XI. Малоизвестные и редкоупотребляемые источники

[349]

Фольклор — народное творчество. Но по странному недоразумению считается, что это, хотя и ценный материал, но лишь для изучения седой древности. А между тем фольклор остается и в наши дни яркой характеристикой культурно-исторической среды, ее духовного облика и бытового уклада.

Игнорирование же фольклора историками советского общества еще раз подтверждает ущербность нашей историографии, призванной в первую очередь изучать историю именно народа.

Жанры фольклора разнообразны: пословицы и поговорки, сказания и легенды, мифы, сказки, байки и побасенки, тосты, частушки и анекдоты и пр. Все жанры по-разному отражают вызвавшую их к жизни эпоху. В данной лекции мы ограничимся знакомством с частушками и анекдотами. Они наиболее прямо и непосредственно фиксируют действительность.

Частушка по популярности уступает разве что анекдоту.

Более 70 лет коммунистический режим проверял частушку на выживаемость, проверял сурово и последовательно. В учебниках неизбежно наличествует предостережение не смешивать в одно целое “подлинно народную поэзию”, воспевающую созидательный труд советских людей, радость новой жизни, успехи социализма в городе и деревне, партию, армию, комсомол, генеральную линию на построение социализма с “так называемым творчеством” кулаков и подкулачников, белогвардейских недобитков, троцкистских подпевал и других деклассированных элементов, равно как и слюнявых интеллигентов, разного рода диссидентов, в массе своей тоже склонных к сочинительству.

Поэтому важно знать, что параллельно с народной частушкой всегда была официальная потуга на народную частушку. Эти, собственно, псевдонародность, официоз легко различимы по бодрому, полному опти-

[350]

мизма содержанию, ее выдержанности в духе господствовавших идеологических установок. Наконец, такие частушки исполняли с эстрады, их печатали.

Но речь у нас пойдет не об этой продукции, а о подлинно народной частушке, сохранившейся лишь в памяти да в записях смельчаков-собирателей.

Все 70 с лишним лет — одновременно с официальной печатной ложью, показухой — жило своей собственной жизнью фольклорное слово — неподцензурное лишь в памяти да еще, очевидно, надзирающему за ним и бессильному в этом случае ведомству. Создавалась — изустно — самостоятельная версия событий, происходивших в стране “зрелого социализма”, не только не совпадающая с официальной, но зачастую прямо противоположная, где король оказывался голым, герой — жертвой, жертва — мучеником… И не было для частушки закрытых тем: коллективизация и ГУЛАГ, космос, БАМ, политика — все годилось; не было неприкосновенных личностей, не существовало запретных слов — любое лыко шло в строку, часто делая ее не вполне пристойной; и скабрезность становилась формой взламывания ханжеских рамок. Чистая, плотная ткань частушки, экономно и добротно сшитая живой нитью ритма и рифмы, оказывалась прочней и надежней многих прописных истин, выглядевших вечными.

Вспомним так называемое “великое десятилетие” — годы правления Н.С.Хрущева. Вспомним венец его политической деятельности — новую программу КПСС, принятую в 1961 г., программу “строителей коммунизма”, как ее называли. “Нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме” — вещалось в ней. В эту чушь верили или делали вид, что верят. Вроде бы верили и Хрущеву. А потом осудили, заклеймили: неграмотность, волюнтаризм и т. д.

А в Хрущеве ли дело? Вот в чем вопрос. Не Хрущев, так был бы другой подобный, такой же неграмотный, который тотчас и нашелся. Поэтому лучше всего о тех событиях, о сущности времени поведала частушка:

[351]

Насмешили всю Европу,

Показали простоту —

Десять лет лизали жопу,

Оказалось, что не ту.

Мы живем, забот не зная,

Гордо движемся вперед:

Наша партия родная

Нам другую подберет.

Частушки и анекдоты брежневского времени чрезвычайно метко определяли суть характера вождя, его непомерное тщеславие, тугодумие, невежество. О Малой земле, где воевал Брежнев, говорили, что Великая Отечественная война — всего лишь эпизод в борьбе за Малую землю. Находили участие Брежнева и в Октябрьской революции, и именно в ночь на 25 октября 1917 г., когда Ленин шел в Смольный, он встретил на мосту мальчонку со смышленой мордашкой.

— Ну, что? Будем начинать? — спросил его Ленин.

— Пора! — ответил тот.

— Ну что ж, начинать, так начинать. Молодец. Как звать-то?

— Да Ленькой.

Если частушка по своей сути и форме более характерна для сельской жизни (поют под гармонь, гуляя вдоль деревни), то анекдот скорее продукт городского творчества. В отличие от голосистой распевной частушки анекдот и рассказывался-то прямо противоположным образом — шепотом, тайком, по углам.

Если частушке в какой-то мере еще повезло, и о ней время от времени писали, проводили исследования[1], то об анекдотах вообще ничего не было. Хотя надо бы отметить работу Андрея Синявского[2].

[352]

Об анекдотах стыдливо умалчивали, словно их и вовсе не существовало. Но все же их рассказывали шепотом в кругу хороших знакомых. Поэтому прежде всего необходимы самые общие сведения об анекдотах. Анекдот — уникальный жанр народного творчества, самый массовый и демократический. Он выражает зрелость нации, он — показатель психологии общества. Способность посмеяться над собой — это свидетельство большой нравственной силы. Тот, кто смеется, иронизирует над собой, создает хорошие предпосылки для преодоления тоталитарного комплекса человека. Анекдот — это своеобразная форма несогласия, протеста тоталитарному режиму. Она выражена самым метким, ранящим и обидным для властей образом — сатирой, юмором, смехом.

“Анекдот” в переводе с греческого означает “неопубликованный”. Это краткий устный шуточный рассказ с остроумной концовкой.

Мы датируем появление в русском обществе анекдота, привнесенного скорее всего из Франции, XVIII веком. Причем анекдот появляется как бы в двух плоскостях. Одно дело — анекдоты как литературный жанр, которому придавали большое значение как явлению культурной жизни классики, например А.С. Пушкин. Видимо, постоянно рядом и анекдот как явление фольклора. Особенно всеобщим достоянием анекдот становится с середины XIX в., когда историческую арену прочно занимают разночинцы.

В анекдоте заложены удивительные возможности фантазии и юмора. Его изощренность не знает границ. Он ярче других жанров отражает нашу жизнь и в то же время — наше отношение к ней. Анекдот сопровождает нас всю жизнь: от рождения до могилы.

Анекдот беспределен в своих возможностях. Он ничем не ограничен и не сдержан. Он легко преодолевает временные и пространственные связи, допускает самые невероятные ситуации. Точно так же беспредельны языковые возможности: от изящных построений английского либо французского типа, языковых хитросплетений еврейских ситуаций до откро-

[353]

венно безудержных так называемых нецензурных конструкций русского языка.

Как пишет современный исследователь анекдотов Владимир Вигилянский, “сила анекдота в том, что он, погружаясь в быт, реагируя на сиюминутное, растворяясь в самых низких темах, дает нам такую модель действительности, в которой человеческая жизнь неожиданно приобретает стройность, пустяк вырастает в общезначимую проблему, бессмыслица исторического факта выворачивается наизнанку и превращается в мудрое обобщение, абсурдность ситуации предстает логичной, и наоборот — привычное, узнаваемое делается абсурдом”[3].

Анекдот не преклоняется перед авторитетами и не почитает исторических кумиров. Необычность анекдотической ситуации дает возможность довольно метко лепить портреты политических деятелей, одним ярким штрихом определяя его сущность.

Вот печальный анекдот 40-50-х годов Сталин говорит Берии: “Самый ценный наш капитал — кадры! Учти, Лаврентий…”

Анекдот живет вне политических канонов и социальных иллюзий. Он знает цену пустым декларациям и лозунгам.

Вспомним поистине гениальное переанекдотирование, если можно так сказать, известного лозунга 70- 80-х годов, лозунга, нелепейшего по своей сути: “Экономика должна быть экономной!” Анекдот сохранил фразу, но в урезанном виде, и она стала чуть ли не зловещей: “Экономика должна быть…”

Ничуть не хуже, а, может быть, даже лучше оказалось усечение формулировки: “Я мыслю, следовательно, я существую” — “Я мыслю, следователь…”

Каждый анекдот точно определял специфику своего времени, его суть.

Являясь неотъемлемой частью повседневной жизни, анекдот оперативно и остро реагировал на все ее проявления, высвечивая то, что оставалось за рамками

[354]

официальных средств массовой информации. Особенно данное свойство анекдота проявилось в политическом анекдоте.

Анекдот оставался единственным источником, правдиво отражавшим умонастроения народа, его реакцию на то или иное событие, политическую кампанию и т. д.

В условиях “закрытого” общества правдиво возможными: оставались лишь анонимные высказывания (а авторство анекдотов на 99,9% анонимно). А популярность того или иного анекдота свидетельствовала о том, что его понимали многие. Даже не очень остроумный, но получивший “хождение” анекдот, говорил об актуальности и злободневности темы.

Распространение анекдотов всегда было уголовно наказуемым, ибо это деяние попадало под 70-ю статью Уголовного кодекса РСФСР “Антисоветская агитация и пропаганда” — о распространении “клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй”.

И даже в годы так называемой перестройки рассказывать анекдоты было небезопасно, ибо Указ Верховного Совета СССР от 8 апреля 1989 г. о дискредитации руководителей партии и правительства стоял на страже сильных мира сего.

Кстати, и на сей счет имеется анекдот:

– Да кто же у вас тут сидит и анекдоты сочиняет?

— А кто сочиняет, тот и сидит.

Иной раз анекдоты поразительно точно совпадают по своей сути и даже по содержанию с реальными фактами. Перед нами письмо из Бугульмы: “Расшумелись вы там, в Москве, — перестройка! Три года уже шумите. А я хочу спросить: в чем она выражается? Нам, бугульминцам, от нее ни холодно, ни жарко. Жизнь лучше не стала, ничего в ней не изменилось, кроме разговоров”[4].

А вот отражение подобной ситуации в анекдоте из всем известной серии. Чукчу спрашивают: “Что такое

[355]

перестройка?” А он отвечает: “Перестройка — это тайга!” И далее поясняет: “Это, когда верхушки деревьев шумят, а внизу тихо-тихо”.

Ныне отношение к анекдотам меняется, их печатают. Первыми откликнулись бойкие кооператоры, опубликовав сексуальные анекдоты, о поручике Ржевском, о Штирлице и др.

“Огонек” регулярно помещает “Анекдоты от Никулина”; была напечатана и специальная подборка из коллекции писательницы Н.В. Соколовой[5]. Публиковались анекдоты в “Литературной газете” и других изданиях.

Необходимо собирать анекдоты, систематизировать, изучать. Над чем и над кем смеялись? Почему? Законы жанра еще не познаны. Ну почему, в самом деле, в центре внимания оказывались то Чапаев, то Штирлиц, то чукча? Непроходимая, дремучая тупость первого, супершпионская сверхсообразительность второго, детская наивность и непосредственность третьего? Только ли в этом дело? Вопросов пока больше, чем ответов.

Хотя можно высказать такое предположение, что первотолчком к появлению анекдотов о Ленине и Чапаеве стало гениальное исполнение этих ролей Б.В. Щукиным и Б.А. Бабочкиным в фильмах “Ленин в Октябре”, “Ленин в 1918 году” и “Чапаев”.

Частично кое-какие ответы все же можно уже получить.

В 1991 г. в ДК МАИ проводился конкурс “Десяточка!” — на лучшее исполнение анекдота. Когда после окончания конкурса корреспондент “Вечерней Москвы” обратился к победителям с вопросом, что такое анекдот, те ответили:

– Черт его знает, но я его очень люблю.

— Анекдот — это с детства. Или он есть в душе, или же его нет.

— А чем анекдот отличается от пошлости? В один голос ответили:

[356]

– В анекдоте пошлость может быть обаятельной. “И это правильно!” — заключил корреспондент[6]. “И это все?”, — недоумеваю я.

Насколько же содержательнее и интереснее дали ответ примерно на те же вопросы мои студенты. В том же 1991 г. в трех группах на 3-м курсе была впервые предложена тема в качестве семинарского доклада “Анекдоты как исторический источник”.

Студенты проявили заинтересованность и, признаюсь, неожиданно серьезное отношение к делу, такт, чувство меры и подлинно научный подход. А потому и результаты были интересные.

В подготовленных докладах заслуживают внимания общие характеристики этого жанра, первые, вполне удачные и приемлемые классификации анекдотов. Не вызывает сомнения и общий вывод о возможностях анекдота как исторического источника. В самом деле, анекдот — это источник не факта, а сути эпохи, той или иной исторической личности, отношения народа к тем или иным историческим событиям. И в этом, похоже, докладчики были единодушны.

И именно на основе нашей семинарской работы появилась возможность включения данного сюжета в мой курс лекций.

Насколько приемлемы к анекдотам приемы источниковедческого анализа?

Прежде всего анекдоты можно классифицировать. Возможны любые группировки. Наиболее простая: по темам, а внутри — по сериям.

Что можно сказать относительно датировки? Как правило, время появления того или иного анекдота установить трудно и даже невозможно. Если фигурирует какое-либо точно датированное событие, то установление времени рождения анекдота не составляет труда, ибо оно привязано к этому событию.

Когда пропала итальянская экспедиция на Северный полюс на дирижабле “Италия”, то в связи с ее

[357]

поисками письма и телеграммы во всем мире принимались бесплатно. Ушлые люди не преминули этим воспользоваться. И вот муж шлет с ярмарки жене телеграмму: “Маша, ищи Нобиле. Не найдешь — купи пять пудов пшеницы”. А происходило это, как нетрудно догадаться, в 1928 г.

Вопрос о датировке анекдотов тесно связан с вопросом их происхождения. Здесь выделяется одна особенность — так называемая “перелицовка” анекдота, т. е. перемещение изначального варианта во времени, так сказать, второе рождение анекдота. При этом происходит замена действующих лиц, обстоятельств, атрибутики и пр., одним словом, всего, кроме идеи. Вот, например, анекдот 20-х годов. Идет по улице человек, ругается:

– Проклятая система… Подходит милиционер.

— Гражданин, это какая система вам не нравится?

— Царская система, проклятая! Скобяных изделий запасти на несколько лет не могла, топорище купить нигде не могу!

Позднее, когда в Москве начались перебои с колбасой, анекдот опять “пошел”, но уже вместо скобяных изделий фигурировали колбасные.

А вот случай с так называемым “английским” анекдотом, в котором иронизируется над английской сдержанностью. Кстати, подлинно английский он или только по названию серии? Естественно, все “английские” анекдоты с претензией на нечто, свойственное англичанам или якобы долженствующее свойствовать им.

Итак, английский анекдот.

По кругу, заложив руки за спину, ходят три англичанина.

Первый: “Лошадь была серая”.

Второй, через какое-то время: “Лошадь была белая”.

Третий, тоже спустя какое-то время: “Джентльмены, не ссорьтесь по пустякам”.

А вот как он трансформируется на нашей отечественной многонациональной почве, где объектом избран

[358]

эстонский медлительный, спокойный, даже чересчур, характер.

Эстония. Ночь. Лесная дорога. Тишина. По дороге медленно движется телега. В ней — отец и двое его взрослых сыновей. Вдруг впереди мелькнуло что-то желтое, пушистое. Телега остановилась.

Примерно через час старший сын сказал: “Это лисица!”

Проходит еще час. Младший ему возражает: “Нет, это собака”.

Еще через час в разговор вступает отец: “Не надо ссориться, горячие эстонские парни!”

Современный анекдот стал, по сравнению с XIX в., короче, лаконичнее. Некоторые старые анекдоты “в новом прочтении” оказались свободными от многих подробностей, которые, кстати, уже не представляли интереса для читателей. А некоторые были просто непонятны относительно имен и событий без дополнительного объяснения.

Однако для историка эти подробности представляют интерес. К тому же они показывают, что анекдот рождался не отвлеченно, а в связи с определенным, конкретным историческим лицом. (Правда, обстоятельства, возможно, были искажены или нарочито гротесковы). Модернизация анекдота или анекдотического случая XIX в. чудесным образом способна приспособить все к XX в.

Современный анекдот может быть “привязан” к конкретной личности. Но эта привязка отвлеченна. Она не обязательно имела место. Даже скорее наоборот, — ее не было. Но она могла быть при всей ее нелепости и абсурдности, например, всем известно, что Л.И. Брежнев все тексты читал по бумажке, Поэтому ситуации, которые по этому поводу отражают многие анекдоты, выглядит вполне как бы возможной. (На открытии Олимпиады в Москве в 1980 г. Брежнев олимпийский символ — пять скрещенных колец — “расшифровывает” в своем прочтении: о-о-о-о-о…).

Тема лишь поставлена, обозначены некоторые ее аспекты. Впереди непочатый край работы над интереснейшим источником.

[359]

Наличие или отсутствие новых анекдотов в тот или иной исторический отрезок — барометр состояния общественного развития. Даже в очень тяжелые времена, когда загнанный в закоулки смех все же не умолкает, это значит, что общество, способное шутить, иронизировать над собой, имеет еще достаточный запас прочности. А вот когда анекдоты не появляются — дело дрянь, совсем плохо. Как, например, сейчас.

Впрочем, уменьшение анекдотов связано и с другими причинами. Прежде  всего резко сократилась область запретного. В самом деле, зачем иносказание, когда можно говорить о чем угодно в открытую на страницах газет и журналов, на радио и телевидении. В результате снятия запретов анекдоты оказались “не у дел”. В интервью с М. Жванецким корреспондент спросил, действительно ли “мы раньше были смешливее”. На что писатель ответил: “Раньше действительно было смешнее. На юмор хорошо действует запрет. Сейчас уже менее смешно, потому что все разрешено. Не по мне надо судить, а по количеству анекдотов, их стало меньше”[7].

И все же уход анекдота из культуры народа настораживает.

Буртин Ю. О частушках // Новый мир. 1968. № 1.

Житейские частушки. М., 1995.

Руднев В. Прагматика анекдотов // Даугава. Рига, 1990. № 6.

Это просто смешно, или Зеркало кривого королевства: Анекдоты. М., 1992.

История СССР в анекдотах: 1917—1992. / Сост. М. Дубинский. М., 1992.

Штурман Д., Тиктина С. Советский Союз в зеркале политического анекдота. М., 1992.

“Слушай сюда…”: Одесские анекдоты / Сост. В. Дзюба. М., 1990.

Советский анекдот. Антология. М., 1991. Ч. 1 и 2.

Сто театральных анекдотов / Сост. Н. Вайнберг. М., 1990.

Еврейское счастье: Книга еврейского юмора. Вильнюс, 1991.

[360]

В словаре русского языка С.И. Ожегова понятие “слух” определяется следующим образом: “Молва, известие о чем-нибудь, обычно еще ничем не подтвержденное”. Словарь не акцентирует внимание на важном качестве этой молвы, которая исключительно на слуху, т. е. молва изустна. Тем самым, так сказать, по способу “среды обитания” слух роднится с фольклором, а по масштабам занимаемой пространственно-временной площади намного превосходит все его жанры.

Слухи рождаются в любом обществе. Но в обществе, где нет гласности, слухи становятся обязательным, непременнейшим фактом общественной жизни. Они необычайно активно распространяются и нередко переходят в мифы.

Однако достойно ли серьезного человека, тем более историка-профессионала, проявлять интерес к столь сомнительному источнику?

Слухи рождаются из желания знать правду либо, наоборот, скрыть ее, затуманить, исказить. Лучшее средство развенчания слухов — правда. Но она не всегда возможна. Правды боялись во все времена. А поэтому слухи были и остаются. Их изучают как одну из форм формирования информационных процессов.

Бытует мнение, что слухи — зло, с которым надо бороться. В самом деле, слухи способны вызвать нервозность общества, растерянность, панику. Они могут спровоцировать людей на массовые действия. Но если только этим ограничить роль слухов, то мы обедняем их значение и в то же время лишаем разумные силы возможности использовать слухи с выгодой для самого общества. Ведь слухи — объективная стихийная неизбежность.

Их можно умело использовать в практической работе по изучению настроений населения и разумно-

[361]

му воздействию на них. Кроме того, в маркетинге, например. На слухи, естественно, нельзя полагаться, но их необходимо учитывать при изучении спроса населения на ту или иную продукцию. Кстати, ловкие дельцы этим не пренебрегают, в какой-то мере ориентируются на слухи, правда, не до такой степени, как гробовых дел мастер Безенчук из романа “Двенадцать стульев”, который так и клюнул на слух об эпидемии в Москве “гриба”, от которого люди помирали в таком количестве, что их уже и хоронить было не в чем.

Наконец, слухи создают огромное информационное поле, и они являются порой единственным источником информации. Да, этот канал ненадежный, но, повторяю, он бывает единственным.

По определению профессора Ю. Шерковина, слухи — “это альтернативная форма распространения сообщений. Она появляется тогда, когда пресса, радио, телевидение, несмотря на всю свою техническую мощь и практически безграничные возможности, не удовлетворяют потребности какой-то группы людей, либо даже значительной массы в определенной информации”. «Вот тогда-то, — утверждает далее профессор, — и утоляется эта жажда “коллективным творчеством”, т. е. слухами. Словом, в обществе, где нет гласности, процветает, по выражению русского сатирика, устность»[8].

С этим можно согласиться, но с добавлением: понятно, автор имел в виду современность, но все же слухи возникали и тогда, когда не было и в помине ни прессы, ни радио, ни телевидения.

Совсем недавно о слухах вообще не писали. Считалось дурным тоном, даже неприличным. Серьезная пресса не должна была уделять внимание таким пустякам. Поэтому отсутствие доступной фиксации слухов ограничивает возможности их анализа.

[362]

Другое дело теперь. Слухов много. Газеты о них охотно пишут и даже с претензией на теоретическое обоснование проблемы[9]. Я не иронизирую. Объект, достойный внимания. И можно вполне согласиться с автором одной из названных публикаций, который заявил: “…тема эта как социальное явление назрела, висит, что называется, в воздухе и нуждается в серьезном, доскональном исследовании…”[10].

И даже ироничный тон фельетониста “Вечерней Москвы”, в сущности, формулирует проблему.

Тот же Шерковин считает, и с ним нельзя не согласиться, что “слухи, во-первых, являются важной формой выражения общественных настроений и мнений, во-вторых, что еще более серьезно, сами формируют эти настроения и мнения. Вот почему необходимо изучать закономерности их циркуляции, делать это знание своим оружием в борьбе со слухами”.

Обратим внимание на две особенности данного высказывания. Во-первых, о необходимости изучения, а во-вторых, о необходимости борьбы со слухами.

Что касается изучения, то это делается во всем мире, мы тоже приступили к таким исследованиям. Не знаю, на ровном ли месте они начались, но у нас в стране опыт по этой части уже есть. Русские общественные деятели XIX в. этим уже занимались. Но не с целью борьбы со слухами и их пресечения, а с целью изучения мировоззрения народных масс.

Слухи изучались как сокровенные думы и чаяния крестьянства. Н.А. Добролюбов характеризовал слухи как “общественное мнение”, “выражение духа, направления понятий в ту или другую эпоху”, в чем он и видел важность их изучения[11].

[363]

Революционные пропагандисты-народники считали своим прямым долгом изучать народные толки, думы народа, чтобы учитывать их в своих программных документах, пропагандистских материалах и в практической деятельности. Г.В. Плеханов писал в 1880 г.: “В многомиллионной массе русского крестьянства беспрерывно появляется и исчезает и вновь возникает множество самых разнообразных слухов, толков и ожиданий”[12].

Слухи как объект научного исследования привлекали внимание и в ретроспективном плане. Такое изучение слухов, конечно же, много труднее, впрочем, как и любое явление, вырванное из контекста исторических реалий. Объектом таких исследований стали слухи, распространявшиеся среди крестьянства в XIX в., главным образом в связи с отменой крепостного права.

До 1917 г. на слухи ссылались, характеризуя настроения крестьянства, А.З.Попельницкий и И.И. Игнатович[13]. В 1925 г. С.П. Чернов дал одну из первых характеристик слухам как историческому источнику. Он писал: “Изучение слуха как исторического источника, можно сказать, едва только становится… Он представляет огромный интерес… Дело в том, что при достаточно умелой постановке исследования и уточнения методов подхода и изучения слух может быть использован для труднейшей и ответственнейшей области научного восстановления отдельных отрезков социально-политической борьбы; здесь слухи дают материал не только для изучения настроений и взглядов сложивших и передававших их лиц и кругов, но и для выяснения их конкретных планов, тактики и социально-политических программ”[14].

[364]

Все это неплохо, но проблема сужена рамками тех интересов, которые в те годы считались приоритетными, а именно рамками революционной борьбы.

В 1960-е годы вопрос о слухах и толках как форме проявления социально-утопических легенд в дореволюционной России поставили В.Г. Базанов и К.В. Чистов. Последний характеризовал слухи как словесные проявления “коллективной системы представлений… выработанной той социальной средой, в которой они бытуют”. Он подчеркивал активную связь социально-утопических легенд, в том числе и слухов, с действительностью. В частности, он писал: “Русские народные социально-утопические легенды тесно связаны с важнейшими политическими движениями крестьянства”[15].

В.Г. Базанов справедливо заметил, что “народные толки важны для понимания крестьянского мировоззрения слабых и сильных сторон крестьянских движений”, что они есть “верный показатель крестьянских настроений”[16].

Итак, отечественные историки, изучающие XIX в., отводят слухам как историческому источнику важное место при исследовании настроения и мировоззрения народных масс. Историки советского общества ничего подобного не предпринимали. Поиск соответствующего материала для анализа, систематизация его как исходный пункт исследовательской работы еще впереди. С чего начать поиск? Слухи рождаются каждый день и сопровождают человека всю жизнь. И вся история человечества наполнена слухами. Особенно много их возникает на крутых поворотах истории. И очевидно, надо наметить те важнейшие социально-экономические и политические коллизии общества, которые оказывали серьезное влияние на настроения и судьбы населения. Именно вокруг таких крупных событий, в

[365]

ожидании возможных больших перемен и роилось более всего слухов.

Таковы, например, революции, войны, коллективизация, голод, массовые репрессии, ожидания реформ, особенно денежных, повышение цен, чрезвычайные происшествия (аварии, стихийные бедствия и пр.), так называемая перестройка и т. д. Затяжные полосы социальной напряженности превратили наше общество в такое, для которого “смутные времена” — его перманентное состояние. А “смута” — неиссякаемый родник слухов.

Во все времена и в любом обществе много поводов для рождения слухов давали личности, которые были, так сказать, на виду: известные политические и общественные деятели, знаменитые артисты, писатели, художники, спортсмены, авантюристы и пр. Жизнь “звезд” экрана, эстрады, спорта просто немыслима без атмосферы непрекращающихся слухов и сплетен. Кстати, сплетни — разновидность слухов, но более обывательского оттенка, т. е. мелкомасштабная.

Фиксация слухов. Слухи — это своего рода фольклорный жанр, поскольку передаются они устно. Некоторые из них, которые попадают в поле зрения пишущих, фиксируются. Таковыми “писателями” могут быть авторы тайных рапортов, доносов, секретных сводок для официальных лиц, корреспонденты газет. Иногда о них могут поведать читателю мемуары, дневники, письма. Разумеется, они могут быть зафиксированы и в других документах, но я назвал наиболее вероятные.

Зафиксированный таким образом слух становится частью письменного источника (дневника, письма и пр.) и замирает в своем дальнейшем движении. В таком виде спустя годы он доходит до потомков. Но он может дойти до них и в другой версии, поскольку слух, обозначившись в дневнике или где-то, остается и на “воле” и может трансформироваться далее.

Газеты и журналы — наиболее доступный вид материалов, где можно ознакомиться с зафиксированным слухом. Так, в журнале “Вестник сельского хозяйства”

[366]

за 1918 г. был даже специальный раздел “Вести и слухи”. А вот пример сравнительно недавний. С 1989 г. на страницах газеты “Советский спорт” регулярно появлялась рубрика “По слухам и по существу”, где удовлетворялись самые острые потребности в информационном голоде. Подобные действия предпринимали и другие газеты.

И в то же время газеты и журналы сами являются иногда создателями и распространителями слухов. Ложная информация, в том числе так называемая “газетная утка” — не что иное, как разновидность слуха. Пищей для слухов служит и скоропалительная, не проверенная по фактам публикация. Особенно по “жареным” фактам. Либо то или иное событие в газетной публикации недостаточно квалифицированно прокомментировано журналистом, что возбуждает фантазию читателя.

В основе слуха может быть реальный факт, недаром в народе говорят: нет дыма без огня, либо факт искаженный, порой — до неузнаваемости, до абсурда. Наконец, слух не имеет под собой никакой реальной основы.

Слух может по мере распространения обрастать дополнениями, пикантными подробностями и деталями, благо умельцы по этой части найдутся всегда.

Однако при всей возможной нелепости слуха он не может быть абстрактным, как, скажем, абстрактный анекдот. Слух обязательно каким-то образом привязан и ко времени, и к событиям, которые происходят в стране. Слух — своеобразная реакция на прошлое, на происходящее или это предвосхищение будущего. Зачастую эту связь непросто установить. Подоплеку слуха, а иногда и смысл понять очень трудно, если мы сталкиваемся не со слухом наших дней, а с ретроспекцией, т. е. явлением, отдаленным от нас во времени, или, можно сказать, историческим слухом.

В самом деле, что скрывалось за слухом, который в период коллективизации, в 1930 г., ходил в одном из районов Шевченковского округа на Украине. Передавали, что “четырехпудовых девушек будут отправлять в Китай”. Или: “коней берут для евреев обрабатывать их землю”[17]. Вот попробуй и отгадай! Но если первый слух вроде бы рожден другим слухом “интернационального” характера — девки нужны, чтобы отбеливать расу, — то по поводу второго лишь руками развести можно. Где это евреи пахали землю?

Или вот такой случай. 1925 год. Западные губернии. Некто Немов, сказывали — кулак, рассказывал всем о том, что “со смертью Ленина пропали сертификаты, кои забрал скрывшийся Троцкий”[18].

Здесь все непонятно: что означали сертификаты в 1925 г.? Билеты государственных займов или что-то другое? Почему они исчезли? Зачем они Троцкому? И почему и куда он скрылся?

Кто рождает слухи? Установить это трудно или невозможно. А если и есть какие-то надежды, то надо непременно задаться вопросом: кому это выгодно? С какой целью?

Таких слухов достаточно. Их фабриковали с целью агитации, пропаганды, организации провокаций, паники, дезинформации и пр.

…Крым, 1920 год. На середину сентября Высшим церковным управлением были назначены так называемые “дни всенародного покаяния”. Этим дням предшествовала трехнедельная агитация духовенства. Населению втолковывалось, в чем заключались прегрешения России, за которые покарал ее Господь.

Особенно отличился своими выступлениями отец Восторгов, который объездил весь Крым. Он в своей проповеди давал обзор русской революции примерно в таком виде: “2 марта 1917 г. произошло то же, что у крыльца Пилата: русский народ променял Христа на Варавву, крест — на красное знамя. Солдат обманули, сказавши им, что царь отрекся. Все это сделали евреи. А нам говорят: не смейте обличать злобу ев-

[368]

рейскую, вы возбуждаете одну часть населения на другую, это может вызвать погром”. Далее грехопадение России обрисовывалось в такой последовательности: “Распутин роди революцию, революция роди Керенского, тоже еврея и масона, Керенский роди двойню: Лейбу Бронштейна и Ленина, двойня роди анархию, а анархия роди монархию. Только монархии две бывают — одна из них под красной звездой Соломоновой”[19].

Поп безбожно врал, врал с одной целью — скомпрометировать большевиков в глазах народа. И что самое удивительное — все сбылось! Последствия большевизма оказались страшными.

В трудные времена церковь или люди, причастные к ней, поднимали голову… Украина, Шевченковский округ. Июль 1930 г. В разгаре коллективизация. Разносятся слухи: “В союзах (т. е. в колхозах — авт.) председателями будут те, кто раньше были помещиками”; или: “в Библии и в Евангелии сказано о том, что союзы (в данном случае в союзах — авт.) будут существовать 28 дней, артель 21 день и, начиная с февраля, если перейдем к коммуне, то еще 42 дня будем жить, а потом наступит конец мира”[20]. Пророчество по срокам не сбылось, но то, что наступило, действительно оказалось сравнимым только с концом света.

Информация, которая содержится в слухах, разномасштабна, и этот признак может стать одним из элементов классификации слухов. Они бывают, так

[369]

сказать, местного значения (понятные только в пределах, допустим, какого-либо трудового коллектива, деревни и пр.), в масштабах всей страны, и, наконец, слухи, информация которых выходит за пределы страны. Причем не обязательно, чтобы “крупномасштабные” слухи рождались в больших городах, а мелочь перла из деревни. Вот пример “габаритного” слуха, возникшего скорей всего не в столичных городах и имевшего хождение в западных губерниях в 1930 г.: “…Из Германии едет в Петроград на престол царев брат Михаил, а в Германию едет Вильгельм, и что скоро большевикам и Советам крышка”[21].

Другой, очень близкий признак, связанный с происхождением слуха. Слухи бывают; столичные, провинциальные и сугубо деревенские. Кто более насыщен слухами, деревня или город, сказать трудно. Искать и спорить, видимо, бессмысленно. Разные масштабы, разные мерки. Но то, что в смутные времена столица полна слухами — это несомненно. Вот, к примеру, мнение о Москве конца 1930 г. корреспондента одной из иностранных газет журналиста Дюранти: “В этом городе, где события преувеличиваются стократным образом и слухи разносятся по всем улицам, когда что-либо в действительности происходит, независимо от того, пишут ли об этом газеты или нет”[22].

По характеру настроений, запечатляемых слухами, резко выделяются две группы, условно говоря: оптимистические и пессимистические.

Первая группа рождается в предчувствии каких-либо радостных, хороших событий. Здесь много радужных надежд…

…Один из приволжских городов, занятый белогвардейцами весной 1919 г. Победителей встречают цветами, улыбками, криками: “Браво! Ура!” Город разоделся, на главной улице гулянье. Сообщения самые свежие, авторитетные:

[370]

– Перешли Волгу…

— Красные отрезаны.

— С Самарой скоро будут сношения.

— Через неделю будем в Москве…

И иные настроения и слухи примерно в те же дни в противоположном лагере. По деревням разъезжали “верные” люди и распространяли “новости”:

– Ленин-де убит в Петербурге на митинге, а вместо него правит баба!

— Командующий московским военным округом Муралов с штабом подался-де на сторону Колчака!

— Питер давно в руках союзников!

— В Брянске, Туле, Смоленске водворилось уже царство белогвардейцев.

— Путиловцы в Петербурге вместе с Троцким отделились от “ленинской” Москвы.

— А москвичи-большевики так прямо сами от власти уже отказываются! И на Красной площади всенародно покаялись, что не могут-де с делами справиться[23]. (Последнее действительно из области самой извращенной фантастики!)

К слову “слух” так и тянутся как бы всегда сопутствующие ему определения: “жуткий”, “тревожный”, “пугающий”, “загадочный” и пр. И это понятно, страх рождает слухи, страх же их и потребляет. Ибо, повторяю, наибольшее количество слухов рождается в смутное, тревожное время.

И снова коллективизация… В селе Бубнова Слободка на Украине говаривали, что в колхозах:

– От каждой женщины будут брать по 5 пудов женского волоса.

— Каждая хозяйка обязана будет давать в колхоз 8 пудов рубашек для тряпья.

— Деньги мобилизуются для отправки кулаков.

Были и другие, самые нелепые. В результате слухов было подано 16 заявлений о выходе из колхоза[24].

[371]

Во время коллективизации слухов ходило особенно много. Подчеркивалось принудительное насаждение колхозов: “коллективизация будет проводиться в принудительном порядке”, “это — новый вид коммунистического рабства”, “ярмо для хлеборобов, там будет советская барщина”, “в колхозе с нас будут пить кровь, а после уже будет конец света”, “в колхозе вас замучают, а скотину уморят с голоду”, “колхоз для крестьянства никакой пользы не принесет, организация колхозов есть не что иное, как отбор имущества”, “это будет крепостное право, и мы, крестьяне, кроме угнетения, ничего не получим” и пр.

Пугали антирелигиозной направленностью коллективизации: “в колхозах не будет религии, церкви”, “там будут класть специальную печать”, “не разрешат молиться и крестить детей”, “умерших, а также стариков будут сжигать”, “колхоз — это дьявольское клеймение, от которого нужно спасаться тем, кто хочет попасть в царство Божие” и пр. Колхоз представляли рассадником разложения: “мужей и жен не будет”, “красивых мужчин и женщин будут отбирать и загонять в одно место для того, чтобы производить красивых людей”, “детей от родителей будут отбирать, будет полное кровосмешение”. Муссировался слух о том, что “будут строить с версту длиной дом-спальню с общим одеялом, и все женщины будут для всех мужчин”. При этом ширина одеяла колебалась. В одном случае она достигала 60 м, в другом — 75, в третьем доходила аж до 100 м. Увеличение шло, видимо, по мере роста популярности слуха. Упоминалось также, что одеяло это пометят номерами, и “баб учат грамоте, чтобы разбирали эти номера и свои фамилии”.

Предстоящая война как неизбежное наказание за все прегрешения также вовсю муссировалась: “будет война, и колхозникам дадут порку первым, и будут применены меры устрашения”, “будет война, и будет плохо тем, кто состоит в колхозе”, “подождите, весной Китай разгромит Советскую власть”, “Папа Римский будет делать крестовый поход на СССР, то кол-

[372]

хозникам будет плохо, и что церкви уничтожали, за это отплатят крестьяне” и пр.[25]

Слухи формировали общественное мнение крестьян, которое сводилось в общем-то к неприятию колхозов. В результате — массовые выходы из колхозов, различные формы пассивного и активного сопротивления коллективизации, вплоть до восстаний.

Слухи порождают массу вопросов. Людям не терпится узнать официальные ответы на них. Поэтому следуют письма в различные инстанции, а также в газеты. Так было всегда. В 20-е годы, например, много обращались за разъяснениями в “Крестьянскую газету”: “Правда ли…” На это следовал ответ газеты, который, в зависимости от важности вопроса и его характера, либо публиковался, либо высылался персонально. Так, например, отписывали: “Тр. Чумаку И.И.

Вы спрашиваете: имеется ли декрет или распоряжение о скидке 5% оклада сельхозналога по случаю смерти т. Ленина.

Ответ: Декрета или распоряжения центральных органов о скидке 5% с окладов сельскохозяйственного налога по случаю смерти тов. Ленина не было”[26].

На основе вопросов, возникающих в том числе и на почве слухов, в различных газетах появлялась рубрика “Ответы на письма читателей”. А когда в годы так называемой перестройки вопросов самого различного характера, в том числе и рожденных слухами, стало настолько много, что появилась мысль о создании специальной газеты “Аргументы и факты”. О популярности ее свидетельствовал все

[373]

возраставший тираж, который в лучшие годы переваливал за 30 млн.

А в далекие годы революции, когда рушилось все и никто толком не знал, что происходит, деревня оказалась во власти слухов. Темнота и невежество крестьян зачастую обрекали их на пассивное ожидание, или, наоборот, приводили в погромное буйство. В корреспонденции из Смоленской губ. о положении крестьян Ельнинского и Краснинского уездов (3 июля 1918 г.) сообщалось: “Неосведомленность крестьян в событиях дня поразительная. Попадались, например, целые деревни, где ничего не знали о самых важных декретах правительства. Питаются крестьяне главным образом слухами, и слухами часто очень подозрительного характера… Вообще деревня до сих пор утопает в невежестве, суеверии, с трудом разбирается во всем происходящем”. И, как следствие такого положения, результат дележки земли. “Печальное зрелище, — продолжает автор, — представляют собой прежние помещичьи земли, в большинстве случаев невозделанные, с разграбленными постройками, сожженными и вырубленными лесами. Причиной этому послужил бессистемный, хищнический раздел помещичьих усадеб, когда крестьяне грабили и разбивали все, что попадалось под руку. Делили — как бог на душу положит”[27].

Немало толков вызвало появление мятежного чехословацкого корпуса летом 1918 г.

…Приволжское село Каменка. Газеты и раньше попадали в Каменку из города случайно, а теперь вот уж более недели их не было совершенно. По слухам — будто бы в Самаре идет война. Какие-то неизвестные войска — “нехристи” — дерутся с красной гвардией.

Сельчане обсуждают последние слухи.

— “Чеки” — это деньги.

При чем тут деньги? Но появляются толкователи:

[374]

– Ленин, большевики и жиды бежали к немцам и увезли все деньги. В Москве теперь англичанин Вильсон, который выпускает новые деньги — чеки.

Удовлетворяются на время, а потом берет “сумление”.

— А может, это и не деньги совсем, а люди…

— Какие те люди! Что ты, очнись!

К вечеру, однако, выясняется, что “чеки” — это все-таки люди, неизвестного войску, и в Самаре идет война.

— Из-за чего?

— Будто оттого, бают… народ-то… В Румынии будто красны гвардейцы опрокинули вагон с этими самыми чеками. Вагон-то они опрокинули — вот от этого и поднялась война в Самаре.

Утешались и этим. Беспокоились лишь одним, православные они хоть, эти чеки, или нет.

В смутные времена в информационный голод попадали не только далекие захолустья, но и большие города и даже столицы.

…Петроград 1917 г. Октябрьские дни большевистского переворота. Дневниковые записи Зинаиды Гиппиус:

«25 октября. … слухи, коих все время — тьма.

26 октября. Все газеты… вышли было… но по выходе были у газетчиков отобраны и на улицах сожжены… Мы отрезаны от мира и ничего, кроме слухов, не имеем.

Непрерывные слухи об идущих сюда войсках и т. д. — очень похожие на легенду, необходимую притихшим жителям завоеванного города.

27 октября. Слухи, слухи о разных “новых правительствах” в разных городах. Каледин, мол, идет на Москву, а Корнилов, мол, из Быхова скрылся… Уже не слухи — или тоже слухи, но упорные, — что Керенский, с какими-то фронтовыми войсками, в Гатчине. И Лужский гарнизон сдался без боя.

28 октября. С утра слухи о сражении за Моск. заставой; оказалось вздор»[28].

[375]

Как видно, слухи оказались единственным информационным каналом, и они стали нужны людям как воздух. Причем замечу, что Гиппиус и Мережковский, весьма заметные фигуры петербургского общества и имевшие посему обширные связи, в том числе в политических кругах, по части осведомленности оказались в положении жителей глухой деревни. Что же говорить о людях, занимавших более скромное положение в обществе?

Обращаю также внимание на весьма примечательную фразу, где слухи сравниваются с легендой, столь необходимой жителям. И дело не в опоэтизировании драматичности ситуации. Нет, здесь нечто большее: какое-то философское осмысление сути слухов как таковых, когда они поистине становятся единственным окном в мир.

Слухами наполнен октябрьский Петроград и в дневниках М.М. Пришвина:

“28 октября. — Большевики побиты!

— Слава Богу, теперь будет царь.

29 октября. — Казаки ночью перерезали красногвардейцев.

30 октября. О Москве ходят темные слухи:

– В Кремле засели большевики, а на Воробьевых горах меньшевики.

—…говорят, завтра будет бой”[29].

Не правда ли, здесь слухи по характеру своему похожи на деревенские? И это немудрено, поскольку их транслятором для Пришвина была его квартирная хозяйка — простолюдинка, женщина недалекая. С ее подачи Пришвин и записывал слухи, очевидно, чуть ли не дословно.

Слухи рождаются всегда и везде. Например, в коридорах власти. От маленьких, но важных чиновников при аппарате большого начальства и не очень. Из желания придать значимость своей персоне. Лучший путь к этому — демонстрация своей осведомленности по всем вопросам перед сослуживцами, посетителями властных структур и пр.

[376]

Подобную “неопределенно личную” форму происхождения информации маскируют порой нейтральной формулой: “В кругах, близких к…”

Слухи рождаются в бойких местах, а их много: рынки, магазины, общественный транспорт, бани, пивные, парикмахерские, больницы и пр., одним словом, везде, где собирается больше одного человека, т. е. рассказчик и слушатель.

Слух — это не обязательно заведомая ложь, фантазия или искажение. Представьте себе сбывшиеся слухи! Бывает! Поэтому оправдавшиеся слухи, слухи, опережающие события, или слухи-прогнозы заслуживают внимания.

Возьмем всем хорошо известный пример об отречении Николая II от престола или, как-то иначе говоря, о больших переменах в самодержавной власти. Слух об этом появился в конце февраля 1917 г. Так, в дневнике М.М.Пришвина запись от 28 февраля гласит: “Слух о том, что царь согласился “присоединиться”[30] (т. е. признал, принял революцию, вспомним стиль и терминологию его домохозяйки). Однако, как известно, царь отрекся от престола лишь 2 марта. А 28 февраля очень даже не “присоединился”, а распоряжался войсками по наведению порядка. Вот запись Николая в его дневнике от 28 февраля: “…долго говорил с Н.И. Ивановым, кот. посылаю в Петроград с войсками водворить порядок”[31]. Конечно, это противоречит слухам, но они скоро сбудутся! Отречение царя как бы висело в воздухе. По словам М.В. Родзянко, “мысль о принудительном отречении царя упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и начале 1917 года”[32].

Еще один пример оправдавшегося слуха. В апреле-мае 1941 г. слухи о неизбежной советско-германской войне упорно ходили в дипломатических кругах Москвы. Они нарастали среди населения, особенно в

[377]

приграничных районах. Вот как описывает обстановку в районе Бреста Л.М. Сандалов в своих воспоминаниях: “Слухи о том, что скоро придут немцы, вовсю циркулировали среди местного населения. У магазинов толклись очереди. Мука, сахар, керосин, мыло раскупались нарасхват. Владельцы частных портняжных, сапожных и часовых мастерских охотно принимали новые заказы, но выдавать заказчикам их пальто, костюмы, сапоги и часы не спешили. Особенно задерживались заказы военнослужащих”[33].

Все знали, только Сталин не знал и знать не хотел.

Слухи войну начинали, слухами она и заканчивалась. Помню сам слух об окончании войны. Я даже запомнил, где и когда я услышал об этом. Это было вечером 8 мая 1945 г. Никаких официальных сообщений в это время не было и быть не могло, поскольку подписание акта о безоговорочной капитуляции было закончено в 0 часов 43 минуты 9 мая 1945 г. В том, что услышали о радостном событии раньше, ничего удивительного не было: победы и завершения войны ждали со дня на день.

Назову еще одну группу слухов, которые если и не стали причиной тех или иных событий, то были, во всяком случае, их катализатором.

Возьмем опять же всем известный факт — февральскую революцию. С чего она началась? В историографии есть традиционный ответ: со стачки и митинга рабочих 23 февраля (8 марта) 1917 г. по случаю международного женского дня.

Официальное объяснение министра внутренних дел А.Д. Протопопова было иным. По телеграфу в Ставку Верховного главнокомандующего 25 февраля он сообщал: “Внезапно распространившиеся в Петрограде слухи о предстоящем якобы ограничении суточного отпуска хлеба… вызвали усиленную закупку публикой хлеба, очевидно, в запас, почему части населения хлеба не хватило. На этой почве двадцать третьего февраля вспыхнула в столице забастовка, сопровождавшаяся

[378]

уличными беспорядками. Первый день бастовало около 90 тысяч рабочих, второй — до 160 тысяч, сегодня — около 200 тысяч…”[34].

Известный большевик и активный участник событий 1917 г. А.Г. Шляпников, приводя в своей книг эту телеграмму и комментируя ее, писал: “Эта теле грамма наглядно показывает, как далеко было правительство от действительности. Неверно объясненш Протопопова, что движение вызвано недостачей хлеба некоторой части населения. Движение было начато стачкой и митингом работниц по случаю международного женского дня, как называем мы его теперь”[35]. (Не отсюда ли тянется нить официальной советской версии начала февральской революции?)

Что-то не верится в неосведомленность министра внутренних дел. Не верится также, что митинг и стачка по поводу международного дня — более побудительный мотив для волнений, нежели отсутствие хлеба. Что такое хлеб и как плохо без него, знают все, а о международном женском дне ведали только пропагандисты социалистических партий.

Я не склонен делать далеко идущих выводов, что, мол, слухи породили массовое народное движение и тем самым оказались причиной революции. Конечно же, все гораздо глубже, но об этом чуть позже, а пока обратимся к еще одному довольно авторитетному свидетелю — П.Н. Милюкову. В своих воспоминаниях он дни февральской революции фиксировал календарно:

«23 февраля, когда из-за недостатка хлеба забастовало до 87 000 рабочих в 50 предприятиях, Протопопов просит Хабалова объявить населению, что “хлеба хватит”. “Волнения вызваны провокацией”. 24 февраля бастовало уже 197 000 рабочих…»[36].

Как видно, опять хлеб! О хлебе как главной причине волнений свидетельствует и 3. Гиппиус. Вот ее

[379]

дневниковая запись от 23 февраля 1917 г.: “Сегодня беспорядки. Никто, конечно, в точности ничего не знает. Общая версия, что началось на Выборгской, из-за хлеба”[37].

“Дело было, конечно, не в хлебе, — как заметил В. Шульгин. — Это была последняя капля”[38].

Но это была, так сказать, “хлебная капля”! И возникла она, строго говоря, не 23 февраля, а раньше. В этом отношении любопытны воспоминания Н. Суханова. Он начал писать их по свежим событиям, и первая его книга вышла уже в 1919 г. Читаем: “Был вторник 21 февраля. Я сидел в своем кабинете… За стеной две барышни-машинистки разговаривали о продовольственных осложнениях, о скандалах и хвостах, о волнении среди женщин, о попытке разгромить какую-то лавку.

— Знаете, — заявила вдруг одна из барышень, — по-моему, это начало революции!

Эти барышни ничего не понимали в революциях. И я ни на грош не верил им. Но в те времена… я мечтал и раздумывал о неизбежной революции…”[39].

Комментируя этот эпизод, можно сказать: да, события 23 февраля развивали в широком масштабе уже начатое. И слухи об ограничении выдачи хлеба лишь подхлестнули народное движение и стали, таким образом, своеобразным их катализатором. Но, видимо, не только им. Слухи сформировали общественное мнение, которое, в свою очередь, привело к действиям, строго направленным против властей.

Следующая группа слухов, которую я выделяю и условно называю “слух-формула”. Что это такое? Я здесь вкладываю такой смысл. В коротенькой информации сфокусировано определенное мнение общества или отдельных его слоев о каком-либо явлении, факте, личности. Вот пример подобной ситуации. Из письма коммуниста П.Г. Шевцова В.И. Ленину от 24 де-

[380]

кабря 1918 г. читаем: “…ходят упорные слухи, что Вы, подобно Николаю II, ничего не знаете…”[40]. За этой фразой — вся горечь от беспорядка и хаоса, утвердившегося в стране, возмущение людей и бессилие их остановить безобразия и произвол, чинимые большевиками.

Видимо, можно наметить и иные группы слухов. Выделенные мною — лишь начальные размышления на эту тему.

Слухи распространяются с поразительной быстротой. И эта необычайная скорость кажется загадочной. Однако ничего чудесного здесь нет, и все объясняется не таинственными особенностями слухов, а свойствами математических чисел. Это наглядно проиллюстрировал известный популяризатор науки 20-х годов Я.И. Перельман. На простеньком примере он показал, что провинциальный 50-тысячный город может узнать свежую новость, привезенную столичным жителем, в течение самого ближайшего времени: от 1 часа до 2,5 часов![41]

Слухам нипочем и расстояния. Но если с быстротой распространения слухов все обстоит не так уж и сложно и загадочно, то гораздо труднее установить, как слухи преодолевают расстояния. Перед нами уникальный источник: дневник крестьянина А.А. Замараева из Вологодской губернии. Запись от

1 марта (ст. ст.) 1917 г.: “В Петрограде происходят какие-то важные политические события. Известий нет. Газеты не выходят”. Тем не менее информация откуда-то появляется, очень неточная, но верная в главном, о чем свидетельствуют записи от

2 марта: “Наконец начали появляться известия, еще очень смутные. Министры все арестованы, министр внутренних дел Протопопов, премьер Голицын, министр земледелия Риттих, Барк, Беляев, обе государыни, градоначальник и все высшие чиновники в столице, а также высшее железнодорожное началь-

[381]

ство, которое тормозило правильному распределению продуктов в стране, стараясь вызвать бунт и несогласие”.

Конечно же, здесь много неверного, но в данном случае не в этом суть дела, а в том, что в далеких деревнях Тотемского уезда Вологодской губернии, несмотря на отсутствие газет, люди узнали главное — в стране произошли важные политические события. Попутно замечу, что опять фигурирует продовольственный вопрос.

И только 4 марта поступила официальная информация: “Сегодня получены телеграммы. Государь император отрекся от престола…”

Большей части слухов уготовлена недолгая жизнь. Они быстро забываются. Но некоторые превращаются в историческую традицию, миф, забавный исторический рассказ о каком-нибудь интересном случае. Такие рассказы-легенды переходят из поколения в поколение. Некоторые из них можно назвать историческими анекдотами.

Такие исторические анекдоты из жизни замечательных людей в XIX в. собирал, например, М.Г. Кривошлык. Он считал, что “подчас исторический анекдот дает верное и более ясное понятие о характере человека, чем обширное жизнеописание”[42]. Меткое замечание!

Слухи, помимо “витания”, оказывали и оказывают

вполне конкретное воздействие на общество. Они формируют общественное мнение, настроение и поведение (общества в целом, его отдельных социальных слоев, возрастных групп, регионов, местностей и т.д.). Поведение людей для наблюдателя — категория наиболее уловимая, ощутимая, зримая.

Скажем, вкладные операции в банки. Они весьма чувствительны к общественно-политической жизни, причем они реагируют не только на реальные события, но и на тенденции политической и хозяйствен-

[382]

ной конъюнктуры и даже на слухи. Например, из баланса Московского народного банка за 1917 г. видно, что октябрьский переворот вызвал не отлив вкладов и вкладчиков, а приток, а слухи о национализации банка в сентябре 1917 г. вызвали их резкий отлив[43].

Или, другой случай. Первые годы революции. Массовые реквизиции скота и лошадей в деревне вызвали сильнейшее беспокойство состоятельных слоев. Но даже однолошадные и однокоровные крестьяне, напуганные конфискациями 1918-1920 гг., немедленно реагировали на ложные слухи об усилении натуральных повинностей массовым забоем мелкого скота и молодняка.

Годы сплошной коллективизации. Весной 1930 г. произошел массовый отток крестьян из колхозов. Выходы были вызваны разными причинами, где не последнюю роль играли слухи[44].

Напомню, что в одной из местностей Средней Волги был пущен слух, что будто бы двадцатипятитысячники присланы для того, чтобы жениться на дочерях и женах крестьян. В результате этого слуха в одном из сел в момент приезда рабочих было выдано за один день 13 девиц замуж[45].

Слухи “эпохи социализма” в сравнении со слухами XIX в. (особенно его второй половины) становятся как бы “мельче”. Я имею в виду отсутствие в них проявления социально-политических устремлений. Советские слухи кратковременны, на злобу дня, и в этом смысле, можно сказать, весьма “заземлены”. Хотя проблемы, вокруг которых они рождались, были нередко весьма большими и серьезными (революция, коллективизация, голод, война и пр.).

[383]

Слухи — один из интереснейших источников по изучению общественного сознания или, как сейчас модно говорить, менталитета населения, его отдельных групп, слоев и пр. Но при использовании этого материала необходимо учитывать специфику его происхождения и неизбежность трансформации, смещения, наслоения передаваемых в интерпретации слухов реальных событий.

По сравнению с Западом у нас хорошая почва для распространения слухов. Наша история — история слухов. Каковы слухи — таково и общество. Слухи — его зеркало. М. Горбачев говорил о “замордованном” народе. Распространение слухов — это проявление замордованности народа, его незащищенности от власти, полной зависимости от нее. Закрытость власти (сакральная власть) от взоров народа создавали условия, когда народ питался слухами. Власть сама о себе молчала. Она не была ответственна перед народом.

Мною намечена лишь самая общая характеристика слухов с попыткой дать некоторую их классификацию. Но это лишь начальная стадия работы.

Гольцендорф Ф. Общественное мнение. СПб., 1895.

Чебриков М. Общественное мнение // На славном посту: Литературный сборник. СПб., 1901.

Библиографический указатель научной литературы по проблемам изучения общественного мнения и деятельности СМИ в СССР (1965- 1988 гг.). М., 1988.

Методика изучения общественного мнения: Сборник научных трудов. М., 1992.

Грушин Б. Почему нельзя верить большинству опросов, проводимых в бывшем СССР // Независимая газета. 1992. 28 окт.

Ноэль Э. Массовые опросы. М., 1993.

Дмитриев А.В., Латынов В.В., Хлопьев А.Т. Неформальная политическая коммуникация. М., 1997.