1. Февраль-март 1943 г. В ожидании формирования. О начале войны и военно-политической академии

[ДНЕВНИК ПЕРВЫЙ]

Настоящая книжка подлежит пересылке жене…

//[1]

4 февраля 1943 года. Близ Тамбова (ст[анция] Рада).

Не могу все-таки выдержать вынужденного бездействия. Надоело валяться на боку. Хоть и занят преподавательской работой, но загружен мало. А когда начнется формирование – неизвестно. И вот сидим уже с 21 января и ожидаем.[1]

А с какой радостью выезжали из Москвы. Думал, наконец-то в действующую армию. Знаю, что еще воевать мне хватит, еще можно не раз сложить голову, но хочется на фронт. Ведь уже 20-й месяц идет война, а я еще не был на фронте.  Неприятно чувствовать себя, когда идут разговоры о боевых действиях, а еще неприятнее, когда некоторые бывшие на фронте, хоть и на много ниже тебя стоящие во всех отношениях бросают упреки, что ты еще ничего не пережил.

Знаю, что семья будет беспокоиться гораздо больше, когда я буду на фронте, но тем не ме-//[2] нее и дети уже давно спрашивали: «Папа, как ты уже бьешь фашистов» или наказывали «Папа бей фашистов».

Знаю, что фронт не дом отдыха, что там гораздо труднее, на каждом шагу опасность, но все равно хочется попасть туда как можно скорее.

Иногда возникает мысль: «да какого же черта мы сидим, ведь быстрее бы пошло освобождение от оккупантов, если бы нас бросили в бой всех». Но ведь и резервы нужны.

В общем, скорее бы в дело. Гораздо лучше самочувствие, когда ты на живой работе. Но приходится ожидать и надеяться.

Хорошо, что ежедневные радостные известия. Очень быстро продвигается Красная армия.

Вчера было сообщение о взятии Кущевки, а сегодня Староминской. Это уже у Ейска. Вчера написал сестренке письмо в

//[3] Ейск с надеждой, что пока дойдет письмо, Ейск будет свободен. И есть некоторые надежды, что сестренка жива. И сколько приходится передумывать на досуге свою прошедшую жизнь. Очень много воспоминаний и из детства о Северном Кавказе, и о недавних днях и годах, и о семье. [2]

И вот сейчас не выдержал, начал писать дневник, который решил писать с начала участия в боях.

Но не вредно начать и раньше. Приятно будет прочесть после самому, да и небезынтересно детям.

Часто хотелось начать еще в Академии, ибо много переживаний было, начиная со дня войны.

Было несколько, казалось бы переломных в жизни дней, но в дальнейшем ничего особенного.

Вспоминаю, с какой радостью заканчивалась Академия.[3]

28 октября [1942г]. Последний экзамен по истории международных отношений. Как гора с плеч. Необычайная

//[4] легкость на душе. Вместе с этим ожидание нового. Надеялись, что сразу же мы получим назначение. Все приготовлено  к отъезду. Но увы! Пошли слухи, что остаемся еще на 2 месяца. А перед этим слухи, что придется еще учиться полгода в связи с переходом Академии на 3-х летний срок обучения. Только и разговоров об этом. Наконец 4[4] или 5 ноября [1942г.] объявляют расписание занятий на ноябрь. Остаемся на курсах месяца на два. Горько, но приходится смириться.

6.11 [1942г.] решил на всякий случай написать рапорт об отпуске к семье.

8 ноября [1942г.] неожиданно отправили в командировку в Чкалов. Быстро собрались и поехали с воодушевлением. Еще бы! Так надоела эта однообразная обстановка! Эти двухэтажные нары! Хоть немного развлечься. Командировка на 5 дней. Про-

//[5] были 10. Двое суток сидели на вокзале в Чкалове. Приехали 18 ноября [1942г.] рано утром. Новость, часть наших ребят послали по назначению. Об этом думали еще дорогой. Ну теперь думали скоро и мы.

Но опять потянулись однообразные дни. Опять никаких слухов об отправке.

Твердо решил поэтому добиться отпуска, тем более много уже было и едут в отпуск.

29 ноября[5] [1942г.] внезапно подаю рапорт. Часовая беседа с Р. Стремится своим «красноречием» уговорить отказаться. Решил твердо добиваться.

И уж раз решил, раз вопрос решается, то тут, хоть и стараешься внушить себе, что может быть будет отказано, что не стоит надеяться, не стоит себя расстраивать, все равно мысли уже далеко. Ночью не спится.  Представляешь дорогу, встречу с женой, с детьми. Представляешь жену. Уже мысленно с ней […] Еще больше

//[6] расстраиваешься. С нетерпением ждешь решения начальника Академии. Утром сообщают отказ. А некоторым разрешено. Завидно, обидно, тем более, что и у тех причины не более важные. Просто сумели сделать.  А я не умею. Я правдиво написал в рапорте, из которого ясно, что просто соскучился за семьей за полтора года. Но решил добиться отпуска твердо. Иду за разрешением к Р. обратиться к нач. Академии лично. Опять долгая беседа. Наконец Р. решает идти на прием вместе со мной. Добивается приема, вызывает меня. Жду с волнением в приемной. Вызывают. Много приготовлено веских доводов. Но на прямой вопрос: «Ну что, захотели повидаться с семьей», пришлось невольно ответить коротко «да». Уговоры и доказательства «доучиваться». Чувствую его неправоту, но ведь прямо этого не скажешь. Отказывает. Приходится на-

//[7] чать доказывать необходимость. Наконец решает: отложим решение вопроса до 8 декабря, когда яснее станет с нашим положением. Это было 2 декабря [1942г] .

Шесть дней ожидания, терпения! Тянутся исключительно медленно. Мысленно пережил и встречу, и времяпровождение. Рассчитаны все дни, на дорогу, там. Послано письмо Вове[6], что может быть выеду 9 декабря [1942г.], чтобы он встречал 12!

Наконец утро 8. Дожидаю прихода Р. и сразу иду к нему с просьбой о разрешении идти самому к Щ.[7]  Не пускает. Решает докладывать сам. Добиваюсь от него слова, что будет ходатайствовать. Почти уверен, что отпуск будет. Но приходится уговаривать себя не особенно надеяться на случай отказа. Томительно проходит день, вечер. Ждал ответа вечером. Не дождался. Опять бессонная ночь. Утро 9. 10 часов. Р. нет. Начались занятия. В голове мысли только об отпуске. Вдруг, уже в 11 часов вызывает нес-

//[8] колько человек нач. курса. Знаю зачем. Бежим. Сразу увидел в его руках свой рапорт с «разрешить». Даже не верится. К черту занятия. Скорее оформляться.

Родненькие вы мои, наконец-то после полутора лет я вас увижу. Какой вам сюрприз. Я ведь ничего не писал о рапортах и своих переживаниях.

Наконец я увижу и дочурок, и мою курносенькую, мою любимую женушку! Как-то она меня встретит? Ведь полтора года! Теперь уж моим мысленным представлениям ограничений нет. Если и не точно будут выполнены предположения, то все-таки будут.[8]

Утром же с  попутчиком т. Гордеевым даем телеграммы семьям, с волнением и радостью собираемся и вечером, несмотря на пургу и мороз отправляемся пешком на ст. Акасково.  12 км или  3,5 часа.  Устали до невозможности, но настроение исключитель-

//[9] ное. Удачно сели в плацкартный вагон. Доехали до Челябинска хорошо. Из Челябинска решил ехать не через Свердловск, а через Н. Тагил. К Вове заеду на обратном пути.

В Серов приехал 13 декабря [1942г]. А поезд на Ивдель идет только на следующий день вечером. Ожидать больше суток. Ну нет! У меня и так времени мало. Ведь нужно возвратиться в Академию 22.12 [1942г].

Да разве же можно сидеть сутки совсем близко, когда знаешь, что тебя ожидают, когда нервы напряжены, когда уже мысленно давно дома!

Добился права ехать на товарном поезде. Кстати уже был сформирован поезд. Ехал в товарном вагоне 10 часов. Все время танцевал и занимался физкультурой, но разве может что остановить.

В город Ивдель пришел еще затемно 14 [декабря 1942г]. Звоню Гитусе по телефону. Через несколько минут зовут меня к аппарату. Показался мне ее голос каким то холодным,

//[10] слишком уж монотонно она говорила. Оказывается, телеграмма еще не пришла. Пытаюсь сразу уехать. Но, увы, и тут была угроза остаться на день. Наконец с помощью председателя райсовета в 4.20 вечера выезжаю во Всеволодск. Трудно передать переживания. Лошадь, кажется, идет слишком медленно, но 24 км до Шегультана шла сильно.

Доехали до Шегультана и думали, что Всеволодск. Забилось сердце. Но нет. Еще 11 км. И как же долго они тянулись.  Я уже потерял все надежды увидеть Всеволодск. Наконец, неожиданно показались строения. А тут сразу из прекрасной погоды вьюга. Но я уже у цели. Разыскал. Указали. Довели. Встретил всех, все такими же. Но чувство такое, что я гость. Какая-то стесненность. Наконец-то я увидел, как живут мои родные! Короткая встреча, разговор и идем в баню. Отвык-

//[11] ли друг от друга. Стеснение. Ужин со всеми. Разговор до 2-х часов  и в постель. Но странно. То ли  потому что уж слишком много передумал, то ли потому что слишком скорый обратный отъезд и мысль о новой разлуке, но полного морального удовлетворения за все дни не чувствовал. Все время ощущалось какое-то беспокоящее чувство. А тут мысль о дальнейшем существовании семьи. А оно не из легких. […]

//[12] Проведенные семь дней прошли быстро. Тяжела была разлука. Гитуся не заплакала, удержалась, но может быть, так же как и я. С трудом сдерживал слезы, когда прощался с Галочкой и Сарочкой.  Ведь как никак, а мысль остается – увидимся ли мы еще, или придется сложить свою голову до следующей встречи. Гитусе, кажется, сумел внушить, что встретимся обязательно, что останусь жив, но сам в это не совсем верю.

И вот сегодня особенно почувствовал тоску по ней. Кажется, что мало дал ей при встрече, и не все взял сам. Опять мысленно я с ней, опять хочется приласкать, как это у нас часто бывало в мирное время. Но теперь эта мечта отодвигается надолго.

Все- таки плохо я переношу безделье.

Но как бы то ни было, встреча в декабре явилась и для меня и для них большим счастьем. [9]

//[13] Все-таки будет, что вспомнить в трудные моменты жизни. Да к тому же я теперь реально представляю, где и как они живут.

Встретили меня и в районе и во Всеволодске очень хорошо. Сразу почувствовал авторитет Гитуси. Свою репутацию оправдал. Все остались хорошего мнения. Тем более что сделал два доклада и одну беседу со школьниками.

Поездка во Всеволодск надолго останется у меня в памяти. И встреча с семьей,  и природа, и поездка в санях и поездах.

Портило настроение еще и то, что опаздывал в Академию.

Ведь только 22 декабря рано утром выехал из Всеволодска. Заехал в Свердловск. Увидел Вову и ребят из МГУ, прожил там вынужденно 2 дня.

А в Челябинске узнал, что все уже наши разъехались! Значит надо спешить. С волнением еду, думаю, что придется выехать в этот же день. Приехал 28 декабря.

//[14] Узнаю. Пока отставлен. Жду решения целый день 29. И только к 5 часам вечера вызывает Р. и вручает обходной листок и сообщает, что завтра нужно в 2 часа дня выехать. Какая радость! Выехать в Москву. Именно туда, куда хотелось. Но хотелось выехать 29, чтобы новый год встретить в Москве. Ну что ж, буду 1 января 1943 года.

Явился в резерв. Побывал на квартирах. Радости мало. Побывал в МГУ тоже радости мало. Нашел почти в последние дни Мишу Борозняка. Радость.

Жду назначения. 13.1 вызывают на беседу. Теперь жду со дня на день отъезда. Наконец утром 19 сообщают: выехать в Тамбов завтра утром. Ну, кажется, начинается новая жизнь. Приехали. Неопределенно. Но через несколько дней получили должности. Я зам. командира дивизиона в

//[15] мехбригаде. Родом войск и назначением очень доволен. Но вот идут дни за днями, а формирования пока нет. Сидим и ждем. Скучно. А тут и условия неважные. Спать приходится одетыми на нарах в землянке. Постель – солома. Ночью часто холодно. Но все это пустяк, если впереди перспектива, а тут ничего не известно. Знаю корпус и бригаду, а когда начнется формирование неизвестно. И немного обидно. Ведь мои знания очень нужны фронту. Да и мне лучше было бы.  При выпуске из Академии не получил повышения, и будешь сидеть пока со званием старшего лейтенанта, когда товарищи уже майоры. Или награждены. А мне тоже хочется. Формулу или поговорку «Или грудь в крестах, или голова в кустах» принимаю. Хочется после войны

//[16] быть значительнее несколько, чем сейчас. А ведь сейчас идут самые решающие бои. Только сейчас и показать себя. Показать же себя я, кажется, сумею.

Конечно, умирать не собираюсь. Жить хочется и жить надеюсь. Ведь не каждая же пуля убивает.

И вот такие настроения, такие мысли и заставили взяться за карандаш, изложить их и изложить кратко по порядку события в жизни, происшедшие со дня начала войны.

Интересно будет прочесть и вспомнить самому, небезынтересно семье и друзьям, может быть можно будет самому использовать кое-что из записей для истории МГУ, т.к. об этом меня просила созданная при Университете комиссия по состав-

//[17] лению сборника «Университет в отечественной войне».

Может быть, эти записи явятся полезными для описания первых месяцев отечественной войны.

В дальнейшем предполагаю вести краткие записи моего участия в отечественной войне.

Писать придется в разных условиях обо всем, что найду нужным.

Хочу описать все правдиво, без прикрас, откровенные чувства и переживания, факты и эпизоды в дальнейшей жизни.

И пусть меня не осудят товарищи за скудость языка и мысли, может быть за некоторый эгоизм, может быть за некоторые неправильные мысли и суждения, если эти записи по каким-либо причинам попадут в их руки. Эти записи предназначаются не для опубликования и не для широкого круга. Пусть эти мысли,

//[18] написанные сегодня, явятся как бы предисловием. Но сначала хочется по памяти воспроизвести все то, что произошло с начала войны.

Может быть, придется прерываться в связанном, последовательном изложении событий текущими событиями. Но если успею, то опишу все.

Итак.

Начало 1941 года.

   Начало было тревожным. Остро чувствовалась война, и война именно с Германией.  Еще в марте – апреле [1941г.], сидя за газетами (особенно факт переброски немецких войск в Финляндию), можно уже было судить о неизбежности войны с Германией. Ходили разные анекдоты. Например:

Ворошилов – Гитлеру: «Почему вы концентрируете свои войска

//[19] у наших западных границ?»

Гитлер: «Мы отводим их на отдых после войны на Балканах. А почему вы концентрируете свои войска у наших восточных границ?»

Ворошилов: «Мы обеспечиваем спокойный отдых вашим войскам».

Но жизнь шла по-прежнему. Хотя экономика ухудшалась. Затруднения в продуктах, некоторое поднятие цен. Ясно, шла усиленная подготовка к войне.

В апреле и мае [1941г.] участвовал в общемосковских мотоциклетных соревнованиях. Попробовал трудности. Оказался слабоват, но ведь я мотоциклист молодой. Менее года стаж. Собирался уже в отпуск. Хотелось поехать в июле в Геленджик.

Усиленно строим убежища, задания большие и категорические. Чувствуется надви-

//[20] гающаяся катастрофа. Мне это особенно было ясно, хотя другие, в частности Бутягин[10], были настроены <*> [11]оптимистически, благодушно.

Больших трудов стоило добиться постройки убежищ, переломить настроения Бутягина и Солуянова. Только решительные и грозные требования районных органов создали перелом. Работы быстро двинулись, но далеко недостаточно.

И вдруг … 22 июня 1941г.[12]

Утром спокойно встаем, как обычно в воскресение завтрак затягивается. Помогаю жене по хозяйству. Ждем часам к 12 в гости Мишу и Иру.

Погода хорошая. Собираемся погулять дома и в лесу.

Мой помощник Сабанеев уехал на мотосоревнования. Я отказался. Жаль было машины, да и Гитуся была

//[21] недовольна, что я воскресения и так редко бываю дома.

И вдруг слухи, что выступал по радио Молотов (у нас радио было обрезано), что на нас напала Германия, что нам объявлена война. Но мне пока точно не известно. Хотя ясно, что война началась.

Какое-то особенное чувство. Чувство надвинувшейся катастрофы.

Мы давно ожидали войны. Давно к[13] ней готовились, много о ней говорили. Но сообщение о ней оказалось неожиданным. Мы никак не предполагали, что в дальнейшем Германия будет иметь у нас такие успехи. Наоборот, мы были уверены в нашей победе над Германией, и в победе не особенно продолжительной.

Но уже одно сообщение о нападении Германии и об объявлении войны вызвало и у меня, и у народа в Москве чувство[14] серьезнейшей опасности, чувство грозящей катастрофы. Ведь

//[22] привыкли к мирной жизни. Хоть и говорили о войне, но слово «война» казалось отвлеченным понятием. А тут придется понять это как реальное явление[15].

Моя первая обязанность – быстро явиться в Университет. Ведь должно быть введено «Угрожаемое положение», и уже не с учебной целью, а самое настоящее.

Быстро одеваюсь, прощаюсь с женой и детьми и еду в Москву. А тут мысль, что я обязан явиться в часть на третий день мобилизации. А это в Тулу.

В вагоне разговоры только о войне. Выйдя из метро на Манежной площади, выслушиваю сообщение о выступлении Молотова. Теперь ясно.

Вхожу в Университет, в штаб МПВО[16] . Уже сидят мои люди-бойцы и командиры. Взломали замок. Ждут моих распоряжений. Большинства руководя-

//[23] щих работников нет. За городом. Одним словом, не так получилось, как готовились. Все это с оперативными планами не сходилось. Но как все-таки помогла многолетняя подготовка и многие учения по местной противовоздушной обороне.

Я оказался как бы «именинником». Сейчас главное – МПВО, хотя до этого многие не допускали, что до Москвы долетят германские самолеты. А тут все почувствовали, что самолеты могут быть над Москвой даже завтра.

Большая тяжесть обрушилась на меня. А у меня нет места штабу. У многих растерянность. Особенно партком и ВУЗком. Раньше не обращали внимания на МПВО, а теперь обрушились на меня. Почему у тебя сутолока, беспорядок и прочее. Особенно это сказалось 23 июня [1941г.], когда была объявлена «Воздушная тревога» (оказавшаяся учебной, хотя мы сразу не знали об этом).

//[24] Очень обидно было.

С самого начала моей работы по МПВО, с конца 1937 г., я ставил вопросы и о газоубежище, и о командном пункте. Еще в декабре 1937 г. заключил договор с Воен[но] – инж[енерной] Академией (т. Бузник) о проектировании газоубежища – тира во дворе, где уже был предусмотрен КП и санпропускник. Два года тянулось это дело. Отпускались НКпросом деньги, но без материалов. А в МГУ для МПВО их никогда не было.

Выдвинул проект постройки КП на том самом месте, где сумел построить в один месяц уже в военное время. Отказано проектирующей организацией – мала площадь. А в военное время строил без всяких проектов, просто сам давал необходимые указания отделу главного инженера. И хорошо получилось!

//[25] Ежегодно отпускались деньги, но никогда материалов. Все мои предложения никогда не находили отклика у зам. ректора по хозчасти. Менялись эти заместители, а в МГУ не находилось ни помещений, ни материалов для газоубежища и КП [17](см. стр. 28).

18 марта [1943г].[18]

Только сегодня появилось желание опять сесть и  продолжить.

Уж раз бросишь, то трудно опять начать и сосредоточиться. А не писал не потому, что некогда было. Времени все время достаточно. Но не было настроения. После 4.2.43 было настроение безнадежности в формировании. 8.2 [1943г.] даже написал письмо генерал-майору Шатилову с просьбой взять меня к себе. Но не отправил. Узнали, что формирование будет обязательно.

Мучительно ожидать. Солома, грязь, дым, темно. И питание неважное.

В середине февраля переехали на новую территорию, в но-

//[26] вую землянку. Опять дым, спанье на голых бревнах. Потом подстелили хвои. Все-таки ровнее и мягче. В дальнейшем стало в землянке тепло и меньше дыма. До 1 марта [1943г.] было тесно (рота комсостава). Потом разделились. Эта землянка осталась мне (артдивизиону). Тут же остался мином[метный] батальон и вроде временного ночлежного дома. Стало свободнее.

Стал больше занят делами (кроме преподавательской) дивизиона, хотя в нем 10 чел.

Так вот до сегодняшнего дня и сижу с таким колич[еством] людей. И до сих пор неизвестно, когда же будет пополнение. Уже почти весна. Дни все время прекрасные. Ночью морозы, но днем  тает. Скоро и настоящая весна.

Тоскливо, что до сих пор не получил ни одного письма из дому, хотя уже прошло почти два месяца как живу тут. Уже 3 месяца ничего не знаю о семье. В чем дело, не

//[27] могу понять. Но ничего не поделаешь.

Мои первые подчиненные: заместители командиров батарей по политчасти Климов П.П., Кондрашев Г.Ф. и Князев М.П. и секретарь партбюро Майкин Ф.С. и мл. н/с: Серов И.М. – гв. ст. сержант, сержант Усольцев Р.Н. и красноармеец Подберезин А.Н.

Т.е. за эти полтора месяца ничего существенного не произошло.

Было и плохое настроение в связи с отсутствием писем от жены […]

//[28] Очень хочется остаться живым, встретить жену такою же, какой она была, и продолжать жить.

Ну, об этом довольно.

Продолжаю описание первых дней войны (см. стр. 25).

А нужно было руководить. Срочно дается задание – очистить подвал геолого-почв[енного] ф-та и оборудовать КП. Вот теперь для этого потребовалась только 2 дня.

Но какие это были дни. Штаб МПВО стал центром всей работы в Университете, а центр еще не налажен. Да и вообще не налажена была жизнь в Москве. Уйма грозных приказов, распоряжений. Под суд не попал только потому, что все-таки сумел взять в руки некоторых работников, и гл[авным]

//[29] образом отдел Главного инженера, от которого теперь очень многое зависело. Оперативный состав штаба и команды были сколочены еще до войны. Но 6 суток почти не пришлось спать, в результате чего попал в ин-т Склифосовского. Голова ходит ходуном от всевозможнейших дел (убежища, противопожарные мероприятия и куча организационных, вплоть до учебных и научных). А тут еще личные дела. Ведь 25 [июня 1941г.] утром должен быть в Туле. Бутягин[19] настаивает на бронировании, отказывает РВК[20].

И только поздно вечером 24 [июня 1941г.]  сам разыскал на машине райвоенкома и он подписал бронь.

А тут еще квартира. Ведь я не могу уехать из МГУ, а семья живет на Клязьме. Срочно дают комнату в учебном корпусе, но нужно спешить с пропиской, т.к. дан срок 3 дня, после чего въезд в Москву запретили. Но хорошо обошлось. Быстро

//[30] прописали (ездил в Пушкино со снятием с учета и в Клязьменский с/с[21] с выпиской). Перевез семью в Москву. Жизнь, кажется, налаживается, но хожу как в угаре. И только на шестые сутки уже спал дома, да немного поспал днем 25 [июня 1941г.], приехав на мотоцикле на Клязьму.

А тут пошли воздушные тревоги. То ли учебные, то ли настоящие. Налетов еще нет.

В конце июня эвакуация детей. Пришлось срочно устроить Вову в 110 школу. Вывезли. Устроил жену работать в библиотеку. Определили Галочку и Сарочку в ясли для вывоза. Решили – остаемся в Москве вдвоем при любых условиях.

Но 4 июля [1941г.] выехал детсад, а числа 10 [июля 1941г.] привезли детей без вещей. Разбомбили ближайший р-н около Волоколамска немцы, и детей пришлось спасать. Дураки – вывозили детей ближе к фронту.

Опять забота о детях.

//[31] Куда-то вывозить нужно, но уже самостоятельно. Работать Гитусе, выходит, нельзя, а нужно выезжать с ними самой. Органы нажимают на выезде. 18 июля [1941г.]  категорическое предложение – выехать семьям с детьми. Ох, и кутерьма же была! Что делать? Куда выезжать ей? Телеграмму в Свердловск Гуслицер Гите! Ответ получили 20 [июля 1941г.] в воскресение. Сборы 21 июля [1941г.], и 22 [июля 1941г.] благополучно отправил пассажирским поездом. Жаль, что мало взяла вещей.

А 21 июля [1941г.] первый налет самолетов и первая фугасная бомба против нас на Манежной площади[22] и первые зажигательные бомбы на Университет.

Как радовался я, что своевременно отправил семью. Ведь еще без налетов, воздушные тревоги, объявлявшиеся 1-2 раза в день (часов в 6 и 10 вечера), нервировали детей. С какой неохотой и страхом поднимались и шли в убежище. Благо раз-

//[32] влекали обезьянки в музее антропологии. Но очень жаль детей. А мне не до них. Если заставал сигнал ВТ дома (телефонный звонок или вой сирены) – стремглав на КП. А как неприятно это напряженное ожидание ВТ. Часто звук автомашины принимаешь за начинающийся рев сирены (так похоже!), особенно, когда спишь. Потом привыкли. Совершенно спокойно воспринимаешь не только ВТ, но зажигательные и фугасные бомбы […]

//[33] Запомнилась первая бомбежка зажигательными бомбами 22 июля [1941г]. Первый раз упало что-то около 3-4 десятков бомб на здания. Падали на библиотеку, на аудиторный корпус, на исторический ф-т, на биофак, на старое здание. Сгорел сарай с дровами. Да еще на типографию и материальный склад.

Сижу на КП. Вдруг передают с вышки: падают бомбы. Сразу по всем телефонам (а их много) со всех мест: пожар! Пытаюсь уточнить, что горит, бомбы или здания. Сообщают отовсюду: пожар. Черт его знает, может и действительно. Ведь с подвала не видно. А вышка не видит больших пожаров. Бутягин

//[34]сидит на нижнем этаже КП, бледен, как полотно.

Приходится вызывать пожарные машины из р-на. Дают одну, требую две. Но к приходу ее не оказалось пожаров. Справились все сами. Сгорел только сарай. Но машина сгодилась. И не только одна. Загорелся гараж во дворе истфака (не наш) и Кремлевская больница.

Все обошлось благополучно. Но отсутствие опыта чуть не привело к панике. На второй день короткое совещание начальников объектов и уже бомбежка 23 [июля 1941г]. прошла спокойно, без паники и пожаров.

Прекрасно работал народ! Надолго останется в памяти та энергия, та беззаветная преданность, которая наблюдалась мною до отъезда. И зачастую бесстрашие. Ведь не страшна сама по себе зажигательная бомба, но нужно  не растеряться. Во-время

//[35] и умело уничтожить ее сразу.

Сильно помог тут показ тушения настоящих бомб, устроенный у нас Научно-исслед[довательским] пожарным ин-том.

Особенно восхищала работа женщин. Подбегали, брали голыми руками, без маски, бомбу за хвост – и в бочку с водой. В библиотеке, напр[имер], в августе [1941г.] в один из налетов упало сразу 16 зажиг[ательных] бомб. И ни одного загорания. И нигде больше не было пожаров. Объекты справились прекрасно.

Нужно отметить и хорошую дисциплину бойцов и командиров. Почти ни одного случая неподчинения.  А ведь это «гражданка». Людей держали не только сутками, но зачастую не отпускали по несколько дней домой. Люди не досыпали, не доедали, дежурили ночь и шли на работу.  Из руководителей особенно нужно отметить Меликова – нач[альника] пож[арной] охр[аны], Кудрявцеву – дир[ектора] библиотеки и ряд научных работников, профес-

//[36] соров, служащих и рабочих. Трудно сейчас вспомнить фамилии многих, но это должно быть отражено в документах МГУ. Еще тогда представляли к награде и поощряли.

Впечатление за 3 месяца войны осталось очень хорошее. Много было и недостатков, много пришлось потратить сил, но недаром. Многого не хватало. Не было многих материалов. Не хватало специальной одежды, особенно противопожарной. Изобреталось все, что можно. Помню, особенно остро стоял вопрос о защите от осколков зенитных снарядов. Придумали «бутягинскую каску» из жести. Одним словом, делали все, чтобы спасти Ун-т[23] и спасти людей, как население, так и бойцов команд.

Дезорганизовала сильная текучесть – призыв в армию, набор в народное ополчение, эвакуация. Многократное состав-

//[37] ление списков. Отбор для оставления в Москве и для эвакуации. Подготовка имущества для эвакуации. Сборы и отставка эвакуации.

Вспоминая эти дни, кажется, пережил очень, очень много. А прошло с начала войны менее четырех месяцев.

За это время взял Вову из школы, ч[ере]з месяц отправил к Гитусе. Гитуся переехала из Свердловска во Всеволодск.

Жил последнее время на квартире. По ВТ спокойно выходил в КП. Имел даже возможность прокатиться на мотоцикле далеко от МГУ. Встречался с Мишей Борозняком. Одним словом, жизнь проходила бурно, иногда кувырком. Но уже не было того тумана, как первые дни. Уже и спать приходилось почти нормально и ни одно событие не вызывало растерянности или паники. Но собы-

//[38] тия октября [1941г.] показали другое.

Но еще о себе.

27 августа [1941г.] вдруг вызывают в партком. Обычно вызовы редко, т.к. партком большею частью в штабе.

Оказывается, приехал представитель Военно-политической Академии полковой комиссар Шатилов С.С. Старый знакомый. Вызвали человек 30. Захожу. Я не знал, где он работает и цели вызова к нему. Первый вопрос формальный – ну, как работа?

20 марта [1943г].

Потом прямо: «Ну, как, воевать собираешься?». Отвечаю: «Пойду с радостью». «Как Вы смотрите, если Вас пошлем комиссаром?» «Ну, что ж, думаю, справлюсь». «Только нужно учиться». Объясняет, что хотят меня взять в Военно-политическую академию. Учиться один год. Начало занятий с 1 ноября [1941 г].

//[39] И поразило меня это, и обрадовало. Как в такое время, когда страшное напряжение на фронте, когда враг движется неудержимой лавой, занимался один город за другим, в такое время учиться целый год! Но оказывается, правительству виднее было.

Обрадовало потому, что это ведь была моя мечта поступить в Академию. Но я не мог даже мечтать до войны, т.к. возраст мой давно вышел. А тут сами предлагают. А какое доверие! А надо сказать, что в последние годы очень много страдал из-за этого недоверия.

Давно бы ЦК направил на большую работу, а не ЦК, так работал бы в райкоме. И не потому хотелось перейти на другую работу, что хотел уйти из МГУ. Нет, я к нему привык, но хотелось уже на большую работу, уже силы чувствовал, уже закис на одной работе.

//[40] А это тем более поджигало, что хоть и не хотел бы на иную работу (напр[имер], в Спецотдел НК[24] Проса), но страшно обидно и больно, что даже и там «неудобно» с моими «грехами». 3 года мучился этими «грехами». Личного недоверия особенно я не испытывал, люди меня знали, но как только вопрос стоит о выдвижении, так и всплывают эти «грехи». А все этот тестюшко! Черт бы его побрал, хоть его, может быть, уже нет в живых! Да простит меня моя дорогая жена. А, впрочем, виноват ли он? Сколько я с ним ни разговаривал, как ни пытался проанализировать его душу, ничего не мог обнаружить. Да я ли один? А Гриша? Постарше меня коммунист <жил> жил с ним лет двадцать вместе, и то ничего за ним не знает. Не знаю ни причин, ни развязки с ним, но кажется, тут или ошибка, или другое.[25]

//[41] А ежовская политика 1937-38 гг. не из блестящих. Но виноват он или нет, жил я с ним или не жил, но факт остался фактом, что я его знал, взял его дочь […], встречался с ним. А значит, я не мог разоблачить врага народа (или «врага»). Таков был общий взгляд.

Казалось бы, чего мне бояться? Батрак из батраков. Ни одного родственника нет, не то, что связанного с врагами народа, но и вообще ни одного нет, кроме единственной сестренки (родная моя,  несколько страничек посвящу тебе. Может случиться, что если не ты,

//[42] то хоть один из твоих ребят уцелеет, и с ним придется встретиться).

И вот когда мне дали заполнить ряд документов (анкета, биография, справка для утверждения в ЦК), то не совсем верилось, что буду принят. Даже не этот факт, ибо об этом хорошо знал Шатилов и партком. Но почему-то было сомнение. С 27 августа до начала октября [1941г.]  ничего не было известно. Друзья уверяли, чего ты сомневаешься, кого же тогда примут, если тебя нет.

И вот вдруг 13 октября [1941г.] , уже в критические для Москвы дни, заявляется ко мне на КП Шатилов. Завтра 14.10 [1941г.]  явиться к 17 часам на мандатную комиссию в Академию. Из 30 чел. на мандатную комиссию отобрали только чел. 8. Идем восьмеркой сначала на беседу к Шатилову, а потом на комиссию.

//[43] Медицинская комиссия (здоров!), ожидание, вход с рапортом и решение: зачислить на артмотомехфакультет (по желанию). Какая радость! Просим 3 дня отпуска, т.к. предложили сразу остаться в Академии. Дали отпуск до 10.00 17 октября [1941г.] , для сдачи дел.  Решаю: 15 сдаю дела, а 16 [октября 1941г.] вечером устраиваем с друзьями прощальный вечер. Но не тут-то было. Дела-то сдал быстро. Вечером решил зайти в штаб кое-что помочь, но работать не собирался. Но пришлось пережить самую тревожную ночь для Москвы,

ночь с 15 на 16 октября 1941 г.[26]

Еще с начала октября [1941г.] в связи с быстрым продвижением немцев на всех фронтах и, в частности, на западном против Москвы, создалось очень напряженное тревожное положение. Комплектование народного ополчения, мобилизация всех сил на устройство укрепле-

//[44] ний под Москвой, комплектование истребительных батальонов, эвакуация университета и населения, вот основные вопросы, стоявшие перед нами, помимо МПВО. Пакуется имущество, отправляются в первую очередь профессора. Рано утром 13 октября [1941г.] исчезает уважаемый А.С. Бутягин. На мою голову ложится еще больше забот.

И вот перед вечером секретарь парткома МГУ т. Божков (впоследствии, осенью 1942 г. разоблачен и исключен из партии как старый троцкист – что с ним сейчас, не знаю) предупреждает меня – не уходи сегодня вечером. По его тону прочел тревогу. Остаюсь. Начинают циркулировать слухи, что враг уже у Москвы и неудержимо катится вперед. Поезда со всех вокзалов беспрерывно отходят с эвакуируемым населением (без всяких билетов), многие собираются идти пешком. Увольняются (рассчитываются) рабочие и служащие предприятий

//[45] и учреждений, создается повальное бегство из города.

Часов в 10 вечера сообщает мне секретарь парткома указания РК:

1. Рассчитать всех сотрудников и предупредить, чтобы выезжали из Москвы кто, как может;
2. Приготовить бригаду по уничтожению ценного имущества и
3. Ожидать сигнала (к счастью его не дождались).

Начинается уничтожение всех необходимых архивов, идет соответствующая подготовка.

Паника распространяется все шире. В геолого-развед[очном] ин[ститу]те начали даже бить микроскопы. У нас пока народ держится.

Каково же мое положение? В штабе я почти один. Охрана дезорганизована, дежурства нарушены, хотя есть, хотя наряд находится здесь на казарменном положении. А народ привык все вопросы решать в штабе, все и идут сюда, даже из дому, даже не имеющие отношения к

//[46] МПВО. Все просятся домой, хотя бы на несколько часов, чтобы захватить самые необходимые вещи. Многие указывают на других, что там уже пешком строем вышли из города. Многие стремятся удрать.

Что же делать? Объявить указания РК и распустить народ? Или утаить? Утаить, но ведь меня в критическую минуту растерзают свои же (вроде профессора Р. с исторического ф-та). Да и сознание того, что если я утаю и задержу народ, я буду виновником гибели многих.

Но и объявить, это значит: поддержать панику, потерять надежду и веру в Красную армию, опустить руки и предаться судьбе, безропотно решить (про себя)  вопрос о сдаче Москвы, подвергнуть опасности Университет в случае воздушного налета, да и вообще, бросить все и бежать, закрывши глаза, благо есть разрешение РК уезжать всем

//[47] коммунистам без снятия с учета. Но решиться на это, это значит, что и ты и твоя родина, все погибло.

Нет, на это пойти не могу!

Ответа на этот вопрос не могу получить ни в ПК, ни в райштабе.

Решаю сам:

Утаить это указание (хотя оно большинству стало известно), не отпускать домой сразу всех, убедить приходящих людей (а они приходили толпами), что еще нет ничего страшного, что Москва сдана не будет, что эвакуация происходит в целях разгрузки города, что лучше остаться здесь, что нужно защищать Университет, что паника ложная и т.д.

Не верилось, что на этом кончается существование Москвы, а, значит (такие были мнения), и Советской власти. Не может этого быть. Правительство не стало бы скрывать грозящей катастрофы и угрожающего положения.

Решаю, в случае необходимости покидать Университет последним.

//[48] О том, что я уже слушатель Академии,  в это время забыл. Но все-таки пришлось приказать заправить полностью мотоцикл, т.к. на машины рассчитывать нечего, на них уехали бы другие.

В большой тревоге прошла ночь. Еле дождались утра. Но никаких эксцессов не произошло. Люди все-таки подчинялись воле руководства и своему долгу. У всех на лице печать беспокойства, тревоги. Но зачастую не столько за себя, сколько за Москву, за родную Москву и родину. Слезы навертывались на глаза при мысли: да неужели же придется сдать Москву?

Секундами появлялось чувство катастрофы, чувство обреченности и неизбежного провала в пучину чего-то страшного, непоправимого.

Не смерть страшила. Это наилучший выход из положения, а чувство выхода из колеи, из привычной  обстановки (ведь что значит уходить куда хочешь

//[49] самому). А тут еще личные дела. Семья отправлена. Но сына, взявши из школы в Ряз[анской] обл., определил[27] в Рем[есленное] училище. Живет у меня.

В связи с приемом в академию, 15.10[28] [1941г.] съездил в училище и договорился, чтобы его взяли в общежитие. Утром 16.10 [1941г.] в 6.00 собираю его, прощаюсь и отправляю самого в школу, думал, что школа может эвакуироваться. Ч[ере]з час приезжает и сообщает, что эвакуируют пешком всех старых учеников, а новым отказано. Определяйтесь сами. Конечно, если бы я поехал сам, то они не имели права отказать, но ездить некогда. Решать нужно быстро, т.к. ч[ере]з час отходит поезд с нашими профсоюзами. Договариваюсь с Огибаловым, отправляем его в качестве сына профессора Ильюшина. Благополучно посажен в вагон (Ильюшин вернулся). Едут в Ташкент, а там видно будет. Сумеет добраться до Свердловска, а там – к матери. К счастью поезд шел ч[ере]з Свердловск. Поболел  в Свердл[овске] и добрался

//[50] до Всеволодска. Итак, семья вместе. Как ни плохо, но вместе и в безопасности.

16 октября 1941 года.

Отправив сына, вышел в город (часов в 9), пошел на телеграф сообщить жене о выезде сына и перевести ей денег. Телеграф и почта работают нормально. Зашел в кафе на ул. Горького. Закусил. Москва тревожная, но живет. По улицам часто и длинными колоннами идут части на запад. Успокаивает. Днем позвонил Шатилову в Академию. Приказано явиться досрочно, сегодня, к 16-00.

Днем многие сотрудники собирались выезжать сегодня, завтра. Попрощался со всеми, расцеловался со многими (как больно было прощаться с Пивоваровым. Обнял,[…] расплакался, я тоже еле удержался. Мысль одна: неужели Москва будет сдана?),

//[51] сел на мотоцикл […] и с рюкзаком покатил в Академию.

Ну, наконец я в Академии. Но и там тревожно. С часу на час ожидается эвакуация. Но самочувствие совсем другое. Тут в военной организации. В нужную минуту дадут оружие. А это уже не то, что уходи, куда хочешь. Тут можно защищаться. Да и оторванности от людей не чувствовалось. Знаешь, что тебя не бросят. Из Академии выезжал ежедневно до отъезда на 1-2 часа в Университет, но это, главным образом, из-за испортившегося мотоцикла. Его нужно было взять. Предложил Шатилов. Предполагалось использовать меня для связи, если придется выходить пешком. Но так и не удалось исправить, захватил в эшелон неисправный. Жаль, бросил свой мотор, а другой впоследствии тоже подвел. После сдал его в академию, больше ездить

//[52] не пришлось. А так привык к нему! В августе и сентябре совершал прогулки. Сокольники, Измайлово, а то и просто по улицам.

А Москва постепенно успокоилась. Немцев задержали. По радио выступил, кажется, Щербаков. По обороне города назначили Жукова. Жизнь пошла нормально. [29]

А я с Академией 20.10 [1941г.] в воскресенье, погрузился, и рано утром 21 отъехали из Москвы. Прощай Москва! Для меня началась другая жизнь. Ехали 9 суток в товарных вагонах. Сначала предполагали – в Уфу, потом вернулись в Белебей[30]. Маленький городишко, но тут мне пришлось провести ровно 14 месяцев. С 29 октября 1941 г. по 29 декабря 1942 года.

3 дня возня с мотоциклом. 5 дней работа в колхозе. Ожидание начала учебы, разные физические работы и, наконец, 17 ноября приступили к занятиям по расписанию. И тут сна-

//[53] чала такие же  настроения, особенно фронтовиков: как, да разве можно сейчас учиться, сейчас воевать нужно! Большинство 3-4 месяца считало себя в резерве. Не учились фактически. Ожидали, что вот-вот пошлют нас на фронт. Одернули кое-кого, и учеба пошла нормальная, напряженная. Особенно перед[31] экзаменами (февраль [1942г.]) 1-го курса и после. Заниматься было очень трудно. Отсутствие классов, лабораторий, учебных пособий, недостаточное питание, отсутствие света в общежитии, теснота и неудобства в общежитии. А учиться нужно было. Поняли необходимость. Да и требовали, несмотря на условия.

Первый курс окончили. Сдал экзамены на отлично, за исключением военной географии, где срезался на хорошо, по экономике Америки, хотя географию знал лучше многих других. Но все-таки и я чувствовал свое превосходство над большинством,

//[54] и товарищи это поняли. Оказывается, у меня и память неплохая, и способность учиться есть, и общее развитие помогает. Несмотря на то, что и другие были не с меньшим образованием, мне все давалось легче. Вот там действительно я мог сравнить свое развитие и общее, и политическое, т.к. мой набор с гражданки был очень высоким, гл[авным] образом, ответственные работники, партийные работники и преподаватели. Товарищи с фронта – слабые. Да и занимался я серьезнее других.

В феврале получил звание. Дали только политрука. Черт возьми это самолюбие! Да и откровенно говоря и можно было больше, если подходить по существу. Ведь по своему общему и политическому развитию я стоял выше некоторых старших политруков и батальонных комиссаров. Это не только моя субъективная, но и других оценка.[…]

//[58] […] В марте-апреле [1942г.] усиленно муссировались слухи об обратном переезде в Москву в связи с успехами Красной Армии. Но зря. Многие собирались опять на фронт, а то ведь окончится война без нас. Ошиблись. И потому, что не хватало[32] многих знаний. Сейчас уж и я, и другие не сделаем скоропалительных выводов из частичных успехов.

С того времени прошел ровно год, а и сейчас можно сказать, что на мою долю воевать еще много достанется.

Не стану описывать Белебеевскую зиму. Морозы до 50°. Лыжная подготовка. Все это описано в письмах жене[33]. И, наконец, настала весна. Весной и летом всегда труднее учиться. А тут в конце июня [1942г.] экзамены за 2-й курс.

//[59] А стояла жара. Готовиться же нужно. Но подготовился. Сдал опять экзамены на “отлично”, кроме одного – оружия пехоты, хотя я опять-таки знал все очень хорошо. Заспорил о терминологии. Поделом! Не спорь с преподавателем!

До 20 июля [1942г.] – лагерная жизнь в казарме (т.е. раньше вставали и больше занятий в поле), а 20 – в лагеря в Тоцк.

Но тут втемяшилось в голову вызвать к себе жену, хоть на одну неделю, без детей. Пожить немного вместе, поправить ее и снабдить продуктами. Уж очень соскучились друг о друге.

Но и это все подробно описано в письмах Гитусе. Отмечу только, что раз засела в голову мысль, раз ждешь ее, мысленно с ней, с любимым человеком, то очень трудно ожидать, и горько разочарование. Не удалось. Об отпуске и думать нечего. Я не умею добиваться. Теперь уж

//[60] встреча после войны. Ан, нет, оказалось возможным раньше. Это уже описано в начале.

До 10 июля [1942г.] лагерь. Июль, август, сентябрь и октябрь – напряженная учеба, ведь заканчиваю Академию, нужно сдать экзамен на отлично. Если на первом курсе брал обязательства[34] отлично не серьезно, на втором курсе более уверенно, то уж на третьем с полной уверенностью выйти в отличники. И пришлось очень много сидеть. Хоть и не понадобились эти оценки ни для присвоения звания, ни для назначения. До сих пор никто ни разу не спросил удостоверения, никто не обратил внимания на успеваемость. Берется голый факт окончания академии. Но при приближении экзаменов создавалась такая обстановка, что самолюбие не позволяло плестись в хвосте.

И опять все сдал на отлично, кроме пустяковой дисциплины – связи. И опять снижено на хорошо из-за пустяка. Но выпущен

//[61] с оценкой отлично.

Настроение было преподнятое еще и потому, что думали на второй день после экзаменов получим назначение. За две недели до экзаменов уже взяли человек 12 артиллеристов. Думаем – очередь за нами. Но оказалось иначе.

В общем за все время учебы в Академии ничего существенного не случилось в жизни. Были крупные и мелкие переживания, большие и малые неприятности, грустные и радостные дни, приятные и неприятные разговоры.

Бывал иногда в театре и на концертах, и как правило всегда вспоминал в это время свою жену, скучал о ней и жалел, что ее нет подле меня. Очень скучал по женской ласке, ибо к этому привык. Не  вообще за женщинами, их можно было найти при желании, но хотелось ласки именно Гитуси. Мысль была о ней […]

//[62] […] Так я закончил в военное  время Военно-политическую ордена Ленина Академию Красной Армии им. В. И. Ленина.

Не повезло только мне с повышением звания и с дипломом. Предыдущий выпуск от этого не пострадал.

Хорошая память осталась о Щербакове, Полякове, Деборине и других.

Надолго останутся в памяти белебеевские горы, леса, улицы и в особенности дом на Северной,  11 с его двухэтажными нарами.

//[63] Лыжные тренировки, походы и кроссы на 10 и 20 км, тренировки по бегу и кроссы на 1, 3 и 5 км, штыковой бой и фехтование, косьба, молотьба в колхозах, стрельба из всех видов оружия и из пушки, строевая подготовка, выходы в поле по тактике зимой, когда замерзали, и летом, когда блаженствовали, возня с мотоциклом и переживание из-за него, разговоры о выпивке, ссоры и задушевные беседы с товарищами, ожидание писем и ответы на них, смотря по настроению, мечты о встречах, чтение и писание на корточках, на коленях, на вторых и на первых нарах, дежурства, дневальства, хождение строем, погрузка ящиков, расчистка снега – все это осталось позади, все это вызывало те или иные переживания, те или иные настроения. Все это не скоро изгладится из памяти, все это будет вызывать приятные или неприятные воспоминания. Но это уже пожалуй последняя моя учеба

//[64] в учебном заведении. Уж этого испытать не придется. Как ни тяжела учеба, как ни своеобразна обстановка, но это напоминало годы юности и молодости – учебы в школе, на рабфаке, в Университете.

Да, молодость, можно сказать, прошла, ее уже не вернешь. Дело идет к старости. 37 лет – это не старость, но уже и нет того задора, той пылкости и страстности, которая была еще недавно.

Закончится война, будет уж под сорок лет. А после 40 жизнь идет к закату.

А давно ли и я еще был молодым, почти мальчишкой, встретил молоденькую девочку.[…] А вот сейчас и она уже не та, хоть и моложе меня на 10 лет. Да, уже скоро 11 лет нашему знакомству! Быстро идет время! [35]

• Размещено: 07.05.2015
• Автор: Хорошунов А.Д.
• Размер: 56.62 Kb
• © Хорошунов А.Д.