Блюм А.В. Закат Главлита: Как разрушалась система советской цензуры: документальная хроника 1985–1991 гг.

[168]

В свое время Освальд Шпенглер предрекал «закат Европы» в своей нашумевшей книге с тем же названием. Тогда нашлось немало сторонников, разделявших его концепцию о замкнутости и неминуемой гибели цивилизаций. Но вряд ли даже 15—20 лет назад кто-нибудь поверил бы, что в течение нескольких лет в СССР будет разрушена до основания система тотального контроля над словом, напечатанным или произнесенным в публичной аудитории. Казалось, Главлит (Главное управление по делам литературы и издательств, затем менявшее не раз свои названия, последнее из которых — Главное управление по охране государственных тайн в печати), созданный 6 июня 1922 г., будет существовать вечно, как, впрочем, и коммунистическая система и империя, которым верой и правдой он служил в течение семидесяти лет[1].

Для будущего историка эти 5—6 лет покажутся, наверное, мгновением, но для нас, современников, они уплотнены до невероятной степени, ибо не только каждый год, но и месяц, неделя и даже день кардинально меняли политическую и культурную ситуацию.

Об этом написано уже немало, но до сих пор нет даже предварительной сводки материалов, зафиксировавших постепенный распад «империи лжи». Создавалась она, конечно, идеологическими структурами партии, но практический контроль осуществлял именно Главлит с его органами на местах (республиканскими, городскими и областными управлениями). Распад происходил на наших глазах, и сами факты публикации запрещенных ранее текстов, появление в печати табуированных имен и т.д. говорили сами за себя, выступая в роли знаков наступающих перемен. Однако не менее важно рассмотреть проблему с другой стороны, как бы «изнутри», а именно — проследить, как разрушалось постепенно само «Министерство правды», если вспомнить знаменитый роман Джорджа Оруэлла «1984», в котором изображено учреждение, поразительно напоминающее советский Главлит.

Проблема эта не так проста, как может показаться на первый взгляд, ибо осложнена (не без помощи самого Главлита) тотальной засекреченностью цензурных документов и, что еще более страшно и непоправимо, — их уничтожением. В 1990 г., когда уже неминуем был крах Главлита, высокопоставленные его чиновники стали охотно давать интервью, утверждая в них, что документы цензуры или не сохранились, или

[169]

не представляют особого интереса. Один из таких руководителей (В. А. Солодин) на вопрос журналиста: «Не предполагает ли Главлит сделать достоянием свою историю?» — отвечал так: «Такое намерение у нас в принципе есть. Я думаю, что это будет большим ударом для историков, которые говорят об „ужасной” деятельности Главлита… Цензура не загубила ни одного по-настоящему талантливого произведения»[2]. Забегая немного вперед, скажу: по-видимому, для того, чтобы оправдать это совершенно ложное утверждение, Главлит тогда же приказал подвергнуть уничтожению особо опасные, с его точки зрения, документы. В том же 1990 г. было разослано на места секретное распоряжение «Об архивах Главлита», в котором предписывалось «вопрос о делах с „Перепиской с партийными и государственными органами республики (края, области) по основным вопросам деятельности цензуры” решить с архивными органами… об исключении их из „Описей дел постоянного хранения”, установив ему временный срок хранения не более 3-х лет и предоставить право руководителям местных органов уничтожать эти дела по своему усмотрению»[3]. Тогда же, в августе 1990 г., когда уже был принят первый, союзный еще «Закон о печати», всем начальникам управлений был разослан еще более красноречивый циркуляр: «Часть пересмотренных дел будет предложена государственному архиву к уничтожению, так как документы эти утратили практическое значение и по заключению комиссии не имеют научной и исторической ценности (копии приказов, сводки вычерков, переписка с местными органами по вопросам цензуры, докладные записки, справки по проверке деятельности цензоров и ряд других»[4]. Замечу, что перечислены как раз те документы, которые представляют особый интерес для историка.

В конце 1991 г. органы цензуры были распущены. В «Ликвидационном деле» Леноблгорлита сохранились «утвержденные отборочные списки документальных материалов и акты на уничтожение секретных документов», «акты о выделении документов и дел на уничтожение» за 1928—1991 гг.[5] Но еще в 1979 г. начальник Ленинградского управления Б. А. Марков в письме в Главлит просил пересмотреть «примерную номенклатуру дел». «Практика Ленинградского управления, — писал он, — показывает, что только за последние 3 года цензорами сделано около 7000 вычерков (купюр на цензорском жаргоне. — А. Б.). Учитывая, что, как правило, каждый вычерк оформляется на отдельном бланке, а в месяц количество вычерков часто превышает 250, получается, что в течение трех лет Управлением должно быть заведено 30—40 дел». Далее он приводит такой «серьезный» довод в пользу своего предложения об уничтожении документов: «Для этого потребуется иметь дополнительные железные шкафы и помещение. Исходя из этого, просим рассмотреть вопрос о предоставлении права ряду Управлений уничтожить цензорские вычерки после получения от Главлита СССР заключения на сводку»[6]. Разрешение, конечно, было получено…

Тем не менее, в делах цензуры, несмотря на огромные затруднения в получении права на их просмотр, остались документы, которые сейчас

[170]

позволяют более или менее полно и адекватно реконструировать последние акции и сам процесс распада органов Главлита. В основном мною использованы дела Главлита и Леноблгорлита, хранящиеся соответственно в Государственном архиве Российской федерации (ГАРФ) и Санкт-Петербургском государственном архиве литературы и искусства (ЦГАЛИ СПб). Каждый год публикуемой далее «летописи» начнем с краткой его характеристики и указания на «знаковые тексты» — произведения художественной, философской и публицистической литературы, размывавшие информационную плотину, созданную Главлитом на пути проникновения их к читателю, — без претензии, разумеется, на полноту, и, тем более, исчерпываемость таких списков. Затем приводятся документы цензурных инстанций, демонстрирующие их действия в той или иной ситуации.

ГОД 1985-й

Генеральным секретарем стал «молодой», по меркам старцев из Политбюро, М. С. Горбачев. На апрельском пленуме ЦК КПСС он выступил с не совсем обычным докладом. Впервые прозвучали слова о «приоритете общечеловеческих интересов и ценностей над классовыми», «человеческом факторе» и т.д.

Появился лозунг «ускорение», а еще более важно то, что в конце года замелькали термины «перестройка» и «гласность» — не впервые, надо сказать, в российской истории: они звучали еще в конце 50-х годов прошлого века — во время подготовки «великих реформ». Это вызвало пристальный и сочувственный интерес к Горбачеву творческой преимущественно интеллигенции, что ясно проявилось на декабрьском съезде писателей РСФСР. Однако завеса над правдой не была поколеблена хоть сколько-нибудь, но в воздухе повеяло чем-то необычным.

Новых текстов, расширяющих дозволенные прежде рамки, в этом году так и не появилось. Цензурные органы продолжали давить печать и литературу, как ни в чем не бывало. В том же апреле, когда состоялся «исторический» пленум ЦК, начальник Леноблгорлита издал приказ «Об итогах работы семинаров в 1984—1985 гг. и об организации цензорской учебы в 1985—1986 гг.», в котором, в частности, говорилось: «Наступает ответственный период в жизни страны. В преддверии XXVII съезда КПСС, который откроет перед советским народом новые исторические горизонты в подъеме социалистического народного хозяйства, науки и культуры, дальнейшего повышения благосостояния трудящихся, от цензора требуется повышение политической бдительности, высокое чувство ответственности за порученное дело, глубокие знания нормативных документов, умение правильно ориентироваться в современной обстановке»[7].

В сентябре появился еще более красноречивый приказ этого же цензурного начальника «О повышении требовательности при приеме материалов на контроль»: «На основании решений директивных органов приказом Главлита СССР от 11.01.79 г. установлен четкий порядок приема на контроль печатной продукции от организаций.

Именно благодаря ответственности и требовательности к работе только за 8 месяцев 1985 г. было отклонено 62 работы общим объемом 116 учетно-издательских листов (далее перечисляет организации— институты и другие учреждения,

[171]

издания которых были запрещены.— А. Б.).

… Приказ Главлита СССР требует от местных органов усилить внимание к издательской деятельности, не допускать выпуска литературы, предпринятого в нарушение установленного порядка, а каждый случай отступления цензоров от требования нормативных документов о порядке выпуска литературы рассматривать как серьезное нарушение служебной дисциплины». В конце приказа названы цензоры, хорошо выполняющие свои обязанности, за что они вознаграждаются суммой 30 р.[8] Конечно, это случайное совпадение, но интересно, что эта цифра, известная еще по Евангелию, всегда фигурирует в приказах о награждении цензоров за «добросовестную работу». Может быть, в этом был оттенок мрачного юмора?

Об отсутствии перемен в деятельности цензурных органов наглядно свидетельствует история прохождения в ней верстки ленинградского сборника «Круг» 25 октября 1985 г. Появление этого сборника связано с играми, которые органы КГБ вели с молодым писательским андеграундом, — в частности, важную роль в этом играл генерал Олег Калугин, ставший впоследствии видным демократом, а тогда работавший заместителем начальника Ленинградского управления КГБ. Поступившая на цензуру верстка сборника вызвала массу нареканий Леноблгорлита, особенно за то, что «многие поэты испытывают определенную „слабость” к религиозным мотивам, всячески эксплуатируя их». Претензии вызвала повесть Б. Улановской «Альбиносы» только за то, что «Улановская вскользь, но с удовольствием упоминает Ремизова»[9]. Крайне показательно, что «Избранное» известного писателя-эмигранта А. Ремизова было однажды издано в СССР (за 7 лет до этого эпизода), но «с удовольствием» вспоминать его имя не рекомендовалось, хотя фраза и звучала вполне невинно: «Начало октября, а пруд замерз (холодина зверющий, — как любил говорить Ремизов)». Но примечательно вот что: верстка все же была подписана к печати в тот же день, а в тексты практически не внесено изменений, если не считать нескольких купюр в «религиозных» стихах.

ГОД 1986-й

В феврале состоялся XXVII съезд КПСС, усиливалась кампания гласности. Но дальше провозглашения лозунга дело практически не двигалось: основы и принципы коммунистического строя не подвергались сомнению. «Второй человек» в Кремле — Егор Лигачев, руководивший идеологией и пропагандой, — по-прежнему призывал писателей и журналистов к «партийности». Первой ласточкой приближающейся весны стал апрельский номер журнала «Огонек», приуроченный к очередной годовщине рождения В. И. Ленина. Выдержан он в традиционных тонах, украшен, начиная с обложки, большим количеством репродукций картин и фотографий с изображением вождя мирового пролетариата… Но внутри номера читатели с удивлением обнаружили подборку «Стихи разных лет» Н. Гумилева, приуроченную к 100-летию со дня его рождения. Произведения этого поэта не печатались в СССР с 1921 г., когда поэт был расстрелян Петроградской ЧК, даже упоминание имени Гумилева, как свидетельствуют многочисленные документы,

[172]

изгонялось из курсов истории русской литературы и иных книг. Естественно, автор предисловия смог ограничиться в биографической справке лишь таким эвфемизмом: «Жизнь Н. С. Гумилева трагически оборвалась в августе 1921 г.» Этот номер «Огонька» стал бестселлером: к удивлению продавцов газетных киосков, его скупали (и автор этих строк в том числе) в десятках экземпляров. По одному этому факту можно судить об уровне «гласности» в то время.

Об этом же свидетельствует освещение в средствах массовой информации трагического события, случившегося через 4 дня после выхода в свет «гумилевского „Огонька”», — чернобыльской атомной катастрофы 26 апреля. Информация о ней дозволена была властью с большим опозданием, и приказано было всячески преуменьшить ее последствия. Это привело к тому, что граждане Киева вывели с собой на первомайскую праздничную демонстрацию детей с непокрытыми головами (между прочим, временами шел дождь).

В июне 1986 г. на Восьмом съезде писателей выступил поэт Е. Евтушенко, призвав к переменам в области идеологии, но наиболее острые его высказывания были изъяты при публикации речи в «Литературной газете». На это же время приходятся встречи руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства, внушившие некоторые надежды. Стали муссироваться слухи о скорой «реабилитации» Б. Пастернака с его романом «Доктор Живаго», об издании в ближайшее время произведений русских писателей-эмигрантов, в частности, В. Набокова, но до конца года ничего существенного так и не произошло: интеллигенция по-прежнему читала «сам» и «тамиздат».

Лишь в осенних номерах «Знамени» появился давно написанный А. Беком роман «Новое назначение», но гораздо большее впечатление произвела на интеллигенцию рецензия будущего мэра Москвы экономиста Г. Попова в журнале «Наука и жизнь» (1987, № 4), в которой впервые советский строй был охарактеризован как «административно-бюрократическая система».

Однако эта система, неотъемлемой частью которой были органы цензуры, сопротивлялась и не сдавала свои позиции. Приведу лишь один, но в высшей степени красноречивый цензурный эпизод, связанный с попыткой ленинградского журнала «Нева» опубликовать роман В. Дудинцева «Белые одежды» в первом номере 1987 г. Тяжба с редакцией тянулась около двух месяцев (ноябрь-декабрь 1986 г.), хотя, по цензурным правилам, верстку журнала следовало просмотреть и подписать в течение 10 дней. Начальник ленинградской цензуры Л. Н. Царев обнаружил в ней «серьезное нарушение требований — на роман В. Дудинцева „Белые одежды” не было представлено разрешение органов КГБ», о которых идет речь в романе. Как известно, он посвящен разгрому школы генетиков в конце 40-х годов и зловещей роли, которую эти органы играли в этом. Цензор был готов подписать верстку в том случае, если редакция или представит разрешение КГБ, или вообще снимет этот роман из номера. Времена все же изменились: редактор журнала Б. Н. Никольский отказался выполнить требования цензуры и забрать верстку, рассматривая ее действия как самоуправство и беззаконие (случай немыслимый даже несколько месяцев назад). Правда, разговаривал он с начальником цензуры на его же языке: «Поскольку в романе идет речь о нарушениях законности, которые в свое время были преданы гласности и осуждены партией, то судьбу

[173]

романа могут и должны решать только партийные органы. Как известно, такая позиция была согласована с отделом пропаганды ОК КПСС.

Напоминаю Вам, что верстка журнала „Нева” № 1 находится в Леноблгорлите с 18 ноября с. г., за это время я неоднократно в устной форме получал обещания, что вопрос о подписании номера должен решиться со дня на день. В результате сроки выпуска журнала сорваны. Исходя из всего вышесказанного, я настаиваю на подписании верстки журнала „Нева” № 1 в представленном виде. Отказ от подписания верстки с романом В. Дудинцева я вынужден буду рассматривать как нарушение статьи 47 и статьи 50 Конституции СССР, что противоречит линии XXVII съезда партии, направленной на всемерное развитие социалистической демократии»[10].

Дело дошло до Обкома КПСС, КГБ СССР и Главлита, было дано указание не чинить препятствий, и верстка журнала была, наконец, подписана. Более того, начальник Леноблгорлита Царев, с которым и шла вся эта переписка, видимо, получив выволочку за задержку номера, обещал «со своей стороны принять меры к ускорению изготовления тиража номера, находящегося в производстве в типографии „Печатный двор”. Тираж будет отпечатан в конце января»[11].

Номер «Невы» вышел все же с опозданием; появление романа В. Дудинцева произвело впечатление первого серьезного прорыва в информационной блокаде. Впервые в негативном виде были выставлены органы тайной политической полиции, до того «неприкасаемые».

Другие знаковые тексты 1986 г.: январь — повесть В. Астафьева «Печальный детектив», июнь — роман Ч. Айтматова «Плаха»; в декабре первый прорыв на родину В. Набокова (роман «Защита Лужина»).

ГОД 1987-й

Построенное казалось бы на века здание «Министерства правды» дало первые трещины, но все же устояло. Тем не менее, вслед за январскими «Белыми одеждами», весенние номера «толстых» литературных журналов совершили еще два прорыва: в «Новом мире» были опубликованы «Дети Арбата» А. Рыбакова, а в «Знамени» — повесть А. Приставкина «Ночевала тучка золотая…».

Другие знаковые тексты: январь — «Зубр» Д. Гранина; март — поэма А. Ахматовой «Реквием»; июнь — повесть М. Булгакова «Собачье сердце», «Котлован» А. Платонова; июль — «Погорельщина» Н. Клюева.

Необычайной популярностью начали пользоваться прибалтийские газеты на русском языке (особенно издания «Саюдиса» и рижская «Атмода»), привозимые в Москву, Ленинград и другие крупные города России. В «Огонек» пришел В. Коротич, сделавший его самым «перестроечным». Постепенно взошла звезда «Московских новостей». Начал выходить небольшой журнал «Век XX и мир», ставший вскоре очень популярным.

Под влиянием событий и, разумеется, указаний идеологического аппарата, Главлит вынужден был, хотя и крайне неохотно и с большими оговорками, освобождать одно за другим издания от самого страшного бича — предварительной цензуры. В делах Главлита — сотни стереотипных ходатайств редакций

[174]

издательств, журналов и газет с просьбами о таком освобождении.

Как правило, они удовлетворялись, но с таким характерным разъяснением Главлита, посылаемым в местные инстанции: «Вам следует сообщить о принятом решении редакторам указанных газет и установить за изданиями постоянный последующий контроль, а также вести разъяснительную работу с ответственными сотрудниками редакций по нормативным документам»[12].

Руководителям местных отделений предписывалось внимательно следить за изданиями и, в зависимости от их направления, принимать окончательное решение. Действия цензуры в этом, как и во многих других случаях, с трудом поддаются какому-либо логическому объяснению. Так, например, в июне Главлит принял такое решение: «Предложение об освобождении от предварительного цензурного контроля литературы по юриспруденции, филологии, философии, психологии, выходящей в издательстве Московского университета, а также литературы Всесоюзного гос. института кинематографии по искусствоведению в настоящее время не может быть принято»[13]. Провинился почему-то сельскохозяйственный журнал «Уральская нива» (Свердловск), который: «в конце 1981 г., в соответствии с письмом Главлита об усилении ограничений по сельскому хозяйству, был взят на контроль». Далее в документе сообщалось: «…освобождать его от предварительного контроля в настоящее время считаем нецелесообразным»[14].

Сделан был ряд незначительных послаблений в «Перечне запрещенных к  опубликованию  сведений», весьма, надо сказать, характерных. Так, только в июне 1987 г. вышел особый главлитовский циркуляр: «Разрешается публиковать сведения о объеме выпускаемой в дни коммунистических субботников продукции гражданского назначения». Позволено было слегка приоткрыть завесу тайны над событиями войны в Афганистане: «Разрешается публиковать сведения о действиях ограниченного контингента советских войск на территории Демократической Республики Афганистан: об отдельных случаях ранений и героической гибели советских военнослужащих при выполнении ими боевых заданий и о фактах награждений советских воинов за боевые подвиги, героизм и мужество, проявленные при проведении боевых действий, оказании интернациональной помощи ДРА, об увековечении памяти погибших (без указания их численности)»[15]. Ослабив несколько политико-идеологические вожжи, цензура судорожно цеплялась за последнее свое прибежище — охрану государственных, военных и экономических тайн. Правда, тогда уже Главлит вынужден был одергивать слишком ретивых и бдительных цензоров, действия которых выглядят настоящим анекдотом. Так, например, в феврале 1987 г. в протоколе «Перечневой комиссии» Главлита зафиксированы такие случаи «необоснованных цензорских вмешательств: цензор т. Тюрин снял подчеркнутое в следующем тексте: „Вы направляетесь в военную школу поваров в Новосибирске””, „Лена чуть-чуть не изменила своему мужу — благополучному штабисту-военному”. Из стихотворения „Подводной лодке в Невском устье привычны истины морей”. „Стороже-

[175]

вой—город юности. Две трети его жителей — двадцатилетние”[16]».

В последний по времени «Перечень сведений, запрещенных к опубликованию» (основной нормативный документ цензуры, состоящий из сотен параграфов), вышедший в 1987 г., вошли, тем не менее, такие красноречивые пункты: «Запрещено публиковать, в том числе и в художественных произведениях: 1. О численности населения, начиная с 1947 г. — по городу с населением менее 50 тысяч человек. 2. О деятельности органов госбезопасности и советских разведывательных органах. 3. Сводные абсолютные данные о преступности, судимости по району, городу и выше. 4. О местах ссылки, дислокации тюрем и колоний. 5. О применении труда лиц, лишенных свободы, на предприятиях, стройках и других объектах. 6. О повлекших за собой человеческие жертвы катастрофах, крупных авариях и пожарах. 7. Маршруты поездок, остановки, места выступлений и пребываний членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС»[17]. Комментарии, как говорится, здесь излишни…

В августе этого года начальник Леноблгорлита Л. Н. Царев подготовил для начальника Главлита «материал для выступления», в котором утверждал: «Органы цензуры строго руководствуются указаниями ЦК КПСС о невмешательстве в политико-идеологическое содержание публикуемых материалов. По Ленинградскому управлению таких вмешательств в 1987 г. нет.

Вместе с тем, некоторые авторы и работники средств информации, не всегда правильно понимая вопросы расширения демократии, гласности, пытаются иногда „пробить” публикацию материалов, содержащих сведения, подпадающие под ограничения Перечня». Он сетует на то, что редакторы и авторы стали игнорировать требования цензуры. «К сожалению, есть редакторы, которые огрехи в собственной работе, любые задержки в производстве книги стараются списать на цензуру. Недовольство авторов, писательской общественности такие редакторы стараются перенести на отношения с сотрудниками цензуры. Мы ведь прекрасно понимаем, что в случае громкого конфликта „общественное мнение” заведомо будет настроено против цензуры, „как антидемократического института”».

Он же демагогически пытается, с одной стороны, взвалить всю вину за пропуск «закрытых сведений» на редакторов, а с другой — обосновать необходимость собственного существования: «… знание редакторами хотя бы основных положений Перечня помогло б избежать в 1986—1987 гг. более 100 цензорских вмешательств в Лениздате, 50 — в „Советском писателе”, 7 — в „Детской литературе”, 9 — в „Науке”. Одним словом, более 170 раз могли быть обнародованы сведения ограниченного распространения, составляющие предмет служебной или государственной тайны»[18].

Парадокс же заключается в том, что сам этот пресловутый «Перечень» (в архивах он хранится под грифом «Совершенно секретно») составлял всегда тайное тайных и никогда не предоставлялся в распоряжение редакторов. Остается загадкой: как они могли избежать «нарушений», не зная, что же именно объявлено в нем тайной?

Хотя печати дозволено было, наконец, касаться эпохи Большого Террора и ужасов сталинщины, тем не менее, время от времени редакции одергивались и предостерегались про-

[176]

тив «увлечения крайностями». В этом смысле показательна публикация запрещенных прежде стихотворений О. Мандельштама, в изобилии ходивших в «самиздате», в 9-м номере журнала «Юность». Публикаторы под давлением цензурных инстанций не решились опубликовать полностью знаменитое стихотворение 1933 г. «Мы живем, под собою не чуя страны…», за которое автор поплатился первой ссылкой в Чердынь и Воронеж в 1934-м, ограничившись первыми тремя строфами. Еще более показателен опубликованный в журнале текст стихотворения «Квартира тиха, как бумага…». Вторая строка — «не слышно в ней стало людей» — заменена на более безобидную и нейтральную: «простая, без всяких затей». Но еще более красноречива купюра, отмеченная, правда, целой строкой точек. Выпущены два четверостишия, резко ме­няющих тональность стихотворения:

Бойчей комсомольской ячейки,

Студенческой песни наглей,

Рассевшись на школьной скамейке,

Учить щебетать палачей.

Какой-нибудь изобразитель,

Чесатель колхозного льна,

Чернила и крови смеситель

Достоин такого рожна.

Какой-нибудь честный предатель,

Проваренный в чистках, как соль,

Жены и детей содержатель

Такую ухлопает моль.

Впервые полностью стихотворение опубликовано только в 1989 г. в «Московских новостях».

ГОД 1988-й

Основные знаковые тексты: январь-апрель — публикация в «Новом мире» романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба»; январь-апрель— роман Б. Пастернака «Доктор Живаго»; апрель — «Чевенгур» А. Платонова; март — «Дар», май — «Другие берега» В. Набокова; апрель — «Крутой маршрут» Е. Гинзбурга; июль — «Слепящая тьма» А. Кестлера; август — «Факультет ненужных вещей» Ю. Домбровского; декабрь — «Жизнь и приключения Ивана Чонкина» В. Войновича.

Каждая такая публикация рассматривалась как победа над тоталитарным режимом, как новый отвоеванный плацдарм в необъявленной войне власти со своим народом. Отсутствие острых материалов в очередном номере популярного издания типа «Огонька» порождало в среде интеллигенции легкую панику: а вдруг они побеждают? Оглавление журналов читалось как сводка боевых действий.

В январе появилась пьеса М. Шатрова «Дальше… дальше… дальше». В ней впервые в литературе выведены на сцену Троцкий и другие персонажи, о которых ранее говорить было просто запрещено, но сама пьеса отражала романтическое представление о Ленине и революции, распространенное в некоторых кругах либеральной интеллигенции («плохой Сталин загубил дело хорошего Ленина»).

Начался небывалый журнальный бум: редакции соревновались между собой в смелости, объявляя публикацию в ближайших номерах все более и более заманчивых для изголодавшегося российского читателя текстов. Тиражи журналов увеличились в три-четыре, а порой и в десять раз. Интеллигенция тратила порой на подписку до четверти своей зарплаты — совершенно невероятная для какой-либо иной страны ситуация.

Московские юристы Батурин, Энтин и Федотов разработали свой проект закона о печати, который в штыки был встречен партаппаратом. Они смогли опубликовать его только в газете «Молодежь Эсто-

[177]

нии» (22 октября 1988 г.). Позднее им удалось издать его — в сущности, нелегально, в обход цензуры — в виде отдельной брошюры и раздать членам Верховного Совета. Партийные функционеры называли его «отрыжкой демократии», «болотным огоньком буржуазных свобод». Инициативный проект долго саботировался депутатами, обсуждение его затягивалось до немыслимой степени…

Под влиянием событий в политической жизни страны, которые стали вскоре неуправляемыми, Главлит издал в этом году ряд крайне противоречивых распоряжений. В постановлении Коллегии «О новом подходе к содержанию контролируемых материалов», принятом 31 марта, отмечено, что цензурные органы «правильно в целом понимают свои задачи, но вместе с тем при контроле материалов по содержанию имеются серьезные недостатки: в отдельных случаях без достаточных оснований ставились вопросы перед партийными органами, в некоторые материалы по рекомендации Главлита вносились исправления, имелись случаи недостаточно острой, а порой неоднозначной оценки материалов…»[19].

В этом году продолжался процесс освобождения изданий от ига предварительной цензуры, причем местным цензурным инстанциям предоставлялось право самим «решать вопросы об освобождении от предварительного контроля или возвращении на контроль освобожденных ранее местных периодических изданий и отдельных передач радио и телевидения, если это будет признано необходимым»[20]. Действовала политика «кнута и пряника»: последний мог быть заменен первым, если редакции позволяли себе слишком многое…

В конце года здание Главлита дрогнуло еще раз: пытаясь спасти себя, свою власть и привилегии, его руководители разработали «Генеральную схему управления системой охраны государственных тайн в печати» — коренную реформу и «перестройку» органов цензуры. В частности, предложено было всем местным управлениям сократить штаты и частично перейти на «хозрасчетную работу». Это было что-то новое: предлагалось заключать контракты с издательствами и редакциями, которые обязаны были сами оплачивать труд цензоров, исходя из количества проверенных ими печатных листов. Установлена была даже такса за каждый просмотренный лист. Но на деле гигантская машина (по нашим данным, только штатных работников цензуры насчитывалось свыше 25 тыс.) практически не потерпела урона. Так, в ноябре 1988 г. руководитель ленинградской цензуры Л. Н. Царев сообщил в Главлит, что им «пересмотрена структура управления с учетом создания хозрасчетного подразделения по контролю научно-технических и художественных изданий с количеством 16 единиц. При этом 16 единиц предложено исключить из существующего штатного расписания — 80 единиц. Объем платных изданий, по нашему предварительному подсчету, в год может составить около 30 тыс. учетно-издательских листов, что обеспечивает необходимую нагрузку на каждого цензора»[21].

О судорожных попытках сохранить свои права, подвергнув Главлит лишь косметической перестройке (это, кстати, наблюдается и в других репрессивных органах — КГБ и т.д.), свидетельствует и ноябрьский приказ его начальника, по которому были лишь перетасованы неко-

[178]

торые управления и отделы центрального аппарата. Например, из нескольких отделов велено было создать единое «Управление по контролю поступающей в СССР иностранной литературы, сосредоточив в нем работу по осуществлению контроля поступающих из-за рубежа изданий в целях предотвращения распространения в стране антисоветских, антикоммунистических изданий»[22].

Под самый занавес, 31 декабря 1988 г., началась ликвидация «книжного ГУЛАГа» — пресловутых спецфондов крупнейших библиотек, в которые на десятилетия были спрятаны десятки и сотни тысяч книг, журналов и газет (например, только в одной Государственной публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина спецфонд содержал свыше полумиллиона экземпляров). Об итогах работы, начатой еще в 1987 г., было доложено в ЦК КПСС заведующим Идеологическим отделом ЦК А. Капто:

«Управление по охране государственных тайн в печати при СМ СССР сообщает, что в соответствии с постановлением ЦК КПСС от 13 января 1987 г. межведомственная комиссия в составе представителей Главлита СССР, Министерства культуры СССР и Госкомиздата СССР закончила работу по пересмотру „Сводного списка книг, подлежащих исключению из библиотек и книготорговой сети” и частично „Списка лиц, все произведения которых подлежат изъятию”.

За период с марта 1987 по октябрь 1988 г. возвращено в общие фонды библиотек 7930 изданий, оставлено в спецфондах 462 издания явно антисоветского характера, содержащие клевету на В. И. Ленина, КПСС, Советское государство и советский народ, белогвардейские, сионистские, националистические издания».

Одновременно, как сообщалось в докладной записке, Главлит предлагал вернуть в общие фонды библиотек произведения писателей-эмигрантов третьей волны, но только те из них, которые изданы в Советском Союзе, — В. П. Аксенова, Г. Н. Владимова, В. Н. Войновича, В. П. Некрасова, Е. Г. Эткинда, А. Д. Синявского и др. В общие фонды возвращались запрятанные немногочисленные книги А. И. Солженицына, изданные в СССР до насильственной его высылки в 1974 г.

«Главлит СССР, — говорилось далее, — просит также поручить межведомственной комиссии в прежнем ее составе провести работу по переводу из спецфондов в общие фонды библиотек русскоязычных произведений авторов-эмигрантов, выехавших за рубеж в период с 1918 по 1988 год. Это около 600 авторов. В числе их ряд известных писателей, таких как И. А. Бунин, В. Набоков, Н. Гумилев (как известно, он никуда не выезжал, а был расстрелян ЧК в августе 1921 г. — А. Б.), Е. Замятин, И. Бродский, философов и публицистов — Н. Бердяев, В. Ходасевич (еще одно свидетельство образованности одного из главных партийных идеологов, назвавшего поэта «философом и публицистом». — А. Б.), Б. Зайцев и другие. Зарубежные издания этих авторов, частично попавшие к нам, подлежали изъятию и направлялись в спецфонды как произведения авторов-эмигрантов, хотя многие из них не носят антисоветского характера. Именно такого рода издания имеется в виду вернуть в библиотеки для общего пользования, руководствуясь при отборе критериями, которые были определены в упомянутом постановлении ЦК КПСС.

Идеологический отдел ЦК

[179]

КПСС полагал бы возможным поддержать предложение Главлита СССР. О результатах работы межведомственной комиссии доложить ЦК КПСС к 1 января 1990 г. Просим согласия»[23].

Согласие было милостиво даровано, но окончательно спецхраны, за исключением «ДСП» (литература для служебного пользования), были ликвидированы только в 1991 г.

ГОД 1989-й

Обозначим снова основные «знаковые прорывы»: февраль — повесть Г. Владимова «Верный Руслан»; февраль-март — роман «1984» Д. Оруэлла; ноябрь-декабрь — книга Р. Конквеста «Большой Террор». Примечательно, что только спустя четыре года после начала перестройки и гласности стали возвращаться произведения А. Солженицына. Хотя ранее и появлялись некоторые отрывки из его сочинений и небольшие публицистические произведения, с основными вещами Солженицына долго не знали что делать. Вернее, знали: «не пущать». Началась публикация самого опасного произведения — «Архипелага ГУЛАГ» в «Новом мире», что еще больше подняло тираж этого журнала. Это был страшный удар по режиму: после него практически не оставалось ни табуированных имен, ни табуированных тем.

В этом же году впервые было дозволено, наконец, касаться не только зверств сталинщины, но и посягнуть на «святое имя» основателя государства. Этот знаковый прорыв, имевший ни с чем не сравнимое значение, начался, по-видимому, с публикации в журнале «Октябрь» (№ 6) повести В. Гроссмана «Все течет» и заметок В. Солоухина «Читая Ленина» (журнал «Родина». № 10). Особенность этого периода — массовая републикация текстов, прежде запрещенных и ходивших в «самиздате», или вообще неизвестных русскому читателю. Потоком хлынула литература русского зарубежья: книги И. А. Бунина (в частности запрещенные ранее «Окаянные дни»), М. А. Алданова, Д. С. Мережковского, Н. А. Бердяева, Л. П. Карсавина и др. «Сам»- и «тамиздат» превращались, если можно так сказать, в «тутиздат». Но собственно книгоиздательского дела, в связи с царившей еще государственной монополией, громоздкостью и страшной неповоротливостью, эти веяния почти не коснулись: по-прежнему единственным пристанищем для этого колоссального потока оставались журналы.

Политико-идеологическая цензура в этом году хотя и со скрипом и отдельными выпадами, сходила практически на нет, но разрешительная виза на издание оставалась по-прежнему обязательной. Последний, как можно полагать, случай политико-идеологического контроля обнаружен в донесении, посланном в Главлит 15 марта 1989 г.: «О незаконном размножении (речь, конечно, идет о тиражировании, но звучит замечательно! — А. Б.) и мерах, принятых по акту проверки»: «вскрыты факты незаконного размножения книги Саши Соколова „Палисандрия”, издательство „Ардис” (Анн Арбор, г. Мичиган, США, 1985 г., на рус. яз.) в ленинградском объединении „Электраппарат”». Генеральный директор объединения отреагировал «на сигнал», лишив двух работниц множительного участка премии за январь. Помимо того, «за ослабление контроля за работой операторов зав. сектором техниче-

[180]

ской документации Асаулюк Л. А. объявлен выговор, административной комиссией при Василеостровском райисполкоме г. Ленинграда она оштрафована на 15 рублей». Времена все же изменились: раньше она получила бы, наверное, 15 лет…

Однако ленинградский цензор выслал в Главлит и особое «Заключение» по поводу романа Саши Соколова «Палисандрия» (опубликован он был только в 1991 г. в журнале «Октябрь», № 7—8). В частности, в нем есть и такой пассаж, написанный в стилистике недавнего прошлого:

«Нельзя обойти вниманием и тот факт, что автор упоминает в грязном контексте имена В. И. Ленина (стр. 95, 144, 145, 146), Н. К. Крупской (стр. 145), К. Цеткин (стр. 62), Д. Ибарури (там же), Ф. Кастро (стр. 128) и некоторых других. Огульное охаивание руководителей КПСС и советского правительства, государственных деятелей разных стран, революционеров, писателей, поэтов, артистов на страницах романа не знает границ. Автор не скупится на оскорбительные эпитеты в их адрес, на уничижительные оценки их деятельности. В произведении в один негативный ряд выстраиваются, помимо перечисленных выше, Хо Ши Мин, Кекконен, Суслов, Пельше, Маяковский, Зыкина, Пугачева и т.д. и т.д., всех не перечислишь. И вместе с тем кажется удивительным, что такие личности, как Сталин, Берия, Гитлер удостаиваются у автора более или менее нейтральных эпитетов.

Все вышесказанное дает основание утверждать, что роман „Палисандрия” ни в коей мере не отвечает требованиям советской морали, крайне циничен по своей сути, искажает реальное положение дел и не обладает достаточной степенью объективности в отношении конкретных личностей.

Пропаганда и распространение его в СССР нецелесообразны»[24].

Но, справедливости ради, отмечу, что главным аргументом в свою защиту Главлит выставлял необходимость охраны государственных, военных и экономических тайн. 26 апреля 1989 г. во все управления было разослано такое предписание: «5 октября 1988 г. Главлитом была разработана Генеральная схема управления системой охраны государственных тайн в печати, предусматривающая использование принципов хозрасчета в деятельности органов Главлита СССР. По имеющимся в Главлите СССР данным, местными органами заключены договоры на спецредактирование (новый термин — слово «цензура» уже «стеснялись» произносить. — А. Б.) более 240 тыс. учетно-издательских листов на сумму более 700 тыс. рублей. Это позволило к настоящему времени на местах перевести на хозрасчет более 140 единиц, повысить зарплату значительной части работников управлений…»[25]. Далее приводится список 85 управлений Главлита на местах (республиканских и областных) в виде огромной таблицы, в которой указан общий объем предварительного контроля в листах, производимых каждым из них, и объем «спецредактирования». Например: «Ленинградское управление — общий объем 1 млн. 70 тыс. листов; объем „спецредактирования” — 215 тыс. листов» и т. д. В таблице выделены «передовые» управления и названы «отстающие», которые еще не приступили к переходу на хозрасчет.

В этом году понемногу начали раскачиваться книжные издательства — как старые государственные,

[181]

так и новые, появившиеся в результате закона о кооперативной деятельности.

ГОД 1990-й

Этот год можно назвать годом Солженицына. Наперегонки, часто повторяя и дублируя друг друга, журналы печатали основные его произведения — «Раковый корпус», «В круге первом»; сразу в нескольких журналах началась публикация нескончаемого «Красного колеса».

В аппарате Главлита царила настоящая паника… Вспомнив о власти слов, руководство сразу же решило срочно переименовать свою организацию, название которой вызывало, мягко говоря, крайне неприятные ассоциации. На базе Главлита был создан ГУОТ СССР (Главное управление по охране государственных тайн в печати — аббревиатура расшифровывалась, тем не менее, по-прежнему). В январе был разослан проект нового «Положения о Главном управлении по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР (ГУОТ СССР)»:

«Главное управление… в пределах своей компетенции осуществляет необходимые мероприятия по защите от разглашения сведений, составляющих государственную тайну, при публикации в средствах массовой информации (печать, теле- и радиовещание, экспозиции музеев и выставок, кино, материалы информационных агентств и др.), а также текстовых и аудиовизуальных материалов, предназначенных к вывозу за границу.

Деятельность по охране государственных тайн осуществляется в условиях гласности, открытости и с учетом обеспечения права граждан СССР на получение через средства массовой информации сведений о всех сферах деятельности Советского государства и жизни советского общества, а также другой общественно значимой информации.

Основными задачами Главного управления по охране государственных тайн в печати являются:

– организация и совершенствование единой в стране системы охраны государственных тайн в публикациях <…>;

– предотвращение распространения в стране поступающих по открытым каналам иностранных изданий и аудиовизуальных материалов, содержащих призывы к насильственному свержению или изменению существующего государственного и общественного строя, пропаганду войны, расовой, национальной, религиозной исключительности или нетерпимости, порнографию, подстрекательство к совершению иных уголовно наказуемых деяний. <…>

ГУОТ СССР в соответствии с возложенными на него задачами:

– осуществляет на договорных условиях спецредактирование материалов, средств массовой информации в целях выявления в них сведений, составляющих государственную тайну; в случае обнаружения таких сведений информирует об этом руководителей средств массовой информации, которые принимают окончательное решение о возможности их публикации;

– осуществляет выборочную проверку материалов средств массовой информации (после выхода их в свет) и в целях закрытия источников распространения сведений, содержащих государственную тайну, сообщает руководителям министерств, ведомств, организаций, учредителям, издателям, редколлегиям (редакторам) средств массовой информации об установленных фактах нарушений в области охраны государственных тайн; в отдельных случаях о фактах разглашения сведений, составляющих государственную тайну, в соответствии с дей-

[182]

ствующим законодательством информирует правоохранительные органы. <…>

В целях демократизации и гласности, при нем образуется на общественных началах Совет по делам государственных тайн в средствах массовой информации. В состав Совета входят представители заинтересованных ведомств, министерств, средств массовой информации, общественных и творческих союзов»[26].

Проект был разослан по всем управлениям и вызвал, надо сказать, весьма любопытную реакцию. Начальник Ленинградской цензуры ответил, например, что «в новых условиях, после выборов 4 марта, у исполнительных органов власти, принимающих на себя основные задачи по экономическому и социальному развитию, наши управления становятся вообще лишней административной единицей. Тем более, что с ликвидацией политической цензуры у нас утрачиваются управленческие функции по разрешению или запрещению материалов к печати, контролю деятельности полиграфпредприятий. Управления на местах становятся консультационными организациями, оказывающими методическую и другую помощь редакциям, средствам массовой информации, издательствам и издающим организациям». Еще интереснее ответил начальник мурманской цензуры, предложивший свой, «альтернативный», проект, считая, что предложенный ГУОТом «не отражает в должной мере перестроечных процессов, происходящих в стране, в обществе. Попытка под видом „спецредактирования” сохранить предварительный контроль противоречит Закону о печати, мнению общественности. <…> Встает закономерный вопрос: нужна ли государству такая система, в которой, по выражению В. Коротича, кормится огромное количество чиновников, иначе говоря — бездельников? <…> С упразднением предварительного контроля мы не сможем что-либо охранять. Охрана тайн в массовой информации становится делом их держателей — издательств и т.д.». Мурманский цензор считал, что «необходимо полностью уйти от дискредитированного наименования системы», и с горечью добавлял: «В последнее время ко всему иному негативу достоянием общественности стали еще и „цензорские трешки” за охрану государственных тайн в печати». Речь здесь идет о презрительном наименовании сумм, которые редакции выплачивали цензорам за просмотр материалов. ГУОТ рекомендовал установить определенную таксу за просмотр одного печатного листа: в Москве и Ленинграде по 4 р., а в провинции (видимо, там было меньше тайн?) — по 3. Мурманское управление, тем не менее, полагало, что органы цензуры должны сохраниться, но перейти на хозрасчет, причем «оплата наших услуг — не сдельно (за лист), а повременно (договорная сумма за месяц)»[27]. Такой вот «совместный бизнес»… Мы вам охраняем, вы нам платите.

Типовое положение об «органах ГУОТа» было вскоре разработано и легло в основу их деятельности. В «Положении о Ленинградском управлении ГУОТа говорилось о том, что оно исключительно на «договорной основе осуществляет рассмотрение и консультирование материалов в целях выявления в них сведений, запрещенных к опубликованию; в случае обнаружения таких сведений информирует об этом руководителей органов печати, осуществ-

[183]

ляет выборочную проверку материалов печати и других средств массовой информации региона после выхода их в свет, сообщает Главному управлению, руководителям организаций, редколлегиям органов печати об установлении фактов нарушений в области охраны государственных тайн в целях закрытия источников распространения таких сведений». Но по-прежнему руководители цензуры искали благословения партийных органов. Сообщая об изменении своих функций в Ленинградский обком КПСС, главный цензор города просил «рассмотреть целесообразность хранения документов с грифом „Секретно” и „ДСП”», добавляя, что «„Перечни” Главлита СССР издания 1987 г. и дополняющие его приказы утратили силу и подлежат уничтожению в установленном порядке»[28]. Согласие, разумеется, было получено… Славные органы торопились замести следы своей преступной деятельности.

В «Памятке цензору» по-прежнему фигурировали такие «объекты работы», как «рукописи, предназначенные к депонированию, экспозиции выставок, аудиовизуальные материалы, предназначенные к вывозу за границу»[29].

Тогда же всем редакциям было разослано «типовое письмо»: «Леноблгорлит готов проконсультировать любой материал, представленный Вашей редакцией, и взять на себя ответственность за выполнение требований 5-й статьи „Закона о печати”». Имеется в виду статья, озаглавленная «Недопустимость злоупотреблений свободой слова»; в ней, в частности, запрещалось использовать печать «для разглашения сведений, составляющих государственную или иную специально охраняемую Законом тайну, призывов к насильственному свержению или изменению (последнее звучало наиболее неопределенно. — А. Б.) существующего государственного и общественного строя…».

Тем временем в Верховном Совете СССР продолжались бесконечные прения о «Законе о печати». После многомесячных дебатов, агрессивных выпадов партноменклатуры, почувствовавшей, что вместе со свободой печати земля окончательно уйдет из-под их ног, Верховный Совет СССР принял, наконец, закон «О печати и других средствах массовой информации» (опубликован в «Известиях» 20 июня, вступил в действие 1 августа). Прошел упомянутый выше проект трех независимых юристов, хотя и с некоторыми поправками. Суть закона сводилась к трем главным положениям: 1. Цензура СССР запрещена, печать свободна. 2. Предусматривается полная экономическая свобода издательской деятельности. 3. Отныне каждый гражданин СССР может основать свое собственное средство информации. Кроме того, большие надежды внушала статья 6: «Не допускается монополия какого-либо вида средств массовой информации (печати, радио, телевидения и др.) в масштабе страны, республики и отдельного региона». Замечу, что требование этой статьи не выполняется до сих пор, особенно в электронных средствах массовой информации.

Ряд журналов и газет вышел с шапкой на первых полосах и обложках: «Прощай, цензура?..» — со знаком вопроса и многозначительным и не очень уверенным многоточием в конце.

Тем не менее Главлит, хотя и переименованный, уцелел. Последний начальник его — В. Болдырев — выступил с разъяснени-

[184]

ем и весьма оригинальным предложением. «Наш сотрудник, — писал он в «Известиях» 26 августа 1990 г., — читает представленный ему на консультацию материал, информирует о наличии в нем охраняемых от разглашения сведений редактора издания, поскольку сам он лишен разрешительно-запретительных функций. Решение — публиковать ли материал в первоначальном виде или внести в него изменения, запросить заключение экспертной комиссии и т.п. — принимает редактор. Если наш сотрудник не заметил или не проинформировал редактора о наличии подобных данных в прочитанной им статье, то ответственность несет соответствующее подразделение Главного управления. Равным образом на наши органы ложится ответственность и за необоснованную, неправомерную оценку материалов и постановку вопроса о снятии сведений, не запрещенных к опубликованию».

Противоестественная и фальшивая ситуация, в которую были поставлены редакции, вполне очевидна. Цензурным органам оставалось жить немногим более года…

ГОД 1991-й

Весь тревожный 1991 г. шло давление на печать и иные средства массовой информации со стороны властных структур, особенно Верховного Совета СССР. Возникло явное стремление подмять под себя все каналы государственного телевидения (а иного еще не было), обвинить журналистов в «очернении», в попытках «дестабилизации» и прочих грехах. Год начался трагедией в Вильнюсе — захватом самозванным Комитетом национального спасения телецентра. И в дальнейшем, как мы видим, все попытки переворотов начинались с захвата телецентров, как раньше они начинались с захвата почты и телеграфа. В феврале группа демократически настроенных журналистов организовала Фонд защиты гласности.

Главлитовские инстанции в это время стремились лишь к самосохранению, не помышляя уже о политико-идеологическом вмешательстве. Да это стало уже практически невозможно, поскольку расплодившиеся в несметном количестве журналы и газеты явочным порядком обходили цензуру. Последняя надежда Главлита — охрана военных и экономических тайн.

Августовский путч поставил страну на грань катастрофы. Крайне показательно, что пресловутый ГКЧП одним из первых же указов 19 августа ввел жесточайшую предварительную цензуру, запретив все газеты, кроме откровенно рептильных официозов — для «собственного употребления». По центральному телевидению целый день транслировали балет «Лебединое озеро». Даже сейчас, когда исполняется знаменитый «Танец маленьких лебедей», кто-нибудь обязательно горько пошутит: «Неужели у нас опять очередной путч?» Некоторые западные корреспонденты и политологи были тогда поражены тем, что в такой огромной стране, на одной шестой Земли, на всем ее необозримом пространстве, буквально в течение двух-трех часов новоявленные «спасители отечества» заткнули рот печати и другим средствам массовой информации, если не считать отдельных героических попыток противостояния (особенно на радио — «Эхо Москвы», «Балтика» и др.). Ничего странного, впрочем, в этом не было: в нашей стране властвовала не подлинная свобода печати, а милостиво разрешенная, дарованная сверху «гласность».

Однако предшествующие пять лет не прошли даром: уже на следующий день, 20 августа, когда ис-

[185]

ход дела не очень был ясен, многие газеты, игнорируя постановление ГКЧП, вышли в свет, резко протестуя против насильственного захвата власти. После разгрома путчистов и их ареста окончательно скомпрометировавший себя Главлит (ГУОТ в новом наименовании) неминуемо должен был быть ликвидирован. Приведем документ, поставивший последнюю точку (если, конечно, она является таковой) в семидесятилетней истории Главлита.

«22 ноября 1991 г.

Министерство печати и массовой информации РСФСР

Об упразднении органов ГУОТ СССР и образовании органов Государственной инспекции

Во исполнение постановления Совета Министров РСФСР от 25 октября 1991 г. „Вопросы Государственной инспекции по защите свободы печати и массовой информации РСФСР” ПРИКАЗЫВАЮ:

Упразднить территориальные управления Главного управления по охране государственных тайн в печати и других средств массовой информации при Совете Министров РСФСР. <…>

Образовать на базе упраздняемых территориальных управлений региональные органы Государственной инспекции по защите свободы печати… в следующих городах: Москва, Санкт-Петербург, Тверь, Воронеж, Самара, Ростов-на-Дону, Екатеринбург, Новосибирск, Иркутск, Владивосток, Петропавловск-Камчатский.

Министр М. Полторанин»[30]

27 декабря был принят Закон Российской Федерации «О средствах массовой информации», заменивший прежний союзный «Закон о печати». Статья 3 «Недопустимость цензуры» гласила: «Цензура массовой информации, то есть требование от редакции средства массовой информации со стороны должностных лиц, государственных органов, организаций, учреждений или общественных объединений предварительно согласовывать сообщения и материалы, а равно наложение запрета на распространение сообщений и материалов, — не допускается.

Создание и функционирование организаций, учреждений, органов или должностей, в задачи либо функции которых входит осуществление цензуры массовой информации, — не допускается».

* * *

В 1921 г. один из «искренних большевиков» Г. И. Мясников, уверовавший в объявленный нэп и возможность некоторого смягчения режима, попробовал было выступить в защиту свободы слова и печати — именно поэтому он был исключен из РКП(б) «за антипартийную деятельность» (позднее ему удалось эмигрировать). Пришлось вступить тогда в полемику, носившую, естественно, односторонний характер, самому В. И. Ленину, и «поправить товарища». «Буржуазия (во всем мире), — писал он в августе 1921 г., — еще сильнее нас и во много раз. Дать ей еще такое оружие, как свобода политической организации (свобода печати, ибо печать есть центр и основа политической организации), значит облегчать дело врагу. Мы самоубийством кончать не желаем и поэтому этого не сделаем… Вы хотели лечить коммунистическую партию и стали хвататься за лекарство, несущее верную смерть…»[31].

Вот с этим надо полностью со­гласиться: как дальновидный политик, Ленин совершенно справедливо

[186]

увидел в призыве «еретика-коммуниста» величайшую опасность, ибо прекрасно понимал, что пока в руках партии сосредоточена монополия на информацию и власть над умами, до тех пор коммунистический режим и может функционировать. «Лечить» его действительно невозможно. Горбачев в начале перестройки, видимо, недостаточно глубоко изучил ленинские заветы, решив с помощью даже не свободы печати, а дозированной, спущенной сверху «гласности» очистить КПСС от «прогнивших элементов», придать ей «человеческое лицо», как будто это возможно сделать в принципе. В результате он постепенно терял контроль над сознанием масс, «гласность» стала приобретать характер неуправляемой реакции. Сказанное слово правды должно было неминуемо (как это и случилось) разрушить режим, основанный на лжи и двоемыслии. Верно сказано: «Одно слово правды весь мир перетянет».

Достаточно было двух-трех лет свободных «разговоров», как все кончилось. «Разговоры» убили режим, ибо он и был основан на них, — не столько даже на идеократии (власти идей), сколько на логократии (власти слов). У поэта Б. Слуцкого в одном стихотворении вырвалась фраза: «Слово — половина дела. Лучшая». Я бы сказал больше: в условиях России — единственная, если, конечно, «половина» может быть таковой. В российском менталитете, если учесть его литературоцентризм, слово становится синонимом дела, единственным его содержанием и смыслом.

Слово породило режим, оно же его и убило.

Борьба за свободу печати (экономической в особенности) в посткоммунистический период не входит в сюжет этой статьи, посвященной годам перестройки, хотя тоже представляет немалый и самый живой интерес.

Что же дальше? А вот этого нам знать не дано… Хотя, надо сказать, опасность восстановления «Министерства правды» сохраняется. Эти ампутированные органы способны к регенерации, как у некоторых видов рептилий. На следующий день после очередного сорвавшегося путча, 5 октября 1993 г., в некоторых газетах появились белые пятна на местах, запрещенных реанимированной предварительной цензурой; возникли как бы из небытия и чиновники бывшего Главлита, вспомнившие свой прежний опыт. И хотя во время объявленного чрезвычайного положения в Москве нарушались все права человека — правительство не вышло за рамки закона, введя предварительную цензуру (к счастью, на следующий день им же и отмененную), — сами действия цензоров были, как выяснилось, так нелепы и абсурдны, что вызвали волну вполне оправданного общественного возмущения.

Да это и неудивительно, если учесть, что некоторые чиновники расформированного Главлита были «трудоустроены» в созданные в конце 1991 г. Региональные инспекции по защите (!) свободы печати и информации. Вчерашние гонители и душители печати стали вдруг ее защитниками. Приведу только один разительный пример: не раз упоминавшийся выше Л. Н. Царев, работавший в Отделе пропаганды и агитации Обкома КПСС, «брошенный» партией в начале 1986 г. на ответственный участок и возглавлявший ленинградский Горлит вплоть до последних его дней, немедленно стал заместителем начальника Региональной инспекции по защите свободы печати. Приведенные выше документы ясно свидетельствуют о том, что в течение предшествующих 5 лет он ревностно исполнял свои обязанности, выступая с самых ортодоксальных партийных позиций: достаточно

[187]

вспомнить хотя бы отзыв о романе Саши Соколова «Палисандрия», по стилю напоминающий донос, посланный им в Главлит — и это в 1989 г. (!), когда многие табу были уже сняты. В 1994 г. он был повышен в должности и теперь… возглавляет Региональную инспекцию в Петербурге. Впрочем, это общая закономерность: бывшие партийные функционеры и руководители КГБ прекрасно освоились и устроились в новых условиях. (Другой показательный пример: начальником Петербургского управления КГБ был назначен печально известный в городе В. В. Черкесов, в застойные годы возглавлявший Следственный отдел КГБ и организовывавший высосанные из пальца судебные процессы против диссидентов; сейчас, после роспуска КГБ, он возглавил городское Управление контрразведки.) Поистине, «Россия — страна загадок»…

Административные структуры, созданные на определенное время и для конкретных целей, имеют мистическую способность к самосохранению.

В настоящее время все зависит от быстро меняющейся социально-политической ситуации. В посткоммунистический период наблюдаются систематические попытки власти воздействовать на печать теми или иными средствами: экономическими, главным образом, но отчасти и политическими, вселяют тревогу систематические нападки на независимую прессу, стремление подчинить себе каналы телевидения, невиданное ни в одной стране число журналистов, убитых при «загадочных обстоятельствах» (ни одно из преступлений властью не раскрыто).

Дурная бесконечность российской истории таит в себе опасность восстановления институтов цензурного контроля. И хотя справедливо утверждение: «история учит тому, что ничему не учит», но за незнание ее надо ставить двойки, причем как правителям, так и подданным.

Один остроумный человек как-то заметил: «Я понимаю, конечно, что развитие идет по спирали, но кто сказал, что следующий виток будет обязательно сверху?» Этот парадокс имеет, увы, прямое отношение к нашему прошлому и быть может еще большее — настоящему. Повторяемость нашей истории невольно заставляет закончить эту статью ее названием, но с вопросительной интонацией: «Закат Главлита?..»