Голубев А.В. «Строительство дома цензуры» (к вопросу о закрытости советского общества)

В публицистике и историографии последних лет советское общество 1930-1950-х гг. часто именуется «закрытым». Одни авторы формулируют это достаточно безапелляционно, другие более осторожно, подчеркивая, например, что административно-чиновничья система особые старания прилагала для изоляции общества от событий и явлений, происходивших в зарубежном мире»[1]. Третьи говорят лишь о создании предпосылок «закрытого общества»[2].

История знает действительно закрытые общества (классический пример – Япония эпохи сегуната), однако СССР в те годы поддерживал дипломатические, торговые, культурные отношения со многими странами. Более того, господствующая идеология претендовала на «всемирность», особенно в первые послереволюционные годы. Впрочем, и накануне Второй мировой войны в официальной пропаганде подчеркивалась перспектива превращения СССР в «мировую республику»[3]. С другой стороны, на Западе многие интеллектуалы левого толка воспринимали СССР именно как прообраз «новой цивилизации», могущий служить образцом для всего мира. Так, книга видных английских социологов С. и Б. Вебб, вышедшая впервые в 1935 г., называлась «Советский Союз – новая цивилизация?», причем вопросительный знак, содержавшийся в заглавии, снимался всем содержанием книги[4]. Подобные представления активно поддерживались советской пропагандой. Уже поэтому определение «закрытое» на первый взгляд представляется преувеличением.

И вместе с тем тенденция к «закрытости» если не государства (заинтересованного, в частности, в сохранении и расширении сферы политического и экономического влияния, в получении из-за границы современного оборудования и новейших технологий), то, по крайней мере, общества, в политике советского руководства тех лет прослеживается вполне явственно. Это проявлялось в стремлении контролировать и ограничивать как получение достоверной информации о жизни за рубежом, так и всевозможные личные контакты советских граждан с иностранцами. Впрочем, в этой связи можно отметить определенную преемственность с правительственной практикой дореформенной России.

Несоизмеримо выросший объем информации в современном обществе привел к появлению (в основном уже в XX в.) различных технологий, связанных с ограничением доступа к ней, регулирования, дозирования ее и соответствующей обработки, особенно в условиях так называемых тоталитарных режимов. Не составляла исключения и информация о внешнем мире.

Представления о внешнем мире складываются на основе нескольких информационных блоков[5]. Один из них, историософский, составляют сведения об истории и культуре того или иного государства. Здесь возможности для самостоятельного получения и освоения достаточно объективной информации сохранялись. Классическая культура Запада не только не запрещалась, но, хотя и с существенными изъятиями, активно пропагандировалась; сохранялись музеи, библиотеки, использовалась литература, вышедшая до революции и в первые послереволюционные годы. Фрагментарность представлений об истории, политических традициях, миропонимании, свойственном иным культурам, в какой-то степени компенсировала художественная литература.

Второй важнейший блок, политико-информационный, составляет информация о современной политической, социальной, культурной жизни других стран. Именно эти сведения должны были играть определяющую роль в создании адекватной картины мира. Однако оба основных канала получения информации, относящейся к данному блоку, а именно система образования и средства массовой коммуникации, находились под жестким политико-идеологическим контролем. «Самоизоляция СССР всегда была весьма относительной. Благодаря книгам, фильмам заинтересованные советские граждане могли ознакомиться с бытом других народов», – пишет российский исследователь[6]. С этим выводом трудно согласиться: книги или фильмы о современной жизни и быте других стран подвергались тщательному отбору, часто переводились или дублировались со значительными купюрами. Это относилось и к живописи. «Наше искусство искусственно и насильственно оторвано от развития искусства во всем мире. Мы не видели современного [курсив документа. – Авт.] искусства Европы и Америки вот уже сорок лет», – записал в дневнике 1956 г. историк С. С. Дмитриев[7].

Альтернативных каналов получения информации почти не существовало. Большинство советских граждан, в том числе и большинство политической элиты 30-х годов, не владело иностранными языками и, следовательно, не могло использовать иностранную прессу или сообщения радио.

В 20-е годы, впрочем, иностранные источники в какой-то степени заменяла эмигрантская пресса, издающаяся на русском языке. В апреле 1921 г. президиум ВЦИК принял постановление о выписке 20 экз. каждой из ведущих эмигрантских газет. Эти газеты выписывали также ЦК и ЦКК РКП(б), крупнейшие обкомы (Ленинградский, Кубано-Черноморский)[8]. Однако подобные издания предназначались лишь для относительно узкого круга, прежде всего партийной элиты. Уже в начале 20-х годов в крупнейших библиотеках были созданы отделы специального хранения (спецхраны), которые первоначально предназначались для хранения именно зарубежной (в первую очередь эмигрантской) прессы и литературы. Например, в спецхране Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде в конце 30-х годов было 4 тыс. иностранных книг[9].

Как только по окончании гражданской войны была восстановлена почтовая связь с заграницей, среди руководства оживились опасения, связанные с проникновением таким путем иностранной (в том числе эмигрантской) периодики. В январе 1922 г. нарком иностранных дел Г. В. Чичерин выразил озабоченность тем, что «по почте уже посылаются газеты частным лицам. Допускать это – значит восстановить возможность печатной агитации против нас. По Москве будут ходить какие-нибудь ярко агитационные номера белогвардейской печати». Однако, признавая, «что неудобно просто декретировать воспрещение ввоза газет из заграницы», Чичерин предложил создать комиссию для рассмотрения этих вопросов из представителей Политбюро, ВЧК и НКИД[10].

С середины 20-х годов круг людей, имевших доступ к иностранной прессе и другим альтернативным источникам информации, постепенно сокращается. В 1925 г. резко сужается круг получателей «контрреволюционной литературы»[11]. Если в 1922-1923 гг. чтение подобной литературы разрешалось, например, всем сотрудникам «Правды», то в 1924-1925 гг. для этого требовалось уже специальное разрешение ответственного секретаря редакции М. И. Ульяновой[12]. В 1926 г. информационный отдел ОГПУ направил письмо за подписью заместителя председателя ОГПУ Г. Г. Ягоды на имя секретаря ЦК Молотова, в котором приводились следующие данные. Только через НКИД в СССР выписывалось 1134 экземпляра эмигрантской прессы. Например, «Социалистический вестник» выписывали 240-300 ведомств и лиц. К тому же большинство командированных за границу также покупали его (по сведениям ОГПУ – до 500 экз.) В письме утверждалось, что ряд «белоэмигрантских» изданий вообще существовал только благодаря их распространению в СССР по завышенным расценкам. Предлагалось издать секретный циркуляр с запрещением членам партии покупать эти издания, создать комиссию для установления порядка ознакомления с ними, а количество выписываемой в СССР эмигрантской прессы сократить до 35 экз.[13].

Вскоре, в январе 1927 г., подписка на эмигрантскую прессу была запрещена. До этого момента официально эмигрантскую прессу могли выписывать любые организации и лица. На практике, однако, когда информационный отдел ЦК ВКП(б) в связи с запрещением подписки запросил списки подписчиков, которые уже успели оформить ее в конце 1926 г., в ответах с мест подчеркивалось, что подписывались на эти издания лишь партийные комитеты, начиная с районных[14].

Вместо эмигрантских изданий в крупнейшие парткомы было решено рассылать специальные обзоры, подготовленные информационным отделом ЦК, причем количество парткомов, имеющих право на их получение, постоянно сокращалось. Так, заместитель заведующего информационным отделом ЦК в октябре 1929 г. в докладной записке на имя секретаря ЦК Л. М. Кагановича перечислял 36 парткомов и 4 другие организации (в том числе ОГПУ), которые просили присылать им обзоры эмигрантской прессы. Составитель записки, однако, рекомендовал рассылать обзор лишь в 16 парткомов и 3 организации; затем кто-то (возможно, сам Каганович или один из его помощников) карандашом вычеркнул из списка 5 парткомов и 2 организации. Таким образом количество адресатов сократилось с 40 до 12[15].

В 1927 г. по поводу содержания пробных обзоров были получены любопытные отзывы важнейших должностных лиц и организаций. Если в отзыве ОГПУ, подписанном Г. Г. Ягодой, говорилось о желательности использования лишь статей, имеющих политическое значение, и предлагалось не включать в обзоры любые «сообщения сенсационного характера» как «совершенно не отвечающие действительности», то нарком финансов Н. П. Брюханов, напротив, полагал, что есть смысл публиковать наиболее характерные «хроникерские и хронические выдумки» о событиях в СССР, так как «в них подчас удачнее всего отражаются чаяния и вожделения белой эмиграции». Своеобразную точку в этой мини-дискуссии поставил заведующий отделом печати ЦК С. И. Гусев, решительно указавший: «Белогвардейское вранье не помещать»[16]. Нет необходимости пояснять, что в разряд «белогвардейского вранья» можно было отнести любую информацию, противоречащую официальной.

Постепенно подобные обзоры и сводки «для служебного пользования» стали получать все большее распространение, однако их содержание зачастую мало чем отличалось от материалов, публикуемых официальной советской прессой. Так, в закрытых (они готовились ежедневно в количестве всего 24 экз.) информационных сводках Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС), в частности, за май-июнь 1935 г., основное место занимали краткие пересказы сообщений западной печати о различных проявлениях «кризиса капитализма» и нарастании революционных настроений, а также об успехах советской культуры. Лишь изредка встречались нейтральные сообщения о новостях культурной жизни. Никаких материалов, существенно дополнявших сообщения советской прессы или критически оценивавших советскую действительность, в данных сводках не было[17].

Советская интеллектуальная элита находилась, с точки зрения доступа к информации, в несколько лучшем положении, чем остальные социальные группы, включая и политическую элиту. Играло роль знание языков, позволявшее читать иностранную прессу и слушать радио. Так, в дневниках академика В. И. Вернадского постоянно содержатся упоминания о прочитанных им материалах западной прессы. Писатель Вс. Вишневский, возглавлявший Оборонную комиссию Союза советских писателей, постоянно слушал сообщения английского, германского, французского радио. «Получая каждый день кучу иностранных газет (я владею английским, немецким и французским, начал изучать испанский и итальянский), ясно вижу, как обостряется международная обстановка», – записывал в своем дневнике «красный профессор» А. Г. Соловьев, работавший в 30-х годах в Институте мирового хозяйства и мировой политики[18].

Но и тут постоянно проявлялась тенденция к закрытости. С конца 20-х годов сокращаются бюджетные средства, выделяемые научным учреждениям на закупку иностранной периодики и научной литературы. Возникали и иные, чисто административные ограничения. «Одним из самых основных недостатков научной работы в нашем Союзе, требующих немедленного, коренного и резкого перелома, является ограниченность нашего знакомства с мировым научным движением», – писал академик В. И. Вернадский председателю СНК В. М. Молотову в феврале 1936 г. Он подчеркнул, что с 1935 г. «наша цензура обратила свое внимание на научную литературу… Это выражается, в частности, в том, что с лета 1935 года систематически вырезаются статьи… Целый ряд статей и знаний становятся недоступными нашим ученым»[19]. «Цензура вообще стала бессмысленно придирчивой, небывало глупой и бесцеремонной», – писал академик в августе 1936 г. Обращение Вернадского к главе правительства возымело, впрочем, действие: начальник Главлита С. Б. Ингулов получил выговор за «превышение власти», и на некоторое время ситуация лично вокруг Вернадского изменилась к лучшему[20].

В декабре 1927 г. в беседе с членом Коллегии НКИД, впоследствии заместителем наркома иностранных дел Б. С. Стомоняковым, финский посол в СССР, выражая озабоченность малым знакомством советского народа с Финляндией, высказал мысль о целесообразности издания для распространения в СССР книг на русском языке о географии, истории, культуре Финляндии, которые «будут служить целям объективной информации, а не пропаганды». Стомоняков «сослался на свою неосведомленность и на то, что, насколько мне известно, еще не было случая распространения у нас книг о других странах, изданных этими странами»[21]. Как бы предвосхищая предложения финского коллеги, глава чехословацкой миссии в Москве Й. Гирса отмечал в 1926 г., что «сама мысль о каком-либо распространении иностранной периодики в СССР… становится при существующих со­ветских цензурных и административных порядках попросту беспредметной»[22].

Еще с начала 20-х годов разрастался аппарат, осуществлявший цензурные функции. В июне 1922 г. декретом СНК РСФСР было образовано Главное управление по делам литературы и издательств Наркомпроса РСФСР (Главлит), ставшее главным органом советской цензуры, в функции которого входил предварительный и текущий контроль над издательской деятельностью, а также ввозом литературы из-за границы[23].

Исследователи уже обратили внимание на значительное сходство между функциями и приоритетами дореволюционной и послереволюционной цензуры. Так, с 1828 по 1917 гг. все иностранные издания, ввозимые в Россию, делились на четыре категории: а) разрешенные к свободному распространению; б) запрещенные совершенно; в) запрещенные для широкой публики; г) разрешенные с изъятиями (т.е. из них вырезались или замазывались фрагменты). Причины для изъятия могли быть следующие: 1. Пренебрежение к русскому и другим царствующим домам. 2. Сопротивление существующему социальному порядку. 3. Изображение русских как варваров. 4. Идеи, оскорбляющие религию и нравственность. В советское время были примерно те же категории, причем «не для публики» означало помещение книги или периодики в отдел специального хранения, а изъятия стали делаться уже в процессе перевода, и, по мнению американской исследовательницы М. Т. Чолдин, сохранялись те же причины для запрещения[24]. Вместе с тем цензура была гораздо более размытой, закрытой, распространенной, дополнялась самоцензурой, что, в частности, дало М. Т. Чолдин повод ввести новый термин – всецензура[25].

В «Положении о Главном управлении по делам литературы и издательства (Главлит)», принятом в июне 1922 г., определялись следующие критерии для запрещения издания и распространения произведений: агитация против советской власти, разглашение военных тайн республики, возбуждение общественного мнения путем сообщения ложных сведений и порнографический характер произведения[26]. В марте 1925 г. отдел печати ЦК определил список эмигрантских издательств, книги которых, независимо от их содержания, не допускались в СССР; порой в спецхран попадали даже сочинения А. С. Пушкина или Ф. Энгельса, изданные за границей[27].

В октябре 1933 г. начальник Главлита был одновременно назначен уполномоченным СНК по охране государственных тайн с образованием соответствующих самостоятельных отделов, причем их личный состав считался состоящим на действительной военной службе. Решение было утверждено Политбюро. В 1936 г. комиссия Оргбюро ЦК ВКП(б) предложила проект постановления ЦК о Главлите. Речь шла о выводе Главлита из системы Наркомпроса и превращении его в Главное управление по делам цензуры при СНК СССР. Предполагалось еще более расширить функции Главлита в проекте, подготовленном руководством управления в 1938 г. В функции Главного управления цензуры по этому проекту должны были войти изъятие и конфискация соответствующих произведений и общий контроль за выполнением решений партии и правительства о печати, зрелищах, радиовещании и т.д. Хотя эти проекты не были реализованы, они достаточно адекватно отражали господствующие тенденции в цензурной политике тех лет. Аппарат Главлита рос так быстро, что в 1938 г. начальник Главлита Н. Г. Садчиков обратился к председателю Совнаркома В. М. Молотову с просьбой дать согласие на строительство специального «дома цензуры», в котором предполагалось разместить Главлит и переданную ему Книжную палату[28].

О масштабах деятельности Главлита свидетельствует тот факт, что по цензурным соображениям уничтожалось до 10% всей печатной продукции, выписываемой из-за рубежа. Это обходилось государству в 250000 золотых рублей в год[29].

Еще больше ограничений с самого начала существовало в сфере личных контактов. «Любая связь с заграницей квалифицируется как нарушение закона, как и контакты с зарубежными представителями в СССР», – писал в августе 1927 г. глава чехословацкой миссии в Москве Й. Гирса[30] (очевидно, имелась в виду вступившая в действие в июне 1927 г. статья УК РСФСР 58-3, где речь шла о «сношениях в контрреволюционных целях [курсив мой. – Авт.] с иностранным государством или с отдельными его представителями»)[31].

Под жестким контролем оказались заграничные поездки независимо от их цели[32]. Так, уже в мае 1921 г. в Политбюро ЦК ВКП(б) поступило следующее предложение наркома просвещения А. В. Луначарского: «установить для всех желающих выехать заграницу артистов очередь при Главном художественном комитете, отпускать их по 3 или 5, с заявлением, что вновь отпускаться будут только лица после возвращения ранее уехавших. Таким образом мы установим естественную круговую поруку. Отправлять будем только по ходатайству артистов, может быть через профессиональный союз или через госкоммуны, так что они сами будут виноваты, если из первой пятерки кто-либо останется заграницей, и таким образом они автоматически закупорят для себя отъезд»[33].

Публикации последних лет демонстрируют, в частности, насколько сложно было выехать за рубеж даже ученым с мировым именем, таким, как академики Е. В. Тарле и В. И. Вернадский. Как правило, это требовало обращения к высшему руководству страны (т.е. Сталину или Молотову), но и такие обращения вовсе не гарантировали успеха[34].

В соответствии с решением, принятым в 1928 г., членам ВКП(б) для частной поездки за границу требовалось получить последовательно разрешение партийной ячейки, затем уездного или районного комитета, губернского комитета и в качестве окончательной инстанции – одного из девяти крупнейших обкомов, ЦК компартии союзной республики или ЦК ВКП(б)[35].

Таким образом, лишь незначительная часть «политически благонадежных» советских граждан могла выезжать за рубеж, причем, как правило, речь шла о служебных командировках. Но и здесь контроль ужесточался. В начале 30-х годов существовала специальная комиссия ОГПУ, в которую входили также представители ЦК и учреждения, которое командировало сотрудника, причем решающее слово принадлежало ОГПУ. Затем была сформирована «комиссия по выездам» из представителей Орграспредотдела ЦК, ЦКК и ОГПУ. В мае 1934 г. она была ликвидирована постановлением Политбюро и образована комиссия ЦК ВКП(б) под руководством секретаря ЦК А. А. Жданова. В нее вошли заместитель председателя Совнаркома В. И. Межлаук, заместитель председателя Комиссии партийного контроля Н. И. Ежов, заведующий Особым сектором ЦК А. Н. Поскребышев, заместитель председателя ОГПУ Я. С. Агранов. В декабре 1934 г. в связи с отбытием Жданова в Ленинград председателем комиссии был назначен Н. И. Ежов. В апреле 1937 г. был утвержден новый состав комиссии – секретарь ЦК А. А. Андреев, А. С. Агранов, А. Н. Поскребышев.

Всем наркоматам, центральным и местным организациям запрещалось отправлять за границу представителей, группы или делегации без санкции комиссии, причем та должна была «решать вопрос о командировках за границу не только с точки зрения политической благонадежности, но и с точки зрения деловой целесообразности»[36].

Порядок работы комиссии, установленный в 1937 г. – сначала рассмотрение вопроса о данной командировке на основе личного доклада соответствующего наркома и заключения НКВД, затем утверждение решения комиссии на Политбюро. Все командированные были «обязаны являться в комиссию по выездам для получения инструкции, как себя держать с иностранцами за границей»[37].

Но и возвратившись из служебной командировки, советские граждане вряд ли могли широко делиться своими впечатлениями, не рискуя попасть в поле зрения компетентных органов. Разведчикам, вернувшимся из-за рубежа, категорически запрещалось сравнивать советскую и западную действительность[38].

Более того, постепенно сам факт пребывания за границей стал рассматриваться как порочащий человека. Ранее подобные настроения во властных структурах обострялись лишь время от времени, например, в годы Первой мировой войны[39], и сходили на нет в мирное время. Однако исследователи уже неоднократно отмечали, что советское общество 30-х годов «находилось в плену недавно пережитых войн и продолжало оставаться в состоянии «взведенного курка», ощетинившегося на весь мир и на себя самое»[40]. В полной мере это относилось и к психологии политической элиты[41]. Характеризуя ее, трудно найти более удачную формулировку, чем та, что содержится в одном из неопубликованных выступлении М. И. Калинина в ноябре 1934 г.: «Вот, товарищи, зарубите себе на носу, что пролетарии Советского Союза находятся в осажденной крепости, а в соответствии с этим и режим Советского Союза должен соответствовать крепостному режиму»[42].

Уже в начале 30-х годов ни в Политбюро, ни на ключевых постах в правительстве практически не осталось большевиков, прошедших эмиграцию (единственным и вполне объяснимым исключением был М. М. Литвинов). В декабре 1931 г. в беседе с немецким писателем Э. Людвигом Сталин (сделав, правда, исключение для Ленина) заявил, что большевики, не уезжавшие в эмиграцию, «конечно, имели возможность принести больше пользы для революции, чем находившиеся за границей эмигранты», и добавил, что из 70 членов ЦК не более трех-четырех жили в эмиграции. Впрочем, по его мнению, «пребывание за границей вовсе не имеет решающего значения для изучения европейской экономики, техники, кадров рабочего движения, литературы всякого рода…»[43].

На встрече с руководством Института мирового хозяйства и мировой политики в марте 1935 г. председатель КПК Н. И. Ежов «сказал, что не доверяет политэмигрантам и побывавшим за границей»[44]. Выступая на февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК, Л. М. Каганович, имея в виду вернувшихся в СССР, многократно проверенных сотрудников КВЖД, говорил: «Конечно, плохо, неправильно делать заключение, что все приехавшие – плохие люди, но, к сожалению, страшно много шпионов среди них»[45]. В записке заведующего отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) Л. З. Мехлиса, датированной октябрем 1937 г., подчеркивалось, что «кадры газетной цензуры засорены политически ненадежными людьми», в частности, один из цензоров иностранных газет «владеет 9 языками, до 1927 г. ездил по различным странам (Литва, Германия, Англия), нуждается в серьезной проверке»[46].

С другой стороны, на протяжении 20-30-х годов СССР посетили всего 100 тыс. иностранцев, т.е. примерно 5 тыс. человек в год[47]. Но и тут с самого начала действовали определенные механизмы, позволяющие ограничивать допуск в страну «нежелательных лиц». Осенью 1919 г. американский журналист И. Макбрайд перешел линию фронта, чтобы побывать в Советской России. Он вспоминал впоследствии, что его много раз допрашивали, причем «каждый раз допрос вел пользующийся доверием коммунист, человек, хорошо разбирающийся в вопросах мирового революционного движения, человек, который знал, какие задавать вопросы, и умевший определять по ответам, можно ли вас допускать в страну или нет»[48]. В 1922 г. был создан Особый комитет по организации заграничных турне и художественных выставок во главе с А. В. Луначарским. Первоначально речь шла об организации гастролей, часть выручки которых передавалась на борьбу с последствиями голода, но вскоре по решению Совнаркома визы на въезд в СССР стали выдаваться иностранным художникам и артистам лишь по представлению этого комитета. Таким образом предполагалось не впускать в СССР «людей с реакционными взглядами»[49]. Тут, как и в случае с цензурой, также прослеживаются определенные параллели с дореволюционной практикой. Согласно «Своду уставов о паспортах и беглых» 1857 г., паспорта, необходимые для въезда в Россию, не давали «неблагонадежным», цыганам, «торговцам зельем и дурманом», существовали ограничения для евреев, а у священников брали подписку в том, что они не входят и никогда не входили в орден иезуитов[50].

«Мы вовсе не хотим, чтобы какая-то официальная делегация или комиссия разъезжала по СССР и претендовала на какие-то полномочия по ознакомлению с документами и по осмотру всевозможных предприятий, как это им заблагорассудится, – писал нарком иностранных дел Г. В. Чичерин в апреле 1928 г. по поводу предложения о посещении СССР группой американских банкиров. – Если к нам частным образом едут те или иные банкиры, мы их примем, если только в числе этих банкиров нет нежелательных для нас лиц…. Мы не можем заранее поручиться пустить всех лиц….»[51].

В 1934 г. начался широкий прием иностранных туристов. К нему основательно готовились – открывались курсы гидов, ремонтировались гостиницы и т.д. Иностранный туризм рассматривался уже не столько как какал рассчитанной на западное общественное мнение пропаганды, сколько как источник валюты. Но приехавших туристов, как правило, повсюду сопровождали переводчики, предоставленные ВОКСом или «Интуристом», которые должны были в течение 24 часов представить подробные отчеты о пребывании, настроениях и высказываниях гостей (а на практике, также их советских собеседников, хотя официально такая задача перед ними не ставилась). Эти отчеты направлялись руководству ВОКСа, а затем в НКИД[52].

Выступая на совещании по вопросам работы «Интуриста», секретарь ЦК А. А. Жданов подчеркивал: «Общий курс ЦК на то, чтобы не пускать в эти места [т.е. рестораны и гостиницы, предназначенные для иностранных туристов. – Прим.авт.] советских граждан»[53].

Для иностранных моряков, посещавших советские порты, работали специальные клубы. Помимо решения чисто пропагандистских задач, они должны были «проводить политико-воспитательную работу среди иностранных моряков и обслуживать их культурно, чтобы отвлечь от хождения по городу [курсив мой. – Авт.]»[54].

Принимались меры, чтобы ограничить общение с иностранцами не только рядовых советских граждан, но и тех, кто должен был заниматься иностранцами «по долгу службы». В мае 1935 г. на предложение руководства Всесоюзного общества культурной связи с заграницей установить контакты с вновь созданным в Англии Британским Советом, выполнявшим схожие функции, последовал резкий отказ, подписанный далеко не самым высокопоставленных, чиновником Наркомата иностранных дел[55].

В ноябре 1940 г. руководство ВОКС выступило с новой инициативой – взять на себя работу с иностранными корреспондентами. На это последовал следующий ответ начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александрова: «Зам. наркоминдела тов. Вышинский считает нецелесообразным развивать широкое знакомство и общение иностранных корреспондентов с советскими гражданами. Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) поддерживает соображения тов. Вышинского»[56]. Даже в годы войны, когда существовала антигитлеровская коалиция, эта позиция не изменилась. Выступая на заседании Совинформбюро в январе 1944 г. секретарь ЦК, руководитель Совинформбюро А. С. Щербаков заявил: «Мы предупреждали товарищей и хочу еще раз сделать предупреждение, что всякого рода встречи, беседы, советы должны быть только с разрешения и ведома руководства»[57].

Изоляция иностранной колонии в России в этот период невольно вызывает аналогии с ситуацией в допетровской Руси[58]. Это касалось и представителей дипломатического корпуса; так, в январе 1929 г. министр иностранных дел Франции А. Бриан в беседе с полпредом СССР отмечал, что французский посол в СССР «может изучать Советский Союз только на основании советской прессы, ибо он совершенно изолирован от общества и людей»[59].

К началу 30-х годов в СССР находилось примерно 20-30 тыс. иностранных специалистов и рабочих, а также политэмигрантов. Но их круг общения был ограничен. Как вспоминал известный впоследствии советский разведчик Л.Треппер, «иностранные коммунисты, учившиеся в Москве, жили своим, очень замкнутым мирком. Нам нечасто представлялась возможность попутешествовать и пообщаться с русским населением»[60]. По прибытии в Москву их предупреждали о необходимости быть бдительными в отношении советских граждан и «не смешиваться» с ними, так как те могли «оказаться шпионами и саботажниками»[61]. Характерно, что в середине 30-х годов иностранным коммунистам запрещено было вести партийную работу в ВКП(б). К тому же иностранцы большей частью концентрировались в нескольких крупных промышленных центрах и в масштабах страны не могли служить достаточно существенным источником альтернативной информации.

В 1937-1938 гг. иностранная колония в СССР подвергалась массовым репрессиям. Так, в июле 1937 г. Политбюро предложило НКВД арестовать всех немцев, работающих на оборонных заводах, и часть из них выслать за границу. В январе 1938 г. было решено продлить операцию по разгрому «контрреволюционных национальных контингентов» – поляков, латышей, немцев, эстонцев, финнов, греков, иранцев, харбинцев, китайцев, румын, а также «погромить кадры болгар и македонцев, как иностранных подданных, так и граждан СССР»[62].

Любопытно сравнить, как формировался образ СССР в условиях господства другого тоталитарного режима. В служебном циркуляре СД (апрель 1943 г.) отмечалось, что «до периода открытых враждебных действий против Советского Союза, начавшегося 22 июня 1941 г., немецкий народ, за небольшим исключением, узнавал о его социальной и хозяйственной структурах и культурной жизни только из прессы, кино, пропагандистских выступлений и прошедшей цензуру литературы». В результате подавляющее большинство немцев «видело в Советском Союзе бесчеловечную и бездушную систему подавления и представляло народ Советского Союза как полуголодную и тупую массу». Лишь появление многочисленных рабочих с Востока и военнопленных и личные контакты с ними привели к определенным изменениям в восприятии России и русских[63].

Конечно, реальная жизнь богаче любых схем и обобщений. Достоверная информация проникала иногда самыми неожиданными путями; представления, бытовавшие в обществе, порой разительным образом отличались от тех, которые рисовала официальная пропаганда, хотя, как правило, были столь же мифологичны[64]. И все же тезис о «закрытости» советского общества в 30-е годы имеет под собой определенные основания.

Необходимо отметить, что тенденция «закрытости» общества была не только установкой политического руководства. В ходе революции в массовом сознании произошли важные изменения. Казалось бы, давно изжитые на высших этажах культуры стереотипы массового, насквозь мифологизированного сознания начинают господствовать в обществе. Они в определенной степени проявлялись в сознании постреволюционной интеллектуальной элиты, в гораздо большей степени – в сознании элиты политической, тем более в официальной пропаганде. Образ внешнего мира теперь описывался даже не в категории «иное», а скорее в категории «анти-». Возродилось представление о сакральном характере границы, что отразилось в столь привычном штампе – «священные рубежи нашей Родины». Стереотип «капиталистического окружения», постоянно угрожающего СССР, воспроизводил образ внешнего мира как «темной зоны», враждебной советскому человеку. Очевидно, что к классическому марксизму эти, архаические по сути, представления имели мало отношения[65].

В 1944-1945 гг., в ходе Великой Отечественной войны, Красная Армия, перейдя границу, заняла территорию сначала стран Восточной Европы, затем Германии, встретилась с американскими и английскими товарищами по оружию. Миллионы советских солдат увидели настоящую повседневную жизнь Запада.

Не впервые в истории России победоносный заграничный поход привел е серьезным изменениям в массовом сознании. «Новое знание представляло для режима реальную угрозу, но это знание уже нельзя было просто перечеркнуть, изолировав от общества всех, кто побывал по ту сторону государственной границы. Тогда пришлось бы помимо репатриированных изолировать еще и всю армию», – справедливо отмечает Е. Ю. Зубкова[66]. После войны советское руководство попыталось свести к минимуму последствия заграничного похода (отсюда – идеологические кампании конца 40-х – начала 50-х годов, в том числе «борьба с космополитизмом»). Но такие меры давали лишь ограниченный и временный эффект. Последовавшая робкая десталинизация 50-60-х годов, сопровождавшаяся определенным расширением контактов с внешним миром, и «разрядка» 70-х существенно изменили ситуацию, анализ которой выходит за рамки данной работы.