Оксана Николаевна Сусорова
Рассказы из деревенского цикла
С гуся вода – вся худоба
– Бабушка, скоро она будет готова?
– Скоро! Затопила. Иди пока вещи собирай! Полотенце чистое возьми в шифоньере.
Вот, наконец, и суббота. Всю неделю – страда. Лето к своей макушке подбирается. Картошку подпарывать-окучивать, сенокосить, жуков собирать, огород поливать. Сорняки уговаривать не расти буйным цветом-ковром, чтобы пожалели рассаду картошки, перцев, свёклы, моркови, виктории и капусты. Сорняки – они ведь тоже, как люди. Всё понимают.
Только чаще дело до уговоров не доходит. Полоть и полоть!
Баня стояла у дороги слева от дома, если встать к нему лицом. Деревянный сруб из огромных бревен. К ней вела тропинка мимо колонки, качелей и веревок для белья. Воду из колонки таскали загодя. И наливали ее в безразмерный, как будто бы, котел. Особенно так казалось, если ты сама носишь воду.
Баня топилась по-чёрному. Печка под котлом забивалась крупными дровами-поленьями. Туда умещались целые сучковатые, длинные, нерубленые коряги. Рядом с котлом стояла ёмкость с камнями. Это были булыжники в количестве около двухсот штук разных размеров – с кулак и даже голову. Набирались они на полях около деревни. Это были так называемые “дикие” камни.
Вот дрова начинают уютно скворчать, разгораться. Нагревается вода, нагреваются камни. Дым уходит через открытую в бане дверь на улицу. Когда дрова прогорают до углей, а дым почти полностью выходит, дверь в баню закрывается. Первый, кто идёт мыться в баню, смотрит угарно или нет. Если не угарно (мало дыма), то он закрывает отдушину в потолке бани. Это такое круглое отверстие для обмена воздухом между баней и улицей.
Благодаря нагретым камням, баня не остывает целый день и последний, кто идёт мыться, может спокойно париться.
Устаешь за день так, что только до кровати бы дойти. А там – сон глубокий и какой-то мгновенный. Только лег в понедельник – уже неделя на исходе. Суббота. Петухи поют. Вставать пора. Коров в стадо проводить, скотину напоить, щи да кашу сварить, за травой сходить для прожорливых зайцев, бычков и овец. Кур выпустить на волю. Пусть поклюют. Это взрослые дела.
Ох, как вкусно пахнет дымком из бани.
Будто скоро будут свежие бабушкины ноздреватые ржаные лепёшки. Когда она достаёт чугунную сковородку с такими лепёшками из печки, сразу же выстраивается очередь из желающих поесть эти лепёшки с холодным коровьим молоком.
У детей свои заботы. Кукол поднять, одеть-обуть, позавтракать, на огород сбегать проверить, созрела ли виктория, наливается ли соком янтарный крыжовник. Похрустеть колючими пупырчатыми пуплятами огурцов и помытым здесь же в ведре тоненьким, ещё не набравшим силу хвостиком рыжей морковки. Сорвать смородиновых листов для чая. Мусорное ведро вылить в яму в кустах у дороги, воды в дом принести из колонки.
Ух ты! Дверь в баню закрыли. Значит, дрова уже прогорели.
Между делом успеваешь с миром поздороваться. Пожмуриться-понежиться на нежарком ещё утреннем солнце, посмотреть на него сквозь паутину волос. Подставить грудь вольному ласковому ветерку. Пройтись по гумну с картошкой. Понюхать белую ванильную кашку на соседнем гумне – “отдыхающем”, а потому засеянном травой. Увернуться от чрезмерно занятого поиском нектарных аметистовых колокольчиков шмеля. Прислушаться к трелям соловья, собрать букет из полевых ромашек и васильков.
Не успеешь оглянуться – пора в баньку собираться.
Это целый ритуал. Надо разложить на кровати полотенце, с одного края на него положить чистое сменное нижнее белье, сарафан, носки и платок или полотенце поменьше для головы. Потом закатать наружное полотенце в колбаску. Всё. Белье готово.
А нянька Фроська уже ищет меня.
Это сестра дедушкиного отца. Дедушка Миша взял ее в свою семью. Замуж она так и не вышла и всю жизнь прожила в нашем доме. Помогала по хозяйству. Огород, скотина, дети. По молодости работала в колхозе.
А сейчас она мыла нас с сестрой Наташей по очереди в бане. Я первая шла. По дороге в баню спрашиваю:
– Нянюшка, а правда, что ты мыла в бане ещё моего папу?
– Что правда, то правда! Твой папка Коля – самый старший. Его первого мыла. Потом остальных пострелят – Бориса, Сереженьку и Толеньку. Мыться Колька не любил, ох, не любил. Серьезный, работящий, за братьями следил, а как мыться – так незадача. Бывало, найдут его, приведут ко мне в баню. А я уже воды погорячее налила, веник березовый в кипятке в тазике замочила.
– А откуда веники берутся? – перебиваю я няньку Фроську.
– Веники берёзовые заранее готовились. До Троицы нужно было за ними сходить в лес. Ветки покрепче выбирались. Потом их нужно высушить, как следует, и связать веревкой. Вот тебе и веник. Хранятся они на сушилах – над избой под крышей.
– Вон как! – удивляюсь я новым открытиям.
А нянька Фроська между тем продолжает свой рассказ:
– Вот, приготовилась, я, значит. Кладу папку твоего на полок, и парю его, как следует, веником. Подхлыстываю, веник в кипяток обмакиваю. Он только покрякивает, а то и взвоет ненароком. Потом начинаю его мыть, а он вырывается. Так я его зажму между ног покрепче и тру мочалкой с чёрным мылом.
– А почему с чёрным? – спрашиваю я.
– А раньше другого мыла не было. Были только большие куски хозяйственного мыла. Чёрного цвета. И называлось оно чёрным мылом.
– А потом?
– А потом намыливала ему этим мылом вихрястую голову. Ох, и кудрей у него было! Да и сейчас были бы, если бы коротко не стригся. Смывала голову в чистой воде. Ополаскивала его всего начисто и звала бабушку Машу твою, которая ждала в предбаннике. Чтобы забирала Колю и приводила следующего.
Так за разговорами мы и сами уже попарились и вовсю мылись. Нянька Фроська то и дело задевала алюминиевым большим ковшом кипяток из котла и плескала им на камни. Они фырчали, трещали, как живые и пускали под потолок белый горячий пар.
Уфф. Голову Нянюшка мне намыла, волосы собрала в тугой пучок. Убираю руками прилипшие березовые листы. Пот градом катится на глаза, не давая смотреть. Я наливаю в ковшик холодной воды из ведра на полу, умываюсь. Это помогает, но ненадолго. В голове будто солнце жарит.
– Нянюшка, открой дверь! Давай с открытой дверью помоемся, дышать нечем, – умоляю я, напаренная, с пунцовыми горящими щеками и немного слезящимися от остатков дыма глазами.
Нянька Фроська ненадолго приоткрывает дверь. Я высовываю голову в предбанник, чуть-чуть остываю и возвращаюсь.
Она поливает меня напоследок из ковша чуть прохладной водой и приговаривает:
– С гуся вода, с лебедя вода, с Оксанушки вся худоба! С Оксанушки вся худоба!
– Нянюшка, а почему так говорят?
– Это ещё моя бабка так приговаривала, когда меня в бане мыла. Чтобы, значит, все горести и болезни смыть в бане и выйти на волю со здоровым духом! Ещё и продолжение есть: “С гуся вода, с лебедя вода , с нашей Фроси вся худоба, в землю спустилась, растворилась, в радугу превратилась.”
А я уже слушала вполуха, кое-как вытиралась полотенцем и натягивала непослушными распаренными руками на себя одежду.
– Кофту-то накинь! – заботливо укутывала меня нянька Фроська и передавала из рук в руки бабушке Маше. Наташа ждала здесь же своей очереди помыться.
– С лёгким паром! – встречает нас у крыльца только что вернувшийся с картофельного гумна с мотыгой в руках деда Миша.
Дома я лежу полчаса на металлической высокой кровати с пружинными матрасами и белоснежными вышитыми простынями на подушках с наволочками. Я где – то не здесь. Летаю между небом и землей. Отпыхнув, встаю, пью чай со смородиновым листом и душистым темно-коричневым прошлогодним вареньем из полевой земляники.
– Голову разбирай, чтобы сушилась быстрее, – говорит только что вошедшая в избу из огорода бабушка Маша. Она села на лавку у окна передохнуть.
– Бабушка, расчеши меня, пожалуйста! – прошу я, подбегаю, сажусь к ней на колени и обнимаю за шею.
– А ты сама чего?
– Да все волосы у меня спутались.
Бабушка берет в руки гребень, аккуратно расчесывает мне волосы и говорит напевно:
– Расти косынька до пят, все волосоньки в ряд. Расти коса до пояса, не вырони ни волоса!
– Бабушка, а это тоже присказка такая? Нянюшка Фрося в бане рассказывала историю про “с гуся вода, вся худоба”, – спрашиваю я.
– Да, доченька! В волосах сила наша природная. Их беречь надобно. И бабка моя, и прапрабабка волосы никогда до самой старости не обрезали, косы заплетали да под платок прятали.
Бабушка заплела мне две косички с бантами и ушла поить теленка.
Я задумчиво смотрела в окно. На деревню опускался багряный закат, низко летали стаи мошек около дома.
“Завтра будет жаркий день,” – подумала я, вспомнив ещё одну, услышанную когда-то от дедушки Миши народную мудрость про летние приметы.
Крахмальная лапша и па́хтанное масло
На столе дымились наваристые щи с домашней курицей, варёные яйца, пожаренные до золотистой корочки гренки и крахмальная лапша. Летом за завтраком в деревенском доме родителей собралась наша семья.
Крахмальная лапша – излюбленное блюдо деда Миши и бабы Маши.
За разговорами стали вспоминать, что готовили они её сами. Сначала нужно было сделать “трахмал”, как его называли в деревне. Для этого тёрли картошку, заливали её холодной водой, промывали и сушили полученную массу. Бабушка замешивала тесто из большого количества яиц, крахмала и молока.
Выпекались тонкие блины на чугунной сковороде. Дедушка резал блины на полоски – лапшу. Крахмальная лапша варилась на молоке от своих буренок.
Тепло и душевно лился разговор за столом. Как ручей ключевой воды на роднике на Сараве, где работал на пасеке дедушка. Мы с сестрой прибегали туда девчонками за яблоками и крупной полевой клубникой. Утомившись от жары и лазанья по овражкам, мы бежали испить живительной воды.
С уходом дедушки и бабушки, я почувствовала особую благодарность в сердце и желание как писателю делиться теплотой деревенских будней, любовью и заботой, которой мы были окружены в детстве.
Баба Маша приправляла лапшу коровьим маслом. Папа вспомнил, что масло раньше пахтали. Передо мной вспыхнула яркая картинка из детства.
– Бабушка, что это? – я рассматривала деревянный узкий высокий бидон, длинную палку-шток с круглым, похожим на лепесток основанием внизу и крышкой.
– Сейчас масло пахтать будем.
– Как это?
– Вот так! – Бабушка принесла из сеней два ведра сметаны, снятой с трехлитровых банок с молоком, вылила в бидон, вставила шток и плотно закрыла конструкцию крышкой.
Она села на стул, зажала бидон ногами и начала поднимать и опускать палку. “Хлюп-хлюп”, – раздавалось внутри бидона. Я вспомнила притчу про лягушку, которая сама себя спасла.
– Можно я попробую?
Вначале было легко и весело “хлюпать”, будто разговариваешь с кем-то, живущим внутри бидона. Скоро руки устали и меня сменил дедушка, вернувшийся с Сарава.
Когда открыли крышку, внутри оказался колобок из светло-желтого сливочного масла с кисловатым вкусом.
Бабушка утром поставила в печь большой чугун с маслом, чтобы растопить его. Я любила есть масляные пенки. Они зажаристые и сладкие, как корочка от яичницы. Дедушка разливал масло деревянной ложкой по банкам и спускал их в погреб на хранение.
Мне она снится порой. Крахмальная лапша с пахтанным топленым масляным солнцем.
Вишневое варенье
Печка-прачка дымится у резного крыльца около дома на улице. Почти как баня. Дымок щекочет нос, уютно извивается вверх к перевалившему за вторую половину дня оранжевому блину солнца. Печка черная, клепанная из тонкого металла, на трех ногах, с длинной метровой изогнутой буквой “Г” трубой-дымоходом.
Клепали их в мастерской в районном центре в Починках. Стоили они дёшево, из строя выходили быстро и часто менялись. Печка закоптилась от работы и сейчас уже не разберёшь, какого она была цвета. Да это и неважно.
Важно, что баба Маша задумала сварить варенье. Вишневое. С косточками. Чтобы вся цельность вкуса черно-бордовой, впитавшей в себя нектары луговых ромашек, клевера, кашки и соки поливаемого дождём чернозёма ягоды запечаталась внутри. Да и косточка даёт свою терпкость. И для этого бабуля достала из сеней печку-прачку и вынесла ее на улицу.
Накануне бабушка дала нам с сестрой задание нарвать ведро вишки в садах.
Мы с утра как следует подкрепились.
Бабушка в упечах в задней избе вынула из печи ухватом огромный чугун, сняла чёрной дерюжной варежкой крышку-сковородку, налила в общую огромную эмалированную тарелку-тазик наваристые щи с домашней тушёнкой из свинины и поставила в центр большого стола. Дедушка Миша неспешно отрезал от круглого, пахнущего ржаной кислинкой, пористого внутри, недавно испеченного каравая толстые ломти хлеба. Мы с сестрой сидели на длинной деревянной лавке за столом под божницей и от нетерпения пританцовывали на месте.
Бабушка приправляла суп сметаной, снимая ее аккуратно деревянной ложкой сверху трёхлитровой банки с вечерошним молоком. Потом размешивала оставшиеся сливки ложкой и оставляла банку на столе.
Хлебали с аппетитом. Дедушка с бабушкой уже наработались с утра. Подоили каждый своих коров Зорьку и Бурёнку и отогнали их в стадо. Бабушка накосила серпом сочной люцерны и травостоя для овец и телёнка, а дедушка напоил всю скотину.
А мы с утра полакомились с сестрой бордовым крыжовником с видимыми сквозь прозрачные стенки чёрными зёрнышками и успели нагулять аппетит.
– Хлеба, хлеба берите. Хлеб – всему голова! – Потчевал нас деда Миша.
У дедушки была своя металлическая тяжёлая ложка, а у остальных простые алюминиевые. Он ел не торопясь, поставив локти обеих рук на стол. Лучшие кусочки мяса откидывал ложкой в сторону. Как я потом догадалась, делал он это для нас, внучек.
После супа бабушка подавала молочную распаренную пшённую кашу и добавляла туда две-три столовых ложки домашнего коровьего жёлтого-прежёлтого масла. С маслом каша была особенно вкусной и сладкой. Потом дедушка наливал нам по кружке коровьего молока – сверх сыти. Дедушка с бабушкой крестились на большую, украшенную бумажными цветами икону с ликом Христа в деревянной раме с благодарностью за кров и пищу. Завтрак заканчивался. И мы были готовы к работе.
Повязывали назад белые косынки с мелким розовым цветочком. Брали самодельные туески из берёзовой коры на длинной верёвке и вешали их на шею.
Шли в сады через гумно с картошкой. Картошка цветет вовсю. Жуки, будь они неладны, то тут, то там!
Хорошо, просторно. Солнце припекает, трещат кузнечики, слышно, как жужжит пролетающий мимо шмель в бархатной желто-коричневой полосатой шубейке. На соседнем поле засеяна золотистая пшеничка. Она мерно шуршит волнами в такт слабому ветру. Колосья длинные, с плотными, налитыми зернами. Скоро хлебу быть.
Наши сады находились на соседней улице. Там росло много толстых и тонких вишен. В этом году урожай вишни был особенный. Ветки пригибались к самой земле под тяжестью тёмных сочных ягод.
Залезали мы с сестрой каждая на одно из деревьев. С сучка на ветку, с ветки на сучок – повыше. Одной рукой я держалась за дерево, а другой собирала ягоды в туесок. Вот где пригодилось то, что он надет на шею. Было интересно с высоты разглядывать наш вытянутый вдоль дороги такой родной дом со двором. Впереди, чуть слева от дома был Сарав – колхозный сад, в котором работал дедушка, а справа виднелся Отряд – место, где ремонтировались и собирались после жаркой страды тракторы, комбайны, грузовики и молоковоз.
Ягоды вишни висели по две – на ножках-галочке. Две вишни – в туесок, а пару вишен – себе в рот.
Они были без лишней влаги, но и не засушенные. В самый раз. Вначале чувствовалась терпкая кислинка, а потом сладость и в послевкусии – лёгкая горчинка. Мммм.
Тонкие стволы вишен мы наклоняли и обрывали, стоя на земле. Рядом находились деревянные ульи. У пчёл – своя забота. В июле и сейчас, в августе – самый медосбор. Пчёлы недавно отроились и незлючие, поэтому мы их не боимся. Каждый занят своей работой. Всем хорошо и полезно.
Вишню из туесков мы пересыпа́ли в ведро. Затем несли его либо вдвоём, либо по очереди до дома. Рука с ведром наливалась свинцовой тяжестью и приходилось каждые пять минут ее менять.
Бабушка Маша шла нам на по́мочь и встретила у дороги:
– Набрали? Какие молодцы! Да как быстро!
Она накрыла ведро придорожными огромными лопухами с толстыми стеблями и убрала его в холодок сеней.
Ближе к вечеру бабушка поставила варить сахарный сироп в большом двадцатилитровом эмалированном бачке, который устанавливался внутрь печки-прачки.
Через некоторое время она брала нож и ложку. Опускала нож в бачок, доставала и капала капельку на ложку. Капелька застывала. Значит, сироп был готов.
Бабушка брала ведро с вишней и переворачивала в бачок, в котором расплавившийся от дровяного огня сахар начинал пузыриться. Периодически она помешивала варенье деревянный длинной ложкой или мешалкой.
Когда варенье начинало чрезмерно бурлить, бабушка брызгала на горящие поленья водой. Они недовольно скворчали и бурчали, но жар убавлялся.
И вот, наконец, начала появляться она.
Мы ждали ее. И бабушка это знала. Розоватый слой она аккуратно снимала сверху ложкой и складывала в эмалированную жёлтую кружку. На пенку была очередь. Пенка эта – необычная, пористая, в меру сладкая и с нежной структурой-вкусом. Она быстро заканчивалась от нашего усердного поедания, а частично оседала. И внизу кружки уже виднелся слой темноватого варенья.
Перемазанные, мы убегали играть в лапту с друзьями на улицу и знали, что бабуля обязательно ещё насобирает розовую воздушную сладость и сохранит ее до нашего возвращения.
Медовые ягоды и шапка-невидимка
– Деда, возьми меня с собой! – Я смотрелась в мутноватое зеркало в задней избе, поправляла лёгкий голубой сарафан и две ко́ски, заплетённые бабушкой Машей, повязывала треугольную ситцевую белую косынку назад под косичками.
Зеркало было прямоугольное узкое в деревянной, когда-то полаченной морёной краской, а теперь выцветшей раме. Занимало оно полстены, опиралось нижней частью на вбитый в деревянную стену избы толстый гвоздь, а сверху было привязано на верёвку, которая крепилась к другому гвоздю. Зеркало было наклонено вперёд.
Рядом мерно тикали ходики с гирьками. Мы позавтракали. Бабушка накрыла хлеб белым рушником и уносила со стола остатки посуды в упечи. Там она споласкивала её в двух тазиках на лавке. Дедушка читал у засиженного мухами окна с прозрачными занавесками снятый со стены численник:
– Маруськ, скоро праздник Петра и Павла. А я и забыл! – он повесил календарь на стену.
– Гоже. Дай, Бог. Огурцов надо будет сколь-нито набрать к обеду, мурцовку* сделать, – бабушка взяла ведро и пошла за водой на колонку.
Пасека находилась за деревней. Кругом поля гречихи и пшеницы. Раздолье! Пахнет сладко, медо́во. Травы шумят, июльское солнце плавно восходит к зениту. Припекает хорошо!
– Ой, деда! – вскрикиваю я, – Кажется, пчела!
– Не крутись, она и не тронет, – наставляет деда Миша.
Пчела всё-таки нашла место и ужалила повыше коленки. Больно, но не реву. Дедушка аккуратно вынул жало, нашёл у дороги подорожник. Я послюнявила его и приложила к покрасневшему, припухлому и постукивающему молоточками месту укуса.
На Сараве дед даёт мне сетчатую шапку пчеловода для защиты лица:
– Завяжи верёвочки под шеей. Да пониже к полянке собирай.
Я взяла из дома берестяной туесок и пошла собирать ягоды на поляну между ульями. Деревенские сюда не ходили, пчёл боялись. А дедушка их совсем не боялся. Он с ними дружил. Знал язык особый и подход. Поговорит так-то с пчёлами лето, а к осени, глядишь, полные соты янтарного мёда дарят великие труженицы за теплоту и заботушку. Со вкусом разнотравья, липы или в дождливое лето – донника.
Земляника вкусная-вкусная, мелкая. Будто драгоценные алые огоньки загораются, когда поднимаешь резные листья.
Беру их в руку штучки по три-пять с кустика. Кисло-сладкие они, наполняющие летом изнутри. Ягоды медовые, пчёлами и всей землей-матушкой намоленные.
Дедушка ушёл по своим делам – деревянные ульи окуривал из дымаря, проверял, появились ли новые пчелиные семьи.
Пчёлы жили в деревянных крашеных домиках без окон. У каждого домика был свой вход – узкая щёлка, внизу которой и приступок есть. На этом крылечке встречались жужжащие хлопотуньи в рыжих кофтах и полосатых юбках.
Кто на работу собирался, а кто домой нёс нектар.
Вот и я набрала туесок. На коленках отпечатались следы длинной осоки, пальцы – в ягодном липком соке, на голове – шапка-невидимка. А почему невидимка? Потому как дедушкина. Пчёлы меня в ней не трогали, за дедушку принимали.
* Мурцовка – блюдо из тёртых огурцов. У нас в деревне разводилось холодной водой и солилось по вкусу.
Стирка
– Колька! Боря! Вы где? – звала мама старших сыновей, выглядывая с крыльца дома на улицу. – Идите воды натаскайте из колодца. Пятница.
Братья играли в футбол около дома Филиных, что посередине улицы. В одни ворота. Собралось человек шесть. Мяч был один на всю улицу. У самого старшего из пацанов – у 14-летнего Игоря Филина. Мяч пинали по правилам и без, навалившись на него кучей. Тумаки раздавались направо и налево. Бдительность вратаря падала. И… Урааа! Гоооол! Мяч в воротах.
Коле было двенадцать лет. Он был сбитый, коренастый, с черными вьющимися волосами. Загорелый, как цыган. Семилетний Борис был светловолосый и худощавый.
На братьях были застиранные до серого цвета майки и темные, сшитые бабушкой Полей брюки – шаровары. Ходили они летом босиком.
После третьего гола Коля деловито скомандовал:
– Шабаш! Пошли за ведрами.
Братья засунули руки в безразмерные карманы заплатанных шароваров и отправились домой, в начало улицы Буяновки.
Колодец был в пятидесяти метрах от дома. Глубоченный! Жуть. Боря наклонил голову в жерло колодца и крикнул, что есть мочи:
– А-а-а-а!
Через некоторое время из мрачного квадратного, деревянного, потемневшего от времени отверстия, заканчивающегося где-то внизу темнотой, вернулись отскакивающие от стен колодца мячи эха, и братья ощутили на себе силу вибрации, как от подземного землятрясения небольшой силы:
-Уа-уа! Ау-ау!
– Борька, хватит баловАться, опускай ведро! – кричал Коля. – Я считать буду.
Ведро в колодце было стационарное. Цинковое. Верх ведра сантиметров на десять сверху усиливался по периметру листовым железом, которое крепилось с помощью кованых клепок (сварки в то время не было). Дуга-ручка у такого колодезного ведра тоже была усиленная – из толстой проволоки шестерки (диаметром шесть мм). Эта ручка ведра называлась превесло. Усиливалось ведро для двух целей – для прочности ведра и для его быстрого наполнения, поскольку ведро, попав в воду, окуналось сразу более тяжёлой верхней частью.
Боря поставил колодезное ведро над колодцем. Ведро было закреплено за превесло на цепи. Цепь наматывалась на деревянный барабан с железной ручкой.
Потом Боря отпускал ручку и придерживал руками барабан. Цепочка начинала раскручиваться с бешеной скоростью.
– Раз, два, три… – Коля медленно считал и загибал пальцы.
Проходило несколько долгих секунд, прежде чем, словно из-под земли, раздавался звук плюхающегося об воду ведра.
Совсем иначе обстояло дело с колодцами- журавлями. Такой колодец стоял между Буяновкой и Селом (так называлась центральная, самая населенная деревенская улица). Там находилась конюшня. Игорь, Колька, Борька и другие пацаны пили воду из этого колодца во время игр, а по вечерам садились на коней и отгоняли их в ночное…
Колодец-журавль представлял собой длинный – предлинный шест. Поперёк этого шеста был через рогатину и ось приделан другой шест – жердина с возможностью поворота относительно шеста-основания. Ведро закреплялось с одного края жердины, а второй край опускался к земле с помощью кованых приспособлений и камня – противовеса. Чтобы набрать воды, нужно было закрепить свое ведро через специальную закрепку спиральной формы и аккуратно руками опускать жердину вниз, чтобы ведро попало точно внутрь колодца. Всё чинно-блинно. Никаких тебе скоростей.
Кроме того, на Селе уже лет пять, примерно с 1963 года, как провели водопровод. И воду наливали из колонки. Это такой металлический полый столб высотой чуть больше полуметра и диаметром сантиметров 15. Внутри колонки помещался шланг, по которому накачивалась вода через трубы под землей из насосной станции.
Станция напоминала большой гриб высотой с двухэтажный дом и стояла на въезде в деревню. Снаружи колонки в верхней ее части была поперечная узкая прямоугольная длиной и толщиной с ладонь металлическая ручка. Вешаешь ведро на такую ручку, нажимаешь на нее – и готово! Вода, знай себе, льется! Колонок было по одной на каждые 10-15 домов. Цивилизация, понимать надо. А мальчишечья душа просила полёта, приключений и тайн.
Дети подбегали к своему колодцу и заглядывали в него. Не видно ни зги. Страшно. Вдруг там водяной! Может утянуть на дно, если сильно внутрь колодца перевеситься. Так бабушка Поля говорит.
Коля начинал крутить ручку колодца, полное ведро подъезжало к деревянной площадке. Боря подхватывал его и выливал в стоящее рядом с колодцем пустое ведро.
Нужно было натаскать воду в баню в котел и в предбанник, чтобы наполнить две цинковых огромных ванны литров по сто каждая. Вот работка!
Стирка!
Семья была большая – семь человек, белья накапливалось много.
Стирка затевалась раз в две недели и занимала по времени целый день.
Коля носил одновременно по восемь вёдер. Он брал с собой к колодцу по два коромысла. На каждом коромысле вешалось по два ведра. Коромысла он вешал по одному на каждое плечо, а для устойчивости скрещивал впереди себя. И по два ведра брал в каждую руку. Вот и считай.
– Ну что, уморились, работники? – спрашивал отец. Он только управился со скотиной и собирался на Сарав – в колхозный сад, на работу. – Попейте молока. Вон на столе от завтрака осталось.
– Папа, можно мы с тобой? – спросил Боря. – Помогать тебе будем, яблони окучивать да от жучков обрабатывать.
– Хорошо, только в пчелиных масках будете работать. Я ульи там ныне поставил. Как бы вас пчелы не зажалили.
Братья перекусывали вкуснейшей тюрей. Для этого они крошили в алюминиевую кружку ржаной хлеб и заливали его молоком. Ели так, что только за ушами трещало!
– Погодите, соберу вам обед, – останавливала их в дверях мать. Баню затопила! Какие вы молодцы, быстро с водой управились!
Братья сияли. Коля сбегал на погреб за холодным молоком. Тем временем мать заворачивала в газету и складывала в катомку – плетёную авоську пупырчатые огурцы с огорода, зелёный лук с белыми сладкими головками, вареные вкрутую яйца, краюху белого и черного хлеба, отдельно завернутую в бумагу соль. Налила в две стеклянных литровых бутыли молоко из трёхлитровой банки.
– Молоко-то в ручей поставьте, у родника который! – напутствовала их мать.
– Знаем, мам, – уже с крыльца кричали убегающие вслед за отцом Коля и Борис.
– Гажо! – одобрила мать.
Маша проводила мужа и сыновей за дом до садов.
– Фрося, давай стирку начинать! – позвала Мария из огорода тётку. – Я сейчас из бани. Вода уже нагрелась.
Стиральная круглая машина Ока с отжимом из двух валиков и ручки стояла в предбаннике. Как Маша радовалась ее появлению. Всё полегче стало стирать! Фрося полоскала белье в ванне около бани.
Маша отсортировала белье и запустила первую стирку из белого белья:
– Помнишь, Фрося, как мы стирали без машинки пару лет назад?
– Как не помнить. Руки всё помнят! Сколько мы с тобой вдвоем этого белья перелопатили! – отвечала Ефросинья.
– Что правда, то правда! Стирали и зимой, и летом в избе.
И стали они вспоминать. Посередине задней избы стояли две ванны. Каждая ванна стояла в свою очередь на двух больших и прочных табуретах. Одна ванна была для стирки – с горячей водой из бани, а вторая – для полоскания холодной водой из колодца.
Маша ставила в свою ванну стиральную волнистую доску. Натирала хозяйственным мылом вещь, например, наволочку или рубаху, потом терла ее о доску двумя руками до чистоты. Отжимала, складывала в эмалированный белый таз. Из этого таза белье брала Фрося, полоскала его в своей ванной и складывала в другой таз.
– А начистовую хорошее белье полоскать всё так же носим! На речку, – дополаскивая белье с последней, “черной” стирки, куда входили брюки и носки, сетовала Ефросинья. – Пошли что ли?
– Погоди, только воды попью. Умаялась я что-то, ответила Мария и посмотрела на наручные часы, подаренные мужем почти пятнадцать лет назад, в день свадьбы. – Ох и время летит! Зови Серёжу, обедать пора.
Небось у двора играет, постреленок!
После обеда женщины брали по целому тазу выполосканного один раз белья, ставили его себе на плечо и отправлялись прямиком на Сарав. На так называемую речку. Идти нужно было пешком около километра.
Лето! Поля. Цветы. Пшеница. Кучевые облака закрывают солнце тюлевыми занавесками с ассиметричными вырезами. Страда. МАрево плотным густым вареньем с запахом шиповника и сухого сена окутывает воздух. Гремит гром. Слышатся пересвисты птиц и стрекот кузнечиков.
– МАрит, – говорит Маша, утирая пот со лба, – Хоть бы дозжичек. Да посильнее!
– Хоспади, бласслави! – крестится в сторону церкви в районном центре Ефросинья.
Как нужен землице дождь. Иссохлась, настрадалась, потрескалась. Раньше в засуху делали вокруг деревни крестный ход с молитвами и иконой. Просили дождя. И намоленная влага благодатными слезами проливалась на землю-кормилицу.
Скирды с сеном разбросаны там и тут по полям. Вдалеке виднеются колхозные фермы и отряд – место в начале деревни, где ремонтировались и отсыпались после жаркой уборки урожая комбайны и тракторы.
Речка представляла собой запруду – место, в котором скапливалась вода из подземного ручья. Это был тоже своего рода колодец квадратной формы из деревянного сруба. Только размером он был три на три метра в длину и ширину и аккурат вровень с землёй. Здесь полоскали колхозные мешки и свое белье. Для белья это было второе, чистовое полоскание.
На речку Маша и Фрося делали несколько ходок.
Второй раз полоскать носили только самые хорошие вещи – рубашки , занавески ситцевые белые или цветные (цветные вешались к празднику), скатерти, подзоры (это “занавески” высотой 30-40 см по периметру для металлических высоких кроватей). Занавески, скатерти и подзоры шились дома из покупного ситца. Маша украшала их связанной из белых ниток наборенной полосой – брыжой.
– Пошли белье вешать! – позвала Маша Фросю.
– Пошли! В этот раз уложились за три ходки, а не за четыре, как обычно.
Вывешивали белье около дома, во дворе на натянутые между столбом и деревьями металлические верёвки из проволоки.
Длинные простыни развиваются, хлещутся на ветру. А к вечеру бельё уже сухое. Маша снимала его и дома раскладывала на кучки. Постельное бельё отдельно, платки, рубашки и платья отдельно, полотенца для рук отдельно. Маша любила запах свежевыстиранного белья.
– Мам, брюки мои высохли? – спросил вернувшийся с Сарава Коля.
– Высохли! – отвечает мать.
– А где утюг? Хочу брюки погладить. Мы завтра с отцом на базар поедем в район. Барана продадим. Инструменты надо прикупить и обувь мне. Скоро в школу.
– Утюг возьми под печкой! – ответила Маша. – Да не убирай утюг. Я поглажу занавески. На базаре купите сахару и ситцу. Сошьем новые наволочки и простыни. Да трусы вам с майками. К новому учебному году.
Глажка белья обычно затевалась в субботу после бани. Утюги были металлические, тяжёлые, угольные. Горячие угли брали в бане, из подтопка в каждой избе или из печи.
Зимой до появления стиральной машинки белье стирали в избе, полоскали в двух корытах. Воду грели в бане, таскали в вёдрах домой.
Вывешивали белье тоже на улицу. Влажные руки стыли на промозглом ветру или на колючем безветренном морозе. Пальцы дервенели и не слушались. От белья в тазах шел белый пар.
Оно замерзало на верёвках и становилось “колом”. Обычно белье висело на верёвках до полного вымораживания. Тогда оно становилось мягким, его снимали и несли в избу досушиваться. У такого белья особенный запах. Морозной свежести и деревенских просторов. А ещё запах праздничной чистоты, когда перед праздниками или перед воскресеньем мыли полы, мылись в бане, меняли белье, постель, занавески и обязательно пекли пироги с картошкой и с тиснутой вишкой размером с большую мозолистую ладонь отца.
Деревенька моя
Как здорово, когда у человека есть места, где отдыхает и набирается сил его душа. Для меня это мой дом, моя деревня, дома моих родных и друзей, когда бываю у них в гостях.
С деревней связано много хороших воспоминаний. Там прошла добрая четверть моего детства до университета. Туда я люблю ездить до сих пор, гулять по гумну с картошкой между двумя улицами, рвать букеты, любоваться закатами, помогать по огороду. Люблю даже иногда бывать на кладбище. Днем, конечно. Там лежит много наших родных. В детстве бабушка и мама много рассказывали про каждого из них. И для меня это не просто кресты и могилки, а вполне осознанные представления о своих родственниках, как будто я их помню, хотя многих из них даже не видела ни разу.
Жили мы в избе с папиными родителями. Вспоминается зима. Папа приволок из леса огромную ёлку, такую огромную прям под потолок, раскидистую, что трудно пройти между ней и кроватями в передней избе и такую душистую, что аж дух захватывает. Ощущения были как описывает Крылов в своей басне “Ворона и лисица”: от радости в зобу дыхание сперло! Тогда с елками было не так строго, как сейчас (штрафы и прочее не взымались). Доставались из закромов настоящие елочные стеклянные игрушки, бусы, бабушка пекла обязательные пироги и начиналось веселье.
А печка… Боже мой, как сладко под метель и уютный перестук настенных часов с цепочкой и двумя гирьками в утренних или вечерних сумерках было лежать на ней и греть свои косточки не только старикам и кошкам, но и нам – детям – непоседам. Там было столько всего интересного. И лук, оставшийся с лета сушиться, и валенки (их называли чесонки – с ударением на первый слог), и игрушка завалявшаяся. Целый остров сокровищ. А еда из печи до сих пор перед глазами. Знатные наваристые щи и распарившаяся молочная каша из чугуна, каленые яйца, топленое масло с вкуснющими сладкими пенками, молочный кисель, пареные яблоки и ароматные ржаные лепешки с молоком. Ум отъешь, как говорится! А все баба Маша – мастерица!
Деда Миша перед сном всегда угощал парным коровьим молочком. В уголках рта оставалась воздушная пена от него. Сладкое было. Гораздо слаще, чем если сейчас его пить.
Я заметила, что в детстве все казалось больше, слаще, значительнее и интереснее.
Прочитала я в детстве один рассказ про муравья – какой он был трудолюбивый и умный и сколько веселых приключений с ним произошло. Так уж этот рассказ мне нравился, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Потом в библиотеках я долго искала его. А когда, спустя несколько лет, наконец нашла и прочитала вновь, то разочаровалась – в общем-то ничего особенного, муравей как муравей да и приключения так себе. Уж лучше бы я осталась под детскими впечатлениями.
Ещё одно интересное воспоминание о зиме – после зимних каникул нам надо было ехать из деревни на лошади в санях на станцию. Нас одевали в тулупы, кутали в шаль так обильно и основательно, что оставались на свободе одни глаза.
Мамины родители жили на этой же улице. Бабушка Тамара запомнилась тем, что была добрая, и что носила меня “на закорках”, т.е. я обхватывала её руками сзади за шею, а она брала меня руками под мои коленки и так несла меня, уже немаленькую лошадку, на своей спине через всю улицу до своего дома.
Дедушка Борис любил меня очень. Катал на лошади до фермы, где он работал. Особенно мы любили с ним поговорить “за жизнь”. До сих пор навещаю их дом. И как будто частичку себя нахожу. В благодарных воспоминаниях.
А летом нам с сестрой – приволье в деревне и раздолье. От звонка до звонка там отдыхали- все три месяца. Работали тоже много, конечно. Траву пололи, огород поливать, полы мыли, жуков на картошке собирали, а когда стали постарше, то на току зерно подкидывали в сортировочные машины в колхозе. Но и поиграть – святое дело. Были у нашего дома заросли деревьев. Там мы делали себе дома – настилали доски на землю, рыли лопатой погреб, мастерили для кукол- детей кроватки. У меня было двое детей – кукла Катя и большой черный медведь, набитый опилками, ростом с годовалого ребёнка. Я наряжала их в ползунки и распашонки. Ещё делали корову – брали обычный белый кирпич, ставили его под наклоном и терли его другим камнем. Образовывался белый порошок, который при разведении его водой сильно напоминал молоко. Еду варили из листьев, плодов и цветов. Был свой магазин с “продуктами” и разными бытовыми товарами, радио и детский сад. Там работали все по очереди и получали зарплату самодельными деньгами, которые потом тратили в магазине. Посуду для дома искали на местных помойках – все шло в ход- сломанные ложки и вилки, консервные банки и др.
На нашей улице Буяновке было много ребятишек: и девчонок и мальчишек. Мы всей ватагой дружно играли в лапту, в догонялки, в салочки, в слова, в мяч, в калим-бам-ба, в “колечко-колечко, выйди на крылечко”, потом, когда стали постарше, ходили в клуб на танцы.
Теперь туда ездят наши дети. С удовольствием приобщаю к деревенской жизни нашего Женьку.
Живи, моя деревенька и радуй нас из поколения в поколение!
Какими судьбами
Расскажу вам о моем далеко не прямом попадании в город тогда ещё Горький. Как говорил герой Пуговкина во всенародно любимой музыкальной комедии “Свадьба в Малиновке”: “Бац-бац и мимо!” – так могло быть, но стало: “Бац-бац и в точку!”
Родилась я в посёлке Амдерма – это крайний север, Ненецкий автономный округ. Так и записано в паспорте. Добираться надо было на самолете до г. Архангельска, потом лететь на вертолете через Карское море до поселка. Туда “занесло” моих родителей (они оба родом из одной деревни в Нижегородской области), а точнее, вначале папу в 1976 году. Он там служил в рядах советской армии, а затем остался и вызвал туда маму. Весной. Она поехала в лёгком пальто и с цветами. Прилетела туда, а там зима в самом разгаре: метель и холодрыга страшная.
Дома там максимум двухэтажные, чтобы под лёд не провалились. Лето короткое, по погоде как теплая осень. В семейном архиве есть фото с белыми медведями и оленьими упряжками. Медведи подходили очень близко к поселку. Именно там папа занялся профессионально фотографией. Сам фотографировал и проявлял в ванной при красном местном освещении (на черно-белом, сделанном папой фото, я в Амдермском детстве). Медведей я не помню. Только по фотографиям. Из ярких воспоминаний детства того периода остались зелёные остроконечные башни садика и баня. Там все мылись в бане. Помню много пара и много банных советских медных тазиков.
Еще папа с тех самых пор и до сих пор любит сгущенку. Молоко там было только детям. Для этого в поселке держалось несколько коров. А всем остальным полагалось сгущенное молоко. В металлических банках. Папа делает в банке сверху две дырочки напротив друг друга, т.к. если сделать одну, то густая сладость не потечёт прямо в рот, без ложки.
Родители вспоминают, как ходили смотреть на знаменитый ледокол “Ленин”, и еще как они с удовольствием пробовали деликатесную рыбу омуль.
Папа оставался там служить ещё пять лет после моего рождения. Мама работала медсестрой в детском садике. Но крайний север – есть крайний север. Здоровье там быстро идёт на спад, поэтому было принято решение переезжать. В город Горький. Нижний Новгород почти 60 лет (с 1932 по 1990 г.г.) носил имя своего знаменитого уроженца писателя Максима Горького (настоящее имя – Алексей Максимович Пешков). Там жила сестра моей мамы (и моя крестная по совместительству) с семьей. В этом городе был ГАЗ – горьковский автомобильный завод, известный на весь СССР и на весь мир своими автомобилями Волгами и грузовиками “полуторками”. Этот город был привлекателен для иногородних тем, что при работе на ГАЗе семьям давали квартиру. Мы поехали. Вещи в огромных и не очень деревянных контейнерах были отправлены морем и сушей в деревню. В последнюю свою поездку в деревню я обратила внимание на один такой контейнер со знаковыми надписями на торцах. Теперь в этом ящике живут цыплята. Несколько ящиков с вещами сгорело много лет назад вместе с баней, где они хранились.
Вначале нам дали квартиру в общежитии на ул. Васнецова с общей на несколько семей кухней и ванной комнатой, затем в общежитии семейного типа на пр. Бусыгина, затем на ул. Комсомольской. Мы с сестрой перекочевали из одной школы в другую. А в деревню ездили каждое лето и зимой на каникулы.
Там, где я родилась, побывать мне больше не удалось. На папин 60-летний юбилей года три назад искала информацию про Амдерму в интернете. Есть такой посёлок до сих пор. Друзья родителей из этого посёлка переехали в город Архангельск. Они приезжали к нам в Нижний Новгород пару раз в гости. Теперь мама мечтает съездить туда в гости к этой подруге.
Так я оказалась в этом городе. Всё не случайно. Здесь мы познакомились с мужем 25 лет назад на курсах английского языка перед первым курсом после поступления в ВУЗ (нас переучивали с немецкого, который был в школе), вместе учились, поженились и здесь родились наши дети. Город стал нам всем родным и любимым!
С ним столько всего связано. Город стал свидетелем многих значимых событий, связанных со мной и моей семьей, как радостных, так и горестных. И теперь, как в песне поется:
“И я спешу в удивительный город мой,
В Нижний Новгород – это значит домой!”
Одна жизнь на двоих
Посвящается моим любимым бабушке и дедушке Марии Николаевне и Михаилу Григорьевичу Федюнькиным.
Жила в одной деревне девочка Маша. Родилась она почти девяносто лет назад в далеком 1931 году. Семья большая, время военное, голодное. Ели хлеб с лебедой, ткали рогожку. Маша росла девушкой редкостной красоты, была работящей и самостоятельной, с характером, что называется. Много работала тогда в колхозе без устали. Учиться некогда было. Только один-два класса обучалась грамоте и то хорошо. Несмотря на все трудности, молодость брала свое. Любили парни и девчонки по вечерам после всей работы погулять парами по улицам и посидеть на бревнах – песни пели и семечки щелкали. На ладную Машу заглядывались женихи. Была она в самых невестиных годах. Однажды подошёл к ней кучерявый стройный Михаил – один из первых парней на деревне и пригласил пройтись вместе. Давно уже Маша приглядывалась к нему и в душе была рада приглашению. Михаил собирался идти служить в армию. Служили по тем временам целых три года. Маша обещалась ждать своего суженого и писать письма. С той поры и начинается эта история, о которой я хочу вам рассказать. История, длиною в жизнь, которая у них теперь была одна на двоих.
Когда Маша получила паспорт, она решила ехать на заработки в город Кстово Нижегородской области. Нужно было помогать семье деньгами, а в деревне для этого не было возможностей. Михаил отправился служить, Маша работала маляром. И пошли письма. Много писем. Ласковых и нежных, трепетных и сдержанных, как умеют писать только молодые и влюблённые сердца.
Маша жила в общежитии. Жила скромно и замкнуто. Гулять с подружками не ходила. Регулярно отправляла деньги в помощь отцу. Однажды Михаил приехал со службы на побывку. По письмам отыскал общежитие любимой. Спросил, где найти такую-то. Ему ответили, что здесь только одна такая отшельница живёт и показали её комнату. Радость долгожданной встречи не передать словами. Допоздна гуляли и строили счастливые планы на будущее. После армии Михаил вернулся в то же общежитие. Маша хотела ехать строить семью в город Горький, но Михаил уговорил её возвращаться в деревню, к своим корням, к родным и близким и там начинать совместную жизнь.
Михаил уехал, Маша закончила свои дела, получила на работе расчет и поехала в деревню. Тут оказалось, что родные Михаила против этого брака. Ему прочили в невесты богатых и видных девушек: Таисью и Прасковью. А Марию всячески порочили, говоря, что она в городе побывала и вся «изгулялася». К тому же она была из бедной семьи. Девушка, вернувшись домой, пройти не могла спокойно по деревне от таких разговоров-наговоров. Михаил, недолго думая, пришёл под окна своей ненаглядной Маруси и вызвал её через сестру на улицу. Не хотела Маша идти, но все же вышла. Между ними состоялся такой разговор:
– Маша, выходи за меня!
– А что скажут твои родные? Как же без тебя будут Таисья и Прасковья? Пропадут ведь!
Помучила-таки немного парня – для порядка, но согласие свое на брак дала. Платье шили у портнихи. Было оно удивительное, под стать невесте, из дорогой ткани нежно – розового цвета и модного фасона. Перед свадьбой был такой обычай в деревне. К дому невесты жених с дружками (ударение на первый слог) шли за день до свадьбы через всю деревню с песнями и плясками. Подружки невесты загодя делали куст. Для этого находили самый большой репейный куст (высотой около двух метров). Ветки куста обматывали цветной бумагой и на них привязывали множество разноцветных длинных ленточек. Куст этот нарядный должны были выкупить жених со свитой под шутки и прибаутки невестиных подружек.
Все прошло честь по чести. Молодых расписали в сельсовете. Им обоим было по 25 лет. Сыграли веселую свадьбу на всю деревню. На столах была самая настоящая простая деревенская еда: картошка и квашеная капуста, огурцы и помидоры из бочки, моченые яблоки, пироги с яйцом и пшенной кашей. Такие пироги считались деликатесом.
Жили молодые ладно и складно. Работали дружно. Михаил поступил на годичные курсы в Васильсурске на пчеловода. В то время в конце 50-х годов 20 века обострились отношения СССР и Китая, что вылилось в Доманский конфликт. Была вероятность призыва Михаила в числе других военнообязанных для разрешения этого конфликта. Мария волновалась за мужа и ежедневно слушала по радио новости о ситуации с КНР.
Михаил благополучно вернулся домой и с удовольствием принял работу на колхозной пасеке.
Он любил свое дело, выписывал многие годы журнал “Пчеловод”, что позволяло быть в курсе событий по пчеловодству в своей стране и во всем мире, а также внедрять новые технологии.
Михаил буквально пропадал на пасеке с утра до ночи, постигая тайны и премудрости жизни пчел- тружениц. Мария часто ворчала на мужа за его пристрастие к работе. Михаил же уравновешивал крутой нрав супруги своим спокойствием и рассудительностью. Недаром его все уважали, и все село ходило к нему за советом по любому вопросу.
Мария работала сутками в колхозе на распредработах. Дома тоже было много дел: летом – огород и сенокосы, зимой – одежду всем подлатать да носков на зиму навязать, а еще и скотину надо убрать-напоить, с печью-обедом управиться. Успевай поворачиваться. Бывали и ссоры, как в любой семье, но Михаил умел находить нужные слова, и мир восстанавливался.
Всё шло своим чередом. В семье родилось четыре сына.
Однажды у Марии тяжело заболел отец. Она днем работала в колхозе, а по ночам сидела подле отца, ловя каждое его движение. Она его очень любила. Отец умер. Мария сильно горевала. Колхозный бригадир, несмотря на её недомогание и плохую погоду, отправил её на тяжелые разгрузочные работы. Маша слегла с сильным воспалением и попала в больницу. Михаил при первой же возможности на попутной машине приехал навестить супругу. Он очень переживал за нее, говорил ласковые слова и даже плакал у её кровати. Мария поправилась. Впоследствии её несколько раз бодала корова до полусмерти. Маша отлеживалась и снова в бой.
Дети постепенно оперились, выросли и покинули отчий дом. Завели свои семьи и своих детей, а потом и правнучки пошли, и правнуки. Четверо детей, шестеро внуков и девять правнуков (пока) – целая династия от Михаила и его Маруси.
Дружно и весело, всей огромной семьей отмечали их золотую, а затем и бриллиантовую свадьбу. И куст наряжали, и по деревне шли с песнями в нарядных платках – полушалках, и “молодых” усадили в красный угол за длинные деревянные столы в передней, самой светлой комнате дома. Мария Николаевна в белой фате и Михаил Григорьевич в пиджаке и кепке с красным цветком со смущением целовались под заливистое “Горько!!!”. Жизнь в деревне суровая, трудная, бывало не до ласки часто и не до праздников. Они как будто и впрямь на глазах прямо молодели, скинув с плеч лет по двадцать, и лихо отплясывали со всеми в центре круга посредине комнаты.
Всё было. Вместе 62 года. Вместе и в печали, в радости и в заботе друг о друге. Михаил тяжело болел последний год своей жизни под неусыпной заботой своих детей, но прежде всего своей “Маруськи”, как он ее все время называл. Как она тосковала после его ухода. А вчера и Марию Николаевну проводили в последний путь её дети и внуки. Горестно и печально провожать родных людей. Но печаль эта светлая и тихая. Мария и Михаил снова вместе. И у них теперь снова одна жизнь на двоих.
Примечательна история с часами Марии Николаевны. Михаил подарил их ей в день свадьбы. Они были с ней всю жизнь, она берегла и хранила их как талисман. Они ходят с тех самых пор и до сих пор, как напоминание не столько о бренности нашей земной жизни, сколько о вечности людских ценностей: о вере, надежде и любви!
Дары лета
В деревне в детстве самым вкусным лакомством был черный хлебушек с растительным маслом, присыпанный сверху солью и еще щедро отрезанный ломоть белого хлеба, политый немного простой водой из колонки и посыпанный обильно сахаром. Набегаешься за день! Ели всё, что не приколочено. Особенно наши ненасытные растущие организмы выручал огород в виде зеленых колюченьких пуплят – огурчиков, вытертых наспех о платье или штаны, рыженьких сладковато-горьких хвостиков только что выдернутой с грядки около тропы морковки, сполоснутой в ведре, в котором налита вода для вечерней поливки, гороха мяконького зеленого, немного вяжущих бобов, ягод разных-преразных и вкусных-превкусных (клубника, малинка, кисловатая смородина, спелая слива и др.), да и недозрелые зеленые яблоки и вишку с полукрасным бочком – так мы вишню называли – трескали за обе щеки и не помню, чтобы от этой “зелепуги” живот болел! Хотя и на этот случай всегда дома был компот из черемухи.
Помимо огородных даров ели мы в том числе и всякую траву. Интересно было попробовать, что друзья едят и самой показать свои съедобные находки из, казалось бы, несъедобных трав и цветов.
Около дома стелилась по земле трава, у которой были как бы в одежке круглые приплюснутые с одной стороны семена размером со спичечную головку . Название травы этой не помню, помню, что называли мы эти семена “просвирками”. Раньше бабушки старенькие привозили из церкви с праздничной службы напеченные из пресного теста просвирки размером в два наперстка и угощали нас, детей. Если их не съесть вовремя, они становились жесткими, прямо каменными. Наши же “просвирки” были как десерт после завтрака или обеда – облупишь ее, как конфету, от зеленой юбочки – одежки, и смакуешь во рту, ощущая сладковато – нежный вкус.
Еще выдергивали верхние стебельки из полевых трав. В основании выдернутой травинки была сладенькая мякоть, ее откусишь, бывало, пожуешь и приятно во рту.
Муж рассказывал, как они, мальчишки, с удовольствием делали из разных стеблей, полых внутри, стрелялки. Для стрельбы подходил горох и косточки вишен. Еще они чистили и ели камыш.
Однажды в садике я объела, можно сказать, цветок на окне. Стебель этого цветка был покрыт мелкими красными ворсинками, которые на вкус оказались кисленькими. До сих пор помню этот вкус и слюньки текут, точно так же, как когда ты представляешь, что ешь лимон!
Недавно проходила мимо цветущей акации. Желтые цветки похожи на пасть собаки. Мы еще раньше играли так, раздвигая пальцами сверху и снизу двумя руками эту “пасть” – собака кусается. Еще мы ели эти цветочки. Не смогла удержаться и на этот раз – съела цветочек! Сладенький! И в собачку поиграла! А теперь почти все акации покрылись вместо цветов стручками. Они дудят, если вынуть из них семена, раскрыв осторожно стручок с одной стороны, и откусить понемногу с каждой стороны стручка. Оставшийся после таких манипуляций обкусанный стручок – это и есть свистулька. Дуешь в нее изо всех сил и звук получается такой громкий и глуховатый, как из трубы. Сделать дудочку на этот раз у меня не получилось. Мой муж зато в этом мастер!
Вот такие они, дары лета!
Любимая игрушка
Моей самой любимой игрушкой в детстве был медведь. Было мне тогда около семи лет. Имя медведя забылось. Пусть будет Миша – в честь дедушки. Это был мой сын. Миша жил в деревне. Он был черным, достаточно твердым, набитым плотно опилками. Шерстка у него была короткая и уже местами довольно потертая. Но от этого он был ещё роднее. Сзади был небольшой хвостик. Глаза были выразительными, добрыми. Нос – как нос. Как у медвежонка нос. Ростом он был больше обычных кукол – примерно с годовалого ребенка. Миша был прямой, но стоять на задних лапах сам не мог. Передние лапы были направлены в стороны. Благодаря такому отдельному расположению “рук” и “ног”, я могла одевать его в распашонки, чепчики и ползунки. Были у меня разные кофточки и штанишки, если нужно было одеть мишку потеплее. Каждое утро после подъёма с кроватки я обязательно причесывала Мишку, хотя особой шевелюры у него не наблюдалось. Потом мы шли завтракать и гулять.
Мише и мне крупно повезло. У меня была настоящая коляска! Он спал и гулял, как полагается, на детском матрасике, подушке и пеленках.
А потом мы с ним потерялись: я выросла, а мишка остался в деревне в старом доме. Несколько лет назад я просила папу в старом доме найти фотографию моего прадедушки, который воевал в Великой Отечественной войне. Дом весь покосился и осел, и папа с трудом прошёл сквозь крыльцо и сени в заднюю избу, но фотографию-таки нашёл! Я была ему очень благодарна – дети и мы ежегодно участвуем в акции “Бессмертный полк”. Теперь у меня появились мысли найти в этом доме свою старую любимую игрушку и прикоснуться к частичке своего счастливого детства.
Играть с Мишей мне доставляло большое удовольствие! Даже сейчас пишу и ощущаю особенный запах, когда обнимала его, крепко прижимая к себе.
Мишка, мой любимый, помню о тебе!
Сестры
– Сто-о-о-о-о-о-й! – что есть мочи кричала сестра. Она стояла посередине проезжей части дороги, широко раскинув руки в стороны, и преграждала путь. Для большей убедительности передвигалась то вправо на шаг-два, то влево.
– А-а-а! – Даша мчалась на бешеной скорости прямо на сестру, не помня себя от страха.
Они столкнулись. Сестра успела отскочить в сторону, а Даша упала на асфальт. Дзыньк-бум-трамс, – раздавался виноватый скрежет вращающихся колес велосипеда “Школьник”, который лежал рядом с хозяйкой.
-Ой, у тебя кровь у виска, – испуганно прошептала сестра. – Она тихонько потрогала голову Даши и помогла ей встать.
– Голова кружится! – еле вымолвила Даша.
– Пошли домой! Тебе надо рану обработать. – Сестра подняла велосипед. – Держись за меня.
По дороге домой она сорвала лист подорожника. Даша послюнявила его и приложила к виску.
– Батюшки-светы! Ах вы, окаянные! Вот мать-отец узнают! Горе мне, горе! Что ж вы все никак велосипед-то поделить не можете. Скажу деду, пусть второй покупает, – беззлобно причитала бабушка, когда увидела сестер. И доставала при этом ухватом чугун с теплой водой из печи, освобождала место на большом семейном столе, передергивала снизу вверх цепочки с гирьками у настенных ходиков, отрывала от чистой белой простыни длинный лоскут. Все у нее получалось ладно, напевно и красиво.
– Садись на лавку, горе ты моё луковое! – сказала она Даше и перевязала рану на голове. – До свадьбы заживёт!
Бабушка с сестрой ушли на гумно – картошку подпарывать и жуков собирать. Дашу немного мутило. Она легла на высокую железную кровать с целой горой нарядных подушек под кисейной накидушкой и уснула.
Вечером Даше стало лучше. Она вышла гулять. Уже все село знало о происшествии с велосипедом. В деревне, как в большой семье, шила в мешке не утаишь.
Дашу с перевязанной головой жалели сердобольные старушки, которые во множестве своем сидели на лавках вдоль погребов. Ею восхищались пацаны, смачно сплевывая между зубами. И молча, стоя в сторонке, завидовали девчонки.
Даша шла по улице по центральной дороге в обнимку с сестрой. Они на пару везли отремонтированный дедом велосипед:
– Мир?
– Мир!
Дорога в деревню
Лента. Вьется? Где-то это уже было. Аааа. В песне. Точно. Какая ты? Дальняя, близкая. В мир мечты или до ближайшего селения?
Асфальтированная, цвета графита, двухполосная. С двойной сплошной посередине или с пунктирной, дающей возможность зигзага удачи. Ровная или с колеями, продавленными труженницами – шинами.
Проселочная, ухабистая, пыльная в жару и грязе-непролазная в осеннюю сумятицу?
А может быть, ты – красавица? Одетая в пуховую снежную шаль. Или в косынку небесного цвета и в летний цветастый сарафан из придорожного Иван чая вперемежку с анютиными глазками.
Ты – друг.
С тобой уютно и радостно. Ты показываешь речки, убегающие запятыми вдаль, или деревни, расставленные по местным разлинованным полям, словно шахматные фигуры на доске. Манишь выглядывающими из чащи коричневыми шляпками белых грибов или зелёных рыжиков, желто-красной морошкой, дикой мелкой малиной. Бежишь наперегонки с зайцами и лисицами.
Подпеваешь ветру : “Вжжж-жих” и дождю: “Кап-тук-тук”.
Подмигиваешь, если хочешь помочь.
Ты – родная.
Тебя строили вручную или прокладывали бульдозерами. Ты помнишь Николая I, Карамзина и Кулибина. Кибитки, сани, ссыльные обозы и кареты. Тягучую песню ямщика “Ты гори, гори, моя лучина” и походную, гитарную, строителей БАМа, покорителей Эвереста “Скалолазка моя, гуттаперчевая!” И ты согласна с тем, что за баранку надо держаться покрепче.
Восхищаюсь твоим даром рассказывать. По пути на указателях Истории и Легенды. О Серафиме Саровском, о посещении Арзамаса Александром Невским, о конезаводах и о Байкале. О сокровищах на дне озера Казан, о вулкане Горелом и о Централе. А ненецкие сказки? А сказание о горах Сокол и Орёл? И я уже жду встречи с ними, как со старыми знакомыми.
Приглашаешь созерцать и думать. Размышлять и мудреть. Наполняться и отдавать.
Ты – жизнь.
Нянька Полька
– Ой, Наташка, она идёт! – сорвалась я с насиженного места у окна в задней избе и побежала на улицу. Встречать.
Она шла по гумну с картошкой, не спеша. Вся кругленькая и приветливая. В черной длинной юбке, цветной теплой кофте, несмотря на знойный с самого утра день. Белый платок удивительно украшал ее и выделял глаза. Вся она была – глаза! Сияющие, добрые, ласковые, улыбающиеся. Зеркало чистой души в тонких изгибах лучей-морщинок.
Вокруг – лето. На соседнем гумне щедро цвела жёлтая и белая рассыпчатая кашка, увесисто склонялись к земле бутоны-шишки розово-сиреневого клевера. В такт ветру раскачивались ромашки, в которых девы-лепестки в белых сарафанах водили хороводы вокруг языческого ярила. Стрекотали неугомонные кузнечики. Трудились хлопотливые пчелы. Они несли в соты домов-ульев нектар и историю гречихи, клевера и подсолнечника. Свесив белые рукава, скучало без дела одинокое чучело.
Я бежала к ней навстречу. Она поставила на тропу свою черную сумку и протянула ко мне руки:
– Здравствуй, Оксанушка! Пойдем-пойдем, я гостинцев вам с Наташенькой принесла.
Гостинцы! Боже мой! Как загорались глаза! Нянька Полька степенно здоровалась с Барсиком. Овчарка сидела на цепи перед домом, у самого крыльца. Она почти никого не пропускала в дом без громкого обжигающего лая. Кроме самых дорогих и любимых людей.
Нянька Полька – родная сестра нашей бабушки. Не встретился ей суженый. Она так и не вышла замуж, жила со своей родной тётушкой. Семья сестры стала и ее родной семьёй. А мы с Наташей – ее отрадой.
Барсик, когда видел няньку Польку, весело вилял хвостом, вставал на задние лапы и отрывочно скулил на высоких нотах, по-своему приветствуя гостью.
Мы прошли в дом. В задней избе стоял большой деревянный стол и длинная лавка у окна. На стене справа от окна висел отрывной календарь. Над столом в углу стояли иконы и горела в честь праздника лампадка.
Нянька Полька села на лавку и поставила сумку на стол. Это был черная кожаная сумка средних размеров с двумя металлическими шариками наверху. Она открыла сумку, повернув в разные стороны шарики. А там… Ммм. В эмалированной жёлтой кружке – яркая малина, только что сорванная с куста, налитая в каждом своем розовом маленьком составном мешочке солнцем и добротой хозяйки, ягодка к ягодке! Кружка заботливо прикрыта зелёным лопухом. А ещё там лежали самые первые яблоки! Такие яблоки были только у нее. Чуть сладкие, терпко-пресные, без единой кислинки, с упругой мякотью, с зелёными и красными, разговаривающими с солнцем, боками. И, конечно, конфетки – леденцы-барбариски, школьные, ромашка. Пряники ещё. Мятные или с орехами.
И через годы эти глаза светятся, а натруженные большие ладони рук раздают угощения с ласковыми приговорами. Как сладка малина и яблоки! Слаще конфет и пряников!