INDEX LIBRORUM PROHIBITORUM РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

[5]

 “Index Librorum prohibitorum” (индекс запрещенных книг) – под таким названием почти 400 лет (с 1559 по 1948 гг.) время от времени выходил в свет перечень книг, осужденных католической церковью и запрещенных к изданию, распространению и чтению[1].

 Подобного рода индексы стали издаваться позднее и светскими властями. В России они начали выходить с 1870 г., когда по распоряжению Министерства внутренних дел был напечатан 20-страничный “Алфавитный каталог книгам на русском языке, запрещенным к обращению и перепечатанию в России”. В советское время цензурные индексы насчитывали уже по 300-400 страниц, включая до 10 000 названий. Последний проскрипционный список Главлита вышел 27 декабря 1988 г.; затем, книги постепенно стали высвобождаться из спецхранного пленения.

 Возник Главлит РСФСР (позднее СССР) при следующих обстоятельствах. Ранее, с 1917 по 1922 гг., в эпоху Гражданской войны и военного коммунизма, действовал целый ряд цензурных учреждений с устрашающими названиями – Ревтрибунал печати, Военно-революционная цензура, Политотдел Госиздата и т.д. Они плохо координировали между собой свою работу, даже соперничали и конкурировали друг с другом: каждое претендовало на главную и единственную роль. В связи с такой множественностью цензур, ситуация, как ни странным это покажется, была даже в какой-то мере благоприятной для авторов: им удавалось издавать тогда кое-какие художественные и философские тексты, не слишком совпадающие по духу с декретированными идеологическими установками. Наступление эпохи нэпа и дозволение открывать частные и кооперативные издательства заставило “навести порядок” в этой области. По решению Совнаркома – “в целях объединения всех видов цензур” – 6 июня 1922 г. и создан был Главлит РСФСР. Аббревиатура эта в разные годы расшифровывалась по-разному: до 1935 г. – как Главное управление по делам литературы и издательств при Наркомпросе. Затем ранг начальника Главлита был

[6]

повышен: он стал уже напрямую подчиняться председателю Совнаркома (впоследствии – Совета министров, на самом же деле – секретарю ЦК по идеологии), а сохранившееся название учреждения стало расшифровываться как Главное управление по охране государственных (в 30-40-е годы добавлялось “и военных”) тайн в печати (последнее его название). Осенью 1991 г. Главлит был ликвидирован, цензура отменена, спецхраны расформированы[2].

 Не случайно литература первоначально была вынесена на первое место в полном названии цензурного ведомства, что вполне соответствовало, во-первых, ее необычайно высокому статусу в российской традиции, а, во-вторых, той важной роли, которая ей отводилась в “перековке” и “формовке” сознания “нового человека”[3].

 В известной работе Л.М.Добровольского “Запрещенная книга в России. 1825-1904” (М., 1962) зарегистрировано 248 названий книг по всем отраслям знаний, уничтоженных в дореволюционное время за 80‑летний период: речь идет об уже напечатанных книгах, конфискованных после выхода их в свет. Число произведений русских писателей, попавших тогда под нож, весьма невелико – примерно два десятка; столько же и переводных сочинений. Разумеется, речь не идет о рукописях, задержанных на стадии превентивной цензуры.

 Если применить критерии Добровольского, то за сопоставимый временной отрезок – три четверти века коммунистического правления – число таких книг нужно увеличить в сотни раз. Как свидетельствуют сохранившиеся каталоги Отделов специальных фондов крупнейших библиотек, получившие затем обиходное название “спецхранов”, главлитовские списки, а также циркуляры, приказы и архивные документы, число только русских изданий, прошедших официальную советскую цензуру и впоследствии уничтоженных, превышает, по нашим подсчетам, 100 тысяч названий. Что же до общего количества уничтоженных экземпляров, то об этом мы можем судить лишь приблизительно. Тираж конфискованных дореволюционных книг редко превышал один “завод”, т.е. 1200 экземпляров: таким образом, уничтожению подверглось примерно 250-260 тыс. книг. Если учесть, что тиражи таких книг в советское время колебались от 5 000 до 50 000 экземпляров (порою они доходили и до полумиллиона[4]) и принять за основу средний, то мы получим устрашающую цифру, во всяком случае превышающую миллиард экземпляров. При этом нужно иметь в виду, что сюда не входят миллионы и миллионы экземпляров книг,

[7]

истребленных в результате “очистки” массовых библиотек по линии Главполитпросвета (см. об этом далее).

 Уже через год после своего создания, в мае 1923 г., Главлит разработал и разослал “Инструкцию о порядке конфискации и распределения изъятой литературы”. Вот только два ее пункта: “Изъятие (конфискация) открыто изданных печатных произведений осуществляется органами ГПУ на основании постановлений органов цензуры… Произведения, признанные подлежащими уничтожению, приводятся в ГПУ в негодность к употреблению для чтения, после чего могут быть проданы, как сырье для переработки в предприятиях бумажной промышленности с начислением полученных сумм в доход казны по смете ГПУ”[5].

 Конечно, это не означало, что все без исключения экземпляры подверглись физическому истреблению. Во-первых, по одному-два экземпляра дозволялось оставлять в отделах специального хранения крупнейших национальных библиотек и научных хранилищ. В библиотеках других типов, а также в книготорговых предприятиях все экземпляры подлежали уничтожению “посредством обращения в бумажную массу”, что, оказывается, давало казне кое-какой доход… Во-вторых, в советское время решение о конфискации в редких случаях принималось по свежим следам, когда тираж книги находился еще в типографии, тогда как большая часть дореволюционных изданий была задержана именно на этой стадии. Нередко проходили годы, а то и десятилетия после издания и поступления книги в библиотеки и продажу, пока она становилась объектом повышенного внимания цензурных и прочих органов. В силу этого, значительное число проданных экземпляров оседало в личных библиотеках, – какое именно, мы никогда не узнаем. Иное дело, что терроризированные владельцы часто сами уничтожали такого рода книги, опасаясь вполне понятных последствий в случае проведения обыска.

 По нашим наблюдениям, пласт художественной литературы составляет в общей сложности примерно 7-8 % всех истребленных книг, поскольку львиная доля запретов приходилась на произведения общественно-политического характера. Но в эти “всего лишь” 7-8 % вошло свыше 7 000 названий книг, причем таких, которые, как правило, действительно вызывали читательский интерес, а не “изучались”, большей частью по принуждению, в директивном порядке, – все эти попавшие в спецхраны бесчисленные пропагандистские брошюры, пособия для сети политпросвещения, “В помощь изучающим “Краткий курс истории ВКП(б)”, “В помощь комсомольцу-активисту” и т.п.

[8]

 Составление полного списка уничтоженных книг – дело далекого будущего. В нашем справочнике зафиксирован лишь особый пласт этого массива, а именно: отдельно изданные художественные произведения, литературные альманахи и сборники, а также книги литературно-критического характера, первоначально благополучно прошедшие все виды предварительного и последующего цензорского контроля, вышедшие в свет с одобрения цензурных органов и получившие их разрешительную визу. В наш индекс, разумеется, вошли имена далеко не всех писателей, подвергавшихся цензурным гонениям; вообще трудно назвать автора, который бы так или иначе их не испытал… Принятая точка отсчета для нас в данном случае – зафиксированный факт включения в главлитовские списки изъятых книг хотя бы одного изданного произведения писателя.

 В нашем справочнике не отражены произведения:

 1) Задержанные на стадии так называемого предварительного цензорского контроля, т.е. оставшиеся в рукописном (или машинописном) виде и не увидевшие света. Это же относится к версткам книг, прошедшим предварительный контроль, но задержанных на стадии последующего. При всей важности и необходимости составления такого перечня, оно сопряжено с огромнейшими трудностями и может со временем стать предметом специального коллективного проекта, поскольку необходимо будет обследовать и все провинциальные архивы. Затруднения эти вызваны очень плохой сохранностью главлитовских архивов (особенно до 1938 г.), уничтожением множества цензурных документов в “перестроечное” время, на рубеже 80-90-х годов. Самое же страшное и непоправимое состоит в том, что отклоненные рукописи подлежали незамедлительному уничтожению. В декабре 1926 г. явно старорежимные, а потому еще немного наивные сотрудники Ленинградского губернского архивного бюро попытались, было, причислить и приравнять к архивному материалу рукописи, запрещенные местным Гублитом к печати. Они полагали, что “гранки и тексты рукописей, как имеющие следы делопроизводства в виде ремарок сотрудников Гублита и штампов о выпуске в свет”, должны обязательно передаваться на государственное архивное хранение. Запрошенный на этот счет Главлит РСФСР прислал такое поразительное и не оставлявшее никаких надежд распоряжение: “Гранки и тексты рукописей сдаче в Центрархив не подлежат, их следует уничтожать как секретный материал, утративший свое значение” (курсив наш. – А.Б.)[6]. Цензоры, таким образом, совершенно серьезно полагали, что факт запрещения ими какого-либо текста означал одновременно и

[9]

окончательную утрату его ценности для человечества. Замечу, что дореволюционная цензурная практика абсолютно исключала такое варварство[7].

 В силу такого распоряжения, число произведений, погибших в недрах цензурного ведомства, не поддается никакому строгому учету. Мы не говорим сейчас о рукописях, конфискованных во время обысков и арестов многих писателей, и большей частью уничтоженных органами госбезопасности, о литературе, навеки вмерзшей в лед ГУЛАГа, о чем не раз писал А.И.Солженицын”.

 Рукописи все-таки “горят”: авторы, цитируя так часто и охотно – в духе неизбывного исторического оптимизма – известный булгаковский афоризм, отрицающий этот факт, как-то забывают, что сказаны эти слова Воландом (а значит – сатаной, которому многое подвластно), причем в определенном контексте, и читать их следует не в буквальном, а скорее в метафорическом и даже метафизическом смысле. Возможно, эта фраза навеяна собственным опытом автора: чуть не погибла рукопись “Собачьего сердца”, конфискованная у писателя сотрудниками ОГПУ в мае 1926 г. во время обыска, и которая, после отчаянного письма Булгакова, была ему все-таки возвращена (опубликована повесть лишь спустя 60 лет – в 6-м номере “Знамени” за 1987 г.); вспомнилась, видимо, история и со спасенной “обгоревшей тетрадкой” одного из ранних вариантов “Мастера и Маргариты”… Вполне допустимы и другие версии происхождения булгаковского афоризма…[8]

 2) Эмигрантские и иные книги, выпущенные за рубежом на русском языке или нелегально на территории СССР, получившие в обиходе названия “сам” и “тамиздата”. Такие издания автоматически (за очень немногими исключениями) погружались в недра спецхрана – так сказать, по определению. Сложнее обстоит дело с теми произведениями русских писателей-эмигрантов, которые, хоть и изредка, все-таки издавались в советской России, причем не только до их бегства или насильственной высылки в 1922 г., но и в годы нэпа (см. персоналии Аверченко, Бунина, Ремизова, Тэффи, Юшкевича и др.). Кроме того, в 1922-1924 гг., в связи с потаенными играми, которые советская власть вела с евразийцами и “сменовеховцами”, существовала практика совместных “советско-эмигрантских” изданий. Ряд книг живших в советской России писателей (например, Шкловского, Эренбурга и др.) в это время печатались в таких “совместных” издательствах, имея в выходных данных пометку “Москва-Берлин”, реже “Петроград-Берлин”. Позднее все они также оказались в спецхранах. Такого рода издания также включены в наш справочник.

[10]

 3) Художественные произведения, издававшиеся в годы Гражданской войны в тех городах, которые оказывались подконтрольными антибольшевистским правительствам: порою – в связи с частой сменой властей в 1918-1920 гг. – это очень трудно идентифицировать. Исключения сделаны только для тех книг (см., например, Аверченко, Бибик и другие), которые были зафиксированы в списках Главлита[9].

 4) Книги, вошедшие в упоминавшиеся ранее циркуляры и списки Главполитпросвета 20-х начала 30-х гг., издававшиеся под руководством Н.К.Крупской. Три волны идеологической “очистки” общедоступных массовых (сельских, районных, городских, профсоюзных и т.п.) библиотек от “контрреволюционной” литературы (1923, 1926 и 1930 гг.) привели к уничтожению тысяч произведений, в том числе и русской классики. Однако эта кампания не коснулась фондов более или менее крупных публичных библиотек, которые руководствовались только официальными перечнями Главлита, не считая, конечно, случаев “самодеятельности”.

 5) Художественные произведения, переведенные на русский язык. Исключение сделано для трех книг – переводов Осипа Колычева, Бориса Пастернака и Владислава Ходасевича, имена которых выставлены на титульных листах в качестве авторов.

 6) Книги, вокруг которых складывался определенный миф: в ряде публикаций (не говоря уже о фольклорной традиции) они безусловно объявлялись “запрещенными”, что, естественно, сообщало им дополнительную притягательность. В ряде эпизодов такое подозрение позднее нашло подтверждение в официальных главлитовских списках, архивных документах и каталогах спецхранов, в иных – нет. Так или иначе, составитель старался очень осторожно подходить к такого рода случаям, стремясь найти доказательства в источниках, не вызывающих сомнения.

 Обычно между временем издания книги и ее запретом существовал значительный временной интервал. Сложнее обстоит дело с изданиями, задержанными в последний момент, иногда – на уровне так называемого “сигнального экземпляра”. Сам Главлит рассматривал каждый случай конфискации и уничтожения тиража сразу же после выхода книги как крайнюю, экстраординарную меру, как свидетельство “плохой работы предварительного и последующего контроля”. “Конфискация – мера крайняя и нередко вызывающая серьезный политический резонанс, наконец, наносящую огромный ущерб государству”, – говорилось в одном из циркуляров 1933 г.[10]. В нашем индексе указано несколько книг такого рода – роман С.Житкова “Виктор Вавич”, отдельное издание “Бесов” Ф.М.Достоевского 1935 г., две книги Анны

[11]

Ахматовой 1946 г., вышедшие как раз перед пресловутым августовским постановлением ЦК, и ряд других.

 Автор посчитал нужным привести данные об искалеченных книгах, хотя они, как правило, и не входили в официальные перечни. Сменявшие друг друга волны массовых изъятий литературы грозили превратить все библиотеки в один огромный спецфонд, ибо почти в каждой книге “затаился враг”. Множество книг 20-30-х годов содержало упоминания нежелательных персон то ли в виде ссылок на их речи и выступления или цитат из них, то ли в виде предисловий, которыми они любили снабжать различные издания. Поняв, очевидно, что вакханалия изъятий 1936-1938 гг. может вообще оставить библиотеки без книг – даже специальных и учебных – партийные идеологические надсмотрщики снова решили прибегнуть к паллиативной мере. Главлиту приказано было отныне включать в циркулярные списки лишь “авторские” книги “врагов народа”; во всех же остальных производить “вычерки и исправления”, оставляя их в общих фондах библиотек и даже в книготорговых предприятиях. Целая армия библиотекарей под наблюдением цензоров занялась вычеркиванием и замарыванием имен “врагов народа”, изъятием и заклеиванием портретов, изъятием – “выдиркой”, по тогдашней терминологии – отдельных статей, глав и т.п.

 Сама техника такой работы расшифрована в “Приказе Уполномоченного СНК и начальника Главлита СССР об исправлениях в тексте”, датируемого маем 1941 г. В нем снова говорилось, что “при удалении предисловий или целых статей обязательно производить соответствующие вычерки на титульных листах, в оглавлениях и, если необходимо, на обложках книг, удаляя все ссылки на вычеркнутую статью и фамилию автора”. Однако перед экзекуторами была поставлена задача, звучавшая уже совершено кафкиански: “Все вышеуказанные исправления в книгах производить на месте в библиотеках, силами библиотечных работников под наблюдением цензоров. При удалении предисловий или целых статей обязательно производить соответствующие вычерки на титульных листах, оглавлениях и если необходимо на обложках книг, удаляя все ссылки на вырезанные статьи и фамилии авторов. Исправления производить тщательно и аккуратно с тем, чтобы, с одной стороны, нельзя было прочесть вычеркнутых слов или фраз, а с другой, чтобы не портить внешнего вида книги и ее содержания” (! – курсив мой. – А.Б.). В послевоенные годы такая практика продолжалась. “В связи с запросами с мест” в 1949 г. последовало разъяснение (секретный циркуляр Главлита СССР № 8): “Исправление изданий, содержавших предисловия, послесловия, библиогра-

[12]

фию, статьи и портреты лиц, все произведения которых подлежат изъятию, не требует специального указания Главлита и производится самими работниками библиотек. При удалении указанных материалов обязательно производить соответствующие вычерки на титульных листах, в оглавлениях и, если необходимо, на обложках книг, затушевывая все ссылки на вычеркнутую статью и фамилию ее автора. Изъятые из книги листы сдаются в спецфонд, а в библиотеках, не имеющих спецфонда – уничтожаются с составлением соответствующего акта”[11]. Такие книги, после проведенной над ними “операции”, казалось бы, должны были храниться в “общих фондах” библиотек… Однако они “на всякий случай”, во избежание соблазна и возникновения недоуменных вопросов читателей, столкнувшимися с искалеченными книгами, держались подальше от их глаз. Об этом, в частности, свидетельствуют каталоги и картотеки бывших спецхранов, в составе которых, в большинстве эпизодов, они и хранились – наравне с запрещенными полностью. В некоторых библиотеках (РНБ, например) такие вырезки хранились в особых папках, в других сразу же подлежали уничтожению. Не зафиксированы в главлитовских списках и некоторые другие издания, попавшие в наш справочник в тех случаях, когда обнаружены архивные источники, неопровержимо свидетельствующие о факте запрета книги. Не редки такие распоряжения Главлита: “Изъять в оперативном порядке”; более того, распоряжения о конфискации некоторых книг передавались по телефону, о чем свидетельствуют, в частности, пометы на карточках в каталогах тех же библиотечных спецхранов.

 Р.В.Иванов-Разумник насчитал три типа советских писателей: “погибших, задушенных, приспособившихся”. “Духовно задушенными цензурой, – говорил он в “Писательских судьбах”, – были все без исключения советские писатели, физически погибшими была лишь часть их: первые – “род”, вторые “вид”, говоря языком естествознания…сотнями надо числить писателей, изнывавших под игом цензуры – и либо замолкавших волей-неволей, либо приспособившихся к “веяниям времени”[12].

 Ни те, ни другие, ни третьи не могли избежать общей участи: Многие их книги оказывались в спецхранах, несмотря на проявляемые их авторами безупречные лояльность и преданность. В силу этого, установление мотивов запрета художественных текстов – одна из главных трудностей, с которой столкнулся автор при создании индекса. Дело в том, что сводные списки и приказы Главлита – совершенно

[13]

“глухие”, т.е. не содержат никакой мотивации. Далеко не во всех эпизодах проливают свет на этот вопрос обнаруженные архивные документы. Во многих случаях причины ареста книги могут быть установлены только в результате обращения к тексту издания de visu; при этом иногда наши версии носят гипотетический характер.

 Выделим два основных типа запрета: “персонифицированный” и “содержательный”. В первом случае осуждалось самое имя как таковое, в строй вступал argumentum ad hominem – доказательство “применительно к человеку”, не основанное на объективных данных, что, кстати, признавалось несостоятельным еще в римском праве. В глазах идеологического аппарата и цензуры тот или иной автор (или персонаж его произведения) становился “нелицом” и подлежал “распылению”, если вспомнить термины, применявшиеся чиновниками “Министерства правды” из романа Джорджа Оруэлла “1984”.

 К числу “нелиц” относились следующие категории:

 а) автор подвергся политическим репрессиям (арест, в большинстве случаев закончившийся расстрелом или гибелью в ГУЛАГе);

 б) выслан (например, на “философском” пароходе осенью 1922 г., А.И.Солженицын в 1973 г.) или эмигрировал (массовый исход в начале революции, полунасильственная вынужденная эмиграция десятков писателей в 60-80-е гг.);

 в) стал невозвращенцем (Ф.Раскольников в 1938 г., А.Кузнецов в 1969-м и др.);

 г) автор оставлен под подозрением, попал в идеологический “штрафбат”, став жертвой очередной кампании, объявлен нежелательной персоной, попав под обстрел партийных постановлений или официальной критики, – например, Анна Ахматова и Михаил Зощенко после выхода постановления ЦК о журналах “Звезда” и “Ленинград” в августе 1946 г., ряд литераторов в конце 40-х гг. в пору “борьбы с космополитизмом”.

 Основная часть книг, включенных в индекс, подпадала под указанный выше пункт “А”. Число писателей, подвергавшихся тем или иным политическим репрессиям (часто – со смертельным исходом), огромно. Автор подсчитал, например, что из 600 делегатов Первого Всесоюзного съезда советских писателей, состоявшегося в 1934 г., им подверглось свыше двухсот, т. е. более трети. По-видимому, такова же “пропорция” и в среде писателей, не приглашенных на съезд[13].

 Другие, часто встречающиеся “персонифицированные” мотивы запрещения: а) книга снабжена предисловием, послесловием, вступительной статьей или примечаниями лица, относящегося к перечисленным выше категориям. Многие книги писателей погибли именно по

[14]

этой причине, поскольку сопровождались статьями “бывших вождей” (чаще всего – Л.Б.Каменева и Н.И.Бухарина) или репрессированных литературных критиков – как сочувствовавших писателям “попутчикам”, например А.К.Воронского и Г.Я.Горбачева, так и нещадно преследовавших их рапповских литпогромщиков Л.Авербаха и Г.Лелевича, также попавших в мясорубку 1937-1938 гг.; б) помещена библиографическая реклама книжной продукции (обычно на последней странице или обложке), перечисляющая среди прочего и выпущенные издательством книги все тех же “нежелательных персон”; в) в произведении выводится в качестве литературного персонажа или просто упоминается реальное неугодное лицо.

 Парадоксальность ситуации заключалась, прежде всего, в том, что большая часть изданий, вошедших в главлитовские списки, – по нашим подсчетам, не менее двух третей – вовсе не содержала какого-либо политического или идеологического “криминала”, в отличие, скажем, от дореволюционных индексов такого рода, в которые все-таки включались книги, покушавшиеся, по мнению цензоров, на “законы Божеские и гражданские”. Бывали, конечно, и тогда отступления от этого правила: например, указ 1742 г. императрицы Елизавета Петровны “О забвении известных персон”, предписывавший изымать книги, в которых говорилось о предшествующем кратковременном царствовании Анны Леопольдовны, запрет на упоминание имен декабристов во времена Николая I, позднее – А.И.Герцена и других “государственных преступников”, но все-таки дореволюционных цензоров интересовало, прежде всего, содержание книги. В отличие от них, советские были натренированы, можно сказать, “натасканы”, главным образом, на поиск криминальных имен: подобно тому, как во время корриды бык не обращает внимания на главных своих противников и мучителей – тореадоров, а исключительно на красную тряпку, так и цензоры реагировали преимущественно на имена, в сравнительно редких случаях “нападая” на содержание. Да и разобраться в нем, учитывая их крайне низкий образовательный и интеллектуальный уровень, им было не под силу.

 В связи с этим, ничего “антисоветского” или “контрреволюционного” в подавляющей части запрещенных произведений не было. Как раз наоборот: их авторы изо всех сил старались убедить власти предержащие в своей преданности и благонадежности, к месту и не к месту цитируя речи и высказывания вождей или выводя их в качестве литературных персонажей. Они не подозревали, конечно, что вскоре – бывало, буквально на следующий день после выхода книги в свет, – многие из вчерашних героев окажутся “врагами народа”…

[15]

 Контекст при этом не имел ровным счетом никакого значения. Хотя, составляя в послевоенное время аннотированные перечни “идеологически вредных” изданий, посылаемые на утверждение в ЦК, цензоры и обосновывали запрет той или иной книги тем, что в ней “в положительном контексте упоминается враг народа… (имя рек)”, на самом деле оценка этого самого “врага” в инкриминируемом тексте могла быть любой: от нейтральной или прославляющей до клеймящей. Например, в 1926 г. поэт К.А.Алтайский (см. № 22-23) выпустил книгу, в которой восхвалял Троцкого, а в 1931 г. – другую, обличающую его. Тем не менее, обе книги были конфискованы: табу распространялось на имя как таковое. Ему придавалось магическое значение, что архетипически уходит чуть ли не в языческие времена. Это напоминает правило, распространенное в прошлом (да и сейчас встречается) в русских деревнях, по которому нельзя поминать имя черта, заменяя его эвфемизмами типа “он”, “Анчутка”, “хромой”, “враг” и т.д., поскольку “он” может явиться на зов. Если не упоминать имя (или событие) – значит, ни того, ни другого в реальности не существует. Более того, они не существовали никогда. В результате такого подхода достаточно было проштрафиться самому автору или, что чаще, упомянуть запретное имя, или привести “клеветнический факт” (такое поразительное сочетание встречается в цензурных документах), как дело сделано, – несколько экземпляров книги отправлялось в вечную ссылку и без права обжалования, подавляющее же большинство уничтожалось. Роковую роль в разоблачении “затаившихся врагов” играли литературные критики, нередко вслед затем сами становившиеся жертвами террористической машины, и, конечно, органы тайной политической полиции, всегда работавшие рука об руку с цензурными.

 До середины 30-х годов, по нашим наблюдениям, в цензурной практике преобладала, если применить современный зловещий термин, “адресная зачистка”, то есть произведение подвергалось запрету по преимуществу за свое содержание, не соответствующее требованиям политики и идеологии (справедливо или несправедливо – это уже другой вопрос). Ситуация меняется в 1935 г., что совпадает с начавшимися годами Большого террора. Сама технология устранения запретных имен из множества книг, особенно художественных, изданных в 20-30-е годы, становится всё более трудоемкой и сложной.

 Начальник Главлита Б.Волин 8 апреля 1935 г. доносит Молотову (тогда – председателю Совнаркома): “На протяжении ряда лет в произведениях некоторых писателей-коммунистов и комсомольских поэтов и прозаиков упоминались имена Троцкого, Зиновьева, Каменева

[16]

и др. в положительном контексте, иногда в сопоставлении с именем Ленина: А.Безыменский (сборник стихов с предисловием Троцкого), А.Жаров (стихотворение, посвященное Троцкому), И.Уткин (“О рыжем Мотеле”), Г.Никифоров (“У фонаря”), Ю.Либединский (“Неделя”), Артем Веселый и др. Эти же имена и в таком же контексте имеются в произведениях других писателей: С.Есенин (“Песнь о великом походе”), Зазубрин (бывший троцкист, “Два мира”), М.Козаков (“Девять точек”), В. Инбер (“Клопомор”) и др. Хотя при переизданиях Главлит с 1931 г. эти места изымал, в библиотеках до сих пор немало старых изданий (до 1931 г.) такого рода книг, свободно выдающихся читателю. В связи с проводимыми изъятиями из библиотек троцкистско-зиновьевской литературы, не следует ли подвергнуть проверке, а затем и изъятию этого рода книг? В библиотеках имеются в значительном количестве произведения этих писателей в новых, очищенных цензурой, изданиях”. Для облегчения задачи главный цензор предлагает в заключение такую оригинальную меру: “Совершенно невозможно, что писатели-коммунисты ни разу не ставили перед органами цензуры вопроса об изъятии из библиотек этих книг, что они не проявляют здесь инициативы, хотя им, писателям, легко было бы указать на произведения, где допущены подобные ошибки за истекшие годы”[14]. Другими словами, каждый писатель “обязан был самодоносом”, как сказали бы в XIX веке…

 Вопрос, заданный начальником Главлита, решен был “положительно”. В результате проведенной акции, растянувшейся на многие десятилетия, по причинам “персонального характера” изъятию подверглись десятки тысяч книг, в том числе и художественных. Дошло до того, что книги подлежали аресту только за то, что отпечатаны были в ленинградской “типографии им. товарища Бухарина” (см. № 681, 1003). Абсолютным чемпионом в этой области был, конечно, Троцкий, что полностью соответствовало его статусу “врага № 1” в глазах Сталина и его окружения. Редкое произведение из эпохи Гражданской войны, художественное в том числе, вышедшее до ссылки Троцкого в 1927 г., обходилось без упоминания имени “председателя Реввоенсовета” (по этой причине арестовано около 100 книг). За ним следовали Бухарин и Каменев: первый из-за того, что очень интересовался литературными вопросами и не раз выступал с “направляющими” статьями (например, по поводу “есенинщины”); второй, попавший в опалу в конце 20-х годов, постоянно снабжал своими вступительными статьями книги издательства “Academia”, председателем правления которого он был до ареста.

[17]

По этой причине, в частности, погибло немало книг классиков мировой литературы, и не только русской, но даже античной…

 Органы ОГПУ-НКВД-КГБ время от времени доставляли в Главлит сведения о репрессированных лицах – с тем, чтобы цензоры успели срочно включить их книги в приказы, циркуляры и другие распоряжения, рассылаемые “на места”. Трижды (в 1940, 1950 и 1964 гг.) такие сведения объединялись в сверхсекретные “Списки лиц, все произведения которых подлежат изъятию” (см. о них далее). Несмотря на это, координация между двумя родственными учреждениями была поставлена явно неудовлетворительно. Постоянная “смена караула” в чекистских и цензурных кругах, аресты вчерашних палачей и душителей печати – все это порождало сумятицу, неразбериху. Вчерашние герои оказывались врагами, реже случалось наоборот, как, например, в 1956 г., после разоблачения “культа личности”, когда пришлось реабилитировать не только сотни авторов, но и “неправильно задержанные книги”. Некоторые из них не раз совершали путешествие в спецхраны и обратно. Плохо приходилось авторам – однофамильцам арестованных “врагов”, о чем свидетельствует, например, такой циркуляр начальника Главлита Садчикова, разосланный в конце 1938 г.: “На поступившие запросы разъясняю, что в приказе № 681 (15) значится автор Голиков А.П. (военная тематика). Прошу не смешивать его с автором детской художественной литературы Голиковым А.П., он же Гайдар, у него имеются также книги для детей на военные темы”. Один из начальников обллита (рязанского) получил выговор за “неправильное изъятие литературы, поскольку он подверг аресту книги “Катаева Валентина” вместо “Катаева Ивана” (речь идет о книгах прозаика И.И.Катаева, погибшего в ГУЛАГе в 1939 г. – А.Б.)[15]. Плохо приходилось однофамильцам Каменева (см. № 520, 903), совершенно невинные книги которых также оказывались в спецхранах.

 Маленькие недостатки большого механизма” приводили к тому, что имена некоторых репрессированных деятелей науки, культуры и искусства или вообще не попадали в тотальные “Списки лиц…”, или фигурировали в отдельных указателях Главлита только в качестве авторов конкретных произведений. Так, например, ни в упомянутых списках лиц, ни в сводных указателях арестованных изданий по непонятным причинам ни разу не встречаются имена и книги расстрелянного в августе 1921 г. Н.С.Гумилева и погибшего в лагере в 1938 г. О.Э.Мандельштама., тогда как в советское время каждый из них успел опубликовать по 5-6 книг. О.Э.Мандельштам лишь однажды упомянут в “Сводном указателе…..”, вышедшем в 1951 г., да и то лишь как переводчик одного французского сочинения, причем основанием запрета

[18]

послужило, скорее всего, имя Карла Радека как автора вступительной статьи к этой книге (см. персоналию Мандельштама). Тем не менее, одно лишь упоминание их имен приводило к аресту множества книг (см. по именному указателю”). Просмотрели” цензоры и книги Н.А.Клюева, не раз подвергавшегося арестам и ссылкам, начиная с 1924 г., и расстрелянного, по некоторым данным, в 1937 г. в Томске, в то время как сама “клюевщина” неизменно приводила к запрету многих произведений так называемых “новокрестьянских” поэтов – Клычкова, Орешина и других (см. далее их персоналии). Поэмы же самого Клюева, по словам “старой” “Литературной энциклопедии”, представляли собой “…совершенно откровенные антисоветские декларации озверелого кулака” (т. 5. М., 1931. С.326).

 Такого рода “накладки” и “недоработки” встречаются довольно часто: число примеров можно умножить… Еще Щедрин заметил как-то, что “…русская литература возникла по недосмотру начальства”. И хотя в советское время литература скорее могла существовать по его, начальства, предписанию, все-таки – благодаря и “недосмотру”, и известной российской неразберихе и безалаберности (в данном случае – спасительных!) – ряд произведений, “сомнительных” с точки зрения идеологов, оставался в читательском обиходе, причем таких, которые нередко обладали крупными художественными достоинствами.

 Если инкриминируемые “персональные” данные могут быть выявлены более или менее легко при просмотре текста, то, в случае отсутствия самого цензурного документа, “содержательные” мотивы запрета установить довольно сложно. Многое диктовалось требованиями “текущего момента”, очередным постановлением ЦК по идеологическим вопросам, последней передовицей “Правды” и, конечно, вытекавшими из них специальными цензурными циркулярами, рассылавшимися Главлитом на места. Многое зависело также от изменения внешнеполитической и международной ситуации, когда вчерашние дружественные страны и режимы объявлялись враждебными, и наоборот: опять-таки ситуация, описанная в романе Джорджа Оруэлла.

 Как уже говорилось ранее, в самом содержании книги цензоры весьма редко обнаруживали “антисоветские”, “идейно-чуждые” мотивы, тем более что они фильтровались, в случае их обнаружения, на предшествующих стадиях – предварительного и последующего контроля. Выделим следующие, наиболее типичные мотивы запрета по “содержательному” признаку:

 – Изображение кровопролитной междоусобицы эпохи революции и Гражданской войны, ужасов и жестокости (со стороны “красных”,

[19]

конечно!), пьянства, погромов, партизанщины, массового голода, случаев дезертирства – опять-таки из Красной, разумеется, армии, и т.д.

 – Цитирование первых слов “царского” гимна (“Боже, царя храни…”) или лозунгов и призывов “враждебных партий”, например, знаменитого лозунга эсеров “В борьбе

обретешь ты право свое!”, причем контекст и отношение автора к ним (иногда – ироническое или осуждающее) не играли никакой роли (см.: Блок А., Коварский М. и др.).

 – Разложение в партийной среде в годы нэпа, разочарование в революции, приводившее порой к самоубийствам, пьянству, психозам, выходу из партии и т.д.

 – Оппозиционное движение в рабочих профсоюзах, борьба с троцкистской оппозицией, причем контекст и авторская оценка опять-таки практически не имели никакого значения.

 – Половая распущенность в комсомольско-молодежной среде во второй половине 20-х годов, ставшая довольно частым сюжетообразующим компонентом в произведениях того времени, начиная со знаменитой повести Пантелеймона Романова “Без черемухи” и повести В.В.Вересаева “Исанка”. Что удивительно, сами эти произведения никогда не подвергались цензурным репрессиям, но их последователи и подражатели, порой спекулировавшие на модной теме, нередко становились объектом повышенного внимания главлитовских органов.

 – Поветрие в литературе (и жизни), получившее собирательное наименование “есенинщины”, упадочнические настроения, мотивы безысходности, приобретшие тогда распространение опять-таки в “молодежной “литературе.

 – “Издержки” насильственной коллективизации, в том числе проявление автором малейшего сочувствия к раскулаченным и сосланным крестьянам. Изображение массового бегства из деревни в голодные 1932-1933 гг.

 – Негативное или сатирическое изображение сотрудников ЧК-ОГПУ и, что тоже иногда встречалось в 20-е годы, самих цензоров и Главлита как учреждения.

 – Упоминания о существовании концлагерей, принудительного труда, вообще о системе ГУЛАГа, о чем до середины 30-х годов еще позволялось писать, но, конечно, только в определенном контексте: труд способствует “перековке заблудших”; естественно, речь шла об уголовных, а не политических заключенных.

 – Массовая гибель бойцов и страдания мирных людей в годы Великой Отечественной войны, изображение ужасов ленинградской блокады.

[20]

 – Прославление или, напротив, когда ситуация изменилась, осуждение деятелей зарубежных стран: например, Иосипа-Броз Тито (и режима в Югославии в целом) после 1948 г., вождей Албании, Китая и др. Так, в частности, 1 марта 1950 г. начальником Главлита был послан на имя секретаря ЦК по идеологии М.А.Суслова особый список, в котором перечислено 15 книг, с таким предисловием: “Представляю список книг, в которых содержатся положительные высказывания о Тито, либо в которых Югославия характеризуется как страна народной демократии. Главлит просит разрешения издать приказ о запрещении продажи в книготорговой сети и выдачи в библиотеках перечисленных в прилагаемом списке книг. Прошу Ваших указаний”. Внизу – карандашная пометка сотрудника Отдела пропаганды и агитации: “Необходимые разъяснения даны при беседе у тов. Суслова М.А.23.О3.1950 г.”[16]. Судя по тому, что все издания затем вошли в официальный главлитовский список запрещенных книг 1951 г. (см. Список сокращений), Суслов согласился с предложением цензуры. В результате запрету подверглись книги Сергея Михалкова, Льва Кассиля, Ник.Тихонова; подвергся нападкам даже получивший Сталинскую премию роман Ильи Эренбурга “Буря”, поскольку в нем “солдаты Тито характеризуются как герои”. После восстановления отношений с Югославией все эти книги были возвращены из спецхранов, но зато попали в него те, в которых разоблачался “кровавый режим Тито-Ранковича”, изданные между 1948 и 1953 гг. (например, сатирические стихи и басни того же Сергея Михалкова).

 – “Преклонение перед Западом” и вообще “иностранщиной”. Особую популярность в идеологических и цензурных сферах такой довод приобрел в 1948-1953 гг. – в связи с развернутой кампанией “борьбы с “космополитизмом”. Жертвами ее стали и люди и книги, подвергавшие сомнению “приоритет” России (даже “царской”!) буквально во всех областях культуры, науки и техники. Эта кампания приобретала нередко анекдотический характер, породив известную поговорку того времени: “Россия – родина слонов!”.

 – Кратковременный запрет в годы “оттепели” произведений, пропагандировавших культ личности Сталина, что повлекло изъятие ряда книг, впрочем, весьма немногочисленных. Эта кампания быстро закончилась: с 1966-67 гг. начинается процесс ресталинизации.

 – “Предоставление трибуны врагу”. Такая сакраментально звучащая формула часто встречается в цензурных документах: речь идет об “излишнем”, “избыточном” цитировании обличаемых авторов, например, писателей Русского зарубежья, “внутренних эмигрантов” и вообще “врагов”. Вот, например, характерная главлитовская аннота-

[21]

ция: “Приводится слишком много высказываний Троцкого, и хотя сам автор отрицательно относится к его личности, все же сама книга вредна, так как она может вызвать у читателя нездоровое любопытство”.

 Указанными темами цензурная практика изъятий, разумеется, не исчерпывается. Помимо доводов идеологического и политического характера, цензоры прибегали иногда и к “эстетическим”, но ничего, кроме стереотипной и никак не аргументированной формулировки, – “Книга художественной ценности не представляет” – придумать не могли. Под такую формулу подводились даже произведения таких несомненных художников слова как Бабель и Сельвинский (см.). Столь же универсально обвинение в “пессимизме и упадочничестве” (см.: Есенин, Зарудин и др.), а также в “идеализме” автора. Совершенно нетерпимым было отношение к “нездоровой эротике” и ненормативной лексике, под которые подводились совершенно невинные вещи. Еще Пушкин пытался “…всё так изъяснить, чтоб совсем не рассердить богомольной важной дуры, нашей чопорной цензуры” (кстати, Р.В.Иванов-Разумник в письме своему издателю П.Витязеву в 1923 г. слово “богомольной” заменил “большевицкой”)…[17] Однако крайний пуританизм, которым всегда отличалась российская цензура, в советское время был доведен уже до совершеннейшего абсурда.

 Читателю, вероятно, бросится в глаза такая особенность репертуара запрещенных изданий: подавляющее их большинство относится к 1920-м годам. Послевоенная советская цензура “расчищала” именно эти “завалы”, поскольку в годы нэпа, которые Анна Ахматова называла “относительно вегетарианскими”, выходило немало произведений, не укладывавшихся в декретированный позднее сверху “метод социалистического реализма”.

 Решения цензурных инстанций приобрели со временем не только запретительный, но и “позитивный”, императивный, наступательный характер. Они не ограничивались лишь воспрещением отдельных произведений, а также вычеркиванием из исторической памяти имен, событий и т.п., но и предписывали авторам, о чем и как именно нужно писать, вторгаясь даже в форму литературного произведения и принятую автором стилистику. Отсюда – запрет произведений вполне лояльных и, более того, вполне просоветских, только за приверженность автора к нетрадиционной поэтике и авангардной форме (например, произведений обэриутов и даже футуристов, политические игры с которыми в 30-е годы заканчиваются). В этом – отличие тоталитарной цензуры советского времени от русской дореволюционной.

 Теперь представим себе фантастическую ситуацию: “простой” читатель попадает в спецхран и начинает просматривать его фонд по ал-

[22]

фавиту авторов, фамилии которых начинаются, скажем, на литеру “Б”. Многое для него будет совершенно непонятным: он подумает, что попал в какой-то театр абсурда. Вначале он встретит все книги расстрелянного И.Э.Бабеля, издававшиеся в 20-30-е годы; вслед за ними – ряд изданий “неприкасаемого” в свое время, а затем (в середине 30-х годов) попавшего в партийную опалу Демьяна Бедного, позволившего, оказывается, в ряде фельетонов (“Слезай с печки” и др.) “публичное охаивание русского народа и его истории”; рядом – стихотворные сборники 20-х годов правоверного комсомольского трубадура А.И.Безыменского, очутившиеся здесь за то, что некоторые из них выходили с предисловиями Троцкого; вслед за ними он увидит два издания книги А.Белинкова о Тынянове, вышедшие в 1960-1962 гг., поскольку автор через несколько лет эмигрировал, да и вообще вел себя нехорошо, выпустив за рубежом знаменитую книгу о Юрии Олеше “Гибель и сдача советского интеллигента”. За ними он с удивлением обнаружит 5 стихотворных сборников Федора Белкина, прославляющих партию и счастливую колхозную жизнь: оказывается, необдуманно показавшись в конце 50-х годов на телевидении, автор был тотчас же разоблачен как предатель и каратель, лично расстреливавший в Белоруссии партизан и евреев. Идем по алфавиту дальше… За ним следует Андрей Белый с очерками “Ветер с Кавказа”, воспоминаниями “Начало века” и книгой “Мастерством Гоголя”: первая попала за спецхран только за то, что автор упоминает о встречах в Тбилиси с грузинскими поэтами Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе (первый покончил с собой накануне ареста в 1937 г., второй – расстрелян тогда же), а также погибшим Всеволодом Мейерхольдом; вторая и третья – за предисловия к ним Л.Каменева. Рядом – книга “Говорит Ленинград” Ольги Берггольц, конфискованная за “чувство обреченности и пессимизма” ее поэзии и “мрачную тональность” знаменитых выступлений по ленинградскому радио в годы блокады; за нею все зарубежные издания книг нобелевского лауреата Иосифа Бродского (до эмиграции он не смог выпустить на родине ни одной). Наконец, завершают этот ряд книги другого (и первого по литературе) русского нобелевского лауреата – Ивана Алексеевича Бунина, выходившие в советской России в 20-е годы, но главным образом – в русских эмигрантских издательствах Парижа и Берлина. Излишне, по–видимому, говорить, что в этом ряду читатель обнаружит все без исключения книги писателей трех волн эмиграции.

[23]

 Характеристика каждой книги состоит из четырех частей, или “блоков”:

 1. Полное библиографическое описание с указанием, в большинстве случаев, тиража, поскольку это в данном случае представляет немаловажный интерес. Лишь в редких случаях сведения о тираже опущены, поскольку до создания Главлита в 1922 г. они, как правило, не указывались в учетно-регистрационных сведениях, да и в дальнейшем, хоть и изредка, установленное цензурой правило не исполнялось. В том случае, если репрессированный автор фигурирует в “Списках лиц, все произведения которых подлежат изъятию” (см. список сокращений), описания его книг (иногда десятков) опускаются.

 2. Источники запрета и возвращения книги: отсылки к сводным спискам книг, издававшихся время от времени Главлитом, отдельным цензурным циркулярам и архивным документам. Этот блок, в свою очередь, состоит из двух подразделов: в 1-м приводятся ссылки на документы, зафиксировавшие факт запрета книги, во 2-м – ее возвращения, своего рода “реабилитации” (после пометки: Возвр.). В тех случаях, когда такие относятся ко всем книгам одного автора, они приводятся лишь однажды – в конце персонального ряда. Здесь приводятся по возможности ссылки на все известные нам официальные материалы: таким образом можно судить о времени пленения книги, вычислить хронологические границы ее заключения в спецхранах. Некоторые книги находились “в заключении” свыше 60 лет – с конца 20‑х годов до расформирования спецхранов в начале 1990-х, другие, как минимум, 5 (напрашивается аналогия: это минимальный срок по ст. 58, п.10 УК РСФСР – “антисоветская агитация и пропаганда”). Нужно, однако, иметь в виду, что первый сводный печатный указатель таких книг появился только в 1948 г., объединив многочисленные приказы Главлита об изъятии книг, рассылавшиеся с 30–х годов. Поэтому срок заключения многих книг, попавших в этот список, нужно увеличить порой на 10-12 лет. В тех случаях, когда удавалось найти архивные документы, впервые зафиксировавшие факт запрета, ссылки на них тут же приводятся. Читатель, вероятно, обратит внимание на то, что подавляющая часть книг подверглась изъятию на рубеже 40-50-х годов. Планомерная и целенаправленная работа в этом смысле началась с середины 30-х, но война отложила выполнение этой задачи. С другой стороны, массовое возвращение книг произошло на рубеже 50-60-х годов – в связи с реабилитацией многих писателей, хотя и далеко не всех. Снова заметим, что и возвращать-то особенно было нечего, если не считать нескольких экземпляров, уцелевших в спецхра-

[24]

нах. Позднее, однако, они стали получать новое пополнение – книги писателей, эмигрировавших или высланных в 60-70-е годы.

 3. Краткие сведения об авторе, причем здесь обязательно указываются на факты политических репрессий, если он таковым подвергался, и другие неблагоприятные, “дискредитирующие”, с точки зрения режима, обстоятельства, послужившие основанием для применения к нему цензурных санкций.

 4. Коментарий, в котором устанавливаются мотивы изъятия книги, подтвержденные архивными документами, или выявленные в процессе изучения текста: все книги просмотрены de visu, за исключением трех случаев (см. № 592, 681,1003). Предпочтение отдается, разумеется, подлинным оценкам произведения самими цензорами. Упоминания конкретных имен, как правило, означает, что именно они стали причиной конфискации книги. Сведения о невольных “виновниках” запрета приводятся иногда тут же, в других случаях следует обращаться к “Списку репрессированных деятелей” (СРД), а также к сводному указателю имен: цифра, набранная курсивом, отсылает к порядковому номеру описания книги, в котором приводятся краткие биографические сведения о том или ином лице. В комментариях иногда сообщается о неизвестных, как правило, архивных документах, в которых речь о цензурной судьбе того или иного писателя, о его произведениях, запрещенных на уровне предварительного контроля или задержанных на стадии последующего, но затем все-таки выпущенных в свет с удалением фрагментов, перепечаткой отдельных страниц и т.п. Разумеется, эти сведения не исчерпывают всей цензурной судьбы писателя, но в контексте с другими приводимыми данными представляются немаловажными.

 При составлении справочника использован значительный комплекс материалов – как опубликованных, так и архивных:

 1. Более десятка публиковавшихся время от времени Главлитом (с 1948 по 1988 гг.) с грифом “секретно” или “ДСП” печатных “Сводных списков книг, подлежащих исключению из библиотек и книготорговой сети”. Эти списки выходили в разные годы под разными названиями, но смысл их от этого не менялся (см. список сокращений). Использованы также списки, составлявшиеся местными облгорлитами.

 2. Сохранившиеся, к счастью, алфавитные каталоги русских книг бывших спецхранов Российской Национальной Библиотеки и Библиотеки Российской Академии наук. В лексике работников спецхранов они назывались “каталогами приказной литературы”, поскольку вклю-

[25]

чали карточки на книги, запрещаемые (или, напротив, возвращаемые) по приказам Главлита. Эти каталоги, несомненно, обладают качествами чрезвычайно ценного исторического источника: на карточках во многих случаях указаны номера и даты приказов, приводятся ссылки на “Сводные списки…” и даже (хотя и в редких случаях) распоряжения, полученные по телефону из цензурных инстанций. Иногда на карточках содержатся указания на мотивы изъятия или возвращения книги, сделанные карандашом. Например: “Криминалы (!) отпали (Бухарин)” – это означало, что книгу можно исключить из спецхрана и вернуть в общие фонды библиотеки.

 3. Архивные документы Главлита, Леноблгорлита и других инстанций, контролировавших издательский и литературный процесс. Особую ценность представляют документы Управления агитации и пропаганды ЦК партии, которому подчинялся Главлит, регулярно доставлявший первому свои отчеты, бюллетени, сводки важнейших изъятий и конфискаций, и тому подобный материал “для согласования”.

 4. Коллекции документов и материалов (пока еще необработанные), хранившиеся в свое время в отделах специального хранения Российской Национальной Библиотеки (передана сейчас в архив библиотеки) Библиотеки Академии наук, библиотеки Ленинградского филиала Государственного Музея Ленина (поступила в Научно-информационный центр санкт-петербургского общества “Мемориал”). Создававшиеся для внутренней справочной работы сотрудников спецхранов, они содержат указанные выше списки и приказы Главлита, переписку с цензурными органами по поводу изъятия литературы, распоряжения Ленгорлита и тому подобный оперативный материал.

 5. Опубликованные источники: исследования по истории советской цензуры, сборники документов и т.д. (основные указаны в списке сокращений). Особую ценность представил для нашей работы сугубо секретный “Список лиц, все книги которых подлежат изъятию из библиотек общественного пользования и книготорговой сети согласно приказам Главлита в период с 1938-1950 гг.”[18]. Составлялся он для “облегчения” работы и выявления особо опасных авторов. Главлит в содружестве с органами госбезопасности выпустил его трижды (в 1940, 1950 и 1960 гг.) Список 1950 г. включал, например, свыше 500 имен репрессированных авторов. Приблизительно десятую часть их составляли литераторы – с пометами в скобках после фамилии: “художественная литература” (иногда с расшифровкой “поэзия”, “драматургия”, “проза”, “литературная критика”). Как рекомендовалось Отделом пропаганды и агитации, “…вопрос о том, кому надлежит посылать список лиц, произведения которых изымаются, должен решить

[26]

сам Главлит по согласовании с Министерством госбезопасности”. В связи с этим, даже спецхраны крупнейших библиотек получали его на короткое время; затем список должен был подлежать уничтожению или передаче в “спецотделы для секретного делопроизводства”, если таковые в библиотеке имеются. Вот только один из документов того времени: “Акт. Настоящий составлен директором ленинградского филиала Музея Ленина тов. Никитиным П.Е. и зав. Библиотекой тов. Лисовской Е.П. в том, что по распоряжению Ленобллита от 12 янв. 1961 г. уничтожен путем сожжения „Список лиц, все произведения которых подлежат изъятию“, как утратившим силу. 31.01.1961 г.”[19].

 Не меньшую ценность представляют отложившиеся в архивах идеологических управлений и отделов ЦК аннотированные списки Главлита. Дело в том, что официальные печатные списки, рассылавшиеся по библиотекам и книготорговым предприятиям, ограничивались публикацией лишь формальных описаний (часто – чудовищно безграмотных с библиографической точки зрения!) запрещенных изданий, без каких бы то ни было пояснений. Поскольку в конце 30-х годов Агитпроп осудил “практику произвольного, граничащего с вредительством массового изъятия литературы самим Главлитом”, отныне ни одна книга не могла быть запрещена без санкции ЦК, местные издания – без соответствующей резолюции обкомов и крайкомов партии. Подобно тому, как Ежов и его приспешники объявлены были виновниками небывалых физических репрессий, так и невиданное уничтожение книг в годы Большого террора списывалось на “врагов народа, орудовавших в органах Главлита”, проводивших “вредительскую работу по изъятию литературы”. В недрах агитпропа ЦК в конце 1939 г. готовился даже проект циркуляра “О перегибах в книготорговых организациях и библиотеках”. В нем обращалось внимание на “вредную перестраховку… по своему существу представляющую не что иное, как незаконное изъятие, дезорганизующее обслуживание трудящихся важнейшей политической, научно-художественной и справочной литературой”[20].

 Цинизм ситуации заключался в том, что, с одной стороны, предполагалось не допускать “отсебятины”, “перегибов на этом важном участке работы”, а с другой – привлекать к нему “библиотечную общественность”, “партийный актив”, “комсомольцев” и т.д. Ревность не по разуму таких добровольцев приводила к самым фантастическим результатам. К 1950 г. сложилась такая технология работы, рекомендованная Главлитом: 1. Обнаруженные библиотекарями при проверке фондов “вредные материалы” направляются ими “со своими заключениями в Главлит для решения вопроса о порядке их дальнейшего ис-

[27]

пользования”. 2. “Вредная” литература, после дополнительного рассмотрения в Главлите, “сводится в аннотированный список и представляется в Отдел пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) для утверждения к изъятию. 3. И только после полученной санкции они могут быть включены в списки изъятой литературы”[21].

 Списки, посылаемые в ЦК, сопровождались аннотациями, более или менее однообразными, акцентирующими внимание, главным образом, на упомянутых выше “персональных данных”. Тем не менее, они все-таки позволяют выявить мотивы, которыми руководствовались цензоры при изъятии книг, хоть как-то понять и объяснить их “логику”.

 Заметим, что ряд книг, присылавшихся на утверждение, не входил затем в главлитовские перечни. Обычно такие книги сопровождались особыми примечаниями: “В „Списки книг, подлежащих изъятию“ не включать, но изъять из библиотек в оперативном порядке”; “Следовало бы поручить органам Главлита изъять без включения в списки” и т.п.[22].

* * *

 Включенные в индекс 1233 “позиции” не исчерпывают, разумеется, всего корпуса запрещенных книг русских писателей и литературоведов²³. Несколько подзатасканная метафора – сравнение с айсбергом, две трети которого не видимо, поскольку находятся под водой, – в данном случае вполне оправдана. Эту цифру следует увеличить как минимум в 5-6 раз. Во-первых, к ней нужно прибавить множество переизданий книг, попавших под запрет. В нашем справочнике не раз встречаются резолюции Главлита, например: “Изъять все издания до 1938 г.”. Во-вторых, нужно принять во внимание упоминавшийся уже секретный “Список лиц, все книги которых подлежат изъятию…” В справочнике все они зафиксированы под одним номером, тогда как ряд писателей (Бабель, Арт. Веселый, Пильняк и др.) пользовавшиеся в 20-30-е годы необычайно популярностью, успели до своей гибели выпустить по 20-30 книг.

 Разумеется, в распоряжении системы всегда находились не только чисто запретительные, но и другие эффективные средства “отрицательной селекции” – искусственного и целенаправленного сужения культурного пространства, которое, по мере поступательного движения вперед, скукоживалось все больше и больше на манер шагреневой кожи. Многие сочинения погибли еще до поступления в собственно цензурные инстанции в результате издательской политики, будучи отсечены в процессе формирования так называемого “тематического

[28]

плана”, многие не прошли горнило внутрииздательской и редакторской цензуры и т.д. Инстанции, “курировавшие” идеологию, могли, например, вычеркнуть из уже сверстанного “темплана” книги неугодных авторов, запретить переиздания “сомнительных” произведений или разрешить их печатание чисто символическим тиражом, каким в застойные времена издавались, скажем, произведения Цветаевой и Мандельштама. Они могли вывести их из школьных и вузовских программ, задвинуть подальше от читателя – в так называемый “пассивный фонд” (такие штампы можно увидеть на библиотечных книгах 20-30-х годов) и т.п. Что же до эффективности истребительной цензурной политики и официальной критики, то здесь вопрос сложнее: очень часто действия идеологических надсмотрщиков достигали прямо противоположного эффекта, играя провокативную роль. Российский читатель, научившийся читать между строк, считал, что чем больше “они” ругают книгу, чем больше ее запрещают, тем она лучше, и наоборот; впрочем, иногда он и ошибался. Как заметил однажды Федерико Феллини: “Цензура – это реклама за государственный счет”.

* * *

 Политика тотального “библиоцида”, неуклонно проводившаяся с 1917 г. в течение трех четвертей века, привела к невиданному в истории опустошению книжных запасов и, как следствие, существенному снижению интеллектуального и духовного потенциала страны. Запрет тех или иных произведений порождал постепенно эффект цепной реакции, или снежного кома. Последствия массового истребления книг чувствуются до сих пор и, возможно, будут сказываться еще долгое время. Замечательно сказал об этом Иосиф Бродский в предисловии к “Избранной прозе” Марины Цветаевой, вышедшей на русском языке в Нью-Йорке в 1979 г.

 “Теоретически достоинство нации, уничтоженной политически, не может быть сильно унижено замалчиванием ее культурного наследия. Но Россия, в отличие от других народов, счастливых существованием законодательной традиции, выборных институтов и т.п., в состоянии осознать себя только через литературу, и замедление литературного процесса посредством упразднения или приравнивания к несуществующим трудам даже второстепенного автора равносильно генетическому преступлению перед будущим нации”.

 Говоря о замученной литературе и уничтоженных писателях, Роман Гуль в статье “Писатель и цензура в СССР” писал в 1938 г. в парижском журнале “Современные записки”: “Об этом надо написать

[29]

книгу, но только тогда, когда вскроются все архивы НКВД, Отдела пропаганды, Главлита. И это будет одна из самых страшных книг”[23].

 Сейчас, наконец, такая возможность представляется, хотя архивы (особенно в последнее время) под различными предлогами продолжают скрывать немало тайн. Тем не менее, будем надеяться, что публикуемый справочник станет материалом к будущему полному мартирологу убитых режимом произведений русской (и не только русской!) литературы.

 Автор считает своим приятным долгом поблагодарить своих друзей и коллег – филологов, историков и книговедов, – никогда не оставлявших его без советов и консультаций по многим частным вопросам, входившим в их компетенцию. Прежде всего – К.М.Азадовского, В.П.Бударагина, Н.И.Николаева, Б.Я.Фрезинского, М.Д.Эльзона, М.Ю.Любимову, Н.А.Миронова, а также зарубежных коллег-славистов Мартина Дьюхерста (Университет в Глазго) и Карла Аймермахера (Университет в Бохуме). Автор также благодарен редакции журнала “Новое литературное обозрение”, выборочно опубликовавшему материалы из первого раздела справочника (2002. № 53, 56; 2003. № 61, 62).

 Особая благодарность – Санкт-Петербургскому государственному университету культуры и искусств, взявшему на себя труд издания этой книги.