Блюм А.В. РУССКАЯ КЛАССИКА XIX ВЕКА ПОД СОВЕТСКОЙ ЦЕНЗУРОЙ (по материалам секретных архивов Главлита 30-х годов)

[432]

В 1954 г. нью-йоркский «Новый журнал» опубликовал статью Г.П. Струве «Чехов в советской цензуре. По поводу Полного собрания сочинений и писем А.П. Чехова (М., 1944–1951)». В ней виднейший знаток русской литературы с недоумением писал об обнаруженных им зияющих провалах в «первом пол­ном собрании сочинений», каким, согласно специальному постановлению Со­вета Народных Комиссаров от 29 апреля 1944 г., оно, казалось, должно было стать, о многочисленных купюрах в текстах, об отсутствии письма Чехова Мейерхольду и т. п. «Хорошо известны факты замалчивания или даже изъя­тия из литературы отдельных советских писателей или их произведений, – писал Г.П. Струве. – Но до сих пор русская эмиграция исходила из того, что при издании русских классиков советские редакторы не позволяли себе недо­бросовестно обращаться с текстами, ограничиваясь внесением нужного им под­хода в комментарии и истолкование. Вероятно, до эпохи ждановщины это так и было – по крайней мере, мне неизвестно, чтобы кто-нибудь когда-нибудь уличил советских редакторов в прямом литературном мошенничестве…»[1]

      Однако не только деятелям русского зарубежья, но и большинству читате­лей «метрополии» (если не считать крайне узкого круга литературоведов-тек­стологов, на практике, в процессе подготовки текстов, сталкивавшихся с тре­бованиями цензуры) было неизвестно, что в сущности до сих пор у нас нет ни одного действительно исчерпывающего и неискаженного собрания сочинений русского классика, хотя бы оно и претендовало на звание «полного академи­ческого». Тотальная засекреченность архивов надзирающих инстанций – Гла­влита, прежде всего, –  за (и над) которым стояли партийные идеологические структуры, создавала неисчислимые и непреодолимые препятствия для изуче­ния этого вопроса. Лишь в последние годы «Министерство правды» приоткры­вает – крайне, надо сказать, медлительно и неохотно – свои тайны. Обследованные автором архивы этого учреждения и дали материал для этой статьи[2].

 [433]

      Стремление к жесточайшей регламентации и дозированию «классического наследия» проявилось сразу же после Октябрьского переворота. Для этой це­ли использовались различные средства и механизмы, среди которых первона­чально особое значение отводилось «огосударствлению», «национализации» классиков. Уже 29 декабря 1917 г. появляется «Декрет о государственном из­дательстве», по которому устанавливалась монополия государства на издание русских классических произведений, объявленных «всенародной собственно­стью». Предусматривалось в нем и издание полных собраний сочинений, под­готовка которых «должна быть поручена отделу русского языка и словесности Академии наук», но с такой примечательной оговоркой – лишь после «демократизации» Академии наук «в соответствии с новым строем государственной и общественной жизни России»[3].

      Хорошо известно, что в первые пооктябрьские годы деятели Пролеткуль­та проповедовали полный разрыв с культурой других классов, противопоста­вляли культуру победившего класса «буржуазной», «капиталистической», «дворянской», полагая, что «классика» вообще не нужна и даже вредна, что завоевавший свободу пролетариат должен построить свою культуру, начиная с нуля. Близки к ним были и некоторые футуристы («А почему не атакован Пушкин? А прочие генералы классики?» –Маяковский, «Радоваться рано»). Прекраснодушный и относительно либеральный нарком просвещения А.В. Лу­начарский резко, надо сказать, выступал против подобных лозунгов; более то­го, он пошел на такую крайне непопулярную меру, как переиздание Наркомпросом собраний сочинений некоторых русских классиков со старых матриц издателя А.Ф. Маркса и издательства «Просвещение», причем по старой ор­фографии, запрещенной к использованию в ноябре 1918 г.

      Начиная с 1919 г. исключительное право издания классиков было предос­тавлено созданному тогда Госиздату РСФСР – и не столько в целях укреп­ления экономического положения ГИЗа и устранения нежелательной конку­ренции, сколько для централизованного идеологического надзора за правиль­ностью подготовки, а главное – отбора текстов для изданий. И даже в отно­сительно вегетарианские, по словам Анны Ахматовой, годы нэпа, когда вре­менно разрешена была деятельность кооперативных и частных издательств, любая попытка последних напечатать классические произведения неизбежно наталкивалась на противодействие цензуры. Так, например, ленинградскому кооперативному издательству «Время» запрещено было выпустить в 1924 г. в сугубо библиофильском исполнении и небольшим тиражом рассказ Н.С. Ле-

[434]

скова «Амур в лапоточках»[4]. И если в редчайших случаях негосударственным издательствам удавалось все же обойти запрет, то в ход вступала последую­щая цензура, которая, обнаружив просчет на предварительной стадии, конфи­сковывала тираж таких книг и безвозмездно передавала его в распоряжение ГИЗа.

      Созданный 6 июня 1922 г. по постановлению Совнаркома Главлит РСФСР (Главное управление по делам литературы и издательств) уделял художест­венному наследию особое внимание. В разъяснении к «Положению о Главлите», разосланном в августе 1924 г., в частности, говорилось: «Поскольку Рес­публика уделяет колоссальное внимание воспитанию юношества, необходимо проявить особую чуткость к соответствующей литературе. Не следует пропу­скать книг с явно буржуазной моралью, с восхвалением старых бытовых усло­вий и отношений, с описанием религиозных явлений. Эти принципы требуют деликатного применения, особенно в области исторической и классической литературы, в которой полно патриотизма и милитаризма, добрых царей, добро­детельных богачей и т. п. На практике здесь возможны серьезные ошибки, по­этому Главлит предлагает в сомнительных случаях обращаться с вопросами  к нему»[5].

***

      «Год великого перелома» (1929-й), означавший конец нэпа, ликвидацию всех кооперативных и частных издательств, прекращение игр с интеллигенцией (попутчиками, в частности), положил начало безраздельному господству тота­литарной идеологии. Формовка нового человека предполагала целенаправлен­ное, избирательное использование культурных ценностей, которые делились на «прогрессивные» и «реакционные». Впрочем, как и в других сферах, здесь царствовало так называемое «искусство большевистского компромисса», суть которого сводилась к изменению текущей политики в соответствии с измене­нием провозглашаемого курса партии, «текущего момента».

      Проявилось это «искусство» и в отношении к художественному наследию русских классиков. На первый взгляд покажется странным, что именно после «года великого перелома» произошел и некоторый перелом политики режима в этом плане. Так, к выходившему в 1920-х годах полному собранию художе­ственных произведений Достоевского в начале 1930-х годов были добавлены три тома «Дневника писателя» (позднее, на протяжении десятков лет, вплоть до выхода 30-томника, он был практически запрещен). Крайне показательны игры с «Бесами». Если в конце 1920-х гг. приказано было изъять из массо­вых библиотек 7-й том «гизовского» собрания сочинений писателя именно из-за «Бесов», «полных бредового мистицизма и упадочничества», для которых «материалом послужило дело большого революционера Нечаева, перед изуми­тельной революционной энергией которого преклонялись революционеры-тер­рористы Желябов и Перовская»[6], то к середине 1930-х «Бесы» ведено было считать памфлетом на «плохих», «ультралевых» революционеров, в каком-то смысле полезным. Дело в том, что до середины 1935 г. большевики считали себя прямыми наследниками «лучших традиций народовольцев» и гордились этим. Однако после убийства Кирова в декабре 1934 г. пропагандистская ма­шина повернула свой курс на 180°. 14 июля 1935 г. «Правда» публикует по­становление ЦК «О пропагандистской работе в настоящее время», в котором, в частности, говорилось: «Марксизм у нас вырос и окреп в борьбе с народничеством (народовольчество и т. п.) как злейшим врагом марксизма и на осно­ве разгрома его идейных положений, средств и методов политической борьбы

 [435]

(индивидуальный террор, исключающий организацию партии, и т. п.)». Ра­зумеется, цензурное ведомство некоторое время ревностно искореняло даже упоминание имен деятелей «Народной воли» в печати. В сентябре того же го­да вышел даже специальный секретный циркуляр Главлита, предписавший «изъять из библиотек, складов и парткабинетов следующие наглядные посо­бия: «70-е годы. Хождение в народ. Картограмма революционных пропаганди­стов-народников», «Фотомонтаж “Народная воля”», «Фоторисунки “Казнь Александра II народовольцами 1 марта 1881 г.”» и даже репродукции карти­ны Репина “Террорист”»[7].

      Впрочем, роман «Бесы», в отличие от других, издавался только в составе собраний сочинений, отдельным изданием он не выходил несколько десяти­летий[8].

      Было дополнено в эти годы собрание сочинений Тургенева, началось небы­валое по объему и уровню текстологической подготовки знаменитое юбилей­ное 90-томное издание академического Полного собрания сочинений Л.Н. Тол­стого. Разгромленные в конце 20-х годов «формалисты», лишенные иных воз­можностей, устремились в текстологию, заложив тем самым основы велико­лепной школы. Это была почти единственная для них отдушина.

      Режим теперь начинает гордиться своим небывалым вниманием к изданию и популяризации классического наследия. Любая, даже косвенная попытка подвергнуть этот тезис сомнению сразу же вызывает цензурные санкции. В этом смысле особо примечательна история публикации в 1937 г. статьи вид­нейшего книговеда и библиографа А.Г. Фомина, попавшей в «Сводку важней­ших вычерков и конфискаций Ленгорлита с 10 по 20 октября 1937 г.»:

      «”Звезда”. № 11. В номере была статья проф. А.Г. Фомина «Издание произ­ведений русских писателей в 1919–1937 гг.». Автор приводит странную таб­лицу выпущенных русских писателей-классиков по годам. Он дает не тиражи выпущенных книг, а издания. Он не комментирует цифры и не дает тут же справку о том, что было выпущено по этим годам кроме классиков, и, таким об­разом, не устанавливает некоторой зависимости издания классиков и совре­менной литературы. Но помимо всего прочего, самая таблица неверна и подо­зрительна. Так, в 1918 г. было 407 изданий. Затем идут тяжелые для страны годы — 1920 и 1921-й и количество изданий падает до 85 и 53. А дальше рас­цвет: 1927-й г. – 258 изданий, 1928-й – 342… Казалось бы, в следующие годы рост должен быть еще большим. Но вместо этого к концу первой пятилет­ки кривая снова летит вниз, к уровню 1920–1921 гг.: 1931-й – 84 издания, 1932-й – 69. Даже в 1936 г. кривая изданий оказывается ниже уровня 1927–1928 гг. – 225 изданий.

      Редакция журнала объяснить такую таблицу не смогла.

      Принятые меры: статья из номера журнала изъята»[9].

      Конечно, здесь важна общая идеологическая установка: по мере триумфаль­ного шествия и поступательного движения вперед должен наблюдаться толь­ко «рост», всего должно быть больше, хотя бы это и противоречило реально­сти. Но в приведенном случае симптоматично, что «под защиту» были взяты

[436]

русская классика и заслуги государства в деле ее издания и популяризации. По той же причине и в том же 1937 г. цензурным репрессиям подвергся сбор­ник Н.Н. Асеева «Избранные стихи»: он попал даже в сверхсекретный «Бюл­летень Главлита», доставлявшийся только секретарям ЦК ВКП(6), в котором фиксировались наиболее значительные «нарушения в печати». В нем, в част­ности, указано:

      «В книге Я. Асеева «Избранные стихи» (Гослитиздат), в стихотворении «Дыхание эпохи» снято следующее место:

…Пусть гаснущий Гаршин

И ветреный Пушкин

Развеяны в марши,

Расструганы в стружки…

      – Утверждать, что мы разбазарили культуру прошлого – неправильно. Это место снято»[10].

      Но, с другой стороны, нельзя было и преуменьшать значение советской ли­тературы, тем более противопоставлять ей достижения классики. Однажды, в начале 1937 г., цензор посягнул даже на, казалось бы, неприкасаемого в это время Маяковского, назначенного на самом верху «лучшим и талантливейшим поэтом советской эпохи»:

      «Журнал “Резец”. Верстка.

      Снята следующая цитата из отрывка стихотворения Маяковского, посвя­щенного Пушкину, «Юбилейное»:

Хорошо у нас

                        в Стране Советов.

Можно жить,

                       работать можно дружно.

Только вот

                   поэтов,

к сожаленью, нету –

          впрочем, может.

               это и не нужно.

      Этот отрывок искажает Маяковского и звучит политически неприемлемо. Вычеркнуто»[11].

      Неважно в данном случае, что «Юбилейное» входило всегда даже в школь­ные хрестоматии; оно печаталось там полностью, вырванная же из контекста «цитата» для цензора звучала как-то «двусмысленно».

      В это же время по команде, спущенной сверху, начинается борьба с «переверзианством». с вульгарно-материалистическим и «меньшевистски-механистическим» подходом к наследию, процветавшим в конце 1920-х – начале 1930-х гг.. К середине 1930-х гг. была разгромлена т. н. «вульгарно-социоло­гическая школа», считавшая всех великих писателей прошлого выразителями «психоидеологии» дворянства или буржуазии, сводившая все к «борьбе тор­гового и промышленного капитала». Как всегда, руководящим материалом для органов Главлита служили директивные идеологические материалы и передо-

[437]

вые «Правды» – в данном случае передовая от 8 августа 1936 г. «Прививать школьникам любовь к классической литературе». В ней, в частности, говори­лось: «Великие художники прошлого принадлежат трудовому народу, унасле­довавшему культурные ценности предыдущих классов, и не в наших интере­сах держать эти ценности под спудом, распылять их и превращать в ветошь, как пытаются это сделать вульгарные социологи». Цензурные органы (так же, как и органы народного просвещения, немедленно бросившиеся переписывать программы по литературе) тотчас же улавливают веяния времени. Так, напри­мер, в Ленинграде в 1937 г. были изъяты из продажи и библиотек «Игры для детей», утвержденные Наркомпросом. Главная причина: примеры, почерпнутые из басен Крылова. Дети тасуют карты с вопросами и отвечают на них. Например: «Вопрос № 5 – «Как изображает Крылов отношение к дворянству?» – Ответ: «В басне “Листы и корни” Крылов изображает крепостное крестьянст­во покорным и считает, что оно не должно выступать против дворянства». Во­прос № 7 – «В какой басне Крылов выступает особенно ярко, как защитник власти и существующего строя?» – Ответ: «Как защитник власти Крылов вы­ступает в басне «Кот и повар». Он дает совет: «Власть употребить», если уг­нетенные выйдут из повиновения»[12]. Срочно переписываются при переизда­ниях классиков предисловия, вступительные статьи и комментарии, написан­ные ранее в духе вульгарного социологизма.

      Объясняется это тем, что «скрипучий поворот руля» к середине 1930-х гг. привел к некоторому ослаблению нападок на классику, на вооружение был принят лозунг Горького «Будем учиться у классиков!». Еще более существен­но, что именно тогда намечается поворот к «державности», канонизации «ве­ликих людей прошлого» и «завоеваний культуры». Даже сами события 1917 г. уже перестают быть «октябрьским переворотом», как обозначались они в ле­ксике «романтической революционной эпохи», и становятся неким логическим продолжением великой истории русского имперского государства. В это вре­мя создается, отбирается и частично «реабилитируется» пантеон «великих лю­дей» прошлого, а новая власть объявляет себя наследницей всех националь­ных культурных богатств. Очень точно сказал об этом Ален Безансон: «Новый режим присваивает все хорошее и общепризнанное, что было в старом режи­ме. Древние церкви, Пушкин и Толстой, балет и икра вырываются из истори­ческого контекста и становятся созданием русского народа, который ныне представляет советская власть. Таким образом, все хорошее записывается на счет нового режима и сохраняется в той степени, в какой придает ему блеск»[13].

      Тем не менее и многие произведения классической литературы продолжа­ли оставаться «под подозрением». По-прежнему они выглядели чем-то непол­ноценным в сравнении с достижениями «идейных» второстепенных писателей XIX в., творчеству которых были свойственны «гражданственные устремле­ния», и, конечно, все тех же «революционных демократов», безудержно про­пагандировавшихся в то время. Лишь безусловные художественные достоин­ства и «великолепный русский язык» компенсировали и искупали «недостат­ки и просчеты» классики.

      Наиболее открыто точка зрения цензуры по этому поводу была выражена в докладе начальника Главлита П.И. Лебедева-Полянского «О политико-идео­логическом контроле над литературой в период реконструкции», прочитанном на секретном «Совещании заведующих республиканскими Главлитами и облкрайлитами» в январе 1931 г.: «Если бы мы издали Достоевского, Писемско­го, Лескова и т. д., и их только выпустили, – конечно, это было бы безобра­зие. Эти писатели никакой психологической установки и разрядки в настоя-

[438]

щее время не дают. Нам нужны писатели, которые заставляют чувствовать жизнь, которые направляют на борьбу, на завоевание нового, а когда одновре­менно с Достоевским дают писателей 60-х годов, боровшихся за достижения жизни, это нам подходит, конечно. Из этого не следует делать вывода, что мы Достоевского печатать не можем. Как вы видите, здесь требуется особый под­ход. Нужно рассматривать не каждого писателя в отдельности, а нужно смот­реть, как он выходит, в каком виде. Конечно, если бы вы вздумали выпустить «Бесы» в 500.000 экземплярах, в дешевом издании, то мы бы протестовали, но если бы выпустили «Бесы» в количестве 5–6 тысяч, в академическом изда­нии, мы бы не возражали. Теперь мы имеем возможность рассматривать план издательства, смотреть, как он составлен, есть ли там писатели, которые нам нужны, или такие, которые в данный момент не совсем подходящи.

      Когда мы подойдем к издательству, к издательскому плану, мы должны по­смотреть с такой точки зрения: дает ли издательский план литературу, нуж­ную для текущего момента или нет… Мы понимаем, что классики, понятно, не отвечают и не могут отвечать на те запросы, которые у нас стоят. Но надо по­дыскать таких, которые побочным образом воспитывали бы нас в нужном пси­хологическом направлении, которые бы способствовали разрешению этой за­дачи <…> Конечно, я не хочу сказать, – спохватывается главный цензор стра­ны, – что «Слово о полку Игореве», Грибоедова, Пушкина не нужно изучать, но нужно найти пропорцию. Потому что литературу мы изучаем не ради ли­тературы, но смотрим на нее, как на определенное идеологическое средство воспитания масс в целях осуществления развернутого наступления социализ­ма по всему фронту»[14].

      Такова была установка, полученная всеми руководителями, и они стали ак­тивно проводить ее в жизнь. На цензурных весах тщательно взвешивалось со­отношение классического и современного материала в издательском реперту­аре, причем «уклон» в сторону первого, естественно, рассматривался как по­рок и идейный просчет. Один из участников Первого Всесоюзного съезда пи­сателей, К.Я. Горбунов, докладывая делегатам о работе издательств с начина­ющими авторами, говорил так: «…Интересно проследить, с какой смелостью берутся начинающие писатели за такие темы, которые получили наименова­ние «вечных» потому, может быть, что действительность прошлого не содер­жала возможностей объективно-правильного разрешения их поколением клас­сов (видимо, ошибка в стенограмме — нужно «классиков». — А. Б.), несмотря на высокое мастерство последних. Возьмем, скажем, вопрос о преступности. Что могли сказать о ней, о причинах, порождающих ее, а главное — об изжи­вании ее Достоевский, Чехов, Некрасов, пока существовала частная собствен­ность на средства производства? Ничего, кроме ужасов мертвого дома, петер­бургских углов и сахалинских очерков. Лишенные возможности развернуть по­ложительную программу, уничтожающую корни преступности, они вынужден­но ограничивались художественной критикой действительности. В настоящее время, после блестящего опыта ОГПУ над перевоспитанием правонарушите­лей, эта тема не представляет сложности, с ней успешно в основном справи­лись авторы, написавшие книгу о Беломорском канале»[15].

[439]

      Одним из главных поводов для разгрома знаменитой «группы Маршака» (ленинградского отделения «Детиздата») в 1937 г. стало как раз увлечение «классикой». Цензор Леноблгорлита Чевычелов, приставленный к этой груп­пе, доносил в Особый сектор Обкома ВКП(б); «О планах издательства. План, как правило, не выполняется за счет советской темы. Увеличение плана сво­дилось к неуклонному увлечению изданием классиков… Вокруг классиков из­дательство «узаконило» своего рода «наследников», которые словно рантьеры (так! – Л. Б.) получали деньги за авторские тексты классиков. Так, к Пушки­ну присосались Слонимский, Бонди и Томашевский, к Некрасову – Чуков­ский, к Гоголю – Гиппиус, к Крылову – Гуковский.. »

      Примечательно, что из многочисленных «пунктов обвинения» издательства в «контрреволюционной деятельности» (издание книг обэриутов и разобла­ченных «врагов народа» и т. д.) на первое место выносится именно этот по­рок: «Итак, резюмируя сказанное мною выше, – продолжал цензор, – можно сказать, что вредительская диверсионная работа шла в Лендетиздате по таким каналам: из издательской книжно-журнальной продукции вытравлялось поли­тико-воспитательное большевистское содержание. Это осуществлялось: а) пу­тем свертывания в издательских планах советской современной тематики и усилением переиздания классических и политически малоактуальных произ­ведений…»[16]

      В 1933 г. разгрому подвергся академический «Словарь русского языка», начатый еще Я.К. Гротом, отдельные выпуски которого выходили вплоть до 1937 г. (на букве «О» словарь был оборван) – и опять-таки в силу преоблада­ния в иллюстративных фразеологических примерах все той же злополучной классики. Руководство ленинградской цензуры доносило о нем начальнику Главлита Б.М. Волину (он сменил Лебедева-Полянского на этом посту в 1931 г.):

      «Превалирует материал со ссылками на писателей XVIII—XIX вв.: Сумаро­ков, Кантимир (так1 – А. Б.), кн. Вяземский, Карамзин, Державин и др… В объяснении слов, в трактовке их, в подборе цитат следует отметить немало тя­ги к «классикам» XIX в., крайнюю тенденциозность с явным уклоном в сто­рону пропаганды буржуазно-помещичьих идей и устремлений, с явной симпа­тией к религии и религиозной обрядности (слова «небо», «небесный» тракту­ются мистически, окружены особым почтением, как слова со старыми значе­ниями)…

      В первый по времени выхода выпуск «И – изба» (Т. III. 1922 г.) входят слова «идеализм», «идеалистический». Цитируется Достоевский и даже Вла­димир Соловьев, Радлов.

      Для слова «идеал» берется отрывок Л. Толстого – «Идеал совершенства, данный Христом, не есть мечта или предмет риторических проповедей, а есть самое необходимое, всем доступное руководство нравственной жизни людей… Только надо верить».

      Слово «идеология» трактуется неверно. Конечно, ни слова о классовой при­роде любой идеологии.

      В слове «идея» цитируется Карамзин. Подбор материала выглядит сугубо тенденциозным, классово-чуждым, а порою имеет и вредный политический ха­рактер.

Так, на слово «обезъязычить» берется националистическое стихотворение Тютчева с шовинистическим мотивом:

Иноверец, иноземец

Нас раздвинул, разломил:

Тех обезъязычил немец,

Этих – турок осрамил.

 [440]

      На слово «обезьяна» читаем – «он считал русского мужика стоящим по раз­витию на переходной ступени от обезьяны к человеку» (Л. Толстой. Анна Ка­ренина. III. гл. 26).

     Или слово «об»: «Народ видит, что об нем пекутся, и любит своих благоде­телей» (Карамзин)»[17].

***

Хотя массовые библиотеки к 1930 г. уже были «очищены» от «старорежим­ной» литературы, но все-таки, видимо, не до конца. Так, в 1935 г. псковский цензор («уполномоченный Ленинградского Облгорлита», как стал он назы­ваться к тому времени) обратил внимание на «засоренность псковских библи­отек старой, политически вредной литературой», сообщая, что он намеревает­ся «создать комиссию для изъятия ее», а списки изъятой литературы выслать в Ленинград. Однако в это время инициатива с мест уже не очень поощрялась: ему было сообщено, что «в ближайшие дни Вам будут посланы новые дирек­тивы об изъятии контрреволюционной литературы». И такой «Список книг, подлежащих изъятию из общественных библиотек и книготорговой сети», под­готовленный самим Главлитом, был в централизованном порядке разослан по всем цензурным инстанциям. В нем фигурируют сотни названий, среди них – многие религиозно-нравственные книги Л.Н. Толстого и нравоучительные рас­сказы для народа, изданные «Посредником». Однако псковский цензор на этом не успокаивается: получив такой список, он сообщает, что все эти произведе­ния находятся в Полном собрании сочинений Толстого, и запрашивает – «нужно ли изымать такие собрания с этими статьями или изымаются только отдельные статьи? Как быть с философскими тетрадями Толстого и рядом рас­сказов, не указанных в списке, как-то: “Где любовь, там и Бог” и другие». Он просит разъяснений, поскольку «по всем этим сомнительным книгам библио­теки обращаются ко мне», и он принял решение – «изъятию их не подвергать, но читателям на руки не выдавать». Его «инициатива» была одобрена[18].

      Но не только полуграмотный (судя по стилю и орфографии) псковский цен­зор решал, как следует поступать с «неудобными» произведениями Толстого. Вопрос решался на самом верху, и эти произведения с громаднейшим трудом проходили даже в упомянутом выше Полном собрании сочинений Толстого, издание которого растянулось на 30 лет (1928–1958). Драматическая история издания этого действительно непревзойденного в своем роде собрания сочи­нений, в создании которого приняли участие крупнейшие литературоведы и текстологи, заслуживает специального рассмотрения. Сейчас же приведем лишь некоторые фрагменты переписки Государственной редакционной комис­сии по изданию Полного собрания сочинений (во главе ее стоял А.А. Фадеев) с А.А. Ждановым, курировавшим идеологию. Документ этот относится, прав­да, к более позднему времени, к 1947 г. и явно несет на себе отпечаток раз­грома, учиненного в литературе и искусстве за год до этого (постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» и доклады Жданова по этому пово­ду). В письме Жданову, подписанном А.А. Фадеевым, директором Гослитиз­дата Ф. Головенченко и академиком А.А. Панкратовой (историком), редакци­онная комиссия, сообщив, что с 1928 по 1939 гг. вышло 38 томов с нумераци­ей вразбивку, вносит предложение «руководствоваться при продолжении из­дания сочинений Л. Н. Толстого следующим:

      1. Неизданные 51 том напечатать в 27 книгах, соединив по 2, 3 и 4 тома в одной книге.

[441]

      2. Из текстов издания исключить: «Азбуку» и «Книгу для чтения». «Крити­ку догматического богословия», «Соединение и перевод 4-х Евангелий», «Крат­кое изложение Евангелья», «Царство Божие внутри нас», «Мысли мудрых лю­дей», «Круг чтения» (за исключением произведений, принадлежащих Л.И. Тол­стому) и «Путь жизни» (295 листов). Эти произведения напечатать ограничен­ным тиражом (2 тыс. экз.) для научных фундаментальных библиотек после выхода основных томов.

      3. К томам, включающим публицистические и теоретические произведения Толстого, а также к томам с дневниками и письмами Толстого к разным ли­цам должны быть предпосланы вступительные статьи с марксистско-ленин­ским анализом произведений Толстого».

      Однако ответственный секретарь редакционной комиссии, толстовед Н.С. Ро­дионов, в письме к Молотову (как заместителю Председателя СНК) резко вы­ступил против такого предложения, прибавив, что руководство комиссии, предлагая исключить ряд религиозно-философских сочинений Толстого, про­ектирует также «допустить изъятие из текстов Толстого отдельных дневнико­вых записей, и его писем, где есть высказывания против революции». Он апел­лирует к имени Ленина, который считал, что «Толстого надо брать со всеми положительными и отрицательными сторонами, со всеми его «вопиющими противоречиями». Однако Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) по­считало, что необходимо установить жесткий контроль над изданием дальней­ших томов, поскольку в представленном плане предусмотрена публикация «не­которых религиозно-философских сочинений Толстого, например: «Испо­ведь», «В чем моя вера», «Христианство и патриотизм», «Религия и нравст­венность». В связи с этим Управление предписало переработать представлен­ный план в соответствии с указаниями ЦК ВКП(б)»[19].

      Перечисленные выше произведения Толстого все-таки в большинстве сво­ем вошли в юбилейное издание (если не считать «Критику догматического бо­гословия» и «Испытания истинной веры»), но лишь спустя 10 лет, в 1957 г., благодаря наступившей «оттепели» (тома 22, 23, 28). Тем не менее их, види­мо, было приказано «попридержать». Спустя десятилетие, в конце 1960-х гг., мне приходилось видеть на книжных «развалах» на Невском проспекте имен­но эти «уцененные» тома Толстого: произошел единовременный массовый «выброс» их на рынок. Примечательно, что эти произведения были исключе­ны из последнего по времени издания собрания сочинений, законченного в 1985 г.; в него не вошла даже такая хрестоматийная вещь Толстого, как зна­менитая статья «Не могу молчать» – по-видимому, из-за опасения, что она может вызвать все те же «неконтролируемые аллюзии».

      В том же деле хранится донесение Жданову «о запрещении рукописи В.Ф. Булгакова, полученной из Чехословакии (рукопись гр-на СССР, 1947 г.)», с такой мотивировкой Управления пропаганды и агитации ЦК: «Воспомина­ния известного последователя и свидетеля последних лет жизни Толстого не представляют большого интереса для советского читателя. Автор воспомина­ний во многом находится в плену своих старых идеалистических предрассуд­ков, с неправильных позиций оценивает описываемые им явления русской об­щественной жизни конца XIX – начала XX вв. Издавать мемуары В.Ф. Булга­кова было бы явно нецелесообразно»[20]. Речь идет о ценных воспоминаниях Ва­лентина Федоровича Булгакова (1886—1966), секретаря Толстого, жившего с 1923 по 1948 г. в Чехословакии, но не отказавшегося от советского гражданст­ва (за это он был в 1941 г. арестован гестапо и все годы войны провел в лаге­ре). Опубликованы они были опять-таки лишь в период «оттепели» (в 1961 г.).

      Зияющие провалы заметны и в других собраниях сочинений русских клас­сиков. Например, буквально до последнего времени из них регулярно исклю-

[442]

чались «антинигилистические» романы Лескова «На ножах» и «Некуда», по­скольку они представляют «поклеп» на революционную молодежь 1860-х гг.; собрания сочинений Гоголя печатались без «Размышлений о Божественной литургии» и других его религиозных произведений 1840-х гг., «снижающих» образ «великого реалиста» и т. д.

      Значительные лакуны заметны в сборниках, выходивших в серии «Библи­отека поэта» (не говоря уже о тенденциозном отборе включаемых в серию имен), и даже в рассчитанных на узкий круг специалистов томах «Литератур­ного наследства». На стадии предварительной цензуры из сборника «Русские поэты – современники Пушкина» (Л.: ГИХЛ, 1937) было изъято знаменитое стихотворение Ф.И. Тютчева «14 декабря 1825 года». Приведя начало стихо­творения:

Вас развратило Самовластье

И меч его вас поразил, –

И в неподкупном беспристрастье

Сей приговор Закон скрепил.

Народ чуждаясь вероломства.

Поносит Ваши имена –

И ваша память от потомства,

Как труп в земле, схоронена… –

цензор резюмирует: «Стихотворение осуждает события 14 декабря 1825 г. и декабристов и является неподходящим для антологии»[21].

      Из Тютчева вообще долгое время печатали преимущественно «стихи про природу».

      Пуританизм советской цензуры доведен был до предела. «Непристойностя­ми» нередко объявлялись самые невинные вещи. Как сообщал Ленобллит в 1932 г., в сборнике «Неизданные письма» Щедрина «сделан ряд вычерков, главным образом порнографического характера (всего около 20)»[22]. Пытался отстоять полноту сборника академик В. П. Волгин, курировавший как непре­менный секретарь это издание, выходившее «под наблюдением Академии на­ук», но безуспешно. Как замечает цензор, «с некоторыми вычерками Волгин не был согласен, так что вычерки были сделаны по цензурной линии».

      По той же причине Главлит предписал «изъять из общественных и школь­ных библиотек собрания сочинений Лермонтова (4-е и 5-е издание ГИЗа за 1931 г.)», а в дальнейшем новое издание разрешил «при условии изъятия пор­нографических стихотворений и пересмотра его писем»[23]. В результате такой вивисекции 6-е издание «Сочинений» Лермонтова (М.: ГИХЛ, 1934; под ре­дакцией Б.М. Эйхенбаума и К.И. Халабаева) было сильно сокращено сравни­тельно с предшествующими (удален ряд юношеских стихотворений, писем и т. д.). Не миновало этой участи даже Полное академическое собрание сочине­ний Пушкина в 16-ти томах.

***

      Все издания классических произведений, адресованные «массовому и юно­шескому читателю», должны были сопровождаться марксистскими предисло­виями и соответствующими комментариями. Текст, как говорили в своем кру­гу литературоведы, старались «поставить на марксистские костыли», дать ему своего рода «охранную грамоту». Издательствам «предлагалось в качестве об­щего правила не выпускать в свет классиков, как по дорогим, так и по деше­вым сериям, без марксистских вводных статей и предисловий»[24].

[443]

      В типовых отчетах цензурных учреждений с 1925 г. появляется даже специ­альная графа «Потребовано марксистских предисловий» – в процентах к об­щему количеству разрешенных рукописей. Упоминаются десятки книг русских писателей, например: «М.Е. Салтыков-Щедрин. Сказки для юношества. – Не­обходимо предисловие литератора-марксиста, дающее подробный очерк эпо­хи. А. Пушкин. Гаврилиада. – Можно печатать только с предисловием, разъ­ясняющим антирелигиозное значение произведения»[25].

      К 1930-м гг. цензура уже «раскусила» некоторых авторов предисловий, ко­торые, раскритиковав писателя, обвинив во всех грехах, рекомендовали все же его книги читателю, поскольку (если речь шла о литературе XIX в.) в них прав­диво и реалистично разоблачаются ужасы крепостного права или капитализ­ма в России.

      В упомянутом выше докладе начальника Главлита Лебедева-Полянского есть и такой пассаж: «Характерный момент – мимикрия авторов <…> Обыч­но эти люди, зная, что, их работы в Главлите пропущены не будут, уже имели каждый около себя специалиста по порке. Они шли к такому специалисту и говорили: «Напишите предисловие, в этом предисловии меня выругайте хоро­шенько, но добавьте, что фактический материал очень ценен». И нужно ска­зать, что на эту удочку попадались и мы, органы Главлита…»[26]

      Хотя речь шла о современной литературе, такое «предупреждение» касалось и предисловий к произведениям дореволюционных русских писателей. Подго­товка их поручалась «проверенным специалистам»; критики и литературове­ды, подозрительные по части идеологии, в 1930-е гг. уже не допускались к та­кой ответственной работе. Так, был отстранен в 1931 г. от участия в подготов­ке тома писем Щедрина литературный критик и переводчик А.М. Эфрос, ко­торого постоянно обвиняли в «излишнем эстетизме и субъективизме». Изда­тельство «Academia», судя по всему, пыталось опротестовать это решение ле­нинградской цензуры в Главлите, и тот даже проявил некоторый либерализм, послав начальнику Леноблгорлита такое разъяснение: «По сообщению Гос. Ак­ционерного издательского общества “Academia” Вами не разрешена к печати рукопись “Письма Щедрина” с примечаниями и предисловием Эфроса. Главлит считает возможным рукопись к печати разрешить со снятием фразы на стр. 4 о “невозвращенцах”»[27]. Купюра, предложенная Главлитом, весьма при­мечательна. Общество постепенно из идеократического превращается в логократическое, многие слова становятся табуированнымн независимо от контек­ста. Возникла опасность аллюзии: в это время уже появляются советские «не­возвращенцы». Однако ленинградский начальник цензуры проявил стропти­вость (редчайший случай!), настояв на своем. Эфросовский текст был запре­щен полностью. Эта работа была поручена И.В. Яковлеву, написавшему пре­дисловие к упоминавшимся выше «Неизданным письмам» Щедрина, вышед­шим в том же издательстве в 1932 г.

      Отстранен был в начале 30-х годов от подготовки Полного собрания сочи­нений Щедрина и Иванов-Разумник, признанный авторитет в щедриноведении, автор фундаментальной монографии «М.Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество» (М., 1930), подготовивший 6-томное собрание сочинений сатири­ка (М.; Л., 1926–1928). Леноблгорлит в 1933 г. даже обратился по этому по­воду в Обком ВКП(6) – к С.М. Кирову, отметив, в частности, «сложный во­прос о комментировании издания и вступительной статье Иванова-Разумни­ка. Идеалистически-народническое мировоззрение комментатора было извест­но и редактору и издательству, но привлечение его было обусловлено тем, что он является одним из крупнейших знатоков Салтыкова, в то же время мы учи­тывали, что среди марксистской молодежи в настоящее время нет тех кадров,

[444]

которые могли бы взять на себя кропотливую и требующую огромной факти­ческой эрудиции работу по комментированию текстов Щедрина. В настоящее время 1-й же том, отосланный нами т. Ольминскому, им решительно забрако­ван. Он решительно возражает против комментария Иванова-Разумника…»[28] Первый том щедринского 20-томника вышел в 1933 г. под редакцией и с при­мечаниями М.С. Ольминского, известного марксистского критика, и все того же П.И. Лебедева-Полянского, переведенного с поста начальника Главлита на спокойную научную работу и даже сделанного позднее академиком. От даль­нейшего участия в подготовке этого фундаментального издания Иванов-Ра­зумник был отстранен, тем более, что в том же, 1933 г., он был арестован по обвинению в создании «идейного центра народников» и выслан.

      Постоянно подвергались цензурным репрессиям предисловия и вступитель­ные статьи Б.М. Эйхенбаума, имевшего репутацию «формалиста». Например, в «Сводке важнейших вычерков и конфискаций Леноблгорлита с 1 по 15 мар­та 1940 г.», посланной Жданову, фигурирует такая запись: «М.Ю. Лермонтов. Сочинения. Т. 1. Издательство “Советский писатель”. Редактор Б.М. Эйхенба­ум. Цензор Петрова.

      На стр. 287 автор книги проф. Б.М. Эйхенбаум, описывая 1835–1836 гг., го­ворит о том, что Лермонтова привлекали к цыганам “своеобразный быт, ори­гинальность типов, а главное – свобода, которую они воспевали в песнях, и что они, цыгане, были тогда единственными провозвестниками (свободы)”.

      Последний абзац, как политически неверно сформулированный, тов. Петро­вой вычеркнут.

      В этой же книге на стр. 320 автор, проф. Эйхенбаум, разбирая фольклорные опыты М.Ю. Лермонтова в области народной песни, приводит следующее:

“Традиционные тюремно-любовные мотивы разработаны здесь в стиле тюрем­ных разбойничьих песен. Недаром эти стихи Лермонтова очень популярны в народной среде…”

      По предложению уполномоченной тов. Петровой в данный абзац внесено исправление в следующем виде: “Эти стихотворения Лермонтова были очень популярны в народно-песенном репертуаре”»[29].

      Как видим, в отличие от дореволюционных цензоров, которым запрещено было менять текст, ограничиваясь лишь вычеркиванием «неудобных мест», со­ветская цензура шла уже на своего рода «соавторство».

      В постскрипционные списки Главлита, рассылавшиеся в годы Большого тер­рора, попал ряд произведений русских классиков – как по причинам их «идей­ного несоответствия», так и поводам, не имеющим отношения к непосредст­венному их содержанию. Криминалом послужили вступительные статьи и комментарии «разоблаченных врагов народа». Так, в частности, фигурируют в них книги, снабженные материалами впавших в опалу в конце 1920 – начале 1930-х гг.. а затем физически уничтоженных партийных вождей, – вступитель­ными статьями Л.Б. Каменева, который, будучи главой издательства «Academia», часто предварял ее издания своими предисловиями, Н.И. Бухари­на, также очень «интересовавшегося» литературой, – и, конечно, репрессиро­ванных литературоведов – И.К. Луппола, Ю.Г. Оксмана, А.К. Воронского, Г. Лелевича, А. И. Пиотровского, Г.Е. Горбачева и других. Судя по издававшим­ся и периодически обновлявшимся «Сводным каталогам книг, подлежащим изъятию из общественных библиотек и книготорговой сети», в спецхраны крупнейших книгохранилищ были перемещены десятки книг Пушкина, Лер­монтова, Салтыкова-Щедрина, Некрасова, Чехова и других классиков; в ос­тальных библиотеках, не располагавших такими отделами, они были уничто­жены полностью.

      Главлит пошел одновременно и на паллиативную меру, предложив часть

[445]

тем, очевидно, что начавшееся в годы Большого террора массовое уничтоже­ние книг с упоминанием непозволительных имен могло вообще оставить шко­лы и библиотеки без учебной и художественной литературы. В марте 1941 г. Управление пропаганды и агитации ЦК был послан список книг, «имеющих те или иные политические дефекты, поддающиеся исправлению», и запроше­но «разрешение на включение перечисленных книг на исправление. Исправ­ление будет заключаться в вырезке предисловий, отдельных статей и фотогра­фий врагов народа, в вычерках отдельных фраз с упоминанием врагов народа в тексте, оглавлении и на титульных листах». С благословения идеологов ЦК в мае 1941 г. вышел специальный «Приказ Уполномоченного СНК и началь­ника Главлита СССР об исправлениях в тексте». К нему приложен список 236 книг, среди которых встречаются и произведения русских классиков, напри­мер: «Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений. М., ГИЗ, 1926. Удалить стр. XXXVII–ХL. В издании Лермонтова «Никитинские субботники» удалить стр. 57–84 и 149–150; Чехов А.П. Рассказы. М., 1926. Удалить предисловие Г. Лелевича на стр. 3–6», причем с таким разъяснением: «Все вышеуказанные исправления в книгах производить на месте в библиотеках, силами библио­течных работников под наблюдением цензоров. При удалении предисловий или целых статей обязательно производить соответствующие вычерки на ти­тульных листах, оглавлениях и если необходимо на обложках книг, удаляя все ссылки на вырезанные статьи и фамилии авторов. Исправления производить тщательно и аккуратно с тем, чтобы, с одной стороны, нельзя было прочесть вычеркнутых слов или фраз, а с другой, чтобы не портить внешнего вида кни­ги и ее содержания (курсив мой. – Л. Б.). Изъятые листы библиотеки сдают цензору с составлением соответствующего акта»[30].

      В указанных изданиях вырезаны предисловия Г. Лелевича (псевдоним Л.Г. Калмансона, 1901–1945), одного из руководителей ВАППа и редактора журнала «На литературном посту», арестованного в 1938 г. и погибшего в ла­гере. В данном случае не имело значения, что он стоял на вполне ортодоксаль­ных позициях. В частности, в изъятом предисловии к небольшому сборнику рассказов Чехова (приложение к газете. «Гудок», 1926) он писал, что «Чехов был слишком плотью от плоти, кровью от крови мелкобуржуазной интеллиген­ции эпохи реакции и не мог быть провозвестником нового класса». В таком же духе выдержана его статья «Поэзия Лермонтова (опыт социологической харак­теристики)», «поправляющая» предисловие Б.М. Эйхенбаума к Полному соб­ранию сочинений Лермонтова, вышедшему в том же году. Парадокс в том, что не очень «марксистски-выдержанное» предисловие «формалиста» Эйхенбаума в книге осталось, а вполне правоверная статья Лелевича – вырезана.

***

Таковы лишь некоторые главлитовские документы 1930-х гг., посвященные русской классике[31]. Говоря о репрессиях цензуры в отношении художествен­ного наследия, нужно иметь в виду, по крайней мере, два обстоятельства.

[446]

      Во-первых, собственно издательскую политику. «Отрицательная селекция» производилась как в персонифицированном виде – режим мог определить в классики кого угодно, и наоборот, «уволить» из их числа, – так и «внутри» корпуса текстов, часть которых, в зависимости от изменения политического курса, могла быть объявлена то крайне актуальной, то «вредной», «преждевре­менной» и т. д. (упомянутые выше «игры» с «Бесами», в годы войны – с «па­триотическим» наследием Толстого и Лескова).

      В распоряжении партии и государства находилось и такое могучее средст­во влияния, как монополия на материалы и средства полиграфического про­изводства, на то, что получило наименование «тиражной политики». Время от времени, опять-таки исходя из последних идеологических веяний, власть мог­ла в чисто пропагандистских целях разрешить издание произведений не сов­сем удобного писателя, при этом ограничивая тираж чисто символическим числом экземпляров (подобно тому, как в застойные годы издавались сочине­ния М. Цветаевой и О. Мандельштама). Еще в 1929 г. возник конфликт меж­ду отставленным тогда с поста наркома просвещения А.В. Луначарским и на­чальником Главлита Лебедевым-Полянским по поводу «огоньковского» соб­рания сочинений Чехова. Луначарский, редактировавший это издание, резко возражал против того, что Главлит на 16-м томе «урезал» отпущенную перво­начально «бумажную норму», предложив исключить «по идеологическим со­ображениям» ряд «важнейших произведений Чехова», в том числе его днев­ники и письма[32].

      Резко снижен был тираж томов юбилейного издания Толстого, особенно тех, в которых печатались религиозно-философские сочинения. Режим шел порою и на прямые подтасовки, указывая в выходных данных мифические цифры ти­ража. Один из редакторов академического Полного собрания сочинений Пуш­кина в 16 томах сообщает, например, что эти цифры регулярно завышались, в частности: «Том X. 1938. Тираж 24000 (фактически 5 000)» и т. п. По реше­нию свыше это издание вообще могло быть лишено каких бы то ни было ком­ментариев. С большим трудом удалось опубликовать в нем пушкинские чер­новики и варианты, преодолев сопротивление некоего выдвиженца, «брошен­ного» в 1930-х гг. партией на должность директора академического издатель­ства. Он был вообще против печатания пушкинских черновых автографов, по простоте душевной заявив на одном из заседаний: «Значит, вы печатаете то, что Пушкин отбросил, вы печатаете пушкинский брак!»[33]

      И второе немаловажное обстоятельство. Обращаясь к цензурным докумен­там, нужно учитывать, что Главлит и его местные органы имели дело с уже под­готовленными и представляемыми для разрешения к печати текстами, прошед­шими горнило «самоцензуры» и, что еще более страшно, окончательно сфор-

[447]

мировавшейся к 1930-м гг. цензуры редакторской. Речь идет в данном случае понятно, не о плеяде блестящих литературоведов-текстологов, готовивших в эти годы собрания сочинений ряда русских классиков, а об издательских реда­кторах-выдвиженцах и руководителях издательств (часто – крупных партий­ных работниках), подвергавших тексты жестокой идеологической правке. И все же примечательно, что даже после такой «селекции» для цензуры оставалось поле деятельности, о чем свидетельствуют приведенные выше документы.

***

      Когда рухнули надежды на скорую «мировую революцию», режим стал ис­пытывать некую потребность в «легитимности», создавая видимость законно­сти и  преемственности, – и великие имена российского прошлого для этого очень пригодились. Однако все это не было простым возвращением к дости­жениям и ценностям ушедшей российской культуры. Все классики мумифи­цируются, помещаются в музей мертвых форм. Происходит — по уже цитиро­ванному выше Алену Безансону – своего рода «псевдоморфоз» – извращен­ное подражание, особый вид имитации[34].

      Делая «культурное лицо», в том числе и перед западной «розовой» интел­лигенцией, режим мог позволить себе отдельные культурные акции (в том чис­ле и в издательском деле), не всегда совпадавшие с текущими потребностями идеологии. Это давало повод для выражения признательности и благодарно­сти со стороны прирученной интеллигенции, расценивавшей как благодеяние даже неуничтожение чего-либо из старой культуры («могли бы ведь и все уничтожить!»). Подобно тому как забота о сохранении некоторых памятников старинного зодчества почитается заслугой государства (даже если большая часть им же и уничтожена), так и выпуск классической литературы (пусть в урезанном виде) вменяется ему в заслугу и свидетельствует о заботе о благе подданных…

     Таким образом, режим создает строго ранжированную «официальную анто­логию», в которую наряду с подлинными художественными ценностями вхо­дят романы современных «советских классиков», «назначаемых» на самом вер­ху. Они подверстываются под прежнее классическое наследие, которое отбра­сывает на них тень своей сакральности в глазах читателей.

     Насколько же безобидны и безвредны оказались для власти эти «игры с классикой»? Один из современных писателей склонен считать нас «свидете­лями поразительного исторнко-культурного феномена». Провозгласив себя на­следницей всех национальных богатств, допустив классическое наследие в сфе­ру школьного образования и массового чтения, «враждебная гуманизму и спра­ведливости власть оказалась беззащитной перед неуправляемой, как оказалось, силой этого “оружия”»[35]. В известной мере автор прав, хотя все-таки в этом высказывании отчетливо видны следы традиционно-сакрального и несколько преувеличенного представления о непобедимости и всесокрушительности Слова, художественного в особенности. Причины гибели режима, конечно, бо­лее сложны… Не следует все же забывать, что процесс «освоения» классиче­ского наследия постоянно находился под жестким идеологическим контролем, был строго дозирован.

      Щедрин писал как-то, что «русская литература возникла по недосмотру на­чальства». Перефразируя эту фразу применительно к советскому времени, можно было бы сказать, что литература – как современная, так и прошедших веков, включая классическую, – могла существовать только благодаря его, на­чальства, приказу.