Глава I. Система тотального контроля

К 30-м годам постепенно сформировалась многоярусная контролирующая машина – важнейшая составная часть “Министерства правды”. С течением времени создается всепроникающий контроль над словом печатным и публично произнесенным. Эта сложная многоступенчатая структура насчитывает пять, по крайней мере, уровней, или фильтров. По мере движения “наверх” любой текст претерпевал, как правило, существенную деформацию или вообще не появлялся в печати. Постепенно расширяясь и ужесточаясь, система сложилась в следующую, восходящую снизу вверх иерархию:

1. Самоцензура (синонимы – автоцензура, внутренняя цензура, внутренний редактор, внутренний цензор) – самоограничение в процессе создания текста, при котором автор руководствуются некоторыми табу, налагаемыми государством, обществом, спецификой читательской аудитории или собственным эстетическим вкусом и моральными принципами. Внутренняя цензура -это своего рода защитный механизм, предотвращающий от столкновений с цензурой внешней. Она существовала всегда, но применительно к советской эпохе самоцензура выражается в стремлении автора угадать идеологические, политические, эстетические и иные претензии, которые может встретить его рукопись во время прохождения в официальных контролирующих инстанциях (партийных идеологических сферах, государственной цензуре, редакциях и т.д.). Иногда ему это удается, иногда нет, несмотря на все старания, поскольку он не всегда достаточно хорошо знает “куда ветер дует”. С течением времени самоцензура становится главнейшим регулятором литературного и любого иного творческого процесса, а также необходимым условием самой возможности публикации текста или публичного его исполнения.

Начиная с 30-х годов, она постепенно входит в плоть и кровь подавляющего большинства авторов, что самым отрицательным образом сказывается на их творчестве. “Внутренний цензор” становится неотделим от цензора “внешнего”, причем первый из них нередко еще более строг, чем второй. Постоянная самоцензура приводит к тому, что писатель “исписывается”, теряет оригинальность, стремясь не выделиться, быть “как все”, он становится циничным, стремясь напечататься во что бы то ни стало; так случилось с некоторыми крупными писателями, блистательно начинавшими свой творческий путь в 20-е годы. Они прекрасно овладели искусством быстрого и бодрого “бега в мешке”, точнее бега в оковах.

2.  Редакторская цензура, осуществляемая сотрудниками издательств, журналов, газет, теле-радио-киностудий, театров и т.д. Надежда Мандельштам не без оснований полагала, что для писателя редактор пострашнее цензора: “У нас ведь не цензура выхолащивает книгу – ей принадлежат лишь последние штрихи, – а редактор, который со всем вниманием вгрызается в текст и перекусывает каждую ниточку”[1]. Руководители издательств, назначаемые из крупных партийных работников, и редакторы-выдвиженцы подвергают тексты жесткой идеологической правке, ничуть не уступая в этом смысле собственно цензурным инстанциям, а порой и превосходя их в своем рвении.

На этом же уровне роковую и зловещую роль играли руководители и функционеры так называемых “творческих союзов” – писателей, композиторов, художников и т.д., осуществлявших контроль за подведомственными им издательствами, редакциями журналов, выставками, зрелищными представлениями. К 40-50-м годам редакторы, как правило, уже подменяли цензоров, оставляя им контроль за соблюдением преимущественно “Военно-экономического перечня закрытых сведений”. Справедливости ради надо сказать, что среди редакторов встречалось немало талантливых, неравнодушных людей, пытавшихся противостоять идеологическому и политическому диктату: в 20-е годы – А.К.Воронский в “Красной нови”, в 30-е -“группа Маршака” в Лендетиздате, разгромленная тогда же, в годы “оттепели” – А.Т.Твардовский и его сотрудники в “Новом мире”, и др. Однако с течением времени воспиталась генерация советских редакторов, выступавшая против автора вместе с цензурой (порой – впереди ее) единым фронтом. Будучи образованнее цензоров, они представляли для писателей еще большую опасность, замечая то, на что первые не обратили бы внимания (“скрытое цитирование” запрещенных текстов, нежелательные аллюзии и т.п.). Редакторы крайне настороженно следили за тем, чтобы текст не вызывал цепь так называемых “неконтролируемых ассоциаций”, опасных и нежелательных сближений, хотя и не всегда достигали своей цели. Начиная с 40-х годов, отредактированный таким образом текст практически уже не вызывал цензурных претензий, если опять-таки не считать случайных нарушений “военной тайны”.

Наибольшую подозрительность редакторов вызывал подтекст произведения, то, что получило название эзопова языка, “фиги в кармане” и т.п. В подцензурных российских, в особенности советских условиях, чтение “между строк” за пространством текста, умение обнаружить скрытый, внутренний, “второй” смысл произведения и интерпретировать его – непременный и необходимый атрибут читательского сотворчества. Автор обращается к своему “читателю-другу”, рассчитывая на то, что такое сотворчество вызовет аллюзии и параллели, соотносимые с реалиями советской действительности.

Существует еще один вид “редакторской цензуры”, так называемая “журнальная”, когда круг авторов-единомышленников (по принципу “свой – не свой”), манера, стиль изложения, а главное, его “идеология” избираются редакцией – из дозволенных, разумеется, и весьма ограниченных пределов. Однако, в отличие от предшествующих 20-х годов и последующих эпох “оттепели” и “застоя”, в интересующий сейчас нас период, в условиях установившегося тотального террора, таковая практически стала уже невозможной: если не считать малозначительных оттенков, литературные журналы потеряли индивидуальность – как стилистическую, так, тем более, идеологическую.

3. Главлитовский контроль. Хотя система наблюдения за печатным словом вовсе им не исчерпывалась, Главлит играл принципиально важную роль, поскольку он сам и все его местные отделения и инстанции выполняли всю практическую работу. Не следует, как это бывает иногда, недооценивать роль целой армии главлитовских цензоров, считая их более или менее механическими исполнителями воли агитпроповских чиновников. Во-первых, от них все-таки многое зависело, во-вторых, именно они поставляли материал наверх об “антисоветских”, “вредительских” происках и настроениях в литературной и вообще информационной среде, что, в свою очередь, ужесточало идеологические требования. В атмосфере воцарившегося тотального страха это был процесс взаимной раскачки, подобно аналогичным процессам в деле массового физического истребления людей.

Главлитовская цензура занимала срединное положение в пятиуровневой системе тотального надзора за печатными и отчасти устными – по крайней мере, публично произнесенными, текстами: под ней, “внизу”, фильтры авторские и редакторские, над ней, “вверху”, полицейские и партийные указания, которые она неукоснительно выполняла. В результате такой многоступенчатой фильтрации “на выходе” должен был появиться уже дистиллированный текст, полностью соответствующий видам и намерениям власти. Без Главлита как государственно-административного института система не могла бы эффективно функционировать. Именно ему поручено было отсекать все, что хоть в малейшей степени противоречило последним идеологическим установкам. Если Сталин назвал советских писателей “инженерами человеческих душ”, то Главлит следовало бы назвать заводским ОТК (Отделом технического контроля), которому поручена проверка выпускаемого “изделия” на предмет полнейшего соответствия принятым требованиям и стандартам. Иное дело, конечно, что стандарты эти постоянно менялись, порою Главлит допускал “брак”, не поспевая за изменениями политической и идеологической линии, что влекло за собой соответствующие “оргвыводы”.

4. $ Карательная цензура $ органов тайной политической полиции – в это время ОГПУ/ НКВД/ МГБ, имевшими для этой цели в своем составе отдел Политконтроля (позднее его заменило 5-е управление КГБ). Заметим, что термин “карательная цензура” употребляется чаще всего в значении цензуры судебной, принятой во многих демократических государствах, когда ни одно произведение печати не может быть подвергнуто каким бы то ни было репрессиям иначе, чем по решению суда. Здесь термин употребляется в первоначальном значении этого слова и означает внесудебную расправу и всепроникающее тайное наблюдение за всем ходом литературного процесса и уже вышедшими произведениями.

На различных этапах роль таких органов неодинакова по значению. В 20-е годы, в период становления системы Главлита, они являлись в сущности сверхцензурными учреждениями, требуя на последующий контроль все вышедшие издания и проверяя их на предмет огрехов, допущенных штатными работниками самого Главлита. Ряд изданий, разрешенных последними, был впоследствии конфискован органами ОГПУ, и цензорам приходилось не раз каяться перед ними в допущенных упущениях, вызванных “притуплением классовой бдительности”. Фактически Главлит, формально находившийся в структуре Наркомпроса, подчинялся не столько ему, сколько службам госбезопасности, являясь своего рода их филиалом[2]. В определенной степени карательная цензура напоминает деятельность тайного сверхцензурного “Комитета 2-го апреля 1948 г.”, созданного Николаем I и в течение семи лет наводившего ужас не только на авторов,но и цензоров: мы вообще найдем немало сходных черт коммунистической цензуры и цензурной практики “эпохи мрачного семилетия” (1848-1855).

В 30-е годы, когда кадры сотрудников органов цензуры были подобраны, укреплены проверенными коммунистами и уже воспитаны соответствующим образом, роль политконтроля ОГПУ/НКВД не то, чтобы уменьшилась, но приобрела несколько иной характер. Хотя оба эти учреждения всегда работали рука об руку, между ними, начиная с 30-х годов, стал проводиться раздел сфер влияния и компетенции. Главлит стал отстаивать свое “священное право” допуска (или недопуска) в печать $ любого $ произведения, кем бы оно ни издавалось, пусть даже самими органами госбезопасности. Примечательна в этом смысле не удавшаяся попытка руководства ГУЛАГа освободить от предварительного контроля Главлита лагерные издания Беломоро-Балтийского комбината (ББК). Главлит Карельской АССР не раз обращал внимание на то, что в них (в частности, газете “Перековка”) наблюдается “идейно-политическая невыдержанность и разглашение гостайны”, публикуются сведения о количестве “трудпоселенцев” и заключенных, причем в заметках, написанных ими самими, “говорится о вшивости в лагерных бараках, искажающее действительность положения <…> В типографии не имеется ни одного коммуниста. Преобладающее большинство наборщиков – ученики-подростки, заключенные и бывшие заключенные, значительная часть – услонцев (так называли переведенных на строительство канала заключенных УСЛОНа – Управления Соловецких лагерей особого назначения. – А.Б.). Поэтому работу с типографским активом не удается вести, за исключением непосредственного обмена мнениями с руководителем типографии, который также бывший заключенный”[3]. В сентябре 1935 г. начальник карельской цензуры снова сообщает в Москву Уполномоченному п охране военных тайн в печати Ингулову, что “Бело-Балтийский комбинат НКВД, подчиняющийся непосредственно Главному Управлению Трудово-Исправительных лагерей НКВД СССР”, имеет в Медвежьегорске собственную типографию и печатает в ней 6 газет и ряд других изданий, распространяемых вне лагерей. Он жалуется на то, что “несмотря на неоднократные требования”, руководство ББК отказывается “подвергать все печатаемые материалы цензуре Главлита, ссылаясь на отсутствие директив ГУЛАГ НКВД”. Он считает, что продукция типографии должна подвергаться предварительному контролю наравне с другими полиграфическими предприятиями: “Мы предъявили требование установить при типографии нашего уполномоченного, но Управление ББК отказывается выполнить это требование”, и просит Ингулова “отрегулировать вопрос”. Ответ Москвы был вполне положительным: все издания ББК должны подвергаться отныне предварительной цензуре Главлита КАССР и доставляться в качестве обязательного экземпляра в Книжную палату: “ГУЛАГом НКВД дано распоряжение Белбтлагу о выполнении всех Ваших распоряжений по цензуре”[4]. В связи с этим была учреждена должность начальника Медвежьегорского райлита, которому и поручен был просмотр все готовящейся к выпуску продукции лагерной типографии.

Возможно, эта история была припомнена Ингулову, когда спустя 2 года спустя он подвергся аресту теми же органами НКВД, а затем расстрелян (см. ниже главу “Кадры решают всё…”) Все же в разгар Большого террора, в 1938 г., часть печатной продукции НКВД была освобождена от предварительного просмотра. Новый Начальник Главлита (Н.Г.Садчиков) прислал в Карелию следующее “уточнение”: “Разрешаем печатать без просмотра органами цензуры в типографии ББК НКВД для внутриведомственных нужд приказы Наркома Внутрених дел СССР генерального комиссара государственной безопасноcти т.ЕЖОВА Николая Ивановича, его заместителей, а также приказы по Беломоро-Балтийскому Комбинату и исправительно-трудовому лагерю”[5].

Не следует преувеличивать степени самостоятельности и независимости цензурного департамента от органов госбезопасности, но сам факт разделения функций отрицать все же нельзя. Ни одно произведение не могло уже выйти в свет без разрешения первого, как это было в 20-е годы, когда ряд партийных и ведомственных издательств освобождались от предварительной цензуры: потребовалось, как мы видим, специальное распоряжение по этому поводу даже для столь специфических, сугубо секретных и закрытых материалов.

Соблюдая видимость “законности”, госбезопасность стала, начиная с 40-х годов, запрашивать у Главлита заключения “экспертизы”, в тех случаях, когда необходимо было доказать “факт антисоветской пропаганды” (понимаемой, надо сказать, беспредельно) в книгах, обнаруженных при обысках, доставке из-за границы и т.д. Судя по документам, такие заключения Главлит выдавал по принципу ” чего изволите”, обнаруживая упомянутые “факты” практически в любых изданиях. Он же следил за тем, чтобы ни одна строчка, ни одно упоминание о “наших славных органах” не проникла в печать без санкции последних. Такая директива была разослана Главлитом на следующий год после его создания – в 1923 г., затем не раз повторяется в регулярно издававшемся “Перечне сведений, не подлежащих оглашению” -вплоть до последнего, изданного в 1987 г. В годы Нэпа изредка сведения такого рода все же попадали в печать, организатор Главлита Лебедев-Полянский даже пожаловался в 1926г., что ему “при работе с художественной литературой … приходится ожесточенно бороться с извращениями нашей советской действительности”, в частности – “изображением ОГПУ как застенка”[6]. Начиная с 30-х, такое, конечно, написать и, тем более, напечатать такое и в голову не могло прийти, но даже самое невинное упоминание этой организации требовало особой ее санкции (см. подробнее главу “Охрана гостайны”).

Что же касается непосредственного участия тайной политической полиции в надзоре за печатным словом, то функции ее сводились к следующим:

а) Прежде всего к профилактике, “упреждающим” действиям. Если Главлит имел дело с уже написанным текстом, а партийные идеологические структуры давали директивы пишущим, то, как писал Роман Гуль, задача Литконтроля заключалась в том., чтобы “…следить за тем, что могло быть написано, персонально освещать всех советских писателей, журналистов, пусть даже самых преданных режиму”. Он считает эту организацию “самой страшной, хотя бы потому, что работает она тайно”: “Писатели Запада не в состоянии даже приблизительно представить атмосферу провокации, слежки, шантажа, шпионажа и угроз, в которой живут советские писатели. Если когда-нибудь откроются архивы Литконтроля ОГПУ/НКВД/КГБ – картина порабощения литературы превзойдет самое невероятное воображение”[7].

В “профилактических” целях создается агентурная сеть из штатных, внештатных (а нередко и добровольных) помощников, внедряемых в творческие организации, издательства, редакции, типографии, студии, не говоря уже о собственно главлитовских органах. Последние настаивали, в целях “координации работы”, на том, чтобы ОГПУ регулярно сообщал об авторах, произведения которых решительно не могут увидеть света, независимо от их содержания. Вот одно из таких обращений в Главлит 1931 г.: “Ленобллит просит Вас поставить вопрос перед ОГПУ о выработке совместно с Главлитом ориентировочного списка авторов, которые безусловно не могут быть допущены к печатанию, и “сомнительных”, требующих более тщательного просмотра”[8].

б) Решающее значение имело мнение госбезопасности при подборе и расстановке кадров, о чем подробнее будет сказано далее. Не только каждый цензор, но и каждый редактор, занимавший более или менее ответственную должность в издательствах, редакциях газет, журналов и т.д., проходил тщательную проверку на предмет “идеологического и политического соответствия”. Учитывалось, разумеется, его классовое происхождение, особенно если оно “скрывалось”, “утаивалось”, участие в “оппозициях” 20-х годов и т.д. В случаях обнаружения так называемых “цензурных прорывов” наказания и репрессии против виновников уже не ограничивались чисто административными мерами – выговорами, понижением в должности или увольнением. Порою дело заканчивалось передачей его “соответствующим органам”. Уже в 1931 г.Главлит разослал по всем своим инстанциям секретную депешу, в которой требовалось “обратить внимание на необходимость усиления и заострения большей классовой бдительности”, поскольку “враг не дремлет”. В ней подчеркивалось, что “последние постановления партии и правительства устанавливают партийную и уголовную ответственность за пропуск в печати антисоветских изданий или материалов, искажающих советскую действительность, а также за печатание сведений, носящих секретный характер”[9]. Время от времени Главлит рассылал циркуляры, угрожающие и авторам и цензорам “привлечением по суду по ст.58-10 УК РСФСР” (антисоветская пропаганда и агитация” за разглашение гостайны. Арестам порой подвергались не только наборщики и корректоры, допустившие “контрреволюционную опечатку”, но и цензоры, не обратившие на нее внимание при допуске в печать.

в) Ближайшее участие принимала госбезопасность в так называемой “очистке” библиотек от “контрреволюционной литературы” и проверке фондов массовых библиотек. В каждую “тройку” по “очистке”, создаваемую в губерниях и областях, непременно входил представитель ОГПУ/НКВД, мнение которого было решающим. Составляя списки на изъятие литературы уже из всех решительно библиотек, Главлит непременно консультировался с “компетентными органами”. В 1939 г., например, получив один из списков литературы они ответили, что некоторые авторы книг (приводятся фамилии) “арестованы органами НКВД за контрреволюционную деятельность и осуждены. В отношении остальных авторов никакими компрометирующими материалами не располагаем”[10].

Регулярно следили сотрудники госбезопасности за спецх­ранами крупнейших библиотек и особенно за правилами допуска

к ним читателей. В ряде случаев читательские формуляры

спецхранов служили для них ориентиром “при разработке”

отдельных, “антисоветски настроенных” ученых: выбор ими книг

определенной тематики и тех или иных запрещенных авторов,

“прикрываемый научными якобы целями”, служил материалом для

обвинения в контрреволюционной деятельности.

г) Еще большую роль играли эти органы в делах иностранной цензуры, ведавшей допуском (точнее – недопуском) зарубежных печатных изданий в СССР. Ко всем цензорским пунктам, организованным на таможнях, при Главпочтамтах крупных городов и т.д., через которые шел основной поток зарубежной литературы, обязательно прикомандировывался сотрудник госбезопасности, следивший уже за работой самих уполномоченных Главлита. Кроме того, он учитывал факты более или менее систематической присылки “антисоветской” литературы определенным лицам, которые затем соответствующим образом “разрабатывались” в оперативном порядке. Порою эти факты играли затем зловещую роль в их судьбах.

На практике трудно провести границу, разделяющие сферы деятельности органов цензуры и госбезопасности. В 1952 г. в ЦК рассматривался проект, согласно которому Главлит вместе со всеми своими структурами должен быть передан в систему Министерства безопасности СССР (так оно тогда называлось), но, в связи с замешательством, наступившим после смерти “вождя”, эта идея была оставлена в стороне; все же некоторое время в 1953 г. Главлит находился в ведении МВД.

5. Идеологическая цензура, осуществляемая партийным руководством. Ему принадлежало как первое, так и последнее решающее слово, определявшее судьбы авторов и их произведений, а также издательств, журналов, газет и иных средств информации, оно давал “установки”, неукоснительно выполнявшиеся Главлитом. Такая цензура осуществлялась, выражаясь на партийном жаргоне, на уровне “принятия решений” идеологическими структурами партии, прежде всего отделами и управлениями ЦК, носившими в в разные годы разные названия: Агитпроп, Культпроп, Управление пропаганды и агитации, Идеологический отдел и т.п.[11]. На первых порах они еще “стеснялись” признать за собой открыто цензурные функции, о чем с поразительной откровенностью писал один из видных агитпроповцев И.Вардин : “Выступая перед государственными органами по общим вопросам печати, подотделу печати ЦК приходится искать себе советский псевдоним (Главполитпросвет, Наркомпрос, Госиздат и т.д.)”[12]. В дальнейшем необходимость в такой маскировке отпала.

Подчинялись они обычно второму человеку в государственной и партийной иерархии – секретарю ЦК и члену Политбюро, курировавшему идеологическую сферу. Именно от этих структур исходили директивные указания, беспрекословно исполнявшиеся всеми цензурными и иными надзирающими инстанциями, сигналы, означавшие начало очередной политической или идеологической кампании. Время от времени раздавался сверху государственно-партийный рык, оформлявшийся в виде специального постановления ЦК – пускалась идеологическая “судорога”, если вспомнить пророчество Ф.М.Достоевского в “Бесах”. Применительно к нашему сюжету и времени главными из них были постановления ЦК ВКП(б) “Об издательской работе” (1931 г.), “О перестройке литературно-художественных организаций (1932), “Об издательстве детской литературы” (1933), “О литературной критике и библиографии” (1940), целая серия постановлений 1946-1948 гг., учинивших погром в литературе и искусстве, начавшаяся печально известным докладом Жданова и постановлением “О журналах “Звезда” и “Ленинград”. Помимо таких генеральных “судорог”, пускались и более мелкие, но также повергавшие в панику всех, причастных к печатному слову. Для партии “мелочей не бывает”, особенно когда речь идет об идеологии. Она вникала буквально во всё. Вот названия некоторых постановлений : “О недостатках журнала “Крокодил” и мерах его улучшения” (1951), “О фактах грубейших политических искажений текстов произведений Демьяна Бедного” (1952) и т.п. В ряде случаев постановления исходили от самого Политбюро ЦК ВКП(б)- например “О романе Мариэтты Шагинян “Билет по истории”, часть 1-я “Семья Ульяновых” (1938), иногда от Секретариата ЦК – “Об издании сборника стихов Ахматовой” (1940), “О контроле над литературно-художественными журналами” (1943) и т.д., или Оргбюро ЦК- “О журнале “Знамя” (1944).

Внимательно следили в ЦК за периферийными издательствами, “далекими от Москвы” , вплоть до того, что специального постановления удостоились Чкаловское и Читинское областные издательства, допустивших “ошибки” в издании сочинений

М.И.Михайлова (1952), поэта, переводчика и критика середины прошлого века, причисленного к лику революционных демократов. С точки зрения идеологов, включив в издания “”многие незрелые в идейном и художественном отношении произведения автора, а также большое количество переводов стихов забытых, малозначительных и даже реакционных иностранных поэтов”, издатели таким образом “принизили” и даже “скомпрометировали” светлый образ революционера-шестидесятника[13].

Во всех таких случаях Главлит приказывал всем своим местным инстанциям, допустившим “прорывы”, тщательно проработать выпущенные ЦК директивные материалы и “немедленно отреагировать”, то есть еще более усилить бдительность и ужесточить контроль. В отдельные периоды, например в годы войны и первые послевоенные годы, Агитпропу ЦК приказывалось не доверять столь важное дело Главлиту и взять на себя даже чисто цензорские функции, требуя на предварительный просмотр ряд изданий, особенно некоторые “толстые” литературные журналы, вышедшие из доверия. В постановлении Секретариата ЦК ВКП(б) 1943 г.обращено внимание на то, что Агитпроп плохо контролирует их содержание – “только в результате слабого контроля могли проникнуть такие политически вредные и антихудожественные произведения, как “Перед восходом солнца” Зощенко или стихи Сельвинского “Кого баюкала Россия”. Управлению пропаганды и агитации поручено “организовать такой контроль за содержанием журналов, который исключил бы появление в печати политически сомнительных и антихудожественных произведений”. Персональная ответственность ща содержание журналов “Новый мир”, “Знамя” и “Октябрь” возлагалась на руководителей Управления, причем самый опасный из них, “Новый мир”, должен был контролировать сам начальник Управления Г.Ф.Александров, а два других – его заместители[14]. Еще более ужесточилась такая практика после выхода августовского постановления 1946 г. ЦК о журналах “Звезда” и “Ленинград”.

Если Главлит фактически подчинялся Агитпропу ЦК, то его местные учреждения – соответствующим партийным органам. Так, утвердилась практика регулярного (не реже трех раз в месяц) проведения заседаний коллегий облгорлитов “для обсуждения вопросов принципиального характера” с обязательным присутствием на них представителей сектора печати обкома и политконтроля ОГПУ/НКВД[15].

На вершине пирамиды стояла фигура диктатора-генсека: приговор его был окончательным и не подлежащим обжалованию. От его каприза, прихоти зависела судьба произведений писателей, ученых и иных авторов, так же как и собственная их жизнь. Крайние формы приняло это в годы диктатуры Сталина, который, к несчастью, очень “интересовался” литературой. Он мог, как кошка с мышкой, поиграть с тем или иным писателем (как, например, с Пастернаком и Булгаковым), повелеть “сохранить” их, хотя и не печатать их произведений, мог на книге Андрея Платонова написать одно слово:”сволочь” и т.п. От прихоти одного человека зависела не только судьба книги, но и ее автора. “При Сталине всё было просто: нужно было только узнать, как он отнесся к той или иной книге”, – вспоминал впоследствии Эренбург[16]. Порою в чисто прагматических целях генсек мог сыграть роль государя, который “поправляет” слишком ретивых своих чиновников, – по примеру Николая I, который “высочайше” разрешил выпуск в свет и к представлению запрещенные первоначально московским цензурным комитетом “Мертвые души” и “Ревизор”. Такие неожиданные поступки вселяли в некоторых писателей мистическую веру в “мудрость” и “справедливость” правителя; возможно, именно такие цели оба они и ставили перед собой в подобных случаях.

***