От автора

/Эпиграфы ко всей книге/

Человек  перестал  быть  обезьяной,

победил обезьяну в тот день,  когда

написана первая книга.  Обезьяна не

забыла этого до сих пор: попробуй­те, дайте ей книгу – она сейчас же ее испортит, изорвет, изгадит.

 Евгений Замятин

Убийство – крайняя степень цензуры…

Бернард Шоу

От автора

Cлова Замятина, вынесенные в качестве эпиграфа к этой книге, иносказательно метят в цензоров, нещадно преследовавших и травивших писателя вплоть до его отъезда в 1931 г. Символично, что написаны они за 8 дней до начала 1929 года, вошедшего в историю как “год великого перелома” (или, точнее,” перешиба”). Предназачены они для сборника “Венок книге”, готовившегося тогда к печати П.Витязевым (Ф.И.Седенко), известным издателем и борцом за свободу печати в советское время, погибшим в годы Большого террора. Но время было упущено, пошла “другая драма”, сборник запрещен – вероятно, именно из-за этих слов – и, уже набранный, так и остался в корректуре. Другая возможная причина запрещения – афоризм академика И.П.Павлова, также написанный по просьбе Витязева для “Венка книге”: “При свободе печати, при борьбе мнений книга – носительница и сеятельница истины, добрая учительница и воспитательница людей. При зажатом рте печати, при обязательном и официальном миро- и жизнепонимания она же – верное средство одурачения людей, злой враг человеческого достоинства”. Великий ученый, как видим, не склонен разделять весьма характерного для российской традиции чувства молитвенного, коленопреклоненного отношения к печатному слову как таковому. В определенной исторической ситуации книги могут играть и зловещую роль в обществе, оглупляя и оболванивая массы недумающих, нерассуждающих читателей. Весьма характерно, что из подготовленной автором этих строк в годы “позднего застоя” (1982 г.) публикации “Венка книге” выброшены были именно эти два афоризма: власть снова узнала себя[1].

Наша книга посвящена четвертьвековому царству тотального террора – одной из самых мрачных эпох не только в истории России, но и истории вообще. Она хронологически и логически продолжает нашу книгу “За кулисами “Министерства правды”: тайная история советской цензуры”, выпущенную издательством “Академический проект” в 1994 г. и посвященную начальному периоду истории советской цензуры (1917-1929). Автор, дабы не нарушать исторического и биографического контекста, в своем повествовании не раз будет вынужден отсылать читателю к тексту указанной книги, а порой, забегая вперед, в самой краткой и предварительной форме сообщать о дальнейшей судьбе того или иного запрещенного произведения в годы “оттепели”, “застоя” и “перестройки”.

За годы, прошедшие со времени издания первой нашей книги, многое изменилось. Решительно продвинулось изучение истории советской цензуры, появилось довольно много публикаций, посвященных отдельным периодам, персоналиям и темам[2]. В чатсности, автор этих строк опубликовал за это время цикл статей в различных литературных журналах (главным образом в петербургской “Звезде”), посвященных преследованиям произведений И.А.Бунина, В.В. Набокова, М.М.Зощенко, Н.М.Олейникова и других писателей, а также небольшую книгу “Еврейский вопрос под советской цензурой” (Спб, 1996). В некоторой степени они использованы в предлагаемой книге. С 1991 г. более или менее регулярно проводятся научные конференции, на которых рассматриваются различные проблемы и аспекты истории и современного состояния этой, к сожалению, вечной российской проблемы[3]. Началось изучение цензуры на региональном уровне в пределах России и в отделившихся республиках – странах “Ближнего Зарубежья”[4], защищена диссертация, рассматривающая проблему в теоретическом аспекте[5]. С 1997 г. в Москве начал выходить журнал “Досье на цензуру”, выпускаемый Фондом защиты гласности, – российский вариант “Индекса цензуры” (“Index of Censorscip”), основанного русскими правозащитниками в 1972 г. в Лондоне. Обобщающих трудов по этой теме пока не появилось, но зато вышел в свет ряд сборников документов, в том числе такой капитальный как “История советской политической цензуры: Документы и комментарии” (М., 1997), подготовленный группой московских архивистов под руководством Т.М.Горяевой, сборники, составленные Д.

Л.Бабиченко по материалам центральных партийных архивов. Стараниями Института русской культуры им. Ю.М.Лотмана при Рурском университете в Бохуме (директор – доктор Карл Аймермахер) осуществлено издание документального сборника, подготовленного автором этих строк[6]. Значительное внимание нашей теме уделяли и уделяют некоторые зарубежные слависты, особенно М.Тэкс-Чолдин, М.Дьюхерст, М.Фридберг[7].

В то же время историки и филологи, занимающиеся изучением этой темы, продолжают сталкиваться с неисчислимыми трудностями. С немалыми препонами столкнулся автор при подготовке упомянутой выше книги, посвященной первым годам советской цензуры. Еще большие осложнения возникают при исследовании более поздних периодов. Так, например, согласно официальной справке, полученной мной и моими коллегами, интересующимися этой проблемой, весь архив Главлита СССР с 1922 с момента его основания (6 июня 1922 г.) по 1938 г. “не сохранился” (во что, конечно, очень трудно поверить). Да и сохранившийся архив Главлита (ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации), начиная с 1938 г., имеет массу лакун и далеко не полностью отражает реальную практическую работу этого учреждения. Многие ценнейшие документы Главлита были уничтожены по его же приказу в последние “перестроечные” годы, когда время самого Главлита уже было сочтено. Так, например, в 1990-м году, за год до его ликвидации, им разослано на места секретное распоряжение “Об архивах Главлита”, которое предписывало “… дела с “Перепиской с партийными и государственными органами республики (края, области)”… исключить из “Описей дел постоянного хранения”, установив временный срок хранения не более трех лет, и предоставить право руководителям местных органов уничтожать эти дела по своему усмотрению (курсив наш.-А.Б.)“[8].

Крайне медленно до сих пор идет процесс так называемого “рассекречивания” цензурных документов, создаются различные и преграды на пути исследователей; как ни странно, в последние годы их стало даже еще больше, чем в конце 80-х-самом начале 90-х годов, когда автору посчастливилось проникнуть в недра некоторых секретных фондов. В этих условиях особую ценность приобретают отложившиеся в различных ведомственных (партийных, прежде всего) архивах документы ликвидированного в 1991 г. Главлита СССР. Так, в частности, большой интерес представляют ежемесячные “Бюллетени” – “Сводки важнейших изъятий, задержаний и конфискаций, произведенных органами Главлита СССР”. Такие бюллетени печатались в сверхсекретном порядке и предназначались верхушке политического и идеологического руководства страны: их тираж составлял всего 6 экземпляров. Как видно из помет под ними, доставлялись они (в 1935-1937 гг., во всяком случае) лишь “секретарям ЦК ВКП(б): товарищам Сталину, Кагановичу, Жданову, Андрееву, Ежову”; 6-й экземпляр оставался, очевидно, в делах Секретной части Главлита. В нашей книге широко используется экземпляры Жданова, тогда – секретаря Ленинградского обкома ВКП(б), в результате чего они сохранились в бывшем Ленинградском партийном архиве (фонд Особого сектора обкома). Там же удалось обнаружить ежедекадные секретные “Сводки важнейших вычерков и конфискаций, произведенных Леноблгорлитом”, присылавшиеся в обком “для сведения” (в самом же фонде ленинградской цензуры они отсутствуют – очевидно, были уничтожены). Фронтально обследован автором неплохо сохранившийся фонд Леноблгорлита и ряд других фондов в архивах Москвы и Петербурга (см. “Список сокращений”).

Заметим, что политико-идеологический контроль за средствами информации и репертуаром чтения присущ любому общественному строю, причем степень его интенсивности и жестокости возрастает по мере превращения государства в жестко-полицейское или вообще тоталитарное (при всех модификациях и оттенках). Интенции такого рода могут исходить как от государственных, так и общественных, финансовых и иных институтов. В первом случае речь идет об административной цензуре, предварительной и карательной, отсекающей пласты текстов, – соответственно на рукописной стадии или после выхода их в свет. Во втором – о многочисленных инстанциях, в частности, школе и прессе, создающих определенный статус и ореол вокруг текста, благословении и табуировании его общественным мнением или, напротив, осуждении и изгнании текста из определенных или всех читательских аудиторий.

Давно уже замечено, что самое понятие “цензура”, если под ним понимать, с одной стороны, некое правительственное учреждение, а с другой – систему более или менее законных, правовых установлений, регламентирующих печатное слово и способы воздействия на него, даже в отдаленной степени не исчерпывает и даже приблизительно не передает того содержания, которое оно приобрело в советское время[9]. Это феномен совершено особого порядка, которого не было никогда и нигде: поэтому самое слово “цензура” так часто применяется не в тесном смысле этого термина, а скорее в чисто метафорическом, означающим любые способы ограничения свободы слова. В нашей книге это многозначное и крайне неопределенное понятие в содержательном смысле рассматривается преимущественно в первом, основном, его значении, и, в соответствии с этим, она и построена. Однако автор вполне отдает себе отчет в том, что собственно цензура как властное учреждение, а также способы и методы его воздействия на печатное слово и иные источники информации отнюдь не только не исчерпывают эти способы давления и регулирования, но в некоторых случаях и в отдельные периоды истории играют гораздо меньшую роль, чем партийно-идеологические и чисто полицейские охранительные инстанции. Не только директивы и установки исходили от последних, но и сама практическая проверка идеологической доброкачественности текста не доверялась органам Главлита и происходила в партийных структурах, как, скажем, предварительный контроль за содержанием центральных литературных журналов в послевоенные годы, осуществлявшийся агитпроповским управлением ЦК. Кстати, этот вопрос изучен в нашей литературе наиболее подробно, что позволяет автору сосредоточить внимание преимущественно на различных сторонах деятельности “собственно цензуры”, осуществлявшейся главлитовскими органами.

Несколько слов о содержании и структуре этой книги. Учитывая ее объем и ряд других обстоятельств (степень разработанности конкретных проблем, доступности тех или иных архивных источников и т.д..), автор неизбежно вынужден был внести в нее ряд ограничений. Первое из них имеет “территориальный”, если можно так сказать, характер. Читатель несомненно обратит внимание на то, что в книге чаще всего фигурируют документы, почерпнутые из петербургских архивов и касающиеся преследований печати в этом городе. Произошло это не столько потому, что автор живет в Петербурге, сколько в силу указанного выше обстоятельства – “утери” архива Главлита за 1922-1938 гг. Сохранившиеся же в петербургских архивах документы позволили реконструировать в какой-то мере деятельность и самого Главлита, регулярно присылавшего в Леноблгорлит различные распоряжения, циркуляры, перечни закрытых сведений и т.п., имеющие отношение не только к деятельности последнего, но и всех цензурных учреждений вообще. Очевидно, бросится в глаза читателю и некоторый “хронологический перекос”: в основном, в книге речь идет о 30-х годах, тогда как 40-е и начало 50-х появляются сравнительно редко. Объяснить это можно тем, что в эти годы, послевоенные – особенно, запуганные и терроризированные авторы и редакторы уже были обучены правилам идеологической игры, доставляя на предварительный контроль настолько очищенные, “дистиллированные” тексты, что политико-идеологический контроль со стороны цензурных инстанций стал сводиться практически к нулю. В принципе, со временем власть могла бы вообще отказаться от услуг административной цензуры, что, кстати, частично и произошло в то время, когда на долю главлитовских структур осталось преимущественно наблюдение за “сохранением военных тайн в печати”. Наконец, ограничение тематическое. В книге почти не затрагиваются вопросы цензурного контроля за литературой естественнонаучного характера, тем более, что кое-что в этой области уже проделано[10]. Крайне сложным оказалось написание параграфа, посвященного “взрослой” советской литературы. Тема эта столь обширна, что в пределах нашей книги может быть рассмотрена в крайне узких рамках. В принципе, цензурной судьбе каждого сколько-нибудь значительного писателя той эпохи мог быть посвящен такой параграф, а некоторым – например, Булгакову, Ахматовой, Пастернаку, Платонову – и целая книга (многое, опять-таки, уже сделано). В связи с этим, автор в соответствующем разделе решил ограничиться лишь двумя сюжетами: повествованием о цензурной судьбе поэтов-обэриутов и М.М.Зощенко, хотя в других главах и параграфах речь о советской литературе заходит не раз. В очень небольшой степени затронута в книге тема цензурного наблюдения за содержанием публичных массовых представлений (эстрадных, цирковых, театральных, музыкальных и иных), за которыми следил Главрепертком: это особая тема, заслуживающая отдельной книги. То же самое можно сказать о цензурных преследованиях произведений зарубежной переводной литературы, хотя ей и посвящен особый параграф.

Излишне говорить, что выход нашей книги вовсе не исключает (а, может быть, даже и предполагает) появления других трудов по этой теме, в том числе и за интересующий нас сейчас период. Цензура – это “наше все” (почти как Пушкин)… Если позволят обстоятельства, автор собирается написать третью книгу по истории советской цензуры, посвященную годам “оттепели”, “застоя” и “перестройки” (1953-1991). Особый сюжет – положение печати в постсоветский период, после ликвидации Главлита СССР в ноябре 1991 г. Как известно, средства массовой информации в это десятилетие постоянно испытывают давление со стороны различных властных структур, предпринимающих попытки реанимировать в том или ином виде прежнюю советскую практику контроля за содержанием и направлением органов прессы, каналов телевидения и т.д. Принимая же во внимание дурную бесконечность и повторяемость российской истории, любое изменение политической ситуации (не дай Бог, конечно) несомненно приведет к реставрации жесткой административной цензуры, что, в свою очередь, послужит материалом для будущего историка. Но не будем загадывать…

Своим приятным долгом считаю поблагодарить своих друзей и коллег – филологов, историков и книговедов, – никогда не оставлявших меня без советов и консультаций по многим частным вопросам, входившим в их компетенцию