Гимон Т.В. Для чего писались русские летописи?

[8]

 Среди дошедших до нас древнерусских письменных памятников особое место занимают летописи – тексты с погодным изложением русской истории, как правило – с древнейших времен и до времени работы летописца. До нас дошли главным образом поздние (начиная с XIII века) списки летописных сводов, но многолетние усилия исследователей позволяют сейчас с уверенностью говорить, что летописание велось на Руси по крайней мере с XI  века, и представить себе в общих чертах историю бытования этого жанра.[1]

Большинство работ по истории летописания посвящено изучению истории складывания дошедших до нас летописных текстов. Однако на современном этапе всё более очевидно, что источниковедческий анализ любого памятника не может ограничиваться только изучением истории его текста.  Историк в идеале должен иметь представление о том, кем и при каких обстоятельствах создавался источник, чем руководствовался его автор, так, а не иначе описывая события, какое место занимало создание данного источника в жизни породившего его общества, то есть обо всех аспектах происхождения источника. Эти вопросы интересны не только для источниковеда и историка, использующего его труды. Они важны также для исследователя древнерусской истории во всех ее аспектах. Летописание как вид деятельности не могло не занимать определенного места в жизни Древней Руси, и следовательно, изучая его, можно расширить наши представления и о других сторонах древнерусской истории.

Нельзя сказать, что поставленные вопросы вообще не затрагивались в научной литературе. Многие исследователи, реконструировав тот или иной летописный памятник,  стремились не только установить личность и взгляды его автора, но и определить место данного памятника в политической борьбе своего времени.[2] Однако, как и в любая другая область науки, летописеведение нуждается в обобщении уже накопленного материала, его критической интерпретации, в определении наиболее важных направлений дальнейшей работы. Те немногие обобщения, которые существуют на сегодняшний день, не могут полностью удовлетворить исследователей.[3] Только новое рассмотрение накопленного исследователями материала поможет в какой-то степени компенсировать недостаток данных по конкретным вопросам.

Настоящая статья посвящена лишь одному из наиболее актуальных для летописеведения вопросов – вопросу о цели летописания. Под целью какой-либо деятельности в данной статье  понимается та функция, которую продукт данной деятельности должен, по замыслу создающего его лица, осуществлять в обществе, то есть социальная функция, которая автором предвидится и является для него желаемой. Цель в таком понимании не следует смешивать с осознанными или неосознанными мотивами, руководившими летописцами.[4] Я исхожу из предположения, что такая  цель у летописания существовала, и что она была единой для всех памятников летописания.[5]  В этой статье я абстрагируюсь от вопроса о том, кто и по чьему заказу создавал летописи, и предпочитаю говорить об абстрактном “летописце”, который включает в себя не только собственно писца, создавшего летописный текст, но и инициатора создания летописи (который, в свою очередь, также  может оказаться коллективным субъектом).

Рассмотрение вопроса затрудняется почти

[9]

полным отсутствием прямых свидетельств источников. Летописцы очень редко сообщают какие-либо прямые сведения о себе и своей работе. Даже среди этих скупых сообщений сведения по поставленному мною вопросу отсутствуют почти полностью. Отсюда следует, что, во-первых, все выводы по вопросу о том, для чего писались русские летописи, будут характеризоваться высокой степенью предположительности, и, во-вторых, все попытки решить этот вопрос будут опираться почти исключительно на разного рода косвенные данные, среди которых первое место должен, по-видимому, занять анализ характера самих дошедших до нас летописных текстов и механизмов изменения этих текстов в древности. Подобного рода систематический анализ практически не проводился. Он потребует длительного времени и больших исследовательских усилий. Поэтому, настоящая статья не претендует на окончательность выводов. Ее задача состоит в том, чтобы рассмотреть имеющиеся по указанному вопросу точки зрения и высказать некоторые соображения относительно возможных путей дальнейшего исследования этого вопроса, сформулировать, по возможности, рабочую гипотезу (в статье речь пойдет преимущественно о летописании домонгольского времени[6]).

В литературе высказывались различные точки зрения о целях работы летописцев. Большинство авторов так или иначе связывает цели летописания с борьбой за власть.  Сравнительно редко звучат предположения о совершенно не связанных с ней целях летописания: чисто познавательных,[7] чисто образовательных[8] или чисто беллетристических.[9] К тому же, сторонники таких трактовок  не приводят развернутой аргументации  в пользу своей точки  зрения.

Чаще всего звучат предположения о том, что летописание  – это род публицистики, облеченной в форму исторического сочинения.[10] Почти каждый восстанавливаемый исследователями летописный свод характеризуется ими как своего рода памятник политической борьбы. В текстах летописей обнаруживаются свидетельства пристрастности летописцев, восхваление или порицание ими тех или иных политических деятелей, замалчивание невыгодных для них фактов. Сам по себе факт тенденциозности летописцев, наличия в их произведениях (по крайней мере, во многих) ярко выраженной политической направленности, ее резких изменений при редактировании текстов сомнений не вызывает. Тому есть многочисленные сравнительно-текстологические подтверждения.[11] Но наличие политической тенденции отнюдь не доказывает, что основной целью летописца было написать “политический памфлет”. Есть по крайней мере два соображения, которые противоречат этому выводу.

 Во-первых, летописание – это не только создание политически заостренных текстов. Как с этой точки зрения можно объяснить те части летописных сводов, которые посвящены  отдаленным от летописца временам?  Далеко не всегда в них можно обнаружить параллели с современными летописцу политическими событиями. Даже если такие параллели обнаружить удается, это вовсе не означает что весь текст был написан ради них. Нельзя с этой точки зрения объяснить и ведение кратких погодных записей типа западноевропейских анналов.[12] В них, конечно, можно и нужно искать следы политических пристрастий летописца, выразившихся в прямых оценках или умолчаниях. Но сам факт трудноуловимости этих политических пристрастий, а также ежегодное, а не разовое ведение подобных записей делает маловероятным то, что они велись с публицистическими целями.

Во-вторых, трудно представить реальное воздействие летописных текстов на политическую обстановку. Иными словами, если летопись – это “политический памфлет”, публицистическое произведение, то ее задача состоит в том, чтобы повлиять на точку зрения какого-то круга людей, изменить ее в свою пользу и тем самым повлиять на  политическую ситуацию.[13] А именно такая функция летописных текстов и вызывает  сомнения. Трудно себе представить, чтобы письменные памятники, бытовавшие в ограниченном числе экземпляров (судя по малому числу дошедших до нас списков), политические оценки которых зачастую были завуалированными, могли оказывать реальное влияние на политическую позицию каких-либо слоев древнерусского общества. Вряд ли они могли оказывать влияние и на позицию князей, во всяком случае, таких фактов наука пока не знает. Как кажется, популярные среди летописцев методы искажения фактов, представления их в выгодном для летописцев свете или умолчания о неприятных для летописца событиях вряд ли могли убедить их политических оппонентов в собственной неправоте. Поэтому, предположение о публицистической функции летописания представляется мне весьма сомнительным.

Возможно, речь идет не о публицистике как о деятельности направленной на переубеждение людей других взглядов, а о “чтении для политического воспитания подданных” (так М.Д.Приселков определял задачи летописания в московское время[14]), о том, что сейчас именуется словом “пропаганда”. Важность истории как отрасли знаний для поддержания авторитета  власти в глазах подданных не вызывает сомнений. Особенно она важна в древних обществах, еще не изживших архаические представления о всесилии предков. В этих обществах власть стремится во что бы то ни стало доказать свою древность, для чего идет и на вольное обращение с историческими данными. Фиксируется история и генеалогия преимущественно правящих родов с целью показать их древнее происхождение и, соответственно, права на власть.[15]  Вызывает сомнение, однако, то, что летописи были ориентированы на достаточно широкого читателя. Наоборот, отсутствие реально дошедших до нас списков домонгольского времени при достаточно большом количестве памятников, реконструированных учеными, наводит на мысль, что летописи на Руси вообще не тиражировались, а составлялись в единственном экземпляре и переписывались только с целью создания новых сводов. Конечно, этот вопрос нуждается в дальнейшем исследовании, но предположение о широком круге читателей русских летописей также не опирается на какие-либо серьезные доказательства. А это, в свою очередь, не подтверждает предположение о летописях как о политическом “чтении для подданных”, по крайней мере – в домонгольское время. Кроме того, по

[10]

годное летописание и наличие в каждом своде множества разрозненных фактов, не имеющих значения для политического воспитания подданных, нельзя объяснить с такой точки  зрения.

Может быть, летопись была не “чтением для подданных”, а источником той исторической традиции, которая уже в устной форме внушалась населению, или даже документом, на который ссылались представители правящей династии для подтверждения этой традиции. Не исключено, что причиной появления и ведения летописей было именно желание власти создать выгодные для себя  представления  об истории (не сколько у современников, сколько у потомков). Такая задача объясняет как составление ретроспективных хроник и сводов (посвященных как происхождению княжеской династии в целом, так и более конкретным событиям), так и ведение погодного летописания, призванного фиксировать события в  выгодном для власти свете.

В историографии был высказан ряд идей, согласно которым, летописи носили характер юридических документов. Так, Д.С.Лихачев предположил, что, поскольку летописные своды часто появлялись в связи с какими-либо важными государственными событиями,  “составление летописных сводов было моментом историко-юридическим: летописный свод, рассказывая о прошлом, закреплял какой-то этап настоящего. Что представляло собой это закрепление настоящего не совсем ясно”.[16] Можно было бы привести много примеров, когда ученые связывают составление того или иного свода с каким-либо важным политическим событием. Мысль о юридическом значении самого факта составления летописного свода (или, может быть, о юридическом значении факта ведения летописи той или иной политческой корпорацией) представляется очень интересной, однако конкретизировать ее пока трудно.

Если юридическое значение могло иметь ведение летописи или составление летописного свода, то же самое могло быть характерно и для его содержания. В литературе иногда встречается довольно парадоксальная мысль, как бы подразумеваемая в некоторых высказываниях исследователей, о том, что включение тех или иных нормативных документов в текст летописи имело дополнительное юридическое значение.[17] Не совсем ясно, на каком материале основано данное представление. Наоборот, отсутствие в летописях домонгольского времени массового юридического материала как будто свидетельствует против такой точки зрения.[18] Но, тем не менее, мысль о юридическом значении содержания летописей отвергать, по-моему, не следует. Летописи могли иметь юридическое значение не как свод уже существующих юридических документов, а как  самостоятельный документ.

В чем может состоять самостоятельное юридическое значение летописей? Такие нормативные документы, как законы, договоры, частные акты и т. п., фиксируют некоторые нормы, которым, по замыслу их составителей, должен подчиняться определенный круг лиц. Очевидно, что в летописях не содержится подобного рода норм. Так, например, в каждой летописи много говорится о междукняжеских взаимоотношениях, но не излагаются те нормы, которым, по мнению летописцев, князья должны были в этих взаимоотношениях следовать. Летопись представляет из себя изложение конкретных событий, и последовательное изложение каких-либо универсальных норм смотрелось бы на ее страницах достаточно неестественно.[19] Тогда в чем же может состоять юридическое значение летописей?

Оно может состоять в фиксации прецедентов. Летописи могли быть предназначены для того, чтобы последующие участники политического процесса черпали из них прецеденты, подтверждающие или опровергающие те или иные их права. Такое предположение относительно целей летописания, насколько мне известно, в литературе не высказывалось. Вместе с тем, летопись представляет из себя по большей части свод сообщений о действиях людей, в том числе и о занятии ими тех или иных постов (княжеского, посаднического и т. п.). В XVI – XVII вв. в Московском государстве бытовал особый род текстов – разрядные книги, в которых (кстати говоря, в погодной форме) фиксировалось занятие представителями тех или иных родов различных должностей и т. п. Предназначены они были для того, чтобы в случае возникновения местнического спора обратиться к ним за поиском соответствующего прецедента. Почему бы не предположить, что летописи могли играть такую же роль в отношениях, скажем, между князьями (а в Новгороде, например, и между боярскими родами). Такая функция летописания также позволяет объяснить стремление летописцев представить факты в выгодном для себя свете или умолчать о фактах, противоречащих их взглядам, а также стремление к написанию ретроспективной истории. Каждый летописец, надо полагать, представлял некоторую политическую корпорацию (княжеский род, городскую общину, епископскую кафедру и т. п.) и его  цель могла состоять в том, чтобы обеспечить последующие поколения представителей данной корпорации прецедентами, которые бы помогали им в борьбе за власть.[20]

Действительно, имеется, хотя и более позднее, свидетельство именно такого использования летописей. Под 1432 г. в ряде летописей, восходящих к московскому великокняжескому летописанию, рассказывается о споре в Орде за великое княжение между  Юрием Дмитриевичем и Василием Васильевичем, когда “князь великыи по отчеству и по дЪдству искаше стола своего, князь же Юрьи лЪтописцы старыми списки и духовною отца своего великого князя Дмитрея”.[21] Конечно, единственное известие о таком использовании летописей вовсе не доказывает, что запись прецедентов была основной целью русских летописцев, но такое предположение довольно хорошо  объясняет характер работы летописцев над их текстами. Данное предположение, как представляется, нуждается в дальнейшем изучении.

[12]

Сходна с этой и другая версия, предложенная М.Д.Приселковым. По его мнению, летописи также являлись документами, своего рода историческими справками, призванными доказать правоту той или иной стороны, но  предназначенными не для потомков, а для вышестоящей инстанции, которой в начале являлась Византия, а затем – Золотая Орда. Только после освобождения из-под ордынской власти летописи Московского государства превратились в “чтение для политического воспитания подданных”.[22]

В случае с Византией М.Д.Приселков обосновывает свое предположение тем, что митрополит был “постоянным греческим агентом” на Руси, и все сношения князя и византийского императора шли через него. Согласно Приселкову, “не будет поэтому произвольно думать, что при возникновении того или иного вопроса в области церковного переустройства митрополит требовал от князя, подымавшего вопрос, исторических обоснований его претензий для доклада в Царьгород”.[23] Появление Древнейшего свода 1037 г. Приселков связывает с тем, что “обычай византийской церковной администрации требовал при открытии новой кафедры, епископской или митрополичьей, составлять по этому случаю записку исторического характера о причинах, месте и лицах этого события для делопроизводства патриаршего синода в Константинополе”. Поскольку речь шла о создании митрополии в новом государстве, подобная записка не могла не превратиться в “очерк исторических судеб этого молодого политического образования”.[24] В этой остроумной догадке спорным является даже сам факт основания митрополии в 1037 г.,[25] неясно также, почему такого рода записка была составлена не на греческом языке.[26] М.Д.Приселков приводит также один конкретный аргумент, свидетельствующий, по мнению автора, о знакомстве византийцев с текстами русских летописей и, по-моему, весьма спорный.[27] Думается, предположение Приселкова является не более, чем догадкой, основанной только на косвенных соображениях и не объясняющей всего многообразия летописей и их содержания.

После установления власти ордынских ханов над Русью летописание, по мнению М.Д.Приселкова, начинает служить “историческим доказательством при спорах князей перед ханом о великом княжении”.[28] Приселков обосновывает это тем, что  “с начала XIV в. мы наблюдаем заботливое ведение летописцев великими князьями владимирскими”.[29] Это совпадает по времени с усилением междукняжеской борьбы за власть, из чего Приселков делает вывод о том, что летописи в это время предназначались для предоставления в Орду. Но, во-первых, связь летописания с политической борьбой не обязательно требует участия Золотой Орды, а, во-вторых, сам факт наличия в XIV в. интенсивного великокняжеского летописания подвергается в современной литературе обоснованному сомнению.[30] Кроме того, Приселков опирается на уже упоминавшееся прямое свидетельство 1432 г. Это свидетельство является в данном случае наиболее весомым аргументом. Впрочем, использование летописного текста в Орде (“старыми списки”) еще не доказывает, что летописи создавались специально для этого. Более вероятно, что такое использование предусматривалось создателями летописей, но не было их основной целью. Таким образом, предположение Приселкова относительно назначения русского летописания следует считать не более, чем догадкой.

В недавнее время И.Н.Данилевским была высказана новая, очень оригинальная идея, касающаяся рассматриваемого вопроса. С его точки зрения, летописи имели эсхатологическое назначение. Они, начиная со второй половины XI в., приобретают функцию “книг жизни”, в которые записывались деяния людей, и которые должны были по замыслу летописцев фигурировать на Страшном суде.[31] По мнению Данилевского, такая цель у летописания появилась после несостоявшегося конца света (автор относит это событие примерно к 1037 г.), когда изменилось представление о Страшном суде. Если до этого считалось, что крещение автоматически открывает путь к спасению, то после этого  появилось представление о том, что возможность спасения зависит от конкретных действий человека в этой жизни. Летописи, по мнению Данилевского, превращаются со второй половины XI в. “в реестр деяний людей, упоминаемых в них”. Все аргументы, которые приводит Данилевский, являются косвенными. По сути дела, это сам факт изменения характера летописания после несостоявшегося конца света, изменение названия летописи, возмож-

[13]

ность эсхатологической трактовки названия “Повести временных лет” и слов “по ряду положим числа”.[32] Как косвенный аргумент можно рассматривать многочисленные, с точки зрения Данилевского, скрытые аллюзии на библейские сюжеты в тексте летописей, призванные в зашифрованном виде высказывать отношение летописца к описываемым событиям. Они были слишком сложны для светского читателя и даже для образованного монаха, и, следовательно, предназначались для Бога.[33]

Во-первых, сам факт изменения характера летописания после конца 1030-х гг. вызывает определенные сомнения. Да, действительно,  текст летописи до этого времени не представляет из себя дискретного перечня событий, произошедших в тот или иной год, как это происходит в дальнейшем. Но объясняется это гораздо проще. До этого времени летописание на Руси вообще отсутствовало, и первое летописное произведение, естественно, было ретроспективным и представляло в своей основе монотематический рассказ – об истории государства, княжеской династии и принятии христианства. С появлением синхронного летописания появляется и обычная для русских летописей дискретная манера изложения материала. Кроме того, сходная с русским летописанием анналистика появилась в Западной Европе гораздо раньше XI века, хотя, говоря о “книгах жизни”, Данилевский ориентируется именно на западноевропейский материал. Поэтому, представляется, что появление на Руси погодного летописания не следует увязывать с изменением представлений о Страшном суде. Во-вторых, старое название летописи, сохранившееся в новгородских летописях, восходит к Начальному,[34] а не к Древнейшему своду. Конечно, можно предположить, что это название сохранилось именно от Древнейшего свода и не менялось последующими летописцами, тогда как составитель “Повести временных лет” наконец-то привел название в соответствие с изменившимися задачами летописания, но это предположение явно не будет носить обязательного характера. В-третьих, вставляя в свое произведение завуалированные цитаты, летописец  мог ориентироваться и на других людей, например, монахов, столь же образованных, как и он сам[35]. Что касается трактуемых И.Н.Данилевским прямых высказываний летописцев о своей деятельности, то он сам неоднократно подчеркивает их полисемантичность. Данилевский считает, что эти высказывания летописцев имели несколько уровней смыслов, от вполне земных до эсхатологических[36].

Таким образом, предположение И.Н.Данилевского не является наиболее вероятным объяснением приведенных им самим фактов. Но в то же время нет оснований полностью отвергать возможность такого понимания летописцами своих целей. Во-первых, убедительно звучат его слова о наличии второго, эсхатологического плана в названии “Повести временных лет” и других высказываниях летописцев. Во-вторых, вне зависимости от времени своего возникновения, сама форма погодного летописания – запись разрозненных фактов из жизни людей, а также стихийных явлений (знамений, то есть формы общения между Богом и человеком) – может быть довольно хорошо объяснена именно таким предназначением летописей. Возможно, что летописцы стремились не только зафиксировать те или иные действия людей, но и повлиять на решение их судьбы – через отбор сообщений для внесения в летопись или тенденциозное редактирование. То, что летописцы не стеснялись это делать может быть объяснено архаическими представлениями об отношениях человека и божества. Собственно говоря, вне этих представлений не был бы возможен сам факт составления людьми каких-то книг, призванных помочь Богу на Страшном суде. Мне представляется весьма перспективным это направление поиска целей летописания.

Таким образом, среди упомянутых версий назначения летописания по крайней мере три мне кажутся наиболее перспективными. Это предпожения о летописании как о тексте, к которому власть апеллировала для укрепления своего авторитета, о летописании как о записи прецедентов и об эсхатологическом назначении летописания.

Легко заметить, что эти три версии в сущности очень близки друг к другу. Различными в них являются ситуации, в которых, согласно этим целям, летописные тексты должны были использоваться: во взаимоотношениях носителей власти и коллектива, по отношению к которому эта власть осуществляется, в спорах между политическими корпорациями или же на Страшном суде.  Общим во всех трех версиях является то, что  летопись рассматривается как документ, к которому обращаются с целью получения аутентичной информации о прошлом для решения каких-либо практических задач в настоящем. С этой точки зрения, летописи являются юридическими документами в том смысле, что к ним обращались как к имеющему юридическую силу свидетельству о событиях прошлого, так же как к законодательным памятникам обращаются с целью обосновать чью-либо правоту посредством соотнесения с универсальными нормами. Думается, нет оснований противопоставлять эти три версии. Летописец мог создавать свое произведение с целью создать документ, который мог быть использован в самых различных ситуациях. Наверняка, существовали и другие случаи, кроме перечисленных (если и они существовали), когда могли использоваться летописные тексты. Следует, естественно, различать замысел летописца, и реальное отношение последующих политических деятелей к его произведению. Летописец, скорее всего, писал в расчете именно на такое использование его труда, тогда как  пользователи летописи могли и не доверять его сообщениям,[37] или доверять, но все равно игнорировать их, подобно тому, как законодательные памятники (если это именно законодательство, а не публицистика) создаются  для того, чтобы им следовали, но далеко не все и не всегда следуют им в реальности. Вместе с тем, если бы летописи вовсе не пользовались авторитетом, их просто перестали бы создавать, или же их форма должна была каким-то образом трансформироваться.

[14]

Высказанное предположение объясняет наличие всех основных форм летописания. Главной из них оказывается  синхронное погодное летописание.  Летописец фиксировал событие вскоре после того, как оно имело место, рассчитывая, вероятно на то, что его запись будет рассматриваться как точная и полностью соответствующая реальности. Возможно, употребление точных дат рассматривалось в древности в качестве доказательства аутентичности записи. Соответственно, летописцы могли искажать факты, представлять их в выгодном для себя свете или вовсе умалчивать о них, что также хорошо объясняется такими целями летописания. Ретроспективное летописание, с такой точки зрения, – это составление подобного же документа задним числом.  Конечно, оно основывалось на устных рассказах и даже иногда на письменных документах, но, тем не менее, вероятно, всё же стремилось выдать себя за синхронное летописание. Вполне возможно, что именно этим объясняется погодная форма явно ретроспективной части Начальной летописи за IX –  частично XI века. Составление летописных сводов и их редакций можно объяснить стремлением  князей, церковных иерархов и т. д. обзавестись собственным документом о прошлом, в котором события бы излагались в наиболее выгодным для них свете. Кстати говоря, составление свода могло быть ориентировано не только на перспективу. Вполне возможно, что некоторые своды создавались с целью представить аргументы в конкретном споре. Однако речь здесь идет не о создании “политического памфлета”, а об апелляции к подлинным документам, только соответствующим образом обработанным (если в этом была необходимость, ведь летопись уже могла содержать нужный для сводчика прецедент).  В то же время неясно, как стороны при этом могли доказать аутентичность свидетельств своего творения. Поэтому, более вероятным представляется всё же то, что летопись создавалась на перспективу, а не для конкретного спора. Такое понимание целей летописания делает вполне естественным то, что составители сводов тенденциозно отбирали и перерабатывали материал источников.[38]

Таким образом, при нынешней степени знакомства с материалом, мне кажется наиболее вероятным предположение о летописях как о документах, рассчитанных на то, чтобы к ним обращались с целью получить аутентичную информацию о прошлом для доказательства чего-либо в настоящем. Если сравнивать летописание с текстами, создающимися в современном обществе, то ближе всего к нему стоят официальные протоколы, которые ведутся не для интереса или публикации, а для того, чтобы к ним можно было в последствии обратиться для подтверждения или опровержения какой-либо устной информации.[39] Вероятно, письменное слово пользовалось большим авторитетом, чем устное; возможно, что свою роль сыграли представления о сакральности письменности. Поэтому, сильные политические корпорации стремились обзавестись своим летописанием, чтобы обеспечить себе будущее (как в земной жизни, так и, возможно, на Страшном суде). Летописание при таком понимании превращается даже в одну из функций политической власти, подобно тому, как таковой является издание законов. Предложенное понимание целей летописания отнюдь не противоречит тому, что летописцы могли испытывать простой интерес к прошлому своей страны, испытывать эстетическое чувство или включать в свои труды эмоциональные и нравоучительные сентенции. Речь идет только о главной цели данного вида деятельности, без которой невозможно было бы его существование.