Заключение

Волна европейского влияния, как это и положено волне, в конце XIX – начале XX веков захватила только верхний слой океана японской усадебной культуры, представителей политической, экономической и военной элит. Положение их обязывало. На них работали лучшие мастера садов того времени, создавая такие произведения искусства, как Сэйбикан, Ёкисо, Фудзитакинэн, Мурин-ан. Но в глубинах океана это влияние ощущалось мало. Складывается впечатление, что в рассматриваемый период японцы не стремились делать у себя в усадьбах европейские сады, хотя благодаря голландцам регулярные сады были известны в Японии с XVII века. При желании «идти в ногу со временем», они шли путём намёка и недосказанности, создавая сады, в которых “есть что-то европейское”. Даже не в смысле деталей, которые могут остаться и незамеченными, а в смысле атмосферы, которую эти незаметные детали создают, как это произошло в усадьбе Сига Наоя.

Со временем европейский акцент становится всё более выраженным, и стиль ваёфу начинает всё активнее проникать в мир японских усадеб. Прежде всего, это касается домов европейской архитектуры.  Хотя чаще всего и при наличии европейского здания в усадьбе строился дом в японском стиле. При этом дом в японском стиле обычно был жилым, а   в европейском –  использовался для приёмов и деловых встреч, служил рабочим кабинетом. Но сад оставался чисто японским или японским, в котором было «что-то европейское» независимо от японской или прозападной ориентации его хозяина.

В термине «бэссо», переводимом как «другое имение», «дугой дом», существенное значение имеет слово «другой». Возвращаясь домой из внешнего мира в свою усадьбу, человек сбрасывал европейские одежды в прямом и переносном смысле, залезал в горячую ванну «фуро», облачался в домашнее кимоно и снова становился японцем. Здесь жила его душа. Здесь можно было без церемоний встретиться с друзьями, поговорить за чашечкой чая или сакэ, заняться любимым делом. Редкий японец мог позволить себе усадьбу, но мечтали о ней многие. Известный поэт Исикава Такубоку в одном из стихотворений писал:

Едва открыв глаза сегодня утром.

Опять – в который раз! –

Я вдруг подумал:

“Как хочется иметь мне дом,

Который я бы мог назвать своим!”

Я, умываясь, все о нем мечтал,

Мечтал и после трудового дня,

Прихлёбывая свой вечерний чаи,

Покуривая папиросу.

Название усадьбы Симадзаки Тосона «Обитель покоя» могло бы стать нарицательным для таких усадеб. В одном из журналов «Столица и усадьба» за 1915 год можно прочесть такие строки: “Знаете ли вы эти широкие сады, где деревья, ни разу не тронутые ножницами, растут в свою волю и все вместе. С полянками, дорожками, обрывом над речкой и одинокими скамейками. Изгородью, отделяющей этот приют дриад от промыслового фруктового сада. Все слилось в одно живое задумчивое существо…”. Садовым мастерам необходимо было создать это “живое задумчивое существо” вокруг вновь построенного особняка» (цит. по: Воронина Светлана. Сады серебряного века. Конспект лекций).

«Живое задумчивое существо» – прекрасная метафора и для японского сада, независимо от того, в каком стиле он создан. Даже для сада камней, поскольку в японской традиции камни – живые.

Усадьба могла быть местом уединённого созерцания, каким она стала для Асакура Фумио. Или убежищем, в котором можно укрыться от суровой действительности, как сделал это Ёсикава Эйдзи в своём сливовом саду. В любом случае это было место, куда постоянно хотелось вернуться, как возвращался в свой дом на берегу океана Окакура Тэнсин, преодолевая каждый год в течение многих лет огромный путь от Бостона до Китаибараки и обратно.

На всех этих людях поколения рубежа веков в той или иной мере сказалось увлечённость Западной культурой, увлечённость, ставшая для многих делом жизни. Но  слишком велика роль традиции, особенно в восточной культуре, чтобы можно было забыть о ней. Весьма образно высказался об этом поэт Бенедикт Лившиц, говоря о бурных процессах, происходивших в России начала ХХ века: «Навстречу Западу, подпираемые Востоком, в безудержном катаклизме подвигаются залитые ослепительным светом праистории атавистические пласты, дилювиальные ритмы, а впереди, размахивая копьем, мчится в облаке радужной пыли дикий всадник, скифский воин, обернувшись лицом назад и только полглаза скосив на Запад – полутораглазый стрелец!» (Лифшиц Б. Полутороглазый стрелец. М., 1991). Этот образ вполне подходит для Японии. Слишком глубоко залегли «атавистические пласты» японской культуры и, в частности, культуры японских садов, чтобы можно было «сбросить их со счетов истории». Какими смелыми ни были искания создателей садов, «скосив полглаза» на европейские знания, они неизменно обращались к  опыту прошлых веков, позволив тем самым сохранить самобытность этих садов до нашего времени.

Публикуется впервые