Становление органов политической цензуры на Европейском Севере РСФСР/СССР в 1920-1930-е гг.

        Создание советской политической цензуры, как подсистемы советской политической системы, началось сразу после прихода к власти большевистской партии и растянулось на долгие годы. Первым шагом, заложившим основу для цензурных ограничений новой власти, стал Декрет о печати, принятый СНК 27 октября 1917 г.  В соответствии с ним, в целях «пресечения потока грязи и клеветы» против молодого государства, на всей территории России вводился «ряд мер против контрреволюционной печати разных оттенков». Как следовало из Декрета, административные воздействия на печать носили временный характер и подлежали отмене, после упрочения «нового порядка». После этого гарантировалось «установление полной свободы» в «пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону».[1]

Впрочем, гарантии соблюдения закона на самом деле не было. В обстановке обострения классовых противоречий, вылившихся в скором времени в кровопролитную гражданскую войну, ни о какой свободе слова по отношению к небольшевистской печати – важному инструменту политической борьбы, не могло быть и речи. Решение вопроса о законодательном регламентировании деятельности печатных органов откладывалось на неопределённое будущее.

И всё же, цензурное преследование в послеоктябрьский период не носило строго последовательного характера, что объяснялось в целом негативным отношением к цензуре, как к «институту свергнутого царизма».[2] Кроме того, в подавляющем большинстве регионов страны большевики не имели реальной власти или вынуждены были делить её с представителями других социалистических партий.

Примером подобной ситуации стала Архангельская губерния, где  вплоть до начала 1918 г. Архгубревком и Архгубисполком, в силу наличия в них эсеро-меньшевистского большинства, неоднократно выносили решения против таких «контрреволюционных» мер, как введение монополии на размещение в социалистических газетах объявлений[3], так и закрытие оппозиционных газет.[4] В то же время, на закрытии ряда газет («Архангельск», «Северное утро»),  допускающих «провокационный тон статей, открыто и беззастенчиво агитирующих против народного правительства»[5], настаивали представители пробольшевистского Центрального Комитета флотилии Северного Ледовитого океана (Целедфлот), поддерживаемые собраниями экипажей ряда судов (ледокол «Святогор») и рабочих (Соломбальский судоремонтный завод). В итоге, не дождавшись положительного решения в отношении своего требования и, несмотря на протесты Исполкома Совета и Ревкома, моряки Целедфлота насильственно закрыли архангельские газеты.[6]

В советской историографии, данный сюжет трактовался не иначе как противостояние большевистски настроенных моряков с меньшевистско-эсеровскими Ревкомом и Исполкомом.[7] При этом защитники «свободы печати» выставлялись в самом неблаговидном свете, характеризуясь как «контрреволюционное» меньшинство, захватившее всю полноту власти в губернии. Вместе с тем, ничего не говорилось о выступлениях протеста против закрытия газет представителей самых различных профессий – служащих транспортных, пароходных, шкивидорных, экспедиторских и страховых предприятий, а также работников Союза печатников.[8] В то же время, нельзя не отметить, что лозунг «свободы слова» мог быть навязан под давлением социалистов, пытающихся таким образом воздействовать на  большевиков, а выступление, скажем, печатников носило материальную подоплёку (опасение потерять жалование и остаться без работы).[9]

Тем не менее, закрытие архангельских газет стало первым серьёзным отголоском на ограничительную политику по отношению к свободе слова, проводимую большевистским руководством в столицах и подконтрольных им регионах страны.

            Кстати, цензурные ограничения этого времени не были последовательными, а цензурные наказания, предусмотренные Декретом о печати, постоянными. Как правило, закрытые издания возобновляли свою работу под другими названиями. Широкое распространение получил институт подставных редакторов. Похожая ситуация  сложилась и в Архангельской губернии. Так, несмотря на своё формальное закрытие, продолжали выходить архангельские газеты «Архангельск» и «Северное Утро», правда, уже  под  другими названиями: «Беломор» и «Северный День».[10]

Однако уже в начале 1918 г., в связи с усилением позиций большевиков и левых эсеров, получивших большинство во время переизбрания в Исполком Архгубсовета, был взят курс на ужесточение цензурных ограничений в соответствии с указаниями центральной власти. Вместо первого редактора архангельских «Известий» меньшевика Г.М. Муравина[11] был назначен большевик Я.А. Тимме. Следующим шагом стало введение запрета на печатание объявлений в небольшевистской прессе. Очень скоро эта мера подорвала главный источник существования большинства газет. Кроме того, насильственным путём был закрыт целый ряд эсеровских газет: «Архангельский край», «Северный день», «Наше дело», «Воля Севера» и эсеро-меньшевистская газета «Северный луч».[12] Похожая ситуация сложилась и в соседних с Архангельской Вологодской и Северо-Двинской губерниях, где в числе закрытых изданий оказались меньшевистские «Новая волна» (Великий Устюг) и «Вологодский листок» и эсеро-меньшевистская газета «Голос свободного Севера» (Вологда).[13]

Одновременно, были санкционированы ограничительные меры со стороны  органов ВЧК. Так, 29 апреля 1918 г. Архгуботделом ВЧК по борьбе с контрреволюцией было обнародовано постановление, предлагающее «всем владельцам типографий воздержаться от печатания всяких прокламаций, как без подписей, так и с подписями, с враждебными призывами против Советской власти, какими бы партийными именами не прикрывались». В предостережении постановления объявлялось, что его невыполнение будет преследоваться привлечением к революционному суду и конфискацией типографий в пользу Советской Федеративной Республики».[14]

Таким образом, с усилением своих позиций, большевистская партия попыталась установить полный контроль над всей печатной продукцией, видя в ней один из главных способов укрепления авторитета своей власти и борьбы против политических оппонентов.

В годы гражданской войны ведущую, а порой единственную роль цензурного контроля играла военная цензура. Она во многом и стала определять содержание газетных изданий. В основе военно-цензурных актов предшествующих российских политических режимов лежали цензурные правила царского правительства от 20 июля 1914 г. и Временного правительства от 26 июля 1917 г. Первые документы о военной цензуре в Советской республике появились летом 1918 г.[15] В это же время, при Оперативном отделе Наркомата по военным делам было образовано Военно-цензурное отделение.[16] Оно было призвано заменить существовавшее до этого Центральное военно-почтово-телеграфное контрольное бюро. Организационно военная цензура была отделом Регистрационного управления Реввоенсовета, которому подчинялись цензурные подотделы при отделах военного контроля губернских военных комиссариатов и местных военных цензоров. На цензурный отдел возлагалась обязанность осуществлять предварительный и последующий контроль над всеми произведениями печати, фото- и кинематографическими снимками, рисунками, всякого рода приказами, официальными сообщениями и прочими материалами. Кроме того, органы цензуры контролировали международные и, по мере надобности, внутренние почтовые отправления, телеграммы, все произведения печати, вывозимые за границу, а также международные телефонные переговоры.[17] Столь широкие рамки деятельности военной цензуры, расплывчатость и неопределённость многих формулировок инструкций и перечней, не могли не привести к определённому произволу со стороны цензурирующих органов. В то же время, наблюдались ситуации, когда непосредственные функции военно-цензурных отделений на местах (ОВЦ) осуществлялись сходными по своим задачам с цензурными органами ведомствами. В условиях гражданской войны и интервенции на Европейском Севере некоторые функции местного военно-цензурного отделения  сосредоточились в руках особых отделов РККА и органов ВЧК. Так, в отчёте «Три года деятельности Архангельской губернской Чрезвычайной комиссии» говорилось о том, что на одном из чекистских пароходов, курсировавших по Северной Двине и поддерживавших связь с передовыми позициями, в числе прочего, производилась проверка почты и, перлюстрировались письма.[18]

После окончания военных действий на Севере России осуществление цензуры было возложено на Беломорское окружное отделение военной цензуры, входившее в структуру самостоятельного Отдела военной цензуры непосредственно подчинённого Комиссару Полевого Штаба Реввоенсовета Республики.[19] На период существования Беломорского военного округа (март 1920 – май 1921 гг.) Окружное отделение военной цензуры руководило работой входивших в состав округа  цензурных  отделений в Архангельской, Вологодской, Северо-Двинской губерниях и Мурманском крае. Об объёмах деятельности одного из таких отделений свидетельствует количество работающих в нём цензоров. Так, судя по протоколу собрания ячейки работников Архангельского отделения от 16 мая 1920 г., на нём присутствовало 35 человек.[20] Если учесть, что к работе в структурах цензурных органов в это время привлекались кадры дореволюционной цензуры, то можно предположить, что указанная цифра далеко не полно отражает численность штатных сотрудников Архангельского отделения. В то же время, даже исходя из приведённых данных, только одно архангельское губернское цензурное отделение контролировало не менее 3 тысяч почтовых отправлений в сутки.[21]

Что же касается количества сотрудников Беломорского окружного отделения военной цензуры, то, по имеющимся у нас данным, до расформирования Беломорского военного округа, а вместе с ним, и окружного цензурного отделения, его численный состав не превышал четырнадцати человек.[22] Сюда, кроме начальника отделения, входили старший цензор-контролёр, цензоры-инструктора, цензоры, делопроизводитель и курьер.[23] Наличие большого количества цензоров объяснялось, прежде всего, дислокацией в губернии частей 6-ой армии, участвовавшей  в  боевых действиях на Севере России. Кроме того, Архангельский порт оставался одним из немногих советских транзитных пунктов, через которые поступали почтовые отправления, как в страну, так и за её пределы. Всё это заставляло власть не только содержать большой штат цензурных работников, но и удерживать лучших из них от перехода на другую работу.[24]

Одним из следствий установления советской власти в Архангельске стало жесточайшее подавление любых оппозиционных выступлений и развязывание террора против неугодных режиму лиц. Были закрыты или вынуждены самоликвидироваться все печатные издания, выходившие на территории Северной области, а их ведущие сотрудники подвергнуты репрессиям. Одни из них были расстреляны, как это произошло в 1920 г. с В.В. Бартеневым (редактор «Известий Архангельского общества  изучения Русского Севера»)[25] и С.Н. Мацкевичем (член редакции «Вестника Временного правительства Северной области (ВВПСО)).[26] Другие – подвергнуты гонениям и принудительным работам в местных концентрационных лагерях (М.Л. Леонов – редактор «Северного Утра»).[27] Третьи, несмотря на демонстрацию своего лояльного отношения к советской власти, были арестованы и расстреляны в последующем: А.А. Иванов – редактор «Воли Севера» и «Возрождения Севера» (расстрелян в 1937 г.)[28], Е.Ф. Дацкевич – член редакции ВВПСО и газеты «За Родину» (расстрелян в 1938 г.)[29], А.Н. Попов – член редакции ВВПСО (расстрелян в 1937 г.).[30]

В данной связи, проводя сравнение между цензурной политикой правительства в Северной области (как, впрочем, и любого другого антибольшевистского режима) и правительством большевиков, нельзя не отметить, что цензурные ограничения являлись неотъемлемой частью их борьбы за власть, использовались ими в качестве мощного инструмента манипулирования общественным мнением. Так, на территории Северной области в начале сентября 1918 г. интервенционистскими войсками была устанвлена предварительная политическая цензура. Приказом главнокомандующего союзными войсками генерала Пуля её осуществление было возложено на разведывательное отделение штаба союзных войск и иностранного военного губернатора Архангельска полковника Донопа.[31] Подобные действия союзников вызвали протест со стороны председателя Верховного управления Северной области Н.В. Чайковского.[32] Впрочем, несмотря на протестующие ноты, союзная военно-политическая цензура продолжала существовать. При этом союзники  претендовали не только на осуществление цензуры печатных органов (например, правительственного «Вестника»), но и пытались установить контроль над телеграфными сообщениями. Как сообщалось по этому поводу в адрес управляющего отделом иностранных дел Верховного Управления Северной области, «союзная военная цензура требует предъявления ей всех решительно телеграмм, задерживая иногда по долгу телеграммы даже на имя членов Верховного Управления».[33]

Одновременно с союзной военной цензурой, надзор за прессой осуществляло Бюро Печати Северной области. Любое нарушение цензурных предписаний, особенно если оно несло в себе критику союзников или правительства, подлежало немедленному запрещению, а его виновники подлежали неминуемому наказанию. Из уже свёрстанных номеров, по требованию цензуры, редакциям приходилось изымать подготовленные публикации, и газеты выходили с белыми пятнами на месте снятых материалов. Так, 22 октября 1918 г. газета «Северное утро» вышла с двумя белыми полосами.[34] Выйдя лишь шесть раз в течение августа-декабря 1918 г. и не выдержав цензурных преследований, закрылся «Рабочий Севера», сообщавший о «положении рабочего класса и выступавший против арестов членов профессиональных союзов.[35] Позднее, со времени оставления Архангельска союзными войсками, вся цензура была сосредоточена в ведении Начальника Военно-цензурного Отделения  Штаба Главнокомандующего Северной области.[36]

В числе мер, с помощью которых большевистская партия попытались установить безраздельный контроль над печатью после восстановления советской власти в Архангельске, стала национализация всего типографского оборудования города.[37] Кроме того, по требованию АрхгубЧК, все конторы Архангельского почтово-телеграфного округа обязывались передать в политбюро при местной милиции все правительственные, служебные и частные телеграммы белого правительства за 1918-1920 гг.[38] Одновременно цензурный контроль над репертуаром и зрелищными постановками был возложен на Театральную и Музыкальную секции губотдела просвещения.[39] Таким способом, вновь установленная власть пыталась наложить запрет на всё, что так или иначе, могло нанести вред её авторитету.

Характерной особенностью деятельности цензурных органов этого времени был вывод из их прямых обязанностей контроля над периодическими изданиями. На основании распоряжения Отдела Военной Цензуры РВС Республики от 5 января 1920 г. контроль за ежедневными коммунистическими газетами поручался одному из членов редакционных коллегий.[40] Характерно, что в данном распоряжении предусматривался вариант назначения цензоров-совместителей, «в случае отказов членов редакционных коллегий от принятия на себя обязанностей цензора», местным комитетом партии, причём последние назначались на должности Цензурным отделением и утверждались окончательно Цензурным отделом. Заметим, что в самом документе нет ещё директивных указаний, которые совсем скоро будут носить категорическую форму и требовать от редакторов неукоснительного исполнения цензурных предписаний (такая практика получит широкое распространение в 1930-е гг.).

            Об этом косвенно свидетельствует конфликт, произошедший между редактором «Известий архангельского губернского исполкома» С.М. Муравиным и цензурными органами. О случившемся инциденте мы узнаём из статьи, опубликованной на страницах архангельских «Известий» от 1 декабря 1920 г. Статья под названием «Редакционные думки» разбита на две части, одна из которых («Гнойная отрыжка») содержит протест против цензурного вмешательства в деятельность печатного издания (см. приложение 1).

С большой вероятностью можно предположить, что автор обличительной статьи искренне противостоял цензурным ограничениям и выражал общее отношение лояльных к большевикам слоёв населения к институту цензуры. Отстраняясь от перипетий данного конфликта заметим, что содержание противостояния  «прямодушного» редактора и «бюрократа» – цензора  касалось не ограничения цензуры как таковой (её наличие не подвергалось сомнению на период военных действий и по отношению к небольшевистским изданиям), а лишь форм её осуществления применительно к коммунистической прессе.

            Окончание гражданской войны и начало строительства мирной жизни, вовсе не означало того, что руководство страны откажется от столь действенного инструмента своей власти как цензура. Советские руководители не могли не знать о серьёзном недовольстве проводимой ими политикой, как среди крестьянского населения страны, так и своей опоры –  рабочего класса. Хорошей информированности властей во многом способствовала деятельность цензурных органов (система перлюстрации).[41] В то же время, цензура содействовала пресечению нежелательной для властей информации и порождаемых ею слухов и настроений. Это давало возможность не только удерживать власть, но и воздействовать в своих интересах на массовое сознание. Поэтому последующие действия руководства страны были вполне предсказуемы. Они постарались реорганизовать цензурную систему, перестроив её работу с военного на мирный лад с учётом сложившейся обстановки. Так, 10 августа 1920 г., в соответствии с приказом РВСР, функции военной цензуры почт и телеграфа были переданы в Особый отдел ВЧК.[42] Через год, 1 августа 1921 г., Малый СНК принимает решение об окончательной передаче всех функций военной цензуры из Реввоенсовета в ВЧК. Передача и приём дел военной цензуры в аппарат ВЧК окончательно завершились в течение августа, когда воедино была объединена цензура Штаба РККА, Наркомпочтеля и Особого отдела ВЧК в подотдел военной цензуры Информационного отдела ВЧК.[43]

Что характерно, Реввоенсовет, а затем ВЧК осуществляли не только военную, но и политическую цензуру. Такое сочетание цензурных функций было закреплено в «Положении о военной цензуре ВЧК», утвержденном СНК РСФСР 13 октября 1921 г. На его основании, «для ограждения политических, экономических и военных интересов» в РСФСР за ВЧК закреплялось право цензуры печатных произведений, почтово-телеграфной корреспонденции, а также  контроль над радиотелеграфными связями.[44]

Осуществление военной и политической цензуры на местах передавалось, соответственно, губернским органам ВЧК, которые непосредственно подчинялись Информационному отделу ВЧК. Можно предположить, что большая часть сотрудников военной цензуры Беломорского военного округа (прежде всего, почтово-телеграфного отделения) перешла на работу в систему ВЧК.

В числе других институционально выраженных субъектов цензурной практики в это время, необходимо назвать созданное 20 мая 1919 г. Государственное издательство.[45] Наряду с объективными причинами, послужившими основанием для создания «единого книгопроизводственного центра»[46], главной из которых было стремление прекратить хаос в издательском деле на фоне острого бумажного кризиса, возникновение Госиздата преследовало цель установить полный идеологический контроль над печатью. Несколько позднее, при Госиздате и его местных отделениях  (к концу 1921 г. в стране насчитывалось 56 госиздатовских отделений) создаются специальные цензурные отделы, на которые возлагаются функции политического контроля над продукцией государственных и частных издательств. Руководство таким отделом в Госиздате было возложено на Н.Л. Мещерякова.[47]

Другое структурное подразделение Наркомпроса – Внешкольный отдел, преобразованный в Политико-просветительный отдел, с конца        1920 г.  осуществляло во главе с Н.К. Крупской централизованную политику в области библиотечного дела, важной частью которой являлись чистки книжного фонда страны от «контрреволюционной» и иной «враждебной» советскому строю литературы.

Однако переход к НЭПу потребовал от руководства страны создания новых методов управления государством. Под давлением объективных экономических требований, связанных с расширением товарно-рыночных отношений, правительству пришлось пойти на некоторое ослабление запретов свободы печати. С конца 1921 г. стали появляться частные издательства, выходить журналы критически настроенной по отношению к советской власти интеллигенции: «Экономист», «Новая жизнь» и др. В них, либерально мыслящие учёные, философы, экономисты, публицисты выражали надежду, что новые экономические реалии побудят власти отказаться от преследования инакомыслящих, создадут условия для свободного обмена идеями. Критиковалась официальная идеология и хозяйственная практика. Беспартийная интеллигенция переживала эйфорию ожидания подлинной либерализации и даже коренного изменения политического режима. Такое положение дел воспринималось партийными вождями как идеологическая подготовка  контрреволюционного переворота.[48] Следствием этого стала высылка из страны в 1922 г. большой группы виднейших представителей русской научной мысли и закрытие многих журналов.[49] Всё это соответствовало установкам большевиков: партия руководит не только экономикой и политикой, но и идеологией и культурой.

Кроме того, по мнению ряда исследователей, в период 1922-1923 гг., в результате целенаправленной политики «диктатуры партии», произошло возвышение партийных комитетов над советами, что означало подмену  советской власти партийной.[50] При этом новая политическая система – партийное государство, представляло из себя жёстко централизованную иерархию партийных комитетов. Подобным образом выстраивались структуры советских, хозяйственных, профсоюзных, комсомольских, карательных и других органов. Они повсеместно копировали иерархию партийных комитетов и находились под их непосредственным надзором.[51] Объединение цензуры в единое централизованное ведомство было призвано способствовать дальнейшему  оформлению партии в институт власти и оказывать содействие её эффективному функционированию.

В итоге, 6 июня 1922 г. Декретом СНК СССР было учреждено Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит) при Наркомпросе РСФСР. На Главлит возлагался предварительный просмотр предназначенных к опубликованию или распространению как рукописных, так и печатных периодических и непериодических изданий, снимков, рисунков, карт; выдача разрешений на право издания отдельных произведений печати, запрещённых к продаже и распространению; издание правил и распоряжений и инструкций по делам печати, обязательных для всех органов печати, издательств, типографий, библиотек и книжных магазинов.[52] В число воспрещённых к изданию и распространению входили все произведения, содержащие «агитацию против советской власти», разглашающие «военные тайны республики», возбуждающие «общественное мнение путём сообщения ложных сведений», возбуждающие «националистический и религиозный фанатизм, материалы порнографического характера».[53] По новому положению цензурные органы осуществляли как охрану военных и государственных тайн, так и политический контроль над печатью в самом широком смысле. От политического контроля освобождались лишь партийные, официальные (советского правительства) и некоторые ведомственные издания наркоматов.

Характерной особенностью деятельности Главлита являлась его тесная взаимосвязь с карательными органами.  Во главе Главлита были поставлены заведующий и два его заместителя, назначаемые Наркомпросом по согласованию с Реввоенсоветом республики и ГПУ. Немного позднее, в коллегию Главлита был кооптирован представитель ЦК. Им стал заведующий подотделом печати Агитпропотдела (АПО) ЦК РКП (б) И.В. Вардин.[54] По «Инструкции Главлита его местным органам» от 2 декабря             1922 г., на  ГПУ  возлагалось осуществление «технической помощи» цензурным органам в «деле наблюдения за распространением печати, за типографиями, книжной торговлей, ввозом и вывозом печатных произведений из-за границы и за пределы Республики».[55] Для этого, в структуре Секретно-оперативного управления (СОУ) ГПУ приказом от 21 июня 1922 г. был создан отдел Политконтроля (ПК). Кроме того, этот отдел (организованный на базе военно-политической цензуры ВЧК), контролировал почтово-телеграфную и радиотелеграфную корреспонденции.[56]

В организационном отношении Главлит состоял из центрального аппарата и подчинённых ему областных отделов, которые, в свою очередь, руководили  работой  цензурных  органов  в  губерниях.  По  аналогии  с центром, во главе областного отдела стоял заведующий, назначенный ОНО и два его помощника – представители Комвойск и Политконтроля ГПУ.[57] Так, на территории Архангельской губернии было создано цензурное отделение (Гублит), включённое в состав Петроградского областного отдела Главлита.[58] Характерно, что территориально Петрообллит совпадал с Петроградским военным округом (ПВО), в котором находилось Полномочное Представительство (ПП) ГПУ.[59] Можно предположить, что  при создании в структуре Главлита такого звена, как обллит, была учтена возможность объединить воедино усилия всех заинтересованных на этом уровне органов для осуществления цензурного контроля.

 По инструкции Петроградского обллита от 28 января 1923 г., на цензурное отделение (в составе губернского политредактора и нескольких технических работников) возлагалась обязанность осуществлять контроль над всеми материалами, предназначенными «для печати и распространения в пределах губернии».[60] Кроме того, губполитредактор следил за обязательным предоставлением ему типографиями обязательного количества экземпляров всякого рода печатных произведений после изготовления тиража, регистрировал вновь возникающие издательства и выяснял их «общественное, политическое и имущественное положение».[61] Таким образом, в Гублите были сосредоточены практически все функции Губиздата, в ведении которого осталась чисто техническая сторона издательской деятельности.

В соответствии с решением СНК об организации Главлита, постановлением Архгубисполкома от 11 октября 1922 г., в Архангельской губернии учреждалась должность цензора при Губоно.[62] Одновременно  цензорские должности создавались в семи уездах губернии: Архангельском, Емецком, Мезенском, Онежском, Печорском, Пинежском и Шенкурском. 12 октября  1922 г. Бюро Архгубкома ВКП (б) утвердило в должности цензора  Н.Е. Сапрыгина.[63] Архангельский губернский отдел по делам литературы и издательств (подотдел Архгубоно) приступил  к  работе 20 октября 1922 г.[64] Несколько позже, с 1 ноября  1922 г.,  начало свою деятельность  цензурное отделение в структуре Вологодского Губоно.[65] Его руководителем стал журналист и статистик  В.Н. Колмаков.[66]

Что же касается уездных уполномоченных, то по «Положению об уездных инспекторах по делам печати и зрелищ» (март 1924 г.) они являлись уполномоченными губиспекторов и утверждались из числа «достаточно подготовленных партийных работников по представлению Укомов РКП (б)».[67] Как подчёркивалось в «Положении», должность уездного инспектора «не штатная и не оплачивается даже по совместительству».  В 1920-е гг. в уездах Архангельской губернии исполнение обязанности цензурного инспектора возлагалось на Завуно с согласия местного Укома  ВКП (б).[68] Однако в силу загруженности Завуно основной работой, долгое время цензорские обязанности в уездах практически не осуществлялись.

В 1924 г. структура Главлита подверглась изменению, за счёт ликвидации промежуточного звена в схеме: центральный аппарат – обллит – гублит. Теперь Главлит мог напрямую руководить деятельностью своих низовых органов, а Архгублит, в лице инспектора по делам печати и зрелищ (именно так теперь стала называться должность заведующего гублитом), сноситься с центром по интересующим его вопросам.[69] Одной из причин структурной реорганизации Главного цензурного управления, на наш взгляд, являлось расширение его цензурных функций, а значит, необходимость напрямую руководить работой низовых структур. Так, постановлением СНК СССР от 9 февраля 1923 г. в отдельную область контроля выделялась сфера репертуара, как важное средство воздействия на массовое сознание. При Главлите учреждался  Главный комитет по контролю за репертуаром (Главрепертком). В его обязанности входило осуществление надзора над репертуаром и содержанием драматических, музыкальных и кинематографических произведений, а также составление и опубликование периодических списков разрешённых и запрещённых к публичному исполнению произведений.[70] Вся работа по контролю над репертуаром на местах осуществлялась за счёт губ/уездных инспекторов Главлита.[71] Кстати, для последних расширение цензурных функций означало увеличение не только объёма работы, но и отчётности (как перед Главлитом, так и  Главреперткомом). Так, только за один, 1927 год, каждый из местных литов должен был представить в вышестоящие органы 22 отчёта.[72]

Изучение материалов, связанных с Архангельским Гублитом, даёт основание утверждать, что на протяжении всех 1920-х гг. (первый этап) цензурное ведомство испытывало постоянные финансовые затруднения. Впрочем, такая ситуация была повсеместным явлением, и отражала общее положение дел в Главлите с самого начала его создания. Уже в 1922 г. заместитель заведующего Главным цензурным управлением Н. Сперанский  вынужден был обратиться в Агитпроп ЦК РКП (б) с просьбой оказать воздействие на Наркомфин «в смысле понуждения его к более внимательному отношению к нуждам Главлита». Как следовало из  записки Н. Сперанского, сумма, отпущенная на октябрь-декабрь 1922 г. для покрытия расходов цензурного ведомства, была «настолько ничтожной», что  Главлит «вынужден был воздержаться от её разасигнования на места». В силу этого, большинство местных органов так и не смогли «сконструироваться», так как не получили для этого соответствующих кредитов.[73] О бедствующем положении на местах в это время свидетельствуют отправленные в Главлит отчёты Витебского, Костромского, Воронежского, Курского и других гублитов и обллитов.[74]

Сложившаяся ситуация усугублялась неопределённым положением цензуры в системе Наркомпроса. Находясь в административном и финансовом отношении на местах в подчинении у отделов народного образования, она непосредственно направлялась в своей работе указаниями вышестоящих цензурных органов. Неудивительно, что в ОНО, при отсутствии должного финансирования и массового сокращения штатного состава, цензура воспринималась как ненужный, требующий лишних затрат и отягощающий общую работу орган. В связи с этим, в июне 1923 г. Архгубоно даже распорядилось об упразднении должности заведующего Гублитом и передаче его функций по совместительству заведующему Губполитпросветом.[75] Правда, осуществлению этого решения помешали последовавшие распоряжения из Главлита. В них в категорической форме запрещалось какое-либо замещение должностей губцензоров.[76]  В то же время, из Агитпропа ЦК в адрес губкомов РКП (б) последовало циркулярное указание, в котором предлагалось принять меры к повышению оплаты труда заведующих гублитами – «боевыми органами пролетарской диктатуры на идеологическом фронте».[77]

В нашем распоряжении нет материалов, отражающих позицию Архгубкома РКП (б) по поводу решения Архгубоно о ликвидации гублита. Впрочем, она не могла быть положительной, хотя бы в силу указаний из Агитпропа ЦК РКП (б). В то же время, непростым является вопросом об общем отношении руководящего губернского парткома к цензурной инстанции. Анализ материалов и протоколов заседаний коллегии Агитпропа Губкома РКП (б)/ВКП (б) свидетельствует о неоднократном рассмотрении вопросов, связанных с работой Гублита. Кроме того, через Губком проходили все вопросы, касающиеся  назначения, перемещения или снятия с должности цензурных работников. Вместе с тем, долгое время парторганы отклоняли любые аргументы местной цензуры, настаивающей, якобы за отсутствием необходимых возможностей для осуществления надлежащего контроля над всей издаваемой печатной продукцией и зрелищными мероприятиями в губернии, на увеличении её численного состава. По представлению архангельского губцензора, это надлежало сделать путём выделения освобожденных уполномоченных в уездах и совмещённых райуполномоченных при райкомах Архангельска, а также за счёт создания института уполномоченных при волисполкомах.[78] Однако, по мнению Губкома, требовалось не увеличение, а, наоборот, ограничение деятельности местного цензурного органа, путём уменьшения количества задействованных в нём работников. Это предполагалось осуществить за счёт децентрализации контроля Гублита над стенными газетами и постановками в рабочих, партийных и профсоюзных клубах и избах-читальнях, путём общего инструктирования и информирования партячеек и фракций.[79] Для Архангельского губернского парторгана подобное разрешение ситуации  представлялось тем более очевидным, в силу большой разбросанности уездных пунктов и отдалённости их от губернского центра. Не лучшее положение дел обстояло и в самом Архангельске. Так, в 1928 г. в Маймаксе – одном из крупнейших пригородных районов, из культурных учреждений был только клуб при лесозаводе № 25, который располагался почти в 13 км. от Архангельска и 4 км. от трамвайной линии.[80]

Применительно к Архангельской губернии положение с осуществлением цензурного контроля усугублялось бездорожьем. Как говорилось по этому поводу в одном из отчётов Гублита в Главлит, «отсутствие какой-либо постоянной связи» между населёнными пунктами, прекращающейся во время распутицы до 3-х месяцев, заставляло для поддержания связи между Гублитом и уездными центрами, использовать «приезжающих в губгород тех или иных товарищей на съезды и т.п.».[81]

Таким образом, руководящие партийные инстанции, наряду с сознательным сдерживанием роста непосредственных цензурных органов,  способствовали увеличению числа субъектов, участвующих в реализации цензурной практики.  Со временем, осуществление контроля над стенными газетами было возложено на «ответственных партийных товарищей» из состава правления клубов, или ячеек предприятий или организаций.[82] Они же осуществляли цензуру самодеятельных сценических постановок и местного  радиовещания. Что же касается контроля за печатной продукцией, то в середине 1920-х гг. она была сосредоточена, главным образом, в губернском центре (механизм осуществления цензурного контроля над печатной продукцией будет рассмотрен во второй главе данной работы). Кроме губцензора, цензурные обязанности осуществлялись редакторами губернских печатных изданий (например, газеты «Волна»).

 Примером складывания цензурной системы, с вовлечением в неё партийных работников (как правило, такая работа расценивалась в качестве общественного поручения по партийной линии), является циркулярное письмо, отправленное инспектором Архангельского уезда Черновой в адрес секретарей ячеек ВКП (б) лесозаводов № 4, 5-6 и 7 в 1926 г. (см. приложение 2).

 Осуществление цензурного контроля возлагалось и на другие ведомства, близкие к цензурным органам по роду своей деятельности. Прежде всего, это были органы Политконтроля ГПУ/ОГПУ. С первых дней существования Гублита, Архангельский ПК стал тесно сотрудничать с новым цензурным отделом, зачастую осуществляя некоторые из его функций, как, например, функцию последующего контроля над печатной продукцией и зрелищным репертуаром. В отличие от «Положения о Главлите», подобное замещение цензурных обязанностей предусматривалось в одном из руководящих документов – «Инструкции Губполитредактора Петроградского Областного Отдела Главного Управления по делам литературы и издательств» (январь 1923 г.). Так, в «Инструкции» говорилось о том, что «последующий контроль сличения цензурированных Губполитредактором грамот с оригиналом» возлагается на «Политконтроль местного Губернского Отдела ГПУ».[83]

Такое условное разделение функций в области последующего контроля между Гублитом и ПК ГПУ было вызвано отсутствием у органов Главлита на местах в начале своей деятельности должных возможностей и опыта в реализации цензурных обязанностей. Это признавалось и самими цезурными органами. Так, исходя из «Отчёта» о работе, составленного в 1924 г. аналогичным Архангельскому Ленинградским гублитом, следовало, что  чрезмерное замещение цензурных органов ПК ГПУ – «явление, может быть не совсем допустимое и не всегда достигающее цели, так как всё то, что мог бы при контроле установить представитель Гублита, не установит представитель ГПУ, перед которым язык и голова слишком неразговорчивы и настороже. Но  выхода у Гублита и Политконтроля другого не было, так как штат Гублита не даёт возможности взять на себя полностью эту работу».[84]

Однако органы ГПУ не всегда афишировали своё существование и активно использовали цензуру в своих оперативных целях.  В «Отчёте» Ленгублита о такой практике говорилось следующее: «Гублитом зачастую выполняются задания, исходящие из Политконтроля, которые по тем или иным причинам он не может взять на себя в целях конспирации, и наоборот. В отношении просмотра изданий (предварительного) также бывают случаи совещаний с Политконтролем и обязательная отсылка копий отзывов о запрещённых изданиях для сведения и установления источника их получения (оригиналов). В большинстве случаев последнее приходится выполнять Гублиту, как учреждению расшифрованному».[85] Подобная взаимозаменяемость цензурных и карательных ведомств ещё раз подчёркивает их родственный характер, направленной на выполнение общей цели – поддержание политической системы в Советском государстве. Заметим, что с самого начала Архгуботдел ГПУ претендовал на нечто большее, нежели осуществление роли «технического помощника» Архгублита. Причина этому, как нам кажется, коренилась в том, что у ГПУ даже после ограничения его цензурных полномочий в связи с реорганизацией Подотдела военной цензуры, имелось немало возможностей и опыта в осуществлении цензурного контроля. На фоне организационных трудностей Главлита, карательные органы демонстрировали способность выполнять если не всю, то большую часть литовской работы. Немаловажную роль здесь играли и амбиции руководства ГПУ/ОГПУ, стремящегося сосредоточить в своих руках всю полноту контроля над обществом. Всё это не могло не сказаться на взаимоотношениях между двумя параллельными структурами, каждый раз, в случае обоюдных разногласий, апеллирующих к вышестоящим партийным инстанциям. Так, по предположению историка М.В. Зеленова, руководство ОГПУ, в лице Г. Ягоды, неоднократно инициировало обсуждение «прорывов» Главлита на заседаниях Президиума ЦКК и Политбюро ЦК ВКП (б).[86]

Похожая ситуация происходила и на местах. В 1926 г. между Гублитом, в лице инспектора по делам печати и зрелищ С.А. Красева, и АрхгубПК ОГПУ обозначились разногласия по поводу содержания цензурируемого материала, а также порядка осуществления цензурного контроля. Остаётся только догадываться о перипетиях закулисной борьбы между Гублитом и ГубПК ОГПУ. Однако, в конечном итоге, данный конфликт разрешился в пользу ОГПУ. На очередном  заседании  Коллегии  Агитпропа Архгубкома ВКП (б) (1 декабря 1926 г.) работа губернского цензурного органа, в лице его руководителя, была подвергнута резкой критике. Красев обвинялся в «невнимательности», что выражалось в том, что он «давал разрешения на антисоветские выступления».  В результате этого создавались конфликты с ГПУ, «который тоже следит за репертуаром».[87] В постановлении, вынесенном Агитпропколлегией Архгубкома ВКП (б), указывалось на необходимость усиления «контроля как за произведениями гастрольных и эстрадных выступлений и постановок», так и «более внимательно проводить предварительный и последующий контроль за ведомственными и печатными произведениями». Особо подчёркивалась необходимость улучшения взаимоотношений с ГПУ,  всемерно содействуя» лучшему осуществлению последующего контроля – своевременно ставя в известность и давая материал для ознакомления ПК».[88] Прямым следствием решения Агитпропа Архгубкома ВКП (б)  стало скорое назначение нового губцензора.[89]

В последующем взаимоотношения между двумя охранительными органами уже не принимали столь острого характера. Наоборот, в условиях ужесточения репрессивной политики государства, обе системы – цензурная и карательная, оказались взаимно дополняющими, направленными на всемерное укрепление существующего режима.

Впрочем, даже среди сотрудников ГПУ/ОГПУ встречались коммунисты, выступавшие с критикой существующего положения дел в стране, в том числе, против ограничений свободы слова и печати. Речь идёт о А.М. Новикове – уполномоченном Архгуботдела ГПУ, открыто выступившем против складывающейся партийно-государственной системы.[90] Отмечая смелость и проницательность чекиста, поплатившегося за выступление собственной жизнью, в тоже время заметим, что его демократические взгляды не выходили за пределы утвердившихся представлений:  демократия только для трудящихся. Сетуя на отсутствие политических свобод, находящихся под печатью «рабского повиновения и молчания»[91], он выступал непримиримым гонителем «бульварной жалкой прессы»[92], то есть признавал необходимость ограничения прав по отношению к некогда «эксплуататорским» категориям населения.

Таким образом, несмотря на то, что, на протяжении всех 1920-х гг., политическая цензура переживала организационные и финансовые трудности, постепенно в её деятельности закладывались и вырисовывались контуры механизмов и принципов будущей всеохватной цезурной системы – важного рычага государственного управления в условиях грядущих коренных изменений  во  всех областях жизни общества.

 Свёртывание НЭПа и начало осуществления форсированной догоняющей модернизации в промышленности и принудительной  коллективизации в деревне, потребовало коренной перестройки всей системы управления обществом. Существенному изменению подверглась система политического контроля над информационным пространством страны и его важнейшими составляющими – СМИ.  В соответствии с постановлениями СНК СССР (5 октября 1930 г. и 6 июня 1931 г.) центральный аппарат Главлита был освобождён от «всех оперативных работ по предварительному контролю, как с точки зрения политико-идеологической, так и военно-экономической».[93] На него было возложено осуществление общего руководства всеми видами контроля и инспектирование подведомственных ему местных органов и уполномоченных. В связи с перераспределением ряда обязанностей между  центром и местами, реорганизации подверглись республиканские, краевые и областные органы Главлита. В их обязанности входило осуществление контроля над всеми «предназначенными к опубликованию или распространению на местах произведениями печати, рукописями, снимками, картинами и т.п.», а также  за радиовещанием, лекциями и выставками».[94]

Существенным образом была перестроена работа цензурной системы нового административно-территориального образования – Северного края. В обязанность её руководящего звена – аппарата Севкрайлита входила не только координация работы пяти окрлитов и Коми обллита, но и непосредственное осуществление цензуры на территории Архангельского округа. Однако при резко возросшем объёме работы число сотрудников аппарата Севкрайлита оставалось таким же, каким оно было на момент реорганизации Архангельской губернии (см. приложение 3).

В соответствии с директивными решениями СНК СССР, постановлением Севкрайисполкома от 26 августа 1931 г., при Крайоно, вместо одного из его подотделов, организовывалось Управление по делам литературы и издательств.[95] Оно было призвано, не только осуществлять руководство отдельно взятыми видами цензурного контроля, но и координировать всю низовую работу цензурной системы в Северном крае. Крайлит выходил из прямого подчинения Крайоно, хотя формально и оставался в его структуре. В финансовом отношении он переводился на прямое обеспечение краевого бюджета.[96] В это же время, в соответствии с новыми задачами, Краевой РКИ был утверждён новый штат аппарата Севкрайлита в составе пяти человек: заведующий управлением, политредактор по охране государственных тайн в районной печати, два политредактора по политико-идеологическому контролю над зрелищами и секретарь.[97] Образование районов и создание в крае целой сети районных газет потребовало увеличения численности цензорского звена на местах. Цензорские функции, на правах уполномоченных Севкрайлита,  были доверены  самим  редакторам. Одновременно, на них возлагалось цензурирование всей остальной печатной продукции в районах, а также осуществление контроля над репертуаром. В это же время, появились должности уполномоченных Севкрайлита (по совместительству) при Архангельском радиоузле (с 1932 г. – краевом комитете радиовещания), Севкрайиздате (1931 г.), Севпартиздате (1932 г.), газетном издательстве «Правда Севера». Тем не менее, укомплектование штатов цензурных работников происходило с большими трудностями и, как бы, следовало под влиянием инерции 1920-х гг., когда власти рассматривали цензуру как необходимое, но мало затратное (финансирование по остаточному принципу) средство поддержания своей власти. Об этом свидетельствует материалы работы специальной комиссии, созданной Севкрайкомом ВКП (б) для обследования деятельности цензуры в Северном крае, в соответствии с просьбой начальника Главлита Б. Волина.[98]

По результатам обследования Комиссии, 11 декабря 1933 г. Секретариатом Севкрайкома ВКП (б) было принято постановление, которое и стало толчком для реализации целого комплекса мер, направленных не только на ужесточение предварительной цензуры и последующего контроля, но и улучшение материально-бытового положения сотрудников цензуры (см. приложение 4).

С этого момента можно говорить о начале нового (второго) этапа в деятельности местной цензуры. Теперь за цензурными органами была признана одна из важнейших ролей в обеспечении функционирования существующего режима. Усиление цензуры, как одного из проявлений репрессивной политики государства, закономерно совпало с внутриполитическими событиями, происходящими в стране, в том числе, и в Северном крае.  Следствием усиления внимания властей по отношению к цензурным органам, стало появление в конце 1933 г. в аппарате Севкрайлита  должности военного цензора. Её оплата осуществлялась за счёт ассигнований СНК СССР.[99] Кроме того, Севкрайлит пополнился двумя освобождёнными политредакторами.[100] Одновременно, с 1 января 1934 г. произошла организация Крайреперткома, на который был возложено осуществление политико-идеологического контроля над зрелищными предприятиями в Северном крае.[101] Таким образом, произошло окончательное разделение функций между двумя цензурными ведомствами. Правда, в обязанности Севкрайлита входило общее наблюдение за деятельностью Крайреперткома с точки зрения сохранения государственных и военных тайн. К тому же, на местах – в районах, сотрудники Крайлита продолжали по-прежнему выполнять функций контроля за репертуаром.

С конца 1933 г., в соответствии с указаниями Главлита, редактора газет освобождались от исполнения обязанностей цензурных уполномоченных.[102] Анализ имеющихся данных даёт основание утверждать, что цензурную деятельность в районах Северного края на правах совмещения  осуществляли представители различных профессий (главным условием здесь было членство в партии). Как правило, большинство из них занимало руководящие должности в Районо и РК ВКП (б). Кстати, среди представителей профессий, рекомендуемых руководством цензуры на должность районного уполномоченного, назывались военные работники РИКов и директора средних школ.[103] По штатному расписанию работников Севкрайлита, утверждённому 8 сентября 1936 г., в качестве районных цензоров значилось 21 наименование должностей. Среди них, наибольшее представительство  имели заведующие Районо, затем следовали заведующие районными культпропами, парткабинетами и военные инспектора РИКов (см. приложение 5). Наряду с этими должностями, в списке числились и другие партийно-советские должности, среди которых был народный судья, управляющий банком, учитель истории и географии и т.д. Таким образом, происходило расширение числа непосредственных участников цензурного контроля, вовлекающего в свою сферу представителей различных профессий.

Упразднение Северного края и создание Северной области  (без Коми АССР), а затем, образование Архангельской и Вологодской областей, потребовало очередной перестройки структуры местной цензуры. Организационное изменение цензурной структуры на Европейском Севере СССР совпало с дальнейшим укреплением всей системы советской политической цензуры и усилением её руководством со стороны партийно-советских органов. 14 августа 1937 г. Отдел печати и издательств  ЦК ВКП (б) разослал письмо всем крайкомам, обкомам и компартиям республик, в котором обратил внимание на необходимость укрепления периферийного аппарата цензуры. Это надлежало сделать «в виду огромного значения, которое приобретает в нынешних условиях дело охраны государственных тайн и недопущения публикования не подлежащих оглашению сведений». Обращалось внимание на необходимость «серьёзного укрепления органов Главлита». В качестве основных мер для этого предлагалось: «1. Обеспечить проверенными работниками штаты уполномоченных главлитов, крайлитов и обллитов при республиканских (краевых и областных) газетах, издательствах, радиокомитетах и т.п.; 2. дать указания о скорейшем выделении проверенных товарищей для выполнения работы уполномоченных главлитов, крайлитов и обллитов в районах; 3. оказать содействие главлитам, крайлитам и обллитам в деле политического обучения работников предварительной цензуры в республиканских (краевых и областных) центрах и радиоуполномоченных путём выделения лекторов и докладчиков на созываемые по указанию Главлита РСФСР курсы-совещания».[104]

В скором времени «предложения» Отдела печати и издательств                          ЦК ВКП (б) были реализованы в полной мере.  В 1938 году, в соответствии со штатным расписанием, утверждённым Главлитом, общее число цензоров по Архангельской области составило 46 человек.[105] К маю 1940 г. в штате архангельской цензуры работал 41 цензор[106] (см. приложение 3).  Все они утверждались  обкомом ВКП (б). С небольшими изменениями, такой цензурный штат Архобллита, кстати, по своей численности уступающий многим другим местным цензурным инстанциям, просуществовал до начала Великой Отечественной войны.

Таким образом, можно констатировать, что к концу 1930-х гг. произошло окончательное структурное оформление цензурных органов на Европейском Севере СССР за счёт расширения их полномочий и укомплектования численного состава. Определяющим моментом в усилении роли цензурных структур стало проведение политики индустриализации в промышленности и коллективизации в сельском хозяйстве, осуществление которой было вызвано победой в борьбе за власть в партийном руководстве страны представителей крайних авторитарных тенденций. В этой связи, на советскую политическую цензуру в системе политической власти была возложена обязанность сокрыть реальное положение дел в стране и обеспечить незыблемость господствующей идеологии – важного мобилизующего начала в осуществлении «новой» политики и основы существования всего правящего режима.

Изучение механизма деятельности советской политической цензуры невозможно без рассмотрения её кадрового состава. Это потребует определения профессионального, образовательного и половозрастного статуса, а также морально-нравственного облика служителей от цензуры. Перечисленные характеристики будут рассмотрены в динамике, с учётом тех изменений, которые произошли в исследуемый период.

Немаловажную роль в воссоздании общего портрета цензора должно сыграть определение общественного статуса рассматриваемой профессии, то есть восприятие её в тех слоях общества, которые, по роду своей деятельности были вынуждены постоянно соприкасаться с цензурой.

Для лучшего понимания того, кем же был цензор в Советской России, взглянем на общественное положение данной профессии в дореволюционной период. При всей своей непопулярности, во многом её общественный статус зависел от личных качеств того или иного чиновника, понимания им своего долга, уровня его профессионализма. Если цензор был широко образован, придерживался прогрессивных взглядов и был прост в общении, то его уважали. Если же цензор был невежествен, консервативен и имел плохой характер, то не пользовался популярностью в кругах литераторов и даже своих коллег. И в том, и в другом случае, правомерно говорить о персонификации профессии цензора, в соответствии с качествами исполняющего её человека. Недаром, отечественная дореволюционная цензура являлась местом службы многих блестящих писателей и поэтов, таких как И. Гончаров, К. Аксаков, Ф. Тютчев, А. Майков, Я. Полонский. Несмотря на свою видимую «благонадёжность», цензор мог помогать или даже покровительствовать тому или иному изданию.[107]

В Советской России общественно-социальный статус цензурной должности выглядел несколько иначе.[108] При всём негативном отношении к данной профессии, в общественном мнении цензор представал скорее не в качестве кого-то конкретно, а как олицетворение всей действующей политической системы. Жёсткий характер отбора по партийному  принципу превращал их в безликих представителей замкнутой социальной группы. Заметим, что обезличивание и унификация профессии цензора в советский период объяснялось ещё и её многократным количественным превосходством по сравнению с дореволюционным временем.

Одним  из главных критериев, позволяющих определить место и роль, которое отводилось цензурным органам в системе советского государства, является количество должностных лиц, назначаемых партийными инстанциями на цензорские должности. Вместе с тем, необходимо принимать во внимание, что речь идёт о непосредственных сотрудниках цензурных ведомств, а не о цензорах по совместительству, обязанность цензурирования (рецензирования) которых вменялась им характером занимаемой должности. Это касалось редакторов газет, директоров издательств, председателей комитетов радиовещания и других должностей разного уровня, число которых неизменно возрастало и включалось в число утверждаемых партией. Советская номенклатура как принцип назначения должностных лиц, являлась одним из важнейших способов партийного управления страной.[109] Источником изучения положения цензуры в иерархии партийно-государственных органов Советского государства, а значит и всей жизни советского общества, являются списки номенклатурных должностей за разные периоды времени. В данном случае, нами рассмотрены  номенклатуры Севкрайкома ВКП (б) и Архангельского обкома ВКП (б) за 1929, 1935, 1939 и 1944 гг., каждая  из которых отразила изменения, произошедшие в расстановке и порядке назначения ответственных должностей в государственной системе управления. Из сравнительного анализа номенклатур следует, что в первой из них, утверждённой Бюро Севкрайкома, в связи с образованием Северного края, должность инспектора по делам печати и зрелищ числилась на правах одного из заведующих подотделами Крайоно и назначалась по номенклатурному списку № 2.[110] Такой порядок назначения предполагал утверждение выдвигаемой руководством предприятия или организации кандидатуры по согласованию с Распредотделом Севкрайкома ВКП (б). В соответствии с перечнем  должностей  ответственных работников 1935 г., должность начальника Крайлита уже проходила по отделу партийной пропаганды, агитации и печати, хотя формально и числилась при Севкрайоно. При этом кандидатура на должность главного цензора края теперь назначалась по Номенклатуре № 1, т.е. утверждалась Секретариатом или Бюро Севкрайкома ВКП (б).[111] В то же время, анализ процедуры назначения кандидатур на руководящие должности Архгуб/Севкрайлита показывает, что и до 1935 г. она осуществлялась через Бюро Архгуб/Севкрайкома ВКП (б), т.е. в порядке утверждения должностей по Номенклатуре № 1. В декабре 1937 г., в соответствии с  постановлением Оргбюро ЦК ВКП (б) «О цензорах центральных, республиканских, краевых, областных и районных газет»,  в номенклатуру Архангельского обкома,  наряду с начальником обллита, были введены цензоры областных газет.[112] По перечню 1939 г. назначению через Бюро обкома ВКП (б) подлежало 44 цензора.[113] Среди них – начальник обллита (одновременно состоял на учёте в ЦК ВКП (б)), заместитель начальника по военной цензуре и уполномоченные обллита. В числе последних – цензоры областных газет, радиовещания, издательств, типографий, книготорговой сети и библиотек и др.

Из выше приведённых данных отчетливо вырисовывается всё увеличивающаяся тенденция усиления партийного вмешательстве в деятельность цензурных органов, постепенное включение в партийную иерархию всех цензорских должностей. К 1939 г. ЦК ВКП (б) через Оргбюро и аналогичные ему отделы на местах – в республиках, областях и районах, контролировал весь кадровый состав цензурной системы, расставляя на её должности наиболее преданных режиму людей. Цензура окончательно превратилась в беспрекословный инструмент власти в  руках партийного руководства. В дальнейшем, во время Великой Отечественной войны, ставшей серьёзным испытанием на прочность для всей советской политической системы, иерархия цензорских должностей, а вместе с ней – и вся цензурная система, осталась без значительных изменений (см. приложение 3).

Порядок  назначения (смещения) руководителей цензурных органов  оставался практически неизменным с момента создания Гублита. Так, первым Заведующим Гублита, назначенным Завгубоно с согласия Губкома  РКП (б) и утверждённым Петрообллитом и ГПУ, стал  Н.Е. Сапрыгин.[114]  В конце 1923 г., Петрообллит был упразднён, и анкеты на вновь назначенных цензоров стали отправляться в Главлит. Подобным образом процедура назначения (смещения) инспекторов от цензуры происходила в уездах/районах. Их кандидатуры, выдвигаемые местными партийными комитетами, согласовывались с ГПУ/ОГПУ/НКВД, и после этого окончательно утверждались в цензурном аппарате Губ/край/обллита. В свою очередь, руководители Губ/край/обллитов назначались местными руководящими комитетами и утверждались начальником Главлита.

С момента образования и на протяжении всех 1920-х гг. перед Гублитом  стояла  проблема, связанная с  нехваткой  кадров. Она была вызвана, прежде всего, отсутствием стабильного заработка и неустроенностью бытовых условий проживания. Это касалось не только уездных инспекторов, но и губцензоров. Как уже говорилось, в ходе сокращения штатов, происходивших в структуре Наркомпроса, одним из главных объектов критики местных ОНО стали подотделы цензуры. Заступничество Главлита и руководства Наркомпроса возымело своё дело. Гублиты остались в структуре ОНО. Однако размер оплаты работы их сотрудников оставался по-прежнему низким, уступая ставкам работников других отделов тех же ведомств. Некоторое улучшение оплаты цензурной деятельности произошло в начале 1930-х гг. Причиной этому стало включение Крайлита, на правах самостоятельного управления, в структуру Крайоно, что обеспечивало его финансирование напрямую из краевого бюджета. Немаловажную роль  сыграли решения Севкрайкома ВКП (б), принятые по результатам обследования деятельности Севкрайлита. В 1934 г. ставка начальника Крайлита была приравнена к ставке заместителя завгубоно, а политредакторов – к заведующим секторами Крайоно.[115] В то же время, к  1937 г. только начальник местной цензуры был прикреплён к закрытому распределителю при столовой Крайисполкома. Открытым оставался вопрос о начислении цензорским работникам надбавок за секретность работы.

Существенную роль в улучшении материального обеспечения цензурных работников сыграло включение цензорских должностей в номенклатурную систему. Оно совпало с переводом цензуры на финансовое обеспечение из госбюджета с 1 января 1938 г.[116] Это позволило существенно изменить статус должности цензора, обеспечило ей целый набор благ и привилегий, которые долгое время были недоступны даже для местного цензурного руководства. Теперь, в конце 1930-х гг., исполнение цензорских обязанностей рассматривалось не столько как выполнение партийного долга, связанного с ореолом борьбы на «передовых позициях идеологического фронта» с враждебными советской власти влияниями «загнивающего Запада», сколько как одна из ступеней в карьерном движении по служебной лестнице.

Тенденция такого «качественного изменения» среди коммунистов обозначилась уже в 1920-е гг. В это время уже большинство из заведующих Гублитом, приходили в цензуру из других подструктур Архгубоно. После, они, как правило, шли на повышение, переходя на другую работу, зачастую не связанную с деятельностью в ОНО и по своему нахождению в иерархии служебных должностей занимающую неизмеримо более высокое положение.  Так, один из бывших руководителей архангельской цензуры – В.Д. Жилин, находившийся на цензорском посту в течение чуть более года (1925-1926), в 1932 г. был назначен начальником одной из крупнейших в стране Бобровской механизированной сплоточной запани (трест «Двинолес»).[117] Другой бывший цензор – И.П. Клюев, в 1938 г. занимал должность секретаря Устьалексеевского РК ВКП (б).[118] Аналогичная тенденция продолжалась и в 1930-е гг. Правда, в конце данного периода, в связи с окончательным выходом цензурного ведомства из системы ОНО и финансированием напрямую из госбюджета, руководящие цензурные работники стали назначаться из числа лиц, работающих «по партийной линии». В этой связи, типична  фигура  начальника Архобллита Н.Н. Башловкина – первого из новой генерации назначенцев. До цензурной работы он занимал должность секретаря Архангельского Обкома ВЛКСМ. После, с 1941 г. – заведующего сектором Агитпропа Обкома ВКП (б) (см. приложение 6).

Одним из показателей материального благополучия цензурных органов является частота сменяемости их сотрудников. Изучение руководящего цензорского состава на Европейском Севере с 1922 по 1941 г. показывает, что за этот, почти двадцатилетний промежуток времени, сменилось шестнадцать (если учитывать временно исполняющих обязанность) руководителей местного цензурного ведомства (см. приложение 7). В среднем, каждый из них находился в должности заведующего, губинспектора или начальника местной цензуры около года и одного месяца. Особенно большая сменяемость цензурного руководства произошла в 1920-е гг., когда в период с 1922 по 1930 г. на одной должности переменилось десять человек. За период с 1930 по 1941 г. обязанность начальника Севкрай/Севобл/Архобллита исполняло ещё шесть человек.

Постоянная текучесть цензоров наблюдалась и на местах – в уездах/районах. Только за период со второй половины  1938 г. по конец            1939 г., в структуре Архобллита сменилось 23 районных уполномоченных, при чём в таких районах как Онежский, Холмогорский и Маймаксанский (Архангельск) в должности цензора побывало три человека.[119]  Заметим, что в отличие от сотрудников местного руководящего цензурного аппарата,  районные цензоры находились в более худшем положении, так как зачастую не получали даже минимальных льгот и привилегий. Подобная градация в распределении привилегий соответствовала общему порядку распределения материальных благ в соответствии с занимаемым положением в партийно-государственной иерархии, сложившемуся в Советском государстве ещё в начале 1920-х гг.[120]

Большая сменяемость руководящего состава цензуры на местах, не могла не обеспокоить руководство Главлита. В одном из своих циркулярных писем (1925 г.) Лебедев-Полянский  назидательно объяснял всю пагубность частой сменяемости работников литов. «Подобная сменяемость, – говорится в циркуляре, – крайне вредно отражается на работе литов и часто не даёт возможности не только улучшить работу, но и поддерживать её на должной высоте». Поэтому, «Главлит возражал и возражает против выполнения гублитовской работы товарищами, занятыми по совместительству в других учреждениях, особенно в органах Главполитпросвета», а также настаивает на том, «чтобы снятие Завгублитами происходило по согласованию с Главлитом, как это применяется при назначении».[121]

Неблагополучная ситуация обстояла и с подбором на цензорские должности квалифицированных кадров. В «Инструкции» Петрообллита         (1923 г.), в качестве непременного условия назначения на должность губполитредактора, назывались наличие образования в объёме школы 2-й ступени, партийный и по возможности редакторский стаж.[122] В уже цитируемом циркулярном письме Главлита (1925 г.) говорилось о том, что «специфичность работы по литу требует особенно осторожного подхода в вопросе назначения кандидатов в Завгублитами. Наличие образования общего и, в частности, марксистского, участие в прошлом или в настоящем в литературной работе – является одним из непременных условий, гарантирующих, до известной степени, от допущения Гублитом идеологических ошибок».[123]

Но, как правило, кроме «безупречного» происхождения и членства в партии, больше похвастаться цензорам было нечем. Так, образовательный уровень большинства из них, оставлял желать лучшего. Об этом свидетельствует образовательный стаж руководящего состава архангельских цензоров за период с 1922 по 1941 г. Из шестнадцати  человек, в разное время руководивших местной цензурой, восемь имело низшее, четверо – среднее, трое – незаконченное высшее образование. Единственным обладателем  высшего образования (учитель истории), а вместе с тем, и цензурным «долгожителем», была Е.И. Холмова (см. приложение 8).

Показательно, что в 1930-е гг. образованность архгубцензоров  была выше, чем в 1920-е гг. Это объяснялось повышением общего образовательного уровня в стране, а также усилением требований, предъявляемых к номенклатурным работникам, в целом, и цензорам, в частности. Что же касается редакторского стажа, то он был только у одного человека – Н.Е. Сапрыгина. Однако это вовсе не означало, что журналисты и литераторы не отказывались сотрудничать с контрольно-запретительными органами. Известно, что в 1930-е гг. ПК ОГПУ в Северном крае возглавлял К.И. Коничев – известный северный писатель.[124] В конечном итоге, это было личной позицией каждого и определялось нравственными принципами, личными убеждениями и жизненными обстоятельствами.

Ещё хуже с общеобразовательной подготовкой обстояли дела у низового цензорского состава. Так, на 1939 г. из 42 цензоров Архобллита, осуществляющих предварительный контроль над печатной продукцией, 34 человека имели низшее, 7 – среднее и 1 – высшее образование.[125] В процентном соотношении это выглядело как 81 – 17 – 2 соответственно. Для сравнения, общий  уровень  грамотности цензоров на 1938 г. в  местных органах Главлита составлял 24,3 – 67,7 – 8 %.[126] Сопоставление приведённых данных, без учёта сведений по общеобразовательной подготовке руководящего звена – аппарата Архобллита,  позволяет говорить о низком общеобразовательном уровне цензоров на Европейском Севере, даже на общем фоне образования работников цензуры в стране. Из отчёта руководителя Архобллита   Н.Н. Башловкина «О состоянии работы органов цензуры в области», представленного на заседании Бюро Архоблкома ВКП (б) (1939 г.) следовало, что низкий уровень общеобразовательной и политической подготовки являлся следствием «недостаточного внимания отдельных РК ВКП (б) к подбору работников для органов цензуры». Так, например, из отчёта Башловкина следовало, что Пинежский РК ВКП (б) утвердил уполномоченным по району «т. Богданову, которая малограмотна и не имеет никакого политического образования». «Мезенский РК ВКП (б) утвердил уполномоченным Обллита т. Назарова, который читает по слогам, не имеет политической подготовки».[127] Результатом всего этого, как констатировал главный цензор, стали многочисленные «прорывы» в работе, заключающиеся в частом разглашении сведений, составляющих военно-экономическую  тайну.

К вышеназванным причинам, со второй половины 1930-х гг. добавились массовые репрессии цензорского состава. За период с 1937 по 1938 гг. только в центральном аппарате Главлита было арестовано  44 человека (среди них был начальник Главного Управления С.Б. Ингулов).[128] Массовым чисткам подверглись и местные цензурные органы. С конца  1937 г. и за весь 1938 г. из 115 начальников Глав/край/обллитов были сняты по «политическим и деловым мотивам» с работы 63 человека.[129]

Мы не располагаем данными о репрессиях среди цензорского состава Севкрай/Севобл/Архобллита. Однако по имеющимся у нас данным, в их числе были лица, исключённые из партии или репрессированные через несколько лет после работы в цензуре. В 1936 г. был выведен из партии и  снят с работы начальник Севкрайлита П.В. Прокопьев.[130] Аналогичная участь постигла Л.И. Патрушеву – уполномоченного Крайлита при типографии им. Склепина (1937 г.)[131] и С.Д. Котова, уполномоченного Архобллита по Вельскому району (1938 г.).[132]  Спустя два года после исключения из партии «за принадлежность к троцкизму» и снятия с должности цензора Крайлита по Котласскому району, был репрессирован А.П. Крюков.[133] Кроме того, в числе репрессированных, оказались лица, некогда занимавшие руководящие должности в Архгублите: В.Д. Жилин, И.П. Клюев, Н.А. Хабаров, А.М. Ощурков (см. приложение 7).

Анализ кадрового состава цензурных органов на Европейском Севере СССР даёт основание утверждать о его количественном и качественном изменении, произошедшем в исследуемый период. Особую роль в этом, сыграло включение цензорских должностей в номенклатуру местных партийных органов в декабре 1937 г. Это привело к ужесточению отбора кандидатур для выполнения цензорских обязанностей, прежде всего, из числа лиц, работающих по партийной линии. Повышение статуса профессии цензора, наделение её различными материальными привилегиями (надбавка к зарплате за секретность в работе, прикрепление к закрытым распределителям, путёвки) – всё это позволило не только полностью укомплектовать расширенные штаты органов цензуры, но и уменьшить текучесть их кадрового состава. В то же время, большинство льгот и привилегий действовало только по отношению к сотрудникам руководящего аппарата местных цензурных органов (среднее звено) и практически не распространялось на районных цензоров (низовое звено). Статус профессии районного цензора был по-прежнему невысок,  что отражалось в назначении на эту должность подчас малообразованных людей и большой сменяемости сотрудников низовых литов.

Характерной особенностью советского государства, как государства идеократического типа, было наличие системы информационной контроля, становление которой началось сразу после Октябрьской революции 1917 г.     В основе системы лежало сокрытие  любой информации, сколько-нибудь, по мнению властей, подрывающей устои государства, то есть всего, что касалось внутренней и внешней политики, реального положения дел в стране и  мире. В данном параграфе выделены некоторые цензурные ограничения, характерные для информационного пространства[134] отдельно взятого региона РСФСР/СССР – Европейского Севера, с учётом его особенностей. Среди них особое место занимает его пограничное положение, являющееся определяющим по отношению к другим особенностям и относящим регион к числу «особо режимных».

С самого начала установления советской власти начался процесс формирования системы контроля над информационным пространством страны. Ведущее место здесь было отведено цензуре. Со временем, по мере построения в СССР тоталитарного типа социализма, происходило усиление цензурных ограничений. Об этом, в частности, свидетельствует увеличение с середины 1920-х гг. числа статей «Перечня сведений, составляющих тайну и не подлежащих распространению в целях охранения политико-экономических интересов СССР». С 1925 по 1936 гг. их количество выросло в 3,9 раза: с 96 до 372.[135] Показательно изменение числа ведомств, принимавших  участие в разработке и утверждении перечней. Так, за период с 1918 по 1940 г. было утверждено девять перечней: в 1918, 1919, 1923, 1926, 1927, 1931, 1933, 1936 и 1940 г.[136] Первые два перечня разрабатывались и утверждались Реввоенсоветом, третий был разработан Комиссией ЦК под председательством В. Куйбышева и одобрен Оргбюро ЦК ВКП (б). Перечень 1926 г. был утверждён СНК СССР. С 1927 г. перечни  рассматривались и утверждались начальником Главлита совместно с Наркомвоенмором.[137] При подготовке каждого из перечней учитывались интересы различных наркоматов и ведомств.  Однако, уже при разработке перечня 1940 г., по проекту, предложенному самим Главлитом, была создана специальная правительственная комиссия в составе Главлита, Генштаба РККА, НКВД и Госплана. Новый перечень сведений был утверждён секретным постановлением СНК СССР.[138] Таким образом, произошёл отказ от монополии Главлита в разработке перечней. Причиной этому, были противоречивые установки различных наркоматов и ведомств, каждое из которых  по-своему понимало охрану государственных тайн.

Анализ перечней, а также цензурных циркуляров, дополняющих эти перечни, позволяет выявить некоторые сведения, подлежащие запрещению, применительно к Европейскому Северу в контексте ограничения информационного пространства в СССР в 1920-1930-е гг. Поэтому, представляется возможным рассмотреть цензурные запреты в соответствии с характерными особенностями изучаемого региона. Выделим их в три группы: а) географическое местонахождение;  б) экономическая направленность, связанная с лесозаготовкой и лесоэкспортом (роль «валютного цеха страны») и его относительная открытость для посещения иностранными моряками и специалистами; в) место традиционной ссылки и заключения.

Среди характерных особенностей Европейского Севера большое значение имел географический фактор. Немаловажным, в связи с этим, является  уяснение некоторых  особенностей, характерных для исследуемого локуса. Удалённость от центра, большая площадь занимаемых территорий, пограничное положение – всё это относило Европейский Север РСФСР/СССР к «пограничной периферии», сочетающей в себе элементы зависимой от центра окраины и зоны двойственной принадлежности.[139]

На фоне общего процесса усиления политической власти в Советском государстве, и как следствие, искусственного ограничения информационных контактов с соседними странами, Европейский Север представлял «зону повышенного риска», проецируя в себе сложность взаимоотношений между системой (СССР) и средой (внешним миром).[140] Причиной этому было восприятие Севера не только как маргинальной зоны, отождествляемой с позиции его пограничного (переходного) положения, но и  как сакрального, наделённого особыми качествами пространства. Всё это не могло не найти отражения на уровне глубинных процессов, происходящих в подсознании.  Речь идёт, прежде всего, о так называемом мифологическом типе сознания и его важнейшей составляющей – политическом мифе. Наибольший расцвет политической мифологии приходится на эпохи высокой политической активности и, особенно, в кризисные исторические периоды (войны, революции, реформы). Это связано с самим характером политического мифа, который ориентирован на настоящее или будущее и непременно проходит процедуру рациональной актуализации. Являясь иррациональным по сути, он облекается в рациональное по форме содержание (достижения, успехи, обещания и т.д.) или включает в себя реальные ценности (справедливость, свобода, разум, политическое могущество, достославная история и т.д.).[141] Однако в отличие от рационального типа сознания, для которого характерно следование законам логики, миф освобождается от знания, от умственных усилий, связанных с восприятием реального мира. Вместо него он конструирует свой особый мир, существующий и развивающийся по собственным законам. Окружающий мир предстаёт в  сильно упрощённом виде, как арена борьбы светлых и тёмных сил. При этом всё, что находится за пределами непосредственно освоенной территории, например, за границами данного государства, воспринимается как зона опасности, где действуют и господствуют силы, враждебные человеку.[142]

Идеократический  характер советской власти, построенный на идеале коммунизма, был сходен с религией, поднимающей пласты бессознательного в сознании русского человека.[143] Как и любая религия, являющаяся «специфической мифологией» (А.Ф. Лосев), коммунизм содержал в себе мифологизированные представления. В соответствии с одним из них, мир представал как арена борьбы между силами добра и зла, точнее силами прогресса в лице коммунистического и рабочего движения и силами реакции, причём победа первых была исторически предопределена.[144] Внешний мир, опять-таки по законам мифологического сознания, подсознательно воспринимался  как опасная, неосвоенная, «тёмная зона», отделённая чёткой границей от мира «своего», привычного освоенного. Сакральный образ «государственной границы» являлся важной составляющей массового сознания тех лет.

Вместе с тем, преподносимый пропагандой образ границы, отличался от тех представлений, которые сложились под воздействием севернорусской культуры. Это объяснялось инверсией статусов «центр-граница» по отношению к Северу, при которых он, как зона «двупринадлежности» (В.Л. Каганский), относился к разным системам.[145] С одной стороны, народная культура Русского Севера, была русской культурой, «выдвинутой на свой последний рубеж, предел своего существования».[146] В соответствии с ней весь мир воплощался в геометрическом образе вписанных друг в друга кругов, расходящихся из одного центра. Это соответствовало этноцентрической модели мира, основанной на конфессиональном делении. В центре её располагались «создатели космологической схемы – православные крестьяне Русского Севера», а на «периферии обитаемого мира – инородцы и язычники-нехристи, не имеющие истинной веры»[147] (карела, коми, самоядь и др.). Несмотря на общий процесс десакрализации географии Русского Севера, начавшийся ещё в XIX веке, вряд ли правомерно говорить о полном исчезновении этих мифологических представлений в сознании местного русского населения. С другой, Север как «граница», воспринимался  «центром» в качестве геосокральной ценности и цельности, единого и неделимого образа, сочетающего в себе экзотику и уникальность.[148] Всё это, не могло не сказаться на двойственном положении Европейского Севера, а значит, повышенном внимании к нему со стороны центральной власти за счёт деятельности контрольно-запретительных, в том числе, цензурных органов.

На протяжении 1920-1930-х гг. шло ограничение информации, связанной с каждой из трёх вышеназванных особенностей региона. Учитывая то, что каждая из них, была тесно связана с другими, рассмотрим деятельность цензуры, по ограничению информации как дифференцированно, применительно к каждой из них отдельно, так и в совокупности.

С самого начала прихода к власти большевистской партии, одной из форм её борьбы с идейными противниками стало заключение в лагеря; законодательно это было оформлено 11 апреля 1919 г., когда ВЦИК принял постановление о порядке организации концлагерей и статусе заключённых.[149] В структуре НКВД РСФСР был создан спецотдел по общему руководству лагерями (общеуголовными и особыми). Организация лагерей в губерниях  (а при необходимости и в уездах) была возложена на ВЧК.[150] Европейский Север, в силу своего удалённого положения от центра страны, а также традиций царской ссылки, не мог не быть использован большевистским руководством в качестве места высылки неугодных режиму лиц. Но осуществить это, в связи с началом интервенции, удалось не сразу. Однако, по мере восстановления советской власти, в регионе стали возникать первые лагеря. Уже в конце 1919 г. недалеко от Архангельска (ещё находящегося в руках Временного правительства Северной области), были созданы Холмогорский и Пертоминский концлагеря. Именно сюда карательные органы отправляли всех, кто был заподозрен в антибольшевистских настроениях. Позднее, кроме жителей северных губерний, здесь содержались кубанские и донские казаки, кронштадтские матросы, члены небольшевистских партий, офицеры и солдаты Белой армии.[151] Ужесточение репрессивной политики государства вело к увеличению числа  заключенных в лагерях. Так, лимит наполнения Соловецкого лагеря принудительных работ особого назначения ОГПУ, организованного в 1923 г. на базе Архангельского и Пертоминского лагерей, составлял 8000 заключённых.[152] С увеличением числа заключённых происходило ограничение информации, касающейся деятельности этого лагеря. Позднее, со второй половины 1920-х гг., сведения о каких-либо лагерях (без соответствующей санкции спецотдела ОГПУ/НКВД) приравнивалось к разглашению государственной тайны.[153]

Наличие в Архангельской губернии большого количества  ссыльных и заключённых не могло не рассматриваться властями как потенциальный источник распространения нежелательной информации. В 1923 г., сообщая о своей деятельности по налаживанию цензурной работы в уездах, губцензор отмечал, что работа  идёт в соответствии с «особенностями условий работы в нашей губернии, которая полна элементами политически несостоятельными или явно противными нашей тактике».[154] В их число, например, входили представители «всех сортов административно-высланных за политические и иные преступления» и  которые, «безусловно, рано или поздно постараются выступить, в той или иной степени, с печатным словом».[155]  В одном из регулярных отчётов ПП ОГПУ Р.И. Аустрина первому секретарю Бергавинову о политсостоянии  Северного края  (29 ноября  1929 г.)  специфика положения в регионе характеризовалась следующим образом: «Для полноты характеристики политсостояния Края нельзя упускать из виду ни исторического прошлого (район царской ссылки, интервенция), ни настоящего (район ссылки к.-рев. (контрреволюционеров. – Н.К.) лиц и соц. вредного элемента). Эта публика тысячами нитей связана и связывается с а/с (административно-ссыльными. – Н.К.) лицами города и кулачеством деревни… Условия порта, кроме того, способствуют связям этой публики с эмиграцией»[156]. Это, а также наличие других категорий   высланных («кулаки», духовенство, уголовный элемент), по словам Р.И. Аустрина, обязывало органы быть «особенно бдительными и решительно пресекать всякую а/с (антисоветскую. – Н.К.) активность».[157]

События конца 1920-начала 1930-х гг. вели к усилению цензурных ограничений. Весной 1929 г. в СССР был утверждён 1-й пятилетний план, основой которого была индустриализация.  Её осуществление предполагало не только индустриальное преображение страны, но и утопическое стремление «догнать и перегнать» ведущие западные страны в производстве промышленной продукции. Задуманное предполагалось осуществить путём чрезвычайного напряжения сил советского народа, вплоть до самопожертвования. Такое чудо преображения преимущественно аграрной страны (4/5 населения СССР – жители сельской местности) в индустриальную, должно было произойти, в том числе, и за счёт резкого снижения уровня жизни. Это достигалось введением карточной системы, режимом централизованного перераспределения продовольственных ресурсов и мобилизационными методами  использования  трудовых ресурсов. Кроме того, из-за недостатка добровольцев для колонизации северных и восточных окраин СССР, власти прибегли к «спецколонизации», т.е. к отправке туда спецпереселенцев и заключённых, в соответствии с постановлениями,  принятыми в 1929-1930-ом  гг. Большинство армии «колонистов» составили жертвы сталинской коллективизации, призванной обеспечить успешное осуществление промышленного скачка. Только за  период с февраля                                                                                                                                                                                                                               1930 г. по январь 1933 г. в Северный край было выслано около 400 тысяч «кулаков-переселенцев» и «адмссыльных».[158] Принудительное выселение людей в начале 1930-х годов являлось осуществлением давно вынашиваемой властями идеи колонизации малообжитых районов крайнего Севера.[159] Большая часть трудоспособных спецпереселенцев была направлена на предприятия лесопромышленного комплекса (ЛПК) Северного края, игравшего роль «валютного цеха» страны. Понятно, что все сведения, касающиеся ссыльных, а также наличия системы лагерей, не подлежали разглашению и приравнивались к государственной  тайне.[160] Так, в краткой «Инструкции-перечне по охране государственных тайн в печати» за     1930 г., разосланной Главлитом своим местным органам, значился пункт «О политических высылках, о конвоировании заключённых в места заключения». В нём говорилось: «Нельзя печатать сведения об административных высылках социально-опасного элемента как массовых, так и единичных, а также данные о порядке конвоирования заключённых».[161] Немедленному пресечению  подлежали и все сведения, касающиеся материально-бытовых условий, в которых находились административно-высланные.[162]

Другой немаловажной стороной деятельности местных цензурных органов являлся контроль над информацией, связанной с пограничным положением Европейского Севера. Это касалось, прежде всего, северной границы региона, омываемой морями Северного Ледовитого океана и подпадающей под определения «пограничный морской бассейн» и «пограничная зона». В соответствии с «Перечнем сведений, составляющих  государственную тайну» от 1940 г.,  в северный морской пограничный бассейн входили порты: Архангельск, Сорока, Мурманск, Полярное, бухты: Тириберка, Иокаганька, Мотовский залив, а также Севморпуть.[163] В состав северной пограничной зоны СССР (располагавшейся между государственной границей и условной линией) включалась часть территории Северного района, условная граница которой проходила через пункты: мыс полуострова Канин Нос, устье реки Вага (впадающей в Северную Двину) и Водлозеро.[164]

Немаловажную роль играла и относительная близость региона к соседним странам, в первую очередь, к Финляндии. В условиях «капиталистического окружения» непростые взаимоотношения Страны Советов с этим государством, создавали, по мнению советского руководства, условия для проникновения в СССР «шпионского элемента» и провокации пограничных инцидентов. Этому, в немалой степени, способствовали обоюдные территориальные притязания  и вспыхивающие на этой почве пограничные конфликты.[165] 1 декабря  1939 г., в связи с началом советско-финской войны, на территории Архангельской области, наряду с Ленинградской, Мурманской, Калининской, Вологодской областями и  Карельской АССР, был введён специальный «Перечень» тайн на военное время.[166] Главлит получил прекрасную возможность опробовать степень подготовленности цензурной системы в преддверии большой войны.

В соответствии со статусом пограничного региона, засекречиванию подлежали все сведения, имеющие определённое стратегическое значение и могущие быть, по мнению советского руководства, использованы «мировым окружением» в возможной войне против СССР. Уже в конце 1920-х гг. цензурой, в соответствии с предыдущим военно-экономическим перечнем, а также рядом дополняющих его циркуляров, был введён ряд ограничений, касающийся сведений об инфраструктуре советских морских портов, в том числе и Архангельского порта. Введение запрещений не могло не привести к целому ряду цензурных задержаний печатных изданий и номеров газет, содержащих в себе сведения, составляющие военно-экономическую тайну. Так, в 1928 г., из книг: Попов Н. «Город Архангельск» Архангельского общества краеведения и «Границы Северо-Восточной области и её центр» Архангельской губернской плановой комиссии, цензура изъяла указания о глубине фарватера реки Северная Двина, мощности всех плавсредств Архангельской и Вологодской губернии, мощности плавучего крана и грузоподъёмности плавучего дока, находящихся в архангельском порту.[167] В  1934 г. Главлит сообщил в Севкрайлит, что пропущенный им «Статистический сборник по Северному краю за 1929-1933 гг.» содержит не подлежащие обнародованию сведения. По мнению цензуры «конкретно нельзя было давать: 1) деталей о населённых пунктах; 2) сети лечебных заведений; 3) детальных данных о состоянии промышленности в целом; 4) детальной характеристики посевной площади (показаны засевы льна); 5) характеристики скота, особенно обще количественной и возрастной характеристики конного поголовья;  6) подробных данных (телефонной связи и электростанций (с их сетью и мощностью)».[168]

Одновременно с засекречиванием сведений, касающихся характеристик портов, происходило ограничение информации, раскрывающей экспортную политику СССР. Причиной этому был демпинг, в осуществлении которого Запад обвинял советское руководство. Так, в 1929 г. архангельской цензурой была задержана книга «Лесное хозяйство и лесная промышленность Северного края», где говорилось об убыточности экспорта.[169] В этом же году, одним из цензурных циркуляров предписывалось «ни в коем случае, не пропускать какие бы то данные (прямые или косвенные) о нерентабельности и убыточности тех или иных экспортных товаров, группы их или всего экспорта в целом, … данные о себестоимости главных экспортных товаров (хлеб, лён, лес, нефть, пушнина, уголь, спички)».[170] Но, несмотря на указанные ограничения, в прессу просочилась засекреченная информация. Запрету на выход в свет подлежала и брошюра «Контрольные цифры народного хозяйства Архангельской губернии на 1927-1928 гг.» (1929), где цензурой были обнаружены данные о годовом плане экспорта леса в цифрах на 1927-1928 гг.[171] Неоднократные разглашения секретных сведений фиксировались по цензурной линии и в периодической печати.

Не подлежали разглашению и сведения, связанные с качеством экспортируемого через Архангельский порт товара. Показательна, в данной связи, информация, связанная с антисанитарным состоянии маслозаводов, производящих масло на экспорт.  В этой связи, цензурой предписывалось не допускать сведения, касающиеся «плохого качества масла, как экспортного товара». В то же время, разрешалось «публиковать сведения о том, что ведётся решительная борьба со случаями ухудшения качества экспортного масла (предание суду виновных и т.д.).[172]

Сокрытие информации соседствовало с её сознательным искажением,   фальсификацией статистических данных.[173] А это не могло не сказаться на деятельности всех тех, кто хоть сколько-нибудь серьёзно занимался самостоятельным изучением вопросов, связанных с использованием статистики. Это, в свою очередь, отразилось на краеведах, причастных к статистике. После относительно спокойных 1920-х гг., в 1930-е гг. краеведческое движение было подвергнуто разгрому.[174] Не избежали подобной участи и архангельские североведы, многие из которых были репрессированы.[175]

Усиленному засекречиванию подлежали и сведения, связанные с Северным морским путём, Арктикой, «воротами» в которую традиционно являлся Архангельск. Целый ряд запретов был наложен на материалы, по которым можно было бы узнать об освоении Таймырского, Чукотского, Ямальского национальных округов, архипелагов Земля Франца Иосифа, Северная Земля, островов Врангеля, Колгуев, Вайгач.[176] При этом подобные запреты мотивировались не только стремлением сокрыть места нахождения важных, с военно-экономической точки зрения, месторождений полезных ископаемых, но и повсеместное применение на них труда заключённых. Так, одновременно с цензурным запрещением информировать о разработке свинцовых и цинковых рудников на острове Вайгач[177], происходило сокрытие сведений о наличие на острове с 1930 г. лагерной экспедиции ОГПУ.[178] В неё входили геологи, географы, горные специалисты, инженеры, топографы, многие из которых были заключёнными.

Несколько иная ситуация обстояла в отношении архипелага Шпицберген, который, несмотря на свою территориальную принадлежность к Норвегии, оставался лакомым куском для соседних с ним государств, в том числе и для СССР. Так, в соответствии с директивой Главлита от 1928 г., все статьи, заметки, интервью об экспедиции ВСНХ СССР на Шпицберген должны были предварительно согласовываться с Главконцесскомом.[179] Спустя три года, уже на заседании Секретариата Севкрайкома ВКП (б), вновь фигурировало упоминание архипелага Шпицберген в виду «помещения в газете  «Правда Севера» от 2 июля 1931 г. секретной информации Зав. Крайздрава т. Цветаева, о командировании медицинского отряда на Шпицберген в связи с разработкой каменного угля».[180]

Засекречивание работ в Арктике не могло не отразиться на освещении событий, связанных с организацией  научно-исследовательских экспедиций. В 1928 г., «в виду огромного политического значения» и «в целях избежания ошибок», запрету, кроме сообщений РОСТА и ТАСС, подлежали все сведения, касающиеся экспедиции ледокола «Красин», направленной на спасение экипажа потерпевшего катастрофу итальянского дирижабля «Италия».[181] Понятно, что от цензурного контроля не могло укрыться освещение и других арктических походов, хотя бы в силу всё того же «политического эффекта», пропаганды успехов социалистического строительства.  В соответствии с инструкциями Главлита без личного разрешения начальника Главного Управления Северного морского пути, запрещались любые сведения служебного характера, касающиеся деятельности этой организации.[182]

Говоря о постепенном усилении контроля над советским информационным пространством, мы не можем не остановиться на проблеме взаимодействия властей с иностранными гражданами, находящимися в СССР.  На фоне ограничения всяческих контактов с внешним миром, географическое и экономическое положение Европейского Севера делало регион относительно открытым для посещения иностранцами.[183] Прежде  всего, это касалось специалистов и рабочих, приглашённых для работы в лесной отрасли, а также иностранных моряков, регулярно находящихся в Архангельске и других портах региона (Онега, Мезень). Несмотря на то, что иностранцы на Европейском Севере не могли служить источником альтернативной информации в масштабах информационного пространства всей страны, советские власти прилагали всё усилия для того, чтобы скрыть от приезжих гостей  негативные стороны советской жизни. Прежде всего, это касалось наличия в регионе большого числа административно высланных, труд которых использовался преимущественно в ЛПК. Всё это заставляло местные власти уделять большое внимание вопросам работы с иностранцами. Рассмотрим некоторые аспекты такой работы с одной из самых больших групп приезжих – с иностранными моряками.

Ещё в 1922 г., в  соответствии с указаниями письма ЦК РКП (б) в Архангельске, при клубе Водников и «Интернациональном клубе моряков» был организован буфет для рабочих-водников и иностранных моряков.[184] Спустя некоторое время, 17 апреля 1923 г., на заседании Архангельского портбюро принимается Устав Интернационального клуба.[185]

Позднее, в связи с увеличением лесоэкпортных оборотов северных портов, на базе интерклуба были организованы интеркомнаты при лесозаводах. Об увеличении числа  прибывающих судов, можно судить из следующих данных. Так, если в 1924 г. в портах  Европейского Севера побывало 329 судов с общей численностью экипажей в 8173 человека[186], то в 1933 г. их число возросло до 639 и 13297 соответственно.[187]  На интерклуб возлагались задачи проведения культурно-просветительской и пропагандистской работы. Последняя была определяющей и должна была соответствовать политическому моменту, содержать в себе сопоставление наиболее острых проблем Запада с их успешным преодолением в социалистическом государстве. Основными формами работы с моряками в 1920-1930-е гг. были  беседы на пароходах во время обеденных перерывов, и после работы, интернациональные вечера с общими докладами, вечера-смычки с рабочими местных лесопильных заводов, экскурсии на новые советские лесовозы, привлечение моряков к участию в демонстрациях.[188] В начале 1930-х гг. одной из первоочередных задач в деятельности  интерклуба стало разъяснение иностранным морякам «лживости» слухов, активно распространяющихся на Западе и обвиняющих СССР в использовании принудительного труда. В связи с этим, как было  заявлено на заседании Секретариата Севкрайкома ВКП (б) от 16 апреля  1931 г.,  интернациональная работа с иностранными моряками должна была  приобрести «особое политическое значение».[189] Интерклубу, а также целому ряду различных партийных, советских, карательных и профсоюзных органов в качестве первоочередных задач поручалась подготовка мест пребывания иностранных моряков, а также идеологическая «проработка масс», «соприкасающихся с иностранцами», разоблачение среди моряков «клеветы на СССР, и так называемом, «принудительном» труде» и т.д.».[190]

В данной связи, нельзя не остановиться на событиях, связанных с Северным краем, и имеющих прямое отношение к упоминаемой антисоветской кампании. Это даст возможность непосредственно продемонстрировать работу цензурных органов, обозначить механизм их взаимодействия с другими структурами контрольно-запретительной системы, выявить «рабочие» взаимосвязи с руководящими партийными инстанциями, которые наиболее рельефно отобразили собой  контуры всеохватной  системы политико-идеологического контроля за населением уже в начале 1930-х гг.

Именно такой, непредвиденной для советских властей ситуацией, стала уже упоминаемая  кампания, развернувшаяся в ведущих западных странах – США и Великобритании. Непосредственными предпосылками для её возникновения послужили политические и экономический факторы: кризис капитализма и западной демократии и отсюда, безусловный рост симпатий к фашистско-социалистическим теориям и настроениям.[191] Непосредственным следствием этого стал переход власти в ряде стран в руки политиков авторитарной и тоталитарной направленности, на фоне невиданного прежде экономического кризиса.

В этих условиях, некоторые политики и предприниматели США и Великобритании решили воспользоваться, как им казалось, благоприятной для них ситуацией. Следует сказать, что на Западе, на протяжении всех 1920-1930-х гг., регулярно появлялась и поддерживалась всевозможная информация, так или иначе компрометирующая СССР. В конце 1920-х гг. очередной «провокацией» стали два доклада, сделанные почти одновременно, сначала в Великобритании – членом парламента, консерватором Хилтоном Юнгом, а затем и в США – конгрессменом  Гамильтоном Фишем. В них, СССР открыто обвинялся в использовании принудительного («арестантского») труда, главным образом на лесозаготовках. В советской исторической литературе данное событие рассматривалось не иначе как одно из звеньев в цепи антисоветской политики проводимой западными державами.[192] Разразившийся международный скандал грозил обернуться бойкотом советских лесоматериалов. А это, в свою очередь, вело бы к потере одного из важных источников валюты в советский бюджет, серьёзно подрывало надежды руководства страны на успешное форсирование планов первых пятилеток.

Показательно в данной связи письмо первого секретаря Северного края С.А. Бергавинова в адрес И.В. Сталина, отправленное в октябре 1930 г., то есть уже после появления в западной прессе антисоветских докладов. В нём он обращает внимание на «неряшливость» газеты «Правда», опубликовавшей  статью с упоминанием о труде заключенных. «По-моему, – пишет Бергавинов, – такая неряшливость может принести нам немало хлопот, так как она со стороны центральной печати подкрепляет всяких Фишей в Америке и других врагов нашего лесного экспорта». И далее он цинично продолжает: «В самом деле, мы отрицаем наличие фактов применения труда заключённых на заготовках (с этой целью мы их концентрируем в глубинных пунктах лесозаготовок), а указанные органы вместе с «Правдой» подтверждают эти факты. Это крупная практическая ошибка, которую следует быстро исправить (изменить это слово для формы вроде «труддезертиры») и впредь «Правда» должна за этим следить, дабы не проскальзывало то, что только повредит нашему экспорту».[193]

Уже спустя несколько дней после предъявления СССР обвинений краевая газета «Правда Севера» вышла под большим заголовком: «Лесорубы Севера достойно отвечают твердолобым, пытающимся подорвать советский лесной экспорт».[194] Этой статьёй была задана целая кампания огульной критики по отношению к западным «клеветникам», которая с разной степенью интенсивности продолжалась на протяжении  нескольких месяцев. Для данной акции было характерно использование стандартных приемов, лозунгов и клишированных фраз – неотъемлемых атрибутов любой политической кампаний в СССР того времени.

В свою очередь в США и Англии  были образованы специальные комиссии по расследованию обвинений, выдвинутых против Советского государства. Это свидетельствовало о серьёзности намерений Запада довести расследование данных фактов до конца. Только всестороннее обследование советских лесоразработок западными инспекторами могло подтвердить или  опровергнуть факты использования принудительного труда.  Несмотря на то, что советское правительство всячески протестовало против такого одностороннего инспектирования, было ясно, что прекратить поднятый шум можно только согласившись со всеми условиями западной стороны. Возможность посещения западными инспекциями лесозаготовительных районов СССР заставила советские власти в срочном порядке произвести «очистку» предполагаемых для посещения иностранцами районов лесозаготовок от «чуждого элемента».

В «особых» папках Севкрайкома ВКП (б) содержится несколько документов, раскрывающих процесс функционирования и взаимодействия между собой некоторых элементов советской политической системы, реализующих идею ограничения информации в связи с данной антисоветской компанией. Первым в череде целого ряда директивных указаний, принятых краевым Бюро ВКП (б) и устанавливающих нужный информационный режим, стало секретное постановление об изъятии из партийно-советской переписки всякого упоминания об использовании принудительного труда (25 февраля 1931 г.).[195] Подобное решение руководства края, в виду подготовки к предстоящим визитам иностранных специалистов, было вполне предсказуемо. Более того, на его памяти были досадные «утечки» информации об использовании принудительного труда, вкравшиеся на станицы как центральной, так и  местной печати. И это происходило несмотря на то, что пресса подвергалась серьёзной цензуре – важной составляющей контрольно-запретительного механизма советской политической системы. В данной связи показателен случай, произошедший с многотиражной газетой «Маймаксанский Рабочий» –  печатным органом Маймаксанского районного комитета ВКП (б) Архангельска. 19 февраля 1931 г. газета поместила резолюции рабочих 15-го и 27-ого лесозаводов под заголовком: «Рабочие Маймаксы возмущены наглой клеветой Америки». «У нас не было и нет принудительного труда на лесозаготовках и заводах Северного края», – отмечают рабочие в одной из резолюций. – «Есть свободный, сознательный труд, основанный на энтузиазме, социалистическом соревновании и ударничестве».  И рядом,  под этим категорическим заявлением, в нижнем левом углу следует другое сообщение, совершенно противоположное первому: «С 17 февраля сего года организовано и приступило к выполнению своих функций  Маймаксанское районное Бюро Принудработ. Место нахождения: Соломбала, ул. Левачёва, д. 152, при коммунальном отделе маймаксанского райсовета». Данный пример свидетельствует о несоблюдении цензурных норм. Кстати, редактору многотиражки, «за помещение в газете сведений, не подлежащих опубликованию», был объявлен выговор, а данный номер конфискован органами ОГПУ.[196]

            Между тем, кроме непосредственно заключённых, в начале 1930-х гг. не только на заготовке и сплаве леса, но и на лесозаводах Северного края (в том числе и архангельского района – Маймаксы), трудились спецпереселенцы и ссыльные, в основном с Украины. Все они являлись дешёвой «спецсилой», то есть даровым принудительным трудом, вывезенным на далёкий Север  в целях его «спецколонизации». Так, средний процент переселенцев задействованных в лесной отрасли составлял 65,3% от общего числа сосланных.[197] При этом в Северо-Двинском, Архангельском и Няндомском округах и Коми АО на лесозаготовки приходилось от 75 до 90% численности высланных семей.[198] Из них 34,5 тыс. семей передавались тресту «Северолес», 5 тыс. – тресту «Комилес».[199]

Поэтому следующими, в череде руководящих директив  Севкрайкома ВКП (б), стали постановления, устанавливающие порядок «очистки» лесозаготовок и промышленных предприятий, связанных с экспортом, от всех «трудзаключённых» (1  марта   1931 г.)[200], а также определяющие «порядок встречи  и  приёма  иностранцев» (14, 16, 21 апреля 1931 г.).[201]

В числе других средств, используемых краевым руководством с целью разрешения экстренной ситуации, стало привлечение «услуг» иностранных специалистов, работающих по контракту в лесной отрасли Северного края. Речь, в данном случае, идёт о письме  американского инженера П.М. Валлона (от 3 марта 1931 г.), представлявшего интересы США в тресте «Северолес». Оно адресовано послу США в Германии. В нем говорилось о том, что администрация треста не применяет принудительного труда, а рабочие, занятые на заготовке леса, имеют благоприятные условия для труда и быта, обеспечены всем необходимым.[202]

Открытый характер письма П.М. Валлона, явно рассчитанного на пропагандистский эффект, даёт веские основания сомневаться в искренности его автора. Принимая непосредственное участие в технологическом процессе заготовки, обработки и распиловки древесины, он, как и его иностранные коллеги, не мог, хоть и понаслышке, не знать о применении в крае принудительного труда. Однако, по всей видимости, распространяться об этом иностранцы не могли, в силу не только своего изолированного положения, но и, возможно, соглашения с работодателем о неразглашении нежелательной для него информации.

            В данной связи, показателен ещё один документ, демонстрирующий способы «разъяснительной» работы, осуществляемой  представителями власти с иностранцами по поводу обвинений СССР в применении принудительного труда.  Речь идёт о записи беседы с журналистом американской газеты «Чикаго трибюн» Уэллсом, относительно его корреспонденции из Архангельска от 26 марта 1931 г., сделанной заместителем заведующего отделом печати и информации НКИД  Я.Б. Подольским (см. приложение 9).

Как видим, система контроля за распространением нежелательной для властей информации в начале 1930-х гг. допускала некоторые сбои. Однако в дальнейшем всякая возможность получения альтернативной информации на Западе о реальном положении дел в СССР была практически полностью ограничена и окончательно поставлена под жёсткий контроль специально созданных для этого органов.[203]

В советской исторической литературе, так или иначе упоминающей об «антисоветской политической кампании» в ряде западных стран  в контексте изучения их внешнеполитических связей с СССР, говорится о том, что  обвинения Советского государства в использовании принудительного труда потерпели полный крах. Этому якобы способствовали «зарубежные рабочие делегации, посетившие Советский Союз» и на месте убедившиеся в лживости «клеветнических вымыслов».[204] Информация об одной из таких делегаций содержится в фондах бывшего партийного архива Архангельской области. Особое место принадлежит здесь отчёту-докладу английских лесопромышленников, побывавших в СССР летом 1931 г.

Доклад, отпечатанный в Лондоне на английском языке, типографским способом и на хорошей бумаге, был представлен на рассмотрение Федерации лесной торговли Соединённого Королевства (Federation of the United Kingdom) и являлся репринтным изданием «Timber and playwood» от 19 сентября 1931 г. Полное название доклада звучит так: «Доклад делегации, назначенной Русским лесным комитетом Федерации лесной торговли Соединённого Королевства, для осмотра и обследования условий и т.д. на лесопильных заводах, биржах и на местах погрузки в Северной России» (Report of the delegation appointed by the Russian timber committee of the Timber trade federation of the United Kingdom on inspection and investigation of conditions, etc., in the Sawmills, Yards and Loading Places in Northern Russia).[205] В деле архива, кроме документа, приведённого на английском языке, приложена аналогичная копия, переведённая на русский язык. Данный доклад являлся отзывом английских лесопромышленников по поводу исследования северных лесозаготовительных районов СССР на наличие в них принудительного труда.

Доклад сопровождается пояснительной запиской. В ней говорится о том, что в состав инспектирующей комиссии вошли три человека, имена которых гарантировали «лесным кругам» Запада «правдивость и точность сделанных заявлений». Этими лицами были: Е.П. Тетсол (бывший непосредственный председатель Федерации лесной торговли Великобритании), У. Томпсон (бывший вице-президент Федерации и вице-председатель Импортной секции Восточной Англии и Южного Ланкашира) и В.О. Вудворд (председатель коммерческой секции Федерации и вице-президент Национальной Федерации владельцев лесопильных заводов Великобритании и Ирландии).[206] Как было сказано в записке, уже изначально «для всякого знатока торговли было очевидно, что были созданы ложные представления так называемыми свидетельскими показаниями, опубликованными в прессе».[207] Посещение северных районов СССР было ни чем иным, как «принятием мер против шумихи, поднятой прессой  по всей стране и направленной против русского леса».[208] Создаётся впечатление, как будто Комиссия ещё до своего посещения Советского государства отрицательно ответила на поставленный перед ней вопрос – применяется ли там принудительный труд.

Со слов участников инспектирования, для  посещения СССР ими было выбрано летнее время («как совпадающее с разгаром работы на биржах, заводах, местах погрузки»), в течение которого, русским «было бы невозможно установить новый порядок», т.е. приготовиться к встрече комиссионеров. Более того, советская сторона не получила от них никаких указаний относительно тех мест, которые они предполагали посетить. Сам маршрут был установлен  лишь «после нашего прибытия в Россию и был выбран нами».[209] Со слов инспектирующей стороны, она настояла на условии «что мы поедем, куда захотим, будем предлагать вопросы, какие нам захочется (через нашего собственного переводчика – образованного англичанина, свободно говорящего по-русски), сможем расспрашивать любого из рабочих и жителей  наедине и делать фотоснимки согласно нашему желанию». Все это, по их мнению, были «точно соблюдены во время нашего путешествия и не было ничего такого, что стесняло бы нашу работу или наши расспросы; не могли даваться предварительные сообщения о нашем приезде (во многих случаях), так как мы не указывали, куда собираемся ехать до самого момента нашего отправления».[210] Всё это, как казалось трём джентльменам, должно было стать веским доказательством «объективности» проведённого обследования.

Как следует из текста доклада, высокая комиссия посетила Ленинград, Кемь, Сороку, Архангельск (см. приложение 10). Судя по всему, англичане строго следовали установленному ими порядку инспектирования объектов на Севере России. Но даже это не помогло им выявить признаки использования принудительного труда в СССР. Очевидно, что изначально  иностранцы не желали увидеть подтверждения выдвинутых обвинений против СССР, основанных «якобы на незнании лесной торговли и местных условий, фантазии журналистов» и «хорошей порции предубеждений против всего русского»[211] (именно этим представители Федерации объясняли возникшую в их стране антисоветскую «шумиху»).

Факт остаётся фактом.  Комиссионеры  вполне  удовлетворились   явно несоответствующими реальности объяснениями. Неудивительно, что отчёт Комиссии, результаты обследований других делегаций, а также отзывы   отдельных    авторитетных    лиц,   побывавших в СССР, не выявили фактов использования принудительного труда на лесозаготовках. Подобная  близорукость иностранцев может быть объяснена разными причинами. Одну из них, как самую вероятную, объяснил непосредственный участник Комиссии Е.Т. Тетсол. Ещё за несколько месяцев до начала инспектирования советских лесозаготовительных районов, Федерация лесной торговли Великобритании в его лице, высказалась в том смысле, что никакого принудительного труда в СССР нет.[212] А в декабре 1931 г., уже после посещения советских лесозаготовок, он же, в английском журнале «The Timber trade» ещё раз недвусмысленно выразился по этому поводу: «Я хотел бы знать, может ли кто-нибудь из тех, кто выдвигает обвинение, построенное на не засуживающих доверия заявлениях, и тех, кто не одобряет системы правления (в СССР – Н.К.) представить себе … что будет стоить для нашей промышленности запрещение ввоза русского леса».[213]

Таким образом, англичане просто проигнорировали поступающие сообщения об использовании принудительного труда в СССР, хотя их было предостаточно. Бесспорно, бойкот ряда товаров из СССР не был на руку западным торговым компаниям (торговля дешёвыми советскими пиломатериалами была очень прибыльным делом). Возможно, информационная дискредитация СССР имела характер своеобразного шантажа, призванного добиться некоторых послаблений в экономической и политической сфере. Тем не менее, сравнительно быстро возобладала позиция той из сторон, которая придерживалась мнения о  необходимости возобновления торговых отношений с СССР и прекращении антисоветской кампании. В укреплении экономических взаимосвязей с Советским государством  виделся залог скорейшего выхода из экономического кризиса.  Эту позицию разделяло и руководство Федерации лесной торговли Великобритании. И советская сторона была заинтересована в ликвидации конфликта, чтобы прибрести за счёт продажи леса  как можно больше станков, машин и оборудования для новостроек 1-й пятилетки. Поэтому, в интересах СССР и некоторых кругов на Западе, было выгодно поскорее «замять» международный скандал и подорвать позиции его зачинщиков.

Не стоит сбрасывать со счёта и сильные просоветские настроения   (действие стереотипа успешного строительства социализма в СССР) как у западных рабочих и служащих, так и среди представителей мелкой и средней буржуазии, политиков, известных деятелей литературы и искусства.  «Именно здесь, в России, –  заявил Бернард Шоу во время своего посещения СССР в  1930 г., – я убедился, что новая  коммунистическая система способна вывести человека из нынешнего кризиса и спасти его от политической анархии и разрушения».[214] Подобные настроения не могли не влиять на правительства Великобритании и США.  Всё это не могло не сказаться на умонастроениях и взглядах членов иностранных инспектирующих комиссий.

Впрочем, иного, кроме как положительного (т.е. нужного для советских властей) результата, от Комиссии и не ждали, если принимать во внимание все те усилия, которые были приложены принимающей стороной для её встречи. Однако главное здесь, даже не итог обследования, который был изначально предсказуем, а действия различных контрольно-запретительных органов, в том числе цензурных. Несмотря на организационные трудности, испытываемые цензурой с самого момента своего существования, к началу 1930-х гг. она представляла собой действенный механизм, способный успешно выполнять  поставленные перед ним задачи. Этому, в немалой степени, способствовало наличие тесных контактов между непосредственно цензурными органами и другими элементами советской политической системы, задействованными в ограничении информации. Прежде всего, это касалось карательных органов, а также различных низовых парторганов, советских и профсоюзных организаций, органов НКИДа, участвовавших в реализации предписаний руководящих партийных инстанций. Всё это, подкреплённое массовой пропагандой, образовывало прочную основу функционирования советской политической системы.

            Возвращаясь к Архангельскому интерклубу, мы не можем не упомянуть о заметке, появившейся в краевой газете «Правда Севера» в самый разгар навигации 1931 г. В ней говорилось о посещении несколькими группами иностранных моряков Холмогор, которые воочию убедились в «наглой белогвардейской и социал-фашистской клевете о «принудительном труде» в СССР». Тут же приводились резолюции, принятые моряками на совместных с местным населением митингах.[215]

Об одной из таких экскурсий в Холмогоры (5-6 августа 1931 г.) упоминается в отчёте, отправленном архангельским интерклубом в Севкрайком ВКП (б). Приведём из него отдельные, но показательные места: «Всего на экскурсии был 141 человек, из которых англичан – 30, немцев – 10, голландцев – 31, эстонцев – 5, греков – 7, латышей – 7, негров – 4, скандинавцев (так в тексте – Н.К.) – 47 человек». По приезде в Холмогоры «был провидён краткий митинг с приветствиями представителей района. От моряков выступали один скандинавец и один грек, которые рассказали о своей жизни на пароходах и приветствовали собравшихся  колхозников, заверив их, что они также будут всеми силами и средствами добиваться построения социализма во всём мире, и что они расскажут своим товарищам и близким то, что они здесь увидят. После митинга [моряки] пошли осматривать племенной совхоз. … Часть моряков обедала в совхозе [и] была очень удивлена тем, что совхозников так кормят…[Они заявили],  что побывав здесь,  мы больше не будем верить тому, что пишут в наших газетах о голоде в Советском Союзе и упадке сельского хозяйства, а наоборот, открыто заявим, что были сами очевидцами хорошей жизни в совхозе и колхозе района Холмогоры» (выделено автором. – Н.К.).[216] А вот ещё один, говорящий сам за себя, отрывок из отчёта: «Голландские моряки… говорили, что хозяйство ваше лучше, чем наше в Голландии, которое также славится племенным скотом и сыром».[217]

Необходимо заметить, что наличие в Холмогорах показательного племенного совхоза  было одной из «потёмкинских деревень», используемых властями в качестве демонстрации не столько реальных, сколько  несуществующих успехов на фронте колхозного строительства на Севере СССР. Не даром, любое несанкционированное (а значит, не подготовленное) властями посещение края иностранными делегациями рассматривалось как чрезвычайная ситуация, способная «повлечь за собой совершенно нежелательные результаты». Так было, например, в связи с непредвиденным для краевых властей посещением молочно-животноводческих совхозов края делегацией иностранных рабочих[218] или пребыванием немецкой рабочей делегации в Вологде (1932 г.).[219]

Тем не менее, даже хвалебные отзывы иностранцев в адрес принимающей стороны, вряд ли могли свидетельствовать  об их искренности или однозначном отношении к увиденному. Несмотря на сверхусилия  соответствующих органов, в начале 1930-х гг. властям ещё не удавалось полностью изолировать иностранцев от контактов с советской действительностью. Об этом свидетельствует уже упоминавшийся случай с журналистом Уэллсом. Это  подтверждают и неоднократные сообщения по линии ОГПУ и интерклуба в Севкрайком ВКП (б). Среди причин, препятствующих «получению иностранными моряками правильного представления об СССР», назывались массовые случаи попрошайничества, жалобы иностранцам на положение дел в СССР, шинкарство, проституция, запущенный внешний вид города, недостаток в нём культурных заведений.[220] Всё это не могло не провоцировать среди моряков определённые умонастроения, и даже отзывы. Кажется удивительным, но, в то же время, показательным факт, связанный с уже упоминаемой экскурсией иностранных моряков в Холмогоры. В отчёте о конфискованных изданиях Северного края, отправленном местным цензурным органом в адрес Главлита,   содержатся  сведения об изъятии всего тиража газеты «Северная коммуна» – печатного органа Крайкома ВКП (б) и Крайисполкома за 5 августа 1931 г. В этой газете были опубликованы «сведения о митинге иностранных моряков в Холмогорах и резолюции, принятой иностранцами».[221] Остаётся только догадываться о том, что именно послужило причиной конфискации тиража газеты. Однако можно предположить, что формальным поводом для этого стало сообщение резолюции, принятой на митинге без разрешения соответствующих органов.[222]

             Тем не менее, ко второй половине 1930-х гг. произошло ужесточение контроля над иностранными моряками. В немалой степени этому способствовало развёртывание пропагандистских кампаний по борьбе со шпионажем и вредительством, которые  легко укладывались в рамки теории обострения классовой борьбы по мере продвижения к социализму, выдвинутой Сталиным ещё на июльском пленуме ЦК ВКП (б) в 1928 г. Неслучайно появление в это время  в «Правде Севера»  перепечаток статей из центральной прессы, посвящённых разоблачению «фашистской агентуры», ведущей против СССР постоянную диверсионную войну. «Крупные портовые города всегда являются важнейшими объектами работы иностранной разведки, – пишет автор статьи «Иностранная разведка в портовых городах» (6 июля 1937 г.).  И далее он продолжает: «Иностранные разведки, выполняя задания своих генеральных штабов, ещё в мирное время, задолго до войны, посылают в портовые города других государств своих агентов, шпионов и диверсантов, всячески маскируя их. Такой агент, поселившись ещё в мирное время в чужом городе, живёт, прикрываясь службой, и совершенно не вызывая подозрений, ведёт втихомолку свою «основную», шпионскую работу». Поэтому, как подчёркивает автор статьи, «чтобы затруднить врагу его работу, мы должны объявить борьбу беспечности, легковерию, болтливости, которые являются щелями для проникновения врагов». Этой статьёй, как бы давалась установка на поиски потенциальных «шпионов» среди всех тех, кто, так или иначе, общался с иностранцами или имел связи за границей. Уже в скором времени в Архангельске было арестовано более 50 человек по подозрению в сотрудничестве с консульством Норвегии.  Некоторые из них были сразу же расстреляны по обвинению в измене Родине – они якобы передавали сведения разведывательного характера о Судострое (позже Молотовске, а ныне Северодвинске).  Несмотря на то, что консульство в Архангельске просуществовало до начала мировой войны, круг его деятельности был резко сужен.[223]

Показательным примером атмосферы шпиономании и подозрительности этого времени, является циркулярное письмо, отправленное за подписью заместителя управляющего трестом «Северолес» в адрес директора лесозавода № 25 от 22 апреля 1938 г. Оно устанавливало порядок общения с представителями иностранных фирм и команд иностранных пароходов «в целях предупреждения и недопущения шпионажа, вредительства и других враждебных действий со стороны иностранцев находящихся в период навигации».[224] Приведём некоторые отрывки из этого циркуляра, который как нельзя лучше характеризует атмосферу того времени: «…2. Заведующие экспортными конторами и заместители лично принимают прибывших иностранцев для приёмки пиломатериала, обеспечив постоянный надзор во время их пребывания в конторе, не месте приёмки… 3. Обеспечить присутствие во время иноприёмки при сдаче пиломатериалов не менее двух наших работников. 4. Обеспечить постоянный надзор за капитанами инопароходов, при посещении ими экспортных контор… Примите все меры к тому, чтобы не могло быть допущено никаких действий шпионажа, вредительства и других вражеских действий со стороны инопредставителей, на территории вверенных вам предприятий и при общении с вашими работниками. О всех замеченных таких случаях немедленно информируйте меня через Спецотдел треста».[225] Можно предположить, что в это время существовали и другие подобного рода циркуляры-инструкции, которые регламентировали взаимоотношение с иностранцами – представителями других профессий.

         Создание определённого информационного вакуума всеобщего отчуждения и недоверия вокруг иностранных граждан находящихся в СССР, являлось частью общего курса, направленного на обеспечение информационной изоляции советского общества от проникновения в него из вне нежелательной для властей информации.

Таким образом, к концу 1930-х гг., наряду с общим процессом завершения формирования цензурной системы, был установлен почти полный  цензурный контроль над всем информационным пространством СССР. Так, в отношении Европейского Севера было характерно ограничение сведений, касающихся его пограничного положения, экспортной деятельности, наличия в регионе большого числа ссыльных и заключённых. Они определялись статьями перечней сведений, составляющих военно-экономическую тайну и отдельными запретительными циркулярами. Расплывчатость определения государственной (военной, экономической) тайны позволяла относить к ней все сведения, раскрывающие механизм функционирования власти, и осуществлять всё новые засекречивания. Реализация контроля над информационным пространством исследуемого региона достигалась за счёт постоянного расширения полномочий цензурных органов, позволивших им контролировать и руководить всеми сферами общественной жизни, а также использовать различные способы давления и воздействия на информационно-творческий процесс. Немаловажную роль в этом сыграло решение кадровой проблемы, что выразилось во введении всего штата цензурных инстанций в партийно-советскую номенклатуру и обеспечении цензоров определенными благами и привилегиями.