Блюм А.В. Существует ли возможность реставрации цензуры в России?

Поставленный вопрос относится к разряду тех, которые принято называть «вечными» и сугубо риторическими. Исчерпывающе ответил на один из подобных вопросов одному не в меру пытливому журналисту Марк Твен: «А вот на этот вопрос я могу ответить сразу: не знаю». В.В.Розанов в одной из статей 1916 г., когда до полной ликвидации даже тех зыбких гарантий свободы слова и печати, которые существовали в России с 1906 г., оставалось чуть более года, заметил: «Вопрос о цензуре никогда не был спокоен в России. Под ней всегда чувствовалась зыбкая почва, точно – «трясина», об этом были страстные споры, здесь ничего не было ясно доказано».

Итак, цензура – это «наше всё». Почти как Пушкин, а может еще больше. Во всяком случае – старше, как считал герой набоковского «Дара» поэт Федор Годунов-Чердынцев. уверявший, что «в России цензура появилась прежде литературы». Заглянув недавно в Интернет и поискав на слово «цензура», я обнаружил с некоторым удивлением, что эта лексема, то есть слово во всей совокупности его лексических значений, встретилась за последние два года более 500 тысяч раз, гораздо чаще, чем прежде, причем в самых неожиданных семантических коннотациях. Такая частотность говорит сама за себя. Правда, этот термин авторы толкуют вкривь и вкось, часто в метафорическом значении этого слова, понимая под ним любые способы регулирования высказываний и их публикации. Сама семантика слова «цензура» относится к числу самых нечетких и аморфных; под него можно подверстать всё. что угодно, поскольку элементы регламентации в коммуникативной сфере существовали и существуют форме в любом обществе: все дело в ее характере – латентной или брутальной, в конечном счете – в степени ее интенсивности. Под этим термином понимается практически любое вмешательство в процесс создания и распространения текста. Между прочим, этот же термин использован в классическом психоанализе для обозначения механизма, контролирующего лишь то, что уже подверглось чистке иной цензуры – той самой, что стоит на нуги превращения образов бессознательного в слова сознания. Между прочим, когда Фрейд открыл этот психический механизм и назвал его цензурой, он взял это слово из русской жизни, объяснив в одном письме 1897 г., что так называется «несовершенный инструмент царского режима, препятствующий проникновению чуждых западных идей». Хотя почему только западных? Своих тоже хватало…

Можно насчитать не менее трех десятков значений этого слова, начиная с автоцензуры (синонимы – самоцензура, внутренняя цензура, внутренний редактор, внутренний цензор), заканчивая цензурой издательств, редакций периодических изданий и других каналов коммуникации, проводящих ту или иную политику, цензурой общественного мнения, осуждающей определенные тексты из моральных или так называемых «политкорректных» соображений, «библиотечной», «книготорговой» «педагогической» и т.д.. вплоть до «семейной». Запрет может исходить вовсе не от начальства, а от той микросреды, в которой живет пишущий. – от участников дружеского круга или даже семьи.

Число способов давления на печатное и иное публикуемое слово можно увеличить во много раз. В силу многолетней традиции, в силу того, что цензура играла зловещую роль в истории человечества, это слово почти всегда вызывало отрицательный рефлекс. Оно. между прочим. зачастую оказывается удобным, когда требуется скомпрометировать своего политического противника в глазах публики. Тем не менее, как ни странным это покажется па первый взгляд, в нашей стране и в наше время оно неожиданно приобрело положительную семантическую окраску. Социологический опрос, проведенный в 2001 г.. показал, что 57 % населения полагало целесообразным введение официальной цензуры. Через три года число сторонников возросло: уже свыше 70 % (!) опрошенных считало, что необходимо вернуться к прежней советской практике и ратует за те или иные формы цензуры в средствах массовой информации . Правда, эта удручающая цифра нуждается в очень существенной коррекции. В памяти и воображении рядового потребителя информации, отвечающего на вопрос «Необходимо ли введение цензуры?», тотчас же возникает телевизионная реклама, мешающая ему комфортно смотреть какой-нибудь телевизионный сериал, или слишком откровенные, на его вкус, сцены в западных кинофильмах. Понятно, что если бы вопрос поставлен более корректно, например, так: «Согласны ли Вы с тем, что необходимо ограничить доступ к информации?» (а цензура занимается именно этим), то результат был бы иным.

Удивляться особенно нечему и по другой причине. Как сказал один известный поэт, «наша страна – подросток», я бы добавил. пожизненный, со всеми комплексами этого нежного возраста. Вспомним, что в Англии превентивная цензура, зафиксированная в «Акте о разрешениях», законе, принятом для предотвращения «злоупотреблений в печати», была отменена уже в конце XVII в.. а именно в 1693 г. Вспомним еще более известного поэта: «Что можно Лондону, то рано для Москвы». В России это произошло ровно на 300 лет позже – в 1993 г., когда появилась Конституция, запретившая цензуру в Российской Федерации. Если не считать 10-12 лет относительной свободы печати в период между двумя революциям 1905 и 1917 годов, тех самых, которых Ленин неизменно называл «позорным десятилетием», и примерно такого же срока, выпавшего на нашу долю (с 1991 по наши дни). Россия на протяжении многовековой своей истории никогда не пользовалась благами и преимуществами узаконенной свободы слова. Замечу, что эта цифра – 10-12 лет -полностью совпадает с той. которая отводится некоторыми историками на время либерализма, модернизации и реформ, проводимых в России, начиная с XVIII в., за которым непременно следует откат, сопровождаемый в лучшем случае застоем, а в худшем -тотальным террором.

Но не только массовый читатель или зритель ностальгирует по цензуре, да и по другим охранительным институтам советского времени, с которыми ассоциируется желанное слово «порядок». И в годы перестройки, и даже в наше время порою звучат ностальгические «плачи по цензуре», исходящие из круга самих писателей, правда, тех, в основном, которые были в свое время прикормлены властью, обеспечены большими тиражами и другими благами в качестве «инженеров человеческих душ», занятых «формовкой» советского читателя. По их словам, на оселке цензуры советского времени они. якобы, оттачивали и совершенствовали свое мастерство, прибегая к «эзопову языку» и другим ухищрениям, умевшим, как язвительно сказал однажды Иосиф Бродский, «ботать на эзоповой фене». Цензура, по их словам, помогала им воспитывать в читательской среде искусство «метафорического чтения», вызывая определенные аллюзии, цепь опасных и нежелательных сближений, то. что в лексике самого Главлита звучало как «неконтролируемые ассоциации».

Эта. надо сказать, весьма популярная в последнее время точка зрения, вряд ли имеет под собой какие бы то ни было основания и восходит к народнической еще установке прошлого века: «Чем ночь темней, тем ярче звезды». Цензура – особенно в той форме, которую она приобрела в советское время, – одно из самых страшных изобретений человечества, есть, по моему мнению, абсолютное зло. и не содержит в себе никакого положительного опыта, как. по утверждению Варлама Шаламова в «Колымских рассказах», пет его для человека и в лагерной жизни. Настоящему художнику слова нет надобности создавать себе внешние препятствия для полноценного творческого самоосуществления: говоря попросту, он придумает сам себе такую «зубную боль в сердце» (Генрих Гейне), которую ему не доставит ни один, даже самый жестокий и изощренный цензор.

На все эти «плачи» следует ответить словами М.А.Булгакова, возвысившего свой голос против всевластия цензуры в знаменитом отчаянном письме в Коллегию ОГПУ с требованием отправить его «Правительству СССР» (март 1930 г.). Примечательно, что первый читатель этого письма Генрих Ягода особое внимание обратил на следующие две фразы, жирно подчеркнув их: «Борьба с цензурой, какой бы она ни была и при какой власти она ни существовала, мой писательский долг, также как и призыв к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что если кто из писателей вздумает доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода…»

Под цензурой в строгом смысле слова следует понимать, на мой взгляд, систематический, целенаправленный и всеобъемлющий контроль, устанавливаемый государством (в странах со светским режимом) или официальной церковью (в теократических государствах) над деятельностью средств информации посредством особых мер более или менее насильственного характера.

Непременным условием существования цензуры является особая система административных учреждений (цензурных комитетов, управлений, и т.д.). необходимая для исполнения указанного выше предназначения. Другими словами, о цензуре в точном смысле слова можно говорить лишь тогда, когда существует «контора», которая, по социологическим законам (так называемому «второму закону Питера»). сама рождает себе работу, оправдывая необходимость своего существования и все большего расширения. Административные структуры, созданные на определенное время и для конкретных целей, имеют мистическую способность к самосохранению. Остальные значения самого слова «цензура» носят условный, метафорический характер. За неимением особого термина, обозначающего все оттенки последовательного стеснения слова, можно говорить о более или менее жестком ограничении свободы высказываний, регулировании и давлении на СМИ со стороны различных структур, а главное -манипулировании ими.

Давление на СМИ стало проявляться отчетливо в последние два-три года, совпавшие, на мой и не только на мой взгляд, с медленным, пока еще тягучим и мягким переходом не рельсы застоя и авторитаризма.

Какие же тенденции и признаки заставляют крайне настороженно и с опаской следить за современным состоянием свободы слова? За недостатком времени, я ограничусь лишь их перечислением:

1) Использование так называемою «административного ресурса». Речь идет об использовании властными структурами различных методов и способов давления на неугодные средства информации. Например: регулярные обследования, по стилистике скорее напоминающие ордынские налеты, помещений редакций, насильственное выселение из арендуемых или принадлежащих средству информации зданий: создание рептильной прессы, субсидируемой администрацией; исключение из федеральных программ помощи в книгоиздании, отказ государственными чиновниками в предоставлении информации. документов и т.д.

2) Методы экономического давления, которые также использует администрация. В частности: бесконечные проверки финансовой деятельности, малообоснованные иски в суд по поводу публикации статей, затрагивающих якобы «честь и достоинство» того или иного чиновника, что. в свою очередь, при сервилизме судов, приводит нередко к разорению газет и прочих средств массовой информации: давление на предпринимателей, размещающих рекламу в неугодных средствах информации. Им намекают, что при заключении крупных контрактов это обстоятельство будет «принято во внимание».

3) Подкуп – открытый или замаскированный – владельцев того или иного органа печати и создание корпуса журналистов, готовых, как говаривали в советское время, «выполнить любое задание партии и правительства». И. наконец, четвертый, самый «эффективный» -применение криминальных методов борьбы с оппозиционными журналистами, проще говоря – физическое их уничтожение. Бернарду Шоу принадлежит афоризм, звучащий немного жутковато, по крайне актуально в наши дни: «Убийство – это крайняя форма (или степень) цензуры».

Особый сюжет – охрана так называемых «гостайн». Современная Россия, объявившая себя «правопреемницей» ушедшего режима, взявшая на себя долги и прочие обязательства Советского Союза, вместе с этим унаследовала, к сожалению, одну из самых печальных традиций – традицию умалчивания, дозированной информации, сокрытие истинного положения вещей. Особенно эта дурная традиция чувствуется при освещении экологической тематики. Публикации, посвященные острым экологическим проблемам, правда, появляются в печати довольно часто, но. как правило, уже после свершившейся экологической катастрофы, когда «дело сделано». Все-таки прогресс…

Кроме того, существует ряд опасностей, хотя и не столь наглядных, но которые подстерегают нас в последние годы. У власти есть способы создания кажущейся свободы слова и печати, ее имитации с помощью создания особых ниш. своего рода «резерваций» или интеллектуальных «заповедников». Она может милостиво разрешить некоторым бумажным средствам информации полную свободу самовыражения и даже острую критику в свой адрес -например, газетам «Московские новости». «Новая газета» и некоторым другим, впрочем, в последнее время очень немногим. Можно вывести такую закономерность: чем уже и немногочисленнее аудитория читателей, слушателей или зрителей, тем большая степень свободы гарантирована средствам информации. Это правило относится и к так называемым «толстым» литературным журналам. Однако, как мы знаем, они сейчас дышат на ладан: тиражи их снизились с нескольких сотен тысяч экземпляров, которого они достигали в годы всеобщей эйфории, до 4-5 тысяч. Власти они все же необходимы: во-первых, для утехи интеллектуалов, но. что еще более важно, – для демонстрирования своей толерантности перед западной общественностью, которая чрезвычайно болезненно реагирует на все случаи преследования печати.

Но эти прагматические (точнее циничные) игры тотчас же заканчиваются, когда речь заходит о таких средствах информации (телевидении преимущественно), которые действительно оказывают влияние если не на общественное мнение, то хотя бы на сиюминутные настроения толпы, которая теперь стала называться изящным словом «электорат». Власть прекрасно поняла, что тот, кто владеет телевидением, владеет всем, в том числе и человеческой глупостью. Поэтому к телевещанию она относится особенно ревниво, ликвидируя, как только представляется малейшая возможность, оппозиционные каналы.

Справедливости ради следует все же заметить, что административные и иные структуры имеют порой косвенное отношение к существующему порядку вещей. Не менее важно (и опасно!) стремление пишущих немедленно оказаться «впереди прогресса», опережая порой интенции власти, обнаруживая стремление погибнуть от всеобщей готовности. Отмечу еще одну особенность. Режим и отдельные его представители спокойно терпят острую критику в свой адрес, вплоть до прямых разоблачений. Однако все это не производит на них ровным счетом никакого впечатления. Еще Герцен в середине XIX в. проницательно заметил: «Недостаточно свободы слова: нужна еще свобода слуха». Вот последнее—то почти полностью отсутствует. Тотальная глухота, как власти, так, увы. и подданных, сводит все критические выступления практически к нулю. Если контаминировать две известные русские поговорки в одну, то получим следующую: «Что написано пером, то горохом об стенку».

Что же дальше? А вот этого нам знать не дано… Любые пророчества и прогнозы в нашей стране, да и не только нашей, я думаю, бессмысленны. хотя, надо сказать, опасность восстановления «Министерства правды», если вспомнить Оруэлла. сохраняется. Эти ампутированные органы способны к регенерации как у некоторых видов рептилий, отбрасывающих в минуту опасности свой хвост. Разумеется, всё зависит от изменения социально-политической ситуации. При худшем варианте, первое, что сделает придя к власти сторонник авторитарного или какого-либо другого жесткого режима. восстановит в том или ином обличье цензурный контроль над средствами массовой информации. Нынешнее же положение в этой сфере крайне неопределенно и неустойчиво, балансируя между двумя тенденциями, одна из которых направлена на максимальное осуществление права на ничем не ограниченное высказывание, а другая – на свертывание   такого права. При этом обе эти тенденции находят и сторонников, и противников.

В отличие от информационных ситуаций предшествующих эпох, современная. как полагают многие, резко и принципиально изменилась в результате появления нового феномена – «мировой паутины». повсеместного распространения Интернета, который исключает какой бы то ни было административный контроль. Но столкновение с ним тотчас же породило массу проблем, с которыми не знают что делать не только в нашей стране, но во всем мировом сообществе. Возможности Интернета, внушают, конечно, «осторожный оптимизм», но это тема особого разговора.

Итак, в отличие от некоторых моих коллег, полагающих, что цензура в России уже давно восстановлена, я все-таки думаю, что до этого еще не дошло, если, конечно, иметь в виду предложенное выше описание ее как особого института, созданного властью. Иное дело, что пространство свободы на наших глазах все больше и больше скукоживается на манер шагреневой кожи. Боюсь, однако, что будущий историк российской цензуры. заинтересовавшийся постсоветским периодом, найдет немало материала для исследования. Вспомним замечательного поэта Николая Глазкова. которому, кстати, приписывается создание слова «самиздат» – он еще 40-е годы облекал свои непубликуемые сочинения в особые рукописные книжки и писал на обложке – «Самсебяиздат»:

   Я на мир взираю из-под столика.

   Век двадцатый, век необычайный.

   Чем ты интересней для историка,

   Тем для современника печальней.

XXI век, судя по его началу, к сожалению, тоже будет не менее «интересен для историка»…Один остроумный человек как-то заметил: «Я понимаю, конечно, что развитие идет по спирали, но кто сказал, что следующий виток будет обязательно сверху?». Этот парадокс имеет, увы, прямое отношение к нашему прошлому и, быть может, еще большее – настоящему и будущему.