Глава III. Технология цензурного надзора

Дореволюционная Россия прошла полуторавековой, по крайней мере, путь постоянной и жестокой борьбы за свободу печати. Во главу угла ставилось освобождение ее от пут предварительной цензуры и замены ее так называемой “карательной”, т.е. судебной. Добиться этого общество смогло только в период предреволюционного “позорного десятилетия” (Ленин). После свершения октябрьского переворота создаются откровенно террористические репрессивные учреждения (Ревтрибунал печати, Военно-революционная цензура), ликвидировавшие самые зачатки свободы печати. Однако, в силу ведомственной неразберихи и претензий массы учреждений на руководство литературой и печатью, в первое пятилетие институт тотальной превентивной цензуры на практике не существовал; вернее – в его деятельности наблюдались значительные пробелы. Ликвидированы они были вместе с организацией Главлита в 1922 г., и с той поры в течение 60 лет предварительная цензура являлась главнейшим инструментом централизованного контроля за печатным словом и публичными выступлениями.

В 30-е годы, в соответствии с новыми требованиями, практически любой текст трижды, по крайней, процеживался в недрах только одного Главлита, не говоря о других инстанциях, на стадиях предварительной цензуры, последующей и конфискующей. Основная роль отводилась первой из них: именно на этой стадии тексты подвергались “очистке” от “враждебных идеологических вылазок”. Без разрешительной визы органов Главлита могло появиться ни одно печатное произведение, имеющее хотя бы оттенок вербального смысла, – вплоть до почтовой марки, визитной карточки, спичечной наклейки и пригласительного билета. Освобождались от нее лишь печатные материалы сугубо канцелярского характера (бланки, бухгалтерские накладные и проч.), но в 1935 г. последовало такое разъяснение Главлита: “Если вышепоименованные издания содержат посторонний текст – лозунги, клише, пояснения, как заполнять графы), издание не освобождается от просмотра”[1].

Другие циркуляры Главлита постоянно напоминают о том, что “категорически воспрещается без предварительного разрешения” изготовление в массовом порядке всевозможных юбилейных значков, жетонов, эмблем, нарукавных повязок с текстом и т.п.”. Дошло до того, что виза Главлита требовалась для художественной продукции – “как в оригиналах, так и в копиях (портреты, картинки, рисунки и т.д., писанные от руки или размноженные по трафаретам на холсте, клеенке, фанере, бумаге и т.п.” Добавлялось, что “при отсутствии указанного разрешения вещь подлежит изъятию, а администрация предприятия, выпустившего изделие, будет привлекаться к судебной ответственности”[2].

Сама техника предварительного контроля сводилась к следующим операциям. 1. На каждую рукопись заводился специальный типовой паспорт, заполнявшийся по особой схеме, в котором указывались фамилия автора, название издательства, “содержание и направление книги” и другие характеристики. Уже на этой стадии, еще до ее прочтения, рукопись могла быть запрещена к печати – например, из-за неугодной фамилии автора, попавшего в проскрипционные списки, или за тематику, “не соответствующую задачам строительства социализма” – под эту формулу можно было подвести всё, что угодно, и т.п. 2. Внимательное чтение рукописи, при котором цензор постоянно должен справляться с циркулярными указаниями Главлита, перечнем сведений, не подлежащих публикации, последними руководящими указаниями “Правды” и других партийных органов печати. Но, прежде всего, он должен доверять своему классовому чутью. На основе этого он мог запретить произведение полностью, но чаще всего, учитывая, что оно уже прошло соответствующую редакторскую обработку, ограничивался требованием внести в него изменения, сокращения и т.п. 3. Свое окончательное заключение цензор вносит в паспорт, а также в два машинописных экземпляра представленного текста. Один из них передается издательскому редактору, второй остается в делах цензурного органа. После внесения необходимых изменений, один экземпляр, вместе с визой цензора, поступает в типографию, которая может приступить к изготовлению верстки.

На этой стадии главным методом цензурного вмешательства становились “вычерки” (купюры на цензорском жаргоне) и исправления. Редкая рукопись не содержала подобных “вмешательств”. Так, только за 9 месяцев 1938 г. предварительной цензурой в печати выявлено 12588 секретных сведений военно-экономического характера, не подлежащих оглашению и 23 512 “политико-идеологических искажений”[3].

Подробнее о характере “вычерков” сказано будет далее; сейчас приведу некоторые казусы, говорящие сами за себя: в 1933 г. в журнале “Промкооперация” во фразе, в которой речь идет о секретаре партъячейки, было сказано: “Почесывая затылок, он робко промолвил” – выделенные слова подверглись купюризации[4].

В послевоенные годы, когда тоталитарная система получила законченное воплощение, число собственно цензурных репрессий несколько снижается, хотя по-прежнему очень велико. За 4 года (1947-1950) запрещено к печати 323 книги, 408 статей, 182 стихотворения; всего же по мотивам политико-идеологического характера произведено более 15 тысяч “вмешательств”[5].

Каждый цензор районной газеты обязан был регулярно доставлять “сводку вычерков” областному начальству по такой схеме: 1.Наименование газеты. – 2.Содержание вычерков.- 3. Основание вычерков. Вот пример донесения Волховского райуполномоченного за апрель 1935 г. :1. Районная газета “Сталинец”от 12 апреля . – 2. “Среди колхозный свиней много больных рахитом”. Перефразировано на “много слабых и недоразвитых”. – 3. Политические соображения”.

Сведения о наиболее значительных или примечательных с какой-либо точки зрения “вмешательствах” в тексты затем объединялись и регулярно доставлялись в Главлит и областные партийные органы. Так, Ленинградский обком ВКПб) регулярно получал “Декадные сводки важнейших вычерков предварительной цензуры и обнаруженных последующим контролем нарушений политико-идеологического характера и перечню литеры “Б” (т.е. военно-экономических). Типовая схема содержала такие графы: Название книги или периодического издания.- Редактор.- Фамилия цензора, допустившего нарушение или сделавшего вычерк. – Краткое содержание допущенного нарушения.-Основание (статья перечня, дата циркуляра Главлита). – Принятые меры. Таким образом накапливался “компромат” и против автора, и против издательства, и против цензора, допустившего промах, – со всеми вытекающими для них последствиями.

Другой распространенный в эти годы способ цензурного давления – требование снабдить то или иное произведение “марксистским предисловием”. В ежеквартальных отчетах местных инстанций порой встречается такая графа: “Потребовано марксистских предисловий” – столько- то… Ленинградский цензор

Д.В.Романовский в докладной записке отмечает, что им была разрешена к печати книга украинского поэта М.Бажана, которая временно была задержана Главлитом: “в соответствии с указаниями последнего, я предложил издательству “Советская литература” выпустить книгу при условии включении в ее текст редакционного предисловия с критической характеристикой творчества поэта”. В 1935 г. задержана была верстка роман Фейхтвангера “Безобразная герцогиня” …в связи с невозможностью выпустить роман без специального предисловия”[6].

Читать сейчас такие предисловия “и больно, и смешно”: в предисловии, особенно когда речь шла об издании научного сочинения дореволюционного или зарубежного автора, от него часто не оставляли камня на камне, упрекая во всех смертных грехах – а главное в отсутствии классового подхода. Затем автор предисловия ставил его на “марксистские костыли”, как цинично называли такую операцию между собой присяжные специалисты по таким предисловиям. В конце же непременно добавлялось, что книгу, тем не менее, необходимо издать – или для того, чтобы лучше знать врага, или благодаря содержащемуся в ней ценному фактическому материалу, или “формальным” художественным достоинствам, которым неплохо поучиться “начинающим пролетарским писателям”. В.Ф.Ходасевич писал тогда по этому поводу: “Полузапретных книг много в СССР: это как раз те самые, которые читаются наиболее охотно. Они появляются не иначе, как с казенными предисловиями, в которых изобличаются заблуждения автора. Предисловий этих, разумеется, никто всерьез не принимает, но они делают свое дело: во-первых, играют роль фигового листа, а во-вторых – приносят доход авторам-коммунистам. Это род косвенного налога ил акцизного сбора: хочешь издать или прочитать неказенную книгу – уплати пошлину. Авторы предисловий суть служилые люди подсоветской Руси, кормящиеся за счет населения”[7].

В упомянутом уже секретном докладе 1931 г. первого начальника Главлита специально отмечался “…характерный момент – мимикрия авторов … Обычно эти люди, зная, что их работы в Главлите пропущены не будут, уже имели каждый около себя специалиста по порке. Они шли к такому специалисту и говорили: “Напишите предисловие, в этом предисловии меня выругайте хорошенько, но добавьте, что фактический материал очень ценен”. И нужно сказать, что на эту удочку попадались и мы, органы Главлита. Был такой специалист по порке – Струмилин , который утверждал в предисловиях, что автор, конечно, не марксист, но “фактический материал” останется, он все-таки оставляет такой-то след своим содержанием, он что-то доказывает, и надо предполагать очень высокую критическую способность читателя, который мог бы разобраться …”[8].

Главлит постоянно напоминает местным отделениям о том, что предварительный контроль – наиболее ответственный “участок работы”, сотрудники его обязаны на каждую рукопись, вызывающую сомнения, составлять мотивированный отзыв. Они же несут “всю полноту ответственности за точность анализа рукописи и, в случае последующего обнаружения в напечатанной рукописи политически или идеологически вредных моментов, привлекаются к ответственности перед советским судом и партийным контрольным органом”[9]. Ленинградский Обком предписал “…обеспечить участок предварительного контроля”, именно здесь “сконцентрировать все внимание работников пролетарской цензуры и тем самым избежать в дальнейшем случаев конфискации готовых тиражей”, “повысить требования в отношении качества печати”, “задерживать и исправлять на предварительном контроле такие произведения, в которых установлены недостаточно четкие пролетарские формулировки”. После проведения основательной “чистки” аппарата Ленгорлита в 1931-1932 гг. его начальник с удовлетворением сообщает: “Сейчас мы в значительной степени обеспечены от протаскивания в печати чуждой идеологии”[10].

В отличие от 20-х годов, когда еще возможны были личные контакты автора с цензором, теперь они стали разъединены фигурой редактора. По заявлению послевоенного начальника Главлита Омельченко, “цензор работает, не видя автора. Ему даже запрещено общение с автором. Он имеет дело с редактором. Цензор осуществляет контроль в известной степени негласно”[11].

***

Второй ярус главлитовской цензуры – так называемый последующий контроль: проверка набранной в типографии верстки. Дело не ограничивалось сверкой ее с текстом одобренной рукописи, но шло гораздо дальше. Облеченный большими полномочиями и доверием сотрудник проверял, собственно говоря, качество работы предварительного политконтроля. Кроме того, быстро меняющаяся политическая обстановка, смена ориентиров и лозунгов, а главное – волны чисток и арестов неизбежно вызывали необходимость очистки уже набранного текста от “нежелательных” фрагментов, устаревших лозунгов, упоминаний имен “врагов народа” и т.п. В атмосфере всеобщего доносительства и подсиживания сотрудники того и другого отделов соревновались в проявлении большевистской бдительности. Главлит неоднократно напоминал о строгом разделении функций того и другого “контролей”, о том, что ни в коем случае не должно быть их совмещения в одном лице. “Это является ни чем иным, как скрытой формой незаконного повышения зарплаты и в ряде случаев приводит к ликвидации последующего контроля”, – говорилось в одном из циркулярных писем 1938 г.[12].

Но главное – соображения идеологического порядка. Если первая стадия осуществлялась на местах силами уполномоченных при издательствах, редакциях журналов, то вторая доверялась наиболее проверенным работникам, которые, как говорилось в одном из приказов, должны “удесятерить” бдительность. Так, в 1935 г. руководство Ленгорлита сообщало, что им выделено 5 наиболее квалифицированных политредакторов для последующего контроля, между которыми распределена вся выходящая литература. Тогда же вышел особый приказ Главлита “об организации последующего контроля”, предписывавший, “в целях борьбы с практикой задержаний и конфискаций готовых изданий”, осуществлять его не по сигнальным экземплярам готовых книг, журналов и других изданий, а по окончательно сверенным, выправленным и подписанным к печати (отв.редактором и цензором) листам верстки; приказано предупредить всех уполномоченных и политредакторов, что это правило не только не снимает ответственности с предварительной цензуры за политический контроль над выпускаемой издательствами продукцией, но “значительно усиливает ее”. В приказе от 22 февраля 1936 г. “О чтении сигнальных экземпляров” обращено внимание на то, что в них обнаруживаются опечатки, имеющих нередко политический характер”, а посему сотрудники последующего контроля не должны давать своих виз на выпуск в свет без общего грифа :”читана к выпуску, опечаток нет”, а также “без проставления инициалов редактора на каждой отдельной странице”[13].

Заметим, что эта мера, преследовавшая чисто полицейские, охранительные цели, влекла за собой и некоторое “благо”: в книгах и журналах тех лет гораздо меньше типографский погрешностей, чем в наше свободное время. Неукоснительное, под страхом уголовного преследования, исполнение декрета об обязательном экземпляре, принятого еще в 1920 г., тоже имело побочное положительное следствие: ни одно типографское изделие, вплоть до какой-нибудь пустячной ведомственной брошюрки, открытки,плаката и т.п., под страхом уголовного преследования, не могло выйти из недр типографии без представления установленного количества экземпляров в Главлит и Всесоюзную книжную палату (характерно, что одно время она непосредственно подчинялась первому). Вместе с крупнейшими национальными книгохранилищами она сохранила практически исчерпывающий репертуар советской печати, чего опять-таки нельзя сказать о нашем времени, когда издательства и типографии крайне плохо выполняют “Закон об обязательном экземпляре”, принятый в 1994 г.,- в библиотеках впоследствии обнаружатся зияющие лакуны. Откровенно фискальные цели обязательного (в отдельные годы он назывался “контрольным”, выдавая таким образом свою суть и подлинное назначение) экземпляра подтверждаются тем, что, опережая зачастую изготовление основного тиража, он проходил в самом Главлите выборочную проверку на предмет политического и идеологического соответствия последним установкам.

***

Если в 20-е годы функции “сверхцензуры”, учрежденной по примеру известного “Комитета “2-го апреля 1848 г.”, чиновники которого наблюдали за  деятельностью  уже  самих цензоров, возлагались на ОГПУ, то теперь они были передове­рены самому Главлиту (при несомненном и постоянном контакте двух этих родственных учреждений). Таким образом, третья стадия цензурного контроля – конфискующая – осуществлялась самим Главлитом, надзирающим за все более разветвлявшейся и умножавшейся “местной сетью” его органов. До изъятия уже готовой и получившей распространение печатной продукции Главлит на первых порах доводил сравнительно редко, вылавливая огрехи местных цензоров на стадии контрольной последующей проверки. Это и понятно: он действовал в обстановке полнейшей секретности и анонимности, а каждый такой инцидент становился известным – по крайней мере работникам библиотек и книжных магазинов. Оповещая цензоров о “потере бдительности”, приведшей к ряду “крупных прорывов” в 1933 г., особый “Бюллетень Главлита РСФСР” предупреждал своих работников: “Органы политической цензуры – острое оружие в руках пролетарской диктатуры на одном из важнейших участков идеологической работы – печати … Многое задержано Главлитом в порядке последующего контроля, но это не решает вопроса: вещи напечатаны, бумага израсходована, и мы несем за это ответственность”[14].

Отчитываясь за 1933 г., начальник ленинградской цензуры

М.Ф.Орлов назвал “достижением” уменьшение числа задержанных и конфискованных изданий: “Если в 1932 г. было 36 конфискаций, результаты которых были чреваты последствиями политического порядка, причинив ущерб государству в несколько миллионов рублей, то в 1933 г. мы имеем уже снижение -22”. В то время, как мы видим, руководствовались иногда “экономической целесообразностью”; позднее, когда начался тотальный ретроспективный отлов “враждебных изданий”, такие издержки уже нисколько не смущали: тиражи десятков тысяч книг пошли под нож. Чистота идеологии прежде всего! Тогда еще, до наступления Большого террора, Главлит одергивал слишком ретивых сотрудников-“перестраховщиков”, Так, например, Главлит проанализировав характер изъятий и вычерков, произведенных в ленинградских газетах, зафиксировал как “излишние”, “необоснованные” – 32 % в “Смене”, 20 % в “Красной газете”, 46% в “Вечерней газете””.[15].

В том же, 1933 г., раздражение Волина вызвало распоряжение Леноблгорлита вырезать стихотворение

П.Антокольского “Лирика” из уже напечатанного 2-го номера журнала “Литературный современник”, ибо политическая весомость его не столь велика, чтобы вынуждала орган цензуры на столь крайнее мероприятие….” Оно, с точки зрения начальника Главлита, “как вещь реакционная”, вполне могло быть задержано на стадии предварительного контроля; отзыв же политредактора Тарасенкова – “грубейшая вульгаризация методов партийной оценки художественных произведений”, “борясь со всей решительностью с политической близорукостью и гнилым либерализмом в работе отдельных политредакторов, необходимо также предостерегать их от применения политики “перестраховки”, так как грубые цензурные перегибы могут дискредитировать советскую цензуру в глазах советских писателей, подрывают доверие к ней, затрудняют работу партии по перевоспитанию писателей, стоящих на платформе советской власти”[16]. Кажется, это был последний случай заигрывания власти с “попутчиками”: через год все литераторы были согнаны в единый Союз советских писателей и необходимость в таких играх отпала.

В своей практической работе цензоры руководствовались двумя основными документами, которые должны были устранить “самодеятельность”, “волюнтаризм”, “отсебятину” и привести к некоторому единообразию требований к содержанию произведений печати и условиям их распространения: перечнем секретных сведений и сводными списками книг, исключенных из библиотек и книготорговой сети (о них подробно говорится в главах, посвященных охране государственных и военных тайн и политике тотального “библиоцида”).