Глава 1. СТАНОВЛЕНИЕ ПРИКАЗНОЙ СИСТЕМЫ УПРАВЛЕНИЯ В РОССИИ

[6]

Глава 1

СТАНОВЛЕНИЕ ПРИКАЗНОЙ СИСТЕМЫ УПРАВЛЕНИЯ В РОССИИ

1. Приказная система управления конца XV—XVII вв. в историко-правовой науке

Приказная система управления является предметом многолетних исследований, поэтому ее изучение невозможно без обобщения достигнутых в историко-правовой и исторической науках результатов.

Впервые приказная система управления стала объектом исследования в XVIII в. Однако особенностью отечественного правоведения XVIII и первой половины XIX в. является отсутствие аналитического рассмотрения источников по истории приказов[1]. Основной вопрос в исследованиях тех лет — вопрос о времени их появления. Анонимный автор работы «Московские и другие старинные приказы» относил появление приказов к эпохе Ивана III, то есть к концу XV в.[2] О появлении приказов до Ивана III писал К. А. Арсеньев.[3] Базируясь на том же фактическом материале, что и Арсеньев, К. Д. Кавелин пришел к убеждению, что в XVI в. при-

[7]

казы не были постоянными учреждениями, носили «личный характер». Причины, по которым ученый пришел к таким выводам, следующие: во-первых, непостоянство приказов на протяжении длительного периода времени; во-вторых, тот факт, что входящие документы адресовались не учреждению, а на имя судьи; в-третьих, запутанная компетенция приказов.[4] В другой своей работе исследователь утверждал, что приказы существовали в первой половине XVI в., а некоторые из них (приказ Холопьего суда) — уже в конце XV в.[5]

Неопределенно высказался относительно времени появления приказов С. М. Соловьев: «Если некоторые приказы должны были явиться непременно при Иване III, то не понимаем, почему некоторые из них не могли явиться ранее».[6]

Новаторской по сравнению с предшествующей историографией стало исследование К. А. Неволина. Он первым поставил ряд теоретических вопросов, например, что такое приказ как «постоянное ведомство». По мнению ученого, для того чтобы говорить о постоянных учреждениях, необходимо: во-первых, «определенное устройство» приказа; во-вторых, «определенный круг» дел; в-третьих, «образ действия», т. е. правила, регулирующие действия приказа. Причем, замечал К. А. Неволин, последние в своей деятельности основывались на правовых обыкновениях.[7] С учетом приведенных выше положений исследователь пришел к выводу о появлении приказов, «постоянных присутственных мест», при Иване III.[8] Основные положения работы К. А. Неволина оказали влияние на мнения ученых о становлении приказного строя в России в конце XV в. Однако, например, А. В. Романович-Слава-

[8]

тинский, говоря о происхождении приказов при Иване III, утверждал, что вплоть до конца XVII в. они носили «личный» характер.[9]

Н. В. Калачов относил время появления приказов к первой половине XVI в.[10] Такого же мнения придерживался К. Троцина. Процесс становления приказов из личных поручений был, по мнению последнего, обусловлен появлением должности («сановник, исполняющий поручения») и «канцелярии при нем».[11] Сходным образом П. Чеглоков решающим фактором рассматривал оформление штата ведомства.[12]

Ф. М. Дмитриев, справедливо указывая на сложности с определением критериев различения «постоянного приказа» и «временного поручения», отметил наиболее, по его мнению, существенный: «постоянное ведомство» появляется тогда, когда возникает переход дел к преемнику.[13] Но, как считал Ф. М. Дмитриев, до XVI в. «постоянного заведования дел или земель одним учреждением или даже одной должностью тоже не видно».[14] Более того, даже в середине XVI в. приказы не имели еще того «технического значения, какое они получили впоследствии».[15]

А. Д. Градовский по вопросу о времени появления приказов писал, что приказы сформировались в первой половине XVI в., в другом месте он упоминает о появлении приказов в эпоху Ивана III, в конце XV в. (четвертные приказы).[16] Н. Хлебников рассматривал приказы как «многочисленные канцелярии государя,

[9]

занятые всеми отраслями управления по его поручению (приказу), под его личным контролем и надзором».[17] Данный тезис позже будет более отчетливо сформулирован С. Б. Веселовским: «Приказная система управления основана на принципе личного участия царя в управлении. Как только оно становится фикцией — приказной строй начинает разрушаться».[18] «Сущность приказной системы, — писал Н. Хлебников, — состоит в том, что лицо, управляющее приказом, есть естественный судья всех своих подчиненных».[19] С этой точки зрения выделение специальных должностей наблюдается уже в конце XV в., а появление приказов — в начале XVI в., при Василии III.[20]

Н. И. Костомаров, не аргументируя свое мнение, писал о существовании при Иване III Разрядного и Посольского приказов.[21] Н. П. Загоскин, указывая на то же время — конец XV в., связывал появление приказов с формированием дьячества.[22]

Важные наблюдения и выводы относительно приказного управления были сделаны В. О. Ключевским. Момент превращения личных поручений (приказов) в постоянные присутственные места, по мнению исследователя, зафиксирован в Судебнике 1497 г. Вообще становление приказов не одномоментный акт, а процесс, в котором следует выделить развитие трех факторов: во-первых, наделение ведомств административными общегосударственными полномочиями; во-вторых, развитие делопроизводства; в-третьих, складывание штата учреждения. Последнее—решающий фактор для появления постоянных ведомств. Окончательное оформ-

[10]

ление приказов нужно относить к XVI в.[23] Близкие взгляды нашли отражение в работах П. Н. Мрочек-Дроздовского, М. К. Любав-ского, Н. А. Рожкова.[24] М. Ф. Владимирский-Буданов указал на вторую половину XV—первую половину XVI вв. как на время, когда происходило конституирование приказного управления.[25] Существование ряда приказов как постоянных ведомств в конце XV в. доказывали Н. П. Лихачев и Д. А. Корсаков, В. И. Сергеевич, Н. Н. Дебольский.[26] Последний указал важнейшее отличие приказного управления от предыдущего: во-первых, «пути были личными комиссиями великого князя отдельным лицам, действовавшим вполне согласно усмотрениям князя. Приказы — это государственные установления, которые должны были действовать на основании уставов и законоположений»; во-вторых, для приказов характерна определенность компетенции; в-третьих, приказы отличает наличие дьяков при боярах.[27]

В. М. Грибовский считал возможным писать о становлении приказов в начале XVI в., когда должностные лица получали «заведование частью управления», для чего им придавались дьяки.[28]

[11]

К XVI в. относил становление приказного управления С. Ф. Платонов.[29]

Диссонансом в дореволюционной литературе звучало мнение Б. И. Сыромятникова о том, что окончательное сложение приказов следует датировать концом XVI в.[30] Важно отметить, что точка зрения Б. И. Сыромятникова не подкреплялась им какими-либо аргументами. Между тем, такой знаток делопроизводства, как С. Б. Веселовский, писал о появлении некоторых приказов как постоянных учреждений уже в первой четверти XVI в.[31] Причем, как отмечал исследователь, «успехи, которые сделало Московское государство с конца XV в. до уничтожения приказов, очень значительны, и нет никаких оснований говорить, что они были достигнуты несмотря на приказную систему, а не при помощи ея».[32] Эти слова исследователя заставляют предположить, что исходный

В 1907 г. появилась первая часть исследования И. И. Вернера, посвященного образованию приказного управления в Русском государстве. Термин «приказано» (поручено) применительно к институтам государственного управления, как отмечал И. И. Вернер, означал поручение, имеющее личный характер, и одновременно мог именовать должность, наделенную определенными полномочиями. Последнее значение появилось впервые, как считал исследователь, в XV в., но оба значения термина сохраняли свою актуальность на протяжении XVI—XVII вв. Иначе говоря, И. И. Вернер полагал, что наряду с приказами как постоянными ведомствами сосуществовали личные поручения. Приказное управление, по И. И. Вернеру, представляет собой систему учреждений, каждое из которых обладает чертами, позволяющими говорить о них как о постоянных ведомствах:

[12]

1) государственная компетенция;

2) функциональная определенность полномочий;

3) состав ведомства (штат);

4) полномочия должностных лиц;

5) делопроизводство.[33]

Историю приказов как постоянных ведомств следует, по мнению И. И. Вернера, начинать «с появления дьяков в качестве постоянных, специально назначенных и необходимых товарищей»,[34] что произошло в конце XV—начале XVI в.[35]

А. А. Зимину принадлежит наиболее разработанная в советской исторической литературе концепция становления приказного строя. В основе своей концепции А. А. Зимин опирался на исследование П. А. Садикова, вышедшее посмертно в 1950 г. В ней П. А. Садиков, рассматривая историю четвертных приказов, пришел к выводу, что приказ как личное поручение лишь в середине XVI в. трансформируется в приказ-постоянное ведомство и называется в источниках «избой». Термин «приказ» появляется значительно позже, уже во время опричнины. Именно к этому времени следует относить становление приказной системы управления.[36] Если в работе П. А. Садикова речь шла прежде всего о четвертях, то А. А. Зимин, уточнив и скорректировав его схему, использовал ее применительно к другим приказам. Для XV в., как считал исследователь, следует говорить лишь о Казне (канцелярии) великого князя. В конце XV в. в рамках этого ведомства появляется специализация его отдельных служащих (дьяков) по выполнению тех или иных дел. В 40-х гг. XVI в. из Казны выделяются «избы»: Посольская, Конюшенная, Челобитная, Ямская. Этот же процесс выделения «изб» продолжался в 50-х гг., когда появились Розбойная, Разрядная и Поместная избы.[37] Именно тогда, в 50-е гг. XVI в., «стали явственно вырисовываться очертания приказного управления».[38] В конце

[13]

60-х гг. XVI в. формируются приказы-учреждения. Тогда же начинает использоваться сам термин «приказ». Помимо этого признаки зарождения ведомственных судов зафиксированы в статье 7 Судебника 1550 г. Исследователь специально отмечал, что в отличие от «изб» приказы — ведомства постоянного состава со строго определенными функциями. Другой важнейший признак — функциональное разделение полномочий вместо территориального — отличает «избы» от Казны.[39] В последующих работах А. А. Зимин изменил ряд положений своей концепции. Так, среди ведомств старой эпохи, из которых «выросли» приказы, ученый, наряду с Казной, упоминал Дворец и боярские комиссии, в которых, по мнению А. А. Зимина, следует видеть истоки Посольского и Разбойного приказов.[40] Оформление приказного строя исследователь отодвинул к середине XVI в.[41] Сущностными чертами приказной системы А. А. Зимин называл: во-первых, всегда особо подчеркивая, функциональный принцип разделения полномочий; во-вторых, наличие дьячего аппарата; в-третьих, развитие делопроизводства. Уже в конце XV в., как отмечал А. А. Зимин, можно говорить о сложении аппарата дьяков и становлении делопроизводства, например, в виде разрядов, записей военно-оперативного характера. Но эти процессы в тот период лишь иллюстрируют эволюцию Казны и Дворца. Разграничение полномочий наблюдается в рамках этих учреждений.[42] Итак, конец XV в. — время зарождения в рамках старой системы управления признаков будущей приказной системы; первая половина XVI в. — выделение из старых институтов «изб» и их эволюция, которая привела в середине XVI в. к формированию системы приказов.

[14]

Дореволюционная наука достигла определенных результатов в изучении истории конкретных приказов и в рассмотрении общих вопросов становления и эволюции приказного управления. Вслед за П. А. Садиковым А. А. Зимин, выделял «избы» как переходное звено между приказом-личным поручением и приказом-постоян-ным ведомством. Поддерживая мнение Л. В. Черепнина о том, что Судебник 1497 г. не содержит данных, указывающих на оформление приказной системы,[43] и не рассматривая его аргументацию в этом вопросе, А. А. Зимин получил возможность датировать становление приказного строя более поздним временем, т. к. существование дьячества и признаки делопроизводства объяснялись им эволюцией старых институтов — Казны и Дворца.

Одним из наиболее уязвимых мест в концепции А. А. Зимина стало выделение «изб». Исследователь писал о том, что они наделены функциональной компетенцией. Что же тогда отличает их от приказов? Единственное отличие заключается в самом термине. Между тем в литературе, например, в работах К. А. Неволина, И. Е. Андреевского, А. В. Романовича-Славатинского, В. О. Ключевского,[44] неоднократно отмечалось употребление различных терминов для обозначения одних и тех же институтов. Так, губные грамоты 30—70-х гг. XVI в. используют как равнозначные совершенно различные выражения: «к нашим бояром, которым розбой-ные дела приказаны»,[45] «на Москву к бояром в Розбойную избу»,[46]

[15]

«к бояром в Губную избу»,[47] «на Москву к бояром».[48] Н. В. Ка-лачев считал возможным отождествлять «Розбойную избу» с Разбойным приказом.[49]

В 1961 г. с уточнением и детализацией целого ряда положений А. А. Зимина выступил А. К. Леонтьев. Исследователь справедливо критиковал своего предшественника за склонность придавать неоправданно большое значение терминологии, различению «изб» и «приказов». Возражение вызвала и «внезапность», одномомент-ность появления приказов из «изб» в концепции А. А. Зимина.[50] А. К. Леонтьев посвятил свое исследование более детальному обоснованию и корректировке положений концепции А. А. Зимина. Справедливо отмечая, что следует выделить принцип «организации и работы приказа как учреждения, отличающий его от других ранее существовавших органов управления», ученый указал на наиболее важные из них:

1) постоянный характер работы учреждения;

2) определенный штат;

3) наличие «области управления»;

4) наличие нескольких судей — руководителей приказа.[51]

Рассмотрение истории приказного управления с этой точки зрения позволило А. К. Леонтьеву прийти к следующим выводам. В 80-х гг. XV в. появляются предпосылки преобразования старой системы управления — складывается дьяческий аппарат, происходит перестройка органов дворцово-вотчинного управления и наделение их «рядом управленческих функций общегосударственного значения». Вследствие этого в конце XV в. происходит выделение Казны из Дворца, наметившееся еще в середине XV в. В принципе, как отмечал А. К. Леонтьев, в конце XV—начале XVI в. Казна и Дворец представляли собой «первые на Руси ве-

[16]

домства приказного типа».[52] Исследователь отмечал, что не все приказы выделились из Казны или Дворца. Следует также говорить о других возможных путях становления приказов, например, об эволюции комиссий Боярской думы. Эта эволюция, по мнению А. К. Леонтьева, прошла три этапа:

1) дьяку давалось поручение — приказ на «ведение делопроизводства <…> по определенной отрасли управления, для чего ему придавался штат подьячих;

2) постепенно происходило сосредоточение дел близкого характера;

3)        выделяются «избы», отдельные помещения».[53]

Возвращаясь к мнению дореволюционных историков о различных путях появления приказов,[54] А. К. Леонтьев предпринял попытку проследить их на эмпирическом материале. В итоге исследователь счел возможным утверждать, что складывание отдельных приказов происходило в конце XV в. (Конюшенный приказ) и в 20-х гг. XVI в.[55] В целом концепция А. К. Леонтьева выглядит следующим образом:

1) 80-е гг. XV в. — появление предпосылок изменения существующей системы управления, трансформация ведомств старого дворцово-вотчинного характера;

2) конец XV—20-е гг. XVI в. — становление отдельных приказов;

3) середина XVI в. — окончательное сложение системы приказного управления в целом.[56]

Концепция А. А. Зимина — А. К. Леонтьева является в настоящее время господствующей в исторической и историко-правовой науках. В той или иной степени ее поддерживают С. О. Шмидт,[57]

[17]

П. П. Епифанов[58] и др. Правда, в последнее время о второй половине XVI в. как о времени становления приказов пишут А. Л. Хо-рошкевич[59] и М. Е. Бычкова.[60]

Общая господствующая в зарубежной литературе концепция развития механизма государства и системы управления,[61] опирающаяся на труды Макса Вебера, в частном вопросе о времени формирования приказов следует в своих основных положениях за концепцией А. А. Зимина, являясь ее модификацией. Согласно этой точке зрения формирование изб, а позднее приказов, следует относить к эпохе Ивана IV, точнее — к концу 40—50-х гг. XVI в. Эту точку зрения отстаивают Марк Шефтель, Роберт Крамми, Дженет Мартин.[62] Следует отметить достаточно новаторскую работу, принадлежащую перу Маршалла По, который высказался о трансформации системы управления, становлении приказов применительно к первой половине XVI в.[63] Другой важной работой последних лет является статья Питера Брауна. Однако и он в

[18]

вопросе формирования приказной системы пишет о 40—50-х гг. XVI в., характеризуя это время как эпоху «административной революции».[64]

В отечественной науке в настоящее время существуют иные точки зрения. Одна из них принадлежит А. В. Чернову. Основу процесса складывания приказной системы, по его мнению, составляет трансформация должностей, которая происходила в конце XV в.: должностные лица, выполнявшие личные приказы-поручения (о них, по мнению ученого, идет речь в статье 2 Судебника 1497 г.) в обстановке роста объема дел наделяются, «окружают себя» штатом помощников. Возникает делопроизводство, а исполнение тех или иных поручений становится длительным во времени. Таким образом из исполнительных органов Боярской думы, каковыми являлись должностные лица, наделенные определенными функциональными обязанностями, в конце XV—начале XVI в. возникают приказы как постоянные учреждения.[65] Стоит отметить, что определение «должности» исследователь не дает. Однако должность традиционно противопоставлялась временному поручению, наделялась признаками, резко от него отличными.[66] Представляется, что исследователь сильно абстрагировался от конкретного материала, что не делает его точку зрения достаточно обоснованной.

Концепцию А. А. Зимина — А. К. Леонтьева в настоящее время считают убедительной далеко не все специалисты. Мнение о зарождении приказной системы управления в конце XV в. и отражении этого процесса в Судебнике 1497 г. высказали Ю. Г. Алексеев, Н. Е. Носов, А. Г. Поляк, И. И. Смирнов, С. И. Штамм.[67] Вместе с

[19]

тем детальной концептуальной разработки истории приказного строя осуществлено не было. Н. Е. Носов, отмечая появление в конце XV в. первых приказов (Ямского), писал: «Приказы возникали по мере надобности в силу практических потребностей в создании в той или иной отрасли дворцового ведомства постоянного органа управления, имеющего свою канцелярию и свой приказной аппарат (дьяков и подьячих)».[68] Таким образом, исследователь вводит ряд критериев для характеристики приказного управления:

1) функциональный признак в определении компетенции;

2) постоянный характер функционирования ведомства;

3) наличие делопроизводства (канцелярия);

4) наличие штата, приказного аппарата.

Здесь существенных отличий взглядов Н. Е. Носова от позиции А. А. Зимина и А. К. Леонтьева нет. Однако остается неясным, насколько указанные критерии являются определяющими для приказной системы.

А. К. Леонтьев и ряд других исследователей, говоря об отличиях приказов от «ранее существовавших органов управления», сочли возможным выделять постоянный характер деятельности приказов. Однако исследователи не дали определения самого «постоянного ведомства». Так, в XVII в. были приказы, существовавшие сравнительно небольшое время (Записной приказ и др.). Можно ли их считать постоянными ведомствами? Этот вопрос в концепции А. А. Зимина — А. К. Леонтьева не рассматривается.

А. А. Зимин писал о дьяческом аппарате как отличительной черте приказного управления. Что имел в виду исследователь? Было бы вполне логичным рассматривать структуру государственного управления, определять место дьяков в ней, характеризовать дьяка как должность, чин, звание или как-то иначе. Между тем А. А. Зимин имеет в виду определенную группу людей, занимав-

[20]

ших место дьяков: «смена действующих лиц (дьяков при Василии III. — К. П.), смогла только на время задержать торжество бюрократической системы управления».[69] Ученый, на наш взгляд, придает слишком большое значение при разработке вопроса о появлении приказов субъективному фактору, при том что в изучении данной проблемы нельзя оставаться только на уровне эмпирического материала. С другой стороны, любая дефиниция уже есть определенная формализация и обобщение исходных данных. Важно то, что корректные обобщения отражают историческую действительность, реально существовавшие отношения.

Подводя итоги рассмотрению истории изучения приказов, следует выделить ряд этапов в развитии представлений о приказной системе управления в России конца XV—XVII вв.

Первый этап (XVIII—40-е гг. XIX вв.) отличается слабой аналитической разработкой вопросов истории приказного строя; преобладающими являются работы описательного характера.

Второй этап (40-е гг. XIX в.—начало XX в.) начинается с появления исследований К. А. Неволина. Он характеризуется научной постановкой проблем истории государственных учреждений, детальной разработкой методологии изучения органов государственной власти, в частности приказов. Вершиной дореволюционной историко-правовой науки в изучении приказного управления является исследование И. И. Вернера.

Третий этап (с 1917 г.) отличается неравномерностью изучения приказного строя. После революции 1917 г. вплоть до 50-х гг. XX в. в отечественной науке приказная система управления не являлась самостоятельным объектом исследований. Лишь в 50-х гг. в работах А. А. Зимина разрабатывается концепция развития приказной системы управления. В 60-е гг. она получает свое логическое завершение в трудах А. К. Леонтьева. Суть этой точки зрения заключается в трехэтапном формировании приказов на протяжении конца XV—первой половины XVI в. В настоящее время эта точка зрения остается наиболее признаваемой среди общих историков. Вместе с тем в ряде исследований (И. И. Смирнов, С. И. Штамм и др.) продолжает развиваться концепция, сформу-

[21]

лированная в дореволюционной историко-правовой науке И. И. Вернером, согласно которой уже в конце XV в. в связи с формированием единого Российского государства появились первые приказы.

1.2. Управление московским великим княжеством до конца XV в.

Исследование проблем истории государства и права требует «соблюдения принципов историзма».[70] Это означает, что любое явление прошлого должно быть оценено нами так, как его оценивали современники; мы не можем использовать оценочные суждения, характеризующие ментальные или идеологические установки, присущие нам. С другой стороны, любое явление прошлого должно быть определено в том объеме, в каком оно существовало в конкретную историческую эпоху. В конечном счете это гносеологическая проблема, проблема герменевтики истории государства и права как «текста». Ученые анализируют и оперируют прошлым (явлением прошлого или их совокупностью) с помощью понятий (терминов, определений, дефиниций). Их использование, в принципе, — один из главных методов науки вообще. Использование специальных терминов для обозначения определенных фрагментов исторической действительности является корректным тогда, когда, во-первых, раскрывается содержание дефиниции; во-вторых, смысловая нагрузка термина, а следовательно, и он сам, охватывают все особенности фрагмента исторической действительности. Возможно использование термина, который призван обозначать явление настоящего, фрагмент существующей сейчас реальности. Однако при этом необходимо соблюдать дваусловия, одно из которых — требование раскрыть значение термина. Другое условие — корректное использование данной дефиниции, заключающееся в необходимости обозначить, во-первых, смысловую избыточность определения; во-вторых, указать особенности,

[22]

специфику прошлого, того, что не охвачено содержанием дефиниции.

Все сказанное выше непосредственным образом характеризует особенности науки истории государства и права. Применительно к теме нашего исследования важным представляется раскрыть содержание термина «центральное управление». Под управлением понимается «целенаправленное нормативно-институциональное воздействие на общественные процессы».[71] Центральное управление осуществляют органы государственной власти, то есть «организованная часть государственного механизма, наделенная властными полномочиями, определенной компетенцией и необходимыми средствами для осуществления задач, стоящих перед государством на конкретном участке государственного руководства обществом».[72] Таким образом, следует выделять следующие признаки органа государственной власти:

1) структура органа государственной власти, характеризующая системность и цельность отдельной части государственного механизма;

2) определенная компетенция и, в соответствии с этим, средства для ее осуществления.

Осуществляя властные полномочия, государственные органы и уполномоченные организации действуют в рамках предоставленной им компетенции. Согласно общепринятому положению, властные полномочия субъекта отождествляются с его исключительными правами в отношении чего-либо или кого-либо[73]

На центральные органы государственной власти в отличие от прочих органов государственной власти возложены:

1) исполнение решений высших органов государственной власти (исполнительная деятельность),

2) «издание подзаконных актов и выполнения организаторских действий»[74] (распорядительная деятельность).

[23]

Представляется необходимым выделять черты, присущие звеньям (органам) системы государственного управления как таковой, и те, что определяют особенности, обусловленные историческим временем их существования. В первом случае речь идет об указанных выше формальных критериях, а во втором — об их конкретно-историческом наполнении. В этом смысле (исходя из имеющегося в нашем распоряжении исторического материала), следует выделить три наиболее значимых признака органов власти:

1) должность (с присущими ей специальными правами и обязанностями), указывающая на определенную компетенцию органа государственной власти;

2) штат, наличие которого является показателем структуры органа государственной власти, а значит, системности и цельности отдельной части государственного аппарата;

3) делопроизводство как дополнительный исторический признак, при наличии которого можно делать вывод о компетенции и структуре органов государственной власти.

Указанные выше признаки являются основанием для изучения центрального управления в Московском великом княжестве, непосредственно предшествовавшего приказной системе в едином Российском государстве с учетом сохранившихся источников по истории государства и права. В историко-правовой науке проблемы изучения генезиса и эволюции государственности являются объектом пристального внимания со стороны ученых.[75] В рамках этого направления ключевым является вопрос об организации государственной власти.

В развитии государственного управления в рамках эволюции государственности на территории Московского великого княжества выделяется ряд этапов:

1) период становления Московского княжества — XII—конец XIII вв.;

[24]

2) период роста территории Московского великого княжества при сохранении старого аппарата управления — конец XIII— 70-е гг. XIV вв.;

3) период трансформации принципов и механизов управления Московским великим княжеством — 70-е гг. XIV в.—40-е гг. XV в.;

4) период формирования и развития княжеской канцелярии (Дворец) и административно-хозяйственного органа управления (Казна) — 40-е гг. XV—конец XV в.

Наконец, с 70-х гг. XV в. в рамках существующей системы управления начинается трансформация Казны и Дворца, приведшая к появлению первых приказов (см. раздел 1.3), упоминание о которых содержит Судебник 1497 г.

Формирование Московского княжества относится к XII в.[76] Вплоть до конца XIII в. территория Московского княжества была небольшой по размеру, а само княжество находилось в зависимости от Великого княжества Владимирского. Татаро-монгольское нашествие разрушило традиционную систему отношений между феодальными княжествами. Установление в XIII в. «татаро-монгольского ига» означало введение в действие особой системы отношений между Ордой и древнерусскими княжествами, которая характеризовалась политико-административной и финансово-экономической зависимостью.[77] Последняя проявлялась в необходимости выплаты «дани», «выхода» и других денежных и натуральных средств. Политическая зависимость проявлялась в следующих формах:

1) в выдаче «ханских ярлыков» — наделении высшей властью в княжестве;

2) в изменении административно-территориального деления княжеств в зависимости от воли хана Орды;

3) во введении системы административных чиновников хана (баскаков) на территории княжеств.

Ослабление Орды в конце XIII в. привело, наряду с другими факторами, к росту значения и роли Московского княжества

[25]

среди других княжеств Северо-Восточной Руси. Из других факторов следует отметить как объективные — географическое и геополитическое положение княжества, так и субъективные—личности первых московских князей[78] (Даниил Александрович, Иван I Калита).

Вместе с тем вплоть до 70-х гг. XIV в. центральное управление строилось, согласно В. Е. Чиркину,[79] по моноцефальной модели, сущность которой заключается в полной концентрации власти у главы государственного образования; любые органы управления, их компетенция, принципы деятельности — все это непосредственно зависит от его (монарха, вождя, князя) воли.

Все управление Московским княжеством было сосредоточено в руках московского князя. Аппарат князя составляли бояре и слуги, лично зависимые от князя. Среди последних в сохранившихся документах упоминаются казначеи, тиуны, посельские, дьяки.[80] Все указанные лица были заняты обслуживанием князя и членов его семьи, обеспечением их жизнедеятельности, управлением княжеским хозяйством.[81]

Функции публичной власти наряду с князем осуществляли бояре. Однако каждый из бояр в равной степени выполнял поручения московского князя безотносительно характера поручения по управлению. Это свидетельствует об отсутствии специализации. Бояре образовывали совещательный орган при князе. Принципы его формирования, персональный состав, характер деятельности и круг вопросов, подлежавших рассмотрению, в полной мере зависели от воли князя.

В 1375 г. Владимирское княжество было признано князьями Северо-Восточной Руси в качестве наследственного публично-правового имущества московских князей. В результате победы на

[26]

Куликовом поле в 1380 г. судьба Владимирского княжества окончательно стала решаться московским князем. Впоследствии, в 1392 г., к Москве были присоединены Нижегородское, Муромское и Тарусское княжества. Успешной была борьба с Великим Новгородом за обладание Двинской землей. Рост территории Московского княжества, особенно значительный на протяжении XIV в.,[82] объективно приводил к необходимости перестройки системы управления.

Трансформация государственного управления Московским княжеством начинается с княжения Дмитрия Донского. Наряду с княжеским административным аппаратом до 70-х гг. XIV в. сохранялся архаичный институт тысяцкого, выборного должностного лица, в функции которого ранее входило управление вечевыми собраниями. Помимо этого тысяцкий был главой ополчения.[83] В 1373/74 г. умер последний московский тысяцкий. Должность тысяцкого была упразднена.[84]

Другим важным изменением в структуре управления следует считать появление «больших» и «путных» бояр. Впервые подобное различение зафиксировано в документах за 80-е гг. XIV в.[85] и свидетельствует о специализации бояр по выполнению прежде всего административно-хозяйственных функций управления.

В. Водов полагает, что ко времени княжения в Москве Дмитрия Донского относится и формирование великокняжеской канцелярии, в состав которой входили дьяки, исполняющие решения князя по управлению княжеством.[86] Однако в новейшей литературе отмечается, что документы второй половины XIV—первой половины XV вв. упоминают о появлении органов государствен-

[27]

ной власти при князе только к 40-м гг. XV в.,[87] когда происходит усложнение структуры управления, отразившееся в актах, фиксирующих поземельные и другие сделки.[88] Другой причиной изменений в системе управления стала феодальная война второй четверти XV в.,[89] победа в которой была достигнута великим князем Василием II за счет повышения эффективности управления.

Однако наряду с указанными изменениями в Московском великом княжестве сохранялась удельная система, при которой братья и сыновья великого князя Московского наделялись «уделами» — полуавтономными государственными образованиями.[90] Поэтому важной характеристикой четвертого этапа развития системы управления стала ее унификация на территории всего государства за счет постепенной ликвидации удельной системы. Вместе с этим в 40-х гг.—конце XV в. продолжался процесс расширения территории Московского государства, выразившийся, в частности, в присоединении в 1463—1468 гг. Ярославского, а в 1485 г. — Тверского княжеств. Уже в 1456 г. по Яжелбицкому договору в Новгороде значительными прерогативами стали обладать московские князья-наместники. В 1478—1479 гг. Новгородская республика прекратила свое существование и стала частью Московского государства. С 1460 г. Псковская феодальная республика находилась под сильным влиянием московской политики. И хотя формально Псков вплоть до 1510 г. оставался независимым, функции верховной власти, наряду с псковским вече, принадлежали наместнику московского князя — его боярину.[91]

Наконец, немаловажной причиной перемен в управлении следует считать изменение баланса власти между московскими князь-

[28]

ями и ордынскими ханами. События 1480 г., означавшие формальное окончание зависимости Московского княжества от Орды, стало основой формирования идеологии самодержавия.

Четвертый этап развития государственного управления характеризуется наличием двух ведомств — Дворца и Казны. Первое из них было наделено функциями центрального управления, но находилось под непосредственным контролем и управлением великого князя. В состав Дворца входили прежде всего лица, исполняющие личные поручения великого князя по управлению — «бояре введеные» и дворяне. Казна являлась хозяйственным ведомством, наделенным финансовыми общегосударственными полномочиями. Как указывалось в литературе, помимо финансовых вопросов в компетенцию Казны входило обеспечение внешнеполитической функции государства, обеспечение сохранности государственного архива, подготовка предложений о назначениях на военные и административные посты.

В состав обоих ведомств входили лично свободные дьяки, специализировавшиеся на определенной области управления. Однако, в отличие от последующего времени, специальной подготовки дьяков не существовало. Как правило, функции дьяков переходили от отца к сыну, но правовой статус дьяков не был наследственным.

В распоряжении исследователей нет никаких сведений о структуре Казны и Дворца. Можно полагать, что специализированных структурных подразделений в составе этих ведомств не существовало.

Деятельность служащих Дворца и Казны, а также должностных лиц, входящих в их состав, регулировалась личными распоряжениями великого князя и правовыми обычаями.

Таким образом, система центрального управления в Московском великом княжестве, несмотря на эволюцию на протяжении концаXIII—концаXV вв., оставалась архаичной. Вся центральная исполнительная власть была сосредоточена в руках великого князя. Лишь в связи с развитием государственности, ростом территории происходят изменения в структуре управления в сторону ее усложнения с целью наиболее эффективного выполнения функций государства. Однако в рамках отмеченной эволюции не происходит принципиальных изменений; принципы управления, основанные наличном участии главы государства остаются прежними.

[29]

1.3. Формирование приказной системы в конце XV в.

Приказная система управления на протяжении конца XV— XVII вв. являлась важной составной частью механизма государства. Определение «приказное управление» акцентирует внимание на конкретно-исторических особенностях центрального управления этого периода. Они имеют важное значение в сравнении со спецификой иных систем центрального управления, например, более раннего или позднего периодов истории России. При этом отличительные черты приказного управления будут прежде всего характеризовать особенности механизма государства конца XV— XVII вв.

В специальной литературе нередко термин «приказ» характеризуют исключительно фонологически, возводя его к глагольным формам слов «приказывать» и «поручать». По сути, попытка раскрыть понимание термина нашими современниками подменяется трактовкой не термина, а слова — широко распространенный метод в науке XVIII и отчасти XIX вв. Между тем в распоряжении ученых есть четкие сведения о том, что по крайней мере в XVII в. термин «приказ» понимался современниками как любое ведомство безотносительно его места в структуре органов государственной власти, ведущее свое делопроизводство и наделенное судебной властью. Так, при описании приказов бывший подьячий Григорий Котошихин приводит следующую фразу: «И учинен у того ключника для записки приему и расходу хлебных запасов, и для сыску, и росправы приказ же».[92] Та же характеристика дается им и при описании прочих должностных лиц.[93] Вместе с тем, приказ как ведомство тогда же, в XVII в., предполагал наличие определенного штата. Так, Новгородский и Псковский дворцовые приказы являлись органами местного управления дворцовыми землями, подчиняясь приказу Большого дворца. Как установил А. М. Гне-вушев, специально рассмотрев деятельность Новгородского дворцового приказа, основное отличие компетенции данного учреждения от функций дворцового приказщика состояло в том, что

[30]

территория, управляемая данным приказом, была в несколько раз больше и, соответственно, требовалось большее число должностных лиц для осуществления управления дворцовыми волостями.[94] Содержание и существо термина не только было известно в XVI— XVII вв., но и использовалось современниками.

Согласно определению А. Д. Градовского, должность есть «постоянное установление, предназначенное к непрерывному осуществлению определенных целей государства».[95] Должность характеризовалась А. Д. Градовским тремя признаками: непрерывностью действия, определенностью обязанностей и ответственности.[96] В настоящее время наиболее общим определением термина «должностное лицо» является его определение как «лица, постоянно, временно или по специальному полномочию осуществляющего функции представителя власти, либо выполняющего организационно-распорядительные, административно-хозяйственные функции в государственных органах».[97] Применительно к историческому прошлому следует выделить наиболее существенное: наделение должностного лица специальными полномочиями, в соответствии с которыми оно обладает специальные права и специальные обязанности, иначе говоря, специальную правосубъектность.

Высказанные выше замечания позволяют более четко разграничить должность и временное поручение, исполняемое доверенным лицом. Для временного поручения характерно то, что, во-первых, оно не закрепляется в праве, а во-вторых, временное поручение всегда есть доверение на совершение тех или иных действий конкретному лицу. Помимо этого объем доверяемых полномочий целиком обусловлен волей доверителя в каждом конкретном случае. Должность, напротив, наделяется полномочиями вне зависимости от лица, которое ее занимает. Абстрактно определяя должность как совокупность публичных прав и обязанностей, следует утверждать, что нет государства без должностей, а появление

[31]

новых должностей и, тем более, органов государственной власти отражает процесс эволюции самого государства.[98]

Штат следует определить как совокупность должностей с юридически закрепленными субординационными отношениями между ними. В этом смысле штат отражает процесс эволюции государства. На появление штата как решающий фактор в ходе формирования системы управления приказного типа указывали В. О. Ключевский, Н. П. Павлов-Сильванский, Н. Н. Дебольский, И. И. Вернер.[99] Нельзя, например, не согласиться с мнением последнего о том, что начало истории приказов следует связывать «с появлением дьяков в качестве постоянных, специально назначенных и необходимых товарищей бояр».[100] Важно подчеркнуть, что отношения между должностями в ведомстве юридически закреплены, носят формальный характер, что резко отличается от аппарата кормленщика с лично от него зависимыми тиунами.

Другим критерием для характеристики органа государственного управления, как уже указывалось (см. раздел 1.2), служит делопроизводство. Данный критерий также содержит в себе исторический момент. Можно говорить о развитии делопроизводства, эволюции формуляра документов и т. д. Однако качественными изменениями в делопроизводстве следует считать в совокупности с другими формальными показателями появление новых видов документов, составление реестров, вторичных документов. Развитие делопроизводства здесь выступает как показатель эволюции государственного управления. На это обстоятельство указывали многие исследователи (В. О. Ключевский, Н. П. Лихачев, Н. П. Павлов-Сильванский, А. А. Зимин, А. К. Леонтьев).[101]

Исследователи давно обратили внимание на изменения характера известий летописей, в частности Московского свода 1479 г. за

[32]

70-е гг. XV в. Это дало основания сделать вывод о документальных источниках летописных записей за 70-е гг. вплоть до 1479 г.[102] Наблюдения Ю. Г. Алексеева, сделанные им в последнее время, позволяют говорить о том, что принципиальные отличия в летописном тексте заметны уже в известиях конца 60-х гг. XV в.[103] Еще более важным является то, что помимо косвенных указаний на документальный характер источников летописных записей исследователь показал прямую зависимость текста летописного известия 6982 (1474) г. от записи наиболее ранней из сохранившихся посольских книг.[104] Данные, полученные Ю. Г. Алексеевым, сами по себе не дают оснований утверждать, что в тот период уже существовали специализированные ведомства приказного типа.[105] Однако следует отметить качественные изменения в делопроизводстве, связанные с появлением посольских книг — документов вторичного, сводного характера.[106] Таким образом, можно утверждать об относительно развитом характере делопроизводства в 70-х гг. XV в. Следовательно, в эти годы начинается процесс трансформации старой системы управления, приведший в конце XV в. к появлению первых приказных ведомств, указания на которые содержатся в Судебнике 1497 г.

Судебник 1497 г. дает достаточно данных для рассмотрения вопроса о штатах судебных мест. Дополнительные сведения содержатся в сравнительно небольшом фонде сохранившихся актов конца XV в. Просматривая судные списки, докладные списки и

[33]

правые грамоты, выданные в результате судебных разбирательств, где судьей был князь Иван Юрьевич Патрикеев, можно обратить внимание на лица, присутствовавшие на процессах. Среди них Василий Федорович Чубар Безобразов.[107] В ряде случаев он сам выступал в роли судьи и выдавал правые грамоты, но с доклада тому же князю Ивану Юрьевичу Патрикееву.[108] При этом нетрудно заметить, что между В. Ф. Безобразовым и И. Ю. Патрикеевым существовали определенные субординационные отношения. Важно здесь то, что эти отношения не носили характер личной зависимости; В. Ф. Безобразов не был послу-жильцем или холопом И. Ю. Патрикеева. Он осуществлял судебные полномочия «по господина своего слову князь Ивана Юрьевича».[109] Эта фраза весьма показательна. Термины «господин» и «господарь» («государь») всегда следует трактовать только применительно к определенной сфере общественных отношений. В международно-правовой практике XV в. и позднее отношения с «господином» всегда носили договорной характер, тогда как отношения с «государем» строились на внедоговорной основе, на отношениях подданства[110] (средневековый аналог современного термина «гражданство»). Между тем, в рамках отношений между двумя равноправными лицами термин «государь» был лишь обозначением одной из сторон при заключении конкретных видов договоров, например, при договоре личного найма, где одна сторона — «наймит», а другая — «государь».[111] В случае с В. Ф. Безобразовым следует под «господином» понимать начальника, которому Безобразов подчинялся в соответствии с занимаемой им

[34]

должностью, функция которой, помимо прочего, — осуществление правосудия. Отношения между ними регулировались правовыми обычаями. Подтверждение этому можно найти в заключительном положении ст. 84 Судебника 1550 г., где боярину предписывается послать «на землю» судью. Данная норма права, будучи императивной, носит следы казуса. Речь идет о коррекции правового обычая в Судебнике 1497 г. Если в конце XV в. отношения регулировались почти исключительно обычаями, то к середине XVI в. конкретный случай привел к необходимости скорректировать некоторые из них. Квалифицированное «молчание права» относительно отношений между боярином и подчиненным ему судьей является свидетельством того, что эти отношения регулировались правовым обычаем. Приведенный пример не является исключением даже при ограниченной источниковой базе. Так, в 1510 г. «по слову» князя Семена Ивановича судьей выступал князь В. И. Голенин. Последний же делал «доклад» своему «государю», но при вынесении решения приложил свою печать.[112]

Помимо судьи и подчиненного ему должностного лица, обладающего правом осуществлять правосудие «по слову», Судебник 1497 г. содержит указание на дьяка и подьячего как должностных лиц, присутствие которых на судебном процессе является обязательным.[113] Функции дьяка и подьячего определены в целом ряде статей Судебника (ст. 1, 3—8, 15—18 и др.).

Таким образом, в конце XV в. по меньшей мере четыре должности составляли штат учреждения, в полномочия которого входило осуществление правосудия. Особо подчеркнем положения Судебника 1497 г. о боярине как о судье (руководителе ведомства) и об участии в работе суда дьяка. Указанные положения являются ярким показателем того, что речь здесь следует вести о центральном управлении. Так, в конце XV в. (1498) число бояр, по данным А. А. Зимина, насчитывало одиннадцать человек, окольничих было около шести.[114]

[35]

Ведомства, конституированные нормами Судебника 1497 г., отличались от органов местного управления тем, что отношения в структуре местного управления (в аппарате наместника или волостеля) не регулировались юридически: тиуны лично зависели от кормленщика.

При решении вопроса о времени появления приказов невозможно обойти вниманием нормы ст. 2 Судебника 1497 г. Второй абзац текста Судебника 1497 г. содержит следующую правовую норму: «А которого жалобника а непригоже управити, и то сказа-ти великому князю, или к тому его послати, которому которые люди приказаны ведати». Данное положение сейчас, при существующем традиционном делении Судебника на статьи, составляет вторую часть 2-й статьи. Первая часть той же статьи формулирует право всякого лица, которому «пригоже», на судебную защиту, осуществляемую боярином:[115] «А каков жалобник к боярину приидет, и ему жалобников от себя не отсылати, а давати всемъ жалобником управа в всемъ, которым пригоже». Фраза «которым пригоже» может пониматься двояко: как указание либо на особую

[36]

правосубъектность некоторых лиц или категорий населения, либо на пределы полномочий боярина как судебной инстанции. То, что законодатель подразумевал второй случай, видно из текста второй части ст. 2. Из нее следует, что «непригоже» может быть лишь тогда, когда данное лицо «приказано ведати» другому боярину.

Наиболее спорным является толкование второй части ст. 2. По этому вопросу в историографии существуют различные точки зрения. К. А. Неволин считал, что текст Судебника 1497 г. позволяет сделать утверждение о появлении «присутственных мест», сложении приказов: ст. 1 содержит указание на штат любого центрального судебного места;[116] в ст. 2 фиксируется подсудность этим местам различных категорий населения. В наибольшей степени взгляды, высказанные К. А. Неволиным, получили свое обоснование в трудах В. И. Сергеевича. Анализ ст. 1, по мнению исследователя, дает возможность говорить о центральном суде, суде боярина с дьяком. Вместе с тем, окончательно решить вопрос о том, что же это за суд, суд приказа или суд боярский, более «высокий», нежели суд приказа, можно лишь на основе ст. 2. Ее текст позволил В. И. Сергеевичу высказать мнение о том, что речь следует вести о суде приказов.[117] Это в свою очередь означает, что с конца XV в., как писал ученый, «стали возникать» приказы, формироваться приказная система управления.[118] Позицию В. И. Сергеевича в отношении статей Судебника 1497 г. разделял его преемник на посту заведующего кафедрой истории права в Петербургском университете В. Н. Латкин.[119] Поддержал своего учителя в данном вопросе Н. Н. Дебольский.[120] Даже оппоненты В. И. Сергеевича,

[37]

такие, например, как М. Ф. Владимирский—Буданов и Д. Я. Самоквасов придерживались той же трактовки ст. 2 Судебника 1497 г.[121] В. О. Ключевский видел в статье 2 указание на центральный, приказной суд и «дела, которые ему (судье. — К. П.) приказано ведать».[122] В целом, по мнению ученого, Судебник фиксирует «момент их (приказов. — К. П.) превращения из личных поручений в учреждения, постоянные ведомства».[123] А. Е. Пресняков считал, что в это время: «слагаются своего рода судебные присутствия определенного состава и с определенной компетенцией», то есть следует вести речь о «зарождающихся учреждениях приказного типа».[124] Свидетельством начального момента в истории приказов рассматривал ст. 1 и 2 И. И. Вернер.[125] В советское время точку зрения русских историков и юристов, занимавшихся историей права, подтвердил при анализе текста Судебника И. И. Смирнов.[126] Исследователя поддержали его ученики Н. Е. Носов и Ю. Г. Алексеев.[127] Вполне определенно высказались в пользу мнения И. И. Смирнова С. И. Штамм[128] и А. Г. Поляк. Последний, например, писал: «Судебник отразил в данной (второй. — К. П.) статье процесс зарождения приказной системы».[129]

С другой стороны, по мнению Л. В. Черепнина, в статьях 1 и 2 «нет данных, указывающих на оформление приказной системы». Речь здесь может идти лишь о боярской судебной коллегии в Москве, что отражает тенденцию к централизации суда.[130] Позиция

[38]

Л. В. Черепнина была поддержана в работах А. А. Зимина[131] и А. К. Леонтьева.[132] Интересно, что, будучи оппонентом А. А. Зимина и, в меньшей степени, А. К. Леонтьева, тот же взгляд разделял А. В. Чернов. Он полагал, что «в Судебнике не говорится о приказах, как учреждениях, а имеются в виду должностные лица государственного управления, выполнявшие личные приказы-поручения».[133]

Л. В. Черепнин исходил из положения о том, что рассматривать нормы Судебника 1497 г., в том числе ст. 2, следует лишь в той мере, в какой им соответствуют сохранившиеся актовые источники. Все многообразие правовых актов позволяет, как считал Л. В. Черепнин, сделать следующие выводы: в ст. 1 конституируется суд бояр, боярской коллегии как последней инстанции.[134] В качестве примера практической реализации нормы ст. 1 исследователь привел правую грамоту, данную архимандриту Симонова монастыря Феогносту (1494—1499 гг.).[135] Между тем, текст акта не дает возможностей для такого вывода прежде всего потому, что отсутствует «боярская коллегия» и нет данных, указывающих на то, что судья здесь выступает в качестве последней инстанции.[136] Судьей в акте указан боярин князь И. Ю. Патрикеев; на суде присутствовали дьяк великого князя Василий Долматов, а также В. Ф. Безобразов и тиун великого князя Г. Ушаков.

Положение ст. 2 «а которому непригоже, и то сказати великому князю» Л. В. Черепнин трактует как указание на необходимость «доклада» боярской коллегии великому князю. В качестве примера приведена правая грамота, выданная архимандриту Симонова монастыря Зосиме (1485—1490 гг.).[137] Грамота дана боярином князем И. Ю. Патрикеевым с «доклада» великому князю; на суде, помимо лиц, указанных выше в правой грамоте архимандриту

[39]

Феогносту, присутствовал Скряба Морозов. Если в предыдущем случае положение Л. В. Черепнина не могло быть выведено из аргумента, который должен его подтверждать, то здесь иная ситуация. Исследователь объясняет фразу ст. 2, в которой объем высказывания настолько мал, что разброс возможных объяснений намного больше, нежели предложенное Л. В. Черепниным: эту же фразу можно трактовать как указание на то, что боярин не упра-вомочен рассматривать то дело, с которым к нему обратились, о чем он и обязан доложить великому князю.

Наконец, необходимость «послати («жалобника к тому». — К. П.), которому которые люди приказаны ведати», отмеченную в ст. 2, Л. В. Черепнин предлагал рассматривать как решение дела специально назначенным судьей с «докладом». В своем конкретном воплощении, как полагал ученый, это положение следует видеть в правой грамоте, данной архимандриту все того же Симонова монастыря Феогносту (1494 г.).[138] Истец «бил челом» великому князю, который указал боярину князю И. Ю. Патрикееву дать судьей В. Ф. Безобразова. «Доклад» последнего был сделан И. Ю. Патрикееву. Фраза ст. 2 сама по себе мало соответствует тем выводам, которые сделал Л. В. Черепнин, и содержанию указанного акта.[139] К тому же, учитывая контекст, т. е. правовую норму в целом, следует видеть в ст. 2 возможность выбора, предоставляемого судье, которому «непригоже управити» жалобника: либо сказать об этом великому князю, либо отправить к тому судье, которому жалобник «приказан». В примере Л. В. Черепнина И. Ю. Патрикеев, не говоря уже о В. Ф. Безобразове, лишен выбора; его действия состоят лишь в назначении по приказу великого князя судьи. Таким образом, использование историком текста ст. 2 представляется не корректным[140]. Вряд ли можно охарак-

[40]

теризовать иначе анализ статьи путем трактовки ее отдельных частей вне зависимости от содержания в целом. Кроме того, раз аргументы Л. В. Черепнина не дают оснований говорить о суде боярской коллегии, значит в ст. 2, как ее понимал исследователь, нельзя видеть новеллу законодательства, т. к. институт доклада и практика назначения специальных судей были известны еще до Судебника 1497 г. Следовательно, ни утверждение о тенденции к централизации суда, ни тезис об отсутствии в ст. 2 указания на оформление приказного управления нельзя считать доказанными. Не являясь противником всех положений Л. В. Черепнина, мы указали лишь на то, что они в равной степени не доказаны.

Следует признать, что попытку «идти от источника», предпринятую Л. В. Черепниным, нельзя считать удачной. Причин этому несколько. Во-первых, априорные соображения позволили ученому увидеть в актах то, что в той или иной мере их подтверждало. Во-вторых, Л. В. Черепнин упустил из внимания тот факт, что совокупность сохранившихся правовых актов, являющихся результатом деятельности судов, не может считаться репрезентативной: их количество крайне незначительно[141]. Помимо этого, большинство актов посвящено земельной собственности, то есть имеют объектом спора недвижимость и права на нее. В подавляющем большинстве документов одной из сторон, в качестве истца или ответчика, выступают духовные феодалы, что в конечном итоге предопределило сохранность документов.[142] Однако в любом обществе земельные правоотношения не являются доминирующими, а судебные документы, их регулирующие, не могут определять характер фонда судебных актов в целом.

Не менее важным обстоятельством, на которое Л. В. Черепнин не обратил должного внимания, является характер самой правовой нормы, заключенной в ст. 2. Норма адресована правоприменителю

[41]

(судье) и носит регулятивный характер, указывая на варианты действий судьи в том случае, если по той или иной причине он не может принять иск к производству. Это означает, что не может существовать такого документа, на основании которого можно было бы проиллюстрировать действие нормы статьи 2, так как любой судебный акт есть материальное выражение деятельности суда, например, в форме искового производства. Таким образом, следует «идти от источника» иного, нежели акты, — от текста ст. 2.

Гипотеза нормы в ст. 2 указывает на то, что «жалобник» обращается в судебную инстанцию. Первой судебной инстанцией во второй половине XV в. были кормленщик и его тиун.[143] Кормленщик осуществлял свою власть на определенной территории. Если кормленщик обладал правом боярского суда, то его административно-судебные полномочия распространялись на все категории дел и, таким образом, по любым делам его суд был первой и последней инстанцией.[144] Однако если вынесение решения по делу вызывало какие-либо затруднения, то кормленщик мог обратиться с «докладом» к великому князю, либо уполномоченному им лицу («боярину введеному», «человеку старейшему»). Если кормленщик не обладал правом боярского суда, то некоторые категории дел он был обязан «доложить» (статьи 20 и 43 Судебника 1497 г.). Между тем «доклад» не исключал кормленщика из разбора самого дела: он должен был провести следствие, рассмотреть дело по существу и составить судный список. Лицо, которому «доложено» дело, указывает судье, как решить дело, и прикладывает печать; решает дело судья. Таким образом, даже на стадии вынесения решения судья-кормленщик формально не отстранялся от суда.[145] Как справедливо указывал Ф. М. Дмитриев, «доклад» есть «продолжение суда».[146] Итак, предположим, что «жалобщик», указанный в гипотезе статьи 2 обращается к боярину-кормленщи-

[42]

ку как к судье первой инстанции. Именно так считал, например, А. Д. Градовский[147].Тогда возникает парадоксальная ситуация. Кормленщик, обладающий всей полнотой власти на определенной территории, не может «управити» некоторых людей, они ему не подвластны. Между тем, нам известно, что в XV в. кормленщик мог отсылать дела только в порядке «доклада». С. В. Юшков на этом основании утверждал, что статья 2 является примером крупнейшей новации законодательства[148]. Итак, если считать, что под боярином в Судебнике подразумевается боярин-кормленщик, то, согласно ст. 2, следует говорить о появлении категории населения, неподсудной кормленщику. Это же означает ограничение прав кормленщика и появление специальных должностных лиц, которым это население подсудно.

Есть все основания сомневаться в том, что в ст. 1 и 2 говорится о суде кормленщика. И. Д. Беляев, В. Н. Латкин, А. Е. Пресняков, А. Г. Поляк, Ю. Г. Алексеев видят в их нормах конституирование «боярского суда», более высокой инстанции, нежели суд кормленщика[149]. Но это не суд боярской коллегии[150], как считал Л. В. Черепнин, а суд боярина. А. Е. Пресняков утверждал, что «боярство» само по себе предполагало обладание правом боярского суда[151].

[43]

Данному утверждению противоречит положение ст. 18 Судебника 1497 г., где говорится о боярине, «за которым боярином кормление с судом боярским». Л. В. Черепнин не считал данную статью дефектной.[152] Однако, думается, что он в данном случае не прав. Так, согласно ст. 40, 38 и др., боярин по своим полномочиям ставится в один ряд с кормленщиком с правом боярского суда. Статья 40 уравнивает размер пошлины за правую грамоту, которую получает боярин и кормленщик с правом боярского суда. Статья 38 устанавливает порядок суда, осуществляемого боярином или кормленщиком с судом боярским. Но, согласно ст. 43, кормленщик без права боярского суда в определенных здесь случаях приравнивается к боярскому тиуну. Следовательно, боярин не может не обладать правом боярского суда, т. к. в противном случае, по оговоренным в ст. 43 обстоятельствам, он будет приравнен к боярскому тиуну. Более того, в статьях 16 и 24 указываются те лица, которые прикладывают печати к докладным спискам: великий князь, дети великого князя, бояре. Здесь бояре выступают той инстанцией, которой должны «доложить» дела кормленщики с правом боярского суда или без него. Таким образом, статью 18 следует считать дефектной, тем более что она во всем, за исключением термина «боярин», близка к тексту статьи 42.

А. А. Зимин писал, что бояре при «докладе» выступают лишь как «доверенные лица великого князя».[153] Именно такой взгляд на бояр лежит в основе рассуждений исследователя о нормах статей Судебника и его концепции образования приказного строя в России. Такая точка зрения возможна. Однако при этом уровне обобщения мы никогда не увидим приказного строя в России вообще: великий князь (царь) доверяет свои полномочия боярину-судье, тот, в свою очередь, часть из них — дьяку, а последний, частично, — подьячему. Бояр следует считать «доверенными лицами великого князя» в той же степени, как и великого князя доверенным лицом народа. Уделяя большое внимание процессу передачи, до-верения, делегирования полномочий, А. А. Зимин совершенно не обращает внимания на то, что в целом ряде случаев делегирован-

[44]

ные полномочия меняют свою суть, юридически закрепляются в виде прав и обязанностей по должности. Причина этого состоит в том, что исследователь не определяет содержание термина «доверенное лицо». Между тем «доверенное лицо великого князя» всегда только физическое лицо, конкретный человек. Полномочия, доверенные ему для исполнения, есть его прерогатива, независимо от того, пожизненная она или нет. Это всегда только лишь казус, разовый случай. Также писал А. К. Леонтьев: при «личном приказе-поручении» полномочия лица «определялись в каждом конкретном случае»[154]. Н. Н. Дебольский отмечал: «поручение великого князя отличает то, что доверенные лица «действовали вполне согласно усмотрениям князя», ведомство — только «на основании уставов и законоположений»[155]. В упоминаемой выше ст. 16 Судебника 1497 г. конституируется положение бояр как должности, инстанции, которой кормленщики делают «доклад». Это яркий пример законодательного закрепления полномочий бояр безотносительно лиц, ими являющихся. Кто же тогда был «доверенным лицом великого князя»? Видимо, правы В. И. Сергеевич[156], М. А. Дьяконов[157], В. Б. Кобрин[158] и другие специалисты, считавшие «бояр введеных» институтом личных представителей великого князя в судебной сфере, осуществлявших, как выразился В. И. Сергеевич, «суд великого князя». Причем этот институт сохранялся в XVI в. и, как полагал И. И. Вернер, даже в XVII в.[159] Так, в тексте подтверждений 1551 г. к ряду актов начала XVI в. повторяется формула «ино их сужу яз, царь и великий

[45]

князь, или мой боярин введеный».[160] Здесь следует отметить, что в средневековом, традиционном обществе форма всегда консервативна, реальная жизнь вносит изменения в рамках заданной «стариной» формы. Думается, что в середине XVI в. в качестве «боярина введеного» выступало уже должностное лицо.

Итак, в ст. 2 жалобщик обращается в суд боярина. Об этой инстанции можно сказать следующее: во-первых, суд боярина — центральный суд; во-вторых, суд боярина выступает в ст. 2 как суд первой инстанции; в-третьих, суд боярина обладает определенной компетенцией по подсудности; в-четвертых, следует говорить о нескольких судах бояр, независимых друг от друга в административно-иерархическом отношении, но обязанных координировать свои действия (отослать лицо к тому, кому оно подсудно). Наконец, суду боярина наместники и волостели должны «докладывать» дела.[161]

Важным представляется вопрос о том, что устанавливается в ст. 2: подсудность или подведомственность суда боярина. Следует ли здесь говорить о разграничении компетенции судов бояр в зависимости от характера дел (подведомственность), или же речь должна идти о подсудности конкретной категории населения вне зависимости от существа жалоб? Указаний на этот счет текст Судебника не содержит, а в литературе высказаны различные мнения. В ст. 2 говорится об изъятии из судебной власти наместника лиц — таково мнение К. А. Неволина и И. И. Вернера.[162] И. Е. Андреевский не счел возможным высказаться однозначно.[163] В. О. Ключевский полагал, что «люди» ст. 2 — это «дела, которые ему (судье. — К. П.) приказано ведать, свое ведомство».[164] Сходное мнение высказал А. Г. Поляк: в ст. 2 говорится о «категории дел,

[46]

для решения которых он (судья. — К. П.) имел указания в законе или судебной практике»[165].Представляется, что в данном вопросе важным является замечание Н. Н. Дебольского о том, что исторически изначальное разграничение компетенции — территориальное, и лишь позже — «по существу дел»[166]. «Территориальное» здесь — различение по лицам, субъектам права. Судебные полномочия, как впрочем и любые другие, на определенной территории существуют лишь тогда, когда на этой территории проживают субъекты права. Власть наместников над определенной территорией в своей основе, имплицитно уже содержит различение судебных полномочий по лицам, которые проживают на той или иной территории. Различение по субъектам права исторически первичное, более древнее нежели различение по объектам права[167]. Более того, для средневекового общества характерно особое внимание именно к субъектам права. Одно и то же слово или действие, выраженное или совершенное разными людьми по своему социальному, точнее сословному, положению приобретало различный характер и даже разную семантическую нагрузку. Именно от того, какое место занимает в обществе истец или ответчик, во многом зависел характер правоотношений, степень общественной опасности правонарушений и, соответственно, ответственность[168].

Особое внимание к субъекту права — важная и существенная черта средневекового права вообще, как в России, так и в других странах, показатель сословного характера общества. Вот почему, думается, правы К. А. Неволин и И. И. Вернер, предлагая понимать формулировку ст. 2 («люди») буквально: суд отдельного боярина компетентен во всех вопросах в зависимости от принадлежности жалобщика к той или иной категории населения.

[47]

Отмеченное обстоятельство представляется существенным. Великий князь может поручать («приказывать») рассматривать дела определенного характера как постоянно, так и по мере необходимости, в зависимости от их появления. Но подсудность населения всегда означает наличие постоянного должностного лица или ведомства, деятельность которого закреплена в праве.

Выше везде говорилось о суде, судебных полномочиях. Но в ст. 2 использован термин «управити». К. Д. Кавелин и В. И. Сергеевич писали о том, что «судить» и означает «управлять».[169] Вместе с тем нельзя согласиться с логикой рассуждений К. Д. Кавелина, считавшего, что государство в лице великого князя передавало суд и отрасли управления воеводам и наместникам, а «отсюдараз-вилось правило»: судить значит управлять.[170] В связи с этим стоит заметить, что «ошибка большинства буржуазных историков-юристов XIX в., как справедливо пишет Ю. Г. Алексеев, — заключалась в том, что единственно возможной системой юридического мышления они считали ту, которой придерживались сами. Между тем, система юридического мышления и приемы кодификации — категории исторические».[171] Однако и К. Д. Кавелин и В. И. Сергеевич правы в том, что для средневекового человека слово «управлять» имело широкое значение, включая в себя значение слова «судить». Ю. В. Готье писал о том, что слияние административной и судебной власти есть характерная черта допетровского права.[172] Для людей XVII в. волевое административное решение царя или великого князя было ничуть не хуже (если не лучше) судебного состязательного процесса. Это обстоятельство характеризует особенности средневекового мировоззрения и означает нерасчлененность административно-правовых, граждан-

[48]

ско-правовых, а подчас и уголовно-правовых отношении — то деление, которое станет известно и будет разрабатываться правовыми доктринами «Нового времени». Этим объясняется тот факт, что руководители приказов назывались судьями, а все приказы, конечно в разной степени, обладали судебной компетенцией. Если не говорить о специализированных судных приказах, то эти судебные полномочия, как заметил еще К. Троцина, распространялись на «людей, состоящих по роду дел под его (приказа. — К. П.) управлением».[173]

Нормы Судебника 1497 г., сохранившиеся акты, делопроизводственные материалы конца XV в. — все это позволяет говорить о существовании в конце XV в. по крайней мере двух постоянных ведомств центрального государственного управления. То, что эти ведомства были наделены судебными полномочиями, дает возможность охарактеризовать их как учреждения приказного типа. По всей видимости, появление первых приказов было вызвано распоряжениями монарха, Ивана III. В равной мере это относится и к дальнейшей эволюции приказного строя управления.[174] Конкретно-исторические события, присоединение к Московскому государству ранее независимых Новгородской, Псковской, Тверской, Ярославской земель привели к необходимости перестройки существующей системы управления.

Итак, сохранившиеся источники истории права дают основания говорить о формировании первых приказов в конце XV в. На это указывают анализ норм Судебника 1497 г., изучение сохранившихся судебных актов той эпохи, наблюдения над текстами летописей и дошедшей до нас делопроизводственной документации. Основная причина появления новых органов государственной власти и трансформации старой системы управления заключалась в изменении условий общественной и государственной жизни, произошедшем в последней четверти XV в. в связи с созданием единого Русского государства.[175] Необходимость эффективного управления повлекла за собой изменения в структуре органов го-

[49]

сударственного управления. Указанные изменения не были итогом целенаправленной политики по реформированию механизма государства. Новые ведомства возникали по мере необходимости и в формах наиболее целесообразных в конкретных исторических условиях. В условиях партикуляризма как характерной черты средневекового права это не обязательно означало унификацию органов и принципов управления. Указанное обстоятельство объясняет относительно длительный процесс формирования приказов как системы центрального управления на протяжении более чем полувека: с появления первых приказов в конце XV в. до административных преобразований 50-х гг. XVI в.

• Размещено: 07.11.2011
• Автор: Петров К.В. (1petrov_kv@mail.ru)
• Размер: 131.54 Kb
• © Петров К.В.