Свифт Джонатан. Письма

ДЖОНАТАН СВИФТ

ПИСЬМА

Размеренная, небогатая на события жизнь Джонатана Свифта (исключение составляют разве что три лондонских года, с 1711 по 1714-й, в продолжение которых автор “Гулливера” и “Сказки бочки”, целиком отдавшись политической борьбе, писал памфлеты на злобу дня, регулярно встречался с первыми людьми государства, был на виду и на слуху, вершил судьбами отечества) чрезвычайно богата тайнами и загадками и вызывает немало вопросов, до сих пор — несмотря на богатейшую “свифтиану” — остающихся без ответа. Вопросы эти касаются и частной жизни декана дублинского собора Святого Патрика, и его незадавшейся политической и богословской карьеры, и “вполне задавшейся” литературной. Несмотря на многие десятки жизнеописаний, беллетризованных и строго научных, в прозе, в драме, даже в стихах, человеческий облик Свифта, как, впрочем, и скрывающийся за многочисленными псевдонимами (Исаак Бикерстаф, Лэмюэль Гулливер, Мартин Скриблерус, Суконщик) облик литературный, до сих пор остается призрачным, неуловимым, сочетающим несочетаемое — и от этого тем более притягательным.

Такие “несочетаемости” встречаются и у Свифта-человека, и у Свифта-писателя, и у Свифта — политика и общественного деятеля буквально на каждом шагу. Верный друг, человек необычайно — до болезненности — ранимый, привязчивый, он слыл равнодушным, холодным, нелюдимым, ожесточившимся. “С[вифт]… идет дорогою жизни, [237] неистовствуя, точно человек, одержимый бесом. Какой страшный коршун терзал сердце этого гиганта!” ¹ — писал про него Теккерей. Почти в каждом письме из Ирландии своим лондонским корреспондентам стареющий Свифт с горечью пишет, что лучшую и самую прекрасную часть своей жизни провел он в Англии, сравнивает себя с заживо погребенным, без конца вспоминает свой “звездный час”, а между тем в 1714 году, в этот самый “звездный час”, не раз повторяет, что хотел бы вернуться в Ирландию, прожить остаток дней как можно тише, вдали от светской суеты. Тративший треть годового дохода на благотворительность, в завещании отказавший немалую сумму на дом для умалишенных, не раз убеждавший своих корреспондентов, что совершенно равнодушен к деньгам, писатель, по отзывам людей, близко его знавших, в жизни был бережлив, даже скуп. Личная жизнь Свифта — тоже задача со многими (по крайней мере с двумя) неизвестными, над которой уже третий век бьются, оспаривая друг друга, биографы, в тем числе и такие именитые, как Вальтер Скотт, Макколей, Теккерей. Что связывало Свифта (и связывало ли вообще?) с двумя Эстер, Эстер Джонсон и Эстер Ваномри, — уравновешенной, обходительной Стеллой и вспыльчивой, импульсивной Ванессой, — отправившимися вслед за ним в Ирландию и долгие годы, так и не выйдя замуж, прожившими близ своего наставника и кумира? Дружба? Или нечто большее? Знали ли они о существовании друг друга? Действительно ли Ванесса умерла от ревности к своей, как ей казалось, более счастливой сопернице? Был ли Свифт тайно обручен со Стеллой, о чем пишут некоторые биографы? А может, писатель не связал свою жизнь с Эстер Джонсон, так как из-за своего мрачного мировосприятия не желал иметь потомства, о чем прямо говорится в пьесе Уильяма Батлера Йейтса “Слова на оконном стекле”: “Чтобы я помогал тем самым множить подлость и мошенничество в мире?!”? Которому из двух Свифтов верить — тому, кто ведет “Дневник для Стеллы”, где писатель заботлив, трогателен, порой даже нежен, или автору писем Ванессе, а также посвященной ей поэмы, где тон совсем другой — игривый, чуть снисходительный? Кому принадлежал женский, локон, найденный после смерти писателя в конверте, подписанном его почерком: “Всего лишь волосы женщины”? Или это “всего лишь” вымысел, один из многих, окружавших и при жизни, и тем более после смерти одинокую, загадочную, в чем-то даже одиозную фигуру настоятеля собора Святого Патрика?

Как уживались в этом и впрямь довольно своеобразном настоятеле отвращение к религиозному фанатизму и нетерпимость к любым отступлениям от официального вероучения? Что это за доктор [238] богословия, который задается вопросом: “А что, если церкви — это усыпальницы не только для мертвых, но и для живых?” Кто он — безбожник или же защитник непререкаемого авторитета церкви — англиканской, разумеется? Чему он служил? Высшему разуму и справедливости, как полагается просветителю и сатирику? Политическим партиям, про которые сам же писал, что это “безумие многих ради выгоды единиц”, и которые предстают в его письмах чуть ли не сквернословием: “партийные склоки”, “партийная нетерпимость”, “партийная злонамеренность”? Или “человеческой свободе”, как сказано в стихотворении Йейтса “Эпитафия Свифту”?

Чем объясняется столь резкий переход писателя из стана вигов в стан тори? Ведь со многими вигами, и прежде всего с лордом-президентом, убежденным вигом Джоном Сомерсом, Свифта связывали отношения вполне доверительные, иначе он вряд ли посвятил бы ему “Сказку бочки”. Переменой в убеждениях? Или политической конъюнктурой? Или же обидой на бывших попутчиков, не раз обманывавших его ожидания? А может, все дело в честолюбии Свифта, его непомерных притязаниях? Определял ли Свифт-памфлетист политику кабинета с 1711 по 1714 год, был ли и в самом деле главным идеологом консерваторов или лишь выполнял “социальный заказ” в соответствии-с рекомендациями лидеров тори Роберта Гарли и Генри Сент-Джона? Насколько, иными словами, главный публицист страны, “министр без портфеля”, “опекун”, “благодетель” — как его тогда только не называли — был вхож в большую политику?

Что привлекло Свифта к Гарли и Сент-Джону? Их политические взгляды? Желание покончить с войной? Вдумчивое отношение графа Оксфорда и виконта Болинброка к насущным проблемам англиканской церкви, в частности к пресловутому Тест-акту? Или же то, что один был книгочеем, с легкостью цитировавшим древних, а второй — блестящим собеседником, одаренным литератором, лучшим оратором в парламенте? Связывали ли Свифта узы истинной дружбы с этими людьми, проделавшими за три года головокружительную “карьеру” от национальных героев до государственных преступников? Если нет, то зачем было Свифту, сильно рискуя, переписываться с Болинброком, скрывающимся во Франции у претендующих на английскую корону Стюартов, писать посаженному в Тауэр Гарли: “Я не считаю себя обязанным менять свои взгляды…”

А взаимоотношения Свифта со своим “непосредственным начальником”, дублинским архиепископом Кингом? Доверял ли он человеку, который не хотел, чтобы Свифт получил место декана собора Святого Патрика, но которому писатель вместе с тем на протяжении многих лет, и в период увлечения вигами, ратуя за терпимость к диссентерам и хлопоча о снятии налогов с ирландского духовенства, и в годы своего лондонского апофеоза, и отойдя от дел, слал пространные, искренние письма? Если верить Вальтеру Скотту, Свифт делился с [239] Уильямом Кингом тем, чем не делился ни с кем, — своими отношениями со Стеллой.

А с Аддисоном и Стилом, сначала его политическими соратниками, а потом противниками? “С головой ушел в партийные распри”, “его “Болтун” из рук вон плох”, “с его стороны это было дьявольской неблагодарностью”, “его дражайшая супруга самым постыдным образом помыкает им”, “этот мошенник совершил бессовестный поступок” — такого рода нелестными характеристиками Ричарда Стила пестрит “Дневник для Стеллы”, что не мешает Свифту, используя свои обширные связи, почему-то хлопотать за человека, которого считает ленивцем и пьяницей и который к тому же не упускает случая “лягнуть” его в прессе. Как это увязать? (К слову, Свифт вообще любил оказывать протекцию — все то же ущемленное честолюбие? И, как следствие, стремление доминировать?) Раскрывает ли полемика между свифтовским “Экзаминером” и аддисоновскими и стиловскими “Зрителем” и “Болтуном” подоплеку отношений — идеологических, человеческих — этих трех “цензоров нравов”?

Почему такой человек, как Свифт, изверившийся, желчный, сочинил “Путешествия Гулливера” и “Скромное предложение”, понять не сложно, но вот его всегдашняя страсть к ребячеству, розыгрышу, мистификациям, каламбурам, которыми пестрят письма Поупу и Джону Арбетноту, Томасу Шеридану, герцогине Куинсберри и Гею, которых так много в “Дневнике для Стеллы” (все эти “тлам, тлам, тлам”, “бесстыдницы и нахальные мордашки”, “Копойной ноци, плоказницы”, “До свид — до свид — до свид”, “Две-три рюмки осуши / И восвояси поспеши”), как-то не вяжется с репутацией человека мрачного, нетерпимого, погруженного в себя, болезненного. И тем не менее этот непредсказуемый, вздорный, склонный к меланхолии человек, чье сердце, перефразируя его же собственную знаменитую эпитафию, “гложет жестокое негодование” (saeva indignatio), не раз повторял, что его девиз: “Vive la bagatelle!” — “Да здравствует безделица!” Сходным образом, трудно себе представить и то, что убежденный человеконенавистник, писавший Поупу: “Самую большую ненависть и отвращение питаю я к существу под названием “человек”, сравнивший в “Отступлении касательно происхождения, пользы и успехов безумия в человеческом обществе” современные ему порядки с сумасшедшим домом, мог сочинить такое легкомысленное произведение, как “Полное собрание изящных и остроумных разговоров” (1738), про которое, в отличие от “Сказки бочки”, при всем желании не скажешь: “Писано для совершенствования рода человеческого”.

Или парадокс совсем уж пушкинский. Как уживались в этом состоящем из контрастов человеке чинопочитание и гордыня, изъявления преданности и ущемленное самолюбие, желание угождать и независимость суждений, обвинения всех и вся в неблагодарности и мысль, проходящая рефреном и в письмах, и в памфлетах, и в “Гулливере”, [240] что он никому ничем не обязан, и если просит, то не за себя? Как один и тот же автор мог написать “Несколько вольных мыслей по поводу нынешнего положения дел” или “Общественный дух вигов” — и верноподданническую “Историю последних четырех лет правления королевы”? Бросить вызов британской короне “Нынешним бедственным положением Ирландии” — и просить прислать ему портреты “вождей”: Гарли, Болинброка, королевы Анны и ее могущественной фрейлины миссис Мэшем? В “Гулливере” — иносказательно, во многих письмах — прямо, черным по белому, Свифт настойчиво повторяет: в высшем свете он изверился, светской жизни сторонился всегда, цену сильным мира сего знает, при дворе, в обществе придворных дам, епископов, военачальников и министров, чувствует себя чужим, ущемленным и обделенным. Писателю (вспомним “Путешествие в Лилипутию”) вроде бы до смерти надоело перепрыгивать через палку, которую держат император с первым министром, или проползать под ней ради получения “заветных” синих, красных и зеленых нитей. И тем не менее сам Свифт, в отличие от своего героя, тяготится тем, что находится не у дел, постоянно просит сановных друзей не списывать его со счетов, ищет, пусть и исподволь, незаметно, с достоинством, встреч и связей с влиятельными и знатными, в своих памфлетах, письмах, посвящениях льстит им — нередко вполне искренне, не сообразуясь с условностями, без всякой задней мысли, которую так тщатся, полагаясь на его сатирический гений, нащупать исследователи.

Словосочетание “сатирический гений Свифта” — аксиома, почти тавтология, а между тем в своем эпистолярном наследии, в письмах Болинброку, графу Оксфорду, фрейлине двора миссис Говард или лорду-наместнику Ирландии Джону Картерету, писатель, будто пренебрегая собственным печальным опытом и уподобившись им же высмеянным политическим прожектерам из Великой Академии в Лагадо, тщится “учить министров принимать в расчет общественное благо… выбирать себе фаворитов из людей умных, способных и добродетельных”. Как тут не вспомнить, что сам Свифт сравнивал сатиру с зеркалом, в котором “видишь любую физиономию, кроме своей собственной”. А может, писатель не демонстрирует свой сатирический дар сознательно, словно бы исключая творчество из собственной биографии, как тонко подметил в своей книге “Джонатан Свифт” (1968) литературовед и переводчик В. Муравьев.

Национальная и литературная принадлежность Свифта — еще один камень преткновения для его исследователей. Кто Свифт — англичанин или ирландец? “Путешествия Гулливера”, “Битва книг”, “Скромное предложение” — факты английской или ирландской литературы смеха? У нас, особенно в последнее время, Свифта принято числить “по ирландскому департаменту”, называть “ирландским писателем”, “борцом за независимость Ирландии”. Если первое утверждение, на что не без иронии указывал и сам Свифт, по меньшей мере спорно (с [241] тем же успехом можно записать в ирландцев, исходя из их “метрики”, и Шоу, и Уайльда, и Голдсмита, и Шеридана, и даже Стерна), то второе откровенно вздорно: “независимая Ирландия” была для государственника Свифта понятием не менее абсурдным, чем “независимый Йоркшир” или “независимый Виндзор”. Верно, в 20-30-е годы XVIII века Свифт яростно, азартно, словно бы отыгрываясь за политические неудачи, отстаивает права и интересы ирландцев, — вот только кого понимать под ирландцами: бесправное католическое крестьянство, до которого Свифту дела не было, или же англо-ирландских джентри, проводивших, как, скажем, его ближайший друг Чарльз Форд, большую часть времени в Англии, а также протестантское духовенство, к которому принадлежал и он сам? Хотя после “Предложений о всеобщем употреблении ирландской мануфактуры” и “Писем суконщика” Свифта в Ирландии и в самом деле носили на руках, хотя тогдашний наместник Ирландии лорд Картерет заметил однажды: “В те годы я управлял страной с соизволения декана Свифта”, хотя Свифт не раз писал своим корреспондентам: “Предпочитаю быть свободным среди рабов, чем рабом среди свободных людей”, — писатель настаивает на своей английской родословной, не желает признавать себя ирландцем, считает Ирландию страной, на которую “осужден”, которую с трудом “научился переносить” и постоянно — и безуспешно — стремится покинуть “Гнусный Дублин в презренной Ирландии, ноября 26 числа 1725 года” — так, то ли в шутку, то ли всерьез, начинает он письмо своему приятелю священнику Джеймсу Стопфорду.

Рассчитывать, что на все эти и многие другие вопросы читатель сможет найти ответ в переписке Свифта, приходится едва ли, однако определенный свет на жизнь и творчество писателя его эпистолярное наследие пролить, безусловно, может. И все же свою основную задачу автор этой публикации видит в другом. Нам хотелось представить читателю непривычного Свифта, взглянуть на него в ином, неожиданном, скорее человеческом, нежели литературном ракурсе. Мало сказать, что письма расширяют наши представления о Свифте, — в них он нередко предстает совсем не таким, каким нам — и по собственным его книгам, и по книгам о нем — рисовался. Привычный образ сурового, непримиримого, холодного, язвительного, “не от мира сего” мыслителя и сатирика при чтении писем размывается, блекнет. Свифт — автор книг, памфлетов, даже стихов — рассудочен, логичен, сух, насмешлив, его стиль отточен — “нужное слово в нужном месте”, если воспользоваться его же собственным определением стиля. В письмах же, даже деловых, набело переписанных, стиль большей частью “рваный” автор, как мы сказали бы теперь, “не держит тему” или, наоборот, на какой-то теме (не по болезненной ли забывчивости?) “застревает”; всегдашние ирония, игра ума (или, по его же собственной, почти что грибоедовской формуле, “грех от ума” — “sin of wit”) перемежаются у Свифта, особенно позднего, либо пространными [242] описаниями быта, болезней, либо поучениями, рассуждениями на отвлеченные темы, цитатами (древние, Сервантес, Рабле, Монтень), довольно туманными аллюзиями, язвительными, не всегда по адресу, выпадами; иногда даже кажется, что писатель разговаривает не столько со своим корреспондентом, сколько с самим собой, что адресат большинства писем Свифта — сам Свифт. С первых, самых ранних, еще игривых и беззаботных, писем явственно проступает то, чего литературный канон и жесточайшая внутренняя цензура в прозу и в стихи не пропускали, — мятущийся, тревожный и ранимый дух: Нащупывается “болевая точка”: человек активный, целеустремленный, до болезненности честолюбивый, Джонатан Свифт прожил большую часть жизни не в основном потоке своего времени, а на обочине, прячась за литературными псевдонимами, снедаемый “грехом от ума” и “жестоким негодованием”.

Настоящая публикация — не первое знакомство с письмами Свифта; у нашего читателя оно состоялось еще в начале 80-х годов, когда в серии “Литературные памятники” вышел “Дневник для Стеллы” (Джонатан Свифт, Дневник для Стеллы. Издание подготовили А. Г. Ингер, В. Б. Микушевич, М., 1981) — письма писателя к Эстер Джонсон и ее подруге и компаньонке Ребекке Дингли, которые писались с сентября 1710 года по июнь 1713-го из Лондона в Ирландию и были объединены самим Свифтом в “дневник” бурных событий, свидетелем и непосредственным участником которых он стал. В одно из Дополнений к этому изданию вошла и переписка Свифта и Эстер Ваномри, продолжавшаяся с 1711 по 1722 год, в связи с чем в нашей подборке отсутствуют как письма Свифта к Стелле, так и к Ванессе — двум главным корреспонденткам писателя. В общей же сложности наша публикация состоит из примерно ста писем Свифта, писавшихся на протяжении почти пятидесяти лет, с 1692 по 1740 год. Большинство из них составитель по необходимости должен был давать в сокращении — во-первых, потому что рамки журнальной публикации ограниченны, и, во-вторых, потому что в полном объеме многие письма буквально утонули бы в постраничных примечаниях: слишком много задействовано в них фактов, людей, событий, аллюзий, намеков, недоговоренностей, требующих расшифровки. Вынужденная фрагментарность, “надерганность” вызвана еще и тем, что составителю хотелось познакомить читателя “Вопросов литературы” с высказываниями Свифта не только на сиюминутные, житейские, но и на вечные — литературные, исторические, религиозные, философские — темы, хотя наблюдательность, глубина и оригинальность мысли, словесное мастерство писателя проявляются, понятно, вовсе не только тогда, когда он пишет о собратьях по перу, или о литературном труде, или о своих творческих замыслах, что, кстати, бывает не так уж часто. [243]

В Приложении мы сочли возможным поместить несколько отрывков из писем тех, кто был непосредственным свидетелем многолетнего и трагического угасания Свифта, лишившегося в последние годы жизни рассудка и памяти: писатель умер в октябре 1745 года, последние же написанные им строки датируются 26 июня 1740 года.

В Персоналию включены корреспонденты Свифта — в том числе и те, кого нет в нашей подборке, но кто вел с писателем интенсивную переписку на протяжении всей его жизни.

Перевод осуществлен по наиболее представительному пятитомному собранию переписки Свифта: “The Correspondence of Jonathan Swift”, Oxford, At the Clarendon Press, 1963, vol. I: 1690-1713; vol. II: 1714-1723; vol. III: 1724-1731; vol. IV: 1732-1736; vol. V: 1737-1745.

Вступительная статья, “Персоналия”, составление, примечания и перевод с английского А. ЛИВЕРГАНТА.

ПЕРСОНАЛИЯ

Джозеф Аддисон (1672-1719) — писатель, поэт, драматург, эссеист; политический деятель, симпатизировавший вигам. Вместе с Ричардом Стилом издавал журналы “Тэтлер” (“Болтун”, 1709-1711) и “Спектейтор” (“Зритель”, 1711-1712). Свифта и Аддисона связывали дружеские отношения до сближения Свифта с тори, когда Аддисон занимал должность секретаря тогдашнего лорда-наместника Ирландии графа Томаса Уортона. “Мистер Аддисон и я отличаемся теперь друг от друга, как черное от белого, и я думаю, что из-за проклятых партийных свар дружба наша сойдет в конце концов на нет”, — записывает Свифт в “Дневнике для Стеллы” 23 декабря 1710 года.

Джон Арбетнот (1667-1735) — публицист, сатирик, с 1709 года лейб-медик королевы Анны; автор ряда литературных и политических сатир (“История Джона Буля”, 1720), Арбетнот основал “Клуб Мартина Писаки”, куда входили Свифт, Поуп, Гей, коллективным творчеством которых явились “Мемуары Мартина Писаки” (1741). К Арбетноту Свифт относился исключительно тепло: “Если бы на свете была дюжина Арбетнотов, я бы сжег своего “Гулливера”, — писал он Поупу.

Элизабет Беркли (1680-1769) — по мужу леди Джермейн, дочь Чарльза Беркли (ум. в 1710 году), который, отправляясь в 1699 году в Ирландию на должность одного из трех лордов — главных судей, взял с собой в качестве домашнего капеллана Свифта и которого Свифт характеризовал как “чудовищно ленивого, праздного и прижимистого”.

Джон Блэчфорд — пребендарий в ирландском графстве Уиклоу, в течение двенадцати лет состоял членом свифтовского церковного капитула; его внучка, миссис Тай, была поэтессой, автором известной в свое время поэмы “Психея, или Легенда о любви”.

Джон Бойл граф Оррери (1707-1762) — сын Чарльза Бойла лорда Оррери (1674-1731), политика, общественного деятеля, литератора, военачальника, члена основанного Болинброком “Общества”, состоящего из людей “остроумных и ученых”, а также обладающих “властью и влиянием”. Джон Бойл был дружен со Свифтом, Поупом, [244] в дальнейшем — с доктором Джонсоном, он — автор одного из первых жизнеописаний Свифта: “Записки о жизни и сочинениях Джонатана Свифта” (1752). Джон Бойл — зять приятельницы Свифта леди Оркни.

Джон Брандрет по окончании кембриджского колледжа Святой Троицы был наставником старшего сына герцога Дорсетского; в дальнейшем получил место настоятеля в Арме, на севере Ирландии.

Эстер Ваномри (или Ванесса, также Миссэсси, Хэсси, Скинейдж и т. д.; 1687-1723) познакомилась со Свифтом в 1710 году в Лондоне, куда переехала с матерью, сестрой и двумя братьями из Дублина в 1707 году. В “Дневнике для Стеллы” Свифт упоминает Ванессу редко и вскользь, а между тем бывает у нее в те годы каждую неделю, обменивается с ней длинными, проникновенными письмами, посвящает ей поэму “Каденус и Вачесса” (1713). Через несколько месяцев после возвращения Свифта в Ирландию (1714) Ванесса следует за ним, поселяется в Селбридже, в 10 милях от Дублина, где ведет, как и Стелла, уединенный образ жизни и, согласно биографам Свифта, умирает от неразделенной любви.

Элизабет Вильерс леди Оркни (1657-1733) — возлюбленная Вильгельма Оранского; в 1695 году вышла замуж за лорда Джорджа Гамильтона, военачальника, отличившегося в битве при Бойне (1690) и под Бленгеймом (1704) и получившего впоследствии титул графа Оркни; приятельница Свифта.

Чарльз Воган (1698?-1752?) — ирландский революционер, авантюрист, литератор. Бежав после восстания 1715 года из Ньюгейтской тюрьмы во Францию, участвовал в похищении из Иннсбрука Клементины Собески, невесты младшего Претендента, сына Иакова II (1633-1701); в дальнейшем служил в испанской армии, где получил звание бригадного генерала.

Роберт Гарли граф Оксфорд (1661-1724) — политик и общественный деятель; начинал как виг; с 1701 года — спикер палаты общин, с 1704 по 1708 год — государственный секретарь в кабинете Годольфина; с 1711 по 1714 год возглавлял новый торийский кабинет; после смерти королевы Анны обвинен в государственной измене и посажен в Тауэр, где провел два года (1715-1717), после чего был оправдан. Возглавляя кабинет министров, использовал в своих интересах крупнейших памфлетистов эпохи Свифта и Дефо. Вместе с Арбетнотом, Свифтом, Поупом и Геем Гарли входил в “Клуб Мартина Писаки”. После его смерти Свифт еще много лет переписывался с его сыном Эдуардом Гарли, собирателем — так же как и его отец — старинных книг и рукописей.

Джон Гей (1685-1732) — поэт и драматург, автор сатирических и пасторальных поэм, а также нескольких пьес, наиболее известной из которых считается комедия “Опера нищего” (1728), написанная по замыслу и под воздействием Свифта, с которым Гей в последние годы жизни много переписывался. В “Дневнике для Стеллы” от 14 мая 1711 года Свифт упоминает памфлет “Современное состояние словесности. Письмо приятелю, живущему в провинции”, который был подписан инициалами “Дж. Г.” и предположительно принадлежал Гею. В этом памфлете Свифт именуется известным автором “Экзаминера”, с чего, собственно, и начинается дружба Свифта с Геем.

Генриетта Говард графиня Саффолк — меценатка; кастелянша и фаворитка принца Уэльского, впоследствии короля Георга II (1683-1760); жила в Твикенхеме, неподалеку от Александра Поупа, где Свифт, во время своего предпоследнего приезда в Англию в 1726 году, с ней и познакомился. [245]

Фрэнсис Грант — по всей вероятности, под этим вымышленным именем со Свифтом вступил в переписку английский адмирал и памфлетист Эдвард Вернон (1684-1757), известный также по кличке “Старый Грог”.

Уильям Грэм — член парламента от ирландского города Дрогеда, член Тайного совета при лорде-наместнике Ирландии.

Патрик Делейни (?-1768) — проповедник, приятель Свифта, познакомившегося с ним вскоре после возвращения из Англии в 1714 году. Делейни анонимно откликнулся на книгу графа Оррери о Свифте, написав “Мысли по поводу “Заметок графа Оррери…”, где полемизирует с автором, исказившим, по его мнению, облик Свифта. В 1722 году Делейни назначается канцлером колледжа Крайст-Черч в Дублине.

Дефонтен — аббат, автор второго, сокращенного, перевода “Путешествий Гулливера” на французский язык, вышедшего в Париже в 1727 году. Первый полный французский перевод “Гулливера” вышел в том же году в Гааге.

Генри Дженни — священник, настоятель в Арме, графстве на севере Ирландии.

Эстер Джонсон (Стелла; 1681-1728) пронесла любовь к Свифту через всю жизнь. Падчерица управляющего в Мур-Парке, она выросла в доме сэра Уильяма Темпла, где молодой Свифт был ее учителем и наставником. В 1701 году, получив приход в Ларакоре, на севере Ирландии, Свифт уговорил Стеллу, вместе с ее компаньонкой и подругой Ребеккой Дингли, переехать в Ирландию, где она и прожила в уединении всю оставшуюся жизнь. В “Дневник для Стеллы” вошло 65 писем Свифта к Эстер Джонсон, отличающихся несвойственными Свифту откровенностью и теплотой.

Джот Картерет (1690-1763) — лорд-наместник Ирландии, куда он прибыл в 1724 году в разгар поднятой Свифтом кампании против ввозимой в страну неполноценной разменной монеты Вуда (“Письма суконщика”). Свифт не раз обращался к Картерету за содействием и протекцией.

Уильям Кинг (1650-1729) — священник, богослов, политический деятель, придерживавшийся вигистских взглядов; в 1689 году стал деканом собора Святого Патрика, с 1702 года — архиепископ Дублинский. На протяжении многих лет вел интенсивную переписку со Свифтом, оказывал писателю поддержку во время скандала в связи с разменной монетой Вуда.

Роберт Коуп — член ирландского парламента от графства Арма, владелец поместья в Лох-Гэлле, где летом 1717 года гостил Свифт, бывавший у Коупа и впоследствии. Впервые Коуп упоминается в “Дневнике для Стеллы” от 10 февраля 1711 года.

Лайонел Крэнфилд Саквилл герцог Дорсетский (1688-1765) — дважды лорд-наместник Ирландии, лорд-председатель Тайного совета (1745-1751).

Герцогиня Куинсберри — приятельница Свифта, вдова хранителя королевской печати, третьего государственного секретаря Джеймса Дугласа герцога Куинсберри (1662-1711).

Анна Лонг (?-1711) — родственница семейства Ваномри, знаменитая красавица, блиставшая в вигистском клубе “Кит-Кэт”. В декабре 1708 года Свифт сочинил шутливый “Договор между доктором Свифтом и миссис Лонг”, согласно которому “все особы обязуются выполнять любые пожелания доктора Свифта из уважения к его заслугам и выдающимся достоинствам”.

Эразмус Льюис (1670-1754) — дипломат, литератор; сначала [246] секретарь английских послов в Париже и Брюсселе, а с 1708 года — помощник государственного секретаря лорда Дартмута. Был дружен с Арбетнотом, Поупом, Прайором, Геем, Свифтом.

Чарльз Монтегю лорд Галифакс (1661-1715) — политик, финансист, общественный деятель, литератор; при Вильгельме Оранском занимал крупные государственные посты (министр финансов в 1694 году), при Анне остался не у дел, однако со вступлением на престол Георга I был назначен первым лордом казначейства. Отношение Свифта к Галифаксу варьировалось от дружеского до откровенно презрительного. Вместе с Мэтью Прайором лорд Галифакс написал “Городскую мышь и сельскую мышь” (1687) — пародию на поэму Драйдена “Лань и пантера” (1687).

Чарльз Мордонт граф Питерборо (1658-1735) — английский военачальник, флотоводец, дипломат, меценат; состоял в дружеских отношениях с Поупом, Арбетнотом, Геем и Свифтом, посвятившим Питерборо хвалебные стихи. 3 января 1711 года граф Питерборо и Свифт подписали “Договор о регулярном обмене корреспонденцией”.

Бенджамин Мотте — владелец лондонской типографии, где печатались “Путешествия Гулливера”.

Миссис Мур — вдова преподобного Джона Мура, сына графа Дрогедского. Свифт в письме к Эстер Ваномри от 6 июня 1713 года именует Мура, умершего в 1716 году, “смазливым попиком”.

Миссис Мэшем (?-1734), урожденная Эбигейл Хилл — дочь коммерсанта из Сити, родственница Роберта Гарли, двоюродная сестра герцогини Мальборо, при содействии которой получила звание фрейлины королевы Анны, хранительницы королевского кошелька. О ее роли в политической жизни страны Свифт написал в “Мемуарах касательно смены кабинета министров королевы”.

Мэри Пендарвес (1700-1788) — вдова корнуэльского землевладельца Александра Пендарвеса; в 1743 году вышла замуж за друга Свифта Патрика Делейни; со Свифтом переписывалась с 1733 по 1736 год. Мэри Пендарвес — автор шеститомных мемуаров “Автобиография и переписка”.

Летиция Пилкингтон — жена Мэтью Пилкингтона, капеллана при лорд-мэре Лондона. Переписка Летиции Пилкингтон со Свифтом впервые напечатана в ее “Мемуарах” (1754).

Александр Поуп (1688-1744) — поэт, переводчик, эссеист, ближайший друг и главный корреспондент Свифта. Дружба Свифта и Поупа началась в 1713 году после того, как Свифт высоко отозвался о поэме Поупа “Виндзорский лес” (1713). Вместе с Арбетнотом и Геем Свифт и Поуп, пародируя ученый педантизм, сотрудничали в “Мемуарах Мартина Писаки”, а в дальнейшем договорились о выпуске совместного собрания сочинений. Вот что говорится про Поупа в свифтовской “автоэпитафии”, поэме “Стихи на смерть доктора Свифта”:

Поуп — рифмы друг и фальши враг;
Вздохнешь невольно: “Мне бы так!”
Чеканный, звучный Поупа стих
По мысли стоит трех моих.
В порыве зависти слепой
Кричу: “Будь проклят гений твой!”

Мэтью Прайор (1664-1721) — поэт, эссеист, дипломат; друг Свифта; как и Свифт, сначала был близок к вигам, однако затем [247] поддерживал тори; с 1711 по 1713 год вел переговоры в Париже о заключении мира в Тридцатилетней войне, подписал Утрехтский мир, после прихода Ганноверов два года просидел в тюрьме. Сын столяра, Прайор прославился как один из самых остроумных и изобретательных английских эпиграмматистов и пародистов.

Уильям Пултни (1684-1764) — английский политик, общественный деятель; в правительстве Роберта Уолпола занимал пост военного министра (1714-1717); прославился своим ораторским искусством; в 1726 году Пултни, вчерашний виг, выступает вместе с Болинброком с резкой критикой Уолпола. С Пултни Свифт встречался в 1726 году, когда привез в Лондон “Путешествия Гулливера”.

Дин Свифт (1706-?) — внучатый племянник Свифта, его биограф и издатель. Автор книги “Опыт, посвященный жизни, сочинениям и характеру доктора Джонатана Свифта” (1755).

Томас Свифт (?-1752) — кузен Свифта, священник, учился одновременно с писателем в школе в Килкенни и в дублинском колледже Снятой Троицы; Томасу Свифту приписывали авторство “Сказки бочки”.

Генри Сент-Джон виконт Болинброк (1678-1751) — политик, общественный деятель, литератор; автор исторических, философских, религиозных произведений; начинал военным министром в кабинете умеренного вига Годольфина, с 1710 года выполнял в торийской администрации функции министра иностранных дел (главного государственного секретаря); после падения кабинета перешел на сторону Стюартов и до 1725 года жил в эмиграции; после возвращения в Англию целиком посвятил себя литературному труду. Большинство писем Свифта Болинброку приходится на 20-30-е годы.

Джон Стерн (1660-1745) — священник, друг Свифта и его предшественник по должности декана собора Святого Патрика (1702-1712), в дальнейшем, с 1713 года, — епископ Дроморский. В бытность деканом Стерн собрал обширную библиотеку, которой пользовался Свифт.

Ричард Стил (1672-1729) — журналист, драматург, поэт; одно время редактор “Лондонской газеты”, официального органа вигов. Вместе с Джозефом Аддисоном издавал журналы “Болтун” и “Зритель”. Недолгий период “худого мира” между Свифтом и Стилом сменился, после перехода Свифта в стан тори, откровенной враждебностью.

Джеймс Стопфорд — священник, друг Свифта. Его дочь, Доротея Стопфорд, умерла одновременно со своим мужем в апреле 1728 года, на что Свифт откликнулся элегией “На кончину Дикки и Долли”.

Джон Темпл виконт Пальмерстон (?-1757) — сын верховного стряпчего, спикера ирландского парламента сэра Джона Темпла; племянник сэра Уильяма Темпла (1628 — 1699), дипломата и эссеиста, в чьем поместье Мур-Парк молодой Свифт, покинув Ирландию, прожил, выполняя обязанности литературного секретаря, около восьми лет.

Уильям Тиздалл (1669-1735) — священник, выпускник дублинского колледжа Святой Троицы, член совета этого колледжа; знакомый Свифта, выступавший, как и он, в защиту высокой церкви. В 1704 году Тиздалл сделал предложение Стелле, которое было отклонено.

Томас Тиккел (1686-1740) — секретарь наместника Ирландии лорда Картерета.

Марта Уайтвей (урожденная Свифт) — двоюродная сестра Свифта, одно время его экономка и домоправительница. [248]

Томас Уоллс — школьный учитель, священник, друг Свифта. Закончив дублинский колледж Святой Троицы, Уоллс возглавлял школу при соборе Святого Патрика, был архидиаконом в Эконри, близ Дублина, в 1710 году получил приход Каслнок. Эстер Джонсон и Ребекка Дингли дружили с Уоллсом и его женой Дороти, а в 1714-1717 годах даже вместе жили.

Джейн Уоринг — кузина Уильяма и Ричарда Уорингов, друзей Свифта по дублинскому колледжу Святой Троицы. “Дама, которая оставила в сердце доктора, в дни его молодости, заметный след”, — писал о ней Дин Свифт.

Амброз Филипс (1674-1749) — поэт, автор “Пасторалей” (1709), вольного перевода “Андромахи” Расина (“Несчастная мать”, 1712) и “Сборника старых баллад” (1723); друг Аддисона. Сентиментальную лирику Филипса пародировали Поуп и Гей; в “Дневнике для Стеллы” Свифт называет его “бедным пасторальным Филипсом”, однако относится к нему с симпатией.

Джордж Фолкнер — первый дублинский издатель Свифта. Отредактированный Свифтом шеститомник выходил у Фолкнера с 1733 по 1738 год, в дальнейшем издание Фолкнера дополнялось новыми томами и в 1769 году стало двадцатитомным.

Чарльз Форд (1682-1741) — ближайший друг Свифта, владелец поместья Вуд-Парк в графстве Мит на севере Ирландии, где он практически не жил. В 1712 году Свифт выхлопотал Форду пост редактора лондонского справочного издания “Гэзетир”. Сохранилось 69 писем Свифта к Форду.

Роберт Xантер — военачальник; участвовал в битве при Бленгейме, в 1707 году был взят французами в плен, после освобождения получил пост губернатора Нью-Йорка, а в 1729 году — губернатора Ямайки.

Мисс Ходли — дочь священника Бенджамина Ходли, с 1715 года — епископа Бэнгорского, убежденного вига, полемизировавшего с торийскими церковниками Фрэнсисом Эттербери (1662-1732) и Генри Сэчверелом (1674?-1724).

Найтли Четвуд — английский землевладелец, переселившийся в Ирландию; друг Свифта; владел двумя крупными поместьями в графстве Мит. В общей сложности Свифт написал Четвуду с 1714 по 1732 год 58 писем, больше, чем любому из своих многочисленных корреспондентов.

Томас Шеридан (1678-1738) — учитель, проповедник, дед драматурга Ричарда Бринсли Шеридана и отец Томаса Шеридана (1719-1788), актера, режиссера, лексикографа, биографа Свифта; с 1707 года Шеридан преподавал в колледже Святой Троицы; позднее, по ходатайству Свифта, получил место капеллана при лорде Картерете. Обменивался со Свифтом шутливыми письмами и стихотворными посланиями, в том числе и на латыни. В его доме Килка-Хаус Свифт писал “Гулливера”, задумал “Письма суконщика”. Наряду с Делейни, Фордом и братьями Граттанами, Шеридан принадлежал к числу самых близких “ирландских” друзей Свифта.

Комментарии

1. “Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона”, т. XXIX, СПб., 1900, с. 159.

Текст воспроизведен по изданию: Джонатан Свифт. Письма // Вопросы литературы, № 1. 1999

http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Engl/XVII/1680-1700/Jonathan_Swift/pred.htm

ДЖОНАТАН СВИФТ

ПИСЬМА

Сознаюсь, с ответом на твое письмо тянул я долго, да и припрятал его до того тщательно, что искал сейчас добрых полчаса. В таких случаях принято ссылаться на занятость, для [249] меня же оправданием всегда служит безделье <…> Меня поражает, что за одно утро собираешься ты переписать стихи набело; у меня на это уходит по меньшей мере дня два-три, да и вообще торопиться я не привык — разве что сочиняю безделицу. Поэзией я обыкновенно занимаюсь два часа поутру, да и то если есть настроение. Время это я считаю поистине драгоценным, стремлюсь употребить его с пользой и, однако ж, редко пишу более двух строф в неделю — двух строф пиндарической оды, я имею в виду, — и, бывает, если находит вдохновение, за день сочиняю обе, зато потом целую неделю — ни строчки; когда же кончу, то переделываю написанное по сто раз, и тем не менее усидчивым себя не считаю: ежели вдохновение не приходит сразу, я отношусь к этому спокойно и думаю о чем-нибудь другом <…> Уж не знаю, суетность это с моей стороны или слабость (интересно, кстати, страдаешь ли ты тем же?), но должен тебе под большим секретом признаться, что я, не вдаваясь в подробности, придерживаюсь весьма высокого мнения о своих трудах; так уж я устроен, и, если мне нравится то, что я пишу, я считаю себя вторым Каули ¹ и перечитывать написанное могу по сто раз; знаю, что недостаток этот постыдный, однако ничего не могу с собой поделать; единственное мое оправдание в том, что сей недостаток храню я в тайне; понимаю, я веду себя дурно, но разве не так же ведет себя самка павиана, когда расхваливает свое потомство; в наших с ней чувствах, право, немало общего, ведь что такое наши сочинения, как не наши отпрыски? Такие же чувства испытываю я и к твоим стихам, и, хоть и вознамерился я быть отныне суровым критиком, мне кажется, что в том, над чем ты трудишься основательно, — сплошь достоинства и ни одного недостатка; что же до прочих наших с тобой творений, то я сразу вижу, когда кто-то из нас лодырничает. Столь же прозорлив я и в отношении всех прочих своих знакомых; представь: чем больше их люблю, тем зорче вижу их достоинства и недостатки. В особенности же касается это сэра У-а Т. (Уильяма Темпла. — А. Л.). Я никогда не читаю его сочинений, но предпочитаю его всем остальным нынешним английским авторам, что, впрочем, не что иное, как проявление себялюбия, ведь у других мы любим то, что походит на созданное нами <…> Твоя страсть строить планы на будущее мне, признаться, не по душе. Клянусь честью, ты кончишь нищим, и в этой связи хочу задать тебе старый, как мир, вопрос: что ты намереваешься делать и пр.? Поверь, человеческим счастьем негоже пренебрегать, а стало быть, нельзя и уповать на будущее; тебя же счастливым в настоящий момент никак не назовешь, и если ты полагаешь, что [250] счастлив, то иначе как самодовольным невежей я тебя назвать не могу: если ты и счастлив, то лишь в своем воображении. Впрочем, не стану тебя разуверять, дабы не демонстрировать тебе воочию, что ты на мели. Одно могу сказать: от души желаю тебе благополучия и довольства — хоть бы и под церковной крышей ^“ <…> Латынь я превзошел и постигаю теперь греческий, а вот за философию браться отказываюсь. Лучше сдохнуть в канаве, чем ею заниматься. На этом с тобой и прощаюсь.

Дж. С. Сообщи, куда тебе впредь писать.

Комментарии

1. Английский поэт-метафизик Абрахам Каули (1618 — 1667) оказал на Свифта существенное влияние. В молодости Свифт сочинял пиндарические оды в духе Каули, в библиотеке Свифта имелся том стихов и эссе Каули.

2. Как и Джонатан Свифт, Томас Свифт получил в Оксфорде диплом доктора богословия.

Сударыня, нетерпение — неотъемлемое качество влюбленного, оно свойственно каждому, кто преследует цель, от коей зависит все его дальнейшее благополучие. Происходит это и на войне, и при дворе, и в делах самых заурядных. Всякий, кто ищет удовольствий, славы или богатства, пребывает, покуда не добьется своего, в постоянной тревоге и беспокойстве, — и это не только вполне естественно, но и, пожалуй, логично, ведь сильное желание под стать недугу, а потому нет ничего зазорного в том, что человек ищет возможности от своего недуга излечиться. Болезнью этой заразился и я — тщу, однако ж, себя надеждой, что у меня есть больше оснований рассчитывать на прощение, чем у других, ибо драгоценный объект, от коего всецело зависит будущее мое счастье, подвергается постоянной опасности. Жизненные силы Варины ¹ тают с каждым днем, и, хотя всего одно справедливое и достойное деяние даровало бы ей здоровье, а нам обоим — несказанное удовольствие, некая таинственная сила, что не признает человеческого счастья, постоянно подогревает в ней жестокосердие, во мне же — горькое разочарование. И это лишний раз убеждает меня в том, что мы — кузнецы не только собственного своего счастья, но и несчастья. Почему был я столь глуп, что доверился другому, оказался со своими надеждами и страхами в его власти? Вне всяких сомнений, свобода — самое большое благо в жизни человека, а между тем вот уже пять тысяч лет мы жертвуем ею ради тех, кто с нами [251] не церемонится. Философы советуют нам держать свои желания и помыслы при себе и не зависеть от внешних обстоятельств. Тот же, кто делится ими, уподобляется купцу, чей товар целиком зависит от ветра, волн и пиратов или же от посулов кредиторов, что ничуть не менее опасно <…>

Вчера в нашем городе (Белфасте. — А. Л.) сцепились двое, поэт и нищий; “один стоит другого”, — сказал я себе, проклиная оба эти ремесла. И все же я рад, что они не поладили, ибо не раз слышал, что поэты и нищие живут душа в душу; больше же всего порадовался я тому, что поэт взял верх и выкинул пинком ноги господина нищего за дверь. Впрочем, радовался я рано, вскоре выяснилось, что победитель является самым ничтожным стихоплетом на свете и нищенствует точно так же, как и его противник, что оскорбило меня до глубины души, ведь это такой болван, что жизни впроголодь он недостоин. Я прочел его стишки, которые он посвятил леди Донегол ² и которыми убедительно доказал, что Природа и впрямь его обделила и что он так непроходимо глуп, что за его глупость ему надлежит выплачивать пять тысяч в год. Жаль, что не могу его Вам рекомендовать; полагаю, что перед ним не устоит никакая женщина: всего один его опус, если только должным образом его подать, возымеет больше действия, чем тысяча самых умных и страстных писем. Разбогатей он, и про него, убежден, можно будет сказать: “Такому сам черт не брат!” <…>

В самом деле, Варина, Вы явно недооцениваете радостей, которые сопряжены с истинной, благородной, всепоглощающей любовью; а между тем либо Природа и наши пращуры бессовестно нас обманывали, либо все, что есть под луной, ничто в сравнении с нею. Возможно ли, чтобы Вы оставались равнодушны к восторгам столь невинным и столь возвышенным? Поверьте мне, Варина, только ради любви и стоит жить. Тщеславие, высокое положение, друзья и богатство пресны и скучны в сравнении с ней; мы же постоянно, неотвратимо теряем миллионы драгоценных мгновений ради того лишь, чтобы отдать дань пустословию и вздорным идеям, чтобы потакать чванству и брюзгливым шуткам. Мы не принадлежим к числу людей вульгарных и тем не менее по собственной воле создаем себе препоны, от коих сами же и страдаем. Единственную доступную человеку радость мы опутываем унылыми оговорками и чудовищными формальностями. Честное слово, Варина, Вы более опытны, чем я, в Вас меньше девственной наивности, чем во мне. Не свидетельствует ли Ваше поведение о том, что Вы весьма искушены в тончайшем искусстве интриги? Любовь, преисполненная благоразумия, в [252] тысячу раз хуже любви безрассудной. Любовь — особая часть нашего естества: искусство может растлить ее, но усовершенствовать не способно. Ее семена посажены в нас, и они прорастут все равно, без посредства двора или состояния. Сопротивляться нашим естественным желаниям есть самоотречение, которое может претендовать на добродетель, однако, когда желания эти обоснованны, когда они пустили глубокие корни, дали богатые всходы, сопротивляться их диктату — безумие, безумие и несправедливость, ибо они имеют то отличительное свойство, что похвальны в своих крайностях, — избыток благочестия может ведь быть ничуть не менее греховным, чем избыток любви.

Таковы правила, коим я давно следую, Варина, и, если б Вы соблаговолили ими воспользоваться, мы оба были бы бесконечно счастливы. Личины и позы, свойственные слабому полу, недостойны (поверьте!) нас с Вами, нашего чувства собственного достоинства; эти примитивные нормы поведения рассчитаны на “самых невзыскательных представителей рода человеческого. Ах, Варина, воображение заставляет меня забыть о себе и о своих печалях! <…> Довольно, сударыня, не хочу более досаждать Вам своей хандрой, хотя ею заразили меня Вы.

Прощайте, сударыня, и пусть любовь хоть на время поднимет Вам настроение, дабы Вы могли оценить мои слова по достоинству. Но помните, если Вы по-прежнему отказываетесь быть моей, то в самом скором времени потеряете навек того, кто вознамерился умереть так же, как жил.

Весь Ваш, Джон. Свифт <…>

Комментарии

1. Свифт в шутку переиначивает имя Уоринг на латинский манер.

2. Леди Донегол (?-1743) — вдова английского военачальника Артура Чичестера графа Донегола, который участвовал в войне за испанское наследство и был убит под Барселоной в 1706 году.

Мне бы хотелось, чтобы о нашей дружбе Вы судили по тому, как скоро я отвечаю на Ваши письма; так вот, Вам пишу я первому после дам ¹, — обычно же на все прочие послания, будь то письма друзей или родственников, я отвечаю много позже. Не могу представить, какой отрывок из моего предыдущего письма предназначался для лорда-примаса ², а также каким образом Вы могли показать ему этот отрывок, не боясь, что он захочет прочесть все письмо целиком. Что ж, придется принять меры, и обещаю Вам, что впредь никогда [253] больше, до самой Вашей смерти, не получите Вы от меня ни строчки, которую бы стоило показать лорду-примасу, — разве что им будете Вы сами. Монтень был недоволен, обнаружив свои “Опыты” на подоконнике в гостиной, и написал по этому поводу главу, в которой требовал от дам хранить его сочинения в своих “личных комнатах” ³. Вот и я позабочусь о том, чтобы мои к Вам письма непредназначались для посторонних глаз <…>

Вы пишете, что с дамами у Вас установились самые добрые отношения; если б Вы знали, что они о Вас пишут, Вы бы изменили свое мнение — и о них, и о себе. Шучу! Шутка шуткой, но Вы уж меня не выдавайте, а то поймаете их на слове и выйдет конфуз. Мне не раз приходилось слышать, как в церкви кашляют, но чтоб смеялись — никогда, из чего следует, что женщины молятся механически, по привычке, так же, как чулки надевают: сначала один, потом другой. Зато на слове их не поймаешь: если женщина и совершит ошибку, то всегда вывернется, в крайнем случае притворится, что не в себе, — это ей пара пустяков. Вы очень гордитесь (и, хочется думать, не напрасно) той ролью, какую играете в воспитании обеих дам, особенно той, которую величаете особой (Стеллы. — А. Л.); меня, признаться, это очень тревожит, но, коль скоро исправить это зло я не в силах, расскажу Вам лучше одну забавную историю. Отвергнутая любовница приходит к своей сопернице и принимается укорять ее за то, что та отбила у нее возлюбленного. Наконец, после долгой перебранки, видя, что поделать ничего нельзя, она в сердцах восклицает: “Черт с вами, можете засунуть его себе в ж…” — “Э нет, — возразила ее соперница, — это сопряжено с немалыми неудобствами, и тем не менее, чтобы сделать вам приятное, я засуну его по соседству!” Dixi ⁴ <…>

Благодарю Вас за присланный счет: если б не Ваша исключительная любезность, я бы помер с голоду. Теперь же накуплю шляп — и Вам, и Тому Ли ⁵, поскольку недавно получил я счет на двадцать фунтов от себя самого, а еще десять получу здесь. Видел брата Тома Ли в суде и, узнав, что он Ваш друг, перемолвился с ним словом; как-нибудь выпьем с ним за Ваше общее с Томом здоровье. Памфлетов я Вам покупать не стану, покуда Вы не напишете, как они называются и о чем в них речь, — в природе нет ничего гнуснее памфлетов. Лесли ⁶ недавно написал их несколько и безжалостно расправился с пресвитерианцами и низкоцерковниками. Если хотите моего совета, всегда выбирайте достойную тему и пишите не торопясь, вдумчиво. Вы сильно ошибаетесь, если думаете, что прославиться можно, лишь угождая публике. [254] Проповедуйте, проповедуйте, проповедуйте — в этом Ваш талант, а писателем стать успеете. Сделайте вот что: подыщите подходящую тему и пишите для собственного удовольствия или для практики, но не спешите писать для мира. К тому же разве может человек думающий писать, живя в такой стране, как Ирландия? Мы об этом с Вами еще потолкуем. Оттого, что меня уже давно и довольно часто преследует отвратительный шум в ушах ⁷, у меня нет ни времени, ни настроения отвечать на Ваше письмо. Будь прокляты все эти диссентеры и индепенденты! Уж лучше писать про вшей и блох, чем про них!

Мой низкий поклон декану Райвзу, Дилли, Джонсу ⁸, всем остальным общим знакомым. И поверьте, никому не дано быть и в половину таким же преданным Вам, как

Ваш Д. С.

Комментарии

1. То есть, после Эстер Джонсон и Ребекки Дингли, которых Свифт во многих письмах “из конспирации” именует “дамами”.

2. Лордом-примасом был в те годы богослов, архиепископ Армы, выпускник Оксфордского университета Нарсиссус Марш (1638 — ?), у которого со Свифтом отношения были натянутые.

3. “Меня злит, что мои “Опыты” служат дамам своего рода предметом обстановки, и притом для гостиной. Эта глава сделает мой труд предметом, подходящим для их личной комнаты” (Мишель Монтень, Опыты, кн. III, гл. 5. Перевод А. Бобовича).

4. Здесь: так-то (лат.).

5. Джеймс и Томас Ли — общие знакомые Свифта и Тиздалла; оба часто упоминаются в “Дневнике для Стеллы”. Джеймс владел поместьем в Ирландии, однако предпочитал, как и многие его соотечественники, жить в Лондоне; Томас был священником в графстве Арма.

6. Про Чарльза Лесли, плодовитого памфлетиста и бунтаря, Свифт пишет в пятнадцатом номере “Экзаминера”: “…его образованность и здравый смысл заслуживают, несмотря ни на что, всяческого уважения”.

7. Первые проявления меньеровой болезни, от которой Свифт страдал всю жизнь.

8. С 1699 по 1705 год Джером Райвз был деканом собора Святого Патрика в Дублине. Джон Джонс (?-1715) был директором одной из лучших дублинских школ, а также регентом церковного хора в кафедральном соборе графства Килдэр.

<…> Я очень благодарен Вам за Ваше любезное приглашение посетить Мур-Парк, который я долго буду помнить и еще дольше — любить.

Если сейчас я привязан к Ирландии больше, чем раньше, то это потому, что мы с ней сроднились: и я, и она одинаково бедны. Две трети своего скромного годового дохода, я уже[255] прожил, оставшуюся треть задолжал. А потому, если я и доберусь до Мур-Парка, то разве что пешком; дело осложняется еще и тем, что с тех пор, как мы виделись в Лондоне, я стал весить вдвое больше; мне не хватает званий для такой полноты, каковая приобретается либо роскошной жизнью, либо врожденным добродушием, — я же не располагаю ни тем, ни другим. Вот уж не думал, что мы с мистером Персиволом ¹ так сойдемся в отношении Ирландии; боюсь, правда, что это единственная тема, где мы найдем общий язык, — в противном случае он бы здесь чаще бывал, что меня бы только радовало: человек он умный и с чувством юмора. К несчастью, виги и тори испортили то немногое, что здесь было сносного; подчинив себе Дружбу и Беседу, они уничтожили и то и другое; мне же кажется, что спорить о Копернике и Птолемее ничуть не менее уместно, чем о государственном казначее ² или лорде Рочестере ³, — по крайней мере, лицу частному, тем более в нашей глуши. Очень жаль, но у Англии мы перенимаем в основном лишь ее недостатки; лет семь назад, к примеру, оттуда завезли к нам лягушек, и они отлично прижились; а три года спустя некий великий человек (видимо, граф Рочестер. — А. Л.) пересадил на нашу почву вигов и тори, каковые дали теперь здесь пышные всходы… Сам не заметил, как кончилась бумага. Желаю всех благ леди Темпл и остаюсь, сэр, преданнейшим и покорнейшим слугой Вашим,

Джон. Свифт.

Комментарии

1. Джон Персивол (?-1718) — член ирландского парламента, сосед Свифта, жил в его приходе в Ларакоре; в 1716 году продал Свифту 15 акров земли для приходского дома.

2. Пост государственного казначея с 1702 по 1710 год занимал граф Годольфин.

3. Лорд Генри Гайд Рочестер (1672-?) — вице-казначей и член Тайного совета; лордом-наместником Ирландии был всего полгода, с сентября 1700 по январь 1701-го.

Мне было весьма приятно узнать, что в письме мистеру Аддисону Вы шлете мне поклон, но в тысячу раз приятней получить письмо от Вас самого. Когда Вы говорите, что после Вашего отъезда никаких событий не произошло, мне вспоминается то место в “Дон Кихоте”, где Санчо, после первого подвига своего хозяина, подходит к нему и напоминает про остров, который Дон Кихот ему посулил и который он наверняка завоевал в этом жестоком бою. Вот что отвечает на это рыцарь: “Заметь себе, братец Санчо, что это приключение, как [256] и иные, подобные ему, относится к роду приключений не на островах, а на перекрестках дорог: тебе могут проломить голову или отрубить ухо, но ничего другого ты в них не заработаешь. Потерпи немного — будут у нас и такие приключения, которые мне позволят не только произвести тебя в губернаторы, но и сделать кое-чем повыше” ¹. По счастью, милорду ² и Вам покамест никто не собирается проломить голову или отрубить ухо, а потому нет нужды, набравшись терпения, ждать, покуда повивальная бабка Время извлечет порученное Вам дело из чрева Судьбы. Хотелось бы, чтобы добытая нами победа ³, а также впечатления от увиденного сподвигли Вас на пастораль в честь герцога Мальборо ⁴, который, надеюсь, станет вскоре Вашим генералом. Милорд (Марк Керр. — А. Л.) и Вы, быть может, и придетесь по вкусу Йоркским дамам, но лишь из окна, на расстоянии; если же вы отважитесь на то, чтобы это расстояние несколько сократить, они, боюсь, будут разочарованы вами обоими: светские манеры его светлости едва ли соответствуют их северному темпераменту; что же до Вас, то посудите сами: что смыслят они в слезах и воздыханиях разлученных влюбленных? Астроном из меня неважный, а потому не ведаю, видна ли Венера за Полярным кругом и входит ли она в атмосферный вихрь Большой Медведицы; недоступно мне и то, откуда взяться любви там, где не растет и крыжовник ⁵.

Триумвират в составе г-д Аддисона, Стила и Свифта встречается не чаще, чем Солнце, Луна и Земля. Я часто вижу каждого из них по отдельности, равно как и они — друг друга и меня, поэтому победу Вам праздновать рановато — пока что единого целого я с ними не составляю.

Надеюсь, надолго поселиться на севере Вы не собираетесь. Sed nec in Arctoo sedem tibi figeris orbe ⁶. Пусть лорд Марк, хоть он и Ваша северная звезда ⁷, поведет Вас обратно на юг. Места, где пьют эль, всегда вызывали у меня глубокое отвращение: вино — жидкость богов, эль — готов8. Теперь я, кажется, понял смысл выражения “ударить в голову”: эль, излюбленный напиток дураков, ударяет в голову, отшибает мозги, а не прочищает их, как вино, которое оттого и пользуется спросом у людей умных. Да, Вам было бы не так тоскливо, если б Вы постарались выкинуть из головы всех отсутствующих друзей, а также подруг, ведь нет большего рассадника хандры, чем impotens desiderium ⁹, — в природе отсутствует такое средство, которое могло бы от этого бессилия излечить.

Пожалуйста, передайте милорду Марку Керру, что, про меня вспомнив, он оказал мне честь, а также, что я остаюсь покорным его слугой; скажите ему, что я люблю его, как un [257] homme de bien, honeste, degage, desinteresse, liberal, et qui se connoit bien en hommes ¹⁰. Что же до Вас, то пожелать мне Вам нечего — разве что разбогатеть, пока же — почаще улыбаться, улыбка украсит Ваш сумеречный лик, не говоря о том, что без нее невозможно волочиться за женщинами. В ответ на все Ваши теплые слова могу сказать только одно: если Вашу дружбу я заслужил в той же мере, в какой все эти годы пытался ее добиться, значит, притязания мои вполне обоснованны. И коль скоро Вам хватает ума и изобретательности для того, чтобы найти применение такому человеку, как я, стало быть, мы оба с Вами чего-нибудь да стоим.

Сент-Джеймская кофейня сделалась заведением чрезвычайно унылым по двум причинам: во-первых, ее не жалуете Вы, во-вторых — все остальные. Хромота мистера Аддисона с каждым днем становится все менее заметной, равно как и он сам: я вижу его реже, чем раньше, а потому не могу, дабы отомстить Вам, заявить о себе в полный голос. Полковник Фруд — такой же, как и был: очень дружелюбен, grand reveur et distrait ¹¹. Свои стихи он довел почти что до совершенства, и я его высоко ценю: в отличие от Вас, а также г-д Аддисонов и Стилов, я слушаю его стихи, когда он читает их вслух. Явилась какая-то глупая старуха и отвлекла меня — а впрочем, все равно пора кончать. Мистер Аддисон пообещал, что отправит это письмо сам — Вы ведь мне своего адреса не оставляли.

Преданный Вам, покорный Ваш слуга

Д. Свифт.

Комментарии

1. Перевод под редакцией Б. Кржевского и А. Смирнова.

2. В это время Филипс служил в армии в Йорке под началом лорда Марка Керра, который в 1707 году был ранен в Испании под Альмансой и переведен в Англию.

3. Имеется в виду битва при Ауденарде, в Бельгии, в которой 30 июня 1708 года англичане и их союзники в войне за испанское наследство одержали победу над французами.

4. Джон Черчилл герцог Мальборо (1650-1722) — с 1701 года главнокомандующий английскими войсками; одержал ряд крупных побед в войне за испанское наследство, придерживался вигистских позиций; с приходом к власти тори был отстранен от командования, однако при Георге I назначен главнокомандующим вновь.

5. По-видимому, Свифт не только иронизирует по поводу северного климата и темперамента жительниц Йорка, но и обыгрывает английскую идиому to play gooseberry — быть третьим лишним (дословно: играть в крыжовник). На такого рода идиоматической игре построено “Полное собрание изящных и остроумных разговоров” (1738).

6. Ведь ты не придумаешь для себя места в северном мире (лат.).

7. Намек на то, что лорд Марк Керр был шотландцем.

8. Свифт обыгрывает созвучность английских слов gods — боги, и Goths — готы.

9. бессилие желания (лат.).

10. человека добропорядочного, честного, независимого, бескорыстного, либерального и разбирающегося в людях (франц.). В письмах Свифт довольно часто переходит на французский язык, однако с французской орфографией и грамматикой писатель не в ладах.

11. очень мечтателен и рассеян (франц.).

Не верю ни единому слову из того, что Вы о себе говорите, хотя бы потому, что получил от Вас письмо: если б Вы не хандрили, не пребывали в дурном расположении духа, Вы и сейчас пренебрегли бы мной точно так же, как в свое время в Лондоне; впрочем, когда Вы хандрите, это вовсе не значит, что Вы отказываете себе в еде, питье, сне и опере. Когда Вы пускаетесь в добропорядочные рассуждения о миссис Тофтс, леди Маунтермер ¹ и обо всех прочих, я припоминаю, что говорил святой Эвремон о поборниках нравственности: когда они, чтобы покаяться в грехах, воскрешают их в своей памяти, то делают это исключительно потому, что им доставляет удовольствие о них вспоминать. Ваши слова о том, как прекрасно Вам здесь жилось, вызывают у меня смех, — я ведь помню, как часто Вы говорили, что такую жизнь Вы и врагу не пожелаете. Вообще я заметил и по собственному опыту, и по опыту других людей (думаю, это самое тонкое наблюдение, которое я сделал в жизни), что мы глубоко ошибаемся, когда размышляем о прошлом и сравниваем то, что сохранилось в нашей памяти, с тем, что происходит ныне. Ведь когда мы размышляем о том, что было, то поневоле вспоминаем лишь все хорошее; когда же думаем о дне сегодняшнем, то в основном обращаем внимание на негативную сторону происходящего. Так, прежде я всегда завидовал своему собственному детству, с улыбкой вспоминал школьные годы, каникулы, субботние вечера и вкуснейший заварной крем, под воздействием которого отступали все невзгоды. И при этом забывались каждодневные десятичасовые бдения, существительные и глаголы, страх розги, синяки и расквашенные носы. То же и с Вами <…>

Здесь не так давно вышло в свет эссе об энтузиазме ², и все мои друзья в один голос утверждают, что его автор — я. “Sed ego non credulus illis” ³, ибо, клянусь Богом, я тут ни при чем. Приписывают мне и еще кое-какие сочинения, и тоже без всяких оснований, ибо с тех пор, как мы расстались, я не издал ни единого слова.

Пожалуйста, возьмите на себя труд передать мои наилучшие пожелания Вашим матери и сестре. [259]

Не утаи Вы от меня, что увлеклись садоводством, и я бы счел, что Вы ступили наконец на путь истинный.

Комментарии

1. Кэтрин Тофтс — актриса лондонского театра Друри-Лейн. Леди Маунтермер — Мэри Черчилл, младшая сестра герцога Мальборо; в 1705 году вышла замуж за лорда Маунтермера.

2. Имеется в виду “Письмо касательно энтузиазма” (1708) философа и эссеиста Энтони Эшли Купера лорда Шафтсбери (1671-1713).

3. “Но по отношению к ним я недоверчив” (лат.). — Вергилий, Эклоги, IX, 34.

Милорд, прежде чем удостоиться чести получить Ваше письмо от 20 ноября, я сам послал письмо Вашей милости с подробным, насколько это возможно, изложением событий <…> Я бы своевременно уведомил Вашу милость о получении письма, если бы все это время не страдал тяжкими приступами головокружения, что не давало мне возможности ни писать, ми думать и от чего сейчас я понемногу прихожу в себя <…>

Сангвинический, как Вы его называете, нрав Вашей милости вызывает у меня неподдельное восхищение, равно как и Ваше сравнение религии с отеческой привязанностью. Впрочем, мир делится на тех, кто надеется на лучшее, и тех, кто страшится худшего; Ваша милость принадлежит к первым, что представляется мне в высшей степени мудрым, благородным и “добродетельным; я же, хоть и стараюсь избегать вторых, в данном случае испытываю странную нерешительность1. Истинная религиозность сравнима, на мой взгляд, с ученостью и благонравием, которые существовали всегда, однако часто меняли местоположение: бывало, они покидали те страны, в которых раньше процветали, и перебирались в земли, прежде населенные варварами. То же происходило и с христианством, в особенности в Африке, и страшно подумать, каковы должны были быть грехи нации, чтобы навлечь на себя столь суровую кару Господа <…>

Мистер Аддисон, который едет первым секретарем (наместника Ирландии графа Уортона. — А. Л.), — человек во всех отношениях превосходный, и, поскольку он является ближайшим моим другом, я использую все мои связи, дабы ввести его в курс дела. Я поставил мистера Аддисона в известность относительно Тест-акта, и он заверил меня, что лорд Уортон не будет настаивать на его введении, если увидит, что страна (Ирландия. — А. Л.) настроена против. В настоящее время не стану более распространяться об Аддисоне, ибо он заронил во [260] мне мысль вернуться в Ирландию, где времени поговорить о нем будет у нас предостаточно; если же этого не произойдет, позволю себе рекомендовать его Вашей милости как человека, достойного знакомства с Вами <…>

Комментарии

1. Речь в письме идет о Тест-акте, то есть официальном признании 39-ти догматов англиканской церкви, за отмену которого ратовали терпимые к диссентерам виги.

<…> От вас, деловых людей, никто не страдает так сильно, как ваши близкие друзья. О письме, которое Вы мне послали на адрес мистера Аддисона, тот вспомнил, да и то невзначай, спустя лишь две недели, а передать мне его сподобился еще дней через десять, поэтому в том, что я вовремя не уведомил Вас о получении Вашего письма, моей вины нет. Ловко же Вы устроились во вражеском стане: одни, вроде Вас, живут в плену в свое удовольствие, другие висят под перекладиной. Вот я и подумал: не напустить ли, нарушив Ваш покой, в это письмо туману — пусть-ка Вами заинтересуется французское правосудие; полагаю, мсье Шамийяр ¹ или кто-то из его людей найдут способ заглянуть в это послание до Вас, а потому, пользуясь случаем, хочу их предупредить: если они обменяют Вас меньше чем на шесть своих генералов, то сделку совершат невыгодную <…> Советую Вам поберечь Вашу честь и ненароком не влюбиться: если Вы попадете еще и в женский плен, то освободить Вас под честное слово, боюсь, не удастся. Как бы то ни было, опутать себя двумя цепями одновременно свободолюбивому британцу не пристало. Хочется надеяться, что темница Ваша распространяется на весь Париж и еще на пятьдесят миль в округе и что кандалы Ваши столь необременительны, что не помешают ездить верхом, видеть Версаль и все прочие достопримечательности — за вычетом Сен-Жермена ², разумеется. Я слышал, что дамы уже называют Вас notre prisonier Hunter, le plus honnete garcon du monde ³. Ну что, признают теперь Ваши французы, что мы, британцы, отважный народ? Согласны, что герцог Мальборо — великий полководец? Или они столь же пристрастны, как и их газеты? Еще не повстречался Вам какой-нибудь французский полковник, которого Вы сбросили в бою с коня или по крайней Мере ударили копьем по кирасе? Узнаете ли Вы по его шрамам ту рану, которую сами же ему нанесли? Не приветствуете ли недавних Ваших противников словами: “Stetimus tela aspera contra, contilimus manus”? ⁴ <…> Аддисон и я часто [261] пьем за Ваше здоровье, а сегодня я сделал это с Уилом Пейтом ⁵, страстным Вашим поклонником, совместившим в себе belle esprit ⁶ и ремесло суконщика. Виги сметают все на своем пути, и чем кончится их победоносное шествие, нам, умеренным вигам, сказать трудно. Не знаю, утрут ли им тори нос либо у них для этого еще нос недорос. Или носы, — впрочем, не у всех тори они имеются в наличии. Жаль, что Вас нет в Лондоне: тут уже три недели стоят морозы, и мы едим горячие коврижки, греясь в сторожевой будке у Темзы. Стоило миссис Флойд ⁷ выглянуть разок на улицу, как у нас началась оттепель, но вот она прикрыла окно — и морозы грянули вновь <…>

Комментарии

1. Мишель де Шамийяр (1651-1721) — французский политик; при Людовике XIV — государственный секретарь и министр финансов.

2. В Сен-Жермене жил Яков Стюарт, претендент на английский престол.

3. нашим пленным Хантером, честнейшим на свете малым (франц.).

4. “Острые копья с ним я не раз преломил” (лат.). — Вергилий, Энеида, XI, 282-283. Перевод С. Ошерова под редакцией Ф. Петровского.

5. Уильям Пейт (1666-1746) — коммерсант; состоял в дружеских отношениях со Свифтом, Арбетнотом, Стилом.

6. остроумие (франц.).

7. Бидди Флойд — приятельница и компаньонка леди Бетти Джермейн; в 1709 году Свифт посвятил Бидди, известной красавице, стихи.

В последнее время я задолжал нескольким своим корреспондентам, в том числе и Вам, что не чем иным, кроме как безделием, каковое поглощает все свободное наше время, объяснить нельзя. Думаю, что доставлю Вам удовольствие, сообщив, что лавров я покамест не снискал, да и в ближайшем будущем снищу едва ли, ибо искусства добиваться видного положения в своей партии, к чему стремятся все благоразумные люди, я лишен, а потому не удивляйтесь, если вдруг увидите, как я, по пути в свою “резиденцию”1, спешиваюсь возле Вашего дома. Весело или нет я провожу здесь время, я расскажу Вам лишь в том случае, если буду знать наверняка, что никогда больше не вернусь в Ирландию. Я должен приучить себя с большей нежностью относиться к этой стране и к этому народу, хотя, скажу по секрету (по большому секрету), сомневаюсь, что по возвращении я буду проводить время иначе, чем раньше, в доказательство чего могу рассказать историю об одном своем знакомом, который, будучи во Франции [261] без конца ел виноград, однако, вернувшись в Англию, ни разу уже про него не вспомнил. Если ж Вы считаете, что я брюзжу, то попробуйте найти моей хандре оправдание. Впрочем, виновата в этом не Ирландия — хочется по крайней мере так думать: последнее время мне стало столь трудно угодить, что каждое новое лицо, которое попадается мне на глаза, действует мне на нервы; малейшие усталость и раздражение приводят к одышке и болям в животе. Из всех развлечений, которые Вы упоминаете, нет ни одного, что пришлось бы мне по душе; принято ли у вас часами сидеть в одиночестве среди книг? Вы много рассуждаете о морали, что не может меня не настораживать: по моим наблюдениям, благочестивым помыслам люди предаются лишь в том случае, когда живут не так, как им хочется <…>

Комментарии

1. Ларакор, где у Свифта был приход, находился в нескольких милях от поместья Фордов в Триме.

Милорд, прежде чем покинуть эти места (где из-за недомогания пришлось мне пробыть дольше, чем я предполагал), я счел своим долгом выразить Вашей светлости признательность за те услуги, которые милорд оказал мне в бытность мою в Лондоне; а также нижайше просить Вашу светлость не забывать обо мне и впредь. Вам угодно было пообещать мне, в случае необходимости, свое содействие, в связи с чем позволю себе обратиться к Вашей светлости с двумя просьбами: во-первых, хотя бы иногда напоминать обо мне лорду-президенту (Джону Сомерсу. — А. Л.), а во-вторых, раз в год вызывать меня в Англию. Пока же я должен, взяв на себя смелость, упрекнуть Вашу светлость в самой бесчеловечной жестокости, ибо иначе как жестокостью исключительную Вашу доброту ко мне не назовешь, — ведь доброта Ваша заставила меня возненавидеть ту страну, куда я сослан, приучила к мысли, что моя жизнь могла бы стать полезной и насыщенной, имей я возможность жить в Лондоне или хотя бы (что является самым суровым наказанием для католиков) на расстоянии десяти миль от него. Вы, разумеется, помните, милорд, как такой же, как Вы, аристократ во времена Горация отомстил досадившим ему молодым людям; как он одаривал их богатой одеждой и деньгами, возвышая их тем самым в мыслях и помыслах, покуда одежда не сносилась, а деньги не разошлись, после чего люди эти оказались в десять раз более обездоленными, чем прежде. “Hac ego si compellar [263] imagine, cuncta resigno”¹. Для подтверждения своей мысли я мог бы привести и еще несколько отрывков того же автора. Вот почему я не стану благодарить Вашу светлость за благодеяния, коими вынуждены Вы заниматься уже двадцать лет, чтобы прокормить тех из нас, qui se melent d’avoir de l’esprit ². Напротив того, я давно уже обдумываю, каким образом отомстить Вашей светлости, и, кажется, изыскал способ. Ирландцы знают не меньше нашего о благородстве, великолепии, уме, здравомыслии и умении наслаждаться жизнью, столь присущих Вашей светлости ³. Так вот, дабы они более на Ваш счет не обольщались, я сообщу им, что состояние Ваше давно уже принадлежит не Вам, а всем страждущим, каковые назначили Вас своим заступником и хранителем, то бишь “патроном” и “покровителем”. Я поставлю их в известность, что я и еще дюжина таких же, как я, сидим за самым богато накрытым столом в Англии, за который не возбраняется подсесть и Вашей светлости, ибо мы оказали Вам честь, назначив Вас своим управляющим. Поведаю я им и о том, что Вы — самый безрассудный человек на свете, ибо, хоть Ваша светлость и умнее в сто раз всех нас вместе взятых, к своему уму Вы никакого интереса не проявляете, зато постоянно поддерживаете и развиваете ум в других. Я мог бы добавить еще многое, но все прочие угрозы приберегу, пожалуй, для другого случая. Пока же призываю Вашу светлость в свидетели того, сколь огромное уважение питает к Вам, милорд,

преданнейший и покорнейший слуга Вашей светлости

Джон. Свифт.

Комментарии

1. “Если в этой истории вы узнали меня, я отпираться не стану” (лат.).

2. Здесь: кто принадлежит к пишущей братии (франц.).

3. На полях книги Мэки “Двор королевы Анны”, где сказано: “Он (Галифакс. — А. Л.) поощрял ученость и ученых мужей”, Свифт приписал: “Все его благородные начинания выражались в добрых пожеланиях и званых обедах. Я ни разу не слышал, чтобы он отпустил хотя бы одно дельное замечание или же оценил сказанное другими”.

Сэр, казалось бы, откуда, как не из Лондона, писать нынче письма! Однако, если вдуматься, письма состоят либо из новостей, которые с тем же успехом можно узнать из газет, либо из описаний людей и событий, которые Вам неизвестны, и слава Богу. Здесь каждый день уходят в отставку большие люди; и готовность их расстаться с властью под стать готовности ростовщика расстаться с кошельком. Одни боятся, что их высекут, ибо свою плеть они сломали; другие — того, что [264] их могут призвать к ответу, ибо ответить им нечем. На сегодняшний день осталось не более дюжины незанятых кресел, каковые, по нашим подсчетам, заняты будут за столько же дней. Патрик ¹ утверждает, что его знакомые вполне довольны происходящими переменами, что лично мне представляется хорошим знаком, — во всяком случае, королева никогда еще не была так беззаботна и весела <…> Что будет завтра, предсказать не берусь: все меняется ежечасно. Между тем памфлетов и газет стало столько, что их не прочесть и за целый день, и я, отчаявшись, перестал их читать вовсе. Виги, как всякая обращенная в бегство армия, отстреливаются — впрочем, довольно вяло; число дезертиров растет с каждым днем. Теперь только открылись нам наши ошибки: мы видели многочисленные заслуги там, где их не было вовсе, и не замечали их там, где было их предостаточно. Стоит какому-нибудь могущественному министру лишиться места, как вместе со званием к его преемнику сей же час отходят добродетели, честь и ум <…>

С каким удовольствием вернулся бы я сейчас в Ирландию, пил бы Ваше отличное вино и смотрел, как Вы проигрываете в ломбер крону-другую. Я устал от ласк великих людей, оставшихся не у дел. Гофмейстер ждет, что королева со дня на день прикажет переломить его жезл. Лорд-наместник (граф Уортон. — А. Л.) еще выполняет свои обязанности, но лишь потому, что никак не решат, кто его сменит.

Остаюсь преданный Вам

Д. Свифт.

Комментарии

1. Нерадивый и вечно пьяный слуга-ирландец, который служил у Свифта, когда тот в 1711-1714 годах жил в Лондоне.

Милорд, недавно имел честь получить Ваше письмо и по первым же строкам его пришел к выводу, что в этот мир Вы явились примерно на тысячу восемьсот лет позже и на полдюжины градусов севернее, чем следовало, ибо то общественное благо, к которому Вы, как известно, стремитесь, сейчас совершенно лишено смысла: даже те немногие, кому свойственно преследовать интересы общественные, ими ради дела пренебрегают.

Меня ничуть не утешает, милорд, что у честных немцев ¹ Вы наблюдаете то же падение нравов и пренебрежение общественной пользой; остается надеяться лишь, что у нас перед ними по крайней мере одно преимущество: мы (если [265] перефразировать одно старинное изречение) в нашей продажности более утонченны.

У нас здесь немало разногласий, гораздо больше, чем, быть может, известно Вашей светлости; у нас — это у трех наших друзей ², которых я Вам называл. Я многократно повторял им, что все мои надежды на успех целиком зависят от их союза, что я вижу, они любят друг друга, и уповаю на то, что, в опровержение расхожего предрассудка о непостоянстве дворцовой дружбы, любовь их будет продолжаться и впредь. Теперь же в этой любви приходится усомниться. Впрочем, мне не хотелось бы распространяться на эту тему, да и то, что уже сказано, — entre nous ³. Моя репутация не столь высока, чтобы всерьез воздействовать на происходящее; впрочем, политик я настолько плохой, что готов рискнуть своим пусть и скромным положением, лишь бы избежать катастрофы, последствия которой я осознаю ничуть не хуже главного государственного секретаря (Сент-Джона. — А. Л.), а может, и лучше, поскольку таковым не являюсь <…>

Что же касается наших разногласий, то пусть Ваша светлость знает: понятия “виги” и “тори” претерпели существенные изменения; теперь “тори” мы обычно называем всех, кто выступал за отставку прошлого кабинета, а потому нет ничего удивительного, что среди тори в настоящее время имеются три группировки. Первая, я имею в виду кабинет, придерживается одних взглядов с Вашей светлостью и со мной и действует в интересах нации; вторая состоит из горячих голов <…>; третья же включает в себя тех, кто, по удачному выражению Вашей светлости, всегда готов трубить отбой и в случае чего может переметнуться на сторону противника, — и таких, уверяю Вас, немало.

Я очень обязан Вашей светлости за то, что в Ваших письмах мистеру Гарли и мистеру Сент-Джону Вы не забываете, хоть и находитесь в круговерти величайших событий, упомянуть и мое имя. Боюсь все же, что покровительство Вашей светлости мне не пригодится, ибо полагаю, что всякий обладающий скромностью или достоинством лишь вредит себе самому <…> Все мое тщеславие сводится к тому, чтобы жить в Англии и иметь скромный, но достойный доход. Кабинет уже мог убедиться, чего я стою, содержать же десять священников обойдется дешевле, чем одного государственного чиновника.

Но я наотрез отказываюсь от Англии и приходов, покуда Ваша светлость клятвенно не пообещает, что я буду иметь возможность обращаться к Вам, когда пожелаю. Предвижу, что в следующем году мы заключим мир, — я знаю это так же точно, как знал в молодости, что через неделю мне [266] придется уехать из города, так как кончатся деньги, а взять в долг будет больше не у кого. Мы заключим мир — и Ваша светлость вернется домой. Теперь, когда отпала необходимость защищать родину, Вы нужны нам, чтобы ее украсить. Примите, милорд, и пр.

Комментарии

1. Питерборо в это время находился в Вене, где вел переговоры с союзниками Англии в войне за испанское наследство.

2. Помимо Гарли и Сент-Джона, речь, по-видимому, идет и о Джеймсе Батлере герцоге Ормонде (1665-1745) — лорде-наместнике Ирландии (1703-1707, 1710-1713), назначенном после отставки герцога Мальборо главнокомандующим английскими войсками.

3. между нами (франц.).

Милорд, около месяца назад имел я честь получить Ваше письмо, на которое не смог ответить раньше — отчасти потому, что постоянно переезжал отсюда в Лондон и обратно, а отчасти потому, что за истекшие недели не произошло ничего из того, что бы заслуживало Вашего внимания <…>

Я искренне благодарен Вашей милости за добрые слова в мой адрес, а также за Ваши столь же доброжелательные советы. Что до богатства, то я никогда никого не смогу убедить в том, насколько я равнодушен к деньгам. Иногда мне доставляет удовольствие способствовать обогащению других, и, боюсь, удовольствие это слишком велико, чтобы быть добродетелью — по крайней мере для меня <…> Когда я был в Ирландии последний раз, то большую часть времени провел в глуши, на заброшенном клочке земли, который всегда покидал с сожалением. Сейчас же я принят и известен при дворе, как, быть может, никогда не был принят ни один человек моего положения; такое, впрочем, со мной уже бывало. Тогда я покинул двор — покину, может статься, и теперь (когда меня соблаговолят отпустить), и если и огорчусь, то не больше, чем на два месяца. В моих правилах — предоставить великим мира сего делать то, что они сочтут нужным, и если я не могу выделиться, принося им пользу так, как подобает человеку совести и чести, значит, придется довольствоваться малым. Я никогда не просил за себя — и часто просил за других.

Касательно второго совета Вашей милости — приносить пользу Церкви и обществу, употребляя способности, коими Вам угодно было меня наделить, — то это единственное, ради чего я желал бы иметь землю, где бы я мог всецело распоряжаться своим временем. Я часто думаю о том, в чем я мог бы преуспеть… Но, милорд, не преждевременно ли задавать [267] вопрос человеку, который плывет по бурному морю, чем он займется, когда сойдет на берег? Пусть он сначала доплывет, выйдет на сушу, переведет дух, обсохнет, а уж потом осмотрится по сторонам. За свою жизнь я был довольно близко знаком с несколькими могущественными людьми; и если они считали, что я могу им пригодиться, то сами должны были найти мне применение; и вместе с тем я ни разу в жизни не встречал ни одного могущественного человека, который, несмотря на искреннее желание исходить из интересов дела, не руководствовался бы, оказывая покровительство, какими-то иными, совершенно посторонними мотивами. На днях я поделился с лордом-хранителем печати одним наблюдением, которое показалось ему справедливым. Я сказал, что люди выдающихся способностей добиваются своего вопреки любым препонам; те же, чьи способности невелики, редко чего-то добиваются, и происходит это потому, что мошенники и тупицы, вооружившись бесстыдством, усердием, лестью и рабской угодливостью, встают у них на пути и склоняют общественное мнение на свою сторону. С месяц назад я спросил одного весьма влиятельного государственного мужа, как мог он в комиссию по злоупотреблениям назначить человека, который сам погряз в чудовищных злоупотреблениях и вдобавок ничуть в этом не раскаивается. Государственный муж сказал, что ему это известно, и поинтересовался, что хочу от него я. Пошлите вашего лакея на улицу, ответил я, и прикажите ему привести первого, кто попадется ему на глаза, ибо человек этот, кем бы он ни был, может оказаться честным; назначенный же в комиссию уже доказал, что бесчестен, и тем не менее его услугами воспользовались.

Обещаю Вашей милости, что это будет моей последней филиппикой при дворе и что я вернусь, как только буду отпущен. Большого удовольствия мне нынешняя моя жизнь, признаться, не доставляет; часто приходится иметь дело с вещами, которые ставят меня в тупик: каждый день мне досаждают просители, которые по недомыслию полагают, что я могу или хочу им помочь, а ведь они не могут не видеть, что я не в состоянии ничего получить даже для самого себя. Впрочем, я, кажется, становлюсь утомителен, а потому кончаю.

С величайшим почтением, милорд, преданнейший и покорнейший слуга Вашей милости и пр.

Мадам, нет ничего, что бы я воспринимал с большим добродушием, чем упреки, пусть и совершенно несправедливые, [268] в отсутствии доброты, — разумеется, когда упреки эти исходят от людей, коих я ценю… Между тем я не припомню, чтобы Вы хоть раз неточно выразились, — во всяком случае, не по недомыслию, в котором Вас при всем желании не упрекнешь. Сознаю: письма мои сделались скучны, как, впрочем, письма всех занятых людей; все лето я делил время между двором, деревней и болезнью, и писать Вам о том, чего Вы все равно не станете читать, не хотелось. Помнится, Вы обещали сообщить, где находитесь, однако адрес дали лишь в последнем письме, на которое и отвечаю. Все Ваши письма хранятся у меня в шкатулке (а попросту — в ящике), и я помню их лучше, чем Вы сами, да и перо Ваше, хоть и нажимаете Вы на него легче, чем кто бы то ни было, оставит в моей памяти отпечаток куда более глубокий, чем тиснение на Вашей писчей бумаге <…> Ваши друзья-виги пытаются совершить еще один дворцовый переворот, о чем все мы, выступающие в поддержку нынешнего кабинета, боимся и помыслить. В любом случае вопрос этот в самом скором времени будет решен и победу отпразднуют либо мои друзья, либо их враги. Но довольно о политике, я бы не коснулся этой темы вообще, если б от хороших или дурных вестей не зависела моя дальнейшая судьба. Болезни Ваши проистекают от сидячей жизни. Ту же самую хворь, на которую жалуетесь Вы, я отгоняю длинными прогулками — если, конечно, позволяет погода. Перед сном не следует есть, да и пить, даже жидкое пиво, — тоже. Прошу Вас, будьте моей пациенткой, ведь здоровье, в отличие от жизни, поберечь стоит. Я рад, что у Вас завелся друг, жаль только, что это не учитель танцев. Думаю, что таможенник — это то же самое, что акцизный, разве что звучит поприличней. Кривотолки — бельмо всех маленьких городков, где женщину сочтут добронравной, только если за ней ухаживают олдермены и богословы <…> Если бы нас с Вами увидели вместе в Линне, этим скотам никогда бы и в голову не пришло, что мы являли собой в grand monde ². Посоветовали бы, как мне вслед за Вами приспособиться к сельской жизни. Огурцы я солить не умею, пересаживать комнатные цветы — тоже, зато мог бы писать расписки и наклеивать этикетки на бутылки. Я не в настроении, а потому кончаю, чему, вероятно, Вы будете только рады. Покорный Ваш слуга

Д. С.

Комментарии

1. Анна Лонг умерла спустя четыре дня, в связи с чем Свифт записал в своем дневнике: “Это была самая красивая женщина своего времени, ее отличали достоинство и добродетель, бесконечное обаяние, благородство и на редкость здравый смысл”.

2. столичном обществе (франц.). [269]

Сэр, вчера я узнал, причем от нескольких человек сразу, что мистер Стил прошелся на мой счет в “Гардиан” ¹, во что я не мог поверить, покуда не послал за газетой. Слухи подтвердились: мистер Стил с невиданной злобой несколько раз намекал на то, что я являюсь автором “Экзаминера”, поносил меня последними словами и не постыдился поставить под письмом свою подпись. Теперь представьте, сэр, что автором “Экзаминера” я не являюсь, — как в таком случае мистер Стил оправдается передо мной за свои нападки, полные низкой зависти, неблагодарности и несправедливости? Ему что, неведомы мой нрав и моя манера письма? Он что, не слышал, как издатель “Экзаминера” (которого я знать не знаю) пару месяцев назад во всеуслышание объявил, что к этому изданию я не имею никакого отношения? Почему было мистеру Стилу сначала, не переговорить со мной, как это принято между друзьями? Неужто я заслужил подобное отношение мистера Стила, который прекрасно знает, что государственный казначей взял его на службу по моей просьбе и при моем содействии? Лорд-канцлер (Гарли. — А. Л.) и лорд Болинброк могут подтвердить: мне пришлось выслушивать упреки государственного казначея, чьи ожидания мистер Стил ни в коей мере не оправдал, и пр. ².

Комментарии

1. В 53-м номере “Гардиан” от 12 мая 1713 года было напечатано письмо за подписью Ричарда Стила, в котором содержались нападки на Свифта, автора “Экзаминера”; в действительности же Свифт печатался в “Экзаминере” лишь с ноября 1710 по июнь 1711 года и давно уже не имел к журналу никакого отношения. Предметом разногласий между Свифтом и Стилом стал герцог Мальборо, которого Стил боготворил, Свифт же не упускал случая резко критиковать.

2. По письму Стила Свифту от 19 мая рассыпаны чрезвычайно обидные намеки: “Англичане посмеются над нами, если мы и впредь будем ссориться по-ирландски. Я от души поздравляю Вас с назначением деканом собора Святого Патрика”, — говорится в заключительных строках этого письма. Последний намек особенно оскорбителен: Стил не мог не знать, что Свифт рассчитывал на большее.

Что-то давно я Вам не писал, да и Вы мне тоже. Сейчас я скрылся в деревне — до смерти устал от двора и министров, от дел и политики. Предполагаю быть в Ирландии к концу лета, раньше не получится: покуда я здесь, надо просмотреть много бумаг и кое-что уладить. На протяжении шести недель я строил планы отъезда из Лондона, а уехал как-то вдруг, невзначай. Впрочем, не уехать я не мог — если доживу, [270] объясню почему, а может, Вы и сами догадаетесь из того, что происходит, еще до нашей встречи. Более ничего не скажу, разве что не хочу плыть по бурному морю, коль скоро не в силах далее помочь кораблю и имею возможность его покинуть. На мою долю хватило злобы и опасностей, и остаток дней я хочу прожить как можно тише. Но — довольно о политике <…>

Если дела пойдут так и дальше, то, сказать по правде, мне хотелось бы держать деньги в другом месте, и я бы с удовольствием приобрел участок земли в Ирландии, где-нибудь на пути между Дублином и Тримом или неподалеку; и если б Вы ко мне присоединились, мы могли бы совершить совместную сделку, землю Вы могли бы записать на себя или же, если Вам так удобней, стать совладельцем <…>

Дорогой брат ¹, я более горд, чем Вы думаете, и писать прежде, чем напишут мне, терпеть не могу. Я уже начинаю забывать, что такое двор и министры, обедаю между двенадцатью и часом, с десяти до шести весь дом погружается в глубокий сон; я не пью вина и больше одного мясного блюда в день не ем. За такую диету я плачу гинею в неделю и за эти же деньги вместе со своим человеком имею крышу над головой у доброго пастора, старинного моего приятеля, которому мне приходится платить насильно, ибо он давно уже меня к себе приглашал <…> Вас мне особенно не хватает. Желаю Вам и Вашей подруге разбогатеть, и, за неимением лучшего, пусть мир vadere ², что я собираюсь прожить год в Йоркшире, чтобы про меня забыли друзья и кредиторы. Мода в этом мире скоротечна, и, однако ж, я сердит на тех, кто отделывается от нас раньше, чем в этом есть необходимость. Я собираюсь их хорошенько проучить и сделаю это пером ³, что им вряд ли понравится <…> Из таких, как Вы, выжали все до последней капли; придется затевать новую игру — эта кончилась. Ваш кабинет министров дряхл, как восьмидесятилетний старик, которому остается пожелать лишь легкой смерти; нет, скорее как двадцатипятилетний молодой человек, у которого скоротечная чахотка <…> Писать Вам длинные письма для меня сродни умопомешательству; представьте состояние человека, для которого единственный способ перестать чувствовать себя несчастным — это постараться забыть тех, к кому он питает величайшие уважение, любовь и дружеские чувства. Но Вы — философ и врач, а потому мудростью и талантом сможете преодолеть те слабости, которые другие, дабы им не [271] поддаться, вынуждены от себя гнать. Прощайте же и любите меня хотя бы вполовину так, как я — Вас…

Комментарии

1. Намек на “братство” по “Клубу Мартина Писаки”, основанного зимой 1713-1714 годов.

2. Здесь: считает (лат.).

3. Имеется в виду памфлет “Несколько вольных мыслей по поводу нынешнего положения дел”, работу над которым Свифт начал в феврале 1714 года (опубликован в 1741 году).

Когда мы были с Вами заодно, то я не раз говорил, что никогда не допущу, чтобы знатность или положение разводили людей. Сейчас же, когда я брошен и забыт, я думаю иначе. Вас окружает тысяча людей, которые могут сделать вид, что любят Вас ничуть не меньше моего, а стало быть, по логике вещей, в ответ я могу получить лишь тысячную долю того, что даю. И развело нас именно Ваше положение. Хуже же всего то, что Вас я всегда любил вопреки Вашему положению. В своей общественной роли Вы часто вызывали у меня лютый гнев, а как частное лицо — ни разу. А потому со своей стороны я мог бы пожелать Вам стать частным лицом хоть завтра. Ибо мне ничего не надо — по крайней мере от Вас, и если Вы сделаетесь частным лицом, то убедитесь, что я с гораздо большей охотой (будь на то Ваша воля) буду находиться при Вас в Вашем уединении, чем был при Вас в Лондоне или в Виндзоре. А потому я никогда не стану без особой нужды писать Вам иначе как частному лицу, а также не позволю себе быть Вам обязанным в любом другом качестве. Ваши доброту и справедливость, проявившиеся однажды во всем своем величии, я буду помнить до смерти. Поскольку без малого четыре года мы прожили с Вами душа в душу, ни публике, ни скрытому врагу ни разу не удалось нас поссорить, хотя злоба и зависть немало потрудились на этом поприще. Если я останусь жить, потомство узнает об этом и еще о многом, хотя Вы и некто, кого я называть не стану, похоже, не слишком в этом заинтересованы ¹. Ничем более я отблагодарить Вас не могу. Позвольте же сказать Вам, что и мне хотелось бы остаться в Вашей памяти в качестве того, кто оказался достоин чести, ему оказанной, хоть он и слишком горд, чтобы этой честью кичиться. В качестве того, кто никогда не был заносчив, навязчив или надоедлив, кто никогда умышленно не извращал фактов или людских поступков, а также не доверялся чувствам, когда давал рекомендации и советы. В качестве того, наконец, чья недальновидность была [272] следствием недостатка мысли, но не чувства. В заключение же хотел бы сделать Вам высший комплимент: подобно тому как я никогда не боялся обидеть Вас, я и теперь не испытываю угрызений совести из-за того тона, в котором Вам пишу. Я сказал довольно, и, склоняясь перед Вами в низком поклоне, как некогда на аудиенции, я делаю шаг назад — и исчезаю в толпе.

Комментарии

1. Свифт намекает на то, что одно время претендовал на звание придворного историографа; “некто, кого я называть не стану”, — королева Анна.

Приехал во вторник 24-го, Вам же не писал из-за охвативших меня неслыханной лени, апатии и aneantissement ¹. Сейчас занят тем, что ищу лошадь для прогулок верхом. Не знаю, что и сказать Вам. В этой стране я не могу ни думать, ни писать. День проходит в бездельи, отчего я занят так, что ни на что другое времени не остается. Я не добавил ни единого слога к вещи, которую пишу² и которую, живи я в Лондоне или в Леткоме, давно бы уж кончил <…> У меня уши вянут, когда умнейшие люди (которые, в сущности, звезд с неба не хватают) говорят глупости об общественном мнении. Надеюсь, сдержу слово и в ирландскую политику никогда лезть не буду. Те, кто на нашей стороне, рассчитывают, что к. (король Георг I. — А. Л.) не оправдает ожидания вигов, — здешний канцлер (сэр Константайн Фиппс. — А. Л.) уверяет, что эти сведения он получил прямиком из Англии. Но как прикажете чему-то верить на таком расстоянии, если лгать начинают в трех ярдах от королевского дворца? <…> Вот вкратце мои политические новости: лорд Б. (Болинброк. — А. Л.) хотел бы, чтобы я приехал в самом скором времени, но я не поеду до тех пор, пока не буду до конца убежден, что во мне есть нужда, ибо в мои преклонные годы мне вовсе не хочется бороться с морем и ветром; а поскольку мы потерпели поражение, имея на руках все козыри, сейчас я испытываю больший страх, чем когда-либо прежде. Я очень полагаюсь на Л. и на Вас, ибо денежные мои дела не столь благополучны, чтобы пускаться в далекое путешествие впустую. А потому, если ехать все же придется, мне понадобится ваш общий беспристрастный совет — при условии, конечно, что вы согласитесь его дать. Когда я нахожусь в отъезде, эта страна (Ирландия. — А. Л.) кажется мне еще более отвратительной — ведь с привычкой приходит терпимость. Сейчас не скажу более ничего, а то, что уже сказал, — гроша медного не стоит. [273] Прошу, поручите Барберу ³ оплатить мои счета, и пусть их мне вышлет…

Ваш.

Комментарии

1. упадка духа (франц.).

2. “Некоторые размышления о внушающих надежды и страх последствиях смерти королевы”.

3. Джон Барбер (1675-1741) — приятель Свифта, типограф, олдермен; одно время по рекомендации Свифта печатал “Лондонскую газету” и “Экзаминер”; впоследствии нажился на спекуляциях акциями Компании Южных морей, а в 1732 году был избран лорд-мэром Лондона.

Надеюсь, что милорд, который, в бытность свою слугой, всегда был так добр ко мне, не забудет меня и в своем величии. Говорю так потому, что действительно убежден: в новом своем качестве отставленного от дел ¹, единственном достойном положении, на какое в нынешней ситуации можно было рассчитывать, Вы наверняка в полной мере ощутите свое величие. Не зря говорят, что обстоятельства, коими сопровождается перемена положения, под стать этой перемене, — то же и с Вами: тот факт, что кабинет Ваш был опечатан, да еще без ведома короля, вызывает по отношению к Вам такие чувства у таких людей, что разделить их почел бы за честь любой честный человек.

Должен, однако ж, со всей прямотой предупредить Вашу светлость: новое Ваше положение сохранить будет труднее, чем пост государственного секретаря, ведь теперь у Вас, помимо молодости, появилось еще одно слабое место: если прежнего поста Вас пытались лишить исключительно проходимцы и дураки, то нынешнее Ваше положение не устраивает всех честных людей Англии <…>

Обращаясь в памяти к деятельности предыдущего кабинета, не могу не испытывать чувство досады. Богословы часто указывают со своих кафедр, что на спасение души потребно вдвое меньше усилий, чем на вечные муки, — к нам слова эти применимы в полной мере. Не знаю, какие действия намеревается предпринять Ваша светлость, но если я увижу, что виги на следующих выборах берут верх и что большинство голосов им обеспечивают двор, банк, Ост-Индская компания и Компания Южных морей ², мне останется лишь пасть ниц и молить Юпитера вытащить телегу из грязи <…>

С бедной покойной королевой мы поступали (в отношении Ирландии. — А. Л.), как Пантагрюэль с Люгару. Помните, [274] он взял Люгару за пятки и, действуя им как пращой, убил двадцать великанов, после чего швырнул его через реку в город, где убил двух уток и старую кошку? Я, помнится, давал Вам дельные советы, но Вы ими пренебрегали. Я упрашивал Вас non desperare de republica и говорил, что res nolunt diu male administrari ³. Но довольно об этом; смею заверить Вашу светлость: если нас не спасете Вы, то мне не составит большого труда догадаться, каким образом мы будем спасены, — ведь Полибия ⁴ я, слава Богу, читал <…>

Я бы тоже отошел от дел, если б мог, но мое сельское пристанище (в Ларакоре. — А. Л.), где у меня есть клочок земли, пришло в полную негодность. Стена моего дома покосилась, и, чтобы отстроить его, мне нужна глина, а также солома, чтобы залатать крышу. Вдобавок злобный сосед отхватил шесть футов моей земли, отобрал мои деревья и испортил мою рощу. Все это чистая правда, и у меня не хватает присутствия духа поехать и собственными глазами обозреть причиненный мне ущерб.

В отместку я живу деревенской жизнью в городе, никого не вижу, раз в день хожу молиться и надеюсь, что через несколько месяцев поглупею настолько, насколько того требует нынешнее положение вещей.

Что ж, в конце концов, приходские священники, особенно если они находятся у вас в подчинении, не такая уж плохая компания; ни с кем более я не знаюсь.

Да простит Господь всех тех, из-за чьей лености, нерадивости или небрежения меня с Вашей светлостью разделяют двадцать морских лиг соленой воды.

Примите и пр.

Комментарии

1. Болинброк был смещен со своего поста Главного государственного секретаря 31 августа, за две недели до написания этого письма, о чем находившийся в Ирландии Свифт узнал из дублинской “Даблин Газетт” от 11 сентября.

2. В “Экзаминере” от 5 апреля 1711 года Свифт в этой связи писал: “Основополагающий принцип этой партии (вигов. — А. Л.), представляющий огромную опасность для конституции, заключается в предпочтении денежных интересов земельным”.

3. не отчаиваться насчет государства… дела сами по себе устраиваются к лучшему (лат.).

4. Полибий (204-122 до н. э.) — древнегреческий историк, автор сорокатомной “Истории”, охватывающей историю Греции, Македонии, Малой Азии, Рима от 220 до 146 г. до н. э.

Сэр, позвольте мне рекомендовать Вам мистера Говарда ¹, подателя сего письма; надеюсь на Вашу к нему [275] благосклонность и содействие, где бы он Вас ни застал, в Париже, готовящимся к возвращению, или уже в Лондоне — к величайшему удовлетворению Ваших друзей и врагов <…>

С моего приезда (в Ирландию. — А. Л.) я не получил ни одной строчки ни от одного из моих именитых друзей, мои же письма, хоть я и соблюдал осторожность, не раз, как я слышал, вскрывались, а потому о Вас мне известно лишь то, что рассказывают читающие газеты знакомые. С какой целью Вас лишили Вашего назначения, да еще столько времени продержали во Франции, остается для меня загадкой. Вы удостоились чести пострадать вместе с лучшими людьми королевства, а также сыграли определяющую роль в том деле, успеху которого Ваши враги, возможно, обязаны своей победой, — и все же, признаться, я часто жалею, что Вы не возвратились год назад. Более всего, признаться, заботит меня Ваше имущество. Вы и некоторые другие сумели убедить мир в том, что деловой человек может быть умным человеком, однако, клянусь честью, ему не следует быть философом, — во всяком случае, он должен пренебречь той частью философии, которая учит нас презрению к деньгам, и вспомнить о ней лишь тогда, когда кошелек его набит до отказа. Я знаю, Вы, как никто другой, способны с легкостью пересесть из золоченой кареты в ореховую скорлупу, и тем не менее считаю своим долгом заявить: какой бы суд ни дал на это свою санкцию, суд этот не будет христианским.

Теперь, заключив мир за границей, Вам надо приложить усилия к тому, чтобы заключить его и дома, между нашими друзьями… Впрочем, умолкаю, ибо пребываю в полном неведении относительно происходящего, отчего сильно рискую начать через пару строк нести полнейший вздор. Но одно я знаю точно: ни один человек на свете не любит и не чтит Вас больше, чем Ваш преданнейший и пр. и пр. брат

Д. С.

Передайте нашим общим друзьям, что я жив, — но и только.

Комментарии

1. Роберт Говард — пребендарий в соборе Святого Патрика в Мейнуте; знакомый Свифта.

Его милость епископ Клогерский передал мне Ваше теплое письмо с упреками, что я Вам не пишу. По природе своей я и в самом деле корреспондент не слишком аккуратный, когда же я покидаю страну без всякой надежды на возвращение, [276] то о тех, кого я любил и почитал, стараюсь думать как можно реже, дабы избежать desiderium ¹, которая делает жизнь совершенно непереносимой. Позвольте мне быть с Вами до конца откровенным; Вам легко рассуждать, ибо происходящее нисколько Вас не задевает: если друзья Ваши виги останутся у власти, Вы вправе рассчитывать на их благосклонность; если же вернутся тори, то Вас по крайней мере никто не тронет. Вам ли не знать, как я любил лорда Оксфорда и Болинброка, как дорог мне герцог Ормондский. И неужели Вы полагаете, что я могу спокойно жить в то время, когда враги их преисполнены решимости отправить их на тот свет. “I nunc, et versus tecum meditare canoros” ². Неужели Вы полагаете, что я могу спокойно жить, постоянно думая о возможных последствиях происходящего, о том, что, быть может, представляет угрозу самому существованию государства и что уж наверняка сказывается на мироощущении сотен тысяч ее добропорядочных подданных? Впрочем, молчание мое Вы можете с полным основанием объяснить затмением, однако затмение это произошло не когда-нибудь, а 1 августа ³. Вашего Гомера ⁴ я взял у епископа — мой еще не прибыл, и проглотил его за два вечера. Если другим Ваш перевод доставит такое же удовольствие, как и мне, то Вас ожидают деньги и слава; вместе с тем некоторые плохие рифмы вызвали у меня прилив желчи, а потому прошу Вас, в следующем Вашем сочинении постарайтесь подыскать более приемлемую рифму к словам “бой” и “боги”. Никаких других просчетов я за Вами не заметил, если не считать двух-трех туманных мест, которых, согласитесь, могло быть раз в десять больше. Здесь о Вашем Гомере не говорит пока ни одна живая душа, а впрочем, истинных судей в этих краях сыщется немного — я, во всяком случае, не знаю ни одного. Примечания Ваши превосходны — равно как предисловие и эссе. Упоминание в предисловии лорда Болинброка явилось с Вашей стороны шагом весьма рискованным ⁵. Ключ к “Локону” ⁶попался мне на глаза лишь вчера; похоже, Вы существенно его изменили, дабы приспособить к нынешним обстоятельствам <…>

Представьте, живу я, забившись в угол огромного полупустого дома. Семья моя состоит из управляющего, грума, конюшенного, лакея и старухи служанки, с которыми я расплачиваюсь тем, что кормлю их, и когда я не обедаю в гостях или не развлекаюсь, что случается крайне редко, то ем пирог с бараниной и пью полпинты вина. Все мое увеселение состоит в том, чтобы защитить свои скромные владения от архиепископа и попытаться сократить свой непослушный церковный хор. Словом, “Perditur haec inter misero lux” ⁷. [277]

Прошу Вас, поклонитесь от меня мистеру Аддисону, мистеру Конгриву, а также мистеру Роу ⁸ и Гею. Всецело и всегда Ваш и пр.

Комментарии

1. Здесь: тоски (лат.).

2. “А теперь ступай и сочиняй благозвучные стихи” (лат.). — Гораций, Письма, II, 2, 76.

3. Первого августа 1714 года умерла королева Анна, что предопределило крах торийского кабинета. В несохранившемся письме Поупа Свифту речь, вероятно, идет о солнечном затмении 22 апреля 1715 года, воспринятом многими как мрачное предзнаменование.

4. С 1715 по 1720 год выходит шеститомная “Илиада” Гомера в рифмованном переводе Поупа.

5. В предисловии к “Илиаде” Поуп благодарит лорда Болинброка, который “не отказался быть критиком этих страниц и патроном их автора”. Предисловие попало в типографию до бегства Болинброка во Францию.

6. Имеется в виду ироикомическая поэма Поупа “Похищение локона” (1712).

7. “Гибнет этот свет в страданиях” (лат.). — Гораций, Оды, II, 6, 59.

8. Николас Роу (1674-1718) — поэт, драматург, издатель Шекспира; в 1715 году удостоен звания “поэт-лауреат”.

Милорд, то, что я пристаю к Вам в Ваших нынешних обстоятельствах ¹, Вы вправе расценить как праздное любопытство и назойливость. И все же я никогда бы не простил себе, если бы в сей трудный час не предложил человеку Вашего ума и благородства, человеку, что в течение нескольких лет относился ко мне с величайшей добротой и почтением, свои скромные услуги и поддержку. Никогда прежде не просил я Вас за себя, и если Вы откажетесь принять от меня помощь, то это будет первая просьба, в которой Вы мне отказали. Менять свои взгляды в соответствии с решением членов палаты лордов и палаты общин я себя обязанным не считаю, а потому, вне зависимости от того, как они поступят с Вашей светлостью в дальнейшем, я буду продолжать считать и во всеуслышание называть Вас одареннейшим и преданнейшим министром, самым горячим патриотом своего времени; мною уже приняты все необходимые меры, дабы, вопреки ярости и злобе врагов Ваших, Вы предстали в глазах потомства именно в этом качестве ². Уверен, это известие, милорд, не оставит Вас равнодушным, ибо не Вы ли, вслед за чистой совестью, всегда почитали высшим своим достоинством доброе имя? То, что в пору гонений Вы держались как герой и христианин, может удивить кого угодно, но не меня — я слишком хорошо [278] знаю Вас и мне давно и хорошо известно, что никому и ничему не дано вывести Вас из равновесия. Я был свидетелем того, как Вы, милорд, сталкивались с величайшими трудностями и опасностями и, посредством Божьего промысла и собственной мудрости и отваги, преодолевали и то и другое. Прежде Вашей жизни угрожала личная злоба ³, ныне — публичная ненависть. Вам было назначено судьбой с честью выйти из обоих испытаний, и та же сила, что вырвала Вас из лап льва и медведя, вызволит Вас теперь и из рук необрезанных ⁴.

Более сказать мне нечего. Вы терпите за правое дело, за то, что спасли свою страну, и за то, что были избраны Богом способствовать мирному восшествию на престол ныне здравствующего монарха. Все это известно мне, известно врагам Вашим и станет, уж об этом я позабочусь, известно всему миру; будущие же поколения будут воспринимать Ваши заслуги как аксиому.

Да сохранит Вас всемогущий Господь и да не покинут Вас стойкость и величие души, коими наделил Он Вас при рождении.

Д. С.

Комментарии

1. Граф Оксфорд находился в это время в Тауэре.

2. Свифт намекает на “Исследование поведения последнего кабинета министров королевы”, над которым он работал с 1715 по 1720 год.

3. Во время заседания Тайного совета на графа Оксфорда совершил покушение близкий в вигам французский эмигрант Антуан де Гискар.

4. То есть безбожников, язычников: “…кто этот необрезанный Филистимлянин, что так поносит воинство Бога живаго?” (Первая Книга Царств: 17, 26).

От Вас любезно передал мне письмо мистер Ф. (Форд. — А. Л.), коего я первым делом, прежде даже чем поинтересоваться Вашим здоровьем, делами и поэтическими успехами, расспросил о Ваших политических взглядах, задав традиционный вопрос: “Он виг или тори?” Впрочем, вопрос этот в настоящее время несколько утратил, к сожалению, свою актуальность. Я всегда считал, что такие понятия, как facto и jure ¹, придуманы поэтами и что королевского титула при Парнасском дворе быть не могло. Если Вы станете добропорядочным подданным в нынешнем, весьма расплывчатом, понимании этих слов, то я сочту, что Вы разбогатели и можете жить, не сочиняя посвящений сильным мира сего, в чем я усматриваю лишь один существенный недостаток, а именно: и Вы, и [279] весь мир, и наше потомство останутся в полнейшем неведении относительно их добродетелей. Ибо, если только Ваши братья во Христе ² не водили нас за нос на протяжении многих сотен лет, власть являет собой столь же естественное олицетворение добродетели, как пять Ваших римско-католических таинств — благодати. Вы пишете, что пить стали больше, а спать меньше. Но ведь говорил же Ваш учитель Гораций: “Vini somnique benignus” ³, — насколько я понимаю, для Вашего ремесла сподручно и то и другое. Что же до моего, то о первой привычке со всей очевидностью свидетельствуют тысячи и тысячи поэтических строк; касательно же второй, древние, насколько мне известно, имели обыкновение, если хотели посовещаться с оракулами, спать в храмах. “Кто мне сквозь сон вещает…” ⁴ и т. д.

Вы — плохой католик и совсем негодный географ, если полагаете, что Ирландия — рай. Интересно, что бы ответил какой-нибудь испанский богослов на вопрос: писались ли когда-нибудь письма друзьям, попавшим в ад или в чистилище? На каких это врагов Вы намекаете? Я припоминаю лишь Кэрла, Гилдона, сквайра Бернета, Блэкмора ⁵ и еще нескольких, чьи проделки я давно позабыл. Дураки, по моему разумению, столь же потребны хорошему писателю, как перо, чернила и бумага <…> Могу поручиться, что один ушлый книгопродавец может куда больше досадить автору, чем все современные критики и сатирики вместе взятые, и не только выкрав экземпляры того его сочинения, что было сочтено неприличным и для читающей публики непригодным, но и водрузив на его книжную полку чужую глупость <…>

И наконец, последнее. Хоть я и редко пишу Вам, но люблю от этого ничуть не меньше. Живу я в глуши, где Вы не знаете никого и ничего, а потому могу лишь отвечать на Ваши письма, что обещаю впредь исправно делать, исполняя при этом все Ваши просьбы. Поверьте, время и место нагнали на меня такую беспросветную тоску, что я даже не заметил, как пролетели два этих пустых года с тех пор, как я имел счастье последний раз Вас видеть,

преданный Вам, Ваш и пр.

Комментарии

1. Буквально: делаю и клянусь (лат.); в данном случае — власть и закон.

2. Поуп был католиком.

3. “Потворствуй себе в вине и во сне” (лат.). — Гораций, Сатиры, II, 3, 3.

4. Джон Мильтон, Потерянный рай, IX.

5. Издатели, печатники и распространители, с которыми имели дело Поуп и Свифт. [280]

<…> Боюсь, что по возвращении сюда Вы испытаете к Ирландии огромное презрение, а между тем живем мы тут относительно тихо, забытые всеми, даже вигами, которым мы так надоели, что они оставили нас в покое. В июне я не был в Англии не по своей вине. Сомневаюсь, чтобы Вы ощутили заметную разницу между английскими герцогами и ирландскими сельскими сквайрами и приходскими священниками, — в этом смысле я устроен более счастливо, ибо во все времена сторонился сколько мог светского общества; теперь же мне ненавистно абсолютно все, что имеет титул, за вычетом моих книг, однако и в них — чем титул короче, тем лучше <…> В этом королевстве (в Ирландии. — А. Л.) я — единственный неполитик, а потому знаюсь лишь с теми, в чьем обществе позволительно говорить на прочие темы, выбор коих тем самым крайне ограничен <…> Я сторонюсь любых планов и прожектов и почти совсем забыл разницу между вигами и тори. Вот во что я превратился. Впрочем, приедете — убедитесь сами. Прощайте. Нежный поклон от меня Бену ¹…

Комментарии

1. Бенджамин Тук (?-1726) — лондонский типограф и книготорговец; в 1711 году подготовил издание избранных произведений Свифта.

<…> Отсюда и впрямь нелегко писать хорошие письма. Здесь ведь ничего не происходит, знаешь очень мало, а хочешь узнать, в том числе и о самом себе, — еще меньше. Вам известна моя привычка находить забаву в самых глупых вещах на свете — тем более сейчас, в нехорошее время, на закате жизни, ad fallendam canitiem quae in dies obrepit ¹. Всякого рода мелкие, пустые дела отнимают у меня столько времени, что его совсем не остается на размышления, коим я бы с удовольствием предавался, ибо глаза мои, если выражаться цветисто, “мне изменяют, а перо не столь бегло, как прежде”. Главное же мое занятие — постараться забыться и забыть всё и всех; и в этом корреспондент Ваш преуспел всего более. У нас появился памфлет, говорят, его здесь тайно перепечатали, называется “Апология Альберони” ². Говорят также, что в Англии выпущено уже шесть изданий и что это замечательно злая и остроумная сатира. Я прочел — и посетовал на нынешние вкусы, а также на злобу, ибо, за вычетом последней, не нахожу в этом сочинении решительно ничего, кроме величайшей наглости, безнравственности и завиральных идей. [281]Удивительное дело: люди эти садятся за стол, вознамерившись разнести все в пух и прах, сочинить же ухитряются нечто столь скучное и невыразительное, что… но de satis ³ <…>

Пожалуйста, передайте мистеру Поупу, что добрые чувства ко мне не возбраняются и что интерес к моей особе не только простителен, но и похвален <…>

У меня есть большое, насколько это возможно при полной апатии, желание на несколько месяцев отправиться в Англию, но не в Лондон; и, если удалось бы уладить дела, я пустился бы в путь этим летом. Впрочем, планы мои сродни планам чахоточного: стоит ему захотеть что-то предпринять, как очередной приступ слабости приковывает его к постели.

Передайте доктору Арбетноту, что я получил его последнее письмо и напишу ему, когда он переведет дух после очередного моего <..:> Что, Гей и вправду последнее время бездельничает? Негоже ему лениться, он ведь еще молод, — пусть трудится, так ему и скажите <…>

Очень был опечален смертью к. (короля. — А. Л.) Швеции, ибо намеревался просить милостыню при его дворе, как только наши могущественные друзья сочтут это возможным, а мои собратья (то есть духовенство. — А. Л.) проголодаются. Вдобавок я собирался оказать ему честь, коей, как мне всегда казалось, ни одна другая коронованная особа не заслуживает, а именно — посвятить ему одну свою книгу ⁴. Прошу Вас, научите, как мне связаться с графом Гилленбургом.

На сегодня довольно, а потому прощайте.

Комментарии

1. дабы обманывать каждый день подкрадывающуюся старость (лат.).

2. “Скромная апология пастора Альберони, или Краткая, но неопровержимая защита козней духовенства…” (1718) — эссе Томаса Гордона.

3. хватит об этом (лат.).

4. Имеется в виду “Краткий обзор истории Англии”; книга увидела свет в 1765 году и сохранилась лишь в отрывках.

Я забыл, делился ли я уже с Вами своими наблюдениями по поводу писем Цицерона. В некоторых из них, написанных в ссылке, ощущается что-то вроде задумчивой радости, что необычайно трогательно. Происходит это оттого, что в обстоятельствах, в коих он оказался, есть больше свободного времени для выражения дружеских чувств, истинно дружеских, без зависти, корысти и тщеславия. Боюсь, однако, что радость эта проявлялась в основном, лишь когда он писал своим [282] товарищам по несчастью или же получал письма от них, ибо общие напасти немало способствуют как дружбе, так и созерцательности. В преуспеянии и горестях слишком мало общего, чтобы преуспевающие и горюющие могли найти между собой общий язык.

Дружба, говорим мы, определяется сходством настроений и склонностей. Согласитесь, несчастья приучили Вас думать и рассуждать совсем иначе, чем прежде; те же, кто исхитрился остаться на родине и сохранить то, что имел, не изменились совершенно; и если порой они и пьют за здоровье отсутствующего друга, то этим их долг перед ним исчерпывается. Последнее время я ношусь с одной мыслью, которая представляется мне справедливой. Более всего с приходом новой власти достается тем, кто в прежние времена действовал ради общей пользы, в ущерб себе. И не потому, что одни скопили меньше других, а потому, мне кажется, что та же осмотрительность, что склоняет человека к наполнению сундуков, научит его, как сохранить их при любых обстоятельствах. Держу пари, что герцог Мальборо во всех своих кампаниях не растерял ни одной принадлежащей ему вещи <…> Когда я думаю о Вас и сэре Роджере ¹, то представляю себе шестнадцатилетнего юношу, что женился по любви на тридцатилетней женщине; она с каждым годом увядает, он же входит в пору расцвета и, прозрев, задается нежданным вопросом: как мог он решиться на столь неравный брак, или: что сталось с красотой, которую он совсем еще недавно боготворил <…> Не думаю, что беззаботную жизнь и безмятежность ума, каковым обязаны Вы судьбе и собственной своей мудрости, можно лучше употребить, чем на сочинение мемуаров о тех событиях, в которых, насколько мне известно, Вам пришлось сыграть роль самую трудную и весомую <…> У нас потому так мало воспоминаний, написанных ведущими исполнителями исторического действа, что непосредственные участники величайших событий слишком мало эти события ценят, что, впрочем, не мешает им с превеликим удовольствием читать Тацита и Коммина ². А потому прошу Вас о двух вещах: во-первых, не опускайте ни одного пассажа оттого, что считаете его малозначимым, и, во-вторых, помните, что пишете Вы для несведущих, не думайте, что читатель Ваш принадлежит только нашему веку и что живет он не далее десяти миль от Лондона. Более всего в старых историках раздражает меня то, что они обходят стороной некоторые подробности, почему-то полагая, что это известно всем и каждому. Если б не лень, гордыня или несостоятельность великих людей, наглецы из той страны (Франции. — А. Л.), где Вы сейчас находитесь, не докучали бы нам [283] мемуарами, набитыми вздором и небылицами. Стоит французу дважды поговорить с министром — и он уже выпускает том мемуаров; я же, не будучи французом и отчаявшись увидеть то, о чем Вы рассказываете, уже некоторое время собираю материалы для такого сочинения, однако на том лишь основании, что всегда был с Вами заодно и пользовался большими добротой и доверием, чем это обычно бывает с людьми моей профессии и происхождения. Но я от души рад, что теперь у меня есть повод более на эту тему не думать, хотя я могу поведать миру многое из того, чего Вы себе никогда бы не позволили. Я уже однажды написал Ваш портрет в одном своем сочинении и сделал набросок — в другом ³, при этом я прекрасно понимаю, что когда Цезарь сам описывает свое сражение, мы проникаемся его величием в гораздо большей мере, чем читая любого автора, расточающего ему похвалы.

Ваше переложение (Горация. — А. Л.) прочел с огромным удовольствием, и добротность Ваших стихов убеждает меня в правоте Вашей философии. Я согласен: большая часть наших потребностей мнима, однако у разных людей представления о потребностях разные. Король, лишенный своего королевства, ощущает себя нищим, хотя тратит по десять тысяч в год. Подобных примеров в самых разнообразных сферах найдется немало. Когда я рассуждаю таким же образом в отношении некоторых своих отсутствующих друзей, то на душе у меня становится тяжело. Я считаю недостойным веселиться, чему-то радоваться в то время, как те, кто вершил судьбами страны и удостаивал меня своей любовью, либо забыты, либо, подобно Ганнибалу, находятся при чужеземных дворах, “donec Bithyno libeat vigilare tyranno” ⁴. Мое здоровье (вещь не первостепенной важности) несколько поправилось; однако и в лучшие часы у меня не работает голова и болит душа. Молю Бога, чтобы Он поскорей возвратил Вас обратно на родину, где бы Вы жили в мире и почестях, дабы я вновь мог увидеть того, cum quo morantem saepe diem fregi ⁵.

Примите и пр.

Комментарии

1. Сэр Роджер де Коверли — “здравомыслящий” сельский сквайр благородного происхождения, выведенный Аддисоном в “Зрителе”.

2. Филипп де Коммин (1447-1511) — французский мемуарист.

3. Имеются в виду “Исследование поведения последнего кабинета министров королевы” и несохранившееся письмо Свифта Болинброку от 17 марта 1718 года.

4. “покуда не почтешь ты за счастье быть при Вифинском тиране” (лат.). — Ювенал, Сатиры, 10, 62. Намек на то, что Болинброк находится во Франции при дворе Претендента.

5. с которым часто коротал я долгий день (лат.). [284]

Получил от Вас два письма, одно месяца полтора назад, другое, последнее, — вчера. Не думаю, что мы вправе обвинять людей нездоровых в лени и праздности. Если к своим друзьям они будут относиться с той же любовью, что и к своему здоровью, этого будет вполне достаточно. И то сказать, когда пропадает интерес к жизни в целом, то теряешь интерес и ко всему в отдельности. Только я оправился было после долгой болезни, как некстати сломанная голень, каковую я преподнес миру незаживающей раной, продержала меня больше месяца в постели, где я нахожусь и по сей день. Вынужденная неподвижность дурно сказалась и на моей голове. Так, в оправдание своего молчания, я принужден развлекать Вас, точно старуха, своими хворобами. Ваши же жалобы — не dans les formes ¹. Вы живете в самом центре мира, я — за его пределами, поэтому жаловаться пристало мне, а никак не Вам. За целый год наберется, пожалуй, не более десятка человек, с которыми я беседую, выбирая лишь тех, кому совершенно безразлично, что я скажу им, а они — мне. В противном случае я чувствую себя не в своей тарелке, отчего, собственно, и не могу, покуда не наберусь физических и душевных сил, помышлять о поездке в Англию. Могу сказать Вам, какое несчастье на свете самое ужасное: когда с течением времени нам становится трудно угодить, мы начинаем замечать, что угождать нам человечество вовсе и не стремится. Чему, впрочем, удивляться не приходится — каждый человек знает это по себе. Теряя в изобретательности, он прибавляет в рассудительности и, таким образом, оказывается в положении тех, у кого кончаются деньги и растут аппетиты. Примите эти философские рассуждения в ответ на Ваши извинения за то, что пишете о политике. Мир преобразился, теперь не осталось ни одного, даже самого далекого монастыря, который был бы вне политики, и я должен признаться, что меня разговоры на политические темы волнуют, видимо, куда больше, чем Вас, — сильный шум ведь скорее перепугает отшельника, чем городского жителя <…>

Комментарии

1. Здесь: не оправданны (франц.).

Милорд, я слышал, Вы разбогатели, — поздравляю ¹. Надеюсь, информация нашего общего друга (вероятно, Поупа. — А. Л.) верна. Omne solum diti patria ². У Еврипида царица Иокаста спрашивает своего изгнанного сына, чем он [285] питался ³, — Вы же стали коммерсантом, биржевым маклером, кто б мог подумать? А я-то надеялся, что увижу Вас там, где Вы сейчас находитесь, а может, и ближе. Но — diis aliter visum ⁴. С родиной — то же, что и с женщиной: если она жестокосердна и сварлива и не желает принимать нас, то мы должны убедить себя, что без нее нам будет только лучше. Ваша же “пассия” лишена вдобавок добродетели, чести и справедливости <:…> Королевский двор и министров я знаю дольше, чем Вы, хотя Вы — в тысячу раз лучше; так вот, если память мне не изменяет, я ни разу не видел ни одного великого человека, который бы долго пробыл у власти. Те же, кто преуспел, были людьми весьма посредственными <…> Не замечали ли Вы, что посредственность, обладающая благоразумием и педантичностью, нередко возносит людей на самый верх, обеспечивая им самые высокие посты при дворе, в Церкви, в суде. Так, впрочем, и должно быть, ведь Провидение, которое замыслило, чтобы мир управлялся не одной головой, а многими, ставку делало на посредственные умы, каких много, а не на выдающиеся, каких сыщется один на миллион. Приходилось ли Вам когда-нибудь видеть, как клерк Ваш режет бумагу тупым ножом слоновой кости? Было ли хоть раз, чтобы разрез получился неровный? Тогда как воспользуйся клерк бритвой или перочинным ножом — и он почти наверняка искромсал бы весь лист. Я тысячи раз сравнивал тупой нож для разрезания бумаги с умами, что преуспевают при дворе. Вспомните лорда Бэкона, Уильямса, Страффорда, Лода, Кларендона, Шафтсбери, последнего герцога Букингемского, а из моих знакомых — графа Оксфорда и Вас самого: всё это великие люди, каждый в своем роде, и, не будь они столь великими, судьба их сложилась бы более счастливо <…> В последние годы я еще больше утверждаюсь в этой мысли, ибо ясно вижу, что человеку бездарному, окажись он волею судеб государственным мужем, куда проще вознестись до небес, чем человеку одаренному — подняться с одной ступеньки на другую. Не потому ли мы больше боимся норовистой, а не горячей лошади? Люди посредственные не переносят людей блестящих главным образом оттого, что непрестанно им завидуют. Ведь и осел предпочел бы, если б мог выбирать, чтобы его лягнула не лошадь, а такой же осел, как и он. Если Вы вспомните, что с нашей последней встречи я постарел на шесть лет, а поглупел на все двадцать, то Вас вряд ли удивит, что я предаюсь пустым размышлениям; сейчас мне не хватает даже ста слов, чтобы выразить мысль, на которую раньше уходило не больше десяти. Сейчас я пишу эпиграммы из пятидесяти двустиший, которые можно было бы безболезненно ужать до [286] одного. Все свои истории я пересказываю по три-четыре раза, после чего начинаю сызнова. Я даю понять, какой я был значительной персоной, — и никто мне не верит; я притворяюсь, что искренне жалею своих юных слушателей, — а сам злюсь. Я прозрачно намекаю своим гостям, что мог бы показать им кое-что из мною написанного, — никакого интереса; в результате я исхожу желчью, проклиная нынешние вкусы и сидящих за столом. С местом — то же, что и со временем. Если я хвастаюсь, что в трехстах милях отсюда я был некогда в большой цене, то воспринимается это так же, как если б я принялся расписывать, каким красавцем считался в молодости. Хуже всего то, что врать бесполезно, ибо здешнее общество не поверит и половине чистой правды. Когда же мне удается уговорить кого-нибудь сыграть роль благодарного слушателя, то человек этот немедля становится моим фаворитом: первый бокал вина и лучший кусок — его. В том, как слаб я духом, inopis atque pusille animi ⁵, я убеждаюсь всякий раз, размышляя над тем, каким пустяшным забавам предаюсь, лишь бы унять боль, которую причиняют мне старые мысли и новые люди. Ах, почему не можете Вы дать мне обрывок Вашей мантии, почему не оставили мне его, когда нас разлучали?! Вот видите, я изъясняюсь, как положено человеку моей профессии, хотя все идет к тому, что скоро ее начнут стыдиться <…>

Письмо, которое до Вас не дошло, было, полагаю, не менее назидательным, чем это; в нем я поздравлял Вас и благодарил за превосходные стихи, Вами присланные. Мне следовало бы выказать Вам свою досаду оттого, что философ Вы, как выяснилось, куда лучший, чем я, а ведь философом Вы не родились, никто Вас философии не обучал. Но говорят же, что джентльмены часто танцуют лучше, чем те, кто этим искусством зарабатывает себе на жизнь. Благодарите судьбу, что у меня кончилась бумага.

Примите и пр.

Комментарии

1. Болинброк, находясь во Франции, приобрел акции Миссисипской коммерческой компании Джона Ло, которая в 1719-1720 годах котировалась очень высоко, но в мае 1720 года потерпела финансовый крах.

2. Для богатого любая земля будет родиной (лат.).

3. “Но про себя скажи мне: где же ты / До свадьбы жил и чем питался…?” (Еврипид, Трагедии, т. 2, М., 1969, с. 182. Перевод И. Анненского).

4. боги рассудили иначе (лат.).

5. бессильная и слабая душонка (лат.). [287]

Не знай я, что весь свет ополчится на меня, если я хоть на минуту усомнюсь в благородстве и щедрости, свойственным Вам и миссис Коуп, — и я бы дал голову на отсечение, что Вы пригласили меня не из добрых побуждений: какие-то нехорошие люди, должно быть, сообщили Вам, что я болен и желчен, и Вы, поскольку сами недавно страдали тем же, хотите теперь продемонстрировать мне свое доброе здоровье и отличное расположение духа — и супруга Ваша с Вами заодно. В прошлый раз Вы решительно во всем мне угождали и так потакали малейшим моим желаниям, склонностям, прихотям и странностям, каковые совершенно непереносимы, что я поражен, откуда Вы черпаете силы для подобного предприятия. Интересно, как поступите Вы и миссис Коуп, если я вдобавок сообщу вам, что примерно раз в пять-шесть недель глохну дня на три-четыре? Будете кричать мне в ухо что есть силы или же дадите отсидеться за запертой дверью, покуда слух не вернется? “Singula de nobis anni praedantur euntes” ¹. Четыре года искал я подходящую лошадь, отдал двадцать шесть фунтов за трехлетку, полтора года объезжал, и вот теперь, когда жеребец готов, что делает мой конюх? Неловко его пришпорил, повредил ему сухожилие — и жеребец пасется ныне на лугу! Незадача <…> Мои лучшие пожелания миссис Коуп. Любопытно, помнит ли она несуществующего человека? А может, не столько его, сколько хлопоты, которые он ей доставил? Желаю Вам тех же успехов, что и Вы — мне, а также мудрости, дабы не отчаиваться, ежели их не добьетесь. Созрели ли Ваши отпрыски для Шеридана (то есть для школы Томаса Шеридана. — А. Л.)? Дабы избежать рецидива, я все еще стою на якоре под спущенными парусами. Летом в Ирландию приезжает Чарльз Форд. Прощайте.

Комментарии

1. “Уходящие годы мало-помалу уносят и нас” (лат.). — Гораций, Письма, II, 2, 25.

Последние годы тысячи вещей выводили меня из себя, о чем и хочу излить Вам душу. В ситуации, в которой я оказался, обращаться предпочитаю к Вам, а не к лорду-главному судье Уитшеду, ибо о том, что значит доброе имя писателя, какой ущерб ему нанесен и как этот ущерб возместить, судить лучше Вам, а не ему. Кроме того, очень сомневаюсь, чтобы доводы, которые я приведу в свою защиту, показались достаточно весомыми джентльменам в длинных мантиях и в мехах, [288] чьим суждениям о слоге или чувствах мне бы очень не хотелось доверить существо своего дела <…>

Через несколько недель после кончины сей безупречной коронованной особы (королевы Анны. — А. Л.) я перебрался в эти края, где и живу по сей день в уединении и в полнейшем неведении о тех событиях, которые становятся обыкновенно излюбленным предметом светской болтовни. И то сказать, о ныне правящем монархе и о членах августейшей семьи известно мне разве что из молитвенника; я затрудняюсь сказать, кто у нас сейчас лорд-канцлер, кто его секретари, а также с какими странами мы в настоящее время воюем, а с какими заключили мир. И веду я такой образ жизни не потому, что мне он по душе, а чтобы не дать повод для обид, а также из страха вызвать партийную склоку <…>

Прежде я имел обыкновение совершенно свободно выражать свои мысли вне зависимости от того, просили меня об этом или нет, однако давать советы, к чему я не имел абсолютно никакого призвания, я не стремился никогда. Я слишком хорошо отдавал себе отчет в том, что по своим познаниям значительно уступаю графу Оксфорду, и был слишком хорошим придворным, чтобы не замечать, с каким презрением относится он к тем, кто не знает своего места. Вдобавок, хоть я и знавал великое множество министров, готовых выслушивать советы, мне, пожалуй, не приходилось видеть ни одного, кто бы счел возможным этими советами воспользоваться, что лишь доказывает правильность утверждения, в которое сами они почему-то не верят и согласно которому политика есть наука столь непостижимая, что превзойти ее людям простым и здравомыслящим решительно не под силу <…>

Хорошо помню, как в те времена министры имели обыкновение шутить, что я никогда не приходил к ним без “вига за пазухой”; пишу об этом вовсе не для того, чтобы воздать себе должное, ибо новые принципы, которыми они руководствуются и которые не имеют ровным счетом ничего общего с принципами их предшественников, мне были чужды, отвратительны и ненавистны всегда — и тогда, и теперь. Я свободно беседовал с большим числом министров, представлявших все партии, чем это обычно удается людям моего круга, и должен сказать, что их расположения стоит добиваться лишь по причине тщеславия или честолюбия. Первое быстро приедается (да и свойственно лишь людям мелким, ибо человек сильный духом слишком горд, чтобы быть тщеславным), второе же было мне совершенно несвойственно. К тому же, удостоившись за все время лишь одной милости, да и то весьма [289] скромной ¹, я не считал себя ни в коей мере обязанным гнуть спину перед властями предержащими и друзей выбирал не по званию, а по заслугам, нисколько не заботясь о том, как согласуются их взгляды с тогдашней политической модой. Когда кабинет возглавлял лорд Оксфорд, я часто беседовал с мистером Аддисоном, да и многими другими (за исключением мистера Стила), и должен сказать, что ко мне мистер Аддисон питал столь же теплые чувства, как и во времена лорда Сомерса или Галифакса, возглавлявших прежде противную партию.

Из всего вышесказанного я делаю заключение, что все эти годы я несправедливо терпел от ваших памфлетистов исключительно из-за того расположения, каким я имел честь пользоваться у министров ее величества; а впрочем, в сердце своем я и впрямь участвовал вместе с ними во всех злодеяниях, направленных против протестантских престолонаследников или же против свобод и веры нашей державы, и могу, вслед за Цицероном, сказать, что горжусь, что был их соучастником tanquam in equo Trojano ². Однако коль скоро я ни разу, ни словом, ни пером, ни делом, не обнаружил партийной злонамеренности, ни разу не замыслил ничего дурного против тех, кто ныне находится у власти; коль скоро я питал равно дружеские чувства и к тем, кому нравилось, и к тем, кому не нравилось то, что происходило тогда при дворе, а также не чурался достойных людей, находящихся не у дел при тогдашней власти, — я никак не могу взять в толк, отчего не дозволено мне тихо жить среди людей, чьи взгляды, к несчастью, отличаются от тех, что сулят почет и высокое положение <…>

Каковы мои взгляды сейчас, большого значения ни для мира, ни для меня самого не имеет; да и взглядов-то никаких, по правде сказать, не осталось, а и были бы — я все равно не осмелился бы придать их гласности, ибо, какими бы ортодоксальными в данный момент, когда я пишу эти строки, они ни были, уже к середине лета те же самые взгляды могут оказаться крамольными и принести мне немало неприятностей. Вот почему последнее время я часто задумываюсь над тем, что властям не мешало бы четыре раза в год издавать политический катехизис, дабы наставлять нас, как вести себя, о чем говорить и писать на протяжении ближайших трех месяцев. Такого рода наставлений мне, признаться, очень не хватает, о чем знаю по собственному опыту, ибо, желая сделать приятное тем, кто ныне находится у власти, я изложил как-то некие давние вигистские принципы, которые, как оказалось, успели уже устареть, — чем лишь продемонстрировал свою нелояльность. Я прекрасно понимаю, сколь бессмысленно живущему в безвестности отстаивать свою писательскую репутацию во [290] времена, когда дух партийного местничества настолько овладел умами людей, что у них не остается времени ни на что другое. На клевету и обвинения они тратят многие часы, — мне же, захоти я сказать несколько слов в свою защиту, они не могут уделить и минуты <…>

Смысл этого письма единственно в том, чтобы убедить моих друзей, а также всех прочих, желающих мне добра, что я вовсе не был ни таким дурным подданным, ни таким глупым сочинителем, каким меня изображают одержимые ненавистью памфлетисты, чьи ядовитые языки приписывают мне политическую крамолу, которую я никогда не разделял, и бесцветные сочинения, написать которые я не способен. Ибо как бы ни был я раздосадован дурным к себе отношением или же туманными общественными перспективами, я слишком осмотрителен, чтобы подвергать себя опасности неосторожными замечаниями, и если даже с возрастом гений мой и душевные силы меня покинули, я сохраняю еще достаточно благоразумия, дабы, ничуть не переоценивая меру своих возможностей, браться лишь за те темы, на какие мне достанет таланта, от которого, быть может, сейчас ничего уже не осталось.

Комментарии

1. Назначения деканом дублинского собора Святого Патрика.

2. словно сидел с ними вместе в Троянском коне (лат.).

(Окончание следует)

(пер. А. Ливерганта)
Текст воспроизведен по изданию: Джонатан Свифт. Письма // Вопросы литературы, № 1. 1999

http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Engl/XVII/1680-1700/Jonathan_Swift/text1.htm

ДЖОНАТАН СВИФТ

ПИСЬМА

(Окончание. Начало см.: “Вопросы литературы”, 1999, № 1)

Вернувшись домой после недолгой рождественской прогулки, я обнаружил на столе письмо и, вскрыв его, прочел в конце Ваше имя, чего никак не ожидал. Лучшую и самую прекрасную часть своей жизни я провел в Англии — там я завел друзей, там же оставил свои желания. Я навек осужден на жизнь в другой стране — что мне остается? Думаю, только одно: “oblitusque meorum, obliviscendus et illis” ¹. Признавайтесь, пером Вашим двигала злоба, ведь этим письмом Вы пробудили меня от кошмарного сна, который все же лучше, чем бессонница. С тех пор как мы расстались, прошло без малого девять лет, однако это наименьшая из метаморфоз, которые со мной произошли: мои дела, мои развлечения, мои собеседники — все это, равно как и мои занятия, а также литературные упражнения, определенно изменились к худшему. И тем не менее однообразная эта жизнь могла бы казаться вполне сносной при условии, что Вы оставили бы меня в покое. Теперь я целых три месяца, пока меня не перестанет преследовать вызванный Вами дух, не смогу наслаждаться вином, получать [225] удовольствие от проповедей, лошадей и своего сада. Я иногда задавался вопросом, почему я к Вам не еду, — причин, помимо возраста и лени, всегда хватало; теперь же я понимаю: происходило это вовсе не случайно. Стоило мне провести среди вас полгода, как, по возвращении, оставалось лишь “desiderio пес pudor пес modus” ². Мне пришлось три года привыкать потом к здешней жизни и к делам, на которые судьба меня обрекла, и единственным моим спасением была глупость. Да и что делать мне в Лондоне, где мои друзья либо бедствуют, либо в ссылке, либо в печали или в тюрьме, враги же правят бал? И все же я часто дразню себя этим путешествием и каждое лето без устали езжу верхом, отчего не только не набираюсь сил, но старею еще больше.

Не хочу выступать в роли прорицателя, но подозреваю, что в Вашей кишечной колике виноваты Вы сами. А всё оттого, что пьете плохое вино и знаетесь с сомнительными людьми. Да и постарели Вы за эти годы ничуть не меньше моего. Но так будет не всегда: “Et tibi quos mihi dempserit apponet annos” ³. Я всем сердцем сочувствую Вам из-за того, что Вы вынуждены иметь дело с этим гадким недугом, и полагаю, что наш друг Арбетнот порекомендует Вам воздержание и моцион. К несчастью, средства эти не оказывают столь же благотворное воздействие на головокружения, которыми постоянно — и сейчас тоже — страдаю я. Признаться, я бы предпочел, чтобы письмо Ваше было длиннее и Вы бы поведали мне, как поживают мои старинные приятели: Конгрив, Арбетнот, Льюис и др. Вы же упоминаете лишь мистера Поупа, который, по-видимому, очень ленив, — в противном случае он добавил бы к Вашему письму пару строк от себя. Меня чрезвычайно радует, что он, в отличие от Вас, не нуждается в благосклонности сильных мира сего, чего и Вам от души желаю.

Я часто задавался вопросом, отчего поэты, которым предоставлены неограниченные возможности быть величайшими и искуснейшими льстецами, не могут добиться расположения власть имущих, и пришел к выводу, что происходит это оттого, что льстят они обыкновенно на бумаге, а не вслух, пером, а не языком. Впрочем, ничего удивительного в этом нет, ведь то, что совесть не даст сказать, не составит труда написать. Вдобавок они слишком независимы, чтобы сидеть в приемных, слишком бедны, чтобы подкупить привратников и лакеев, и слишком горды, чтобы гнуть спину перед второразрядными фаворитами. Ну-ка признавайтесь, каково Вам, посвятившем) свои “Эклоги” лорду Болинброку, жить во грехе? Мне на таком расстоянии судить об этом трудно; к тому же я, для своего же блага, нахожусь в полнейшем неведении о том, [226] что творится в мире; однако если все королевские дворы похожи друг на друга, то положение дел сейчас (в Англии. — А. Л.), надо думать, точно такое же, как и в мое время, когда лакомые места распределялись исключительно между дружками наших парламентариев, между теми, кто пригодился им на выборах, а на увольнение и половины всех тех, кто нагрел руки, служа в Казначействе, уходило никак не меньше семи лет.

Не обижайтесь, но, на мой взгляд, лучшим для Вас выходом было бы просить Вашего друга, который в настоящее время живет у Вас ⁴, рекомендовать Вас следующему губернатору (лорду-наместнику. — А. Л.), который по приезде сюда подыскал бы Вам хорошее место или взял Вас себе в секретари, к чему Ваши друзья из парламента, за отсутствием вакансий в Англии, наверняка отнесутся с пониманием. Вино здесь приличное и недорогое, два раза в неделю Вы сможете обедать у меня, есть в этом городе и общество — на одного человека хватит. Здесь Вас будут носить на руках: многие читали и Вас, и о Вас; приличное жалованье позволит Вам сносно жить в Лондоне и роскошно здесь, если же Вы будете жить попеременно то тут, то там, здоровье Ваше от этого только выиграет <…> Вот что пришло мне в голову после трех дней размышлений <…> Если виги дадут Вам рекомендацию, а губернатор сочтет возможным Вас облагодетельствовать, то помешать Вам сможет разве что fortuna Trojanae ⁵.

Если я стану писать Вам каждые три месяца, то обещайте, что не будете мешкать с ответом больше недели, — тогда до следующего срока я обязуюсь к Вам больше не приставать. Хотелось бы также, чтобы на обороте Вашего послания оставалось место и для мистера Поупа. Нет ли у него quelque chose ⁶ новенького, на этот раз своего собственного? Бедный Гомер помог ему разбогатеть — пусть теперь свое сочиняет. Почему, спрашивается, нет у меня Ваших сочинений, причем с дарственной надписью, которая, кстати, отсутствует и на сочинениях мистера Поупа и о которой никогда не забывали Ваши предшественники? Я слышал, что свои книги Вы передали мне через Бена Тука, однако я их до сих пор не получил. Вот видите, мне довольно малейшего повода, чтобы сесть за длинное письмо, каковое могу писать бесконечно, ибо сам себя я не слышу, с Вами же беседую с удовольствием, и если Вы плохо разбираете неряшливый почерк, то на это письмо у Вас уйдет ровно столько же времени, сколько ушло у меня. Как жаль, что любовь моя к Вам выражается лишь в словах. Когда я уезжал, Вы были в чести и при старом дворе, и при новом, однако то ли из-за избытка честности, то ли [227] из-за нехватки справедливости в этом мире Вы оказались между двух стульев. Берегите же здоровье и деньги; будьте менее скромны и более энергичны, а если не можете — принимайте духовный сан и получайте епархию в Ирландии. Вот бы все епископы, которых нам сюда присылают, были под стать Вам!

Преданный Вам, с любовью и почтением Ваш Д. С.

Мистер Форд шлет мистеру Поупу и Вам поклон. Мы будем удерживать его здесь как можно дольше.

Комментарии

1. “забыть о родных и быть забытым ими” (лат.). — Гораций, Письма, I, 11, 9.

2. “страдание без стыда и предела” (лат.). Переиначенная Свифтом цитата из Горация. — Гораций, Оды, I, 24, 1.

3. “И тебе добавятся те годы, которые у меня отнимутся” (лат). Переиначенная Свифтом цитата из Горация. — Гораций, Оды, II, 5, 14 — 15.

4. Свифт шутит. Речь идет о лорде Берлингтоне, в чьем доме жил в это время Гей. Жена Берлингтона Джулиана, смотрительница королевского гардероба, упоминается в “Дневнике для Стеллы”.

5. судьба троянцев (лат.).

6. чего-нибудь (франц.).

Вернувшись после четырехмесячного путешествия, предпринятого летом, дабы поправить свое здоровье, обнаружил письмо от Вас и приписку, длиннее самого письма, — по-видимому, от лорда Б. (Болинброка. — А. Л). Поистине нет в мире недуга более распространенного, чем нежелание писать письма лучшим друзьям. Объяснить это явление способен лишь философ, да и то не каждый. Ясно только, что в этом и состоит разница между дружбой и любовью, ибо влюбленный (как я слышал) вечно что-то строчит своей возлюбленной <…> Я расстался с Вами в том возрасте, когда каждый следующий год стоит по своей разрушительности трех в Вашем; добавьте к этому затхлость здешней атмосферы и тупость людей — и сумма получится гигантская. Кроме того, о чем я уже не раз говорил Вам, я всю жизнь, на свою беду, водил дружбу с изменниками родины (так их называли), изгнанниками и государственными преступниками <…> Ваши претензии на уединенную жизнь большого доверия мне не внушают; Вы еще не в том возрасте, чтобы вести одинокое существование, да и судьба Вам еще недостаточно сопутствовала или досаждала, чтобы забиться в угол и думать de contemptu mundi et fuga seculi ¹, — разве что поэт столь же устает от аплодисментов, сколь министры — от бремени дел. То, что Вам совершенно безразлично, из какой партии выбирать себе фаворитов, — [228] Ваше счастье, которое Вы не вполне заслужили и которое отчасти объясняется Вашим воспитанием, а отчасти — гением, создающим искусство, не имеющее ничего общего с партийными распрями. Ибо, сдается мне, Вергилия и Горация виги и тори любят примерно одинаково, да и к законам церкви и государства Вы имеете отношение не больше, чем христианин — к Константинополю. В результате Вы оказались гораздо мудрее и счастливее прочих: обе партии тем более благосклонно относятся к Вашим стихам, что знают — Вы не принадлежите ни к той, ни к другой. Я же, погрязший в предубеждениях совсем другого воспитания, всякий день уговаривающий себя, что к горлу моему приставлен кинжал, на шее затягивается петля, а на ногах гремят кандалы, никогда не обрету того душевного покоя, коим обладаете Вы. Ваши представления о дружбе новы для меня; по мне, каждый человек рождается со своим quantum ² и не может одарить дружбой одного, не обделив другого. Я прекрасно знаю, кого бы я назвал своими лучшими друзьями, но их нет рядом, я обречен на жизнь в других краях, а потому цежу дружбу по капле тем, кто находится поблизости и кто менее всего мне противен, — не так ли я вел бы себя и со своими сокамерниками, случись мне оказаться в застенке? Сходным образом я не в пример лучше отношусь к мошенникам, чем к дуракам, поскольку, хоть мошенники и вправду опаснее, дураки куда обременительнее. Я всегда стремился установить дружеские отношения между всеми великими людьми своего времени, которых обычно бывает не больше трех-четырех, но которые, объединись они, повели бы за собой мир; во времена Августа, думаю, так оно и было; в дальнейшем, однако, зависть, политические разногласия и гордыня развели нас; сюда я не отношу, разумеется, временщиков, коих среди обширного племени сочинителей всегда было в избытке. Что же до дураков, то Вы, вероятно, имеете в виду тех из них, с кем и впрямь можно иметь дело, когда они держатся скромно, что в бытность мою в свете случалось не часто. Опишу Вам свой образ жизни, если прозябание в этой стране можно назвать жизнью. Знаюсь я с людьми наименее приметными и наиболее угодливыми, книги читаю самые пустые и если и пишу, то на темы самые незначительные. Увы, чтение, прогулки и сон длятся не 24, а лишь 18 часов. Я ужасно копаюсь и никак не могу кончить вещи, начатые лет двадцать назад. Вот Вам “Наес est vita solutarum” ³ <…> Непременно нежно от меня кланяйтесь доктору Арбетноту, мистеру Конгриву и Гею <…>

Всегда преданный Вам, покорный Ваш слуга Д. С.

Никогда не ставлю свою подпись — et pour cause ⁴.

Комментарии

1. о ничтожестве мира и бегстве от него (лат.).

2. числом (друзей) (лат.).

3. “Такова пустая жизнь” (лат.). — Гораций, Сатиры, I, 6, 128- 129.

4. и не случайно (франц.). [229]

<…> Я сейчас простужен, а потому есть время писать. Простуда эта городская, я подхватил ее только вчера; в деревне, где сытно кормят, жарко топят и веселятся, что такое простуда, мы не знаем. У нас всё в полном порядке, ездим взад-вперед, все наши злоключения — грязь да острословие, и того и другого в избытке. Итак, не имея здесь никого, с кем бы перекинуться словом, Вы вдруг так полюбили человечество, что полупустой театр никак Вас не устраивает. Во всеуслышание заявляю: не вижу ничего зазорного в том, какую страну Вы выбрали. Цезарь, быть может, был прав, когда говорил, что предпочитает быть первым в жалкой дыре, чем вторым — в Риме, однако, если имеешь возможность беседовать с лучшими людьми Лондона, жить в Дублине, где тобой пренебрегают, — смехотворно. Вы можете бежать из этого злосчастного города — я же обречен жить в нем всю жизнь <…> Мечтаю, чтобы нашелся какой-нибудь разумный человек, который бы критиковал и правил мои сочинения. Здесь едва ли наберется два-три человека, чьи суждения я ценю, да и те ленивы, необязательны и судить о моих способностях не могут. Я только что покинул Страну лошадей и нахожусь сейчас на Летающем острове ¹, где, впрочем, пробуду недолго; два моих последних путешествия подходят к концу, поэтому если летом приедете, то меня застанете: к этому времени я уж точно вернусь. Прощайте.

Комментарии

1. Одно из первых упоминаний “Путешествий Гулливера” в переписке Свифта.

Сэр, место, где я живу ¹, находится в восьми милях от почты, поэтому письмо это уйдет к Вам, может статься, не раньше, чем через несколько дней. Слух, по счастью, на некоторое время ко мне вернулся — во всяком случае, настолько, чтобы не обременять тех, с кем я беседую, — впрочем, хвастаться когда-нибудь острым слухом мне придется едва ли. Всякий день до смерти боюсь рецидивов, к чему готовлю себя, [230] как могу, и не зря: зрение мое таково, что я не разбираю мелкого шрифта и не могу читать при свечах. Если я вдобавок еще и ослепну, то сделаюсь очень осанистым, мудрым и совершенно никчемным существом. Погода последнее время столь ужасна, что мне ни разу не удалось прокатиться верхом, и все мое развлечение — это наблюдать (и надзирать) за тем, как работают ирландцы. Живу я в лачуге, в совершенно глухом месте, однако, по мне, есть в этом даже своя прелесть. Я корчую деревья, таскаю камни, борюсь с неудобствами убогого жилища, отсутствием провизии и воровской сущностью здешнего люда.

Мир я ненавижу оттого, что становлюсь совершенно для него непригоден; я мог бы обрести счастье лишь при условии, что никогда не вернусь в Дублин, не буду ничего знать об этом городе и о том, что в нем происходит. Я вижу, Ваши враги взялись за Вас всерьез, — сочувствую. Я не согласен с философами: после здоровья богатство занимает в жизни человека самое важное место. Ведь жизнь — пустяк, и недостаток репутации с лихвой возмещается наивностью; разорение же делает человека рабом; нищенствовать не в пример хуже, чем потерять жизнь или доверие, ибо мы не заслуживаем ни того, ни другого. А потому я более всего сокрушаюсь, что, по недомыслию, промотал все, что скопил на проклятую стену ² <…>

Комментарии

1. С апреля по октябрь 1725 года Свифт гостит у Томаса Шеридана в деревушке Килка на севере Ирландии (графство Каван), где заканчивает работу над “Гулливером”.

2. Аллюзия на библейскую историю о винограднике Навуфея (Третья Книга Царств, 21; Четвертая Книга Царств, 9).

<…> Работать не могу: эта гнусная погода сведет нас всех с ума. На девять дней я лишился слуха, однако теперь, кажется, стало лучше <…>

Вот Вам наши новости: служанка, которую Вы сюда прислали, сестра Джона Ферли, выходит замуж, однако, каково ее приданое, пока тайна. В канун Иванова дня здешние коровы доиться отказываются.

Вы не поверите, какой заботой и лаской мы окружили жидкое пиво, постную баранину, полумертвых ягнят и перерывы в работе, с каким тщанием гоним с полей скот. Тут нам нет равных.

В комнате, где живут женщины, чадно; на кухне от хлябей небесных лужи по колено, прислуга ест и пьет в три [231] горла и молится, чтобы дождь, не дай Бог, не стих, ведь непогода — это карты и сон, что, пожалуй, не столь обременительно, как лопаты, мотыги или топоры. Вот их кредо: “Спать да есть охота — подождет работа”.

На сегодня всё; надеюсь, и Вы, и Ваше семейство живете не хуже нашего <…>

Утверждаю, вопреки Аристотелю, что холод и дождь немало способствуют родству душ, каковые делят досуг за вистом, пуншем и красным вином. Мои пожелания безоблачного неба миссис Макфадден, а также Бетти, семейству Стопфордов; и всем истинным ценителям карточной игры и неустанного безделья.

Преимущества сельской жизни

Не достанут кредиторы;

Нет нужды пускаться в споры

И в пустые разговоры.

Недостатки сельской жизни

Дел по горло, всё — бегом;

После мяса — в горле ком;

В церковь — два часа пешком;

Лоботрясов — полон дом.

Летом грязи по колено;

Ни соломы нет, ни сена;

Сломан плуг,

Не кошен луг —

Не дозваться сонных слуг!

Сэр, с тех пор как я имею честь знать Вас, Вы, со свойственным Вам коварством, лишаете меня возможности написать или сказать Вам все то, что заслуживает быть прочитанным или услышанным. Стоит мне лишь отдаленно намекнуть, что я хотел бы оказать услугу приятелю, как Вы тотчас же мою просьбу выполняете; Вы совершенно сознательно стремитесь настолько меня обязать, чтобы я не был в силах выразить Вам свою благодарность. Вы лицемерно расхваливаете письма, которые я пишу, даже когда цель их — не более чем просить о милости, и рекомендуете мне в будущем писать хуже или не писать вовсе. Помню, что и я, в бытность свою человеком с именем, действовал примерно так же, однако мои действия не могут идти ни в какое сравнение с Вашими, коим нет прощения.

Я часто думал, что нам, связавшим жизнь с этим королевством (Ирландией. — А. Л.), негоже дружить с vous autres ¹ перелетными птицами: вы забудете нас, как забывают юных дев, [232]предварительно их обесчестив, квартировавшие в городе солдаты. А потому я принял здравое решение использовать Вас лишь в собственных сиюминутных интересах, учась у Вас уму-разуму или же прибегая к Вашему высокому положению, дабы оказывать протекцию друзьям. Когда же Вы покинете нас, то я, ради собственного покоя, постараюсь утешиться как можно скорее. Ибо во времена, когда боги имели обыкновение спускаться на землю и ухаживать за смертными женщинами, одна из них предпочла земную любовь любви Аполлона, который, женись он на ней, постоянно заводил бы себе подруг на небесах и, в отличие от нее, оставался бы вечно молодым.

Комментарии

1. такими, как вы (франц.).

Если Вы впали в немилость ¹, то у Вас есть все основания жаловаться, удивляться же — никаких. По молодости лет Вам еще недостает опыта, однако начитаны Вы довольно, чтобы знать человеческую природу. Когда мы богохульствуем, то рискуем куда меньше, чем когда принадлежим (по слухам или в действительности) к партии, утратившей власть. <…> Уверяю Вас, в Ирландии не найдется ни одного вига, который поделится с тори картофелиной или пахтой. Впрочем, в этом отношении Ваши соотечественники ничем от других народов не отличаются — всем нациям черта эта свойственна quoad magis et minus ². Предусмотрительность — не Ваша сильная сторона, иначе бы Вы бежали от этих слов (в проповеди. — А. Л.), как от чумы. Сказал же Дон Кихот Санчо: в доме повешенного не говорят о веревке. Ваша наивность служит Вам оправданием, пользоваться которым у людей мудрых считается столь же постыдным, как и Божьей помощью <…> А потому смиритесь, сидите тихо, занимайтесь, как и положено, своими делами и водите дружбу со своими друзьями. Не ждите от человека слишком многого — и тогда Вы с каждым днем будете все более и более убеждаться, что мое описание йэху соответствует действительности. Каждого человека следует считать негодяем и относиться к нему, не называя его таковым, не избегая его и не приуменьшая ему цену, соответственно. Это старая как мир истина. По-Вашему, Вас простят на том основании, что никаких личных интересов Вы не преследовали. Вы что же, исключение из общего правила?! Полно, свои личные интересы Вы преследуете ничуть не меньше всех остальных, другое дело, что Вы не владеете искусством эти [233] интересы отстаивать. Вы ошибаетесь. Мы все не без греха, и тот, кто не в силах противостоять собственным порокам, станет жертвой пороков тех, кто его окружает. Именно это с Вами и произошло. Вас, человека, у которого слабое здоровье, нелегкая и неблагодарная профессия; человека, обремененного детьми cum uxore neque leni, neque commoda ³; человека напряженной и отвлеченной мысли, отягощенного математикой и людским недовольством, — Вас история эта доконала; под ее тяжестью Вы рухнули, точно лошадь, которая и без того еле переставляла ноги под весом непомерного груза. Партийная злоба явилась той самой соломинкой, что переломила Вам хребет. Вам следует, несколько изменив слово апостольское, сказать себе: я научусь быть довольным тем, что у меня есть ⁴ <…>

Комментарии

1. Шеридан потерял место капеллана, которое выхлопотал ему Свифт, после проповеди в честь воцарения Ганноверской династии, где он “не к месту” процитировал Евангелие: “Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день будет заботиться о своем: довольно дои каждого дня своей заботы” (Евангелие от Матфея: 6, 34), — последние слова были сочтены крамольными.

2. в большей или меньшей степени (лат.).

3. и женой, которая не отличается ни мягкостью, ни снисходительностью (лат.).

4. “Говорю это не потому, что нуждаюсь, ибо я научился быть довольным тем, что у меня есть” (Послание к Филиппийцам Святого апостола Павла: 4, 11).

<…> Итак, я возвращаюсь в столичный город Дублин, в grande monde ¹, дабы в полный голос заявить о себе викариям младшим и старшим и искоренить продажность, что царит в моих владениях и измеряется весом намазанного на хлеб масла. В Килке я занимался главным образом тем, что копал канавы, а заодно правил и начисто переписывал “Путешествия”, которые теперь состоят из четырех частей и могут быть напечатаны, но не раньше, чем мир их заслужит, а вернее, не раньше, чем печатник наберется смелости и готов будет рискнуть своими ушами. Вы правы, после всех горестей и расставаний, выпавших на нашу долю, нам давно пора встретиться, однако сейчас моя основная цель — трудиться не покладая рук, дабы раздразнить мир, а не развеселить его, и, сумей я достичь этой цели, я стал бы самым неутомимым писателем на свете — писателем, но не читателем. Я несказанно рад, что Вы перестали переводить: государственный казначей граф Оксфорд, помнится, часто сетовал на то, что [234] подлый мир столько лет принуждает Вас использовать свой гений не по назначению. И хотя сейчас Вы, кажется, с миром поладили, прошу, напоследок стеганите его кнутом еще разок — от меня. Я всегда живо ненавидел все нации, профессии и сообщества, что не мешало мне любить отдельных людей. К примеру, я на дух не переношу племя законников, зато люблю адвоката такого-то, судью такого-то; то же — с врачами (о своей профессии умолчу), военными, англичанами, шотландцами, французами и всеми прочими. Более же всего мне ненавистна разновидность под названием “человек”, однако я питаю самые теплые чувства к Джону, Питеру, Томасу и т. д. Таковы мои взгляды: их я придерживаюсь (хотя об этом и не распространяюсь) уже много лет и менять не собираюсь. У меня собран материал для трактата, где доказывается, что человек не animal rationale, а всего-навсего rationis сарах². На этом прочном фундаменте мизантропии (не имеющей ничего общего с мизантропией Тимона ³) и строится все здание моих “Путешествий”, и успокоюсь я, только когда все честные люди со мной согласятся <…>

Мистер Льюис пишет о болезни доктора Арбетнота, что чрезвычайно меня расстроило: живя столь долго вне общества, я утратил душевную черствость, которая происходит от возраста и нескончаемой светской болтовни. Я ежедневно теряю друзей и не завожу новых. О, если б на свете была хоть дюжина Арбетнотов, я бы сжег свои “Путешествия”! <…> Окончательно переселившись в деревню, Вы вынуждаете меня не писать на Ваш лондонский адрес, отчего рискуете не получить сие бесценное письмо, каковое, несмотря на избыток неисписанной бумаги, кончаю. У меня дурное имя, а потому не подписываюсь в надежде, что Вы догадаетесь: письмо это написано тем, кто любит и чтит Вас вдвое меньше, чем Вы того заслуживаете. И вдвое больше, чем может.

Комментарии

1. высший свет (франц.).

2. разумное существо… восприимчивое существо (лат.).

3. Имеется в виду герой трагедии Шекспира “Тимон Афинский” (1607) — классический мизантроп (его жизнеописание у Лукиана так и называется “Мизантроп”), который, разорившись, скрывается от мира в пещере.

Сэр, я бы ответил раньше, если б лихорадка не свалила меня и не продержала в постели больше двух недель. Теперь я начинаю заранее оправдываться, поскольку, надеюсь, наша встреча вскоре состоится и я должен не ударить лицом в грязь; [235] кстати, о лице: если при встрече Вы меня не узнаете, Вам достаточно будет взять любое из моих писем и сравнить с моим лицом, — ведь и лицо человека, и его письма — равно двойники души. Боюсь, я неясно выразился, но в любом случае ничего плохого сказать не хотел; вдобавок не переношу кляксы. Перечитываю Ваше письмо и ясно вижу, что и Вы пишете то же самое, только более связно. Передайте, прошу Вас, лорду Болинброку, что я был бы только рад, если б его вновь отправили в ссылку, — тогда он опять, как встарь, писал бы мне философские, человеконенавистнические письма <…> Мне, черт возьми, мало презирать мир, я бы дразнил его, если б мог делать это, ничем не рискуя. Для человеконенавистников следовало бы открыть специальную лечебницу, чтобы они могли ненавидеть мир, сколько им вздумается. При этом строить большую больницу вовсе не обязательно — главное, чтобы больные ни в чем не нуждались <…> Вы и все мои друзья должны позаботиться о том, чтобы мою нелюбовь к миру не приписывали возрасту; в моем распоряжении есть надежные свидетели, которые готовы подтвердить: с двадцати до пятидесяти восьми лет чувство это оставалось неизменным. Поймите: я не питаю ненависти к человечеству — это vous autres ненавидите людей потому, что прежде считали их существами разумными, а теперь сердитесь, что в своих ожиданиях обманулись <…> Вы опрометчиво сообщили мне о своем намерении писать изречения, оспаривающие максимы Ларошфуко. Знайте же, Ларошфуко — мой любимец, он смотрит на мир так же, как я, а впрочем, надо бы его перечитать; быть может, с тех пор кое-что в моих взглядах переменилось… Смотрите, как бы плохие поэты Вас не перехитрили; бездари во все времена выслуживаются перед талантами, чтобы потом въехать на них в будущее. Мэвий ¹ не менее известен, чем Вергилий, — вот и Гилдон прославится не меньше Вашего, если будете упоминать в стихах его имя <…>

Комментарии

1. Мэвий — второстепенный римский поэт, современник и хулитель Вергилия.

Дорогой Джим, три месяца назад получил от Вас письмо, где говорится о замечательной картине, которую Вы мне выслали; сейчас картина уже в Ирландии, сердечно Вам за нее благодарен — Роберт Арбетнот (младший брат Джона Арбетнота. — А. Л.) клянется, что это оригинал <…> Уже два [236] месяца, с тех пор как город опустел, живу у мистера Поупа. В обратный путь отправляюсь в начале августа, чтобы оказаться в Ирландии в конце месяца, — в это время истекают полгода, на которые я отпущен. Сюда я приехал повидаться со старыми друзьями и уладить кое-какие дела — впрочем, несущественные ¹. Власть имущие держатся со мной вполне корректно, многие из них приезжали с визитом. Пришлось явиться к принцессе: узнала, что я должен приехать, и изъявила желание со мной увидеться. Недавно дважды встречался с премьер-министром (Уолполом. — А. Л.); первый раз — по его приглашению, второй — по моему настоянию; аудиенция продолжалась час, и мы разошлись по всем пунктам ² <…>

У меня имеются весьма веские основания рассчитывать на то, что в Ирландии Вы будете жить со мной по соседству. Ваше общество будет для меня более необходимым, чем когда-нибудь раньше, ибо сейчас я пребываю в состоянии весьма подавленном. Дело в том, что недавно я получил письмо от мистера Уоррелла ³, где говорится, что состояние здоровья одной из двух старейших и ближайших моих приятельниц (Стеллы. — А. Л.) столь плохо, что с каждой почтой приходится ждать известий о ее кончине. Она — младшая из двух, и уже тридцать три года нас связывают узы нерасторжимой дружбы. Я знаю, Вы, как мало кто, поймете меня, разделите со мной мою тревогу. Поскольку жизнь я ценю очень мало, жалкие, никчемные остатки ее после такой утраты станут для меня тяжким бременем, которое без Божьей помощи мне не вынести. Вот почему, по моему разумению, нет большей глупости, чем связывать себя узами тесной дружбы, лишась которой человек, особенно если он преклонных лет и заводить друзей уже поздно, обречен влачить жалкое существование. Ко всему прочему, это была женщина, которую я с детства обучал и наставлял и которая отличалась нравом самым добродетельным и благородным. Все это время от меня скрывали истинное положение вещей, и мистер Уоррелл, человек справедливый и дальновидный, первым не побоялся сказать правду, которая, какой бы горькой она ни была, лучше все же, чем нежданная весть… Дорогой Джим, простите меня, я сам не знаю, что говорю, но поверьте: страстная дружба сильней и продолжительней страстной любви. Прощайте <…>

Хотите совет? Если по причинам, на которые Вы намекаете, Вам придется уйти из колледжа, то я рекомендовал бы Вам, хоть это и не в моих интересах, остаться жить в Англии, в своем поместье, на дополнительную тысячу фунтов, в расчете на собственное усердие, на помощь друзей и на свое положение, а не в Ирландии, этой гнусной стране, среди этих [237] гнусных людей. Вы сможете жить экономно и по средствам — тут это принято, и Вы далеко пойдете. У Вас есть то преимущество, что Вы — уроженец Лондона; здесь Вы будете свободным человеком, в Ирландии же — рабом. Здесь Ваши конкуренты — приезжие, а там любой негодяй при помощи партийных связей возьмет над Вами верх. Прощайте еще раз. Хоть голова сейчас и занята другим, мысли о Вас давно уже меня занимают.

Комментарии

1. Свифт хотел посоветоваться с сыном покойного графа Оксфорда относительно бумаг его отца, а с Поупом — относительно рукописи “Гулливера”.

2. На этой встрече, которую Свифт подробно описывает в служебной записке графу Питерборо от 28 “апреля 1726 года, писатель познакомил премьер-министра с “ирландским вопросом”, однако Уолпол к советам Свифта не прислушался.

3. Джон Уоррелл — друг Свифта, один из викариев дублинского собора Святого Патрика.

Мадам, из Вашего письма я, признаться, не понял и трех слов. Извращенность Вашего почерка изумляет: на одной странице строчки съезжали вниз, на двух других ползли вверх. Такое способен учинить лишь человек, косящий на оба глаза, чего я за Вами не замечал. Впрочем, основание для оптимизма есть: “списав” меня на одной странице, Вы сочли возможным “возвысить” на двух других. Четыре дня я бился над смыслом Вашего послания, покуда один книготорговец не прислал мне “Путешествия” некоего капитана Гулливера, который сумел все мне растолковать, однако, согласитесь, довольно обременительно читать книгу в семьсот страниц ради того, чтобы постичь письмо в пятьдесят строк <…> Что же касается двора, то могу лишь засвидетельствовать Вам почтение — Вы его вполне заслуживаете, а также — благодарность ее королевскому высочеству, которая сочла возможным меня выделить; впрочем, не буду расточать комплименты в ее адрес, ибо я не являюсь таким же продажным льстецом, как Гулливер, основная задача которого состояла в том, чтобы развенчать порок и приумножить добродетель, и который, невзирая на всеобщую продажность, не жалел лестных слов в адрес своей родины, отчего и завоевал популярность и, вероятнее всего, будет удостоен пенсии, ради чего, подозреваю, за перо и взялся. Что же до его комплиментов слабому полу, то эту слабость я легко ему прощаю, ибо она есть естественное следствие той привязанности, какую наш пол питает к Вашему <…> [238]

Только что ответил на письмо миссис Говард, написанное с такой таинственностью, что, не получи я книгу “Путешествия Гулливера”, я никогда не сумел бы вникнуть в его суть. Перечитав “Путешествия”, я обнаружил во втором томе несколько эпизодов, которые, как мне показалось, были переписаны и исправлены, да и стиль, похоже, изменен. (Впрочем, могу и ошибаться.) Доктору Арбетноту меньше всего понравились прожектеры, другим — с Ваших слов — Летающий остров; некоторые находят, что автор чересчур резко обошелся с лапутянами; общее же мнение сводится к тому, что меньше всего удались отдельные персонажи. Что ж, пусть выскажутся все. Один здешний епископ сказал, что книга — сплошное вранье и он не верит ни одному слову… Но хватит о Гулливере.

Поездка в Англию была бы еще удачнее, если б не пришлось потом возвращаться обратно в Ирландию. Что ж Вы не уговорили Ваших министров, чтобы они меня не отпустили?! Пусть бы обвинили меня в заговоре и посадили за решетку. Вместе с тем такие путешествия заметно сокращают мою жизнь, ведь месяц здесь длится дольше, чем шесть — в Твикенхеме.

Отчего это друг наш Гей так копается? За то время, что он сочиняет свои пятьдесят басен ¹, другой успел бы сочинить и издать пятьдесят книг самой отъявленной и бессовестной лжи <…> Напоследок замечу: если б я был другом Гулливера, то заставил бы всех своих знакомых во всеуслышание заявить, что книга изуродована, что текст ее искромсан, перевран и вымаран издателем. Так по крайней мере мне кажется — во втором томе особенно. Прощайте.

Комментарии

1. Над “Баснями” (1729) Джон Гей работал с 1726 по 1729 год, живя в семье герцога Куинсберри.

Мадам, мои корреспонденты известили меня о том, что Ваша госпожа предоставила мне возможность высказать свое несогласие с теми моими критиками, которыми двигали невежество, злоба и партийная нетерпимость, а также, со свойственным ей человеколюбием, подтвердила лояльность и правдивость автора. Проявленное Вами стремление к истине вызывает у меня особую благодарность, а также надежду на то, что Вы и впредь будете ко мне добры и замолвите за меня [239] слово фрейлинам двора, коих, говорят, я жестоко оскорбил. По глупости я никак не могу взять в толк, чем это я им не угодил; неужто юным дамам вредно читать романы? А может, все деле” в том, что я неподобающим образом погасил пожар, вспыхнувший в покоях императрицы по небрежности одной фрейлины? Осмелюсь заметить, что если Ваши юные фрейлины встретились бы здесь, в этой стране, со столь же незначительным существом, коим считался я в Бробдингнеге, они бы обращались с ним с таким же презрением… Но я целиком полагаюсь на Ваше благоразумие и прошу о милости положить к стопам Вашим корону Лилипутии в качестве признательности за Ваше расположение ко мне и к моей книге. Эту корону я обнаружил в жилетном кармане, куда во время пожара впопыхах запихал всю ценную мебель из королевских покоев и по чистой случайности привез с собой в Англию; говорю “по чистой случайности”, ибо честно возвратил их королевским величествам все, что у меня оказалось. Так пусть же все придворные подражают мне в этом, а также в том восхищении, какое питает к Вам Ваш покорный слуга

Лэмюэль Гулливер.

Писано европейскими, а значит, английскими буквами.

Величайший и могущественнейший монарх Гроего ¹, рожденный в бескрайней империи Востока, шлет пожелания здоровья и счастья

Стелле, немеркнущей славе Западного полушария.

О, восхитительнейшая,

непобедимый герой, Человек-Гора, приплывший по счастливой случайности к нашим берегам несколько лет назад, спас нас от краха, наголову разбив флоты и армии врагов наших, и вселил в нас надежду на прочный мир и процветание. Но вот воинственный народ Блефуску, воспользовавшись отсутствием Человека-Горы, вновь пошел на нас войной ², дабы отомстить за позорное поражение, нанесенное им нашим доблестным спасителем.

Принимая во внимание Ваши немеркнущие славу и добродетели, а также то огромное уважение, какое питает к Вам сей великий воин, мы обращаемся к Вам в тяжкую для нас годину за помощью и поддержкой. С каковой целью и посылаем к Вам нашего достойнейшего и надежнейшего Нардака Корбнилоба (то есть Болинброка. — А. Л.), дабы тот нижайше просил Вас, из сострадания к нам, уговорить нашего великого полководца, если только он ходит еще по этой земле, [240] совершить второе путешествие и избавить нас от неминуемой гибели.

В том же случае, если Человек-Гора, из страха умереть в Лилипутии от голода, откажется от сего предприятия, считаем своим долгом клятвенно заверить Вас, что загоны для овец, курятники, амбары и подвалы забиты всевозможной провизией, дабы он мог ни в чем себе не отказывать.

И последнее. Поскольку до нас дошли слухи о том, что здоровье Ваше не столь благополучно, как того бы хотелось, мы хотим, чтобы Вы оказали нам честь и отправились вместе с Вашим достойнейшим и отважнейшим героем в наше королевство, где, ввиду целебности нашего чистейшего воздуха и продуманной диеты, Вы в самом скором времени сумеете поправить Ваше хоть и пошатнувшееся, но от этого ничуть не менее драгоценное здоровье.

В надежде на Ваши благосклонность и доброту посылаем Вам в дорогу провизию и будем с величайшим нетерпением ждать Вашего благополучного прибытия в наше королевство. Прощайте же, прославленная из прославленных,

король Гроего.

Писано в 11-й день Шестой Луны

в 2001 году Лилипутянской эры.

Комментарии

1. То есть О’Георг — переиначенное на ирландский манер имя английского короля Георга II.

2. Намек на осаду Гибралтара, которую в феврале 1727 года начала Испания.

Мсье, прошло около месяца с тех пор, как я получил Ваше письмо от 4 июля, однако экземпляр второго издания Вашего перевода мне еще не переслали. Я прочел предисловие к первому изданию и был, признаться, весьма удивлен, обнаружив, что, во-первых, страна, где я не родился, названа моей родиной, а во-вторых, мне приписывается книга, у которой есть автор, пусть и имевший несчастье не угодить некоторым нашим министрам, и которую я никогда не признаю своей.

Вместе с тем не могу не сделать Вам комплимент. Большей частью переводчики не скупятся на похвалы в адрес тех книг, которые переводят, воображая, по всей вероятности, что их репутация в каком-то отношении зависит от избранных ими авторов. Вы же, преисполнившись честолюбивых помыслов, задались целью исправить плохую книгу — предприятие куда более сложное, чем сочинить хорошую; Вы не побоялись [241] представить на суд публики сочинение, которое, по Вашему убеждению, изобилует скабрезностями, глупостями, ребячеством и т. д. Думаю, Вы со мной согласитесь: вкус у разных народов совпадает далеко не всегда, однако хороший вкус одинаков везде, где есть люди глубокие, знающие, здравомыслящие. А потому, если книги мсье Гулливера рассчитаны лишь на жителей Британских островов, сей путешественник писателем является весьма посредственным. Одни и те же пороки, одни и те же: глупости одинаковы повсюду — во всяком случае, в цивилизованных странах Европы, и автор, что пишет лишь в расчете на свой город, провинцию, королевство или даже в расчете лишь на свой век, заслуживает быть переведенным на иностранный язык ничуть не больше, чем быть прочитанным на языке своем собственном.

Поклонники вышеозначенного Гулливера, а их у нас очень много, полагают, что его книгу будут читать до тех пор, пока существует наш язык, ибо ее достоинство не в отдельных мыслях и описаниях, а в наблюдениях над человеческими глупостями и пороками.

Поверьте, люди, о которых идет речь, с Вашей критикой ни за что не согласятся, и Вы, безусловно, будете удивлены, узнав, что этого корабельного хирурга они считают автором совершенно серьезным, избегающим вымысла, нисколько не претендующим на остроумие и стремящимся просто и от чистого сердца поведать читателю о том, что с ним приключилось, а также о том, что он видел и слышал во время своих странствий <…>

Различные обстоятельства не позволяют мне в настоящий момент совершить путешествие во Францию, и такая возможность, в моем-то возрасте, едва ли представится в будущем. Отдаю себе отчет в том, что многое теряю, и потеря эта для меня весьма ощутима. Единственное утешение, которое мне в данном случае остается, — это сознание того, что, отказавшись от поездки, я окажу помощь стране, в которой обречен жить.

Комментарии

1. Письмо аббату Пьеру Франсуа Гийо Дефонтену, автору адаптированного перевода “Гулливера” на французский язык, вышедшего в Париже в апреле 1727 года, написано Свифтом на французском языке.

Получил некоторое время назад ваше “двойное” письмо, в первой, и большей части, которого вы так точно описываете мое путешествие из Лондона в Дублин, будто были его [242]непосредственными свидетелями. Я и в самом деле забавлялся тем, что вел в дороге дневник, где до наступления темноты (в темноте я не читаю) описывал свои злоключения в Холихэде. Я и впрямь опоздал на корабль в Честере, отчего очень устал и потратился. Из восьми дней, которые мне пришлось там просидеть, четыре, представьте, обходился без вина. О всех прочих обстоятельствах — Карлингфорде, плохих лошадях, чудовищных дорогах, валлийских яблоках — вам мог сообщить разве что дьявол, ибо за все время я ни разу не перемолвился ни с одним человеком и путешествовал в полном одиночестве. Что ж, возможно, на вас снизошло поэтическое вдохновение, — ведь пересказывает же Гомер сны тех, кто не проснулся.

<…> Ваш отказ ¹ и письменное обращение к к. (королеве. — А. Л.) я полностью одобряю; нисколько не сомневаюсь, что в правительстве у Вас опасный соперник (Уолпол. — А. Л.). Да простит его Бог — но только не раньше, чем он раскается сам <…>

С нравами при дворе я знаком уже 36 лет и знаю, что, хоть дворы и бывают разными, многое в них совпадает. Во-первых (о чем свидетельствует порядочно избитая истина), министр никогда не забывает тех, кому он причинил вред; во-вторых, лучшие друзья оказываются самыми вероломными; в-третьих, все придворные до одного любят лесть и сплетни; в-четвертых, вас приносят в жертву интриге или корысти в ваших же интересах. В-пятых, делающие добро не получают ничего, а творящие зло — всё… Я мог бы досчитать и до двадцати пяти.

Комментарии

1. Несмотря на то, что Гея заподозрили в клевете на Уолпола, ему предложили стать уполномоченным по проведению лотерей, от чего поэт отказался.

Мадам, хотя я вижу Вас реже, чем мне бы хотелось, на всем свете не сыщется человека, который бы больше меня думал о Вашем здоровье, о положении Ваших дел, а также о том, чем заняты Ваши мысли. Я всегда испытывал огромное уважение к Вашим добродетелям, высоко ценил Ваше общество и питал нежные чувства к Вам лично, а потому не могу не оплакивать вместе с Вами потерю столь прелестного и (что важнее) обожаемого создания. Таковы неизбежные последствия слишком сильной привязанности: сначала нам причиняет боль смерть тех, кого любим мы, а затем наша [243] собственная смерть причиняет боль тем, кто любит нас. Жизнь — это трагедия: какое-то время мы наблюдаем за ней из зрительного зала, затем подымаемся на сцену сами. Себялюбие не только лежит в основе всех наших поступков, но и является единственным источником нашего горя. А между тем прелестное дитя, которое Вы оплакиваете, не может служить объектом жалости ни в нравственном, ни в религиозном смысле. Философия Всегда учила нас презирать жизнь как нечто само по себе абсолютно ничтожное; религия же рассматривает наш земной удел лишь как подготовку к жизни вечной, права на которую столь невинное существо, какой была Ваша дочь, наверняка удостоилось. Она, таким образом, в выигрыше, в проигрыше только Вы и ее друзья. Поверьте, в несчастьях такого рода лучшим утешением — по крайней мере для человека благоразумного — будут размышления о том, что осталось, а не то, что потеряно. Она ведь не была ни единственным ребенком, ни единственной дочерью. У Вас осталось трое детей: один в том возрасте, когда он уже может приносить пользу семье, двое других подают надежды, и немалые, а потому сетовать на Божий промысел не приходится. Религия же подскажет Вам, что самый надежный способ сохранить детей — это поменьше болеть за них душой, слабость, которую Господь нам редко прощает; опыт показывает, что обласканные дети либо сходят с пути истинного, либо прежде времени уходят в мир иной, что из двух зол, безусловно, меньшее.

Господу, в мудрости Его, угодно было обременить наши преклонные годы многими невзгодами: болезнями, треволнениями, смертью одних друзей и неблагодарностью других, потерей или приуменьшением нашего состояния, когда, растеряв силы, мы нуждаемся в нем всего более, нередко — презрением света и всегда его пренебрежением, смертью детей — нашей надежды и опоры, пресыщенностью и мизантропией ко всем и ко всему. И хотя все эти тяготы — естественное следствие преклонных лет, задуманы они были нашим Создателем, дабы приучить нас меньше радоваться жизни, по мере того как мы приближаемся к концу ее. Вот как следует относиться — и умом, и сердцем — ко всем бедствиям, которые Вы уже претерпели и которые, по воле Судьбы и Природы, Вам еще предстоят.

Поручил Ваше письмо от 16-го через мистера Хайда и хотел бы, чтобы впредь Вы писали мне напрямую, не [244] стесняясь обременить меня почтовыми сборами. Голова настолько плохо работает из-за очередного приступа глухоты (я оглох на две недели, потом слух вернулся, а теперь приступ еще более сильный), что отвечать на письмо, требующее размышлений, довольно трудно. Если выпускать “Гулливера” с гравюрами, то цена на издание, несомненно, подымется; вначале читатель набросился на книгу с жадностью, теперь же будет ее смаковать и, надеюсь, аппетит свой удовлетворит не скоро. Путешествие к лилипутам поддается иллюстрированию не в пример лучше, чем Путешествие к великанам. Книги у меня при себе нет, поэтому эпизоды, пригодные для гравюр, называю по памяти. Гулливера везут в столицу; он тушит пожар; придворные дамы в каретах кружат по столу, за которым он сидит; Гулливер стоит прикованный за ногу к своему дому; он тянет за собой вражеский флот; войска расположились на его носовом платке; армия проходит маршем у него между ног; восемь лошадей впряглись в его шляпу <…>

С великанами дело обстоит хуже: Гулливер слишком мал и во всем королевстве другого такого пигмея не сыщешь. На одной из гравюр, которые я приобрел в Лондоне, он изображен барахтающимся в чашке со сливками, однако за рукой, которая его держит, самого Гулливера не видать. Лучше всего было бы изобразить его засунутым по пояс в мозговую кость, или на крыше, в объятьях обезьяны, или стоящим на супружеском ложе фермера и отражающим нападение крыс, или в пасти у “небольшого серого сеттера” величиной со слона. Думаю, читателю особенно понравилась бы гравюра, на которой вокруг плавающего дома Гулливера кружатся гигантские орлы. Или на которой обезьяна выволакивает его из ящика. Мистер Уоттон ¹ (он рисует в основном пейзажи и лошадей) сказал нам с Поупом, что граверам следовало бы изобразить великанов одетыми во что-то большое и просторное, соответствующее их огромному росту; на рисунках же они одеты как обычные люди и Гулливер по сравнению с ними настолько неприметен, что контраст совершенно не ощущается. Летучий остров можно изобразить таким же большим, как в книге; Гулливер садится на спущенное на цепи сиденье и подымается наверх; можно также изобразить слуг, держащих в руках наполненные воздухом пузыри. Понятия не имею, как должны выглядеть прожектеры и Остров чародеев, — эту часть книги я помню неважно. Зато в Стране лошадей иллюстраций может быть сколько угодно: Гулливера сравнивают с йэху; Гулливер ждет, пока семья гуигнгнмов пообедает; Национальное собрание лошадей: все сидят, одна лошадь стоит, отставив копыто, — как будто говорит; йэху женского [245] пола, стоя по пояс в реке, обнимает Гулливера — тот в ужасе отворачивается; йэху запряжен в телегу, а на телеге сидит лошадь, и держит копытом кнут. Больше мне ничего в голову не приходит, но мистер Гей даст Вам дельный совет и сведет Вас с мистером Уоттоном и другими искусными иллюстраторами <…>

Комментарии

1. Джон Уоттон (1678?-1765) — английский художник-анималист; иллюстрировал “Басни” Гея.

Я с огромным удовольствием прочел бостонскую газету, где упоминается Джонатан Гулливер ¹, и вспомнил, как мистер Фортескью послал Вам отчет о выездной сессии суда присяжных, где рассматривалось дело некоего Лэмюэля Гулливера; он был признан виновным, так как репутацию имел человека лживого. Я не первый раз сталкиваюсь с такого рода странными совпадениями, которые, произойди они с людьми значительными, представляли бы для историков немалый интерес. “Опера” (“Опера нищего”. — А. Л.) мистера Гея ставилась здесь раз двадцать и, по словам лорда-наместника, имеет большой успех: он не раз видел спектакль и находит его интересным.

Настроение у Вас, судя по последнему письму, неважное, и мне это не нравится. С людьми преуспевающими, несмотря на все их положительные стороны, на легкость в обращении и любезности, которые они нам оказывают, человек слабого здоровья вроде нас с Вами должен иметь дело лишь от случая к случаю. Подобно тому как постоянно я ем не куропаток, а говядину и баранину, я и знаться предпочитаю с людьми среднего разумения и достатка: они уравновешены, никогда не дерзят, исполнительны, всегда готовы оказать сотни мелких услуг, в которых мы с Вами можем испытывать нужду; на один мой визит отвечают пятью и никогда не обидятся, если я им скажу, что сегодня занят. Ожидать того же от наших с Вами именитых знакомых не приходится; у них много своих собственных дел, и они хороши, когда мы не хандрим. Видит Бог, я не обрекаю Вас на жизнь в Ирландии (Quanquam O! ²), но и Англия ничего хорошего мне не сулит: ведь если перемены и наступят, то слишком поздно и в моей жизни никаких изменений не произойдет <…> Если не считать отсутствия друзей, то никакого неудобства от здешней жизни я, признаться, не испытываю. Что же касается дурацкого вольного духа, который царит здесь, то я от него отмахиваюсь: в конце [246] концов, мое вино не становится от него кислее, мясо — грубее, да и желудок расстраивается лишь в воображении.

“Тупициада” ³ здесь “volare per ora” ⁴; в данный момент нам некому возносить хвалу: “Опера нищего” свое дело сделала, “discedat uti conviva satur” ⁵.

Комментарии

1. В письме Свифту от 23 марта 1728 года Поуп пишет: “Посылаю Вам курьез: в газете, издающейся в Бостоне, в Новой Англии, встречается имя “Джонатан Гулливер” — это совершенно реальное лицо, член их парламента <…>”.

2. Здесь: только не это! (лат.).

3. “Тупициада “, или “Дунсиада” (“Dunciad”, 1728), — сатирическая поэма Поупа.

4. “у всех на устах” (лат.). — Гораций, Георгики, III, 9.

5. “хватит общаться с пресыщенным сотрапезником” (лат.). — Гораций, Оды, II, i., 118.

Лорд Болинброк и мы с Вами представляем своеобразный триумвират: нам, всем троим, нечего ожидать и нечего бояться, а потому всегда есть о чем поговорить. Только меня с ним время от времени обвиняют в заговоре — как правило, без особых на то оснований; Вы же совершенно чисты. Коль скоро Вы назвали меня “патриотом”, должен без всякой позы заявить: я этот комплимент не заслужил. То, что я делаю, объясняется не патриотизмом, а злобой, отвращением и унизительным рабством, глупостью и подлостью, среди которых я принужден жить. И, готов поручиться, Вы делаете больше добра за час, чем я — за семь лет, ибо презрение к глупости и ненависть к человеческим порокам никак на Вашем нраве не сказываются; об отдельных людях Вы всегда склонны думать хорошо — со мной же все ровно наоборот. Думаю, впрочем, что проистекает это не из общих представлений о справедливости, а из-за Вашего положения, в связи с которым Вам одинаково безразличны все партии и общественные течения. Вас совершенно не заботит, в чем отличие высокой церкви от низкой, вига — от тори, кто сейчас первый министр <…>

В ответ на Ваш вопрос могу сказать, что в серьезных делах со мной легко иметь дело, зато в мелочах я придирчив и капризен, и, чем мелочи ничтожней, тем я придирчивей <…> “Тупициаду” приняли здесь на ура, но и без того Вас тут знают не меньше, чем в Англии, и университетские мужи будут драться за право поцеловать подол Вашего платья. Очень жаль, что здоровье лорда Болинброка расстроилось настолько, что он принужден был отправиться в Бат. Скажите, разве великие люди не должны вести жизнь воздержанную, ведь [247] она — мать непринужденности и свободы, которые столь необходимы для развития ума и которые, как утверждают философы;, являются величайшими в жизни радостями? Думаю, что если б Природа столь щедро наградила здоровьем и Вас, Вы бы нашли ему лучшее применение.

<…> Что до Вас, то сомневаюсь, чтобы Вы испытывали нужду в прогулках и увеселениях, но говорить в Вашем возрасте об “упадке” — смешно. Вы не столь постоянны в своих привычках, как я. В отношении к Богу Вы самый воздержанный человек из мне известных, в отношении же к самому себе — самый невоздержанный. Полагаю, что по возвращении из Бата мистер Гей потолстеет на двадцать фунтов, а его кошелек “похудеет” на двести; человеку столь неосмотрительному и простодушному не должно жить дольше двадцати двух лет. О том, что в мире существуют возраст, болезни, бедность, безвестность, он наслышан не больше, чем пятнадцатилетняя девушка. Кстати, лорд Болинброк (очевидно, из добрых чувств ко мне) совершенно справедливо заметил однажды: разница между миллионным и стотысячным состоянием не столь ощутима, как между восемьюстами и ста фунтами годового дохода. Что ж, он — баловень судьбы, и бедность не смеет заглянуть в лицо великому министру, даже если он переживает не лучшие времена. До ссылки он никогда не жил столь привольно, на такую широкую ногу, как теперь: у этих небожителей ресурсы поистине неисчерпаемы. Хвала Господу, что Вам с Вашим великим даром не приходится полагаться на милость рода человеческого, ибо богатство — это свобода, а свобода — это высшее благо для философа; Гей же — раб, которому, чтобы обрести свободу, не хватает каких-нибудь двух тысяч фунтов. Гораций придерживался того же мнения — и пусть милорд (Болинброк. — А. Л.) попробует ему возразить.

Сэр, если я плохой корреспондент, то и здоровье у меня не лучше: одно другого стоит <…>

Зиму я намеревался провести в Англии, но здоровье сказало мне: “Нет!” — а я-то думал пожить джентльменом и, как выразилась жена Санчо Панса, “отправиться ко двору в карете”. Не знаю, собираетесь ли Вы и в самом деле приехать сюда весной, ежели нет и Вы по обыкновению шутите, пусть Господь навсегда лишит Вас чувства юмора. Доктор [248] Дилейни встретит Вас в Честере, квартира Ваша готова, у меня есть совершенно великолепная почтовая карета и шестнадцать дюжин лучшего на свете яблочного вина. Вы завоюете город и все королевство — digito monstrari ¹. Когда же я в очередной раз оглохну, речам Вашим будут внимать лучшие умы Дублина; Вы будете окружены заботой многочисленных сиделок, и Ваши апартаменты будут выходить на солнечную сторону. Скажу по секрету, мои старые болезни, место, где я живу, настроение, в котором нахожусь, а также некоторые другие причины, которые уже дали и, если я не умру, еще дадут себя знать, пагубно сказались на моих скромных способностях и охладили мое желание найти им применение. Я хочу одного — разбогатеть, ибо угодить мне стало трудно, да и желания угодить с каждым днем становится все меньше и меньше, поскольку взять с меня решительно нечего. А потому знаюсь я в основном с людьми скромного достатка, которые счастливы, когда им наливают бокал вина и не берут за него денег. Приходского священника я угощаю раз в две недели ужином, а его жену — партией в трик-трак, дав ей возможность выиграть у меня шиллинг. Что же до особ знатных и особенно титулованных, то для них меня никогда нет дома; в крайнем же случае я сказываюсь глухим недели через две после того, как слух возвращается. И все же воскресным вечером мне приходится выставлять шесть бутылок вина тем, кого выпроводить нет никакой возможности. Умоляю, приезжайте в апреле — убедитесь по крайней мере, что я говорю правду, да и путешествие, бесспорно, пойдет Вам на пользу. Миссис Брент, моя домоправительница, та самая, что вошла в литературу, выкопав большую бутылку вина ², говорит, что будет за Вами ухаживать; Вас будут лечить, причем бесплатно, лучшие наши эскулапы — надеюсь, впрочем, в них у Вас не будет надобности, разве что перекинетесь с ними словом, дабы потешить их честолюбие <…>

Комментарии

1. чтобы на вас показывали пальцем (лат.).

2. Имеется в виду стихотворение Свифта “День рождения Стеллы” (1723) с подзаголовком “Большая бутылка вина, давно погребенная, выкопана в этот день”: “По-моему, ты был бы прав,/На помощь миссис Брент позвав./Ее советам ты внемли./К ней благосклонен бог земли./ Вооружившись кочергой./Свершит она обряд благой” (Джонатан Свифт, Дневник для Стеллы, М., 1981, с. 401; перевод В. Микушевича).

<…> Очень жаль, что леди Болинброк нездорова, — однако я протестую, что никогда не знал ни одной достойной [249] представительницы слабого пола, у которой не было бы сколько-нибудь серьезных оснований жаловаться на здоровье. Всякий день, проснувшись, я нахожу жизнь еще более бессмысленной, чем накануне. Таково преимущество жизни в этой стране, где решительно нечего терять. Тяжелее всего вспоминать сцену пятидесятилетней давности, которая то и дело встает у меня перед глазами. Помню, что однажды, еще мальчишкой, я вдруг увидел, что удочка, с которой я стоял у реки, прогнулась под весом огромной рыбины; я изо всех сил потянул ее на себя, но рыба сорвалась, и горе, которое я тогда испытал, преследует меня по сей день, мне почему-то кажется, что все мои последующие несчастья того же рода <…>

Письмо Аристиппу ¹ закончено и теперь пишу Вам. Я очень волновался за миссис Поуп (мать Поупа. — А. Л.), так как услышал стороной, что состояние ее внушает серьезные опасения, а потому решил Вас без особой надобности не беспокоить. К стыду своему должен признаться, что в молодости мне ужасно хотелось прославиться, однако слава, как и всё в жизни, с каждым днем обесценивается. Впрочем, Вы ведь гораздо моложе и, при слабом здоровье, обладаете могучим духом. Толпу я переношу лишь в том случае, если сам занимаю удобное место, откуда все вижу и всеми видим. Огромная библиотека всегда наводит меня на грустные размышления: величайший автор стоит в такой же тесноте и так же неотличим от остальных, как какой-нибудь привратник во время коронации. Просто поразительно, как меняются наши взгляды на жизнь, когда мы падаем духом; вообще все мои попытки выделиться объясняются отсутствием титула и состояния — чтобы те, кто высоко меня ценит (неважно, заслуженно или нет), обращались со мной как с лордом. Так, репутация человека многоумного или образованного сродни голубой ленте через плечо или запряженной шестеркой карете <…>

Комментарии

1. Аристипп (433 — 366 до н. э.) — греческий философ, которого высоко ценил Болинброк.

В ответ на Ваши трогательные упреки в письме от 9-го числа сего месяца заявляю, что со времени своего отъезда из Англии получил от Вас всего-то два письма. С тех пор как мы познакомились, у меня хранятся все письма, которые Вы мне написали. Впрочем, и Ваши письма, и письма некоторых других друзей находятся, увы, в беспорядке. Учтите же: в соответствии со старой договоренностью, кому бы из вас [250] двоих я ни писал, Вам или Поупу, предназначено письмо вам обоим; если же Вы не сидите на месте и не видитесь с Вашими друзьями по три месяца, то кто виноват?! Куда было писать Вам в Шотландию? И все же я рад, что Вы побывали в стране, которая еще в десять раз хуже Ирландии, где, надо отдать ей должное, хорошие земля, климат и язык. Зато Вы познакомились с отважным народом, готовым умереть за свою свободу, а ведь свобода, что ни говори, важнее мягкого климата. Зато в Ирландии можно хорошо поесть и выпить, завести друзей; здесь англичанин проведет несколько лет в свое удовольствие, наживет состояние, а затем, порезвившись вволю, вернется домой и жить будет припеваючи. Нам — горе, ему — слава и почет <…>

Для поэта мир шире, чем для любого другого смертного; глупостей и предрассудков ¹, как и нового покроя одежды, всегда будет в избытке. Je donne au diable ² порочная идея о том, что материя себя исчерпала. Не зря же греки называли поэтов “творцами”; перед ними, как и перед нашим всеобщим Творцом, — необозримое поле деятельности <…>

Комментарии

1. В письме от 9 ноября Гей сообщает Свифту, что в своей новой пьесе “Батская ткачиха” он высмеивает “людские глупости и предрассудки”.

2. Здесь: мне претит (франц.).

Вы пишете, что не отказались от намерения собирать материал (по истории Англии при королеве Анне. — А. Л.), делать записи и пр. Так, чтобы отсрочить покаяние, говорят все грешники. Мистер Поуп, как и я, больше всего на свете хотел бы, чтобы под Вашим пером правда наконец восторжествовала, а клевета была повержена в прах… Я же с каждым годом, а вернее, с каждым месяцем становлюсь все более злобным и мстительным, и гнев мой тем более отвратителен, что обращен на глупость и низменность рабов, среди которых приходится жить. В свое время я знавал одного старого лорда в Лестершире, который развлекался тем, что бесплатно чинил своим арендаторам лопаты и вилы. У меня на этот счет взгляды более возвышенные; владей я, как и он, поместьем, я бы все бросил и переехал в Англию, предоставив другим гонять из сада свиней. В Вашем возрасте я часто думал о смерти; теперь же, по прошествии десятка лет, мысли о смерти не выходят у меня из головы ни на минуту, однако пугают не так сильно, как прежде. Из чего я заключаю, что чем меньше у [251] нас душевных сил, тем меньше и страха, вместе с тем сейчас я люблю bagatelle больше, чем когда бы то ни было. Вот почему по вечерам, когда мне трудно читать, а местное общество надоедает, я всегда, то ли от злости, то ли в шутку, пишу плохую прозу или очень плохие стихи, из коих лишь некоторые способны высмеять или развеселить, все же прочие незамедлительно мною сжигаются <…>

Пять лет назад я задумал построить стену, и, когда каменщики делали что-то не так, мне доставляло огромное удовольствие наблюдать, как слуги разбивают кладку. Точно так же я однажды во все глаза смотрел, как обезьяна бьет на кухне посуду: звон падающих и разбивающихся тарелок приводил меня в неописуемый восторг. Недурно было бы, если б и Вы устроили мне подобное развлечение, — но Вы, должно быть, думаете (и правильно делаете), что мне самое время отправляться в лучший мир. Именно так я бы и поступил, если, для начала, мог попасть хотя бы в мир хороший (то есть в Англию. — А. Л.), а уж оттуда — в лучший, а не подыхать здесь в слепой ярости, точно отравленная крыса под полом. Кстати, Вы не находите, что прозябаю я в этой дыре по Вашей милости?

Пробежал глазами написанное и вижу: письмо является отражением моего нынешнего душевного состояния, что Вас наверняка порадует, ибо меня несказанно огорчает.

Мой нижайший поклон миледи.

<…> Хорошо бы ее величество вспомнила наш с ней разговор об Ирландии, когда она, при свидетелях, поручила мне передать суть этого разговора в Дублине и распорядилась, чтобы я, когда она станет королевой, извещал ее письменно о возникающих недоразумениях, пообещав, что будет читать мои письма и сделает все, что в ее силах, чтобы помочь этому несчастному и столь преданному короне королевству, находящемуся сейчас, как никогда прежде, на грани краха. Повторюсь, для себя лично я никогда ни о чем ее величество не просил, разве что о сущей мелочи, свидетельстве того, что ее величеству угодно выделить меня из числа обыкновенных священников. Однако просьба моя осталась по монаршей забывчивости без ответа, — я, увы, не стал исключением, хотя, признаться, считал себя вправе на это рассчитывать.

Что же касается Вас, мадам, то от души поздравляю с избавлением от тяжкого, изнурительного труда, зависти, рабства и притеснений, с коими сопряжено звание придворной [252] дамы, чьи благие пожелания (надо надеяться, у Вас они были) выполняются далеко не всегда. Отныне к Вам будут меньше приставать с ходатайствами, хуже которых нет ничего на свете. Отныне, если Господь дарует Вам здоровье, Вам обеспечена легкая, беззаботная жизнь, о которой, хоть она и не соответствует Вашим заслугам, Вы, человек мудрый, раньше могли только мечтать. Мистер Поуп всегда высоко ценил Ваше чистосердечие, и даже я, чей нрав Вы, надо думать, изучили неплохо, полагаю, что Вам эта черта свойственна — в той степени, в какой чистосердечие вообще присуще придворной даме и фаворитке. И вместе с тем, признаюсь, к основным Вашим достоинствам я всегда причислял не чистосердечие, а красоту, ум, здравомыслие и незапятнанную репутацию. Что же до дружбы, истины, прямоты и прочих мелочей, то их я никогда в расчет не брал, ибо качества эти столь несущественны, что при дворе решительно никакого значения не имеют. Прошу Вас, передайте королеве все, что я Вам о ней написал, и если можно — в тех же выражениях. Я мог бы давно предсказать Вам Вашу судьбу, если бы не считалось зазорным предрекать конец карьеры в пору ее наивысшего расцвета. Дело в том, что, кроме Вас, я знаю по меньшей мере трех дам, испытавших на себе изменчивость фортуны. Придворных дам ведь вообще принято использовать в качестве подмостков, и нет нужды говорить Вам, что с этими подмостками происходит, когда строительство (политическое или механическое) подходит к концу <…>

Только что закончил письмо лорду Болину (Болинброку. — А. Л.). Сейчас вечер, из тех многочисленных вечеров, когда заняться нечем и незачем. Делать я все равно ничего не могу: читать в темноте боюсь из-за глаз, а писать расположен разве что письма, да и то лишь самым близким друзьям. Утром я просыпаюсь с таким безразличием ко всему, что может (будь то в целом мире или в моем узком мирке) произойти, что не считал бы нужным и вовсе вставать с постели, если б меня не подталкивали приличия и страх слечь навсегда. И происходит это (тешу себя надеждой) не столько из-за возраста, сколько из-за того, где я живу…

Обедаю я пять раз в неделю со своей старой домоправительницей-пресвитерианкой (миссис Брент. — А. Л.), которую, как и все мои друзья и знакомые, называю “сэром Робертом”. В пять вечера я уже у себя в комнате, сижу в одиночестве до одиннадцати, после чего укладываюсь спать. Пишу, чтобы [253] развлечься, памфлеты и разные глупости, а когда надоедает, бросаю написанное в огонь — отчасти потому, что не нравится, в основном же поскольку считаю эти сочинения вздором. Каждый день много хожу пешком и пару раз в неделю езжу верхом. Вот Вам полный отчет о моей жизни <…>

Вы меня упрекаете, причем совершенно несправедливо, что я под тем или иным предлогом отказываюсь сообщить Вам о себе и своих делах, — сами же о своем здоровье, которое, как известно, весьма хрупко и оставляет желать лучшего, не пишете ни слова. Я могу пройти пешком 8-10 миль в день и 30 проехать верхом. Вы же не в состоянии проехать ни одной мили и пройти можете от силы две — и Вам еще странно, отчего это я за Вас в постоянной тревоге! Мне вообще везет на больных друзей. Из лорда и леди Болин, доктора (Арбетнота. — А. Л.), Вас и мистера Гея, вместе взятых, не получится и одного здорового человека. Начни я жить заново, никогда бы не знакомился с бедными и больными: всегда есть опасность, что с ними подружишься, а я хоть и стар, но не бессердечен. Вывод: что может быть лучше жадности и бессердечности — ведь с течением времени мы теряем друзей и тратим накопленные сбережения <…>

Сэр, Ваше письмо пролежало без ответа дольше, чем следовало, и не потому, что я дурно воспитан, а потому, что я решительно не знал, о чем писать, ибо Ваш образ мыслей и жизни настолько отличен от моего, что я считаю себя самым неподходящим для Вас корреспондентом на свете. Вы бы хотели прослыть человеком гордым, а между тем гордости в Вас нет ни на грош: Вам ведь хочется, чтобы все знали о Вашем знакомстве с людьми влиятельными и знатными; мало того, Вы еще признаете, что для Вас это большая честь, чего гордый человек не сделает никогда, не говоря уж о том, что Вы рискуете прослыть лжецом <…>

Репутация человека, который водит дружбу с коронованными особами и прочими могущественными людьми, предполагает, что об этой дружбе знают другие, но сами вы о ней даже не заикаетесь. Пишу это Вам в назидание, ибо среди тех, кто знает Вас лично или понаслышке, бытует мнение, что Вы всегда действовали прямо противоположным образом, и мнение это причинило Вам больше вреда, чем Вы сами, действуя по собственному разумению, могли бы себе причинить. Мир никогда не согласится с той характеристикой, какую мы в откровенной беседе даем себе сами. Ум, образованность, [254] отвага, связи с сильными мира сего, уважение, которым мы пользуемся у хороших людей, обязательно станут известны, пусть бы даже мы пытались эти достоинства скрыть, пусть бы даже они остались неоцененными; и наоборот, наши собственные рассуждения на этот счет ничего не дадут — разве что собеседники сделают вывод, что дело обстоит совершенно иначе. А потому я был бы рад, если б Вы, как и всякий нормальный человек, перестали думать о дворе, дамах, лордах, политике и оставили мечты о том, как бы прославиться в этом мире <…>

Если Вы и в самом деле отправились на прогулку верхом, то я за Вас (а верней, за Ваше здоровье) рад, однако мне давно известно Ваше неподражаемое искусство дышать воздухом в карете; Вас тянет в далекие края не больше, чем любого галантерейщика из Чипсайда, и весь Ваш багаж состоит из одной чистой рубашки, двух галстуков и такого же числа носовых платков; что же до ночной рубахи, то ведь и Агамемнон, если верить Гомеру, рос без нее. У меня уже давно возникла мысль, которую хочу переложить из своей головы в Вашу: Вам следует задумать некий грандиозный труд, на сочинение которого ушло бы лет семь, а также еще два-три произведения поменьше, которые бы прибавили к основному Вашему капиталу еще тысячу; тогда бы я меньше тревожился за Ваше будущее. Я знаю, получить приглашение на званый обед Вы умеете, но, питая слабость к каретам по 12 пенни, Вы не учитываете, что процент от тысячи фунтов годового дохода составляет не больше полкроны в день. Сейчас мне как никогда хочется к Вам присоединиться, что неудивительно, ведь когда гостишь у герцогов с герцогинями, любое твое желание исполняется, ни за что не надо извиняться. Помните: “О счастливейший Дон Кихот, королевы держали под уздцы его коня, герцогини снимали с него латы” — или что-то в этом роде. У Рыцаря Печального Образа, прямо скажем, воображение небогатое; я бы выразился в десять раз сильнее: “О счастливейшая герцогиня такая-то, что удостоилась чести принять его у себя! О счастливейший герцог такой-то, что отдал в его распоряжение свой дворец!” “Nam istos reges ceteros memorare nolo, hominum mendicabula” ¹. Почитайте Плавта, поглядите, как хвастается Стробилий тем, что нашел горшок с золотом <…> Последние несколько месяцев я пишу поэму в пятьсот строк на веселую тему: как отзовутся на мою смерть друзья и враги ². Скоро кончу: каждую неделю [255] сочиняю две новые строчки, вымарываю четыре старые, а еще восемь переделываю. Вывел там Вас и других близких друзей, а также врагов и недоброжелателей.

Забавно наблюдать, как продажность и бесстыдство объединяют всех добропорядочных особ и патриотов, каких бы взглядов они ни придерживались. Лорд Б. (Болинброк. — А. Л.) и У. П. (Уильям Пултни. — А. Л), сэр У. У. (Уильям Уиндхэм. — А. Л.) и герцогиня Эймсберри; дай только вигам и тори, представителям высокой или низкой церкви свободу выбора, как они тут же сойдутся во взглядах. Если Вы сочтете эти слова проявлением неблагонадежности, то дай мне Бог быть неблагонадежным и впредь. Вам же я от души желаю, чтобы Вы и в дальнейшем подвергались гонениям при дворе, иначе бы Вы не способствовали развитию как общественных, так и личных добродетелей, коим едва ли найдется место в стенах Сент-Джеймского дворца или Вестминстера <…>

Комментарии

1. “Что цари мне все?/О них и говорить не стоит, нищие!” — Плавт, Клад, акт IV, сцена 8. Перевод А. Артюшкова ( Плавт, Комедии в 2-х томах, т. 1, М., 1987, с. 181).

2. Поэма “Стихи на смерть доктора Свифта” напечатана в 1739 году.

<…> Вначале я так же не любил, когда на меня клеветали, как и любой нормальный человек, однако, сделавшись, на свою беду, известен, я настолько свыкся с подобным обращением, что ожесточился, и теперь, если только друзья, те немногие, кто еще остался, будут ко мне снисходительны, мне не составит большого труда и достанет терпения не обращать внимания на нападки тех, кому, в пылу партийной склоки и в надежде продемонстрировать свою лояльность, угодно считать себя моим врагом. Вот если бы на меня ополчился человек по-настоящему одаренный, то я бы, скажу не таясь, принял его слова близко к сердцу, однако я что-то не припомню, чтобы среди по меньшей мере двух тысяч статей с ничем не оправданными обвинениями в мой адрес, из коих несколько сот я видел собственными глазами, слышал же о числе много большем, мне попалась хотя бы одна, которой ее автор, каким бы ничтожеством он ни был, мог бы гордиться, что, на мой взгляд, объясняется крайне просто: пока я вел жизнь деятельную, все умные люди (в Англии) были моими близкими друзьями, что, впрочем, не мешало им расходиться со мной во мнении относительно того или иного государственного деятеля или события. Что же касается Ирландии, где до смерти [256] королевы (Анны. — А. Л.) я жил очень мало, а после — в полном уединении, то в этом королевстве я, если мне не изменяет память, не написал ничего, кроме так называемых “Писем суконщика” да еще нескольких мелочей, относящихся к положению этой несчастной, конченой страны. Все остальное мною написанное (в основном в стихах) сочинялось лишь забавы ради, либо в часы болезни или досуга, либо когда я гостил у друзей, чтобы повеселить их и себя, однако никогда для широкого читательского круга не предназначалось, что явствует как из тем этих сочинений, так и из их неряшливого исполнения; в самом деле, представив подобные эскапады, плод легковесных фантазий и юмора, на суд читателя, вы ни за что свое самолюбие не потешите, не добьетесь желанной похвалы, ведь если написаны они плохо или посредственно, что часто бывало, потери репутации не миновать; если же хорошо или даже превосходно — “однодневки” эти через неделю все равно забудутся <…>

Сомневаюсь, чтобы посредством привычки мы могли смириться с недугом, сопровождаемым болью. На меня падение духа оказало воздействие самое неблагоприятное: сегодня я одинаково тяжело переношу и одиночество, и общество, к которому прежде, когда мне было легче без него обходиться, я относился куда терпимее. На Вашу просьбу прислать Вам все мною написанное (будь то в стихах или в прозе) с тех пор, как мы в последний раз виделись (в 1727 году. — А. Л.), могу сообщить, что в своем завещании я указал, чтобы после моей смерти все мои бумаги были Вам переданы, дабы Вы могли распорядиться ими по своему усмотрению. У меня есть несколько вещей, которые я собирался закончить, кое-какие планы, которые надеялся осуществить, однако, подобно грешникам, что тянут с покаянием, я по глупости откладываю эту работу со дня на день, ибо сочинительство вызывает у меня все большее отвращение, что, впрочем, вполне естественно, и когда я берусь за перо, то тысячу раз говорю себе: non est tanti ¹. То же, что писалось за последние четыре-пять лет и может Вам в скором времени понадобиться ², состоит в основном из небольших, случайных вещиц, написанных в деревне и предназначенных для развлечения друзей и соседей, а вовсе не для печати; а также из реплик “на злобу дня”, которые за пределами этого королевства (Ирландии. — А. Л.) лишены всякого смысла. Три года назад мы, два-три человека, задумали было выпускать еженедельник, который назвали [257]“Интеллидженсер” (буквально: “Доносчик”. — А. Л.) и который Вы, возможно, видели, так как он перепечатывался в Лондоне, — однако протянул наш “Доносчик” недолго, поскольку трудились над ним только двое: я и доктор Шеридан <…> Кроме того, есть у меня еще пять или шесть (а может, и больше) сочинений в стихах, которые писались на севере, но это в чистом виде “домашнее рукоделие”: две-три вещицы сносные, остальные — ни то ни се, юмор малопонятен, ибо привязан к ситуации, кое-что не слишком пристойно. Впрочем, какими бы сочинения эти ни были, сносными или абсолютно негодными, я их Вам доставлю, если только перестану хромать и доживу до того часа, когда мы наконец — здесь или у Вас — свидимся. Все забываю Вам сказать, что идея обложить налогом пороки мне не принадлежит ³.

Мой поэтический фонтан иссяк совершенно, и, признаться, со временем я так усох, что выжать из меня рифму столь же трудно, как гинею, и даже прозаические сочинения надоели мне ничуть не меньше поэтических. И тем не менее есть у меня одна безделица в прозе ⁴, которая начата была лет тридцать назад и сейчас почти закончена. Она потянет на небольшой, шиллинга на четыре, том и являет собой такую безупречную чушь, какую Вы никогда прежде не видали, а и увидите — не поверите. Есть еще одна ⁵, написанная тогда же; эту вещицу, которая хуже вышеупомянутой и с которой еще предстоит повозиться, я доставлю Вам тем же способом. Недавно получил письмо от мистера… (Гея. — А. Л.), который пообещал меньше бездельничать и больше думать о том, как поправить дела. Увы, женщинам, что живут красотой, и мужчинам, что живут умом, невдомек, что с годами и ум, и красота исчезают, жить же прошлыми заслугами невозможно.

Я очень расстроился, узнав, что леди Болинброк вновь занемогла; боюсь, милорду будет в Доли (поместье Болинброков. — А. Л.) без нее одиноко. Полагаю, мужчины оттого любят в старости растить детей, что не в состоянии развлечь себя мыслью; то же — с малыми детьми, что шумят от бездумности Мне говорили, миссис Поуп болей не испытывает; мне никогда не доводилось слышать о более тихом и незаметном увядании, не доставляющем беспокойства ни себе, ни друзьям; и все же мне бесконечно жаль Вас, ведь Вы страдаете в десять раз больше нее, ибо принуждены каждодневно наблюдать за тем, как уходит из жизни близкий человек. Молю Бога, чтобы страдания эти не подорвали Ваше здоровье — душевное и физическое.

Комментарии

1. не стоит труда (рат.). [258]

2. Речь идет об избранных произведениях Поупа и Свифта, которые Поуп в 1732 году готовил к печати.

3. “Я присутствовал при жарком споре двух профессоров о наиболее удобных и действительных путях и способах взимания податей, так чтобы они не отягощали население. Один утверждал, что справедливее всего обложить известным налогом пороки и безрассудства, причем сумма обложения в каждом отдельном случае должна определяться самым справедливым образом жюри, составленным из соседей облагаемого”. — “Путешествия Гулливера” (“Путешествие в Лапу-ту”). Перевод под редакцией А. Франковского.

4. “Полное собрание изящных и остроумных разговоров”.

5. “Наставление слугам”.

Сэр, если Вы и не являетесь хорошим философом, то отлично с этой ролью справляетесь, и если Вы самому себе поверили, то я Вам от души завидую, ибо в Ирландии я еще ни разу не видал ни одного сносного клочка земли. Мне кажется, однажды я уже бывал в Вашем графстве, в Типперари, которое ничем от всего остального королевства не отличается: все голо и безотрадно, ни домов, ни насаждений; грязные лачуги, жалкие, оборванные, умирающие с голоду существа, лишь отдаленно напоминающие людей; до дома сельского сквайра, хама, невежи и деспота, ехать верхом не меньше двадцати миль, а до приходской церквушки, по сравнению с которой английский хлев — кафедральный собор, не доберешься и за день; болота растянулись на многие мили; любой луг — трясина, гора — нечто среднее между скалой, поросшим вереском курганом и топью, а любой человек, мужчина или женщина, фермер или батрак, — непременно вор и, следовательно, нищий: на этом острове одно самым естественным образом вытекает из другого. Шеннон — лужа, а не река, она раз в шесть меньше той, что течет под Лондонским мостом. В Ирландии не найдется ни одного акра земли, который бы обрабатывался и вполовину так, как надлежит, и все же с землей дело обстоит здесь лучше, чем с людьми. И все эти пороки — прямое следствие английского владычества — Вы оставляете в наследство Вашим несчастным детям и внукам! Когда-то Корк и впрямь был торговым городом, однако в последнее время пришел в полное запустение, и несчастные купцы превратились в коробейников и проходимцев. Не рекомендую Вам писать обо всем этом Вашим английским друзьям. Признавайтесь, видели ли Вы здесь хоть одно веселое лицо, хоть одну улыбку? Пожалуй, лишь раз в году, на ярмарке или в праздник, когда какой-нибудь прохвост напьется с горя, а потом всю следующую неделю побирается. То ли дело зимой: шагнешь с крыльца — и провалишься в грязь по колено; [259] сядешь в седло — и через полмили завязнешь в трясине; если лендлорду вздумается сварить пива или испечь пирог, то придется посылать человека за двадцать миль за дрожжами, да и на барана здесь охотятся, точно на медведя. Прошу Вас, бойтесь сырости; когда выходите утром из спальни, распорядитесь, чтобы разожгли камин и топили его до самого вечера; если же, не дай Бог, чулок ночью упадет со стула, наутро придется его выжимать, так и знайте <…> Поверьте, пишу все это не со зла, не затем, чтобы сбить с Вас спесь, а, напротив, из лучших побуждений, ведь лучше знать, что дело дрянь, чем делать хорошую мину, демонстрируя тем самым дурной вкус

Сэр, получил Ваш пакет (со стихами и прозой. — А. Л.) не меньше двух месяцев назад и все это время не только вдумчиво изучал его содержимое сам, но и показывал его тем немногим здравомыслящим знакомым, коими располагаю в этом королевстве. Все мы сошлись на том, что автор — учен, талантлив и благороден. О том, что родился он в этой стране, мы догадались по некоторым его рассуждениям, а не по стилю, который для изгнанника, солдата и уроженца Ирландии точен и изящен на удивление <…>

В этих двух королевствах (в Англии и в Ирландии. — А. Л.) Вы не снискали бы славы в армии, где малейшая претензия на образованность, благочестие или общепринятые нормы морали грозит увольнением. И хотя я не слишком высокого мнения о Вашей профессии, ибо сужу о ней по тем ее представителям, кого наблюдаю воочию, я не могу не воздать должного тем джентльменам ирландского происхождения, которые, будучи изгнанниками и чужестранцами, сумели тем не менее проявить себя во многих странах Европы с лучшей стороны, отличиться безупречной службой и беспримерной отвагой. В этом ирландцы превзошли все прочие нации, что должно было бы повергнуть в стыд англичан, которые постоянно обвиняют исконных жителей Ирландии в невежестве, тупости и трусости. В действительности же недостатки эти проистекают от нищеты и рабства по вине их безжалостных соседей, а также из-за продажности и корыстолюбия местных землевладельцев. В подобных условиях даже древние греки превратились бы в тупых, невежественных и суеверных рабов. Мне приходилось несколько раз путешествовать по обоим королевствам, и я обнаружил, что здешние крестьяне, даже самые неимущие, те, что говорят на нашем языке, отличаются [260] гораздо большим здравомыслием, юмором и смекалкой, чем их английские собратья. Однако бесконечной череды притеснений, тирании лендлордов, нелепого фанатизма их священников и обрушившихся на страну невзгод более чем достаточно, чтобы притупить самые острые умы под солнцем.

Возвращаюсь к Вашему пакету. Двум-трем моим друзьям-поэтам Ваши стихи показались вполне сносными, однако, на наш общий взгляд, кое-что все же изменить стоило бы. Вот только неясно, кому за это взяться <…> Я не поэт, а всего лишь рифмоплет, ничего серьезного в жизни своей не написавший — только мелочи, отличающиеся, впрочем, назидательным тоном. Будучи почитателем Мильтона, я могу тем не менее прочесть Ваши стихи и сделать соответствующие замечания <…> Если б не недомогание, вызванное предрасположенностью к головокружению (ставшему в последнее время не таким сильным, как прежде, зато постоянным), я бы непременно провел это лето в Англии у своих друзей, которые ждали меня со дня на день; в этом случае я бы и сам устроил все дело (то есть порекомендовал бы стихи Вогана лондонскому издателю. — А. Л.) и, разумеется, согласился бы поставить свое имя перед Вашей поэмой, чем, по горькой иронии судьбы, смог бы немало способствовать ее популярности <…>

Поуп, Гей и я изо всех сил стараемся веселить и наставлять народ и при этом делаем вид, что, за вычетом дураков и проходимцев, врагов у нас нет и никогда не было. От Поупа и Гея, скажу откровенно, я отличался, во-первых, неукротимым желанием попытаться вместе с правительством искоренить захлестнувшие страну пороки, а во-вторых, дурацким рвением спасти этот несчастный остров (Ирландию. — А. Л.). Преуспел же я единственно в том, что потерял всякую надежду на благосклонность здешних властей, а также в том, что досадил английскому двору и за двадцать лет навлек на себя тысячу самых оскорбительных и беспардонных наветов, получив взамен лишь любовь ирландской черни<…> Вот почему, какими бы скромными способностями ни наградил меня Господь, могу без ложной скромности заявить, что еще ни одному человеку на земле не удалось с таким блеском распорядиться ими себе во вред <…>

Мадам, недавно имел честь получить от Вашей милости письмо месячной давности и в течение еще десяти дней лишен был возможности выразить Вам свою признательность за оказанную честь из-за очередного приступа головокружения, [261] приступы эти длительны и совершенно непредсказуемы. Величайшее из постигших меня несчастий — я имею в виду пожизненное изгнание в эту Богом забытую страну — превратилось, после смерти моего друга (Гея. — А. Л.), в утешение: при том расстоянии, что отделяет меня от моих друзей, с коими я мечтал бы встречаться каждодневно, а не только во время краткосрочных летних наездов, каковые также, боюсь, остались в прошлом, ибо я стар, хвор и занят с утра до вечера всякой ерундой, моя потеря не столь велика, как потеря прочих его друзей, которые всегда имели возможность с ним беседовать. Для Вашей же светлости потеря эта поистине невосполнима, ибо даже такое добродетельное и совершенное существо, достойное величайшего уважения, не сможет, боюсь, обрести в будущем столь же верного, искреннего, благородного, бескорыстного, остроумного, покладистого и скромного друга, как тот, чью кончину оплакивают все добрые люди. Я вновь обращаюсь к Вашему письму и нахожу, что Ваша светлость придерживается того же мнения. Потеря друзей — это тот налог, каким облагаются долгожители ¹, и, что еще печальнее, в преклонном возрасте заводить новых друзей, даже если в этом есть надобность, слишком поздно; все те, кто моложе нас, давно разобраны <…> Когда мы оплакиваем потерю друга, то большей частью задумываемся над тем, что означает эта потеря Для его друзей или для общества — или для друзей и общества одновременно. В данном же случае мы оплакиваем не друга, не общественное лицо, но человека. “Мужайтесь!” — советуете Вы нам, уходящим в мир иной, однако, откуда черпать мужество, не говорите. Впрочем, на взгляд моих почитателей, я более жизнерадостен, чем сотни людей, которые богаче, моложе и здоровее меня, что, принимая во внимание тысячи унижений, мною испытанных, а также крайнюю неприязнь, которую никогда не скрывали ко мне власть имущие, я не могу расценивать иначе как высший комплимент в свой адрес <…>

Комментарии

1. В январе того же года, в связи со смертью Гея, “Свифт пишет Поупу: “Если я потерял друга, то поступаю так же, как если бы потерял кошелек: проверяю, кто остался у меня на черный день”.

<…> Что до меня, то здоровье мое столь шатко, что в настоящее время пускаться в столь долгий путь не решаюсь. Я не хочу и думать о Лондоне, где мне по бедности моей пришлось бы постоянно переезжать с места на место, что в моем [262] возрасте весьма обременительно. К тому же у Вас я буду лишен многих удобств, к которым здесь привык. В этом городе (Дублине. — А. Л.) в моем распоряжении все имеющиеся в наличии кареты, повозки и экипажи; кучера и возницы, в отличие от Ваших хамов, уступают мне дорогу; в Англии любой вельможа, проезжая мимо в запряженной шестеркой карете, не преминет окатить меня грязью, а то и сбить с ног; в Ирландии же самый знатный лорд или сквайр велит придержать лошадей и дать мне пройти. Вот каким образом я обращаю бедность и рабство себе на пользу, и вот почему я предпочитаю (о чем мне уже приходилось писать Вам) быть свободным человеком среди рабов, нежели рабом среди свободных людей. Здесь я спокойно хожу по улицам, никто меня не толкает; больше того, нередко я становлюсь объектом поклонения самого своего безотказного друга — черни. Здесь я — лорд-мэр 120-ти домов, я — полновластный хозяин величайшего собора в королевстве; я живу в мире и согласии с соседними монархами, лорд-мэром Дублина и Дублинским архиепископом — последний, правда, подобно старому Льюису, совершавшему некогда набеги на Лотарингию, иной раз вторгается на мою территорию. Шутки шутками, но все эти преимущества немало способствуют моему душевному равновесию… <…>

<…> В своем последнем письме я сообщил Вам, что некий господин печатает здесь против моей воли мои сочинения по подписке. Более всего в этой связи тревожит меня “Гулливер”. Думаю, Вы обратили внимание, сколько в этом издании разночтений с оригиналом. Добро бы были лишь пропуски — на это мне плевать; но изменения в стиле, отсебятина и все прочее не удручать не могут. Мотте говорит, что хочет напечатать новое, карманное, издание “Гулливера” — с гравюрами, в точном соответствии с рукописью. Ирландское же издание вызывает у него большие опасения. В моих силах лишь выбросить из печатающегося здесь “Гулливера” весь вздор <…> Боюсь, второе издание не исправит положения — разве что опечаток будет поменьше. Вот Вам пример. В заглавии одной из глав нет даже упоминания о первом министре; в самой же главе говорится, что у королевы первого министра не было. Кроме того, некоторые эпизоды смягчены, сглажены, убрана вся острота и, соответственно, искажен стиль, утерян юмор, вся книга словно бы обесцветилась.

Следую Вашему совету и, насколько позволяет здоровье, [263] развлекаюсь — по мелочам. Только представьте, каждый Божий день опорожняю целую бутылку вина — пинту днем и столько же вечером. Ужинаю исключительно дома, в обществе одного-двух друзей, которые меня не раздражают, а потому в этом отношении все sans consequence ¹ <…> Утешает одно: здесь я дома, у меня удобное жилье, за мной ухаживают, и 300 фунтов скромного годового дохода позволяют распить с парой друзей бутылку дешевого вина, заев его куском жареного мяса. По Вашему примеру откладываю на черный день — ведь даже Вы, при Вашем-то богатстве, храните кошелек про запас. Дела мои в полном запустении: из причитающихся мне 200 фунтов годовых я не получаю ни пенни. На жизнь хватает, а вот путешествовать, останавливаться в гостиницах, переезжать с места на место, принимать у себя — все это мне не по карману. Среди имеющихся у Вас памфлетов есть такие, которых я сроду не писал: “Путешествие в Париж”, “Замечания о Греге”, “Мир и Дюнкерк”, “Виндзорское пророчество”, “Письмо Претендента лорду вигу”; что же до остальных, то нее это однодневки, писанные на случай, они умирают естественной смертью, не успев появиться на свет, а потому сомневаюсь, чтобы какой-нибудь издатель, да еще здешний, ими соблазнился.

Да хранит Вас Бог. Вас и здоровье Ваше. С юным Фордом я, как видно, обошелся неучтиво, и теперь о нем ни слуху ни духу. Всецело Ваш.

Комментарии

1. Здесь: благополучно; буквально: без последствий (франц.).

Милорд, к величайшему несчастью, с тех пор как Вы вернулись в это королевство, я не имел возможности нанести Вам визит, как того бы требовали мой долг перед Вами, благодарность за Вашу благосклонность, а также честь столько лет быть с Вами знакомым. Дело в том, что меня уже четыре месяца преследуют два давних недуга — головокружение и глухота, которые на три-четыре недели оставили было меня в покое, однако сейчас терзают вновь. Вот почему я вынужден писать о том, что предпочел бы рассказать Вашей светлости при встрече.

В прошлый понедельник, во второй половине дня, в деканат явился некий мистер Беттсуорт; не обратив ни малейшего внимания на слова прислуги о том, что я ушел к приятелю, он продолжал меня домогаться и в конце концов был впущен в прихожую, куда вскоре, оставив своих гостей, вышел и я. [264]

Непрошеный гость начал с того, что поинтересовался, не я ли автор стихов, в которых он высмеян. Странный облик этого человека, его необычное поведение, голос, манеры напомнили мне, что однажды я уже с ним встречался: было это года два-три назад в усадьбе мистера Ладлоу. Поскольку в моей памяти не удержались ни его имя, ни профессия, я пожелал узнать, кто он и чем занимается, заметив, что стихи эти мне известны, но ко мне они никакого отношения не имеют. На это мистер Беттсуорт заявил, что служит в суде и является членом парламента, после чего с выражением продекламировал строки, до него касающиеся, и присовокупил, что в одном я ошибаюсь: он далеко не такой болван, как мне представляется. Коль скоро спорить на эту тему у меня никакой охоты не было, я промолчал; он же продолжал настаивать, что достаточно разбирается в поэзии, чтобы ни на одну секунду не усомниться: стихи эти принадлежат мне. Говорил он с такой запальчивостью, будто собственными глазами видел, как они слетают с моего пера. Главный же его довод заключался в том, что только я мог обыграть два слова, из которых состоит его имя ¹. Коли я отказываюсь признать, заявил он, что стихи эти и впрямь принадлежат мне, коли он не может решить этот вопрос в свою пользу по суду, он сделает это пером, покажет всему свету, что я за человек. Увидев, что распалился он не на шутку, я позвал из соседней комнаты слугу, и “член парламента”, немного присмирев, удалился. Как потом выяснилось, в прихожей все это время стоял его человек, который якобы должен был впустить в дом еще нескольких заговорщиков и который сознался, что держал в кармане острый нож, чтобы убить меня или изувечить. Однако мой управляющий и его жена, знавшие Беттсуорта и слышавшие весь наш разговор до последнего слова, были к такому повороту дела готовы. В дальнейшем он рассказывал всему городу чудовищные небылицы о нашем разговоре, о моей трусости и своей непримиримости, — кое-что будто бы в присутствии Вашей светлости. Вид у него тогда и впрямь был грозен; вид, но не слова. Если он чем и угрожал мне, так только своим пером, при этом давал понять, что шутить не намерен. Что ж, я от души рад за него, ведь, не умерь он свой пыл, наверняка поднялся бы шум и ему бы не поздоровилось; мне же было бы неприятно, если б из-за меня убили даже собаку, не то что человека. С тех пор он забавляется тем, что повсюду, особенно в обществе епископов, лордов и членов парламента, заявляет о своей решимости отомстить мне, не уточняя, впрочем, каким именно способом он это сделает.

Если этим рассказом я обременил Вашу светлость, то лишь [265] вняв совету своих рассудительных друзей. Ибо, хоть я и удручен болезнями и преклонными годами, опасаться этого человека у меня серьезных оснований нет; да и те, кто более всего заботится о моей безопасности, в особенности же те, кто хорошо его знает, испытывают ничуть не большую тревогу, чем я. Ведь даже его враги и насмешники (число вторых значительно превышает число первых) признают, что человек он вполне мирный, если не считать его лютой ненависти к духовенству, грозного вида и не менее грозных словес, каковые, впрочем, совершенно безвредны. Если же он и дальше будет продолжать в том же духе, то почтенные отцы церкви только выиграют, и не только отцы церкви, но многие юные джентльмены в этом городе, в университете и во всем королевстве, все те, кому он подал пример столь остроумного обхождения.

Все вышесказанное есть лишь довольно жалкая попытка сохранить о себе доброе мнение Вашей светлости. В надежде, милорд, на дальнейшую Вашу благосклонность

остаюсь с величайшим почтением и пр.

Комментарии

1. Беттсуорт (Bettsworth) — буквально: стоящий пари, то есть лошадь, на которую можно ставить.

Милорд, Вам недолго еще осталось терпеть меня и мои письма: возраст мой неуклонно растет, здоровье тает — пока же, по унаследованному мною праву ¹, смею рассчитывать на Ваши благосклонность и память <…>

Эта страна (Ирландия. — А. Л.) столь несчастна, пала столь низко, что понравится Вашей светлости едва ли. Состоит она из одних нищих, воров, притеснителей, дураков и проходимцев. Вся власть сосредоточена в руках злейших врагов королевства. В этом величайшем из городов мира (Дублине. — А. Л.) девять десятых жителей — нищие, главные улицы полуразрушены и пустынны; по улицам опасно ходить, ибо дома в.любой момент могут обрушиться вам на голову, и так во всех без исключения городах, больших и малых. У Вас в Лондоне наберется не меньше двадцати коммерсантов, каждый из которых сможет при желании без труда скупить всю нашу наличность. Два главных наших банкира, потеряв почти двести тысяч фунтов, разорились; остальные бросают дела. И вместе с тем город этот — рай в сравненьи с любой другой частью страны, за исключением разве что некоторых северных графств, где развивается льняное производство, каковое, “прочем, благодаря усилиям продажных дельцов, [266] быстро приходит в негодность. Подумать только, и здесь мне суждено умереть! И то сказать, умирать в такой стране, пожалуй, лучше, чем жить. Но что до всего этого Вашей светлости и Англии? А впрочем, нет: Ваше богатство ведь составилось на нашей нищете. Вот видите, я еще ворчу, как встарь, — а что мне еще остается делать? Забьюсь в уголок с двумя-тремя друзьями и поношу всё и вся. Простите, милорд, что забиваю Вам голову всем этим вздором, а потому кончаю <…>

Комментарии

1. Свифт намекает на свои близкие отношения с отцом графа Оксфорда Робертом Гарли.

Только недавно пришло Ваше письмо от 15 сентября с припиской лорда Б-ка (Болинброка. — А. Л.). По получении его я еще несколько недель страдал постоянными своими недугами: головокружением и глухотой; ныне слух вернулся, голова же кружится так, что я шатаюсь, точно пьяный, и пребываю в отвратительном настроении. Притом исправно езжу верхом и много гуляю, что не лечит, зато отвлекает. От этих болезней утратил почти начисто память, отчего совершаю множество промахов: одну вещь принимаю за другую, все на свете путаю; когда пишу, делаю сотни ошибок, чего Вы не можете не замечать, — довольно их, уверен, и в этом послании <…> Слава Богу, все, что требовалось сочинить, уже сочинено; сейчас если и берусь за перо, то затем лишь, чтобы написать письмо либо, как и положено старику, какую-нибудь безделицу, годную лишь для детей или школьников, самых невзыскательных; сегодня мы втроем-вчетвером эту безделицу, веселясь, читаем вслух, а завтра за ненадобностью бросаем в камин. И все же, что забавно, я постоянно замысливаю какое-нибудь грандиозное творение, на которое и у молодого, здорового человека ушло бы лет эдак сорок, а между тем никак не кончу трех работ, которые лежат уже несколько лет совсем почти готовые ¹ <…> Поверите ли, вечерами я писать уже не могу — из-за головокружений и ослабевшего зрения; большая же часть дня — из-за неотвязных дел и навязчивых посетителей, коих не могу в моем положении не принимать, — пропадает понапрасну <…> Уверяю Вас, кто написал “Опыт о человеке” ², я угадал сразу же; могу биться об заклад: Вас я узнаю по шести любым строкам, если только Вы по какой-то надобности не подделываетесь под другого. Никогда бы не подумал, что Вы такой морализатор и что найдется на свете человек, который выдумает столько новых и замечательных [266] правил поведения. Признаться, в нескольких местах я все же споткнулся и вынужден был их перечесть. Кажется, я уже писал Вам, что по этому поводу рассказывал герцог Д. (Дорсетский. — А. Л.); один здешний судья (он Вас знает) сказал герцогу, что, читая “Опыт о человеке” в первый раз, он остался доволен, но кое-что не понял; во второй раз понял почти все и удовольствие от прочитанного соответственно возросло; в третий же раз “темных мест” не осталось вовсе и поэма Ваша привела его в неописуемый восторг <…>

Комментарии

1. Речь идет о “Полном собрании изящных и остроумных разговоров”, “Наставлении слугам” и “Истории четырех последних лет правления королевы”.

2. ” Опыт о человеке ” (“Essay on Man”, 1732-1734) — поэма Поупа в четырех эпистолах, где в афористической форме даны основы нравственной философии с античных времен; первоначально поэма была напечатана анонимно.

Мадам, из наблюдений за представителями сильного пола, в особенности же за самим собой, я вывел, что чем меньше мы значим, тем большей почтительности к себе требуем; сами же делаемся менее обходительными, чем во времена, когда еще были на что-то годны. Вот и я стал хвор, слаб, худ, забывчив, капризен, мелочен и именно по этой причине считаю, что Вы, которой только и дел что быть счастливою, должны меня развлекать своими письмами и любезностями, хотя от меня не дождешься ни того, ни другого. Ваше последнее письмо пришло более двух месяцев назад, и с тех самых пор (и даже задолго до того) меня ни на минуту не покидали болезнь и дурное настроение, отчего я Вам и не отписал. И виноваты в этом Вы: неужто сами не могли явиться на свет раньше, а мне велеть явиться позже? Виноваты Вы и в том, что вообще приехали в Ирландию, и в том, что из нее уехали. Должен признать, что положение, в котором Вы оказались, весьма затруднительно: ведь если Вы вернетесь, то поведете себя глупо, ибо окажетесь среди нищих и рабов; если же не вернетесь, то поведете себя бесчестно, ибо бросите на произвол судьбы тех, кому сами же вскружили голову.

В Ваших жалобах на глаза нет решительно ничего смешного — я был очень расстроен, услышав об этом, но раз Вы в состоянии писать, стало быть, болезнь прошла. Мне часто говорят, что я плохо разбираюсь в женских глазах, а потому заранее извиняюсь, если комплимент мой покажется Вам сомнительным: в глазах Ваших я читаю те же достоинства, [268] коими отмечены Ваши ум и беседа. Только бы они всегда сверкали в Дублине и нигде больше, ведь без них то немногое, что есть в этом городе, а именно званые обеды и светские приемы, лишилось бы всякого смысла <…> Итак, прошу Вас, мадам, берегите глаза, какими бы опасными они для нас ни были; а впрочем, по мне, Вам бы лучше и вовсе лишиться зрения — ведь глаза водят Вашей рукой по бумаге, а это столь же опасно. Да благословит Вас Бог, мадам, где бы Вы ни жили, куда бы ни ехали; и пусть Вы и впредь будете любезны духовному сословию, от сельского пастора до дублинского декана (всех прочих, без мантии и сутаны, я в расчет не беру). Хотя мне больше никогда Вас не увидать, я желаю Вам счастья, подобно тому как желал его Гораций Галатее, когда та отправлялась в далекое путешествие. Пожалуйста, прочтите эти стихи в оригинале:

Sis licet felix, ubicunque mavis,
Et memor nostri, Galatea, vivas ¹.

И т. д.

Еще пару лет назад я бы сам сочинил в Вашу честь стихи по-английски, однако вместе со здоровьем ушло и поэтическое вдохновенье; обиднее же всего то, что с годами я растерял способность не только превозносить дам, но и издеваться над ними.

Испытывающий к Вам величайшее почтение, мадам, Ваш преданный и покорный слуга Дж. Свифт.

Комментарии

1. “Счастливо живи, Галатея, всюду,/Где тебе милей; и меня ты помни”. — Гораций, Оды, III, 27. Перевод Н. С. Гинцбурга.

Сэр, с удовольствием выполняя просьбу мистера Стопфорда, который едет в Англию, имею честь писать к Вам, ибо, хоть от меня и нет никакой пользы, да и увидеть Вас мне вряд ли удастся, честолюбивое мое желание сохранить пусть и скромное место в Вашей жизни будет живо до тех пор, покуда жив я сам.

Хочу, уж простите, посвятить Вам прижизненную эпитафию, которая состоит всего из двух слов — Ultimus Britannorum ¹. Вы ни разу не изменили своим взглядам. Вы могли — насколько это возможно при дворе — далеко пойти, однако сумели сохранить дух свободы, коим Ваши бывшие соратники вынуждены были пожертвовать, — и если свободе суждено в наши дни раздышаться, то лишь благодаря Вам и одному-двум нашим общим друзьям. Впрочем, из-за роскошеств [268] одних, вероломства других и продажности третьих ни одному народу на свете не дано сохранить свою свободу надолго. На наших глазах во всех странах Европы умирает заимствованная у готов идея ограниченной монархии. В этом Богом забытом королевстве идея эта искоренена — Ваше королевство (Англия. — А. Л.) будет следующим ². Так уж мы устроены: один-единственный человек, который не только не превосходит нас физически или умственно, но нередко и в том и в другом нам уступает, способен подчинить своей воле двадцать миллионов, что покорно побредут за его колесницей. Но довольно об этом. Я устал от мира не меньше, чем от возраста и болезней, каковые не оставляют меня в покое ни на день. Я живу в стране рабов, которые продают себя за бесценок. С другой стороны, доходов, которые день ото дня становятся все скромнее, на сносное существование мне хватает. И у меня есть несколько весьма достойных друзей, у которых все происходящее и здесь и там (и в Ирландии, и в Англии. — А. Л.) вызывает, как и у меня, величайшее отвращение <…>

Быть может, до Вашего слуха дойдет, что некий Фолкнер издал здесь четыре тома и выдает их за мои сочинения; вместо моего имени он поставил инициалы; сделано это было против моей воли <…> однако я не смог этому помешать. Если б не он, несколько лондонских издателей могли бы после моей смерти опубликовать, заранее договорившись между собой, те мои сочинения, которые у них имеются. Досадно; с тем же успехом он мог бы выпустить эти четыре тома в Шотландии. Кому они нужны в этой дыре?! Сам я в этот четырехтомник еще не заглядывал — и, признаться, не собираюсь. Мистер Стопфорд остался таким же скромным, добродетельным и образованным, каким Вы видели его в последний раз. Если в чем он и прибавил, так в возрасте и в весе, а также в наличии жены и детей. Вашим жене и детям — мои наилучшие пожелания. Пусть Господь и впредь оказывает Вам помощь в Ваших героических усилиях по спасению отечества.

Остаюсь преданный Вам Ваш покорный слуга Джонат. Свифт.

По числу ошибок — в словах, слогах и буквах — Вы можете убедиться, в каком состоянии моя бедная голова.

Комментарии

1. Последний из британцев (лат.).

2. В письме Пултни от 12 мая 1735 года Свифт пишет: “Не будь я так стар и болен, я бы прожил дольше, чем свобода в Англии <…> Стремление монархов к абсолютной власти столь же естественно, как стремление уличной девки завладеть сердцем одинокого молодого человека, или пьяницы — осушить бутылку вина до последней капли”. [270]

Милорд, я подобен отчаявшемуся должнику, который старается не попадаться людям на глаза; разница лишь в том, что мне не хватает здоровья, а должнику — денег и честности. Уже несколько месяцев я, словно умирающий, улаживаю свои дела и, как и подобает умирающему, испытываю бесконечные тяготы. Только что закончил завещание, в котором препоручаю все свое состояние городу (Дублину. — А. Л.) на строительство и содержание дома для умалишенных <…> таким образом, сейчас для праздной жизни мне не хватает лишь здоровья и постоянного корреспондента. Но хватит об этом. Что до стихов и прозы, то тут я — истинный король, ибо никогда прежде не было у меня столько прекрасных сюжетов ¹ и, как и у всякого короля (за исключением короля Георга, разумеется), они находятся у меня в полном небрежении; мне совершенно безразлично, что с ними станется, и за последние три года моего пребывания на троне не преуспел ни один. Самая моя большая потеря — мой вице-король и бездельник Шеридан ². Вы должны мне позавидовать: я выставил за дверь своего подручного, чьи руки еще длиннее, чем у Вашего; мой меня почти что разорил; у меня, правда, остался еще один, немногим лучше, но у этого размах не тот: он хоть и обманывает, да по мелочи. Погода, которую Вы с собой привезли, не дает мне возможности ни ездить верхом, ни гулять. Устраивать званые обеды я себе позволить не могу, а потому, из экономии, десять дней из семи обедаю в полном одиночестве. И все это — по вине Ващей светлости <…>

Комментарии

1. Свифт обыгрывает два значения английского слова “subject” — “сюжет”, “тема” и “подданный”.

2. В 1735 году Свифт поссорился с Шериданом, обвинившим его в скаредности.

На Ваше письмо про Керла ¹ и пр. я ответил. Думаю, моим письмам удастся избегнуть публикации, потому что я не пишу в них ни о чем, кроме погоды, дружбы, а также конкретных событий, которые никому, кроме меня и моих корреспондентов, не интересны. Я заметил, что не только Вуатюр ², но также Тулий и Плиний пишут свои письма в расчете скорее на всеобщее прочтение, чем на своих корреспондентов, — такие письма доставляют мне немалое удовольствие. Бальзак ³ делал то же самое, но только менее эмоционально, а потому не так занимательно. Прошу относиться ко мне как к человеку, [271] который в самом скором времени собирается отбыть в мир иной, однако мои плоть и кости следует переправить в Холихэд ⁴, ибо в земле рабов я лежать не намерен. Я очень рад, что, несмотря на Ваши философские взгляды, кое-что Вам, кажется, перестает нравиться: Ваша муза нет-нет да и проговаривается. Увы, мы не свидимся — путь слишком долог, иначе, торжественно заявляю, поехал бы к Вам непременно. Эту зиму собираюсь провести у приятеля в сорока милях (от Дублина. — А. Л.) и ездить верхом по меньшей мере десять миль в день, — впрочем, здоровье мое столь шатко, что, боюсь, и это окажется мне не по силам. По двенадцать миль я проезжаю часто, но возвращаюсь к себе домой, ложусь в свою постель, — в этом вся штука. Выход один — жениться, тогда любая постель будет лучше моей собственной. Я обрел Вас совсем еще молодым человеком, а покинул мужчиной средних лет, Вы же познакомились со мной, когда я был средних лет, а сейчас я старик <…> Мне надо сказать Вам еще тысячу вещей — longaevi tas. est garrula ⁵, но я должен еще успеть написать несколько писем.

Вечно Ваш, любезный сэр, и пр.

Комментарии

1. Эдмунд Керл (1675-1747) — издатель и памфлетист; человек бессовестный и беспринципный, он высмеян в “Тупициаде” Поупа и в “Стихах на смерть доктора Свифта”.

2. Венсен Вуатюр (1597-1648) — французский салонный литератор и острослов.

3. Жан-Луи Бальзак (1597-1654) — французский писатель; член Французской академии.

4. Холихэд — порт в Англии, откуда осуществляется прямое сообщение с Дублином.

5. старость болтлива (лат.).

Милорд, мне положительно не везет: я осаждаем теми, кто мне глубоко противен, и не вижу тех, кого нежно люблю. Последнее время Вы сделались человеком занятым, а меня преследуют, болезни и докучливые просители. С инспекцией я еду в четверг, готовлюсь к поездке завтра, однако готов быть в Вашем распоряжении. Рад, что простуда, на которую Вы жалуетесь, близится к завершению; я простужен уже вторую неделю и надеюсь, что Вы поправитесь первым. Вам надо было послать ко мне слугу, а не идти самому, ибо тогда я не отправился бы спасать то, чего спасти невозможно, — Ирландию.

Преданный Вам Д. Свифт. [272]

Некоторое время назад я обедал у епископа из Дерри, и господин секретарь Кэри ¹ с печальным видом сообщил мне, что Вы серьезно больны. С тех пор я ничего более о Вас не слышал, а потому пребываю в большой тревоге — но не столько за Вас, сколько за себя и за весь мир, ибо хорошо знаю, насколько мало Вы цените жизнь и как философ, и в особенности как христианин, в чем никто из нас, еретиков, сравниться с Вами не может. Если Вы уже поправились, то я должен Вас упрекнуть: Вы могли бы снять бремя волнений с того, кто не перенесет, если с Вами что-то случится, — и это при том, что мы находимся в постоянной разлуке, как будто я уже в могиле, к которой каждый год меня все ближе подталкивают возраст и постоянные болезни. Я уже давно не приставал к Вам с вопросами о Вашем здоровье — прошу Вас, отзовитесь, пожалейте меня. Для меня Вы — далекое поместье, с которого я имею отличный доход, хотя никогда в нем не бываю <…>

У меня никого, кроме Вас, не осталось; сделайте доброе дело, переживите меня, а потом умирайте себе на здоровье — только без боли, и давайте встретимся в лучшем мире, если только это не возбраняется моей религией, а вернее, моей моралью, хоть они и несравнимы с Вашими <…> Здоровьем своим похвастаться не могу: голова кружится постоянно, между кожей и костями не осталось ни унции мяса, что, впрочем, не мешает мне проходить в день мили четыре-пять и проезжать десять-двенадцать. Но сплю я дурно, аппетита нет; что же до стихов, то на китайском языке мне сейчас пишется легче, чем на английском. Я столь же изобретателен, сколь и любвеобилен, и тем не менее каждый день задумываю всевозможные сочинения в прозе; бывает даже, напишу вечером полстраницы, однако наутро отправляю написанное в мусорную корзину. Огорчительнее всего то, что мои подруги, которые лет десять-пятнадцать назад относились ко мне вполне пристойно, теперь меня забросили, хотя сейчас я не так стар в сравнении с ними, как был раньше, что доказывается арифметически: тогда я был старше их вдвое, а теперь — нет <…>

Прощайте же, любезный друг! Мои дружеские чувства и уважение к Вам да пребудут вовеки!

Комментарии

1. Уолтер Кэри — секретарь герцога Дорсетского.

<…> За два последних года не было, пожалуй, ни одного [273] дня, когда бы я чувствовал себя сносно. Мне тяжко на душе и от постоянных, хотя и не сильных, головокружений, и, в гораздо большей степени, от того беспримерного произвола и беззакония, что творятся в обоих королевствах. Из всех живущих здесь и в Англии я — существо самое ненавистное, и такая ненависть даже тешит мое самолюбие, ибо в теперешнем своем состоянии я не способен никому причинить зло. Что до Вас, то мои любовь и уважение к Вам за это время ничуть не уменьшились. Боюсь, однако, что нам не суждено свидеться в этом мире, ибо я по состоянию здоровья не могу ехать в Англию, а Вы по состоянию духа никогда не соберетесь в Ирландию <..> Я был и остаюсь человеком более воздержанным, чем Вы. Я не ценю долгую жизнь, однако, покуда она продолжается, пытаюсь с помощью воздержания сделать ее сносной <…> Я давно уже перестал связывать надежды с церковью и христианством. Один автор (забыл его имя) написал книгу про то, что христианство дольше 300 лет не протянет. Он подразумевает, что христиане, как и евреи, будут всегда, однако государственной религией христианство быть перестанет, о чем, собственно, сказано в Писании: “врата ада не одолеют ее” ¹. Что же касается церкви, то и она питает к нам с Вами отвращение; к Вам — из-за квакерских десятин, ко мне — из-за словоблудия, каковым у них считается искусство. Наш нынешний л-д л-т (лорд-лейтенант, или королевский наместник в Ирландии. — А. Л.).., но — ни слова более <…> А впрочем, что Вам до всего этого? Сказал ведь Александр (Македонский. — А. Л.), сражаясь с Дарием, что для него военные действия в Греции, о которых ему регулярно сообщает один из наместников, — это все равно что война между пигмеями и журавлями <…>

Комментарии

1. “…И на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее” (Евангелие от Матфея: 16, 18).

Строго говоря, своим лучшим другом я Вас назвать не могу, ибо мне не с кем Вас сравнивать: под ударами Времени, Смерти, Ссылки и Забытья полегли все. Быть может, я меньше жаловался бы Вам на здоровье и дурное настроение, если б не искал оправдания, что неаккуратно отвечаю на письма — даже Ваши. Вы совершенно правы: нашим друзьям совершенно безразлично, здоровы мы или больны, счастливы или несчастны. Это подметили даже простые служанки, я часто слышал, как они досадуют: “Я так больна — и хоть бы [274] кому до этого было дело!” Меня тоже раздражает, когда посетители отпускают дежурные комплименты: “Надеюсь, господин декан, Вы пребываете в добром здравии”. Если я здесь и популярен, то лишь у простого люда, который, как выясняется, более верен, чем те, кого мы, по дурости, ставим выше их. Я хожу пешком, так же как и мои друзья из низших сословий; они, а никак не те, кого мы зовем “джентри”, при встрече со мной кланяются и обнажают головы; они до сих пор помнят мне то, что джентри давно забыли. Напротив, люди знатные и могущественные не только не питают ко мне любви, но и не находят нужным скрывать это, да и я, к чести своей, могу сказать, что не хожу с визитами и не поддерживаю знакомства со здешней знатью — как светской, так и духовной. К несчастью, я не могу оказать услугу даже самому достойному человеку, разве что в пределах своего собора и при наличии вакансии. Больше же всего, даже больше возраста и болезней, удручает меня то, что в любой области общественного устройства царит самая бессовестная продажность <…>

Я нисколько не сомневаюсь, что у Вас нет недостатка в новых знакомых и что некоторые из них — люди вполне достойные. Юность ведь добродетельна; продажность приходит с годами, вот почему самый старый мошенник в Англии — самый крупный. Вы еще достаточно молоды и со временем увидите, сохранят ли Ваши новые знакомые добропорядочность, когда покинут Вас и пойдут в мир; Вы увидите, сколько времени их независимый дух сможет сопротивляться искушению будущих министров и будущих королей. Что же касается нового лорда-наместника (герцога Девонширского. — А. Л.), то никого из его рода я никогда не знал, а потому ходатайствовать перед ним за достойных людей, боюсь, не удастся.

<…> Вам сейчас не до меня: Вы защищаете гражданские свободы Вашей родины с поистине римской стойкостью, невиданной в этом темном и порабощенном королевстве и превозносимой немногими, еще не продавшимися. Ваше письмо из Бата не получил, а я-то думал, что чиновники почтового ведомства успели уже удовлетворите свое ненасытное любопытство! Я целиком разделяю Вашу точку зрения о врачах: ко многим из них, людям знающим и незаурядным, я всегда относился с большим уважением, однако их советы и рецепты мне не помогли ни разу. Бедный доктор Арбетнот был, пожалуй, единственным представителем этой профессии, знавшим [275] толк в моих болезнях, однако вылечить меня не удалось и ему. Что ж, сдержать победу над пятью эскулапами, каждый из которых именит по-своему, не по плечу даже Александру и Цезарю. Что же касается моих рецептов врачевателя жизни, то их следовало бы опубликовать во благо человечества, судьба которого мне совершенно безразлична, равно как и судьба животного, называющего себя человеком; в роли гуманиста выступать я более не намерен, ибо гуманоидов (многих по крайней мере) я ненавижу больше, чем жаб, гадюк, ос, лис, — можете добавить сюда любого хищника или гада <…> Вы настаиваете, чтобы я весной приехал в Англию, руководствуясь тем, что Вам перемена мест сослужила добрую службу, а стало быть; пойдет на пользу и мне. Отвечаю Вам на это классическим nego consequentiam ¹; к тому же сравнивать нас смешно. Вы — то, что французы называют plein de vie ²; Вы — много моложе меня, я же от болезней головы и тела лет на двенадцать старше самого себя; учтите также, что мне глубоко ненавистны все и всяческие публичные персоны и действа <…>

Комментарии

1. из этого не следует (лат.).

2. Живчиком; буквально: полным жизни (франц.).

<…> Мы получили Ваши письма, которые, как я слышал, будут печататься здесь. Некоторые из тех, кто высоко Вас ценит, а также те, кто знает Вас лично, были, однако, опечалены, узнав, что Вы не делаете разницы между здешним мелкопоместным дворянством и дикарями-ирландцами; последние — исключительно простолюдины, первые — английские джентльмены, живущие в ирландской части королевства; эти люди в большинстве своем гораздо лучше воспитаны и лучше говорят по-английски, чем жители многих английских графств. И им очень обидно, что какому-нибудь американцу <…> дозволяется носить титул английского дворянина только на том основании, что его имя, если ему верить, значится в церковных книгах лондонского прихода <…>

В целом же Ваши письма представляют собой наиболее глубокое описание человеческих нравов; во всяком случае, всякий разумный человек, прочитав их, устыдится своих глупостей и пороков. То, что здесь Вы не менее знамениты, чем в Англии, говорит в пользу этого королевства. Если Вам угодно обвинить нас в рабстве, продажности, атеизме и прочих подобных мелочах, я ничего не имею против, но не забывайте и про Англию — у нее этих прегрешений вдвое [276] больше. Надо бы издать закон, защищающий английский язык от порчи; писаки, что посылают нам сюда свой вздор в прозе и стихах, безжалостно уснащают язык куцыми оборотами и нелепыми современными словечками… Теперь я жду конца со дня на день; ни здоровья, ни душевных сил не осталось ни на йоту; слух иногда ко мне возвращается, голова же кружится постоянно. Впрочем, Вам я буду писать, покуда смогу держать в руках перо <…> кончаю: уже вечер и голова меня не слушается. Да хранит Вас Бог как образец смирения и благочестия.

Прощайте, мой бесценный и верный друг — пожалуй, единственный, по-настоящему преданный.

Всегда преисполненный к Вам почтения и любви, Ваш и пр.

<…> Лорд Батхерст когда-то писал ко мне; уже несколько лет, однако, ничего от него не имею. Скажите, Чарльз Форд еще жив? Он ведь тоже меня бросил. Может, всему виной моя болезнь? Может, это из-за нее я забываю ему о себе напомнить? Уже давно я нахожусь в очень плохом состоянии: раньше приступы глухоты были у меня редки и краткосрочны — теперь они длятся по нескольку месяцев, так что я лишен возможности разговаривать и беседую лишь с двумя-тремя стенторами ¹ обоего пола; головокружения, коими страдаю я издавна, также стали теперь хроническими, хотя и не такими сильными, как прежде.

Никогда еще я так не обманывался в кельтах, как в этом омерзительном шотландце лорде К. (Киннеле. — А. Л.); раньше я любил его сверх меры — теперь сверх меры ненавижу.

Вы так мало пишете о себе, что не знаю даже, здоровы Вы или больны; знаю только, что жизнь Вы ведете растительную, что, в девяти случаях из десяти, — признак здоровья. В отличие от меня Вы, я вижу, не лишились памяти, а также слуха, лишение чего является величайшим несчастьем на свете; в каком-то смысле глухота даже хуже слепоты — я имею в виду общение с людьми. Сочинительство более меня не занимает — думать я не в состоянии. Обедаю я исключительно дома, у себя в комнате, наедине со своей довольно угрюмой экономкой, которую называю “сэр Роберт”, и иногда принимаю друзей, одного-двух, не больше, а также двоюродную сестру, — у всех у них, по счастью, сильные, высокие голоса.

Ваш и пр.

Комментарии

1. Стентор — громогласный глашатай в “Илиаде”. [277]

Сэр, некоторые мои друзья очень удивлены, что Вы тянете с публикацией “Вежливых разговоров”, — не Вы ли в свое время торопили меня с рукописью, каковую я, несмотря на то, что был (и остаюсь) болен, прочел в срок и тут же Вам выслал. Надеюсь, все мои замечания учтены и Вы по окончании работы перешлете мне корректуру не откладывая: я слышал, Вам осталось не больше четырех-пяти страниц. В результате столь свойственной Вам беспечности может произойти то, чего сами Вы больше всего боялись: если Вы не поторопитесь, лондонское издание может опередить Ваше.

Ваш покорный слуга Джон. Свифт.

Сэр, подъезжая сегодня утром к дому мистера Граттана, у которого я должен был обедать, я увидел хромого мальчишку, который и передаст Вам это письмо. Бедняга был подручным пахаря недалеко от Ласка, и, когда он, месяца три назад, шел за плугом, его укусила собака. Некая миссис Райе лечила его в течение шести недель, но без толку, и хозяин теперь собирается от него отказаться. Мистер Граттан и я считаем, что мальчика следовало бы поместить в лечебницу доктора Стивенса. Рассказ укушенного звучит вполне правдоподобно, и мы с мистером Граттаном его пожалели. Если Вы сочтете, что ему можно помочь, и если это не противоречит правилам больницы, то Вы, надеюсь, его положите.

Остаюсь, сэр, готовый к услугам, Джонат. Свифт.

Мой дорогой и досточтимый друг, получил Ваше письмо от 27 июля, а два дня назад — письмо от мистера Поупа с припиской лорда Болинброка, который пишет, что едет во Францию, где, видимо, и останется до конца своих дней <…> Я хотел бы дожить до того часа, когда выйдет в свет его “История”, которая наверняка станет произведением, достойным его светлости, и явится апологией правления тогдашнего (торийского. — А. Л.) кабинета и оправданием нашей достопамятной королевы, на которую ополчились злоба, невежество, клевета и глупость нашего времени и наших деятелей. Мне очень нравится последняя поэма мистера Поупа “MDCCXXXYIII”, “Диалог II” ¹, однако живу я настолько замкнуто, так мало знаю о том, что происходит в Лондоне, что не могу по инициалам угадать, кого он имеет в виду <…> [278]

Астма — вещь ужасная, и я Вам от души сочувствую. Думаю, меня от нее спасли воздержание и прогулки. Я редко прохожу меньше четырех миль в день, а иногда и по шесть, восемь, десять или даже больше — и никогда не устаю; если же идет дождь, я проделываю то же расстояние по дому — вверх и вниз по лестнице. Если б не проклятая глухота, я объехал бы верхом всю Ирландию и пол-Англии; ненавижу это модное словечко “Великобритания” — не путать с “Малобританией”, где можно купить и продать старые вещи и книги ². Что до астмы, то непременно обяжу доктора Шеридана (ученейшего из мужей в обоих королевствах) попросить Вас поделиться с ним опытом лечения этого непереносимого недуга. Жаль, что Вы не богаты и не можете купить лошадь, — ездили бы, если б погода позволила, по двадцать миль в день <…>

Так много я не писал уже давно. Я утомился сам, но в отместку утомлю и Вас.

Остаюсь, мой дорогой олдермен, Вашим преданным и покорным слугой.

Комментарии

1. Речь идет о второй из двух сатир Поупа в диалогической форме, озаглавленных годом их написания — “1738” и направленных против Роберта Уолпола.

2. Малобритания (Little Britain) — улица в Лондонском Сити, где во времена Свифта располагались книжные магазины и лавки старьевщиков.

Сэр, полагаю, Вы знаете, что у меня есть вещица в двух частях под названием “Наставление слугам”. Первая часть пропала — впрочем, в эту самую минуту миссис Риджуэй, порывшись в бумагах у себя в комнате, мне ее принесла; вторую же нигде отыскать не могу. Если окажется, что она у Вас, — буду рад; если нет, отправлю человека к миссис Уайтвей.

Ваш покорный слуга Джон. Свифт.

Присланными мне мистером Свифтом (Дином Свифтом. — А. Л.) набором из чашечки-мылочки-кисточки, а также подробнейшей, на полстраницы, инструкцией я воспользовался, однако испытал при этом известные неудобства, как-то: дважды порезался, процедура заняла вдвое больше времени, да и щетины осталось больше, чем за весь предыдущий год. На основании вышесказанного возвращаю мистеру Свифту весь [279] набор в целости и сохранности, присовокупляя к нему самые свои лучшие пожелания и массу благодарностей, ибо мистер Свифт приучает меня отдавать предпочтение традиционным ценностям. Дайте мне полный и истинный отчет о положении дел в Вашем семействе.

Прощайте, всегда Ваш и пр. Дж. Свифт.

3 или 4 октября.

Или, если верить дворецкому, вторник, 2 октября 1738 года.

Сэр, мне не раз хотелось поговорить с Вами о нашем обеде в среду, но никак не мог Вас застать. За обед заплатит миссис Сикан: она получила от меня муадор и двойной пистоль (португальские монеты. — А. Л.). Я, признаться, рассчитывал, что Вы напишете доктору Уилсону ¹ и позаботитесь о вине, ибо лишнего у меня нет. Прошу дать мне знать, готовы ли Вы и на этот раз выполнять привычные Ваши обязанности.

Ваш покорный слуга Дж. Свифт.

Комментарии

1. Уилсон — пребендарий собора Святого Патрика.

Сэр, никак не могу отыскать свою рукопись, которая называется “Наставление слугам” и которую считаю весьма полезной, а также смешной. Быть может, Вам что-то о ней известно, — Вы ведь, кажется, видели и даже читали ее. Поскольку память моя никуда не годится, дайте мне знать о своих предположениях на сей счет.

Преданный Вам Джон Свифт.

Мадам, в такую ужасную погоду речи о здоровье быть не может, как не может быть и самого здоровья; Вам, впрочем, досталось больше остальных. Сейчас нелегко всем — и мужчинам, и женщинам, ведь у нас холодно, как в Московии, а то и холодней. Даже я не в силах ходить пешком, представляете? Помогает ли тепло при ревматизме? Надеюсь, Дин Свифт сможет помочь вам обеим (миссис Уайтвей и ее дочери. — А. Л.). Хочется думать, погода все же переменится к лучшему. Я безутешен вдвойне, хочется заснуть и проснуться; когда пригреет солнце <…> Так, как заботитесь обо мне Вы, не способны заботиться и тысячи людей.

Прощайте. Всегда Ваш Дж. Свифт. [280]

Дорогая мадам, я вижу, здоровье Ваше ничуть не лучше моего, а ведь я старше Вас больше чем на двадцать лет. Однако последние два дня муки мои поистине непереносимы. Всю прошлую ночь я кричал часов восемь-девять кряду, да так истошно, будто находился в медном быке Фаларида ¹. В данный момент любое мое движенье сопровождается сильнейшей болью, каковая, впрочем, в тысячу раз слабее ночной и утренней. И это мы называем подагрой! Слух ко мне не вернулся. Левый глаз доктора Уилсона гноится по-прежнему. Теперь вся Ваша семья в сборе, и я молюсь за здоровье вас всех.

Всегда и всецело Ваш Дж. Свифт.

Комментарии

1. Медник Перилл изобрел для сицилийского тирана Фаларида новое орудие казни — медного быка, в чреве которого должны были сжигаться приговоренные к смерти.

Всю ночь мне было очень худо, сегодня же я оглох совершенно и страдаю от сильной боли. Я так одурел, так сбит с толку, что не в состоянии даже описать свои физические и душевные страдания. Могу сказать только одно: пока это еще не пытка, но ожидать ее следует со дня на день, с часу на час. Как Ваше здоровье, как семья? Я с трудом понимаю то, что пишу. Сомневаться не приходится: дни мои сочтены. Сочтены и мучительны. Но эти — сочтенные — дни я всецело в Вашем распоряжении. Дж. Свифт.

Если не ошибаюсь, сегодня суббота 26 июля 1740 года.

Если доживу до понедельника, то, надеюсь, увижу Вас — возможно, в последний раз ¹.

Комментарии

1. Если не считать короткой, в несколько строк, рекомендательной записки, датированной 8 июня 1741 года, это — последнее письмо Джонатана Свифта.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Милорд, в соответствии с указаниями Вашей светлости посылаю Вам подробный отчет о том чудовищном обращении, которому этим летом подвергся декан собора Святого [281] Патрика со стороны некоего доктора Уилсона, и, дабы Ваша светлость имела возможность оценить, что собой представляет человек, поднявший руку на столь великого мужа, прилагаю в конце отчета характеристику Уилсона, писанную с полной беспристрастностью стороннего наблюдателя <…> О том, каковы были намерения этого человека в то утро, когда он пригласил декана отобедать с ним за городом, остается только гадать, однако доподлинно известно, что он приложил все силы, дабы поскорее увезти декана из города в наемном экипаже, не взяв с собой миссис Риджуэй, которая неизменно сопровождала доктора Свифта с тех самых пор, как он почувствовал, что безвозвратно теряет память. Если до обеда Уилсон, насколько нам удалось выяснить, ничего предосудительного не совершил, то <…> во время трапезы случилось такое, что друзья декана сочли уместным скрыть, а именно: Уилсон напоил доктора Свифта. Декан имел обыкновение выпивать за обедом два больших бокала вина, что составляет более чем полпинты. Когда декан выпил это количество, Уилсон наполнил его бокал в третий раз, и лакей, увидев это, шепнул Уилсону, что его хозяин больше двух бокалов не пьет и что если заставить его выпить третий, у него наверняка закружится голова. Уилсон, однако, не только не внял этому предостережению, но послал за бутылкой крепкого белого вина и так напоил декана, что тот не смог, без посторонней помощи, дойти до экипажа. И в довершение всего Уилсон на обратном пути в Дублин затащил бедного декана в пивную и заставил его пропустить рюмку бренди. Вскоре после этого Уилсон начал повышать на декана голос, поносить его последними словами, о чем в самых общих чертах говорится в отчете прислуги. Избивал он доктора Свифта или нет, со всей определенностью сказать трудно, однако на следующее утро слуги заметили, что одна рука декана от кисти до плеча покрыта кровоподтеками. Из-за поднявшегося шума на улице собралась небольшая толпа простолюдинов, каковые впоследствии заявили, что, знай они, что Уилсон обижает их любимого декана, они бы разорвали мерзавца на части, однако вышеозначенный Уилсон не только избежал этого справедливого наказания, но и продолжал бесчинствовать. Я чуть не забыл сообщить Вашей светлости о самом прискорбном событии дня: спустя всего четверть часа после того, как декан подвергся подобному обращению, он, не успев вернуться домой, поинтересовался, где пребендарий. “Где же доктор Уилсон? — словно недоумевая, спросил он. — Разве ему не положено быть здесь сегодня вечером?” <…> [282]

Милорд, я опросил всех домочадцев декана касательно его слов “О, бедный старик!”, и они подтвердили, что декан, увидев себя в зеркале, и в самом деле что-то пробормотал, однако ни миссис Риджуэй, ни прислуга не могли установить, что именно было сказано <…> Каких только небылиц не рассказывают про декана последние два года. Поначалу я подумал, что и история про “бедного старика” — такая же выдумка, однако сейчас я склоняюсь к мысли, что в этом рассказе есть доля истины, ибо в воскресенье 17 марта, когда домоправительница забрала со стола нож, к которому декан потянулся, он пожал плечами и, покачиваясь на стуле, произнес: “Я такой, какой есть. Я такой, какой есть”, — после чего спустя шесть минут повторил эту же фразу еще два или три раза.

Слуга раз в неделю бреет декану щеки и все лицо до подбородка; под подбородком же он стрижет ему щетину ножницами, так как она очень густа.

Иногда декан молчит целыми днями; бывает, произнесет нечто неразборчивое, однако не заговаривался он, насколько мне известно, ни разу.

Месяца четыре назад декан доставил мне немало беспокойства: как-то он дал понять, что хочет меня видеть. Желая выяснить, что он имеет мне сообщить, я сказал ему, что пришел обедать, и миссис Риджуэй, его экономка, словно в подтверждение моих слов, обратилась к нему со словами: “Вы не дадите мистеру Свифту бокал вина, сэр?”, на что декан лишь пожал плечами, как он это обычно делал, когда кто-то собирался у него отобедать. Ваша светлость, должно быть, помнит, что означало это пожатие плеч: “Да вы меня разорить хотите!” Признаться, я чуть не прослезился. Вскоре после этого декан вновь попытался ко мне обратиться, и было видно, как он мучительно подыскивает слова; наконец, уяснив себе, что у него ничего не получится, он тяжело вздохнул, после чего не произнес уже больше ни звука. В этой связи я вспомнил, что он сказал дней за пять до этого. После нескольких безуспешных попыток заговорить со своим слугой (время от времени он называет его по имени) и не найдя нужных слов, он со смущенной улыбкой проговорил: “Я дурак”. Не так давно, когда слуга, желая узнать, который час, взял со стола его ручные часы, декан вдруг сказал: “Дай сюда” — и, положив часы себе на ладонь, долго и очень внимательно на них смотрел. Некоторое время назад, заметив, что слуга хочет разрубить большой кусок угля, он вскричал: “Это ж камень, болван!”

Через несколько дней после того, как к нему были [283] приставлены опекуны, я вошел в столовую, где он прогуливался, и сказал ему что-то совершенно несущественное, сейчас не помню, что именно, — однако декан, вместо того чтобы ответить, обронил: “Ступайте, ступайте” — и указал мне пальцем на дверь, но в следующий момент поднес руку ко лбу и, проговорив: “Насколько я могу судить…”, осекся и сам вышел из комнаты.

Остаюсь покорнейшим слугой Вашей светлости Дин Свифт.

Сэр, негодование, которое выразил Дублин в связи с тем, как хоронят его кумира, служит доказательством того, что память о нем не менее дорога горожанам, чем некогда его жизнь. Насколько я знаю (буду рада, если это не соответствует действительности), тело доктора Свифта должны вынести сегодня 13 час ночи через заднюю дверь и отпевать в соборе в присутствии лишь двух священников <…> Мне известно его желание быть похороненным как можно скромнее и незаметнее, однако <…> я спрашиваю Вас, известно ли Вам, чтобы хоть одного джентльмена, если только телу его не грозил арест за долги, хоронили подобным образом? Сходного обращения заслуживает разве что злейший преступник, которому после казни отказано в христианских похоронах, но по знакомству сделано послабление. Для такого великого человека, каким был доктор Свифт, катафалк и траурный кортеж из нескольких затянутых крепом экипажей — похороны более чем скромные <…> но если расходы даже на такие похороны будут сочтены чрезмерными <…> предлагаю воспользоваться деньгами, которые он, по душевному благородству, отказал в своем завещании мне, дабы я могла воздать последнюю дань почтения моему великому и достойному другу.

Если же в этой просьбе мне будет отказано, я оставляю за собой право ставить в известность о своем предложении всякого, кто в моем присутствии заговорит об этом деле.

Остаюсь, сэр, преданная Вам

Марта Уайтвей.

Писано 22 октября 1745 года в десять часов утра.

Комментарии

1. Свифт умер 19 октября.

(пер. А. Ливерганта)
Текст воспроизведен по изданию: Джонатан Свифт. Письма // Вопросы литературы, № 2. 1999

Использованы материалы: http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Engl/XVII/1680-1700/Jonathan_Swift/text2.htm

• Размещено: 04.06.2016
• Автор: Свифт Дж.
• Размер: 339.06 Kb
• © Свифт Дж.