Антисемитизм – явление, мягко говоря, не новое, описанное и осужденное бесчисленное количество раз. Его живучесть объясняли разнообразными причинами. Меня же более всего удивляет его видимая беспричинность. Не раз на моей памяти при виде еврея люди неожиданно впадали в злобу и хамство или просто насмехались без всякого повода. Я рос в весьма антисемитское время, которое оказало на мою судьбу и, пожалуй, характер немалое влияние. Вот несколько зарисовок.
1. Коза
Началось, как всегда, с детства. Солидный его кусок я провел в эвакуации, в удмуртской глуши, неподалеку от городка Сарапула («Город на Каме, где – не знаем сами, не дойти ногами, не достать руками»). В первый, весьма голодный год мы – бабушка, дедушка, их дочка – моя тётя Вика и я, жили в деревеньке Зелени, в доме у Макшаковых, а Макшаковых было, наверно, больше полдеревни. У этих Макшаковых был мальчишка Витька, немного старше меня. Мы с ним дружили, вместе бегали по болотам босиком, зарабатывая цыпки, да и вместе ходили в школу – я в первый, а он в третий класс – и оба эти класса занимались одновременно, в одной классной комнате с одной учительницей – второго же класса в том году не было вообще. О том что я еврей, я наверно уже знал – бабушка с дедушкой говорили с акцентом, а между собой нередко на идише – но меня это совсем не беспокоило. Потом мы переехали в село Ершовка, побольше, и чтобы прокормиться, бабушка с дедушкой купили козу Таньку, которая паслась в общем стаде. И тут я услышал, что нашу козу прозвали Еврейкой. По вечерам, когда стадо пригоняли домой, нам кричали: Забирайте свою Еврейку! Так я впервые почувствовал, что быть евреем – значит, быть не вполне таким, как все.
2. А ты не еврей?
Но военное время было, пожалуй, не очень антисемитским, было не до того. В 1944 мы вернулись из эвакуации в Калинин, в товарном («телячьем») вагоне, с козой и двумя козлятами, и с ещё одной семьей. Я продолжал учиться в начальной школе. Однажды я шел из школы домой и вдруг услышал: «Еврей, Еврей!» Оглянувшись, увидел тщедушного мальчишку, на вид помладше меня, с гримасой непонятной злобы на лице. Я подошел и дал ему несильного тумака. Пацан заревел и бросился в дом. Оттуда вышел взрослый парень (наверно брат) и спросил: -Чего дерешься? -А чего он евреем обзывает? -А ты не еврей? И тут я растерялся и промямлил -Нет. Парень удовлетворился этим ответом и отпустил меня восвояси. С этого, вроде бы мелкого, эпизода, начался мой, говоря взрослыми словами, национальный комплекс – я стал бояться своего еврейства. И дети, которые прекрасно чувствуют слабинку, нередко этим пользовались в качестве, так сказать, аргумента в споре. В общем, я скукожился и часто уходил от улицы в книги и шахматы, хотя и пользовался некоторой уличной популярностью за хорошую игру в футбол и за сочинение ехидных, не всегда приличных, стишков.
3. 7-9-5!
Несколько позже, классе в пятом-шестом я, среди прочего, увлекся разного рода шифрами. Кажется, поводом послужило чтение «пляшущих человечков» из рассказов о Шерлоке Холмсе. Те кто читал, помнят, что там подозреваемый в убийстве люмпен переписывался со своей бывшей подругой шифром, который Холмс разгадал. Я вычитывал шифры из книг и придумывал их сам. Странным образом это сослужило мне дурную службу.
B детстве, да и долго после у меня были густые черные волосы, и хоть я скорее был похож на южанина с Кавказа, именно евреи были притчей во языцех, ибо власть избрала их объектом травли. Время от времени я сталкивался с какой-то беспричинной злобой незнакомых людей, видимо срывавших свои неудачи на подвернувшемся под руку презренном иудее. Однажды какой-то встречный незнакомый мальчишка злобно прокричал мне несколько раз: Семь-девять-пять! Семь-девять-пять! Семь-девять-пять! – и помчался дальше. Несколько минут я стоял в недоумении, но потом довольно быстро догадался, что это были порядковые номера в алфавите букв, образующих слово «Жид». Придумал ли он это сам или научился у взрослых, не знаю. Но, как видно, и среди юдофобов попадаются интеллектуалы…
4. Как я поступал в инженеры
Когда я стал старше, проблема не улетучилась. Я закончил школу в самом плохом году, когда вовсю раскручивалось «Дело врачей», и «Великий Сталин» еще не подох. Несмотря на бешеную «борьбу с космополитизмом», когда в газетах раскрывались еврейские псевдонимы и отлавливались «врачи-вредители» на всех уровнях, меня, на удивление, выпустили с золотой медалью – видимо, хорошие показатели были для школы важнее борьбы с космополитами.
По правилам того времени медалисты принимались в вузы без вступительных экзаменов. Поскольку моя бабушка мечтала для меня о карьере инженера (весьма почитаемой до революции, да и до войны), я стал ездить из Калинина в Москву (3 часа на электричке в каждую сторону) и подавать в технические вузы, да еще сдуру в самые ведущие: Энергетический, Авиационный (МАИ), Бауманское училище… Мне было невдомёк, что в них больше готовили для секретной работы и о евреях тогда и речи быть не могло. Хотя экзаменов для медалистов и вправду не было, было так называемое
«собеседование», которое и служило фильтром. Уже многого не припомню, но поводы для отказов были разные. Самый распространенный – нет мест в общежитии. В какой-то момент бабушка договорилась со своей подмосковной знакомой (кажется, из Лосиноостровской), что я смогу жить у нее. Обнадеженный, я потащился на очередное собеседование и сказал об этом «собеседнику». Тот, не моргнув глазом, отпарировал: А
если ваша знакомая через два года умрет, вы придете к нам просить об общежитии? Потом мой дед в отчаянии написал письмо министру высшего образования с наивной просьбой помочь. К моему удивлению, вскоре пришел ответ, вернее, копия письма замминистра (Елютина, кажется) ректору очередного вуза с требованием (!) разобраться. Дедушка воспрял и бодро говорил мне: Ты еше будешь выбирать! Увы, эйфория была недолгой. Пришел ответ из вуза: принять не можем – вежливый, но без объяснения причин. Последней попыткой был Автотракторный институт, где меня не взяли на автомобильный факультет, но предложили тракторный. Тут уж я отказался сам.
В итоге я отправился в Горький, вблизи которого жила моя мама с отчимом, видным инженером-химиком. Я подал документы в Горьковский университет, где недавно образовался радиофизический факультет – радиофак, быстро ставший в городе элитным. Туда меня, конечно, не взяли, а приняли на физмат, но, вероятно, не без помощи отчима, зачислили в «дополнительную группу», состоящую из ребят, по разным причинам (не по моим- из евреев в ней была еще одна девочка) не попавших на радиофак. И через короткий срок всю группу перевели на радиофак.
Так мытарства привели меня в науку, и в итоге мне, оказывается, повезло – быть физиком оказалось интересней, чем инженером. Вдобавок я отчасти избавился от еврейского комплекса – учился едва ли не лучше всех, да и друзья появились. Правда, радоваться было рано, но это уже другая история.
5. Учебная стрельба
Летом перед последним курсом нас отправили в военный лагерь где-то во Владимирской области. Нам выдали форму и бесконечно муштровали, так что вечером я валился в нашей большой палатке на нары, закрывал глаза и открывал уже на побудке – никогда больше не спал так глубоко. Правда, была и польза: мы занимались на списанных радарах американского производства и изучали их схемы, так что впоследствии я даже наловчился чинить свой ламповый телевизор. Отношения с ребятами у меня были вполне дружеские, и мы вместе посмеивались над нелепостями «военной логики». Однако меня невзлюбил наш начальник, майор Ж. из военной кафедры университета (не называю фамилии – не сводить же счеты через столько лет, да и жив ли он, не знаю). Он отпускал слабо прикрытые антисемитские шуточки в мой адрес и ругал по всякому поводу и без повода. Однажды на стрельбах из пистолета (были и такие) он с самого начала громко предсказал мою неудачу. Я был так зол и растерян, что бессмысленно крутил пистолет во все стороны и на секунду направил его на майора (как теперь сказали бы, по Фрейду). Он отскочил, выругавшись. Наконец я сделал положенные три выстрела по цели (это была условная фигура) почти не глядя, было уже все равно. Затем услышал голос помощника: Цель поражена тремя попаданиями! Впоследствии, в спокойном состоянии, почти никогда не стрелял так метко. После этой истории майор перестал придираться. Любопытно, что много позже, когда я уже работал по совместительству в университете, мне довелось решать какой-то мелкий вопрос вместе с Ж.
6. Нелады с марксистской философией
Дальше пошла уже смесь национальности с политикой. Наступила короткая хрущевская оттепель. Нас собрали в душной, до предела набитой людьми аудитории и очень долго читали доклад Хрущева на знаменитом 20-м съезде КПСС. Мы, хоть о многом догадывались раньше, были ошарашены разоблачениями Сталина и после наивно поверили в свободу обсуждения догм, пусть и в рамках того же марксизма-ленинизма. Я начал выступать с критикой на семинарах, да к тому же, будучи почему-то избран в профком университета, нестандартно провел профконференцию, предложив разойтись по факультетам и выдвинуть каждому своих кандидатов в профком, поскольку мы все равно друг друга не знали. Это мне даром не прошло. Хоть я и получил Сталинскую стипендию (она недолго так называлась, потом ее стыдливо переименовали в Государственную), и четверок почти не имел, красного диплома (с отличием) мне не дали. Для этого надо было получить пятерки на так называемых госэкзаменах, которых было два: английский, давшийся мне без труда, и какой-то марксизм, кажется, истмат, который я добросовестно вызубрил. Принимали двое: бывший декан Н. – он просто присутствовал – и преподаватель марксизма Ф. который и задавал вопросы. Они сыпались один за другим, я долго выдерживал напор, но где-то на десятом-двенадцатом ошибся. Мой мучитель немедленно остановился и поставил четверку, чем и лишил меня красного диплома. Все было настолько очевидно, что даже безучастный Н. попробовал возразить, но получил решительный ответ: нет, такой важный вопрос нельзя не знать!
7. Распределение
В то время по окончании учебы нас «распределяли» на работу, где в обязательном порядке нужно было просидеть не менее двух лет. Незадолго до этой процедуры меня вызвала Мария Тихоновна Грехова, основатель и директор только что образованного радиофизического института (НИРФИ), и предложила пойти к ней в аспирантуру, посоветовав сказать об этом комиссии на распределении. Я несколько удивился: почему она сама не может просто дать заявку? Но все-таки что-то об этом пробормотал. Ответ был:
-Вы ведете себя нескромно! Вместо этого меня распределили в какой-то ракетный институт под Москвой. Было, впрочем, сразу понятно, что с моими «данными» в такое суперзакрытое заведение дороги нет. И действительно, вскоре выяснилось, что меня и еще двух мне подобных принять не могут все по той же хорошо знакомой причине – нет общежития. В итоге, по совету и, вероятно, с помощью моего профессора и впоследствии старшего друга Михаила Адольфовича Миллера, я попал в СКБ (Специальное конструкторское бюро) одного из радиозаводов Горького (тоже, впрочем, весьма закрытое), где дослужился до ведущего инженера (порадовав бабушку), но, как только истекли два обязательных года, сбежал в аспирантуру, то бишь в науку. Кстати, на заводе меня уже миновали антисемитские проблемы. Одно исключение: Зайдя в комнату, где перекусывали несколько
незнакомых мне инженеров, я услышал: «Почему-то все евреи в ЦК и правительстве оказались на антипартийных позициях». Я тихо спросил: «Например, Свердлов?» И услышал удивленное: «А разве он был еврей?» В советское время на центральной улице Горького, на фасаде дома, где ранее находилась лавка отца Я. Свердлова, красовалась старинная вывеска со словами «Яков-Арон Мойшев Свердлов». Но я не стал спорить и тихонько вышел.
8. Эпилог
После, во время аспирантуры, работы в горьковском политехе, затем в НИРФИ и ИПФ, я почти не сталкивался с антисемитизмом напрямую, хотя при образовании ИПФ он, как говорили, повлиял на мою там должность. И еще случай: один из моих сотрудников -вполне русский-показал мне наш отчет по одной из работ, где в списке участников какой-то
«доброжелатель» подчеркнул карандашом все еврейские фамилии.
А теперь про самое важное. Конечно, антисемитизм насаждался в народе послевоенной советской властью, при всех происходяших в ней рокировках. Но меня всегда поддерживало сознание того, что лучшая – и немалая – часть народа имела иммунитет к этому влиянию. И чем старше я становился, тем больше видел вокруг замечательных русских, с которыми было хорошо и тепло общаться и по науке, и по культуре, и просто так, и которых не интересовало мое происхождение. Спасибо им за это.
Использованы материалы.: http://www.marie-olshansky.ru/hl/l-ostr-2essays.shtml