Глава IV. КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЕ…

К цензурному ведомству этот известный лозунг Сталина 30-х годов имел самое прямое отношение. Отбор сотрудников для работы на этом “важнейшем участке идеологической работы” по уровню требований можно сравнить лишь с аналогичным отбором для органов госбезопасности. Начальниками Главлита на первых порах – до 1937 г., что само по себе примечательно, – назначались литературные критики, отточившие свои перья в жарких классовых боях с попутчиками и прочими “гнилыми” интеллигентами в 20-е годы. По жанру и смыслу (да и стилю) их статьи мало чем отличались от доносов по начальству. В связи с этим, агитпроп вполне резонно решил, что кандидатуры, вербуемые из среды критиков рапповского и налитпостовского толка, как нельзя более подходят к роли главных, облеченных государственными полномочиями надзирателей за всем литературным роцессом, а заодно и всей печатью.

Фактически основателем и первым начальником Главлита, созданного 6 июня 1922 г., стал П.И.Лебедев-Полянский, хотя формально эти функции первоначально были возложены на председателя Редколлегии ГИЗа Н.Л.Мещерякова. 12 июля этого года он уже облечен полномочиями главы Главлита и занимал этот пост до середины 1931 г. Вряд ли стоит согласиться с мнением одного из исследователей, считавшего Лебедева-Полянского “человеком образованным и остроумным”[1]. Правда, он закончил семинарию во Владимире и слушал некоторые курсы по медицине и другим наукам, в некоторых университетах, но систематического образования так и не получил. Старый большевик (с 1902 г.), до этого – председатель Всероссийского Пролеткульта, что само по себе его характеризует, ортодоксальный марксистский критик, яростно боровшийся с прекраснодушными порывами Луначарского, пытавшемся порой защитить литераторов от свирепой цензуры. В постоянной борьбе со своим наркомом, которому Главлит подчинялся в 20-е годы, Лебедев побеждал в большинстве случаев: на его стороне стоял идеологический аппарат партии[2]. В 1931 г. он оставил Главлит, перейдя на спокойную “академическую” работу, до конца жизни занимаясь своими возлюбленными “ревдемократами”. За год до смерти (в 1946 г.) он был удостоен звания академика по части словесности.

Сменил его другой литературный критик и публицист – Б.М.Волин (Фрадкин, 1886-1957), тоже старый большевик-подпольщик (с 1904 г.), окончивший шестиклассное городское училище в Екатеринославе. В 1918 г. он редактировал “Правду”, работал в “Известиях”, стал основателем журнала “На посту”, затем, после раскола в среде напостовцев, членом редколлегии журнала “На литературном посту”. В связи с “перестройкой” цензуры в начале 30-х годов, он, как писал Роман Гуль в одной из первых статей о советской цензуре, появившейся в эмигрантской печати, “…повернул руль Главлита, сделав таким образом свое учреждение совершенно послушным Сталину, а большего от него и не требовалось”[3].

Волин принадлежал к типу тех самых “первых учеников”, который выведен Евгением Шварцем в пьесе “Дракон”. Любопытна и, возможно, не случайна перекличка пьесы с забытым и не издававшемся с 1929 г. фельетоном И.Ильфа и Е.Петрова “Три с минусом” в журнале “Чудак”[4]. В нем изображено коллективное, в виде урока в школе, инспирированное сверху осуждение писателями поступка Бориса Пильняка, издавшего за границей, причем без дозволения начальства, свой роман “Красное дерево” (как известно, тогда же, в 1929 г., разразился скандал по поводу издания за рубежом романа Е.Замятина “Мы”): “На этот раз, писателям был задан урок о Пильняке. – Что будет,-трусливо шептала Вера Инбер.-Я ничего не выучила…. Олеша испуганно писал шпаргалку…В общем писатели отвечали по политграмоте на три с минусом… И один только Волин хорошо знал урок. Впрочем это был первый ученик. И все смотрели на него с завистью. За это время ему удалось произнести все свои фельетоны и статьи, напечатанные им в газетах по поводу антисоветского выступления Пильняка… Кроме своих собственных сочинений, Волин прочел также несколько цитат из “Красного дерева”. Публика насторожилась. Одни требовали ареста Пильняка. Другие просили прочесть “Красное дерево” целиком якобы для лучшего ознакомления с поступком писателя …” Между прочим, этот самый Волин, как записывает К.Чуковский в своем дневнике 1932 г., очень гордился в разговоре с ним “успехами” своей 11-летней дочери, “вполне усвоившей себе навыки хорошего цензора”. Она обратила внимание на один из номеров журнала “Затейник”, разрешенный отцом, тогда как она бы его запретила: “Да вот посмотри на обложку. Здесь изображено первомайское братание заграничных рабочих с советскими. Но посмотри: у заграничных так много красных флагов, да и сами они нарисованы в виде огромной толпы, а советский рабочий всего лишь один – и никаких флагов нет у него. Так, папа, нельзя”. Отец в восторге…”[5]. Исполнял он свою должность 4 года: в 1936-1938 гг. был заместителем наркома просвещения, затем стал заниматься “научной работой”: писал труды по истории партии.

Третьим начальником Главлита стал также литературный критик и публицист – Сергей Борисович Ингулов (1893-1938). Выбор этой фигуры на столь ответственный пост был, по-видимому, не случаен, поскольку он давно уже занимался агитпроповской работой. Вступив в партию 1918 г., Ингулов поначалу был не очень заметным правоверным публицистом и критиком. Но в своих статьях он специализировался на борьбе с попутчиками, отстаивавшими свободу литературного творчества в годы Нэпа. Так, он,в частности, дал “отповедь” писателям, возмечтавшим о такой свободе после выхода постановления ЦК от 18 июня 1925 г. “О политике партии в области художественной литературы”. Ингулову же принадлежат уже совершенно по-людоедски звучащие фразы в одной из передовых журнальных статей 1928 г. “Критика не отрицающая, а утверждающая”: “Критика должна иметь последствия: аресты, судебную расправу, суровые приговоры, физические и моральные расстрелы… В советской печати критика – не зубоскальство, не злорадное обывательское хихиканье, а тяжелая шершавая рука класса, которая, опускаясь на спину врага, дробит хребет и крошит лопатки. “Добей его!” – вот призыв, который звучит во всех речах руководителей советского государства…”[6]. В этом же году Ингулов выпустил объемистую книгу “Партия и печать”, которая, вместе с погромными статьями, была замечена на самом верху. Он становится сотрудником Агитпропа ЦК, возглавляя Отдел печати, затем, в 1935 г., его кандидатура была признана как нельзя более подходящей к должности начальника Главлита. Однако занимал он ее менее трех лет: как пишет Аркадий Белинков, он “…получил всё то, что он с воодушевлением людоеда требовал для других”[7]. Валентин Катаев в “Траве забвения” называет Ингулова своим “старшим товарищем и другом” и рисует его облик: “…грозно-беспощадное лицо большевика-подпольщика, верного ленинца, как бы опаленное пламенем тех незабвенных лет”. Ингулов руководил Главлитом с июня 1935 по декабрь 1937 гг.; последним актом его деятельности стал донос В.М.Молотову на журнал “Октябрь”, датируемый 7-м декабря, в котором он обвинял редакцию во всех идеологических грехах и даже требовал закрытия журнала. Тем не менее, это ему не помогло: он был обвинен в том, что “не выкорчевывает вражеские элементы” из аппарата Главлита и , конечно, во вредительских “перегибах”. Последние выражались в том, что он рассылал “в десятках тысячах экземпляров списки изымаемых книг”. Ингулов был обвинен и расстрелян, но “вредительские списки”, тем не менее, оставались в силе на протяжении как минимум двух десятилетий. Как говорилось в одном из донесений 1938 г., “…разоблачены враги народа и их вредительская деятельность в аппарате Главлита: все руководство Главлита снято и арестовано”. Только в центральном аппарате Главлита подверглось репрессиям 30 “врагов народа”[8].

Ингулов был последним начальником Главлитом, хоть как-то проявившим себя в литературе, хотя бы и в качестве литпогромщика. Все последующие – представители уже новой генерации, поскольку старые большевики после 1934 г.не только вышли из доверия,но и подверглись, как хорошо известно, в большинстве случае физическому истреблению. Все другие начальники Главлита, вплоть до ликвидации этого учреждения в 1991 г., являлись типичными номенклатурными работниками, никак в литературе незамеченными, “бросавшимися” партией на этот участок работы: с одинаковым успехом они могли быть назначены на любой другой. Недолгое время, с ноября 1937 г. должность начальника Главлита исполнял С.Самохвалов, старый большевик (с 1905 г.), но уже в январе 1938 г. был также разоблачен, как один из самых близких Ингулову людей, сотрудничавший к тому же в 1917 г. в нижегородской кадетской печати.

Начальником над всей цензурой стал 34-летний партийный выдвиженец Н.Г.Садчиков, вызванный из Ленинграда, где он до того возглавлял Отдел печати обкома. Руководил он Главлитом почти 10 лет, и за это время превратил его в хорошо отлаженную машину тотального подавления мысли. Как ни странно, он произвел сравнительно благоприятное впечатление на академика В.И.Вернадского, не раз сталкивавшегося с цензурными держимордами в связи с запретом на получение им научных европейских журналов (см.далее). В своем дневнике за сентябрь 1944 г. он записал: “В демократических странах не существует такой архаической цензуры, к которой привыкли нашим цензора. До сих пор первый цензор, которого я встретил и который оказался культурным в советское время, был Н.Г.Садчиков… Другие были совершенно архаические типы, были прямо похожи на жандармов…”[9]. Может быть, эта оценка вызвана тем, что отношение Садчикова к знаменитому ученому-академику было более снисходительным, чем к простым смертным… Во всяком случае, Садчиков проявлял интерес к обобщению опыта цензурных учреждений и попытался даже выпустить в 1943г. книгу “Цензура в дни Отечественной войны”. Часть тиража был разослана в местные органы цензуры, но затем все экземпляры отозваны и уничтожены. Инициатива Садчикова признана вредной, поскольку тем самым признавалось существование цензуры в СССР, а сам он подвергся партийному взысканию[10]. В 1946 г. Садчиков становится председателем Всесоюзного объединения “Международная книга”, а новым начальником Главлита назначается уже совсем ничем не примечательный функционер К.К.Омельченко, занимавший эту должность до конца 50-х годов.

Крайне сложно установить общее количество цензоров, работавших в системе Главлита: эти данные подлежали засекречиванию. Кое-какие сведения можно почерпнуть из финансовых и иных отчетов областных “литов”, в частности, ленинградского. Так, из годового отчета Ленгорлита видно, что на 1 января 1940 г. в его штате состояло 175 штатных и 27 нештатных сотрудников, из них “цензоров – 75, районных уполномоченных – 56”[11]. Для сравнения укажем, что в начале века в самом большом цензурном комитете – столичном Санкт-Петербургском – служило всего 13 чиновников, во всех же цензурных комитетах, включая “отдельных цензоров” в портовых и некоторых других крупных городах,- 77[12].

За 5 лет – с 1935 по 1940 гг. – штаты облкрайлитов увеличились в несколько раз. В 1935 г., по данным того же Ленгорлита, в нем работало: “16 человек – основной штат, кроме того, при издательствах, в коих печатается большое количество заводских газет и других материалов, имеется сеть специальных уполномоченных в числе 32 человека, оплачиваемых издательствами и типографиями. Кроме того, ИНО (иностранный отдел) Обллита находится при Ленинградском Почтамте – политредакторы оплачиваются за счет Почтамта. Проведена проверка совместно с Культпропом Обкома и НКВД политредакторов при издательствах и типографиях. Утверждено 26 человек, отсеяно 6 человек за нарушения и прорывы в работе”[13].

Суммарные данные удалось обнаружить лишь за 1939 г.: “всего на 1939 г. – 119 Главлитов, обл. и крайлитов. Общая численность 6 027 работников, в том числе по Центральному аппарату Главлита РСФСР 356 единиц. По республикам – 3347 в РСФСР, 923 – Украина, 64 Таджикская ССР < и т.д….>. В среднем в Обллите – от 50 до 199 сотрудников, в наиболее крупных городах: Московский – 216, Ленинградский – – 171”[14]. Здесь не учтены многочисленные внештатные сотрудники, работавшие по совместительству, военные цензоры, подчинявшиеся Главному штабу, сотрудники госбезопасности, “курировавшие”, печать, работники так называемого “доэфирного контроля” на радио, а позднее – телевидении, сотрудники спецхранов крупных библиотек и “первых отделов” производственных, научных и иных учреждений, не говоря уже о работниках идеологических партийных структур. Это была целая армия надзирателей (в том числе и добровольных) за литературой, печатью и иными средствами массовой информации: реальное число их не поддается учету и должно быть увеличено минимум в десять раз по сравнению с цифрой, приведенной выше.

Требования, предъявляемые к собственно цензорам-сотрудникам Главлита, отличались необычайной строгостью. Прежде всего, они должны были иметь безупречное классовое происхождение- желательно пролетарское. Но на самом деле рекрутировались они – в низовом звене в особенности – из недавних крестьян, прошедших некоторую обкатку в городской среде. Время от времени в учреждениях облгорлитов проводились “чистки” на предмет выявления “прокравшихся” в них “нежелательных элементов. В 1933 г. начальник Псковского горлита Гиацинтов обратился к Волину с жалобой на то, что он “снят с работы как сын попа”. Волин направил ее в Леноблгорлит и предложил пересмотреть этот вопрос: по его мнению, сотрудник уволен “неправильно”, поскольку он является членом ВКП(б) и прошел благополучно обе партийные чистки (1929 и 1933 гг.) Но даже заступничество начальника Главлита не помогло. На полях этого документа сделана такая помета: “Сделано по указанию Обкома ВКП(б). Начальник Леноблгорлит также считает этот решение правильным”[15]. Попробовал бы он с ним не согласиться…

Все цензоры должны состоять в партии или, по крайней мере, быть кандидатами в нее; молодые, начинающие, – в ВЛКСМ. Руководство Главлита постоянно боролось с “нежелательным проникновением” беспартийных в свою среду.

К.К.Омельченко, даже пожаловался в ЦК на своего заместителя по кадрам Яковлева, допустившего “снижение числа коммунистов” в самом центральном аппарате Главлита, подбор кадров для которого “не осуществляется на должном уровне – на 1 июля 1952 г. коммунисты составляют лишь 66 % цензорского состава”. Особенно недопустимо, с его точки зрения, положение в Отделе по руководству местными отделениями Главлита: “Цензоры, курирующие ту или иную область, при выездах должны связываться с партийными органами, участвовать на их заседаниях при обсуждении вопросов цензуры. Это нельзя поручать некоммунистам”[16].

Руководство Главлита разработало квалификационные характеристики, которым должен соответствовать каждый его сотрудник. Вот, например, “Требования к политредакторам Главлита по политико-идеологической группе”: “Содержание работы: философия, психология, социология, исторический материализм, обществоведение. Предъявляемые требования:

1.Серьезная теоретическая подготовка, умение пользоваться марксистко-ленинской методологией. 2.Достаточные навыки к критическому анализу рассматриваемого материала и умение делать обобщающие выводы об имеющихся или намечающихся тенденциях в данной области литературы – в целях сигнализации (так.-А.Б.) о них в ЦК. 3. Безусловная политическая выдержанность. 4. Партийный стаж – не менее 10 лет”.

Сотрудники “Иногруппы”, т.е. цензоры, проверяющие поступающую из-за рубежа литературу, также должны были обладать “способностью к критическому разбору иностранной литературы” – всё в тех “целях сигнализации о выявленных и намечающихся тенденциях в соответствующие советские и партийные органы” – но, кроме того, должны были знать не менее 2-х иностранных языков. Зато, в качестве, так сказать, “компенсации”, “необходимый партстаж” был снижен для них ровно в два раза – “не менее 5 лет”[17]. Меньше претензий вызывал, по-видимому, образовательный уровень цензурных кадров. По некоторым данным число сотрудников с высшим образованием, работавших в местных органах Главлита, не превышало 8 %, тогда как с низшим достигало до 25-ти. Хотя кадровые инстанции свято следовали правилу, сформулированному И.Ильфом в “Записных книжках”, – “Классовое происхождение заменяет знание иностранных языков” – на практике, особенно поначалу, в 20-30 е годы, они вынуждены были волей-неволей отступать от него в связи с нехваткой “пролетарских подготовленных кадров”. Особенно это касалось все тех же Иностранных отделов, сотрудники которых должны были знать и “редкие”, языки, скандинавские, например. В 1936 г. Ленгорлит обратился в Обком партии с жалобой на отсутствие квалифицированных кадров в своем Иноотделе, представив список коммунистов, которых нужно “откомандировать” в его распоряжение, хотя бы и “без освобождения от их основной научной работы, но с тем, чтобы их работа в цензуре рассматривалась как серьезное партийное поручение, с соответствующей разгрузкой от дополнительных и основных рабочих обязанностей”. Перечислены, в основном сотрудники Института востоковедения Академии наук, например, “Папаян, член ВКП(б) с 1920 г., ученый секретарь института, “единственный в Ленинграде партиец-китаист”; однако он лишен возможности бесперебойно выполнять свои обязанности цензора китайской литературы, поскольку он является, кроме того, и секретарем институтского парткома. Начальник Ленгорлита предлагает освободить его от этой “общественной нагрузки”[18].

“Понижены” к цензорам иностранного отдела и требования классовой чистоты: вынуждены были прибегать изредка к услугам “бывших людей”, окончивших до революции гимназии и университеты. По данным Ленгорлита за 1930 г., в его составе числился даже один дворянин. 32 уполномоченных, кандидатуры которых “согласованы с Комитетами ВКП(б) и органами ОГПУ”, по социальному распоряжению распределялись так: “из рабочих -8 человек, из крестьян – 17, служащих, – 6, из дворян-1”.

Все они были, впрочем, партийными: членов ВКП(б)- 31, кандидатов – 1″. Главлит постоянно бомбардировал подчиняв- шиеся ему инстанции циркулярными предписаниями такого рода: “Оторванность органов Главлита и отдельных его работников от партийной общественности недопустима. Следует срочно со­общить о своей работе секретарям краевых и областных ко­митетов партии. Добиться обязательно, чтобы в кратчайшие сроки Культпроп Обкома партии провел вместе с вами, ОГИЗом и ОГПУ проверку состава политредакторов в издательствах и выделить на эту работу квалифицированных и идеологически выдержанных товарищей”. Постоянно ставился вопрос “О работе выдвиженцев в  Главлите”,  рекомендовалось  “…в дальнейшем взять твердый курс на вовлечение их в политредакторскую  ра­боту… усилить рабочую прослойку за счет командирования на постоянную работу рабочих-коммунистов с производства”[19].

Обсудив на своем заседании вопрос “Об общественно-партийном контроле над печатаными произведениями”, Московский комитет ВКП(б) отметил выпуск “идеологически невыдержанных и даже антисоветских произведений” (в частности, повести Андрея Платонова “Впрок” в “Красной нови” в 1931г.). Комитет постановил: провести закрытые партийные собрания в типографиях, призвав коммунистов-наборщиков, корректоров и печатников “проявить максимальную политическую бдительность в отношении поступающих в издательство литературных произведений” и, “не задерживая корректуры, набора и печати”, тотчас сообщать в свою партъячейку о “нарушениях политического и идеологического характера”. Или, как говорилось уже на совершенно партийном жаргоне в другом циркуляре, всем работникам следует проверять набираемые тексты “..на предмет сигнализирования замеченных в процессе их работы сомнительных моментов, без приостановления процесса производства” Предлагалось также выделить из состава каждой ячейки “З-4 членов партии для работы в порядке социалистического совместительства в органах Главлита”. Рекомендовалось “перейти на новые методы: шире привлекать “наиболее способных из рабочего актива к исполнению в порядке добровольчества (так.-А.Б.) штатных должностей в аппарате литов”.

Многие типографские рабочие активисты выросли до “необходимого уровня” и некоторые из них, пройдя подготовку на специальных курсах, стали даже штатными цензорами. Но в дальнейшем, в 50-х годах, от такой практики уже отказались; нужда в этом отпала, так как выросли кадры советской служилой интеллигенции. На первых порах слабая подготовка цензоров доставляла руководству много неприятностей, особенно в низовой среде так называемых “райуполномоченных”. Вербовались они из среды местных партийцев, из тех, кто был под рукой и утверждались на свою должность райкомами партии. Как правило, это были молодые малообразованные люди, имевшие зато “непорочное прошлое”: по причине своего возраста они не успели принять участие в различных “оппозициях” 20-х годов. Донесения, присылавшиеся ими в обллиты, демонстрируют часто абсолютную их малограмотность. В их обязанности входила проверка районных и фабрично-заводских газет, всей печатной продукции типографий, местных радиопередач, репертуара кино, театров, клубов; в с 1935 г. к этому прибавилась работа по массовому изъятию книг “врагов народа” в библиотеках. В 1931 г. в Ленинградской области работало всего 11 уполномоченных, к 1938 г. их число доведено до 25 освобожденных и 57 работавших по совместительству. Через год числилось уже 69 освобожденных и 13 совместителей. Образовательный уровень их был крайне низок: лишь 10 из них имели высшее образование, большинство же – низшее, дополненное лишь краткосрочными партийными курсами. Большинство работало в органах цензуры менее года. Именно этим объясняется большое число “политико-идеологических прорывов” в районной и вообще низовой печати: пришлось даже конфисковать 28 уже напечатанных номеров газет[20].

В дальнейшем, в 40-50-х годах, районными цензорами назначались члены партии, закончившие хотя бы заочно педагогические институты, областные партийные школы и т.д. Входили они в так называемую номенклатуру райкома, цензоры, работавшие в областных центрах, считались номенклатурой обкома партии. Первоначально же зачастую районным цензором назначали редактора районной газеты, который и без того цензуровал ее по своей должности, выдерживая линию партии. А поскольку районным типографиям запрещалось печатать что-либо кроме все той же районной газеты и кое-какой чисто служебной документации (бланки, квитанции,типовые отчеты и проч.), то и сфера деятельности его была крайне ограничена. В 1939 г. в докладной записке на имя Жданова “О состоянии цензурных кадров в районах” вообще предлагалось упразднить должности уполномоченных в районах области, а их функции передать редакторам районных газет; изъятием же литературы и наблюдением за зрелищными мероприятиями должны заниматься инспекторы полтитпросветработы отделов народного образования, поскольку “райуполномоченные по своему политическому и общему уровню стоят ниже редакторов районных газет”[21]. Однако это предложение не было принято: районные цензоры по-прежнему назначались Обллитом и входили в его штат. Для них была организована целая система повышения квалификации: оперативные совещания, проработка директивных материалов, краткосрочные курсы и т.д. Постоянно сигнализируя “наверх” о текучести кадров, руководство Главлита объясняло это низкой зарплатой цензоров – тогда как “…требуется укрепление советской цензуры подготовленными, культурными и опытными партийными кадрами. Лучшие работники цензуры, будучи материально не обеспечены, добиваются перевода на другую работу. текучесть кадров приводят к разглашению государственной тайны”[22].

Руководство Главлита добилось освобождения цензоров от обязательной военной службы, а также многих других привилегий. Начальник Карельского Главлита жалуется, что “…Наркомвнуторгом не приняты на снабжение политредакторы, несмотря на то, что они должны снабжаться наравне с ответственными редакторскими работниками, работу которых они контролируют. Необеспечение работников цензуры противоречит решениям ЦК ВКП(б) об усилении органов военной цензуры и угрожающим образом ослабляет работоспособность аппарата цензуры”[23].

Рядовые цензоры получали от 500 до тысячи рублей, начальник Ленгорлита – около 3 тысяч. Но как всегда, в советских условиях главную роль играла не зарплата, а всевозможные привилегии, блага, предоставляемые ответственным работникам, к числу которых причислялись и цензоры. “За вредность” выполняемой работы они постоянно получали дополнительные “партпайки”. Так, например, уполномоченный Бологовского района обратился в 1932 г. к своему руководству с запросом – “Приравнен ли он к ответработникам, получающим паек по особому списку в системе закрытого распределителя “Красная звезда?” – на что получил вполне положительный ответ[24].

Иногда цензоры местных “литов” пополняли свой бюджет за счет такой оригинальной статьи дохода, как незаконное присвоение денег за сданную библиотеками и книжными магазинами макулатуру – конфискованные по спискам Главлита и изрубленные затем тысячи и тысячи книг. В декабре 1938 г. вышел особый приказ Главлита “О злоупотреблениях в работе местных органов Главлита”, в котором, в частности, указано, что в Дагестанской АССР инспектор Дахадаев “незаконно получил от отделения Союзутиль за сданную макулатуру 450 руб. и присвоил эту сумму”, “Главлит Узбекской ССР за счет сумм, проступивших за сданную макулатуру, приобрел мотоцикл стоимостью 9304 руб.” и т.д. Виновные были привлечены к ответственности, поскольку все суммы должны были поступить “в доход государства”. Всем органам Главлита, говорилось в приказе, “…запрещается получать наличными за сданную макулатуру или зачислять на свои бюджетные счета”[25]. Уже из приведенных выше цифр, если учесть, что “Союзутиль” платил за сданный килограмм бумажной макулатуры всего по 2-3 копейки, можно представить колоссальные масштабы изъятий, – даже по такой далеко не самой “книжной” республике как Дагестан.

Множество документов посвящено распределению дач и, конечно, проклятому квартирному вопросу. Начальники горлитов постоянно ходатайствуют перед городскими властями о представлении цензорам, поскольку они ведут секретные переговоры, отдельного телефона в коммунальной квартире и даже перенесении общего квартирного телефона в его комнату, а еще лучше – предоставления им отдельные квартиры. В 1931 г. Руководство Ленгорлита прислало в Горжилотдел список 23-х сотрудников, нуждающихся в таких квартирах, поскольку они “…ведут секретно-политическую (цензурную) работу на дому”; даже сотрудник, приставленный к Гос.публичной библиотеке, просматривает дома издания, прибывающие из-заграницы. Но эти патриархальные времена быстро миновали: уже в конце 30-х годов вынос за стены горлитов каких бы то ни было материалов был строжайше запрещен: цензор, нарушивший это правило, освобождался от работы и привлекался к ответственности.

Волны террора, прокатившиеся в 1936-1938 гг., не могли не затронуть цензурные кадры (как и кадры сотрудников госбезопасности: вчерашние палачи становились жертвами развязанных кампаний). В данном случае материалов для разоблачений “вредительской контрреволюционной деятельности” сотрудников Главлита вполне хватало: не только авторы и редакторы, но и цензоры не успевали следить за сменой курса, когда вчерашние герои становились “врагами народа”, и сведения о них порою проникали в печать после их ареста. Уже в июле 1936 г. на имя Жданова в ленинградский обком поступил донос секретаря Куйбышевского райкома на самого начальника ленинградской цензуры К.Кочергина, который “…в 1932-1936 гг. имел близкую связь с арестованными ныне за контрреволюционную террористическую деятельность троцкистско-зиновьевскими последышами, работавшими в Академии наук… Установленные мною связи Кочергина с заклятыми врагами народа должны быть тщательно проверены и выяснены органами НКВД, оставление его в должности начальника Ленгорлита невозможно и прошу снятия его с работы”[26].

Первая чистка произведена была в апреле 1936 г.: в Леноблгорлите отстранены от работы 11 человек: среди них -“Кочергин, бывший начальник Леноблгорлита, Силади, бывший цензор (арестован муж), Папаян (арестован), Боченков, бывший цензор Газетного сектора (скрывал исключение из партии жены, настроенной антисоветски..)” . За утерю “необходимой партийной бдительности” необходимо, по мнению горкома партии, следует уволить еще 10 цензоров. Перечислены: “Горбунов – начальник Сектора изобразительных искусств, был связан с террористом контрреволюционером Мясниковым; Суслов – за политические прорывы, упорно избегает засекречиваться в органах НКВД, Ром – цензор сектора социально-политической литературы, исключалась из ВКП(б) за смазывание социального происхождения, Грюнберг – старший цензор иностранной цензуры, не обеспечивал партийной бдительности, работал долгое время рядом и не разоблачил врага народа Папаяна”[27].

Сменивший Кочергина И.И.Чекавый сообщает “о чрезвычайной засоренности аппарата Ленгорлита врагами партии и рабочего класса, что ярко показывает теперь одну из вредительских сторон деятельности бывшего начальника Леноблгорлита Кочергина. За последние 6-7 месяцев арестовано органами НКВД 9 работников цензуры”. Он считает этот факт “неслучайным”, поскольку “люди эти Кочергиным подбирались и соответственно расставлялись. Наибольшая сосредоточенность враждебных людей оказалась в двух самых серьезнейших отделах Леноблгорлита – иностранная и военная цензура”. Чекавый жалуется на то, что вышестоящие партийные организации “недооценивают важнейший участок идеологического фронта – цензуру”, в частности – не помогают укреплению его квалифицированными и проверенными кадрами[28]. Особый урон нанесен был Иноотделу, что вполне понятно, если учесть те “пониженные” требования к его сотрудникам, о которых говорилось выше. Только в 1936 г. из 9 его сотрудников 7 поверглись аресту. Начальник отдела Э.Хорти жалуется в обком: “некому работать” отстранены цензоры, “прямо или косвенно связанные с троцкистами: Сулейкин, читавший английскую и индийскую литературу, Радуль-Затуловский – французскую и еврейскую, Скляров -японскую, Искандеров – турецкую, арабскую, армянскую” и другие. Взамен их “…мы должны иметь свежих, культурных, проверенных, политически развитых цензоров, чтобы обеспечить настоящую большевистскую работу в ИНО”[29]. Он же сетует на “заторы и завалы” на Ленинградском Главпочтамте: там скопились тысячи бандеролей с книгами, поступившими из-за границы, особенно на “редких” языках, которые месяцами остаются нераспакованными, – читать их некому.

Поиски “вредителей” шли и в низовой цензорской среде, где процветала система доносов. Уполномоченный по Лужскому району (Ленинградская область) Пчелин списывает все допущенные огрехи и просчеты на своего предшественника, “разоблаченного врага народа” Ермолаева, который “умышленно пропускал вредительские материалы в мелкопечатной продукции”. Областное совещание работников Леноблгорлита приняло резолюцию, предписывавшую “усилить борьбу за ликвидацию последствий вредительства в органах цензуры, большевистскую бдительность по выкорчевыванию врагов народа”[30].

Наибольшие претензии вызывали кадры газетных цензоров, которые, как сообщал в октябре 1937 г. Сталину и другим секретарям ЦК ЦК Л.З.Мехлис, руководивший отделом печати и издательств ЦК, “засорены политически ненадежными людьми”, приводя затем случаи “прорывов” и называя по именам десятки лиц ,”прокравшихся” на эту работу. Цензоры центральных газет, по его мнению, должны быть введены в номенклатуру ЦК, районных – утверждаться райкомами партии. По его же сообщению, только за три месяца в конце 1937 г. из центрального аппарата Главлита было “изъято и изолировано 11 человек, в том числе оба заместителя Ингулова -Таняев и Стельмах”. “Враги”, пользуясь безграничной продержкой и активной защитой начальника Главлита Ингулова, “…широко использовали аппарата Главлита в шпионских целях”, причем “засели” они на самых важных участках – в отделах, военной и иностранной цензуры. Ингулова, по мнению Мехлиса, ни в коем случае нельзя оставлять на посту начальника Главлита[31].

В 1937 г. проведена была проверка кадрового состава Газетного сектора Леноблгорлита, результатом которой стал список его сотрудников, сопровождаемый пояснениями, не нуждающимися в комментариях: Например:” Адреев Г.Л. – арестован муж сестры за контрреволюционную агитацию , Петров

К.П. – судился в 1923 г. сам, отец (эсер) арестован, судился брат, высылается сестра, Вольман А.И. (Мурманск) – большой политический прорыв в газете “Полярная правда”, пропустил контрреволюционное высказывание, до революции был за границей, имеет родственников кулаков и торговцев”, и т.д.[32].

В мае 1938 г. был подведен итог “выявления вредительской работы в органах цензуры” : в обком партии поступил “Список врагов народа, работавших в органах цензуры”. Упомянуты в нем начальник Радиосектора Творогов, цензор Адонц, “разоблаченный враг народа, работавший продолжительное время в цензуре и вредивший непосредственно на цензурной работе путем умышленного пропуска в печать сведений, составляющих государственную и военную тайну”. В общей сложности арестовано было 14 сотрудников, в основном опять-таки из Иностранного отдела Ленгорлита. Подобные же чистки проводились в других региональных звеньях Главлита. Как и в других случаях, применялся совершенно демагогический прием: подобно тому, как арестованные “чекисты” обвинялись в “нарушении социалистической законности”, так и репрессированным цензорам вменялось в вину “искривление линии партии”: “Наблюдалось нарушение секретности,- говорилось далее в итоговом документе.- Выпускались вредительские списки изъятой литературы, намеренно создавая путаницу, допущен ряд политических ошибок при изъятии контрреволюционной литературы, чтобы лишить нашего читателя необходимой литературы и создать недовольство среди широкого населения (это один из вредительских приемов)”[33].

Последняя массированная атака на органы Главлита произведена была в 1949-1950 гг., на волне антисемитских кампаний, развязанных в связи с делом Антифашистского Еврейского Комитета и борьбой с “безродными космополитами”. В 1950 г. в ЦК поступил анонимный донос на то, что в главном цензурном ведомстве окопались как “прямые евреи” (Додзин, Пинсухович, Туганский), так и “косвенные”, пытающиеся выдать себя за русских, белоруссов и т.д. (Демчинский, Муха). “Уж не является ли Главлит замаскированным филиалом антифашистского еврейского комитета – окопавшегося шпионского гнезда предателей родины?” – задавал вопрос этот “доброжелатель”. По этому доносу была создана комиссия Отдела пропаганды и агитации: результаты проверки деятельности Главлита можно было бы запрограммировать заранее: сняты (а некоторые и арестованы) многие руководители Главлита. “Космополиты, конечно же, обнаружились в Иностранном его отделе: “разоблаченный бундовец” Л.Я.Аронштам беспрепятственно, оказывается, пропускал всю еврейскую литературу, поступавшую из-за границы, арестованный цензор Гальперин допустил в открытое пользование венесуэльскую троцкистскую газету, и т.д.[34]. В результате развязанной кампании сняты были даже некоторые руководители республиканских Главлитов. В Белоруссии осовбожден был начальник Главлита Дадиомов, поскольку в библиотеках Минска, несмотря на запрещение, беспрепятственно выдавались книги Д.Бергельсона, П.Маркиша и других “разоблаченных” еврейских писателей “националистов”[35].

В дальнейшем таких случаев массовых чисток в органах цензуры уже не наблюдается: каждый раз вина цензоров решалась индивидуально. Дело заканчивалось лишь отстранением цензора от работы – главным образом, за допущенные огрехи, вызванные потерей “большевистской бдительности”. Однако такие инциденты были уже сравнительно редки: учрежден был жесткий отбор кадров на предварительной стадии – при зачислении на столь ответственную должность.