых ребят не хотелось отставать. Хорошо помню один эпизод. Рядом с нашим довоенным домом строился новый дом белого кирпича. И кирпич этот вначале был сложен в столбики. Мы бегали между ними и кричали: «Война! Война!» Кто-то изображал рев самолета, кто-то «строчил» из пулемета. Я никак не могла себя найти. Тут одна девочка назвалась санитаркой. Тогда я упала и закричала: «Я – раненый! Я – раненый!». Очень удивилась, когда мальчишка постарше (Вовка Сорокин), пробегая мимо, пренебрежительно кинул мне через плечо: «Ну и дура: раненые не кричат так громко! Раненые стонут!».

Много было людей увечных: без рук, без ног, слепых… Это было обыденно и не действовало даже на ранимое детское воображение. Но вот однажды около базара в толпе нищих мама подала конфетку одной из старушек-нищенок, и та распахнула шубейку, на внутренней стороне которой было нашито огромное количество заплаток-кармашков. Нищенка аккуратно положила конфетку в один такой карман. И тут я вдруг горько-горько заплакала от невероятной жалости. Помню, долго не могла успокоиться, а воспоминание осталось у меня навсегда: вот до какой жалкости может дойти человек.

Вообще ощущение сирости и страха было разлито в воздухе. Поговаривали о какой-то банде «Черной кошки». Во дворе у нас были очень популярны рассказы о ней. Это были настоящие «страшилки». Лучше всех их рассказывал легендарный Тошка. .Он говорил вкрадчивым, таинственным шепотом, от которого у нас, малышни, бегали мурашки по спине. Но было так увлекательно! Каждый рассказ он завершал заклинанием-порицанием (обычно милиционеру): «За банду «Черной кошки» ответишь головой!». Из всей этой эпопеи вспоминается «Отрубленная рука». Как один милиционер ночью увидел, что к его форточке тянется… рука (а это просто один «чернокошечник» выкрасился весь черной краской, а руку оставил белой). Тогда милиционер схватил топор и отрубил эту белую руку. Послышался истошный вой и выкрик страшного заклинания: «За банду «Черной кошки»…». Через несколько дней в квартиру милиционера постучали. Жена открыла дверь, а там стоял незнакомый человек с чемоданом. Он попросил подержать этот чемодан у них дома, так как ему нужно сходить на вокзал за билетом. Жена согласилась. Но через некоторое время из чемодана… потекла кровь. Жена открыла чемодан, а там лежал ее муж-милиционер, изрубленный на куски. И записка: «За банду «Черной кошки» ответил головой!».

Самое страшное слово, которое можно было сказать про другого человека, было – «шпион». Это слово часто встречалось в газетах, звучало по радио, ребята мечтали «поймать шпиона». И вот тут вспоминается совсем невероятное…

1953 год. Болезнь и смерть Сталина. Давались подробные отчеты о его самочувствии, потом о похоронах. И вот мне попалась на глаза фотография Берии у гроба вождя. Очень-очень мне не понравилось выражение бериевского лица. Показалось даже, что он тайно ухмыляется. «Шпион!», – догадалась я и побежала к родителям рассказать об открытии. Однако родителям моя догадка совсем не понравилась. Они стали меня разубеждать, а я все стояла на своем. Они мне пригрозили (не подействовало), а потом доверительно попросили никому и никогда об этом не говорить. Я слово сдержала, но уверенность от этого не проходила, и только было странно, что такого очевидного факта никто не видит. И вдруг летом, на даче, когда я была на прогулке, меня, запыхавшись, догнала мама: «Ты знаешь, только что по радио объявили: Берия – шпион!».

О.И. Наумова 1950-е гг.

Публикуется впервые .

• Размещено: 02.03.2013