Бебихов В.А. Жизнь в войну и после

Уплотнение

Нас – меня  (год рождения 1934), мою мать и тётю Любу уплотнили в первую же осень Великой Отечественной войны, вселив в одну из двух комнат  беженцев: молодую литовку с маленькой девочкой.

Мать с тётей оставили им нашу буржуйку.  Пытались помогать ей. Иногда присматривали за малышкой. Этому мешали её холодность и высокомерие и брезгливость  по отношению к русским.

Незадолго до возвращения на родину она подала на приютивших её в суд и выиграла дело – пришлось заплатить денежную компенсацию. Причину  я не знаю. Помню удивление и недоумение моей матери:  Мы к ним – всей душой, а она!

Буржуйка

Окна завешивались для светомаскировки, летом чёрной бумагой, а зимой и шерстяными одеялами – для  сбережения тепла.

Нельзя было раздобыть столько дров, чтобы можно было топить  печь. Поэтому посередине комнаты, как у всех, стояла буржуйка – изобретение Гражданской войны.

Это железная бочка с дверцой, стоящая на железном листе, на кирпичах, с трубой, выведенной в форточку, заделанную фанерой.

Когда буржуйка топилась, быстро становилось теплее, но только пока она горит.

Как топливо использовалось всё, что удавалось достать от остатков заборов до мебели. Книгами мы не топили, картон и газеты использовали.

 Тёмным вечером в мороз я и моя мать с детскими санками и двуручной пилой пошли за купленным ею раньше толстым бревном. Как подошли к далёкому забору, навстречу нам – мама с девочкой за тем  же бревном. После  примирения мамы бревно распилили пополам.

 Дрова хранили в прихожей, если было, что хранить. Иначе бы их не стало.

Из-за отсутствия мыла и невозможности регулярно мыться приходилось бороться со вшами. В связи с этим мальчиков стригли наголо (за рубль в парикмахерской или бесплатно, но принудительно  в школе).

В нашей семье бывали только «пришлые» вши. При их появлении складки одежды проглаживались раскалённым огромным тяжёлым угольным утюгом.

Зимой, зимы были морозными, для утепления под одежду и в обувь подсовывались газеты.

Миндалины

Морозной военной зимой 1942-43 гг. меня, первоклассника, положили в 1ДГБ для удаления миндалин.

Как тогда полагалось, меня вымыли в ванне под душем и после этого одели в казённое. Данные мне майка, трусы и пижамный костюм были огромные и с меня постоянно сваливались.

Горячей воды не было, и меня мыли холодной водой, и голову. И растёрли – до приятного тепла – огромным махровым полотенцем. Но я всё же заболел ангиной и несколько дней валялся на кровати.

Напротив лежала девочка. И палаты, и коридоры, были забиты. Делений на мальчишечьи  и девчоночьи палаты не было.

Мою мать ко мне не пустили (большой уже), но зато ей впопыхах сказали из маленького фанерного окошка в двери: Температура 39, 7, весел и бегает.

Все больные, и я, как мне стало лучше, помогали персоналу. Рассевшись вокруг горящей печи, мы из старых бинтов   плели верёвки. Из трёх бинтов, привязанных к холодной трубе центрального отопления,  получалась  одна верёвка. И готовили листы простой бумаги – проводили на них по линейкам горизонтальные линии.

 В операционной меня посадили в кресло и прикрыли грудь клеёнкой:  – Открой рот и не закрывай! –

«Чик» и ещё раз «чик». Я спросил: – А когда вырезать  –

 – Всё, слезай. –

Продкарточка

В ВОВ мой двоюродный брат Андрей, родился в 1927 г., имел рабочую продовольственную карточку, так как, учась в ФЗУ, работал на заводе. На неё было положено гораздо больше продуктов (в начале войны хлеба грамм  800 в день), чем на карточку служащего (бухгалтер, как моя мать) и, тем более, на карточку иждивенца (ребёнок, как я, хлеба  грамм 300).

На  центральной части карточки – Ф.И.О., красными чернилами для исключения подделки. Кругом – отрезные талоны. На хлеб талоны ежедневные. На другое – один или несколько талонов.

Продавщица отрезает и прячет талон и после этого выдаёт, например, крупу.

Перечни продуктов и нормы отпуска тают. Талоны пропадают при не завозе продукта.

При завозе на двери магазина приделывается кнопками рукописное объявление или пишется  мелом.

Выстраиваются длиннущие очереди – часто с переходом на следующий день.

И мне приходилось в них долго стоять, я помню темноту в мороз, цепляясь варежками за стоящую впереди. Мать или тётя обязательно поспевали до моего входа в магазин. Чтобы не втёрлись передо мной в очередь и не выкинули меня из неё. И чтобы не обманули в магазине.

 Для возможности на время уйти из очереди на ладони чернильным карандашом, чтобы не стёрся, ставился порядковый номер.

Мы, “бедные, но честные”, не могли покупать на базаре. Моя будущая тёща (тесть, как сердечник, остался дома, и семья жила сравнительно хорошо) купила единственный раз задорого ржаной хлеб. Под корками оказались тряпки.

Я, только что научившийся писать, очень старательно (чтобы совсем не было видно красного!) обвел школьным пером  № 86 лиловыми чернилами из школьной чернильницы – непроливайки свои ФИО на продкарточке.

Мать как увидела, так и села. Она даже не ругалась – от ужаса месяц не получать продукты.

Картину И. Репина “Иван Грозный с сыном” (народное название – «Иван Грозный убивает сына») я уже студентом увидел в Третьяковской галерее. Передо мной сразу встали  глаза домашних времён ВОВ, похожие на  глаза картины: безумные у царя и угасающие у царевича.

“Как я люблю масло!”

Затруднения с продовольствием  были и зимой 1940-41 гг., во время Финской войны.

В прикреплённом магазине у Средного базара на каждого жителя велась большая разграфлённая картонка. Продавец вносил в неё изменения при покупке.

Во время ВОВ, в редкие выходные, моя мать с сотрудницами уходила в деревню, чтобы обменять то, что удалось взять, на съестное. Иногда обменивались взятые с её работы длинные праздничные лозунги белым  на кумаче (красной ткани).

Младший брат моего отца Борис в ВОВ остался дома. Перед концом войны Борис опозорился, но не заметил этого, а получил огромное наслаждение.

Когда он  пришёл к нам, было поставлено на стол всё, что имелось: сахарин (химия вместо сахара) к кипятку, кусочки ржаного хлеба и  маленький кусочек сливочного масла (а не маргарина) на розетке.

Моя мать сдавала кровь для раненых. Сливочное масло, никогда такого не было, вдруг оказалось в пайке донора. Оно предназначалось только мне.

Борис при общем гробовом молчании сожрал всё масло. Он  намазывал его на хлеб и клал в стакан с кипятком, приговаривая: – Как я люблю масло! –

Лыжи

. Ул. Новая кончалась оврагами за садиком Пушкина, разбитым  в конце 19-го века.

В оврагах мы катались на лыжах с самодельными креплениями. В ремень всовывается носок валенка. Его пятка стянута тугой резиной.

Одежда на лыжах в любую погоду, включая мороз: шапка-ушанка, свитер и байковые шаровары на майку и трусы, валенки на простые носки.

Все зимой носили валенки. Как правило, их после покупки подшивали, чтобы дольше носились. После войны и для шика.

Были лыжные походы по полям и рощицам через незамерзающую “ароматную” речку-ручей Парашу мимо Кузнечихи, далеко огибая  деревню Лапшиху – вонючий центр делания навоза добавлением в экскрименты соломы. Обе деревни сейчас в черте города.

До войны летом  в 3-5 часов ночи приходилось срочно закупоривать окна нашей квартиры, когда мимо нас из  Лапшихи  тащились за клячами огромные бочки с торчащими вверх длинными ручками черпаков.

Когда золотари заезжали на двор, сдвигался деревянный сарайчик с рундуками. Старший золотарь вычерпывал из ямы. Помощник, стоя на телеге, брал полный черпак и  опрокидывал его содержимое  в бочку. При неаккуратности помощника старший золотарь  пытался отчиститься и ругался.

Картошка

Горожанам во время войны и после неё давали участки в две сотки  под картофель. Спорттехникуму, где работала моя мать, – сначала на холме у Щелковского хутора. Участки по очереди сторожили.

 Мы иногда купались в озере рядом.

Картофелину мы резали, на сколько удаётся частей по числу добротных глазков. Сердцевина шла в еду, если что оставалось.

Землю – целину с большим трудом вскапывали лопатами. Сажали картошку рядами. Окучивали мотыгой. Ели вкусные и нежные маленькие цветочки ботвы.

Урожай был хороший. Осенью на двух лопате я и моя мать поднимали куст с клубнями. Старались не прозевать ни одной картофелинки.

 Мы попробовали сажать просо и горох – получилось. И выросли подсолнухи.

Я громко крикнул “Берегись!” и бросил, как копьё – комлем вперёд, стебель подсолнуха в далеко стоящего мальчика. Комель вдруг попал ему в грудь. Он упал – сердце больше не билось. После недолгой растерянности отец мальчика, военрук (учитель военного дела), сделал ему массаж сердца. Обошлось.

Года два-три наш участок был на Мочальном острове, против Кремля у противоположного берега Волги.

Пешком и на трамвае мы добирались до Канавина.  Оттуда доставляла нас до места калоша – небольшая кустарная плоскодонка. В её центре стоял остов трактора. Мотор трактора вращал винт. Спинкой была обращена к борту сплошная округлая скамейка. Через неё перелезали, чтобы влезть – вылезть.

Осенью калошу сменял финляндчик – трофейный катер: палуба со скамейками с проходом в середине и крутым трапом  в трюм под наклонной дверью. Катер втрое меньше теперешних катеров.

Урожай картошки был значительно хуже. Но добавились овощи.

Мы купались в Волге и загорали на песке. После войны на воде и у воды была почти сплошная плёнка нефти и мазута. Поэтому я плавал брассом, стараясь руками отодвинуть плёнку.

Примус

Дома мы пытались отмыться в большом тазу, нагревая воду на примусе.

Примус стоит на трёх железных ножках, изогнутых так, что на их верх можно ставить кастрюлю, чайник…  Через небольшое отверстие с помощью воронки в широкое основание примуса вливается тонкой струйкой керосин. С помощью вставленного насосика в основание поверх керосина закачивается воздух. Под его давлением керосин через вертикальный канал поднимается в горелку.

Керосин зажигается от спички. Если он горит слабо, надо подкачать воздух. Но не слишком, иначе примус взорвётся. Из-за опасности взрыва (и от плохого керосина) примус должен стоять на железном листе.

За керосином приходилось ходить мне –  с бидоном к фанерной будочке при цистерне  над Окой (начало ул. Горького). Рано утром, пока керосин не разобрали.

Столкновение

В холодную ненастную осеннюю погоду возвращаться с участка, таща картошку, пришлось в неожиданный ливневый косой дождь. Какого-либо укрытия на острове не было.

 Огородники, мокрые насквозь и замёрзшие,  забились в трюм, закрыв дверь от воды. В маленьких запотевших иллюминаторах были видны только большие захлёстывающие волны под сплошным дождём. Поплыли – после нудного ожидания.

От резкого толчка со скрежетом катер сильно накренился. Многие  попадали. Все оцепенели. Катер остановился. Несколько раз его качнуло с борта на борт. Потом он поплыл.

Рвавшихся наверх мужиков не пустили, придержав дверь сверху. Нам крикнули, что плывём в Канавино. Короткое время в иллюминаторы было видно неопределённое тёмное пятно. К окончанию пути дождь кончился, прояснилось.

В газ. “Горьковская коммуна”  сообщалось, что небольшая грузовая баржа-самоходка  от столкновения (с нами) перевернулась. К ней приплыл служебный катер, но спасти из-за непогоды никого не удалось.

Одиозное имя

В 30-ые годы немецкие специалисты помогали осваивать импортную технику. Русским младенцам часто давались имена типа Трактор, Дизель…, а также имена немецких друзей.

 В дополнение к “революционным ” именам: Владлен (Владимир Ленин), Ким (Коммунистический Интернационал молодёжи), Рем (революция Мировая), Марлен (Маркс – Ленин), Динэра (дитя новой эры), Дотнара (дочь трудового народа)…

В нашем классе был Адольф Прынов, спортсмен и хороший парень.

Вызванная войной ненависть к фашистам и к бесноватому фюреру Адольфу Гитлеру стала предлогом для старшеклассников покуражиться над малолеткой с одиозным именем да ещё с заячьей губой.  Мы в драках пытались его защищать.

По умному совету он стал откликаться только на Адика. Губу потом подправили.

Хазы и бунт

По пути в школу мне с одноклассниками   приходилось проходить по ул. Короленко и Славянской  мимо двух бандитских хаз в полуразрушенных церквях. Мы платили дань – что найдут в наших карманах – или прорывались  группой.

В моём четвёртом классе мужской школы № 19  верховодили сильные переростки, второ – третьегодники. Такие были в каждом классе из-за обязательного обучения по 7 класс.

Переростки “помогали” учителям крепить дисциплину. Во время пустого урока они ходили между боязливо притихших рядов с блестящими  чёрными железными прутьями и били ими.

После очередного удара класс взбунтовался. Кто-то притащил одеяла для тёмной. Это когда битый не знает, кому мстить. Мы остервенело били шпану, пока нас не растащили учительницы.

От нас каждый день приходилось учителям провожать хулиганьё в школу и домой. Шпану скоро куда-то дели.

Одного из отморозков  я встретил у поликлиники, куда пришёл из-за  астмы, лет в 30.  Я его   узнал, хотя он успел превратиться в немощного болящего старика от воровской жизни и отсидок в тюрьмах.

Вовка, шестёрка у шпаны, продолжал учиться. Его презирали и  над ним издевались. Я помню, как попал в него гнилой помидориной.

Грабёж

У меня были снегурки. На них я катался иногда на катке стадиона “Динамо” (за небольшую плату), а обычно   по заснеженным улицам. Тогда от снега чистили тротуары только на центральных заасфальтированных улицах.

Снегурки – коньки под валенки. В пятке валенка, лучше подшитого, продавливается углубление. Над полозом конька, загнутом вверх спереди, –  две площадки, на которые ставится нога в валенке. При этом в углубление валенка должен войти узкий выступ над задней площадкой. Верёвочная петля, прикреплённая к задней площадке, крепко держит конёк на валенке, перекрученная и закреплённая палочкой.

Я и одноклассник Шалин, пятиклассники,  пришли на каток «Динамо» в его выходной день.

Никого кроме нас нет. Со столбов громко играет радио. Темно – фонари не горят.

Мы присели на трибуны отдохнуть. Вдруг рядом оказался малец с финкой (при нажатии на выступ выскакивает узкое длинное лезвие) и велел нам: – Снимайте снегурки! –

 Мы погрозили кулаками: –  Катись отсюда! –

 – Посмотри! –

И справа, и слева стоят парни. Оба с финками. Пришлось нам смирно сидеть, пока малец не разрезал легко и быстро верёвки очень острой финкой и не забрал коньки.

Учителя

В конце войны вернулся в школу историк Николай Николаевич Балов, стал директором. На его лице был шрам от ранения.

 Он пытался воспитывать хулиганов, но, будто бы  (в это трудно поверить),  стал затаскивать их по одному в кабинет и пинать.

Был суров и не разговорчив. Но замаскировано шутил. Например, рассказывая о наступлении наших войск и показывая указкой на карте, говорил:  Наши – на (реку) Прут, а немец – на (реку) Серет.

Бывших солдат принимали в ВУЗы без экзаменов. Студенты Пединститута у нас стажировались. У молодого парня вместо правой руки был коричневый протез. Вместо строгого учительского костюма он носил водолазку и шаровары.

Окончив Пединститут, нашим классным руководителем стал уже пожилой, около 50 лет, математик Платон Андреевич Покровский, взятый на войну из глухой деревушки. Это источник его пиетета перед нами – горожанами.

 Он молчаливый. Скромный и  доброжелательный. Хитровато – простоватый. Честный и обязательный. Часто угощал нас фруктами, став владельцем отрады – садового участка.

Литературу преподавал интеллигентный  Лев Алексеевич Нелидов. Он старался смягчать формализм и бездушие учебника с его анкетными “образами литературных героев”. Заставлял нас читать, особенно стихи. Утверждал поэтому, что сам не умеет их читать.

 Он прочел нам на уроках и после них документально-художественную  повесть Б. Полевого «Повесть о настоящем человеке» о Герое Советского союза лётчике Маресьеве, потерявшем ступни ног и вернувшемся в строй.

Март 2008