Раскатова Е.М. 1968 год и проблема исторического самоопределения советской художественной интеллигенции

ЕМ. Раскатова

Ивановский государственный химико-технологический университет

1968 ГОД И ПРОБЛЕМА ИСТОРИЧЕСКОГО САМООПРЕДЕЛЕНИЯ СОВЕТСКОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

Автор статьи на основании анализа различных документальных материалов восстановливает более детальную, чем отражают имеющиеся публикации, историю драматических отношений художественной интеллигенции и власти на этапе смены вектора исторического развития с целью не только уточнения факторов, времени и признаков перехода власти к «новому курсу», но – исследования сложного процесса внутренней дифференциации в художественной среде, своеобразным «катализатором» которого стал ввод советских войск в Чехословакию в августе 1968 года.

«И ударили вдруг холода  

В середине зеленого лета.

Никому не понравилось это,

Но никто ничего не сказал.

Григорий Поженян

«…Мы не готовы и никогда не будем готовы называть

ложь правдой и несправедливость – необходимостью.

Силой можно уничтожить людей, но нельзя уничтожить

их мысли…»

Из заявления актива чешских писателей, принятого в Праге 31октября 1968 г.[1]

Уже довольно долгое время мы является свидетелями непрекращающихся дискуссий о значении в отечественной истории периода, который когда-то называли «развитым социализмом», затем, с негативными коннотациями, -«застоем», сегодня, более объективно и спокойно – «поздним социализмом». Несмотря на стремление почти каждого выступающего в этих дискуссиях встать «над схваткой» – можно сказать, что отношение к «брежневской эппохе», во многом, определяет современные социально-политические позиции интеллигенции, как обычно, неравнодушной к перипетиям общественного развития. «Внутри» же периода «позднего социализма», безусловно, есть некие символические даты, самоопределение относительно которых становится своеобразным камертоном для отношения к эпохе в целом. Одной из таких дат (едва ли не самой важной) является 1968 год, конкретно – известные «пражские события», обозначившие, как принято считать, политический перелом и переход советской системы в новую стадию своего исторического существования. В 2008 («юбилейном») году этой исторической дате было посвящено довольно значительное количество материалов СМИ – как печатных, так и теледискуссий[2]. Анализ этих материалов позволяет утверждать, что и сегодня, несмотря на то, что все меньшее количество граждан России имеют содержательное представление о событиях августа 1968 года, для интеллектуальной элиты российского общества они, по-прежнему, являются «краеугольным камнем» определения отношения (изменения отношения) к советской системе[3], платформой исторической самоидентификации бывшей советской и современной российской интеллигенции.

Вышесказанное свидетельствует, в первую очередь, о том, что никакие точки над i еще не расставлены и что проблема понимания исторических вех эпохи «позднего социализма» – актуальная задача, как исследовательская, так и гражданская.

Ситуация 1960-х годов в отечественной культуре рождает немало ассоциаций со временем 1920-х годов, когда многообразие и относительная свобода художественных поисков интеллигенции отражала особенности «литературно-художественного НЭПа», ставшего на какое-то время приоритетом политики советской власти в сфере культуры. Зная подробности последующих событий художественной жизни (конец 1920-х гг.; конец 1960-х гг.) и находя очевидные исторические аналогии во взаимоотношениях власти и художественной интеллигенции (обличительные кампании в СМИ, показательные политические процессы, включение властью репрессивных механизмов для борьбы с неугодными художниками, победа художественного единомыслия и монометода в официальном творчестве и др.), нетрудно определить основные тенденции культурно-исторического развития в 1970-е годы.

Несмотря на то, что основные события художественной жизни страны в 1960-е годы уже становились предметом специального анализа в отечественной и зарубежной историографии[4], нам кажется интересным и необходимым восстановить более детальную, чем отражают имеющиеся публикации, историю драматических отношений художественной интеллигенции и власти на этапе смены вектора исторического развития, определить ключевые моменты во внутренней и внешней политике, выявить действия власти, приведшие к значимым трансформациям политического режима, изменениям условий развития художественной культуры в стране.

В настоящей статье мы проанализируем собранные нами свидетельства (документы архивов, материалы СМИ, источники личного происхождения) о событиях 1967-1968 гг., реконструируем ряд отдельных событий в культурной жизни страны в конце 1960-х годов с целью уточнения факторов, времени и признаков перехода власти к «новому курсу», абсолютизировавшему жесткие запретительные меры по отношению к художественной интеллигенции, а также попробуем показать не только сходные, повторявшиеся черты художественного процесса, сближающие 1960-е и 1920-е годы, но и выявить качественные отличия внешне похожих исторических моментов.

Для характеристики культурной ситуации «оттепели» чрезвычайно важное значение имело положительное решение ЦК КПСС о публикации произведений М. Булгакова, А. Платонова, о возобновлении постановки оперы Д. Шостаковича “Катерина Измайлова”[5] и др. Таким образом, восстанавливалась «связь времен» русского искусства (дореволюционного, 1920-х годов и настоящего), вновь обретались традиции отечественной художественной культуры, начался трудный процесс возвращения российской культуры в мировой художественный процесс.

В эти годы в стране сложилась, действительно, уникальная ситуация, когда общество, казалось, имело реальную возможность альтернативного развития. Через официальные (в первую очередь, журнал «Новый мир») и неофициальные («самиздат», «тамиздат») каналы стали известны такие произведения, как повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», поэма A. Твардовского «Теркин на том свете», воспоминания Е. Гинзбург «Крутой маршрут», «Реквием» А. Ахматовой, «Наследники Сталина» Е. Евтушенко и др. Конечно, их читали и обсуждали не широкие массы трудящихся, но эти произведения заметно влияли на формирование общественного мнения.

Казалось бы, несмотря на противоречивость процесса десталинизации духовной жизни, основной и определяющей стала официальная линия, декларированная ХХ съездом КПСС. Более того, документы свидетельствуют, что даже критически мыслящая художественная интеллигенция разделяла в то время позицию неоленинистов. Уловив опасные тенденции сворачивания демократизации, они критиковали партийно-государственных чиновников, ссылаясь на документы партийных съездов. Так, еще в марте 1961 года В. Гроссман в беседе с работниками отдела культуры ЦК КПСС не только не отрекся от книги «Жизнь и судьба», которая, по его мнению «нужна нашему читателю, так как литература должна жить только правдой, какой бы тяжелой она не была», уверенно заявив, что в «будущем его роман будет правильно понят», но и выразил искреннее недоумение происходящим, резонно поинтересовавшись: «восстановлены ли принципы демократии?» в соответствии с решениями ХХ съезда КПСС – «величайшего и светлого события в жизни страны»[6].

Но мы знаем, что теоретически осудив сталинский и хрущевский методы руководства художественной культурой, декларируя свободное выражение и столкновение мнений, признание различных школ и направлений в искусстве, КПСС в то же время выступила организатором ряда карательных действий в отношении видных деятелей литературы и искусства (процесс А. Синявского и Ю. Даниэля, суд над И. Бродским, травля А. Т. Твардовского и авторов «Нового мира» и др.)[7]. Именно к тем, кто не желал мириться с окончанием «оттепели», продолжал критиковать недостатки и обсуждать в художественных произведениях проблемы развития советского общества, чиновники от культуры и власти прикрепили ярлык «отщепенцев». Именно против них разворачивались основные обличительные кампании, именно этих представителей художественной интеллигенции публично осудили на XXIII съезде КПСС Л. И. Брежнев и М. А. Шолохов[8], что стало официальным сигналом свертывания начавшегося процесса демократизации.

Официальные СМИ отреагировали на менявшуюся «линию власти» публикацией в 1967 году статей Деборина и Тельпуховского в журнале «Вопросы истории КПСС»; мемуаров К. Ворошилова в журнале «Октябрь», романов В. Кочетова, В. Закруткина, поэмы С. Смирнова, которые свидетельствовали о начавшемся процессе реабилитации Сталина. Например, у С. Смирнова: «…Не о нем ли как о капитане / Мы трубили тоже неспроста! / Это он в годину испытаний / Не сходил с командного поста / Это мы, по-своему законно, / Чтили в нем могущество свое / Из живого делали икону, / И молились глядя на нее» (Москва, № 10)[9]. Подобные публикации сигнализировали о начале консервативных перемен в стране. Угроза реставрации сталинизма становилась все более очевидной.

Однако либеральная интеллигенция продолжала надеяться на устойчивость демократических тенденций и верить в возможность вести открытый диалог с неосталинистами. Об этом убежденно говорил литературовед, германист Л. Копелев в статье «О реставраторах сталинизма», опубликованной в югославской газете «НИН» 18 февраля 1967 года: «Реабилитация Сталина в настоящее время была бы равнозначна клевете на социализм. Защищать Сталина теперь могут или невероятно наивные глупцы из числа поседевших бюрократов-пенсионеров или совершено бессовестные и циничные сторонники иезуитского принципа “цель оправдывает средства”. Эти люди не в состоянии понять, что сталинские “средства” скрывают в себе отрицание той самой цели, которой оправдывались эти средства». Но, как высоконравственный человек Л. Копелев не мог допустить даже мысли о возможном запрете публикаций неосталинистов, и утверждал следующее: «Мы не должны мешать ни Деборину, ни Кочетову и им подобным писать и публиковать все, что им нравится. Но точно также и они не должны чинить препятствия тем, которые хотят их критиковать. «…» Исторический опыт учит, что идеологическая цензура наносит вред силам культурного и литературного развития. «…» Желательно … объективное, критическое изучение этих реставрационных тенденций…»[10].

Помимо зарубежных выступлений, отечественная художественная и научная интеллигенция пыталась активно влиять на общественное мнение, публично (на собраниях, творческих вечерах и т.п.) заявляя о своем возмущении некоторыми действиями власти: «.Мне кажется, что в нашей многонациональной культуре есть огромный, действительно неисчерпаемый золотой запас, – утверждал, по данным КГБ, научный сотрудник Института международного рабочего движения Ю. Карякин на состоявшемся в Центральном Доме литераторов вечере, посвященном творчеству писателя А. Платонова, – эта культура представлена многими людьми, травившимися в последнее десятилетие. Скажем, такой скульптор-художник Э. Неизвестный, гениальный искусствовед – сделавший бы честь любому университету мира –

М. Бахтин, написавший книги о Достоевском и Рабле. Есть масса людей, которые могут достигнуть этих вершин: и Можаев, и Максимов, и Коржавин, и Белов, и Окуджава». И пророчески предупреждал: «Если мы спокойно посмотрим на все Освенцимы, в которое попадало человечество, то мы должны признать, что больше всего об этом предупреждали люди искусства…, а меньше всего их слушали политики»[11].

На подобные выступления власть реагировала с опасением, квалифицировала их как демагогические. Так, например, назначенный заведующий Отделом культуры В. Ф. Шауро докладывал ЦК КПСС о заседании расширенного секретариата Правления СП СССР, состоявшемся 26 апреля 1968 года. В его сообщении – косвенные свидетельства о «недостойном поведении» литератора Б. Балтера – одного из организаторов сбора подписей под различного рода «заявлениями» и «письмами», а так же – А. Костерина, Л. Копелева, А. Галича и некоторых других, систематически допускающих клеветнические высказывания против нашей действительности. Упоминалось также имя известного писателя В. Каверина, который допускает серьезные идейные ошибки в своих устных выступлениях перед читателями.

Важно отметить, что сама художественная интеллигенция все еще считала возможным и необходимым обращения к власти, в первую очередь -ЦК КПСС. В этих массовых коллективных обращениях второй половины 1960-х годов проявились, с одной стороны, традиционные надежды на мудрость и силу власти, стремление искать компромиссные решения, вера в КПСС как силу, способную реально влиять на развитие художественной культуры в стране, с другой – и это новая тенденция – потребность открыто заявить власти о своей позиции, высказать свое несогласие с ее действиями.

Принципиально важно, что и в этих открытых выступлениях художественная интеллигенция апеллирует, по-прежнему к решениям самой власти, а именно к документам ХХ съезда КПСС, противопоставляя Коммунистическую партию, в которую еще, видимо, верят, некоторым государственным и общественным структурам. Например, запретительные меры чиновников Главного управления по охране государственных тайн в печати некоторые склонны оценить как самостоятельные и наивно увидеть в этих действиях ведомства проявление «антипартийной» политики. В связи со сказанным, симптоматичен и по-своему показателен текст выступления писателя Г. Свирского на общем партийном собрании писателей г. Москвы 16 января 1968 года[12]. Внимательно проанализировав важнейшие события литературной жизни страны 1960-х годов, Г. Свирский сделал вывод о сворачивании демократических процессов, главный симптом он увидел в участившихся запретах Главлита на публикации отдельных произведений: «Наблюдается ли какая-нибудь закономерность в том, что разрешают и что запрещают? По каким целям ведется огонь? Порой огонь на уничтожение… Годами не печатается Солженицын – это известно. Не печатают произведения Аксеновой-Гинзбург и других коммунистов, вернувшихся из бериевских застенков. Это недостойный и, как показало время, бессмысленный акт…» Г. Свирский ищет поддержку у Генерального секретаря ЦК КПСС Л. Брежнева, ссылается на официальные и, казалось бы, основополагающие документы Коммунистической партии, видимо убежденный, что «там наверху» все еще верны принципам десталинизации, а выступления С. Смирнова и Ф. Чуева – опасная, но досадная случайность. На наш взгляд, выступавший, в эмоциональном запале, несколько преувеличивал и глубину, и необратимость даже внутрипартийных процессов: «Генеральный секретарь ЦК КПСС т. Брежнев еще раз подтвердил незыблемость позиций партии в своем юбилейном докладе[13], а С. Смирнов – в юбилейной же поэме! – твердит наперекор партии: “я и сам еще не знаю объективной истины о нем”. Значит по прямому смыслу смирновских строк, основополагающие документы нашей партии объективной истины не выражают! Пусть, мол, там в ЦК пишут что хотят, а мы тут знаем свое. Поразительно»[14]4. Он убежден, что произвол Главлита противоречит линии партии, что «искоренение Главлитом книг» А. Солженицына, Е. Гинзбург и т.п. только компрометирует власть, создает представление, что «. не нужны мыслящие люди. Мыслящий в условиях произвола – это в потенциале -инакомыслящий». Таким образом, по мнению Г. Свирского отдельные звенья политической системы, в первую очередь – Главлит, обюрократившееся руководство творческих союзов и др. провоцируют появление инакомыслие в среде художественной интеллигенции. Соответствовал этой позиции и главный вывод писателя: «Мы требуем свободы творчества не от партии, кровь от крови, плоть от плоти которой мы сами. Мы требуем свободы от извращенной линии партии» – вот таким был неоленинизм конца 1960-х годов. При этом традиционное убеждение российской общественности в том, что «наверху не всю правду знают», проявилось и в представлении Г. Свирского о наличии мешающих делу недобросовестных посредниках между писателями-коммунистами и руководителями КПСС. Не случайно, его пожелание партийным чиновникам, идеологически работникам, даже членам Политбюро, чтобы они «время от времени приезжали сюда и говорили с нами без посредников», было встречено аплодисментами писателей[15].

Без сомнения такое поведение писателя должно было стать предметом разбирательства в партийных инстанциях. Тем более, что выступление получило широкий общественный резонанс, а его текст полностью опубликовали ряд западных издательств. При этом, как часто бывает у художников, его догадки оказались глубже и опаснее для власти, чем он мог предположить. Именно тогда Г. Свирский точно и умно сказал об иезуитском стиле партийного руководства деятельностью художественной интеллигенции[16]. Выступление, на наш взгляд, явилось своеобразным предупреждением, по сути, пророческим. Незамедлительно последовала реакция партийного комитета. Однако все складывалось не по заранее известной схеме, и в этом отношении ситуация, сложившаяся вокруг выступления Г. Свирского, на наш взгляд, симптоматична. Нам представляется важным обратить внимание на подробности рассмотрения персонального дела коммуниста Г. Свирского Фрунзенским райкомом КПСС г. Москвы в марте 1968 года. В справке руководителей Отдела культуры ЦК КПСС от 10 апреля 1968 года подведены своеобразные итоги: «Вопрос о недостойном поведении Г. Свирского рассматривался на бюро Фрунзенского РК КПСС г. Москвы в марте сего года. Г. Ц. Свирский исключен из рядов КПСС. Дополнительных мер принимать не следует».

Однако документы свидетельствуют, что к делу Г. Свирского члены бюро Фрунзенского РК КПСС обращались дважды 21 и 27 марта 1968 года[17]. Из протокола первого заседания следует, что члены бюро РК КПСС, не зная истинного положения вещей в современной художественной литературе, интуитивно уловили опасность в позиции демагога Г. Свирского, и потому обвинили его в «искажении фактов», но главное – в выступлении «…не столько против цензуры, сколько против партийного руководства литературой и искусством». Свое первоначальное решение объяснили следующим образом: «За демагогическое, политически вредное выступление Свирский Григорий Цезаревич должен быть исключен из членов КПСС, но, учитывая его признание своих ошибок, просьбу оставить в рядах партии – объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку».

Вскоре последовало другое решение. Причины изменения позиции членов бюро, объяснял секретарь Фрунзенского РК КПСС Г. Грузинов: «В связи с тем, что на бюро РК КПСС Свирский признал ошибочность своего поведения, но в письменном объяснении не дал принципиальной оценки своему поведению, постановили – решение от 21.03 отменить и «за демагогическое, политически неправильное поведение Свирского Г.Ц. исключить из рядов членов КПСС».

Позволим предположить, что, отчасти, первый вариант решения был продиктован все еще существовавшей верой некоторых членов бюро райкома в незыблемость решений ХХ съезда, их убежденностью в необратимости процессов демократизации. Второй, как нам представляется, – свидетельствует о корректировке решения райкома вышестоящими партийными органами, а, следовательно, убеждает в том, что на уровне ЦК КПСС поворот к неосталинизму уже совершался. Диалог с либерально мыслящей интеллигенцией власти был не нужен.

Почему сталинизм возвращался? Г. А. Арбатов считает, что «.на руководящих постах, то есть у рычагов власти, осталось множество людей, придерживавшихся сталинистских воззрений, которым было трудно, если не невозможно, найти себе место в жизни в любой иной политической структуре»[18].

«Власти перешли в наступление – дело Гинзбурга, события в Польше, угроза, заключенная в Дубчеке, возглавившем пражское руководство, – все вместе побуждало их к действиям и “упреждающим ударам”, – вспоминал и анализировал события лета 1968 года Л. Зорин, – волна исключений, запретов, закрытий – Биргер изгнан из Союза Художников, Секретариат Союза писателей принимает решение о невозможности состоять «подписантам» в рядах Союза, то же самое происходит в издательствах – отставлены неугодные авторы, останавливаются книги на выходе… Заморозки наступали стремительно. Обвинитель Синявского и Даниэля Аркадий Васильев стал парторгом столичной писательской организации. Редакции утроили бдительность. <…>

Все, что пробивалось и сгущалось в спертом политическом воздухе событий “пражской весны” настраивало на мрачный лад»[19].

И все-таки определенная часть художественной интеллигенции страны не была сломлена. Летом 1968 года было особенно заметно ее сопротивление Системе.

Комитет государственной безопасности СССР в июне 1968 года сообщал ЦК КПСС о распространении среди творческих работников Москвы так называемой речи В. Каверина, «непроизнесенной им на IV съезде писателей». Специальный раздел он посвятил «машинописной» литературе, считая, что именно произведения таких авторов, как Солженицын – «отражение вглядывания страны в себя и в то, что случилось с нею в прошлые годы… Каждый из них – если он подлинный художник – является общественным деятелем, который вольно или невольно участвует в борьбе против страха, искажающего контуры искусства, против произвола и бессмыслицы, все еще господствующих в нашей литературе. Что же делать с этой новой, не желающей лгать и притворяться, литературой, – спрашивает Каверин и с радостью и гордостью отвечает, – с ними ничего нельзя сделать, они будут работать в безвестности и одиночестве… Они множатся и будут множиться, если те, от кого зависит литература не возьмутся, наконец, за ум и не пересмотрят со всей серьезностью того, что нельзя, а что можно и должно»[20].

В адрес руководителей страны и других влиятельных лиц шли письма-предостережения с протестами против ущемления творчества. Большинство из текстов становилось известным современникам через «самиздат».

В одном из таких писем (к К. Федину, от которого «зависела литература»), «ходившем в списках» у московских писателей весной 1968 года ставил принципиальные нравственные вопросы В. Каверин – об отвественности художника за судьбу другого художника, об участии художественной интеллигенции в политических конфликтах, компромиссах с властью и совестью…,     считая    поведение     К. Федина     следствием     «душевной деформации»[21]. Убеждая К.Федина отказаться от принятого решения о запрещении уже набранного в «Новом мире» романа Солженицына «Раковый корпус», В. Каверин пишет: «…Неужели ты не понимаешь, что самый факт опубликования “Ракового корпуса” разрядил бы неслыханное напряжение в литературе, подорвал незаслуженное недоверие к ней, открыл бы дорогу другим книгам, которые бы обогатили нашу литературу?» Удивительно пророчески звучали для современников заключительные слова письма: «…Заграница накажет его мировой славой, которой наши противники воспользуются для политических целей. Как они надеются, что Солженицын «исправится» и будет писать по другому? Это смешно, по отношению к художнику, который представляет собой редкий пример поглощающего призвания, пример, который настоятельно напоминает нам, что мы работаем в литературе Чехова и Толстого. Но твой шаг означает еще и другое. Ты берешь на себя ответственность, не сознавая по-видимому всей огромности её значения. Писатель, накидывающий петлю на шею другого писателя – фигура, которая останется в литературе независимо от того, что написал первый, и в полной зависимости от того, что написал второй»[22].

В июле 1968 года КГБ направил в ЦК КПСС копию письма Л. К. Чуковской «Ответственность писателя и безответственность “Литературной газеты”», распространяемого среди отдельных лиц города Москвы. В нем она не скрывала возмущения публикацией в журнале «Москва» произведений С. Смирнова тогда, как «гениальный “Реквием” Анны Ахматовой, этот плач обо всех замученных и убиенных до сих пор не напечатан». Предчувствуя свертывание процессов демократизации художественной жизни, Л. К. Чуковская восклицала:  «Какая у нас нынче погода?»[23].

Надо признать, что убеждения, выраженные в подобных текстах художественной интеллигенции, разделяли далеко не все современники. Определенная часть общества все настойчивее требовала возвращения к старому, наведения «порядка» в стране. В известной степени менявшаяся власть должна была учитывать в своей политике «неготовность значительной части общества к переменам»[24].

Удивительно, как долго интеллигенция продолжала верить в необратимость процессов демократизации советского общества и как стойко боролись редакторы журналов, издательств за возможность опубликовать произведения, авторы которых так или иначе пытались осмыслить происходившее и происходящее в нашей стране. Симптоматично появление на страницах журнала «Наука и жизнь» статьи А. Горбовского «Дубинка для слишком умных»[25]. Ее значение можно оценить по-настоящему можно лишь в контексте событий тех лет (уже 1968 год, но не август – танки в Прагу еще не вошли) – в «верхах» совершался поворот к новому курсу, который по-разному встретили и оценили представители «низов». В. А. Козлов документально подтверждает одобрение и поддержку ресталинизации отдельными слоями и категориями советских граждан[26], об этом же свидетельствуют документы органов госбезопасности[27] и др. Интеллигенция (определенная ее часть) еще радовалась «пражской весне» и негодовала по поводу каждого факта, подтверждавшего сворачивание «оттепели», именно интеллигенция восприняла статью как определенное предостережение о растущей тенденции поддержки властью антиинтеллигентских настроений, особенно ярко выражавшихся в тношении к диссидентам и т.п. [28].

Нам кажется, что эта публикация, одной из первых, открывала новую страницу в открытой официальной печати СССР, – использования «эзопова языка» для выражения актуальных идей, что стало чрезвычайно популярным публицистическим приемом в 1970-е годы. А. Горбовский, ссылаясь на опыт развитых капиталистических стран, предостерегал, по сути, об опасности последствий «антиинтеллектуальных» настроений в советском обществе: «Растущий разрыв между интеллигенцией и другими классами свидетельствует об отставании общества в целом, говорит о том, что движение его по пути социального прогресса затормаживается и происходит медленнее, чем это диктуется логикой социального развития» и ставил диагноз: «Именно в этом смысл «антиинтеллектуализма», именно об этом свидетельствует та массовая неприязнь и враждебность к интеллектуалам, о которой с такой тревогой говорят на Западе сегодня»[29]. Появление статьи вызвало широкий резонанс в среде интеллигенции, а публикация (в соответствии с логикой официальной государственной цензуры) попала в разряд антисоветской литературы.

Опубликованные документы и научный комментарий к ним подтвердили «стихийный народный сталинизм» многих, если не большинства представителей советского населения. Не случайны подобные настроения и в среде художественной интеллигенции, своеобразной трибуной выражения которых стали журналы, подобные «Октябрю» периода В. Кочетова. Это противостояние либеральной и консервативной интеллигенции получило своеобразное отражение в двух очень разных, но связанных между собой текстах: хорошо известный современникам роман В. Кочетова «Чего же ты хочешь?» и появившаяся на него пародия, автором которой, по предположению КГБ мог являться З. Паперный[30]. Настроения предчувствия перемен очень точно выражены в пародированном диалоге «отца и сына»:

«- Прости, отец, – опять к тебе, – сказал Феликс, входя. – Так как же все-таки, был тридцать седьмой год или нет? Не знаю, кому и верить.

– Не был, – ответил отец отечески ласково, – не был, сынок, но будет».

И действительно власть все чаще, открыто и цинично, прибегала к репрессивным мерам. Борьба из идеологической сферы все чаще переходила в область судебной практики, физического насилия. И все-таки, по-нашему убеждению – июль 1968 года – это еще не окончание «оттепели». Не случайно Л. Зорин вспоминал, что «… при всех предощущениях, предчувствиях, ожиданиях взрыва вторжение казалось немыслимым. <…> Можно ли было, не брать в расчет поистине глобальных последствий? Как многие, я упустил из виду, что единственная цель диктатур – самосохранение, и только!»[31].

Помимо внутренних, власти был нужен существенный внешний фактор, ускоривший бы введение «нового курса» в нашей стране, во многом определивший особенности будущей официальной художественной политики.

21 августа 1968 года советские войска в составе войск союзников по Варшавскому договору вошли в Прагу. Введение войск в Чехословакию в соответствии с «доктриной Брежнева» для защиты социалистических завоеваний, установление там «нового порядка» носило превентивно устрашающий характер и для населения других стран, входящих в мировую систему социализма, в первую очередь, самого СССР.

Практически все представители художественной интеллигенции говорят об этом событии как о важнейшей вехе личной судьбы: «В прозрачное августовское утро, когда я услышал о совершившемся, мне показалось, что на меня рухнуло почерневшее небо. Настала пора беды и позора. Вечерами … слушали разворошенный мир, посылавший в эфир сигналы бедствия. Помню крик пражского диктора: “Женя Евтушенко, не молчи!”… Всего отвратительнее и бесстыдней была наша славная пропаганда. Трудно забыть идиллический тон, сопровождавший движение войск» (Л. Зорин)[32].

Спустя много лет о собственном мироощущении размышлял артист, режиссер С. Юрский, оказавшийся в августовские дни 1968 года непосредственно в Праге: «…Возбуждение сменялось унынием. И стыд. Все время было стыдно — говорить по-русски, предъявлять советские паспорта, объяснять, что мы возмущены, испытывать страх перед будущим… На следующий день пошли в большой поход по городу – местами бурлящему, местами абсолютно вымершему. Пошли сдавать кровь… Пишу, как было. На станции переливания крови могли дежурить «наши люди». Или могли спросить паспорта и записать данные. Власть в стране двоилась. Последствия любого поступка были абсолютно непредсказуемы. <.> Вопрос — зачем мы шли? Разве мы не понимали, что с кровью обойдутся и без нас? Понимали, конечно. Может быть, мы хотели поразить своей самоотверженностью людей с кровяной станции? Вряд ли. А может быть, спрашивая по-русски дорогу к станции переливания, мы всем этим случайным прохожим хотели намекнуть, что не все советские поддерживают вторжение, есть и другие? Как это мелочно, думаю я, глядя из сегодняшнего далека, — капля в море! Но выплывает уже затертая цитированием, но, тем не менее, прекрасная чеховская фраза: «Я по капле выдавливал из себя раба». Это лучше, чем: «С этой минуты я перестал быть рабом!» — лучше, потому что честнее. Так вот, это и была первая капля государственного непослушания. Первое миллиметровое отклонение маршрута от указующей стрелки, микроскопическое самоопределение не в художественной, а в гражданской сфере[33] .

События в Чехословакии оказали особое влияние на общественное сознание и самосознание советских людей, в том числе – интеллигенции. Официальная пропаганда, разъяснительная работа компетентных органов делали затруднительным откровенное выражение собственного мнения, а репрессии в отношении участников событий на Красной площади – даже опасным. Тем не менее, именно в те дни, для многих из честных художников начался процесс осмысления политической реальности и самоопределения, наступало время самостоятельных решений, индивидуального нравственного выбора, что требовало в условиях новой реальности гражданского мужества и смелости.

Осудить вторжение публично значило в тех условиях оказаться вне официального социума. Несмотря на это, некоторые формулировали свое мнение о происходящих в стране событиях не только как частное и глубоко личное, но, понимая важность сохранения гражданской позиции, делали сознательные попытки формировать общественное мнение. Это вызывало соответствующую реакцию власти. Так, в мае 1969 году ГКБ информировало ЦК КПСС о выступлении в Харькове члена СП СССР Риммы Казаковой: «…стихи, отличающиеся идейной неточностью и двусмысленной тенденциозной направленностью, были отрицательно встречены частью интеллигенции и молодежи»[34]. Стихи, приведенные в данном документе в качестве примера, показывают насколько глубоким и масштабным было осмысление конктерной исторической реальности: «Смогли без бога (маленькая буква в тексте – Е.Р.) -/Сможем без вождя/ Вожди, вожди – народец ненадежный/ Попробуй угадай, какая там под хвост вожжа, / Когда опять натягивают вожжи / «…» Я больше лба себе не расшибу/Ни об одну державную икону!», – можно только предполагать, какое влияние оказывали такие выступления на «другую часть интеллиегнции и молодежи» и Харькова, и страны в целом.

Поздние свидетельства подтвердили предположение, что несогласных с действиями Советского правительства было значительно больше, чем открыто заявивших протест против введения иностранных войск в ЧССР. Сведения об этих лицах «в порядке информации» регулярно направлялись из КГБ в ЦК КПСС. Но, кроме этого, власть считала необходимым собирать информацию «с мест», для того, чтобы, с одной стороны, лучше представлять положение вещей в масштабах страны, с другой, – заручиться поддержкой «широких слоев населения». В архиве Отдела пропаганды ЦККПСС хранятся специальные папки, содержащие «отклики на события в Чехословакии». Мнения художественной интеллиегнции, вероятно, представляли для власти значительный интерес, так как именно эта категория могла оказывать наибольшее влияние на советского обывателя. В качестве характерного примера можно привести справку, подписанная секретарем Ленинградского ОК КПСС Г. В. Романовым об активе Ленинградской партийной организации: «Творческие работники БДТ имени Горького с чувством глубокого возмущения встречают сообщения о провокациях правых элементов в ЧССР «…» Мы верим и   надеемся,   что   благодаря   постоянной   помощи   ЦК   КПСС   процесс нормализации пойдет быстрее»[35]. Конечно, подобные «справки» не всегда отражали истинное положению вещей, но они свидетельствуют о том, насколько власть была заинтересована в поддержке общества.

Но анализ источников личного происхождения все же дает понять, что значительная часть художественной интеллигенции воспринимала чехословацкие события как личную драму – рушились последние надежды на возможность реализации в СССР концепции гуманного социализма, социализма «с человеческим лицом»[36], а именно так понималась некоторыми суть «оттепельных» процессов[37]. Ведь первоначально предложенная идеологами «Пражской весны» модель социализма воспринималась многими честными   художниками   1960-х   как   некий   идеальный,   альтернативный сталинскому путь развития Советского Союза[38]. Начался трудный, для некоторых мучительный, процесс преодоления идеологических, мировоззренческих иллюзий. Дальше – отчуждение, отделение, отстранение художника от власти: для большинства это была не оппозиция, тем более, не открытая конфронтация художественной интеллигенции с властью, но уже иная, характерная для будущих 1970-х годов модель поведения – эскапизм. «Душа закрылась» – по точному и грустному определению С. Юрского[39]. На смену романтизму приходит ирония, часто переходящая в сарказм, и иногда оборачивающаяся цинизмом.

«Общество раскололось» – это выражение, отразившее суть происходящих в советской стране после августовских событий 1968 года процессов. Именно август 1968 года ускорил и интенсифицировал уже начавшуюся идейно-политическую дифференциацию в среде художественной интеллигенции. Глубина осмысления изменений вектора социалистического общественного развития определялась многими факторами (образования, воспитания, жизненных обстоятельств и т.п.) и была глубоко индивидуальна. Более того, для многих это был первый опыт индивидуального, личностного переживания, опыт личного, а не коллективного прозрения. Чем более тоталитарной становилась власть, тем ценнее становилась самостоятельность решений, тяжелее ответственность художника за совершенный им нравственный выбор. «Жить не по лжи» – этот своеобразный нравственный постулат, по А. Солженицыну, даже следовавшими ему художниками, на практике реализовывался очень индивидуально. Наступало время одиночек, умевших сохранить свою творческую свободу и свое человеческое достоинство в условиях несвободы[40].

Именно в конце 1960-х-начале 1970-х годов, в условиях восстановления репрессивных методов управления художественной культурой формировались все известные и апробированные модели поведения художественной интеллигенции по отношению к власти (официальной идеологии, официальному искусству): открытая оппозиция, скрытая оппозиция, конформизм, конъюнктурная и искренняя поддержка КПСС и Советского правительства и др.) Но каждый раз, анализируя документы о типичных или уникальных событиях художественной жизни 1970-х, в каждой конкретной ситуации мы помнили, что, несмотря на типологические модели, это всегда был индивидуальный путь отношений с официальной властью и официальной культурой, личный выбор служения, компромисса или ухода в андеграунд.

Своеобразным продолжением внешней политики, реакцией на «пражскую весну» внутри страны стало секретное постановление Секретариата ЦК КПСС «О повышении ответственности руководителей органов печати, радио, телевидения, кинематографии, учреждений культуры и искусства за идейно-политический уровень публикуемых материалов и репертуара» (1969г.). Оно практически восстановило административно-командный стиль руководства художественной культурой. На рубеже 1960-х – начале 1970-х годов завершилась перестройка всей системы руководства художественной культуры: утверждения нового штатного расписания отдела культуры ЦК КПСС, принятия нового Положения о Министерстве культуры РСФСР, возвращение Главлиту специальных функций, смена руководителей соответствующих ведомств и т.д., и т.п.

В начале 1970-х годов все звенья советской политической системы вновь могли слаженно осуществлять тотальный контроль над творчеством художественной интеллигенции. Следствием этой политики стало возвращение страха перед системой: «Правда, это было не то чувство, – писал уже в 1980-е годы В. Каверин в “Эпилоге”, – которое… испытывали в тридцатых-сороковых годах, когда страх был тесно связан с арестом, пытками, расстрелом, смертельной опасностью во всех ее проявлениях. Но это был прочно устоявшийся страх, как бы гордившийся своей стабильностью, сжимавший в своей огромной лапе новую мысль… Это был страх, останавливавший руку писателя, кисть художника…»[41]. В результате наиболее характерной чертой творчества деятелей литературы и искусства стал конформизм, разумный компромисс воспринимался ими как прием.

Таким образом, мы видим, что различные события 1967 – 1968 годов не только обозначали изменение политического курса советской власти, в том числе и в сфере культуры, но и показывали, насколько сложным было восприятие происходящего самой художественной интеллигенцией. Для многих – это был крах социально-политических идей, заставивший творческую элиту отделить себя от государства, и даже противопоставить себя ему. Утрата иллюзий в реальности была чрезвычайно сложным, для некоторых мучительным процессом, художники, часто вопреки очевидности, пытались выстроить конструктивный диалог с властью, искали в ее лице реального сторонника и защитника декларируемых демократических идей. В то же время в среде художественной интеллигенции постепенно увеличивалась категория тех, кто понимал смысл происходящего, но, тем не менее, вставал на сторону государства и власти, видя в неосталинизме перспективы общественного развития. Ввод советских войск в Прагу в августе 1968 года стал «катализатором» всех общественно-политических процессов, заставил практически каждого художника (как и любого представителя «мыслящего сословия») определить свою позицию по отношению к этому историческому событию. Это непростое самоопределение, выбор, имеющий подчеркнуто личностный характер, усугубили процессы дифференциации художественной интеллигенции, что стало важнейшей характеристикой культурных процессов эпохи «позднего социализма».

Опубл.:

Вестник гуманитарного факультета Ивановского государственного химико-технологического университета: Научный журнал. Вып. 3. Иваново, ИГХТУ, 2008. С. 49-62. (№ 153-ст)

• Размещено: 07.01.2013
• Автор: Раскатова Е.М. (elenaraskatova@mail.ru)
• Размер: 56.09 Kb
• © Раскатова Е.М.
• © Открытый текст (Нижегородское отделение Российского общества историков – архивистов)
  Копирование материала – только с разрешения редакции