Толстов С.П. По следам древнехорезмийской цивилизации. Ч. II. Гл. V

[65]

На юг от возвышенности Джанбас-кала лежит плоская песчаная низина, замкнутая с юга уходящей на восток широкой полосой такыров. По линии границы низины и такыров, в песках, между которыми разбросаны такырные островки, сосредоточено наибольшее количество разнообразных стоянок первобытной культуры Хорезма: в 1945 г. мы довели число стоянок, объединяемых общим именем «Джанбас», до восемнадцати.

Исследование этих стоянок, начатое в 1939 г. и продолженное в последующие годы, позволило нам наметить общие контуры древнейшего доступного нам пока этапа истории предков античных хорезмийцев.

Это исследование показало, что на рубеже IV и III тысячелетия территория «земель древнего орошения» имела совершенно отличный от современного характер, да и весь облик окружающей страны был иным. Треугольник, ограниченный на севере грядой древней возвышенности Султан-Уиздаг, геологической современницы Урала и Мугоджар, на западе — Руслом Аму-дарьи и на востоке — староречьем Су-Ярган, или Акча-дарья, представлял тогда обильно обводненную многочисленными протоками и озерами влажную, болотистую страну, заросшую камышами и лесными зарослями. Это была восточная часть древней верхней дельты Аму-дарьи, продолжавшейся на запад протоками Даудан и Дарьялык, и их многочисленными ответвлениями, питавшими Сарыкамышское и Айбугирское озера. Акча-дарья (Су-Ярган) частично прорывалась в обход Султан-Уиздага с востока, вливаясь в обширное Даукаринское озеро (к востоку от нынешнего Тахта-Купыра), подпертое с севера невысокой возвышенностью Бельтау,

[66]

Рис. 18. Памятники кельтеминарской культуры. Неолитическая стоянка Джанбас-кала № 4

I. Местоположение стоянок: 1 — пески; 2 — сплошные пески; 3 — такыры;

4 – зоны разрушения такыров; 5 — обрыв возвышенности; 6 — дорога; 7 — стоянка

II. План раскопок: 1 -скопление угля; 2 -ямы для столбов; 3 -основные очаги; 4 — кострища

III. Разрез через центральный очаг: 1 — однородная масса такыра; 2 – слоистая глина с отпечатками болотных растений; 3 — песок с находками; 4 — остатки угля; 5 – слой белого пепла; 6 — красный прокаленный песок; 7 — вкрапления глины в песке; 8 — отдельные угли; 9 — песок без находок

[67]

и дальше на восток сливаясь своими протоками с такой же огромной древней дельтой Сыр-дарьи, захватывавшее чуть ли не все северные Кзыл-кумы.

Вряд ли тогда существовало Аральское море в современном виде. Климат, по всей видимости, был тогда в целом суше современного; преобладали южные сухие ветры; Аму-дарья и Сыр-дарья несли значительно меньше воды, которая, не будучи в состоянии пробить свое современное русло через западный отрог Султан-Уиздагской гряды, расплывалась в систему бесчисленных протоков, озер и болот на запад и восток от этой преграды.

Здесь-то, неподалеку от наполненного тогда водой русла Акча-дарьи, на побережье и на песчаных островах обширного озерно-болотного водоема, окаймлявшего с юга Джанбасскую каменистую возвышенность и продолжавшегося, видимо, далеко на запад, вдоль южной подошвы всей султан-уиздагской системы, и воздвигли свои жилища неолитические рыболовы и охотники Хорезма, создатели древнейшей из открытых нашей экспедицией культур, названной нами кельтеминарской.

Раскопки наилучше сохранившейся кельтеминарской стоянки Джанбас-4 (1939, 1940, 1945 гг.) позволили нам восстановить общий облик этой своеобразной культуры.

Кельтеминарцы изготовляли свои орудия исключительно из камня и кости. Культурный слой стоянки содержал бесчисленные кремневые поделки, прежде всего миниатюрные, узкие «ножевидные пластинки», обработанные для различных функций (скребки, скобели, проколки, вкладыши-лезвия крупных костяных орудий). Из таких же пластинок изготовлялись своеобразные миниатюрные наконечники стрел с одним шипом и односторонней обработкой, наряду с которыми встречаются и тщательно обработанные с двух сторон плоской отжимной ретушью узкие треугольные наконечники. Крупные орудия делались из шлифованного камня — таков, например, большой каменный топор трапециевидной формы. Украшения изготовлялись из раковин, преимущественно привозных (к этому мы вернемся ниже), и камня. Наиболее характерны мелкие цилиндрические раковинные бусы и овальные подвески с просверленным у одного из концов отверстием, сделанные из раковин или каменных шлифованных пластинок.

Пищей служила главным образом рыба, преимущественно щука и сом. Кости рыб буквально переполняют культурный слой стоянки. Но, наряду с этим, немалую роль играла и охота. Кости кабана, оленя, водоплавающей птицы также достаточно обильны.

[68]

Пища варилась в глиняных сосудах, изготовленных без гончарного круга, имевших заостренное дно и покрытых богатейшим штампованным и штриховым орнаментом, образующим сложные геометрические композиции. Сосуды довольно тонкостенны и хорошо обожжены. Поверхность многих из них после обжига была покрыта красной краской, как правило, довольно плохо сохранившейся.

Изделия поражают разнообразием форм и богатством орнамента. Любопытны, в частности, «ладьевидные сосуды», по форме напоминающие половину разрезанного вдоль яйца и, по-видимому, имитирующие формы, разработанные первоначально в дереве.

Орнамент образован главным образом оттисками гребенчатых штампов и штрихами, прочерченными каким-то острием. Рисунок образует то «елочные» зигзаги, то параллельные полосы оттисков. Поверхность сосудов часто разбита орнаментальными лентами на различно орнаментированные прямоугольные поля, заполненные оттисками штампа. Один крупный неорнаментированный сосуд имеет «гофрированный», в виде плавной волнистой линии, верхний край. Крупные неорнаментированные тонкостенные чаши иногда имеют по краю рисунок в виде косых насечек.

Особенный интерес представляет жилище кельтеминарцев, остатки которого, хорошо сохранившиеся в песке под такырной коркой, позволили почти полностью реконструировать его вид.

Это огромное (24×17 м) сооружение из дерева и камыша, яйцевидных в плане очертаний, воздвигнутое некогда на вершине высокого песчаного бархана. Каркас здания образует три концентрические линии столбов — в центре, вокруг главного очага, о котором речь ниже, по краю дома, и в промежутке между теми и другими. От столбов сохранились ямы глубиной в 30-40 сантиметров, наполненные черной золистой массой с угольками. На столбах лежала система стропил. Столбы были расположены попарно, и стропила были, видимо, зажаты между парами таких тесно сдвинутых столбов и привязаны к ним – прием, широко распространенный в архитектуре первобытных народов Америки, Океании и Африки.

На стропила была положена густая обрешетка из горизонтальных жердей, поверх которых лежал слой камыша. Все это отпечаталось в песке в виде напоминающей (в чертеже) паутину решетки радиальных и тангенциальных углистых полос различной толщины, покрытых густым слоем сгоревшего камыша.

Исходя из пропорций современных сооружений аналогичного типа у различных народов южной Азии, Океании и Америки, надо полагать, что центральные столбы достигали вы-

[69]

соты 8-10 метров и крыша имела своеобразную вытянуто-конусообразную и вместе с тем асимметричную форму, с более узким и пологим скатом, повернутым к ЮЮЗ, в наветренную сторону, и более широким и крутым — к ССВ, куда выходила и дверь жилища.

Крыша не доходила до земли. Судя по густоте массы сгоревшего материала по краю, край крыши опирался па невысокую стену. Над входом был небольшой камышевый навес.

Внутренняя планировка дома была не менее характерна, чем его внешний вид. Узкий проход, окаймленный двумя рядами столбов, вел от входа к центральному неугасимому очагу хижины, имевшему около метра в диаметре и сохранившемуся в виде толстого щита плотного белого пепла, подстилаемого мощным полуметровым слоем прокаленного, интенсивно красного песка. Направо от входа и позади главного очага распролагались многочисленные кухонные очаги, вокруг которых концентрировалась основная масса бытовых находок. Слева от входа располагался сектор жилища, почти свободный от очагов. Только по самому его краю, вдоль стены, было расположено несколько слабых кострищ с небольшим количеством находок вокруг них.

Этнографические параллели, ближайшими из которых являются общинные жилища андаманских островитян (Бенгальский залив), по уровню своего развития и типу хозяйства (оседлые рыболовы и охотники с неолитической техникой, кругло донной керамикой, луком и стрелами) очень напоминающих кельтеминарцев, позволяют расшифровать открывающуюся перед нами картину.

В кельтеминарском доме обитала целая родовая община примерно в 100-120 человек, включая детей. Парная семья, судя по неустойчивости, подвижности семейных очагов, по существу являвшихся конструктивно неоформленными кострищами, часто меняющими свое место, еще не обособилась в хозяйственно-бытовом отношении. Средоточием общественной жизни являлся неугасимый священный очаг. В свободном от кострищ секторе слева от входа надо видеть то, что в общинных Домах андаманцев обычно именуется «танцовальной площадкой», место для общинных обрядов и церемониальных танцев. Наконец, слабо выраженные кострища по краю этого сектора, как и в андаманском доме, вероятно означают место для неженатых юношей; так как они питались у семейных кухонных очагов, то их кострища служили, видимо, только для согревания в холодные ночи[1].

[70]

Рис. 18 а. Памятники кельтеминарской культуры

Стоянка Джанбас-кала № 4: 1 – костяные орудия; 2 – кремневые орудия;.3 – подвески и бусы из раковин; 4 – керамический диск; 5 – костяной диск; 6 – фрагменты сосудов; 7 – ладьевидный сосуд. Стоянка Джанбас-кала № 14: 8 – кремневые орудия; 9 – фрагменты сосудов; 10 – бусы из раковин.

[71]

Анализ материалов, добытых при раскопках в Джанбас-4, и сборы с других стоянок хорезмийского неолита (Джанбас-5 и др.) позволяют наметить некоторые линии культурных и этнических связей древнейшего населения Хорезма. Наиболее существенным моментом этих связей является то, что главнейшие из них ведут нас, вопреки традиционным представлениям об этнической стороне древнейшей истории Средней Азии, не на юг, а на север — в Казахстан, Сибирь и северо-восточную Европу.

Ближайшие параллели кельтеминарской культуре мы найдем, с одной стороны, в обнаруженных одной из экспедиций А. Стейна, в аналогичных топографических условиях, неолитических стоянках южного Синьцзяна[2], с другой — в открытых за последнее время, уже после наших стоянок, несколько более поздних стоянках западного Казахстана (район станции Саксаульская, к северу от Аральского моря), справедливо рассматриваемых исследовавшим их А. А. Формозовым как поздняя стадия кельтеминарской культуры. Здесь уже налицо скотоводство[3]. И. В. Синицын сообщил нам, что сходный с кельтеминарским[4] материал обнаружен им в Нижнем Поволжье. Близкую параллель кельтеминарским памятникам представляют, впрочем, как и местонахождение у Саксаульской, более поздние, чем Джанбас-4 (медь, плоскодонные сосуды), стоянки прикамского энеолита, особенно Левшинская стоянка у устья реки Чусовой (конец III тысячелетия до н. э.). Более отдаленные параллели можно отметить в южносибирском неолите. Традиции, очень близкие к кельтеминарским, переживают позднее во II-I тысячелетиях до н. э., в культурах шигирского типа в Приуралье, в приобском пережиточном неолите того же времени. Менее отчетливые, но все же несомненные связи ведут нас в круг неолитической культуры «ямочно-гребенчатой керамики» северо-востока Европы, и в ранние этапы культуры энеолита и бронзового века евразийских степей – древнеямную культуру III тысячелетия до н. э. в Восточной Европе и афанасьевскую культуру III — начала II тысячелетия до н. э. в южной Сибири.

[72]

Интересно, что наличие связей с Приаральем в афанасьевской культуре отмечено уже давно. С.А. Теплоуховым были обнаружены в афанасьевских погребениях Минусинского края украшения из раковин Corbicula fluminalis, ближайшим к Сибири районом местонахождения которых является устье Аму-дарьи[5]. Это позволило ему уже в 1927 г. высказать предположение о культурном влиянии на древнее население южной Сибири, шедшем из Приаральского центра.

Однако, наряду с несомненными и прочными связями, ведущими на север, северо-запад и северо-восток (причем хронологические данные говорят о том, что эти связи шли из Приаралья на север), кельтеминарская культура имеет и другую, менее ярко выраженную, но несомненную линию связей, ведущих на юг — в южный Иран и в Индию.

Характерно, что если в Минусинском крае, в погребениях III – начала II тысячелетия до н. э., обнаружены украшения из нижнеаму-дарьинских раковин, то значительная часть кельтеминарских бус сделана также из привозных раковин, однако происходящих из отдаленных южных районов: среди раковин рода Dentalium, обнаруженных в Джанбас-4, два вида живут в водах бассейна Индийского океана — в Красном море, Персидском и Аравийском заливах. Постоянная окраска сосудов в красный цвет, а также их относительно высокое техническое качество, может быть, отражают влияния древних культур земледельческих племен южной Туркмении (Анау) и Иранского плато с его западной и южной периферией, да и композиционно орнамент Кельтеминара имеет много точек соприкосновения с этим миром так называемой «культуры крашеной керамики». Кремневый инвентарь Кельтеминара также находит много параллелей с инвентарем энеолитического поселения близ Персеполя и пока мало изученными микролитоидными орудиями из стоянок неолита северной Индии.

Весь этот комплекс связей позволяет полагать, что уже в IV-III тысячелетиях до н. э. Хорезм играет ту роль посредствующего звена между миром древних цивилизаций Среднего Востока и отдаленным гиперборейским Севером, которая так ярко выступает впоследствии.

Об этнической принадлежности первобытных кельтеминарцев мы пока ничего достоверного сказать не можем. Однако нельзя не указать, что в лингвистической науке уже давно подмечено наличие каких-то довольно значительных связей между неиндоевропейскими языками Индии (дравидийские и мунда) и угорскими языками Западной Сибири и Приуралья.

[73]

О дравидо-угорских связях пишут Колдуэлл, Шрадер; о мунда-угорских — Эксбонд, Хевеши, Баннерджи; их, с оговорками, признает и Шрадер[6]. Некоторые из этих авторов, в особенности Хевеши, заходят очень далеко, вплоть до отнесения языков мунда к угорской группе, и конструируют широкие и, по существу, беспочвенные концепции древних угорских переселений в Индию.

Мобилизованный этими авторами материал позволяет говорить не о единстве происхождения, а лишь о несомненно существовавших в отдаленном прошлом культурных связях предков угорских и доиндоевропейских индийских народов, связях, заставляющих предполагать территориальный контакт этих народов. Для I и, по всей видимости, II тысячелетия до н. э., когда в населении, обитавшем на пути возможных связей Средней Азии и восточного Ирана, несомненно преобладает индоевронейский этнолингвистический элемент, эти связи должны быть исключены. Они должны быть отнесены не позднее чем к IV-III тысячелетиям до н. э., т.е. ко времени, когда создатели кельтеминарской культуры выступают в качестве наиболее вероятного посредствующего звена этих связей.

Нужно напомнить, что область древнего распространения дравидийских языков заходит далеко на север от современной основной их территории (полуостровная Индия). Еще и сейчас в Белуджистане, как раз на полпути между Хорезмом и дравидийской Индией, живет народ брагуи, сохранивший дравидийский язык и южные черты в антропологическом типе. Для древности уже давно отмечена вероятность еще более далекого распространения дравидов на север и запад. Г. Хюзинг (1916 г.) пытается выявить дравидийский этнический слой как один из важнейших составных элементов древнейшего населения Ирана.

Брун и Борк обнаруживают следы влияния дравидийской фонетики в древних яфетических языках Передней Азии — эламском и митаннийском. Б. А. Куфтин вскрывает роль древнего дравидийского субстрата в закавказских яфетических языках, в частности в картвельских (грузинский и родственные ему языки)[7].

В свою очередь, как известно, еще в IX в. н. э. южные границы угорских племен (башджарды — мадьяры) доходили до Приаралья. Для более раннего времени это тем более вероятно.

[74]

Было бы, конечно, неосновательно и более чем преждевременно искать в кельтеминарцах «угров», «дравидов» или «мунда». С исторической точки зрения правильнее вообще предостеречь от употребления этих терминов для столь отдаленной эпохи. Вероятнее предположить, что Средняя Азия в эту эпоху представляла собой достаточно пеструю в этнографо-лингвистическом отношении картину и на ее территории сталкивались разнообразные этнические элементы, в том числе близкие к тем, которые впоследствии дали на севере угорские, а на юге дравидийские языки и, возможно, языки мунда, но которые в самой Средней Азии в процессе дальнейших этнических скрещений, включив и иные элементы, в частности яфетические, дали начало восточным группам индоевропейских языков[8].

Этот процесс, однако, необходимо относить уже к более позднему времени.

3

Народные легенды о происхождении хорезмийцев зафиксированы в различных литературных источниках. Одно из наиболее фантастических преданий рассказывает нам Риза-Кули-хан, персидский посол при дворе хивинского хана Алла-Кули (1825-1842). Согласно этому сказанию, некогда пророк Сулейман (царь Соломон, которому мусульманская традиция приписывает власть над миром духов) разгневался на одну пери и приговорил ее к изгнанию в самую отдаленную страну мира, поручив доставить ее на место ссылки некоему дэву (демону). Долго летел дэв, неся на спине пери, и никак не мог найти такого места, пока, наконец, не прилетел в тогда еще пустынный Хорезм, который оказался во всех отношениях подходящим. Но, выполнив поручение Сулеймана, дэв решил и сам остаться здесь, ибо за время долгих скитаний полюбил свою прекрасную пленницу. От брака дэва и пери и произошли хорезмийцы. Поэтому, заканчивает Риза-Кули-хан, женщины-хорезмийки прекрасны, как пери, а мужчины Хорезма злы, как дэвы, — сентенция более чем понятная в устах перса: Иран в его время жестоко страдал от разбойничьих набегов хивинцев.

За 900 лет до Риза-Кули-хана легенду о происхождении хорезмийцев рассказывает арабский географ ал-Макдиси.

«…в древности, —  сообщает ал-Макдиси, — царь Востока разгневался на 400 человек из своего государства, из приближенных слуг [своих], и велел отвести их в место, отдаленное

[75]

от населенных пунктов на 100 фарсахов (около 600 км. — С.Т.), а таким оказалось место [где теперь город] Кас (столица древнего Хорезма, ныне г. Шаббаз. — С.Т.). Когда прошло долгое время, царь послал людей, чтобы они сообщили ему об изгнанниках. Придя к последним, посланные увидели, что они живы, построили себе шалаши, ловят рыбу и питаются ею, располагают большим количеством дров. Когда они вернулись к царю и сообщили ему об этом, он спросил: «Как они называют мясо?» Те ответили «хор» (или «хвар»). Он спросил: «А дрова?» Они ответили: «разм». Он сказал: «Так я утверждаю за ними эту местность и даю ей название Хоразм» (Хва-разм). Он велел отвести к ним 400 девушек-тюрчанок, и до сих пор у них осталось сходство с тюрками»[9].

На дальнейшем тексте легенды ал-Макдиси, содержащем интересные сведения об изменении русла Аму-дарьи, мы остановимся ниже (глава VI). Сейчас важно отметить другое. Помимо того, что, по данным ал-Макднси, еще в X в. у хорезмийцев было живо воспоминание об их отдаленных предках-рыболовах, обитавших в шалашах в богатой лесом стране (образ, восстанавливающий перед нами основные черты быта кельтеминарцев), в этом рассказе перед нами выступает традиция о смешанном происхождении хорезмийцев, об участии в их этногенезе каких-то пришельцев-изгнанников. Туманные отголоски этого сюжета, уже в совеем фантастической, сказочной форме, мы видим и в рассказе Риза-Кули-хана.

А единственный дошедший до нас историограф древнего Хорезма — ал-Бируни, как мы помним, приводит два древнейших хорезмийских летоисчисления, отделенных друг от друга 90 годами и падающих оба на XIII в. до н. э., — эру первоначальной колонизации страны и эру прихода в Хорезм мифического основателя династии хорезминеких царей — Сиявуша, сына Кей-Кауса, т.е. здесь мы также сталкиваемся с традицией о двух источниках хорезмийского этногенеза.

Археологический материал подтверждает эту упорную традицию народных преданий.

Правда, наш материал по второму тысячелетию до н. э., бронзовому веку Хорезма, еще очень скуден. Мы знаем лишь ряд развеянных стоянок и одну несколько лучше сохранившуюся — стоянку Джанбас-6, раскопанную в 1945-1946 гг. Я.Г. Гулямовым и. И.Н. Вактурской. Однако кое-что этот материал все же позволяет сказать.

[76]

Период, слюнивший кельтеминарскнй этап истории первобытной культуры Хорезма, знаменуется прежде всего крупными климатическими изменениями. В этом отношения интересна стратиграфия стоянки Джанбас-4. Вскоре после того как большой дом стоянки сделался жертвой пожара (о краткости прошедшего времени говорит то, что стоянка не была развеяна), песчаный холм, на котором он стоял, был затоплен водой. А так как основание барахана (стально-серый аму-дарьинский аллювий) лежит на глубине 4 метров ниже культурного слоя, подъем вод должен был быть очень значительным. Стоянка оказалась сначала на дне периодически затапливаемого паводковыми водами болота (нижние слои перекрывающего ее такыра содержат отпечатки болотных растений), а затем это болото превратилось в постоянное озеро, на дне которого отложилась сорокасантиметровая толща такыровидного суглинка.

Видимо, этот климатический перелом связан с переходом от «атлантического» к «суббореальному» периоду климатической истории Евразии, когда доминирующую роль полечили северные ветры, для Средней Азии являющиеся основным источником влаги. Для Европы эта перемена надает, примерно, на середину III тысячелетия до н. э., может быть и на несколько более раннюю дату.

Вероятно в связи с этим значительная часть древней дельты Аму-дарьи образовала обширный сплошной водоем, с которым связано отложение основной массы такыровидных суглинков Хорезма. Население было оттеснено в более высоко расположенные районы и на окраины бассейна и продолжало развивать древние традиции кельтеминарской культуры.

Прямым потомком ее является относящаяся, примерно, к середине II тысячелетия вторая из известных нам культур первобытного Хорезма, названная нами тазабагъябской. Стоянки этого времени, расположенные частью на древних барханах, частью на такырах, дают фрагменты меди (ни одного целого медного орудия, к сожалению, не обнаружено), мнкролитоидный кремневый инвентарь, продолжающий традиции Кельтеминара, и плоскодонную посуду со штампованным орнаментом в виде углов, треугольников и косоугольных меандров, близко напоминающую посуду андроновской культуры бронзового века Сибири и Казахстана.

Мы не имеем пока прямых данных о хозяйстве тазабагъябцев, но есть все основания полагать, что оно было то же, что и у андроновцев, а у них мы встречаем развитое скотоводство (овца, бык, лошадь) и мотыжное земледелие (пшеница и другие злаки).

[77]

Возникновение скотоводства падает, по всем данным, еще на заключительный этап истории кельтеминарской культуры, на вторую половину III тысячелетия. Исследованная А.А. Формозовым позднекельтеминарская стоянка близ станции Саксаульской дала наряду с кельтеминарским кремневым инвентарем и керамикой, орнаментированной согласно кельтеминарской традиции, кости уже преимущественно домашних животных: 80% костей принадлежат корове и овце (козе?), остальные — дикой лошади, джигетаю.

Рис. 19. Памятники тазабагъябской, суярганской и амирабадской культур

1. Амирабадекая культура (стоянка в районе Джчнбас-4)

2. Суярганская культура (стоянка Дшанбас-6)

3. Тазабагъпбская культура (стоянка Ангка-1)

Отсутствие следов ирригации в окрестностях тазабагъябских стоянок заставляет полагать, что земледелие в эту эпоху не базировалось еще на искусственном орошении, а использовало так называемые «каирные земли», т.е. районы речной поймы, где высокий горизонт почвенных вод обеспечивает достаточную влажность для произрастания культурных растений.

Наряду со стоянками тазабагъябской культуры нами были обнаружены и другие стоянки, относящиеся к близкому времени (вторая половина II тысячелетия до н. э.), но дающие материал совсем иного облика. Здесь также найдены фрагменты меди, но полностью отсутствуют микролитические крем-

[78]

невые поделки. Посуда плоскодонная, но иных форм и, главное, имеющая ровную поверхность, окрашенную в желтый или красный, редко-черный цвет, с лощением по окрашенной поверхности. Некоторые черепки несут следы раскраски черным по красному фону. Лишь в редких случаях встречается близкий к тазабагъябскому, но гораздо более бедный, штампованный орнамент в виде углов, опоясывающих венчик сосуда. В целом керамика близко напоминает материал из средних слоев Анау, обнаруживая уже не северные, а южные связи.

Стоянки, как правило, расположены на такырах.

Видимо, развитие этой культуры, названной нами суярганской, связано с появлением в Хорезме нового этнического элемента, исторически связанного с югом, с областями Иранского нагорья и прилежащих стран, где, как известно, уже с четвертого тысячелетия получает свое развитие культура оседлых мотыжных земледельцев и скотоводов, живших в глиняных прямоугольных домах и выделывавших раскрашенную плоскодонную посуду, — культура, на базе которой возникли древнейшие цивилизации классического Востока.

Мы видели выше, что влияние этой культуры сказывается уже в Кельтеминаре. Сейчас оно становится особенно явным и, весьма вероятно, свидетельствует уже не только о культурном взаимодействии, но и переселении в Хорезм новых этнических групп с юга.

Так как стоянки суярганской культуры, как и часть тазабагъябских, расположены на такырах, лежащих над погребенными барханами, есть основание полагать, что около середины II тысячелетия до н. э. произошло осушение этого района, возможно связанное с прорывом Аму-дарьи через западный отрезок Султан-Уиздага и образованием современного русла. Может быть с вызванным этими изменениями в географии верхней дельты Аму-дарьи вторичным ее заселением и связано колонизационное движение южных племен, столкнувшихся здесь с племенами окрестностей южнохорезмского озера и, судя по признакам тазабагъябского влияния в керамике суярганской и позднейшей амирабадской культуры, ассимилировавшихся с ними.

4

Есть все основания полагать, что эти племена составляли восточную ветвь народов яфетической системы языков, к которой относятся современные кавказские народы (грузины, черкесы, дагестанцы и др.) и к которой принадлежали создатели древнейших цивилизаций Двуречья, Сирии и Малой Азии.

[79]

Э. Герцфельд объединяет яфетические племена Иранского нагорья и его окрестностей, создавшие земледельческую «культуру крашеной керамики», общим именем «каспийских» народов[10].

Судя по открытым Б. Грозным следам яфетического языка, близкого к древнему субарейскому, в иероглифических надписях Мохенджодаро в Индии и упомянутых выше следах дравидийского влияния у переднеазиатских яфетидов крупнейшую роль в составе восточных яфетидов играли, видимо, племена хурри-митаннийской или субарейской группы, создавшие в начале II тысячелетия мощное переднеазиатское государство Митанни с центром в Верхней Месопотамии. Но какую-то роль, судя по тем же данным надписей на печатях Мохенджодаро, здесь играли и хеттские племена, говорившие на языках префиксирующего типа[11]. Наконец, сами создатели сумерийской цивилизации Нижнего Двуречья сохранили в своем языке признаки отдаленных восточных связей, и в лексике и в морфологии сумерийский язык обнаруживает явные черты сходства с языками алтайской группы, в частности тюркскими (сумерийское dingir – бог, тюркское тенгри – бог, небо; сумерийское — Ai — лунное божество, тюркское ай — луна, месяц; сумерийское dag – камень, тюркское даш – камень, даг – гора; сумерийское gus, gun – три, десять; тюркское уч, ун – с тем же значением и т. д.)[12].

Судя по всему, с глубочайшей древности Иранское нагорье и прилегающие к нему страны являлись глубоким этнографическим тылом Передней Азии, на территории которой этнические элементы «восточного тяготения» — сумеры, хурриты, хетты и родственные им — сталкивались с элементами южного тяготения) — семитами и родственными им народами, также внесшими свой вклад в формирование переднеазиатских и кавказских яфетических языков, имеющих, как показал Н.Я. Марр, уже весьма скрещенный характер.

Племена Иранского нагорья, как мы видели, не были уже в неолите изолированы от своих северных и южных соседей. Не только Анау и другие культуры аналогичного типа влияли на культуру рыболовов аллювиальных равнин — создателей кельтеминарской культуры, но и особенно — в Анау мы находим немало черепков со штампованным угловатым орнаментом,

[80]

отражающим влияние кельтеминарской и сменившей ее тазабагьябской культуры. К сожалению, у нас нет сведений о некрашеной керамике Иранского нагорья. Как правило, увлеченные яркостью эффектной раскрашенной посуды археологи не обращают должного внимания на ее более скромного собрата.

Однако есть все основания полагать, что Анау не является исключением, и при более тщательном исследовании мы и южнее и западнее обнаружим следы встречного влияния племен среднеазиатских аллювиальных равнин, особенно для конца III и II тысячелетия, когда на смену относительно неподвижным рыболовным племенам приходят гораздо более подвижные скотоводы. Не будет ничего неожиданного, если в составе переднеазиатских яфетидов III-II тысячелетий удастся обнаружить среднеазиатский этнический элемент, восходящий к поздним кельтеминарцам — скотоводам и сменившим их тазабагъябцам.

В этой связи небезынтересно исследовать самое имя Xорезм (в арабской графике Xwārizm, на хорезмийских монетах начала VIII в. н. э. Xwrzm, древнеперсидское Uvarazmiš, вавилонское Humarizma, эламское Marazmiš. авестийское Hvairizem, греческое χοραμία, латинское Chorasmia).

В X в. н. э. значение этого слова было уже забыто самими хорезмийцами – передаваемая ал-Макдиси «народная этимология» этого имени «мясо-дрова» совершенно фантастична.

Все новейшие исследователи сходятся на том, чтобы во второй части имени zm←zem видеть индоевропейскую основу zem – земля, страна (откуда персидское zamin и наше — земля). Что же касается первого элемента xāri, xwāri, то попытки дать ему иранскую этимологию привели к полной разноголосице.

Клипперт и Лерх переводят имя Хорезма как «Низменная земля». Бюрнуф, Захау, Гейгер дают перевод «Плодородная земля». Юсти и Шпигель, напротив, трактуют это имя как «Плохая, неплодородная земля». Савельев предложил перевод «Земля солнца» (иранское Xurr, Xoršed — солнце, отсюда имя древнеславянского божества солнца — Хорс). Из всех этимологии эта наиболее правдоподобна. Однако, как известно, большинство древних названий стран связано с этническими именами, в свою очередь обычно имеющими мифологические ассоциации. А если мы предположим, что основу интересующего нас термина составляет этническое имя, то слово «Хорезм» — «Земля (страна) народа Хварри, или Харри» (существенно, что Якут еще в XIII в. подчеркивает, что р в слове «Хорезм» произносится как бы под таждидом», т.е. с удвоением,

[81]

и приводит цитату из арабского поэта Асади, где «Хорезм» пишется даже с двумя р) введет нас в этнографический мир восточнояфетических племен, обнаруживая вероятные ассоциации с именем Харри, или Хурри – племенным названием основателей Митаннийского государства — хурритов. Пока мы еще столь мало знаем о культуре Хорезма III-II тысячелетий до н. э. (время появления хурритов на переднеазиатской исторической арене), что очень трудно сказать здесь что-нибудь определенное, но между Хорезмом и Митанни бесспорно протягиваются достаточно явные нити. Отмечу поразительное совпадение популярного митаннийского царского имени Шаушатар (I и Ш и хорезмийского царского имени списка ал-Бируни, подтвержденного китайскими известиями и нумизматическими свидетельствами, — Шаушафар.

Имя митаннийской богини Šauškaš[13] (Šaušpi), несомненно связанное с предыдущим именем, вместе с тем ассоциируется и с хорезмийским царским именем Шауш (I и II) того же списка ал-Бируни. Более отдаленную ассоциацию дает параллелизм митаннийского царского имени Артатама (I и II) и хорезмийского Артамух.

Но хурри-митаннийские связи переплетаются с другой линией связей, также ведущей нас в переднеазиатский яфетический мир, связей хорезмско-хеттских. Помимо самой по себе многозначительной параллели этнонима хатту (хетты) и основы имени среднеазиатского народа массагетов («великие геты»), к числу которых Страбон причислял хорезмийцев, приведу поразительное совпадение не встречающего параллелей в иранском и тюркском мире хорезмийского (доныне бытующего в хорезмском диалекте узбекского языка) арна – канал и протохеттского аrna – источник, ключ.

Эти параллели можно проследить и в области материальной культуры. Античная хорезмийская одежда, представленная на статуэтках нашего собрания, обнаруживает немало общих черт с одеждой малоазиатских племен, поскольку мы знаем их из хеттских и древнеперсидских рельефов и памятников греческого искусства, начиная с «фригийской шапки» и высоких сапог, столь характерной особенности хеттской мужской одежды, и кончая всем комплексом женского костюма. Между прочим, одежда женщин наиболее прямых потомков дахско-массагетских племен Закаспия, туркмен-теке, доныне сохраняет

[82]

облик, поразительно близкий к одежде хеттских цариц и богинь на древних рельефах[14].

Всего этого, конечно, недостаточно для сколько-нибудь твердых исторических выводов. Это только намеки, сигналы, привлекающие внимание исследователей к нерешенным и, пожалуй, пока неразрешимым, впредь до накопления новых археологических данных, вопросам этногонии народов западной Евразии. Можно сказать только одно: связи народов Средней Азии с переднеазиатским этнографическим миром уходят в глубокую, доиндоевропейскую древность, и без учета роли среднеазиатских племен вряд ли может быть до конца решен вопрос о происхождении яфетических народов древней Передней Азии и созданных ими государств.

Каково бы ни было направление этих связей, Хорезм — «Земля Хварри (Харри)» не может не учитываться в разрешении хуррийской проблемы во всем ее объеме. Не надо забывать, вместе с тем, что именно среди хеттских языков мы встречаемся с первым языком, несущим определенные черты индоевропейского строя, и что в Митанни мы впервые встречаемся с именами индоиранских божеств Митры, Варуны и Насатьи и с» индо-иранской терминологией конного дела. Здесь нет, конечно, оснований для широких миграционистских построений, ведущих уже готовых индоевропейцев то с запада, то с востока и заставляющих «людей кентум», т.е. западных индоевропейцев, завоевывать страну хеттов, а индусов — страну Митанни. В действительности мы, повидимому, имеем дело с докатившимися до восточного Средиземноморья отголосками сложных процессов кристаллизации на базе скрещения древних яфетических и, возможно, иных доиндоевропейских языков Ирана и Средней Азии и, вероятно, северных понто-каспийских степей — первых форм индоевропейской речи на ее еще весьма архаической ступени.

Как известно, эти ранние этапы протоиндоевропейской речи выступают еще в III тысячелетии до н. э., в памятниках касситского языка.

Интересным памятником, который при дальнейшем исследовании может пролить известный свет на этот комплекс сложных и темных вопросов, вводящих нас в самую гущу одной из наиболее спорных и крупных проблем этногонии народов Старого Света — проблемы этногенеза индоевропейцев, являются открытые нами в 1940 г. наскальные знаки на песчаниковых возвышенностях северо-западных предгорий Султан-Уиздага: Чильпык, Кара-тюбе и Беш-тюбе.

[83]

Эти скалы, по нашему предположению, в глубокой древности служили местами погребального культа. Здесь, согласно первобытному ритуалу, впоследствии в видоизмененной форме вошедшему в обрядность зороастрийской религии, выкладывались трупы на съедение птицам и наземным хищникам. Это предположение подтверждается тем, что впоследствии, в начале нашей эры, одна из этих возвышенностей, Чильпык, была превращена в настоящую дахму — «башню молчания», типичное для ортодоксального зороастризма погребальное сооружение.

Поверхность этих скал вся покрыта разнообразнейшими вырезанными в скале знаками, древнейший комплекс которых различные геометрические начертания (среди которых чаще всего попадаются прямые и косые решетки, объединенные в пиктографические композиции) обнаруживает значительную близость, с одной стороны, к датируемым бронзовым веком наскальным знакам Приазовья («Каменная могила», исследованная О.Н. Бадером), а с другой — с архаической иероглификой Индии, Элама, Месопотамии и Хеттского царства[15].

Академик В. В. Струве в одной из своих последних работ, внося коррективы в историческую интерпретацию мохенжо-дарских надписей, сделанную Б. Грозным, пытается видеть в них памятник именно хурритских племен. Если это так, то в свете изложенного древности Хорезма получают еще больше права занять свое место в разработке хурритской проблемы.

Вернемся, однако, к событиям в самом Хорезме, на которые намекают нам памятники хорезмийского бронзового века.

Нельзя не обратить внимания на совпадение устанавливаемой археологически даты появления в Хорезме новых этнических элементов — может быть продвинувшихся с восточных окраин Иранского нагорья, вниз по Мургабу или Аму-дарье, хурритских племен — с датой начала хорезмийского летоисчисления по ал-Бируни, падающей, как мы видели, на XIII в. до н. э. С этой датой Бируни связывает приход в Хорезм божественного героя Сиявуша и основание Хорезмского государства.

Сиявуш (вариант Сиявахш), мифический предок, древней династии хорезмских царей, правившей до конца X в. н. э., занимает крупное место в иранской мифологии и эпосе.

Уже Авеста знает его под именем Сияваршана. В Шах-намэ эпопее Сиявуша отведен обширный раздел. И в Авесте, и в пехлевийской литературе, и в Шах-намэ, да и у Бируни, Сияваршана (Сиявуш) — только герой-полубог. Однако более углуб-

[84]

Рис. 20. Протохорезмииские наскальные знаки

1 — 4 — Беш-тюбе; 5 — 9 — Кара-тюбе

[85]

ленный анализ его образа показывает, что перед нами первоначально выступает божество, впоследствии оттесненное на второй план образами зороастрийского пантеона. Сиявуш — сын Кей-Кауса (Кава-Уса Авесты), второго царя второй легендарной династии иранской традиции — каянидов. Он рожден от таинственной прекрасной девушки, найденной дружинниками Кей-Кауса в лесу на границе Турана (видимо, первоначальный образ лесной богини-дриады). С момента появления на свет, стоившего жизни его матери, Сиявуш поражает всех своей неземной красотой. Отвергнув преступную страсть своей мачехи и оклеветанный ею, Сиявуш в золотом шлеме, верхом на черном коне, должен пройти испытание огнем, проскакать через гигантское пламя. Выйдя победителем из ордалии и восстановив свою честь, он отправляется в поход на Туран, а по окончании войны уезжает к туранскому царю Афрасиабу, на дочери которого женится. От тестя он получает в дар земли в Туране, где строит великолепный город-замок Канг-диз, или Канг-и-Сиявахш. Вновь став жертвой клеветы, он гибнет от рук подосланных Афрасиабом убийц. Мстителем за Сиявуша становится его сын (по Авесте — внук, сын дочери Сияваршаны от брата Афрасиаба — Агрерата, видимо более древний, матриархальный вариант сюжета) Кей-Хосров, Кава-Хусрава Аьесты, победоносно разбивающий своего вероломного деда (resp. прадеда), объединяющий «арийские земли» и, по хорезмийской традиции, основывающий первую хорезмийскую династию.

Перед нами, несомненно, выступает «историзированный» мифический сюжет, связанный с циклом образов умирающего и воскресающего бога растительности – Озириса, Аттиса. Адониса и им подобных. Сюжет Сиявуша тесно соприкасается с одним из греческих вариантов его — мифом об Ипполите: помимо клеветы мачехи, здесь налицо и такая специфическая черта, как ассоциация героя с конем. Гибель Сиявуша как невинной жертвы предательства и последующее возвращение его в лице его сына (resp. внука) — мстителя завершают образ типичными чертами мифа о страдающем аграрном божестве. Специфическими чертами, кроме связи с конем, являются особенности, вводящие Сиявуша в круг хтонических божеств: он всадник на черном коне, обычно являющемся атрибутом и воплощением Ангро-Майнью (Аримана), его огненная ордалия приобщает его к культу подземного огня.

Сиявуш (Сиявахш, Сияваршан) и ономастически и мифологически соприкасается с образом фрако-фригийского бога-всадника Сабазия (фригийского Саобадз) и более отдаленными нитями увязывается с образом «славянского Гефеста», бога

[86]

подземного огня – Сварога, или, может быть, с одной из наиболее чтимых его манифестаций – Сварожича (имя, так же оформленное патронимическим аффиксом, как и авестийское имя Сиявуша, — ср. Сварож+ич ~ Сияварш+ан).

Именно Сиявуш в образе бога-всадника является излюбленным изображением на хорезмийских монетах от I в. до н. э. до VIII в. н. э. Культ коня, отраженный в бесчисленных статуэтках и головках коней, и образ всадника на монетах являются, как и имя божества, прочным звеном хорезмийско-фракийских ассоциаций, обнаруживая новую, более позднюю, чем предыдущие, линию этно-культурных связей Хорезма уже в эпоху, когда здесь на арену выступают индоевропейские племена.

Сейчас, конечно, невозможно проследить ход процесса образования этих связей. Несомненно одно: хорезмийцы на рубеже II и I тысячелетий до н. э., на третьем из прослеживаемых нами этапов хорезмийского этногенеза, выступают как одно из звеньев цепи древнеиндоевропейских племен, кольцом окружающей Черное и Каспийское моря, — племен, которые могут быть объединены под общим именем фрако-киммерийцев. Хорезмийцы, по Страбону, входят в комплекс массагетских народностей, самое имя которых («великие геты») является репликой имен фракийских гетов и тирагетов («днестровские геты»). Соседями хорезмийцев на юго-западе и северо-востоке являются племена дахов, в то время как балканские геты соседят с даками. Как у фракийцев, так и у массагетов среди тотемических обрядов центральное место занимает культ коня. В обычаях массагетов налицо ряд специфических параллелей с обычаями фракийских агатирсов (брачные и погребальные обряды). Ряд совпадений может быть прослежен в личной аномистике (Спаргапис, Тамирас — во фракийском мире, Спаргапис, Томирис — у массагетов).

Повидимому, есть основания полагать, что на территории Хорезма сталкивались три обширные области древних индоевропейских племен: индоиранских, основной центр формирования которых, по всем признакам, лежал на восточных окраинах Иранского нагорья, на территории нынешнего западного Афганистана, охватывая равным образом верхнее течение Аму-дарьи; фрако-киммерийских, занимавших Приаралье и закаспийские степи, и далее, на западе, доходивших до бассейна Дуная, и сакских, или скифских, занимавших восточные степные и предгорные окраины Средней Азии, постепенно инфильтруясь во фрако-киммерийскую среду и ассимилируясь с нею. Во всяком случае, персидские и античные источники середины I тысячелетия до н. э. застают массагетов Приаралья уже на стадии далеко зашедшей сакизации.

[87]

Комплекс сказаний Авесты, связанных с подвигами первых каянидов, особенно Сияваршаны и Хусравы, развертывается в обильной озерами стране, недалеко от Урвы (по Захау — Ургенч), моря Вурукаща (Аральское море) и страны дахов (низовья Сыр-дарьи) и сарматов (сайрима, приволжские степи). Здесь, близ моря Вурукаша, на разделенных его протоками островах, т.е. в дельте Аму-дарьи, создаются «семь киршваров» — древнейших населенных областей, куда, на священном быке Сасраока, прибывают первые поколения людей и священные огни маздеизма, древнейшей и наиболее чтимый из которых воздвигается Йимой-Джемшидом на вершине одной из хорезмийских гор. Так, в результате рассмотренных выше процессов, выдающаяся роль в которых, видимо, принадлежит северо-восточной ветви хурритских племен, создается «Айрьянем-вэджо», «Новая Ариана», resp. «Новая страна хурритов» — синоним имени «Харри-зем», «Земля хурритов», resp. «Земля (народа) Солнца».

Исследованием одного из сотрудников нашей экспедиции молодого этнографа Ю. В. Кнорозова установлено сохранение в хорезмийских верованиях недавнего прошлого ряда традиций, связывающих с хорезмской землей деятельность мифологических героев, в Авесте и пехлевийской традиции связываемых с Айрьянем-вэджо.

Так, близ г. Ходжейли, на холме-некрополе Мазлум-хан-слу, поднимается величественный курган под названием Джу-март-кассаб (букв. «Джумарт-мясник»). Здесь, по преданию, погребен некий «святой», носивший это имя, и с этим курганом связаны были скотоводческие обряды, направленные на прекращение эпизоотии. Рядом с курганом расположена гробница «Щамун-наби» («пророк Шамун»), с которой связаны легенды, перекликающиеся с библейским сказанием о Самсоне. В районе Джумурт-тау, на левом берегу Аму-дарьи, была гробница «Шишпайгамбара» («пророк Сиф»), с которой и с лежащей против нее, на правом берегу реки, античной крепостью Гяур-кала был связан другой вариант той же легенды о Самсоне. Весь этот комплекс памятников и сказаний, несомненно, связан с Гаво-мардом Кайюмерсом (Джумарт, Джумурт) — древнеиранским мифическим героем, ассоциирующимся с быком (самое имя, по К. В. Тревер, значит «человек-бык»; бык же является его спутником-атрибутом) и жившим в Айрьянем-вэджо, на берегу священной реки Дайтья (в свете наших данных, несомненно, Аму-дарья), причем на другом берегу жил его бык. Характерно, что в раннемусульманской персидской традиции Кайюмерс неизменно ассоциируется то с библейским Сифом, то с библейским Самсоном.

[88]

В лице Хосрова надо видеть уже полуисторическую фигуру восточнохурритского вождя, через Агрерата и дочь Сиявар-шана возведенного генеалогической традицией к миру местных древних божеств.

Мы лишь мимоходом коснемся второго цикла легенд об Айрьянем-вэджо, связанного с образом Заратуштры. Гаты и другие более поздние части Авесты вводят нас в обстановку острой борьбы между жреческими корпорациями кави и карапанов (восточный вариант кавиров и корибантов фрако-фригийского мира). От первой из этих корпораций ответвляется течение последователей учения древнего, мифического пророка Заратуштры (явная параллель фракийского Залмоксиса), сочетающих элементы монотеизма с примитивными анимистическими верованиями, к которым восходят дуалистические элементы зороастризма.

Если следовать зороастрийской традиции, первый этап этой борьбы развертывается в Айрьянем-вэджо — Хорезме, на предполагаемой родине Заратуштры, но победоносно завершается она в Бактрии, при дворе царя Виштаспы, довольно туманными династическими звеньями увязанного традицией с хорезмийским домом Хосровов.

Зороастризм, несомненно, имеет сложную историю, и образ Заратуштры, как древнего, отделенного от них тысячелетиями пророка, античные авторы знают в Мидии и в Персиде.

Однако дошедшая до нас авестийская традиция, несомненно, восточного происхождения, и проникновение ее в западный Иран должно быть связано с религиозно-реформаторской деятельностью парфянского царя I в. н. э. Вологеза. Если прав Маркварт, утверждавший, что центром доахеменидского политического объединения Средней Азии был Хорезм (а ниже мы увидим, что к его аргументам можно прибавить немало новых) и что лишь с эпохой ахеменидов связано возвышение Бактрии, то можно за легендарной историко-географической концепцией Авесты и позднейшей традиции разглядеть очертания действительной политической истории Средней Азии и Восточного Ирана. Мифы и эпические сказания древнего, протоисторического Хорезма, воспринятые и обработанные в V—IV вв. до н. э. бактрийскими «атраванами» (жрецами огня), перенесшими завершение деятельности хорезмийского Заратуштры на родную им почву, получают окончательную редакцию при дворе парфянского царя, возводящего свой род к тем же хорезмийским сиявушидам, но воспринимающего традицию через бактрийскую призму. Отсюда же и одна из версий страбонова рассказа о происхождении аршакидов, выводящая их из Бактр, и гордое имя Пахлави (Балхские, Бактрийские),

[89]

которое принимают парфянские правители. Авеста не знает ахеменидов. Включение последних из них в позднюю парсий-скую религиозную литературу при сасанидах — столь же неуклюжая фальсификация, как и превращение Александра Македонского в сына Дария и возведение к ахеменидам провинциальных князей — жрецов Стахра, положивших в III в. н. э. начало новой персидской династии.

В бактрийских жреческих коллегиях география Авесты, первоначально приуроченная к узкой территории страны озер и рек — Хорезма, и авестийская история, повествующая о войнах с окружающими Хорезм племенами, разрастается до масштаба всего восточного Ирана и Средней Азии. А невежественные фальсификаторы сасанидской эпохи, пытаясь связать непонятные имена и события с кругом своих исторических и географических представлений, переносят пункты и события в. пределы сасанидской державы, ассоциируя их с современными им центрами позднезороастрийского правоверия.

Очищенная от этих позднейших наслоений Авеста предстает, таким образом, перед нами как первоклассный источник для истории Хорезма и окружающих стран между XIII в. до н. э. и последними веками I тысячелетия до н. э. Но использование ее потребует еще огромной критической работы.

Археологически начальная стадия этого периода еще очень слабо освещена. К началу I тысячелетия до н. э. относится смена суярганской культуры новой, названной нами амирабадской[16]. Для нее характерна смена старых форм крашеной керамики новым типом также сделанной еще без круга, преимущественно черной и черно-серой посуды, с плоским дном и круто отогнутым венчиком, чаще совсем лишенной орнамента, иногда орнаментированной по перегибу венчика нарезным елочным рисунком, ближе всего напоминая керамику предскифских городищ северного Предкавказья (Кобяково городище).

Место деревянных столбовых овальных домов занимают длинные, возведенные попрежнему на песчаных дюнах, но уже из глины, здания. Так, в стоянке Джанбас-7 мы имеем дом, достигающий длины 70 метров и состоящий из двух параллельных узких коридорообразных помещений. Видимо, в семейно-бытовом укладе произошли крупные перемены. Этнографические параллели ведут нас уже не к андаманцам, а к ирокезам. Вытянутые пропорции дома связаны обычно с далеко зашедшим бытовым обособлением парных семей, еще живущих под общей кровлей, но уже не объединенных общим очагом.

[90]

место которого занимают устойчивые, вытянутые в одну линию семейные очаги.

Ирригация еще не получила заметного развития – амирабадские стоянки попрежнему расположены в стороне от каналов и, видимо, продолжают базироваться на кайры. Все говорит о достаточно еще примитивном уровне общественного развития — об обществе средней, может быть начала высшей ступени варварства, вряд ли поднявшемся над уровнем конфедераций племен, подобных знаменитой ирокезской.

В Кава-Хусрава, «основателе» Хорезмийского государства, надо скорее видеть параллель к Гайавате, создателю ирокезской конфедерации, чем к основателям восточных военных деспотий предшествующих и последующих веков.

Но общество стоит уже на грани цивилизации. Остается сделать еще один шаг. И около VIII-VII вв. до н. э. этот шаг был сделан. Хорезм вступил в новую эру своей истории, эру, когда хорезмийцы, по словам ал-Бируни, начинают вести летоисчисление по годам правления царей, согласно общей традиции древнего Востока. Туманный период истории хорез-мийской конфедерации племен, возглавленной вождями-жрецами, возводившими свой род к божественному Сиявушу, закончился.