Дневник Долли Фикельмон. Отрывки (1836-1837)

1836 год

За минувшие 12 месяцев не написала ни строчки. Почему? Сама не знаю. Но почти все время была больна: воспаление легких, летом на Островах — ревматизм головы. Я начала курс лечения Карлсбадской водой, но была вынуждена прервать его из-за краснухи, которой я заразилась от Элизалекс; возвратилась в город почти выздоровевшей, но снова — крапивная лихорадка и прочие легкие недуги. Так в болезнях и прошел этот год, но отнюдь не могу считать его самым худшим в моей жизни. Скорее наоборот, я болела, но те, кого я люблю, не причиняли мне беспокойства, заботились обо мне, окружали любовью и нежностью. Я предавалась размышлениям значительно больше, чем когда, будучи здоровой, кружилась в свете; если я и была вынуждена по нездоровью отказаться от своих светских обязанностей, то могу сказать, что этот год болезней был периодом безмятежности и внутреннего спокойствия, слишком дорогим, чтобы я не предпочла его многим другим годам! Maman, моя верная, моя бесценная сиделка, чувствует себя хорошо. Фикельмон тоже, Элизалекс процветает, красивая, грациозная, ее сердце раскрывается, ее ум развивается, и я безмерно благодарна за это Богу!

1837 год

Год начался тревогами за Элизалекс, заразившуюся гриппом. Болезнь, вернее, эпидемия свирепствовала повсеместно. Элизалекс болела две недели, затем слегла и я. Однако пришлось встать с постели ради нашего бала, на который мы пригласили 500 человек, очень успешного. Двор отсутствовал, но пожаловал принц Карл, брат Императрицы, принц незначительный и порою неприличный: 36-летний, разыгрывал из себя мальчишку, танцевал как сумасшедший, разговаривал только с юными девицами и младшими лейтенантами, волочился шокирующим образом за юной Раух, красивой, семнадцатилетней особой, с серьезным лицом, стройным станом и сдержанными манерами. Императрицу мучает кашель, из-за этого приостановлены, или, по крайней мере, сокращены масленичные увеселения; впрочем, общество, более чем когда-либо, охвачено танцевальным безумием!

29 января 18376

Сегодня Россия потеряла своего дорогого поэта, горячо любимого Пушкина, этот прекрасный талант, полный гениальности и силы! И какая печальная и горестная катастрофа заставила угаснуть этот прекрасный сияющий светоч, которому, казалось, было предназначено все сильнее и сильнее озарять все вокруг и у которого, как представлялось, впереди еще долгие годы!

Александр Пушкин, вопреки мнению всех своих друзей, пять лет назад женился на Натали Гончаровой, совсем юной, без состояния и восхитительно красивой. С очень поэтической внешностью, но заурядным умом и характером, она с самого начала заняла в свете место, подобающее такой бесспорной красавице. Многие несли к ее ногам дань своего поклонения, но она любила мужа и казалась счастливой в своей семейной жизни. Она развлекалась искренне и без кокетства, пока один француз по имени Дантес, офицер-кавалергард, усыновленный Геккереном, голландским министром, не начал за ней ухаживать; он был влюблен в нее в течение года, как это позволительно всякому молодому человеку, живо восхищаясь ею, но ведя себя тактично и не посещая их дом; однако беспрестанно виделся с ней в свете, и вскоре в тесном дружеском кругу стал более открыто проявлять свою любовь. Одна из сестер мадам Пушкиной имела несчастье страстно увлечься им, и, быть может, безрассудство сердца заставило ее забыть о том, какие последствия это может иметь для ее сестры; сия молодая особа постоянно искала повода для встреч с Дантесом. Наконец, все мы видели, как приближается и нарастает эта зловещая буря! Тщеславие ли мадам Пушкиной было польщено и возбуждено или же Дантес действительно взволновал и смутил ее сердце, но так случилось, что она совершенно была не в силах ни отвечать на проявления этой необузданной любви, ни пресекать их. Вскоре Дантес, забывая всякую деликатность благоразумного человека, нарушая светские приличия, стал выказывать ей на глазах всего общества знаки восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине.

При этом казалось, что она страдает и трепещет под его взглядами, но она явно потеряла всякую способность обуздать этого мужчину, а он был исполнен решительности довести ее до крайности. Пушкин совершал тогда большую ошибку, предоставляя своей молодой и слишком красивой жене выезжать в свет без него. Его доверие к ней было безграничным, тем более что она давала ему во всем отчет и пересказывала слова Дантеса — большая, ужасная неосторожность! Семейное счастье уже начало рушиться, когда чья-то гнусная рука направила супругу анонимные письма, оскорбительные и ужасные, в которых ему сообщались все злосчастные слухи, а имена его жены и Дантеса были соединены с самой ядовитой, самой жестокой иронией! Пушкин, уязвленный до глубины сердца, понял, что как бы он ни был уверен и убежден в невинности своей жены, она остается виновной в глазах общества, особенно того общества, которому его имя дорого и драгоценно. Большой свет видел и мог считать, что поведение самого Дантеса являлось верным доказательством невиновности мадам Пушкиной, но десяток других петербургских кругов, более значительных в его глазах, потому что там были его друзья, его сотрудники и, наконец, его читатели, считали ее виновной и забросали ее каменьями.

Он написал Дантесу, требуя объяснения его оскорбительного поведения. Суть ответа, который он получил, состояла в том, что он, так же как и остальные, заблуждается и что все благорасположение Дантеса адресовано только мадемуазель Гончаровой, свояченице Пушкина! Сам Геккерен приехал просить ее руки для своего приемного сына. Молодая особа сразу же приняла это предложение, и Пушкину нечего было более сказать, но он решительно заявил, что никогда не будет принимать у себя в доме мужа своей свояченицы. Общество с удивлением и недоверием восприняло это неожиданное сватовство. Сразу же стали заключаться пари, что брак не состоится и что это не более как уловка. Однако Пушкин казался очень довольным и удовлетворенным. Он всюду вывозил свою жену — на балы, в театр, ко Двору, и теперь бедная жена находилась в весьма щекотливом положении: не смея заговорить со своим будущим зятем, не смея поднять на него глаза, наблюдаемая всем обществом, она постоянно трепетала; не желая верить, что Дантес предпочел ей сестру, и по наивности или, вернее, удивительной простоте, она спорила с мужем о возможности подобной перемены в сердце того, чьей любовью она дорожила, быть может, только из тщеславия.

Пушкин не пожелал ни присутствовать на свадьбе свояченицы, ни видеть молодоженов после нее, но общие друзья, крайне неблагоразумные, надеясь привести их к примирению или, по крайней мере, к сближению, почти ежедневно сводили их вместе. Вскоре Дантес, хотя и женатый, возобновил прежние замашки, прежние преследования. Наконец, на одном балу он так скомпрометировал мадам Пушкину своими взглядами и двусмысленными речами, что все ужаснулись, и тогда Пушкин принял окончательное решение. Чаша переполнилась, теперь уже не было никакой возможности предотвратить несчастье! На следующий день он написал Геккерену-отцу, обвиняя его в сообщничестве, и в весьма оскорбительных выражениях вызвал его на дуэль. Ответил ему Дантес, приняв на себя вызов за своего приемного отца. Именно этого и хотел Пушкин; в несколько часов все было улажено между ними. Д’Аршиак из французского посольства стал секундантом Дантеса, а секундантом Пушкина — его старый товарищ-соученик,  по имени Данзас. Все четверо отправились на Острова, и там, среди глубокого снега, в пять часов пополудни, состоялась их ужасная дуэль.

Дантес выстрелил первым, Пушкин, смертельно раненый и поваленный (пулей),  нашел силы прицеливаться в течение нескольких секунд и выстрелить. Он ранил Дантеса в руку, увидел, как тот зашатался, и спросил: «Он убит?» — «Нет», — ответили ему. «Ну, ничего, возобновим!». Его перевезли домой, куда он прибыл, чувствуя  себя  еще достаточно крепким. Попросил жену, которая подошла к двери, оставить его ненадолго одного. Послали за докторами. Когда они осмотрели рану, он захотел узнать, смертельна ли она. Ему ответили, что надежда выжить очень невелика. Тогда он поручил отправиться за его близкими друзьями — Жуковским, Вяземским, Тургеневым и некоторыми другими. Он написал Императору, поверяя ему жену и детей. После позволил войти своей глубоко несчастной жене, которая не хотела ни поверить в свое несчастье, ни осознать его. Он повторял ей, и  каждый раз все с большей нежностью, что считает ее чистой и невинной, что должен был отомстить за свою поруганную честь, но что он никогда не сомневался ни в ее любви, ни в ее добродетели. Когда пришел священник, он исповедался и причастился.

Император, обычно проявляющий величие и благородство, когда взывают к его сердцу, написал ему эти драгоценные строки: «Я тебя прощаю. Если не приведется нам больше свидеться на этой земле, утешь меня, умри как христианин и прими свое последнее причастие. Что касается твоей жены и детей, будь спокоен — они будут моё!». Пушкин, которого так часто обвиняли в либерализме, в революционном духе, поцеловал это письмо Императора и поручил передать ему, что умирает с сожалением, так как хотел бы жить, чтобы быть его поэтом и историком! Агония продолжалась 36 часов. В течение этих ужасных часов он ни на минуту не терял сознания. Его ум постоянно оставался ясным, светлым, спокойным. Он завел речь о дуэли только для того, чтобы получить от своего секунданта обещание не мстить за него и что он  также  запрещает своим отсутствующим шуринам драться с Дантесом! Впрочем, все, что он говорил своей жене, было ласково, нежно, утешительно. Он ни от кого ничего не желал принимать, кроме как из ее рук. Обернувшись к своим книгам, он сказал: «Прощайте, друзья!». Наконец, как бы сквозь сон, произнес слово: «Кончено!»*. Жуковский, который любил его, как отец, и все это время не отходил от него, утверждает, что в это последнее мгновение лицо Пушкина как будто озарилось каким-то новым светом, а в серьезном выражении его чела читалось словно удивление, точно он увидел нечто великое, неожиданное и сияющее! Эта совершенно поэтическая мысль достойна чистой, невинной, глубоко благочестивой и ясной души Жуковского. Бедную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое, казалось, неминуемо увлекало ее мрачное и глубокое отчаяние. Император был великолепен во всем, что он сделал для этой несчастной семьи!

Дантес, после продолжительного судебного процесса, был разжалован в солдаты и выслан за границу; его приемный отец, которого общественное мнение осыпало упреками и бранью, попросил отозвать его и покинул Россию, вероятно, навсегда.

Какая женщина осмелилась бы осудить мадам Пушкину? Ни одна! Поскольку все мы, в большей или меньшей степени, находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались, любили нас; все мы часто бываем неблагоразумны и играем с сердцем в эту страшную и непредсказуемую игру!  Эта зловещая история,  что зародилась среди нас, подобно стольким другим кокетствам, и на наших глазах углублялась, становилась все серьезней, мрачней и плачевней, могла бы послужить обществу большим, поучительным уроком несчастий, к которым могут привести непоследовательность, легкомыслие, светские толки и неблагоразумие друзей. Но сколько тех, кто воспользуется этим уроком?! Напротив — никогда еще петербургский свет не был так кокетлив, легкомыслен и так безрассуден в салонах, как этой зимой!

———————————

Печальной была зима этого 1837 года, которая лишила нас Пушкина, сердечного друга Maman, а потом и моего, Ришара Актона, друга, брата моей юности, моей счастливой и прекрасной неаполитанской юности! Он умер в Париже от осложнений после гриппа, оставив молодую и красивую жену, двухлетнего сына и несчастную, безутешную мать3 Он был Провидением для своей многочисленной семьи и для всех своих друзей. Благородное и большое сердце, характер рыцарский и благородный, способный на редкую и бесценную дружбу, что встречается лишь по особому Божьему благоволению! Его место в моем сердце останется праздным, как и место Адель! Это страницы из книги моей жизни, которые перевернуты навсегда!

Сентябрь 1837

Я возвратилась в город 11 сентября, проведя «инвалидное» лето на Островах! Элизалекс приняла первое причастие 5 июня, и в тот же день мы переехали на Строгановскую дачу. В тот самый день я и заболела; возвратился ревматизм головы в форме мучительного тика. Весь июнь я провела у себя в комнате, едва могла говорить, почти ничего не ела, виделась только с Тизенгаузенами, Maman, малышкой и Паскали. В течение июля и августа провела двойной курс в лечебнице искусственных минеральных вод — принимала ванны и пила воду. И  смогла возобновить встречи с маленьким кружком приятелей по вечерам у меня и посещать театр. Фикельмон уехал в Вознесенск 3 августа, и разлука эта была тяжелой для меня. Я осталась со своей верной сиделкой Maman. После отъезда Катрин, сопровождавшей Императрицу,   мы остались совсем одни. Наша жизнь текла тихо и спокойно, и все еще остается таковой. Много прогулок пешком, вечером спектакль или немного гостей; часто графиня Нессельроде и Элен Хрептович;  де Барант, Монтессюи, к которому мы сумели привязаться и который на днях уехал, к нашему большому сожалению. Трое из близких друзей покинули нас: Ленский, получивший хорошее место в Варшаве, Медженис, который возвратился в Лондон, и Монтессюи, назначенный в Лиссабон. Наше посольство тоже сменило физиономию, или, точнее, сейчас в нем осталась только физиономия Кайзерфельда; Миарт отправился путешествовать, а Келлер теперь в Берлине.

Мы  сожалеем об обоих, но особенно о Миарте — добром и отличном юноше, беззлобном и скромном. Де Барант — очарователен в узком кружке, всегда в ровном настроении, кроткий, мудрый в своих суждениях, сердечный и, прежде всего, почтенный человек. Его разговоры увлекательны, содержательны, у него красивые и добрые дети, его жена — любезная особа, хотя ей далеко до супруга, но он очень любит ее.

Фикельмон возвратился из своей продолжительной поездки 8-го октября, и с того счастливого момента моя душа спокойна, но тело нездорово. Тик возобновился с еще большей силой. Несмотря на это, я смогла отпраздновать именины Фикельмона — день Св. Шарля. Элизалекс со своими подружками Бабо Сонцо, Мари Крюднер и Жени Сенявиной сыграла в небольшой пьесе мадам Кампе «Попугай». Маленькая комедия имела большой успех. Девочки были прехорошенькими, умненькими, в прелестных костюмах, а их маленький балет в конце представлял верх грациозности. Зрителями были только члены нашего семейства, родители детей, а также — Скарятины, де Барант — в качестве друга нашей семьи  и супруги Гогенлоэ, которые пожелали присутствовать. В тот же вечер мои невралгические боли возобновились с такой силой, что, возвратившись к себе в комнату, я слегла и не выходила из нее целых пять недель. Ужасные страдания сделали меня нервной и грустной, между тем как у меня есть всё, чтобы быть счастливой, Слава Богу.

21 декабря. Мне значительно лучше, так что  уже могу встречаться у себя с несколькими приятелями, ненадолго выходить по утрам и посещать театр, где нас радует божественная Тальони. Этот эпитет вполне уместен, она действительно божественная, какой должна всегда быть совершенная красота, или, вернее, всякий образ совершенства, в каком бы жанре он не проявлялся. Ее танец не похож ни на что, он — воплощенная грация, нечто эфирное, бесплотное, и, наверное, нужно бы употребить иное слово вместо «танца», чтобы дать верное представление о нем. 12-го этого месяца Двор возвратился из путешествия. Император после пребывания в Тифлисе, в Мингрелии и Имеретии стал еще красивее, великолепнее прежнего. Императрица немного отдохнула в Крыму, но возвратилась с кашлем, и состояние ее здоровья вызывает беспокойство. Император навестил меня 16-го. Я нашла в нем, как обычно в таких случаях, восхитительную естественность, доброту  и простоту  манер. Он таков всегда, когда встречаешься с ним в обстановке, не требующей этикета и церемониала. Огромное очарование таят в себе удивительные контрасты этого великого характера! Сей благородной натуре в красивой оболочке, при всем ее величии, присуща некая простота, что импонирует и что приятно наблюдать! В тот день он был очень спокойным и не подозревал о катастрофе, которая назавтра объяла ужасом и привела в оцепенение весь город.

В пятницу, 17 декабря, Двор был в Большом театре, где танцевала Тальони, когда пламя охватило Зимний дворец. Вначале никто не выражал опасения, что это может привести к серьезным последствиям, оттого ли, что огонь долго тлел, либо вследствие проявленной небрежности ―  полагались на очень надежные, как считалось, меры безопасности; но достаточно было всего двух часов, чтобы опасность стала реальной. Императорская семья была вынуждена оставить Дворец. Императрица, вместе с моей, дежурившей в тот день, сестрой уехав со спектакля,  сама стала упаковывать свои самые дорогие вещи и документы. Она оставалась, насколько было возможно, в своих покоях, которые так любила! И покинула их с большой мукой! Пока огонь, который  не могли, как ни пытались, остановить, перекидывался из залы в залу и распространялся через крышу,  сумели вынести всю императорскую мебель. Двенадцати часов оказалось достаточно, чтобы уничтожить  этот великолепный, роскошный Зимний дворец! Эрмитаж был спасен благодаря хладнокровию Императора, приказавшего заложить кирпичами проёмы всех сообщающихся с ним помещений. Невозможно описать впечатление от зрелища этого ужасного пожара! Столько бесценных памятных предметов, столько прекрасных вещей поглотил огонь, и никакие соединенные воедино человеческие силы не смогли противостоять ему! Народ, для которого царская обитель — святыня, взирал на пожар с глубокой скорбью и в гробовом молчании. Но у иностранцев его зрелище вызывало большое любопытство и странный интерес. На следующий день Купеческая управа обратилась к Императору с просьбой принять от нее известную сумму на восстановление Дворца. Браницкий предложил для той же цели один миллион. Эти дарения не были приняты, но сам жест, по крайней мере, доставил Императору радость. Вчера видела Императрицу. Она больна, слаба, и состояние ее внушает тревогу. Но с жизнью этого ангела связано счастье стольких людей, что, наверное, тысячи голосов взметнутся к Небесам с мольбой сохранить ее!