[115]
Брат мой (по матери) А. П. Бородин родился в нашем собственном четырехэтажном доме, находившемся в Измайловском полку, но в какой части и улице —этого не знаю[1]. Помню, как мать рассказывала, что он, будучи еще двухлетним ребенком, бежал как-то летом, играя, из зала в распахнутую дверь балкона и, запнувшись о порог, ударился страшно о железную решетку и рассек себе лоб. Шрам от этого ушиба виднелся у него постоянно в виде блестящей, около полдюйма длины, неровности.
Продав дом в Измайловском полку, мать перебралась в только что приобретенный, также каменный (на двор пяти-, а на улицу четырехэтажный) дом, находившийся [в] Московской части по Глазовской улице[2]. Квартира наша помещалась в третьем этаже и состояла из темной передней и кухни, моей детской, затем гостиной, всегда на зиму запертой для сохранения тепла в общем помещении, из материной спальни и комнаты брата, из которой опять был выход в другую темную кухню и на площадку лестницы.
Семейство наше состояло из матери (урожд. Антоновой), бывшей два раза замужем, брата, меня, девицы
[116]
Луизхен и жившего у нас некоторое (довольно, впрочем, долгое) время М. Р. Щиглева, друга и сверстника брата. Отец Михаила Романовича поместил сына
своего у нашей матери для того, чтобы облегчить ему посещение гимназии, находившейся от нас недалеко, и чтобы он мог репетировать уроки вместе с братом[3]. Твердо знаю, что брат оставался слабым, болезненным, худеньким ребенком лет до тринадцати. Родственники даже советовали матери не очень-то учить его, полагая, что у него чахотка и что ему и без того недолго жить. Как потом довольна была мать, что не послушала увещаний родных и продолжала образование и воспитание брата, который был чрезвычайно понятлив, способен, прилежен и отличался при занятиях замечательным терпением. Мать же наша, хотя женщина малоученая, не имела недостатка в уме и энергии; она была всегда против обучения детей в казенных заведениях,
почему и образование брата производилось дома под наблюдением нанимавшихся по урокам и приходивших на дом учителей. Мать горячо любила брата и бдительность своего надзора за ним простирала до того, что из опасения, чтобы его не раздавили лошади, сама переводила его за руку через дорогу, когда уже ему было четырнадцать лет.
Учителями брата были люди, уже не знаю кем рекомендованные. Математику преподавал бывший впоследствии моим товарищем по службе Александр Андреевич Скорюхов, человек пьющий, но замечательно умный и знавший свое дело. Английскому языку обучал Ропер, человек очень добродушный, но недалекий англичанин, служивший гувернером в Коммерческим училище.
Придя на урок, он каждый раз заявлял матери весьма наивно, что он вспотел, почему у него «рыже под мышками». Это изречение, кажется, только и составляло всю достопримечательность этого педагога. Чистописанию, рисованию и черчению обучал Филадельфии, бывший, кажется, учителем первой гимназии. Это был семинарист, очень неряшливо одевавшийся, с длинными черными волосами и весьма угрюмый. Немец Порман преподавал фортепианную игру. Это был методический и терпеливый человек, не носивший ни усов, ни бороды. Преподавателем он был немудрым. По-французски и по-немецки брат говорил совершенно свободно благодаря тому обстоятельству, что в доме у нас проживала девица-немка Луизхен в качестве домоуправительницы
[117]
и компаньонки матери. (Других учителей не припомню). В свободное от уроков время брат занимался леплением из мокрой бумаги, гальванопластикой, составлял и делал акварельные краски, играл в четыре руки с М. Р. Щиглевым. Любимыми его композиторами в то время были Бетховен, Гайдн и Мендельсон. Кроме того, к брату приходил учить его играть на флейте унтер-офицер Семеновского полка, и брат порядочно играл на этом инструменте. Мальчик он был тихий, спокойный и несколько рассеянный. Если он чем-нибудь увлекался или просто был занят, то надо бывало повторить несколько раз вопрос, прежде чем он на него ответит.
Матери советовали отдать его в университет, но как раз случились там к этому времени какие-то беспорядки, и она отдумала. Знакомый один[4] упомянул при ней, что знает инспектора Медико-хирургической академии Ильинского (давно уже скончавшегося)[5]. Мать привезла к нему брата, и Ильинский проэкзаменовал его на французском и немецком языках, по математике, истории, географии и пр., после чего брат, не имея еще полных шестнадцати лет, поступил вольнослушателем в академию[6]. Тогдашний приемной экзамен в академию был гораздо легче, чем теперешний — полного курса гимназий.
Внеся деньги за слушание лекций, мать перебралась со всей семьей из своего дома на Выборгскую сторону, и мы жили лет пять против Артиллерийского училища по Бочарной улице (теперешнего ее названия не знаю)[7], в доме доктора Чарного.
При переезде на эту квартиру произошел хотя и пустой, но смешной случай. Мать не была ханжой, а разумно религиозной (если так можно выразиться) женщиной; тем не менее во исполнение обряда она распорядилась перевезти прежде всего образ Спасителя на новую квартиру. Эту комиссию она поручила тому самому Федорову, который посоветовал отдать брата в академию.
Тот, в свою очередь, сильно любя выпить, пригласил с собой за компанию Ропера (учителя английского языка). Оба они — Федоров и Ропер — сели на
извозчика, взяли образ и графин водки, которою мать намеревалась угостить ломовых извозчиков на новой квартире. Дорогой Федоров и Ропер выпили эту водку, заезжали еще в погребки и порядочно нагрузились. По приезде на новую квартиру Ропер, поднимая рюмку,
[118]
провозгласил тост за «великобританский народ». Федорова это возмутило, и с возгласом: «И мы не посрамим земли русской! »— он ударил англичанина кулаком по носу и разбил в кровь.
По поступлении брата в академию его облекли в форму, которую тогда носили вольнослушатели, а именно: семинарская серо-синего сукна шинель, черные брюки, сюртучок и фуражка с черными кантами и тремя маленькими буквами: М. X. А. Эта форма была заменена вскоре другой, общей для всех студентов академии: однобортным мундиром со стоячим воротником, обшитым серебряными петлицами и красными кантами и имевшим фасон фрака. Его дополняли черные брюки с красными кантами, треуголка и шпага без темляка. Поверх надевалась офицерская шинель. Занятиям по академии брат предавался всей душой; провонял совсем трупным запахом препаровочной; читал он обыкновенно, сидя в кресле и ноги положив на подоконник. Дома почти всегда надевал халат и туфли. Вскоре (кажется, на втором курсе) ему пришлось препаровать труп, у которого прогнили позвонки. Брат просунул в отверстие средний палец с целью исследовать, насколько глубоко, болезнь проела хребет. При этом какая-то тонкая кость впилась ему в палец под ноготь, от чего у него сделалось трупное заражение, от которого он слег и поправился лишь благодаря усилиям проф. Бессера, читавшего, кажется, тогда анатомию.
Учился брат отлично и первым переходил из курса в курс. Раз только, при переходном экзамене (не знаю, на котором курсе) срезался у законоучителя Черепнина, объяснив своими словами какой-то текст священного писания, тогда как) требовалась буквальная его передача.
Это несколько повредило ему впоследствии: он окончил академические курсы без медали.
Товарищами его были большею частию студенты немцы, чему сильно потворствовала антипатия матери к русским, которых она недолюбливала за грубость нравов. (Сама она к тому же, хотя и коренная русская, родилась в Нарве). Из этих немецких товарищей хорошо помню: М. Ф. Ледерле, Вертера, Кноха, Цвернера, Ф. П. Ландцерта и Дистфельда, замечательного чудака, но предобрейшего и ограниченного человека. Все эти господа бывали у нас часто, танцевали, причем преобладал в разговоре немецкий язык.
В то же время брат стал учиться игре на виолон-
[119]
чели, в чем и достиг скоро удовлетворительных результатов. Одновременно со всем пописывал кое-что, преимущественно сочиняя фуги. При этом он так углублялся в игру на фортепиано, что забывал все окружающее, которое для него как бы переставало существовать.
Задумал он наконец по просьбе какой-то барыни написать вальс, который вслед за тем и переделал в романс «Красавица-рыбачка»[8]. Мотив его я и теперь помню.
С М. Р. Щиглевым брат часто ходил на музыкальные вечера, и особенно часто посещали они скрипача Гаврушкевича, с которым составляли трио, квартеты и квинтеты[9]. В одно из таких посещений вышел некоторый курьез. Возвращались они домой ночью, по Петербургской стороне, причем брат шел впереди, а Михаил Романович сзади. Темень была страшная, и фонари мерцали кое-где, в почтительном расстоянии друг от друга. Вдруг Михаила Романовича поразил шум, весьма неопределенный, причем шаги брата перестали раздаваться впереди: тут же услышал он у себя под ногами звук флейты.
Оказалось, что его спутник слетел в какой-то подвал лавки и, испугавшись за свою флейту, которая при падении вылетела из ящика, бывшего у него под мышкой, мгновенно поднял ее и начал пробовать. Долго потом смеялись они над тем, что, при всем неудобстве своего положения, брат прежде всего позаботился о флейте, а не о возможности выйти из него.
По поводу его рассеянности можно было бы привести множество комичных эпизодов. Упомяну хотя о некоторых, относящихся к его ранней молодости. Однажды брат отправился с М. Р. Щиглевым на какой-то музыкальный вечер, долженствовавший завершиться танцами. В числе приглашенных находилось множество барынь. Саша вошел в зал в мундире, при шпаге (тогда очень строго соблюдалась форма), забыв выпустить из голенищ брюки, заправленные в сапоги по случаю грязной погоды. Когда он стал здороваться с хозяйкой дома, дамы принялись переглядываться и улыбаться. Михаил Романович, заметив совсем не салонную небрежность туалета брата, не выдержал и, дав волю своему смешливому характеру, закричал: «Саша, штаны-то!» Под звуки всеобщего хохота виновник своей рассеянности отправился поправляться в переднюю.
Другой случай в таком же роде. Когда мы перебирались на другую квартиру по Сампсониевскому про-
[120]
спекту, в дом Климовых, и Саша уже был лекарем Второго Военно-сухопутного госпиталя[10], то, надев однажды летом мундир, шпагу и фуражку, [он] отправился по улице совершенно без брюк, в одних кальсонах. К счастью, мать следила за ним из окна и позвала обратно домой.
Благодаря своей тонкой фигуре, яркому румянцу и вообще красивой наружности он очень нравился женщинам. Многие из барынь очень настойчиво ухаживали за ним, и особенным упорством в преследовании его своей благосклонностью отличалась жена одного доктора. Он же мало обращал внимания на женщин, чему можно было бы представить не одно доказательство. Впрочем, мне придется коснуться одного факта, подтверждающего как нельзя нагляднее высказанное мнение об отношении брата к женским заискиваниям его расположения.
Находясь на третьем, кажется, курсе, брат пристрастился к химии, что и побудило его отправиться к тогдашнему профессору этого предмета, а позднее его главному руководителю H. Н. Зинину с просьбой о дозволении заниматься в академической лаборатории. Зинин встретил его насмешками, не веря, чтобы студент его курса стал серьезно заниматься таким предметом. Примеров тому Зинину пока не доводилось встречать. Вскоре, однако, пришлось убедиться почтенному профессору в ошибочности своего недоверия любознательному студенту. Брат быстро пошел вперед, не останавливаясь ни перед какими трудностями.
При окончании курса он был сильно озабочен опасением не получить места при госпитале вследствие того, что был своекоштным студентом[11]. Тогда предпочтение отдавалось казенным. Дело, однако же, кончилось тем, что он был в числе четырех за успехи в науках прикомандирован к госпиталю в качестве ординатора.
Надо заметить, что в 1853 году Ледерле вышел из четвертого курса по случаю открывшейся тогда англо-французско-турецкой войны, чтобы поступить лекарем во флот, и сильно уговаривал брата последовать его примеру. Мать же наша желала, чтобы Саша окончил курс, что он и сделал. По выходе из академии немецкий элемент товарищества исчез и заменился русским. Сожителем и товарищем брата сделался И. М. Сорокин, женившийся потом
на двоюродной сестре нашей Маше[12].
[121]
В первый год службы брата ординатором госпиталя пришлось однажды ему, как дежурному, вытаскивать занозы из спин прогнанных сквозь строй шести крепостных человек полковника В., которого эти люди за жестокое обращение с ними, заманив в конюшню, высекли там кнутами. С братом три раза делался обморок при виде болтающихся клочьями лоскутов кожи. У двух из наказанных виднелись даже кости.
За это время Саша хотя и занимался иногда музыкой, однако она заметно отошла у него на второй план благодаря тому, что исполнение обязанностей по службе, с одной стороны, занятия по химии — с другой, оставляли ему весьма мало досугов.
Через год по выпуске он держал экзамен на доктора медицины и защищал диссертацию[13]. Затем он был послан за границу для усовершенствования в своих ученых познаниях и по возвращении завел у себя дома небольшую химическую лабораторию. Потом ездил с покойным И. И. Кабатом вторично в Германию и Италию[14].
Зинин постоянно упоминал о том, что он ошибочно отнесся так недоверчиво к начинаниям брата, и до самой своей кончины сохранил к нему сильную привязанность. Он же рекомендовал Сашу тогдашнему богачу Кокореву для открытия и анализа соляных минеральных вод в имении своем в Солигаличском уезде Вологодской губ.[15] За исполнение этой комиссии брат получил 3000 руб. Вот там-то, при открытии вод, барыни преследовали его своими ухаживаниями, и однажды некоторая Б.., вызвавшись довезти его до квартиры, которую он занимал, привезла его в свое имение, находившееся в нескольких верстах от Солигалича. Барыня красивая и роскошная признавалась ему по приезде, что она похитила его и что он теперь в ее руках. Затем она отправилась переодеваться и вернулась облеченной в богатый пеньюар. Появилась закуска и вино, и брат, по непривычке к нему, несколько захмелел. Когда же он улегся на постланной ему в зале постели и хозяйка явилась проведать его ночью, то нашла — увы! — спящим крепчайшим сном праведника. Наутро брат, сконфуженный, поспешил уехать из-под чересчур гостеприимного крова.
Затем он послан был от академии, на казенный счет, за границу, где и пробыл три года[16]. По приезде же
[122]
нился на К. С. Протопоповой и перебрался на казенную квартиру, где и скончался [17].
Он отличался всегда мягким и уступчивым характером, был обыкновенно веселым шутником и только в последнее время сделался серьезен и стал прихварывать. Отличительными чертами его характера была замечательная доброта и любовь к ближнему. Скольким он помог и помогал всем, чем только мог! Да распространяться об этом нет надобности, так как масса людей может засвидетельствовать это. Добрый, умный„ честнейший и талантливый был человек, каких редко встретишь. Мир праху его!
[1] См. коммент. 2 к очерку В. В. Стасова ≪А. П. Бородин≫.
[2] В дом на Глазовской улице № 13/15, недалеко от Семеновского плаца, семья переехала в начале 1840-х годов (до 1844 — года рождения брата, Д. С. Александрова); он же — дом № 20 по Боровой улице. В старых адресных указателях этот дом значится по Глазовской улице под № 14. Этим домом мать Бородина владела до 1870 года. Бородин провел в нем часть детства и все отрочество до поступления в 1850 году в Медико-хирургическую академию.
[3] См. об этом:. Воспоминания об А. П. Бородине≫ М. Р. Щиглева, с. [123.
[4] Это был Федор Александрович Федоров, учитель немецкого языка в отставке, отец младшего брата Бородина по матери — Евгения Федоровича Федорова. Он познакомил Бородина с М. Р. Щиглевым, сыном преподавателя математики в Царскосельском лицее
и Гатчинском сиротском институте. Об этом пишет также и М. Р. Щиглев (см, его ≪Воспоминания об А. П. Бородине≫, с. 122).
[5] Вероятно, речь идет об анатоме Т. С. Иллинском (Ильинском), исполнявшем в эти годы (1848—1853) обязанности письмоводителя Конференции Медико-хирургической академии и ведавшем всеми учебно-канцелярскими делами.
[6] См. коммент. 1 к очерку Ц. А. Кюи «А. П. Бородин» и коммент. 14 к очерку В. В. Стасова «А. П. Бородин».
[7] Ныне это улица Комсомола (в конце XIX — начале XX века она называлась Симбирской). Дом, о котором идет речь, находится напротив Военно-артиллерийской академии имени М. И. Калинина
[8] Романс «Красавица-рыбачка» на стихи Гейне Бородин написал, будучи на четвертом курсе академии, для певицы-любительницы Аделаиды Сергеевны Шашиной (зимой 1853/54 года).
[9] См. об этом: «Письма к В. В. Стасову» И. И. Гаврушкевича, с. 125.
[10] После окончания академии, 25 марта 1856 года Бородин был назначен врачом-ординатором (лекарем) Второго военно-сухопутного (Николаевского) госпиталя, в котором академия имела несколько клиник.
[11] См. коммент. 14 к очерку В. В. Стасова «А. П. Бородин».
[12] Мария Владимировна Готовцева — та самая кузина Marie, о которой рассказывает Е. С. Бородина (см. ее «Воспоминания об А. П. Бородине», с. 84). Она вышла замуж за друга Бородина И. М. Сорокина весной 1856 года и умерла в конце того же года от родов.
После смерти жены Сорокин жил на одной квартире с Бородиным. «Жили они, как кажется, вместе с „тетушкой“, на Сампсониевском проспекте в доме Климова» (Дианин С. А. Бородин, с. 36).
[13] Бородин окончил академию в марте 1856 года и осенью того же года держал экзамен на степень доктора медицины. Диссертацию же защитил 3 мая 1858 года.
[14] Здесь мемуарист переставил местами события. Бородин ездил за границу с лейб-окулистом И. И. Кабатом на Брюссельский офтальмологический конгресс летом 1857 года. Во время этой поездки он посетил Германию, Францию и Италию. С целью совершенствования, как оставляемый при академии молодой специалист, Бородин был послан за границу в ноябре 1859 года, где пробыл до сентября 1862 года.
[15]Бородин ездил в г. Солигалич Костромской (а не Вологодской) губернии летом 1857 года. Результаты выполненной им работы были опубликованы в виде статьи в газете «Московские ведомости» (1859, 3 июня, № 130), а затем изданы отдельно брошюрой:
Бородин А. П. Солигаличские солено-минеральные воды. М.,1859.
[16] См. выше, коммент. 14.
[17] .Поженившись 17 апреля 1863 года, Бородины поселились в казенной квартире, расположенной по соседству с химической лабораторией в новом, естественно-научном корпусе академии, где Бородин проводил занятия со студентами после возвращения из-за границы. В этой квартире Бородин прожил безвыездно до конца жизни.
Опубл.: А. П. Бородин в воспоминаниях современников. М.: Музыка, 1985. С. 115-221.