Механизм ограничения информации в свете международной дискредитации СССР в начале 1930-х гг. (на примере Северного края)

         В 1929 г. в ведущих капиталистических странах Запада начался невиданный прежде экономический кризис. Весной того же года в СССР был утверждён 1-й пятилетний план, основой которого была индустриализация. В стратегии сталинской форсированной догоняющей модернизации индустриализация была бы невозможна без использования техники, технологии и специалистов из США, Великобритании и Германии. Их использование предполагало не только индустриальное преображение страны, но и утопическое стремление «догнать и перегнать» ведущие западные страны в производстве промышленной продукции. Задуманное предполагалось осуществить путём чрезвычайного напряжения сил советского народа, вплоть до самопожертвования. Такое чудо преображения преимущественно аграрной страны (4/5 населения СССР – жители сельской местности) в индустриальную, должно было произойти, в том числе, и за счёт резкого снижения уровня жизни. Это достигалось введением карточной системы, режимом централизованного перераспределения продовольственных ресурсов и мобилизационными методами использования трудовых ресурсов.

         Возникла парадоксальная ситуация. Ведущие страны Запада, в условиях экономического кризиса, были заинтересованы в снижении безработицы. А руководство СССР, в свою очередь, было заинтересовано в использовании технических достижений Запада. Разумеется, не бескорыстно, а за счёт поставки в западные страны леса, хлеба, пушнины и другого сырья. В этих внешнеэкономических операциях Северному краю была отведена роль «валютного цеха» страны. Значит, экономические интересы обоих сторон совпали. Однако существенное влияние на эти взаимоотношения оказывали идеологические разногласия. Тем более что в Москве находился «штаб мировой революции» – Коминтерн, в 1920-е гг. вмешивавшийся во внутренние дела стран Запада. Кроме того, в начале 1930-х гг. в ряде стран, в том числе и в СССР, наметилась тенденция перехода власти в руки политиков авторитарной и тоталитарной направленности. Налицо был кризис демократии, а значит, и кризис дипломатии мировых держав Запада.[1] Между тем, идеологический аппарат СССР убеждал свой народ, а через Коминтерн, и народ других стран в том, что капиталистический мир переживает последний кризис и крах его неизбежен. При этом предпринималось всё для того, чтобы скрыть наличие экономического кризиса.

           В этих условиях, некоторые политики и предприниматели США и Великобритании решили воспользоваться, как им казалось, благоприятной для них ситуацией. Следует сказать, что на Западе, на протяжении всех 1920-1930-х гг., регулярно появлялась и поддерживалась всевозможная информация, так или иначе компрометирующая СССР. В конце 1920-х гг. очередной «провокацией» стали два доклада, сделанные почти одновременно, сначала в Великобритании – членом парламента, консерватором Хилтоном Юнгом, а затем и в США – конгрессменом Гамильтоном Фишем. В них, СССР открыто обвинялся в использовании принудительного («арестантского») труда, главным образом на лесозаготовках в Северной России, в том числе и в Северном крае.

         И эти обвинения были обоснованными. В силу своего географического местонахождения – пограничного положения и удалённости от центра, а также сильных традиций царской ссылки, с первых лет советской власти главный лесозаготовительный район страны был превращён в одно из мест заключения непримиримых с режимом лиц. Уже в конце 1919 г. недалеко от Архангельска (ещё находящегося в руках Временного правительства Северной области), были созданы Холмогорский и Пертоминский концлагеря. Именно сюда карательные органы отправляли всех, кто был заподозрен в антибольшевистских настроениях. Позднее, кроме жителей северных губерний, здесь содержались кубанские и донские казаки, кронштадские матросы, члены небольшевистских партий, офицеры и солдаты Белой армии.[2] Ужесточение репрессивной политики государства вело к увеличению числа заключенных в лагерях. Так, в 1923 г. лимит наполнения Соловецкого лагеря особого назначения ОГПУ, организованного на базе Архангельского и Пертоминского лагерей, составлял 8000 заключённых.[3] С увеличением числа заключённых происходило ограничение информации, касающейся деятельности этого лагеря. Позднее, со второй половины 1920-х гг., сообщение о каких-либо лагерях (без соответствующей санкции спецотдела ОГПУ/НКВД) приравнивалось к разглашению государственной тайны.[4]

 События конца 1920-начала 1930-х гг. вели к усилению цензурных ограничений. В результате сталинской коллективизации, преследовавшей целью не только уничтожение кулачества как класса, но и использование огромной армии «трудсилы» в качестве «спецколонизации» северных и восточных окраин СССР, только за период с февраля 1930 года по январь 1933 года в Северный край было выслано около 400 тысяч «кулаков-переселенцев» и «адмссыльных».[5] Большая часть трудоспособных спецпереселенцев была направлена на предприятия лесопромышленного комплекса (ЛПК) Северного края. Так, средний процент задействованных в лесной отрасли составлял 65,3% от общего числа сосланных.[6] При этом в Северо-Двинском, Архангельском и Няндомском округах и Коми АО на лесозаготовки приходилось от 75 до 90% численности высланных семей.[7] Из них 34,5 тыс. семей передавались тресту «Северолес», 5 тыс. – тресту «Комилес».[8]

Все сведения, касающиеся ссыльных, а также наличия системы лагерей, не подлежали разглашению и приравнивались к государственной тайне.[9] Так, в краткой «Инструкции-перечне по охране государственных тайн в печати» за 1930 г., разосланной местным органам цензуры, значился пункт «О политических высылках, о конвоировании заключённых в места заключения». В нём говорилось: «Нельзя печатать сведения об административных высылках социально-опасного элемента как массовых, так и единичных, а также данные о порядке конвоирования заключённых».[10] Немедленному пресечению подлежали и все сведения, касающиеся материально-бытовых условий, в которых находились административно-высланные.[11]

Тем не менее, некоторые сведения об использовании принудительного труда на лесозаготовках всё же проникли на Запад и послужили поводом для антисоветской кампании. В советской исторической литературе данное событие рассматривалось не иначе как одно из звеньев в цепи антисоветской политики проводимой западными державами.[12] Однако разразившийся международный скандал грозил обернуться бойкотом советских лесоматериалов. А это, в свою очередь, вело бы к потере одного из важных источников валюты в советский бюджет, серьёзно подрывало надежды руководства страны на успешное форсирование планов первых пятилеток.

           Показательно в данной связи письмо первого секретаря Северного края С.А. Бергавинова в адрес И.В. Сталина, отправленное в октябре 1930 г., то есть уже после появления в западной прессе антисоветских докладов. В нём он обращает внимание на «неряшливость» газеты «Правда», опубликовавшей статью с упоминанием о труде заключенных. «По-моему, – пишет Бергавинов, – такая неряшливость может принести нам немало хлопот, так как она со стороны центральной печати подкрепляет всяких Фишей в Америке и других врагов нашего лесного экспорта». И далее он цинично продолжает: «В самом деле, мы отрицаем наличие фактов применения труда заключённых на заготовках (с этой целью мы их концентрируем в глубинных пунктах лесозаготовок), а указанные органы вместе с «Правдой» подтверждают эти факты. Это крупная практическая ошибка, которую следует быстро исправить (изменить это слово для формы вроде «труддезертиры») и впредь «Правда» должна за этим следить, дабы не проскальзывало то, что только повредит нашему экспорту».[13]

Уже спустя несколько дней после предъявления СССР обвинений краевая газета «Правда Севера» вышла под большим заголовком: «Лесорубы Севера достойно отвечают твердолобым, пытающимся подорвать советский лесной экспорт».[14] Этой статьёй была задана целая кампания огульной критики по отношению к западным «клеветникам», которая с разной степенью интенсивности продолжалась на протяжении нескольких месяцев. Для данной акции было характерно использование стандартных приемов, лозунгов и клишированных фраз – неотъемлемых атрибутов любой политической кампаний в СССР того времени.

В свою очередь в США и Англии были образованы специальные комиссии по расследованию обвинений, выдвинутых против Советского государства. Это свидетельствовало о серьёзности намерений Запада довести расследование данных фактов до конца. Только всестороннее обследование советских лесоразработок западными инспекторами могло подтвердить или опровергнуть факты использования принудительного труда. Несмотря на то, что советское правительство всячески протестовало против такого одностороннего инспектирования, было ясно, что прекратить поднятый шум можно только согласившись со всеми условиями западной стороны. Возможность посещения западными инспекциями лесозаготовительных районов СССР заставила советские власти в срочном порядке произвести «очистку» предполагаемых для обследования иностранцами районов лесозаготовок от «чуждого элемента».

 В «особых папках» Севкрайкома ВКП (б) содержится несколько документов, раскрывающих участие партийно-советских органов в подготовке к встрече возможных западных гостей. Их рассмотрение позволит выявить степень эффективности функционирования советской политической системы в условиях возникновения экстренной для неё ситуации, на примере взаимодействия её отдельных элементов, реализующих идею ограничения информации.

          Первым решением, принятым в череде целого ряда директивных указаний, устанавливающих нужный информационный режим, стало постановление об изъятии из партийно-советской переписки всякого упоминания об использовании принудительного труда. Так, постановлением краевого партийного Бюро: «О работе ссыльных и заключённых» от 25 февраля 1931 г. всем предприятиям и учреждениям категорически воспрещалось ссылаться в своих документах и решениях «на приём и работу заключённых и ссыльных».[15] Рекомендовалось в суточный срок изъять из делопроизводства все документы, носящие компрометирующий характер и передать их в ОГПУ.

Подобное решение руководства края, в виду подготовки к предстоящим визитам иностранных специалистов, было вполне предсказуемо. Более того, на его памяти были досадные «утечки» информации об использовании принудительного труда, вкравшиеся на станицы как центральной, так и местной печати. И это происходило несмотря на то, что пресса подвергалась серьёзной цензуре – важной составляющей контрольно-запретительного механизма советской политической системы. В данной связи показателен случай, произошедший с многотиражной газетой «Маймаксанский Рабочий» – печатным органом Маймаксанского районного комитета ВКП (б) Архангельска. 19 февраля 1931 года газета поместила резолюции рабочих 15-го и 27-ого лесозаводов под заголовком: «Рабочие Маймаксы возмущены наглой клеветой Америки». «У нас не было и нет принудительного труда на лесозаготовках и заводах Северного края», – отмечают рабочие в одной из резолюций. – «Есть свободный, сознательный труд, основанный на энтузиазме, социалистическом соревновании и ударничестве». И рядом, под этим категорическим заявлением, в нижнем левом углу следует другое сообщение, совершенно противоположное первому: «С 17 февраля сего года организовано и приступило к выполнению своих функций Маймаксанское районное Бюро Принудработ. Место нахождения: Соломбала, ул. Левачёва, д. 152, при коммунальном отделе маймаксанского райсовета». Данный пример свидетельствует о несоблюдении цензурных норм. Кстати, редактору многотиражки, «за помещение в газете сведений, не подлежащих опубликованию», был объявлен выговор, а данный номер конфискован органами ОГПУ.[16]

Между тем, кроме непосредственно заключённых, в начале 1930-х гг. не только на заготовке и сплаве леса, но и на лесозаводах Северного края (в том числе и архангельского района – Маймаксы), трудились спецпереселенцы и ссыльные, в основном с Украины. Все они являлись дешёвой «спецсилой», то есть даровым принудительным трудом, вывезенным на далёкий Север в целях его «спецколонизации».

          Поэтому следующим, в череде руководящих директив Севкрайкома, стало постановление: «О снятии с лесозаготовок и других работ, связанных с экспортом, всех заключённых Севитлага и трудколоний, подведомственных Управлению местами заключений» от 1 марта 1931 года. Руководителям ПП ОГПУ по Северному краю и Севитлага было предложено «не позже 5 марта» снять заключённых с предприятий ЛПК и заменить их завербованными по оргнабору.[17] Далее следовало перечисление конкретных мест заключения: «группы Усевитлага со станцией Холмогорская, Емца, Коноша, Шалакуша, 807 километра, Лузы, а также в Котласском и Красноборском районах и районах Коми области, 1 и 2 колонии Управления местами заключения».[18] Это постановление распространялось лишь на заключённых. А ведь тогда же на предприятиях ЛПК трудились и спецпереселенцы, причём они работали и в самом краевом центре, куда приходили иностранные пароходы за лесом и пиловочником. Подневольный труд спецпереселенцев использовался в Архангельске на лесозаводах № 3, 5/6, Ц, 22, 23, 25, 26, 29. Тогда же они участвовали в строительстве лесозаводов № 16-17 им. Молотова, АГЭС и районной электростанции. «Очистка» от спецпереселенцев заводов и строек произошла по решению Крайком ВКП (б) лишь год спустя – 1 февраля 1932 г.[19]

Несмотря на установку об «очистке» заводов от «чуждого элемента», директора заводов скрывали его наличие у себя от властей и органов ОГПУ. Дело в том, что они не могли обойтись без спецпереселенцев и заключённых. Спецпереселенцы трудились не только на подсобных, но и на основных работах, становились квалифицированными рабочими и хорошо работали. Поэтому директора заводов не выдавали их. Вот типичный пример реагирования руководства лесозаводов на запросы органов ОГПУ о наличии и количестве спецпереселенцев в составе рабочих лесопильных заводов. 16 февраля 1932 г. заместитель директора завода № 25 Дубинин, написал следующее в письме начальнику спецпереселения ПП ОГПУ СК: «Во вверенном мне заводе спецпереселенцев не имеется ни одного человека».[20] Со временем тайное стало явным. Севкрайком ВКП (б) летом 1933 г. разрешил «во избежание дефицита квалифицированной рабочей силы … предоставить … право возбуждать перед ПП ОГПУ ходатайства об амнистировании работающих переселенцев».[21] Однако уже в 1931 г. руководство Северного края понимало, что снятие с лесозаготовок огромной армии заключённых (около 16 тысяч человек) поставит «под угрозу срыва выполнение программы лесозаготовок по леспромхозам Севбелтранлеса». В связи с этим, тресту «Севбелтранлес» было предложено «немедленно принять меры к заброске в двух декадный срок рабочей силы извне пределов края, не менее 12 тысяч человек».[22] Тут же, «для сведения ЦК ВКП (б)», перечислялись области и республики, которые «до сих пор не выполнили данных им вначале лесозаготовительного сезона нарядов Наркомтруда на трудгужсилу для Северного края, в количестве 23 тысяч человек».[23] Сама эта информация «для сведения» как бы оправдывала руководство края за применение труда «чуждого элемента».

Данный документ показателен детальными указаниями, с помощью которых руководители Северного края пытались предусмотреть, в преддверии подготовки к встрече западных инспекторов, все косвенные улики использования в крае принудительного труда. Слишком велика была цена любой новой оплошности. Так, в приведённой выше директиве предлагалось «немедленно ликвидировать всякие внешние признаки вооружённой охраны групп ссыльных работающих на выколке» вмёрзшей во время молевого сплава древесины.[24] Под личную ответственность руководителей предприятий и организаций приказывалось осуществить следующие меры: воспретить выдачу административно ссыльным, каких бы то ни было удостоверений и расчётных книжек; отменить на продовольственных карточках надписи «административно ссыльный»; выдачу зарплаты работающим административно высланным производить по особой списочной ведомости, находящейся в дирекции предприятий и учреждений; воспретить всякие вычеты из зарплаты ссыльных установленные Крайкомом 15%, а снижение заработка ссыльных производить путём снижения расценок.[25] Последний пункт директивы как бы подводил итог всему сказанному выше, подчёркивая особую важность и секретность проводимых мер: «Всю переписку о ссыльных, высланных кулаках, работе заключённых вести как совершенно секретную. Ввести следующее название рабочей силы – высланных кулаков – «спецпереселенцы», административно ссыльных – «подсобная рабочая сила».[26]

И всё же, несмотря на полноту предписаний и постоянные напоминания о том, что руководители предприятий и учреждений несут личную ответственность за их выполнение, директивы не всегда выполнялись. Примером этому может служить приказ по правлению треста «Северолес» от 6 июля 1931 года (он вышел под грифом «совершенно секретно»). В нём, в частности, подчёркивалось, что многие предприятия треста не выполнили распоряжение правления о «засекречивании переписки об административно-высланных» и до сих пор «продолжают посылать [её] простой корреспонденцией» (вместо использования фельдъегерской связи – Н.К.).[27]

В дополнение к представленным директивам, в «особых папках» Севкрайкома ВКП (б) содержится сразу три постановления, касающиеся вопросов «порядка встречи и приёма иностранцев».[28] Все они датируются одним месяцем – апрелем 1931 года. В одном из них по этому поводу было записано: «Установить следующие объекты для посещения иностранцев, приезжающих для ознакомления с условиями лесозаготовок и работы промышленных предприятий:

Отметим, что все три апрельских решения были приняты за подписью нового первого секретаря Севкрайкома В.И. Иванова, сменившего на этом посту С.А. Бергавинова. При всей неоднозначности оценок Бергавинова как личности, политического деятеля и администратора, думается, по отношению к нему вряд ли в данном случае вполне справедлив упрёк в том, что он «заварил» этот конфликт.[30] Первый секретарь Северного края являлся лишь умелым выразителем воли и желаний руководства страны, препровождая каждое своё действие запросом «наверх». На наш взгляд, уместнее говорить о его причастности к возникновению данного конфликта. В сложившемся положении дел от него мало что зависело в возможности как повлиять на развернувшуюся на Западе антисоветскую кампанию, так и помешать иностранным специалистам проинспектировать условия работы на лесозаготовках и промышленных предприятиях Северного края.

 Линия развития данного конфликта не будет считаться достаточной, без упоминания об участии в нём представителей иностранных государств. Дело в том, что для работы в лесной отрасли Северного края из-за границы по контракту приезжали специалисты самых разных квалификаций.[31] Кстати, все они пользовались несравненно лучшими условиями проживания, даже по сравнению с высококвалифицированными советскими коллегами. Принимая непосредственное участие в технологическом процессе заготовки, обработки и распиловки древесины, они не могли не знать о применении в крае принудительного труда. По всей видимости, для пресечения распространения нежелательной для себя информации советские руководители использовали перлюстрацию почтовых отправлений. Однако, вряд ли, по отношению к иностранцам, всё ограничивалось только перлюстрацией. Было здесь, вероятно, и обоюдное (негласное) соглашение между работодателем и специалистами о нераспространении нежелательной для властей информации. В то же время, местные власти не могли не поддаться искушению, использовать иностранцев в качестве дополнительного довода в опровержении западных обвинений. Речь, в данном случае, идёт о письме американского инженера П.М. Валлона (от 3 марта 1931 г.), представлявшего интересы США в тресте «Северолес». Оно адресовано послу США в Германии. В нем говорится о том, что администрация треста не применяет принудительного труда, а рабочие, занятые на заготовке леса, имеют благоприятные условия для труда и быта, обеспечены всем необходимым. По его мнению, «Фиш совершенно не знает действительного положения труда в Северном крае СССР и сопоставляет с фактом, что заготовляемые здесь лесоматериалы в США не заготовляются (т.е. балансы еловые) и их надо импортировать из Канады или из скандинавских стран. Мне, как свободному гражданину демократической страны, заявление комиссии Фиша о принудительном труде в Северной части СССР звучит как наша старая «игра в политику».[32] Случай с П.М. Валоном – типичный пример проявления беспринципности и лицемерия (качеств, присущих, впрочем, и советскому руководству). Косвенным свидетельством того, что в уста американца были вложены нужные для советской стороны слова, является записка нового секретаря Севкрайкома В.Иванова, посланная в Наркомвнешторг СССР на имя наркома А.П. Розенгольца 16 июня 1931 года: «На основании личной с Вами договорённости, прошу дать указания по соответствующей линии о переводе в распоряжение Севкрайкома ВКП (б) инвалюты в сумме 500 (пятисот) долларов».[33] Да и само расположение документа (в архивном деле он подшит через два листа после письма П.М. Валона) даёт право предположить, что эти деньги требовались в качестве гонорара предприимчивому американскому инженеру.

          В данной связи, показателен ещё один документ, демонстрирующий способы «разъяснительной» работы, осуществляемой представителями власти с иностранцами по поводу обвинений СССР в применении принудительного труда. Речь идёт о записи беседы с журналистом американской газеты «Чикаго трибюн» Уэллсом, относительно его корреспонденции из Архангельска от 26 марта 1931 г., сделанной заместителем заведующего отделом печати и информации НКИД Я.Б. Подольским: «Длительно беседовал с Уэллсом по поводу его информации об Архангельске. Я сказал ему вчера вечером в объяснение задержки телеграммы, что, нисколько не сомневаясь в субъективной правдивости его впечатлений, я допускаю всё же, что он многого, вероятно, не заметил и кое-чего не понял, а потому мною послана якобы телеграмма предисполкома для получения исчерпывающих данных по вопросу о положении кулаков. Сегодня я сообщил Уэллсу «ответ» предисполкома. Церковь, которую посетил Уэллс, не является обычным приёмочным пунктом для кулаков. Они были помещены там на несколько дней в исключительно плохих условиях в виду отсутствия помещений. Ни квартирные условия, ни условия питания, ни в коем случае не являются типичными, и сам Уэллс вряд ли будет считать возможным размазывание чисто случайных впечатлений. В конце концов Уэллс как будто согласился не касаться вопроса о кулаках и дал мне на подпись те благожелательные телеграммы, где говорилось о положении лесорубов, но это был, возможно, только манёвр, поскольку перед уходом Уэллс «вспомнил», что два дня тому назад отправил почтой все четыре телеграммы в Париж и в Чикаго. «Если бы даже я и решил задержать эти письма, – сказал Уэллс, – то и тогда из этого ничего не получилось бы, поскольку редактор «Чикаго трибюн» приезжает на днях в Париж, где сразу же найдёт моё письмо».

          Таким образом, приходится считаться с тем, что корреспонденции Уэллса полностью будут опубликованы его газетой, которая, конечно, не преминет создать вокруг этого шум. Оставляя в стороне вопрос о том, следовало бы пускать Уэллса в СССР, нужно подчеркнуть, что главная вина во всём этом нежелательном инциденте приходится на долю Архангельского исполкома, прямо-таки преступным образом не принявшего нужных мер к созданию вокруг Уэллса надлежащей обстановки.

          В конце концов единственным мрачным моментом во всём путешествии Уэллса было посещение церкви – приёмочного пункта для кулаков, – и от этого посещения его нужно было так или иначе предохранить. Нужно теперь же подумать о принятии каких-либо мер для частичного хотя бы обезвреживания информации Уэллса о положении кулаков»[34] (выделено автором – Н.К.).

          Как видим, система контроля за распространением нежелательной для властей информации в начале 1930-х гг. допускала некоторые сбои. Однако в дальнейшем, всякая возможность получения альтернативной информации на Западе о реальном положении дел в СССР была практически полностью ограничена и окончательно поставлена под жёсткий контроль специально созданных для этого органов.[35]

          Наглядным подтверждением реализации целого ряда мероприятий, предпринятых властями с целью предотвращения распространения нежелательной для себя информации, являются отклики бывших административно-высланных и заключённых в Северном крае. В частности, упоминания о событиях 1931 г. встречаются в обзоре воспоминаний узников Соловецкого концлагеря. Один из них – М.М. Розанов, свидетельствует по этому поводу следующее: «Как раз в эти дни, а может в феврале, у меня, счетовода по производству 11-го лагеря 3-й дистанции Особого Управления Соловецких и Карело-Мурманских исправительно-трудовых лагерей – УСИКМИТЛа, затерялась печатная занумерованная копия секретного договора между лагерем и Желлесом на заготовку и вывозку 3 миллионов кубометров экспортной древесины, из-за чего весь наш лагерь был оцеплен охраной. К счастью, договор нашёлся, и головы наши уцелели. В тот же сезон молниеносно позакрывали все лагерные лесные командировки вдоль Мурманской и Северной железных дорог [и] в самом Архангельске и заключённых оттуда перегнали в лагеря в глубине лесов. Вышки для охраны, заборы, колючую проволоку, всё, что чем-либо напоминало присутствие тут заключённых, было уничтожено. Среди нас циркулировали всевозможные «параши» [т.е. слухи, домыслы – Н.К.], что, якобы, ожидали проезда советского друга Бернарда Шоу, гостившего в Москве с леди Астор».[36] По воспоминаниям других заключённых, в это время циркулировали слухи о посещении Севера СССР английскими и американскими делегациями.[37] Тем не менее, уже спустя много лет, авторы записок о соловецком заключении единодушно признавали, что слухи так и остались ни чем не подкреплёнными слухами.

          В советской исторической литературе, так или иначе упоминающей об «антисоветской политической кампании» в ряде западных стран в контексте изучения их внешнеполитических связей с СССР, говорится о том, что обвинения Советского государства в использовании принудительного труда потерпели полный крах. Этому якобы способствовали «зарубежные рабочие делегации, посетившие Советский Союз» и на месте убедившиеся в лживости «клеветнических вымыслов».[38] Информация об одной из таких делегаций содержится в фондах бывшего партийного архива Архангельской области. Особое место принадлежит здесь отчёту-докладу английских лесопромышленников, побывавших в СССР летом 1931 года.

Доклад, отпечатанный в Лондоне на английском языке, типографским способом и на хорошей бумаге, был представлен на рассмотрение Федерации лесной торговли Соединённого Королевства (Federation of the United Kingdom) и являлся репринтным изданием «Timber and playwood» от 19 сентября 1931 года. Полное название доклада звучит так: «Доклад делегации, назначенной Русским лесным комитетом Федерации лесной торговли Соединённого Королевства, для осмотра и обследования условий и т.д. на лесопильных заводах, биржах и на местах погрузки в Северной России» (Report of the delegation appointed by the Russian timber committee of the Timber trade federation of the United Kingdom on inspection and investigation of conditions, etc., in the Sawmills, Yards and Loading Places in Northern Russia).[39] В деле архива, кроме документа приведённого на английском языке, приложена аналогичная копия, переведённая на русский язык. Данный доклад являлся отзывом английских лесопромышленников по поводу исследования северных лесозаготовительных районов СССР на наличие в них принудительного труда.

Доклад сопровождается пояснительной запиской. В ней говорится о том, что в состав инспектирующей комиссии вошли три человека, имена которых гарантировали «лесным кругам» Запада «правдивость и точность сделанных заявлений». Этими лицами были: Е.П. Тетсол (бывший непосредственный председатель Федерации лесной торговли Великобритании), У. Томпсон (бывший вице-президент Федерации и вице-председатель Импортной секции Восточной Англии и Южного Ланкашира) и В.О. Вудворд (председатель коммерческой секции Федерации и вице-президент Национальной Федерации владельцев лесопильных заводов Великобритании и Ирландии).[40] Как было сказано в записке, уже изначально «для всякого знатока торговли было очевидно, что были созданы ложные представления так называемыми свидетельскими показаниями, опубликованными в прессе».[41] Посещение северных районов СССР было ни чем иным, как «принятием мер против шумихи, поднятой прессой по всей стране и направленной против русского леса».[42] Создаётся впечатление, как будто Комиссия ещё до своего посещения Советского государства отрицательно ответила на поставленный перед ней вопрос – применяется ли там принудительный труд.

Со слов участников инспектирования, для посещения СССР ими было выбрано летнее время («как совпадающее с разгаром работы на биржах, заводах, местах погрузки»), в течение которого, русским «было бы невозможно установить новый порядок», т.е. приготовиться к встрече комиссионеров. Более того, советская сторона не получила от них никаких указаний относительно тех мест, которые они предполагали посетить. Сам маршрут был установлен лишь «после нашего прибытия в Россию и был выбран нами».[43] Со слов инспектирующей стороны, она настояла на условии «что мы поедем, куда захотим, будем предлагать вопросы, какие нам захочется (через нашего собственного переводчика – образованного англичанина, свободно говорящего по-русски), сможем расспрашивать любого из рабочих и жителей наедине и делать фотоснимки согласно нашему желанию». Все эти условия, по их мнению, были «точно соблюдены во время нашего путешествия и не было ничего такого, что стесняло бы нашу работу или наши расспросы; не могли даваться предварительные сообщения о нашем приезде (во многих случаях), так как мы не указывали, куда собираемся ехать до самого момента нашего отправления».[44] Всё это, как казалось трём джентльменам, должно было стать веским доказательством «объективности» проведённого обследования. Нет смысла приводить весь текст доклада целиком, тем более что он занимает почти десять страниц. И всё же, мы приведем несколько фрагментов отзывов о местах, подвергшихся их инспектированию.

Первым пунктом посещения Комиссии, которая выехала в ночь с 24 на 25 июня 1931 года из Англии, стал Ленинградский порт и Дубровский лесозавод на Неве (трест «Севзаплес»). Вот, например, как в докладе описывается материальное состояние местного населения, увиденного англичанами:

«Как мужчины, так и женщины хорошо одеты и обуты… Рабочие в хорошем состоянии и выглядят весёлыми и довольными… Наши наблюдения и результаты наших расспросов убедили нас, что условия работы великолепны и что ставки зарплаты, согласованные с союзами, удовлетворяют рабочих … даже самые тщательные расспросы не вскрывали нам ничего общего с принудительным трудом теперь или когда-нибудь … Рабочие, казалось, работали очень усердно, были хорошо одеты и веселы».[45]

Вызывает интерес и информация о том, что они встретили на своём пути, проезжая по железной дороге из Ленинграда в Кемь:

«Народ, заполнявший железнодорожные станции, когда мы проезжали мимо, был хорошо одет, многие в чистых светлых платьях, живые, интересующиеся, почтительные и любезные… Много крестьян пришло на вокзал. Они были прилично одеты и казались весьма заинтересованными нашим приездом… Переводчик делал самые тщательные расспросы, все категорическим образом отрицали наличие теперь или когда-нибудь арестов или принудиловцев на работе на лесозаводах, лесобиржах и при погрузке пароходов… Интерес и энергия, проявляемые во всех работах и состояние рабочих указывают на то, что они довольны».[46]

С большой вероятностью можно предположить, что иностранцев встречали специально подобранные люди, так как встреча иностранцев – дело политическое. Причём не просто иностранцев-предпринимателей, а членов высокой Комиссии, прибывшей с известной целью. Поэтому нужно было произвести на её членов должное впечатление. А для создания некоторого контраста с «благополучной» картиной жизни местного населения, иностранцы были допущены в пересыльный пункт ОГПУ:

 «Около мили от лесозавода имеется пересыльный пункт ОГПУ, куда присылаются заключённые и где они остаются, пока не наберётся их достаточно для отправки на Соловецкие острова, где имеется штрафное поселение… Заключённые выглядели хорошо и внутри лагеря было достаточно жилых помещений, без сомнения там должно быть холодно и мрачно зимой, но мы видели много дров, заготовленных для употребления. Лагерь, который мы посещали три раза, заключал менее 200 арестантов и ни в коем случае [здесь] не могло поместиться 1000 человек внутри ограждения. Наши расспросы выявили, что заключённые работают иногда на дорогах своими собственными орудиями, не имеется малейшего намёка, что когда-либо [они] имели отношение к работе с брёвнами или пиломатериалами и мы довольны, что это так».[47]

Возможно, посещение иностранными комиссионерами пересылочного пункта Соловецкого лагеря, преследовало целью опровергнуть слухи и сообщения на Западе о произволе и беззаконии, царящем в соловецком «штатном поселении».[48]

Наглядным подтверждением фальшивости всего происходящего является и такой факт из описания иностранцами своего посещения Сороки:

«Мы прошли в деревенскую лавку и достали превосходное какао и печенье, видели дома рабочих и были очень довольны, что несмотря на отдалённое положение Сороки, снабжение и общая обстановка были превосходны».[49]

И всё это происходило тогда, когда в СССР свирепствовал страшный голод и действовала карточная система. Кстати, из доклада ПП ОГПУ СК (И.Р. Аустрин) о политическом состоянии Северного края (29 ноября 1929 г.) следовало, что главными причинами недовольства рабочих были «продовольственное затруднение» и «высокие расценки».[50] В докладе особо отмечались случаи недовольства начальствующего состава 10-й дивизии: «Почти поголовно весь начальствующий состав выражает недовольство на дороговизну жизни, недостаток и отсутствие дефицитных товаров».[51]

Во время своего посещения Архангельска иностранцы посетили лесозаводы (№ 5-6, «К», «С», 7, 29) и лесобиржи (№ 2, 5, 24). Следует заметить, что намеченные англичанами для инспектирования объекты полностью не соответствовали тому списку районов и предприятий лесной сферы, которые были намечены советской стороной для встречи западных гостей. Тем не менее, можно с большой уверенностью утверждать, что на лесозаводах № 5/6 и 29 спецпереселенцы были. Пусть и не заключённые, но работавшие здесь принудительно. Не исключено, что представителей Комиссии интересовали только заключённые, из-за которых и возник международный скандал. Но именно тогда, в 1930-1931 гг. спецпереселенцы, в борьбе за выживание, количественно почти не уступали подневольным исправительно-трудовых лагерей и колоний. Да и само массовое использование труда заключённых на лесозаготовках в Архангельской области и Коми АССР началось позже – с 1937 г.

По-видимому, англичане строго следовали установленному ими порядку инспектирования объектов Северной России. Но даже это не помогло иностранцам выявить признаки использования принудительного труда в СССР. Однако ясно, что англичане не желали увидеть подтверждения выдвинутых обвинений против СССР, основанных якобы на незнании лесной торговли и местных условий, фантазии журналистов и «хорошей порции предубеждений против всего русского» (именно этим представители Федерации объясняли возникшую в их стране антисоветскую «шумиху») и не нашли их. Стоит привести ещё один отрывок из английского доклада-обследования. В нём идёт речь о лесозаводе № 29, упоминавшемся в западной прессе в связи с антисоветскими обвинениями:

«…Ввиду опубликованных заявлений об этом заводе, наши расспросы через нашего переводчика, были детальны и испытующи. Мы выделили специально троих мужчин, которых мы подробно расспрашивали: один из них работал на этом заводе один год, один – три или четыре года, а третий – от шести до семи лет. Они в ответ на наши вопросы немедленно же ответили, что никогда не видели заключённых на работе. Их удивлённый вид при наших вопросах вряд ли мог быть напускным».[52]

Здесь самое время вновь привести воспоминания бывших заключённых Соловецкого концлагеря. Один из них – Китчин, пишет: «Эвакуация только одного лагеря в Архангельске … с 30 тысячами заключённых, как мы узнали в конце года, унесла 1370 жертв. По приказу его начальника Окунева всех заключённых выгнали за город, и они под отрытым небом, замерзая, несколько дней ожидали железнодорожных составов. Такую же «эвакуацию», но в спешном порядке, перестрадали заключённые лесного отделения Севлага (по реке Уфтюг)».[53] От него же, от Китчина, мы узнаём, что за неделю до «эвакуации» в управлении лагеря и на его строительных командировках были проведены собрания по поводу принятия резолюций. Они проводились по испытанному способу: «Кто против? Кто воздержался? Принято единогласно. Подходите, подписывайтесь». В резолюциях заявлялось, что «мы, заключённые, довольны хорошим обращением и достаточным питанием, и одеждой, и охотно работаем на строительстве для пятилетки нашей родины и опровергаем ложь, распускаемые о нас эмиграцией и капиталистической прессой».[54] Принимая во внимание необходимость применения критического подхода по отношению к данным воспоминанием, признаем, что приведённые в них факты только подтверждают выполнение директивных указаний и легко укладываются в общую логику происходящих в это время событий.

 Факт остаётся фактом. Комиссионеры вполне удовлетворились явно несоответствующими реальности объяснениями. Неудивительно, что отчёт Комиссии, результаты обследований других делегаций, а также отзывы отдельных авторитетных лиц, побывавших в СССР, не выявили фактов использования принудительного труда на лесозаготовках. Подобная близорукость иностранцев может быть объяснена разными причинами. Одну из них, как самую вероятную, объяснил непосредственный участник Комиссии Е.Т. Тетсол. Ещё за несколько месяцев до начала инспектирования советских лесозаготовительных районов, Федерация лесной торговли Великобритании в его лице, высказалась в том смысле, что никакого принудительного труда в СССР нет.[55] А в декабре 1931 года, уже после посещения советских лесозаготовок, он же, в английском журнале «The Timber trade» ещё раз недвусмысленно выразился по этому поводу: «Я хотел бы знать, может ли кто-нибудь из тех, кто выдвигает обвинение, построенное на не засуживающих доверия заявлениях, и тех, кто не одобряет системы правления (в СССР – Н.К.) представить себе … что будет стоить для нашей промышленности запрещение ввоза русского леса…».[56]

          Таким образом, англичане просто проигнорировали поступающие сообщения об использовании принудительного труда в СССР, хотя их было предостаточно. Бесспорно, бойкот ряда товаров из СССР не был на руку западным торговым компаниям (торговля дешёвыми советскими пиломатериалами была очень прибыльным делом). Возможно, информационная дискредитация СССР имела характер своеобразного шантажа, призванного добиться некоторых послаблений в экономической и политической сфере. Тем не менее, сравнительно быстро возобладала позиция той из сторон, которая придерживалась мнения о необходимости возобновления торговых отношений с СССР и прекращении антисоветской кампании. В укреплении экономических взаимосвязей с Советским государством виделся залог скорейшего выхода из экономического кризиса. Эту позицию разделяло и руководство Федерации лесной торговли Великобритании. И советская сторона была заинтересована в ликвидации конфликта, чтобы прибрести за счёт продажи леса как можно больше станков, машин и оборудования для новостроек 1-й пятилетки. Поэтому, в интересах СССР и некоторых кругов на Западе, было выгодно поскорее «замять» международный скандал и подорвать позиции его зачинщиков.

Не стоит сбрасывать со счёта и сильные просоветские настроения (действие стереотипа успешного строительства социализма в СССР) как у западных рабочих и служащих, так и среди представителей мелкой и средней буржуазии, политиков, известных деятелей литературы и искусства. «Именно здесь, в России, – заявил Бернард Шоу во время своего посещения СССР в 1930 г., – я убедился, что новая коммунистическая система способна вывести человека из нынешнего кризиса и спасти его от политической анархии и разрушения».[57] Подобные настроения не могли не влиять на умонастроения и взгляды членов иностранных инспектирующих комиссий.

Впрочем, иного, кроме как положительного (т.е. нужного для советских властей) результата от Комиссии и не ждали, если принимать во внимание все те усилия, которые были приложены принимающей стороной для её встречи. Однако главное здесь, даже не итог обследования, который был изначально предсказуем, а действия различных контрольно-запретительных органов, в том числе цензурных. Несмотря на организационные трудности, испытываемые цензурой с самого момента своего существования, к началу 1930-х гг. она представляла собой действенный механизм, способный успешно выполнять поставленные перед ней задачи. Этому, в немалой степени, содействовало наличие тесных контактов между непосредственно цензурными органами и другими элементами советской политической системы, задействованными в ограничении информации. Прежде всего, это касалось карательных органов, а также различных низовых парторганов, советских и профсоюзных организаций, органов НКИДа, участвовавших в реализации предписаний руководящих партийных инстанций. Всё это, подкреплённое массовой пропагандой, образовывало прочную основу функционирования советской политической системы.