Валк С.Н. О приемах издания историко-революционных документов (1925)

[64]

О ПРИЕМАХ ИЗДАНИЯ ИСТОРИКО-РЕВОЛЮЦИОННЫХ ДОКУМЕНТОВ[1]

В то время как в отношении к документам других категорий либо были выработаны определенные приемы их издания, либо приемы их издания стоят на некотором уровне общей научной традиции, в области историко-революционной издание документов с первых же шагов пошло резко другим путем, который всецело объяснялся условиями переживаемой эпохи. И результатом этого явился ряд изданий первоклассного по своему содержанию значения, которыми вместе с тем почти невозможно пользоваться в целях тщательно поставленной научной работы. Реакция такому положению дел уже наметилась в настоящее время в резких подчас формах, и тем настоятельнее поэтому кажется до обсуждения данного вопроса в органе, который внес бы более или менее обязательные нормы в дело издания документов, подвергнуть рассмотрению несколько основных тем в этой области.

В круге вопросов, подлежащих нашему изложению, мы отметим прежде всего то, что связано с изданием данного отдельного документа, а затем и те дополнительные вопросы, которые влечет за собою издание их серии. Однако ни первый, ни второй циклы вопросов не носят характера теоретически систематизованных групп, а ориентированы чисто практически, путем длительных испытаний наилучшего приспособления издаваемого документа к целям последующей научной работы. Так, в отношении к изданию отдельного исторического документа прежде всего должно возникнуть требование о должной передаче его текста: это требование, думается, не нуждается ни в каких дальнейших разъяснениях, так как ясно, что без правильно переданного текста документ превращается в одно лишь фантастическое построение своего издателя. Один лишь правильно переданный текст документа мог бы удовлетворить рядового читателя, для научно же вспомогательной роли он, однако, недостаточен. И неудивительно, ведь при печатании одного лишь текста документа, как это теперь чрезвычайно распространено и чуть ли не общепринято в сфере историко-революционных публикаций, узнать, какой именно документ напечатан на данной странице данной книги, удается лишь тогда, когда всецело с ним ознакомишься, а для любой научной работы напрасное нередко ознакомление с тысячами подобных анонимов представляет тормоз, который уже давно уничтожен в общепринятых научных публикациях: там задачам подобной ориентировки отвечает даваемый издателем заголовок документа, причем не требует разъяснений, что для удовлетворения этой задачи он должен обладать точно установленным составом. Кроме передачи текста и составления

[65]

заголовка, в подобном критическом издании естественно и третье из общепринятых требований, чтобы каждый документ снабжался легендами — совокупностью тех археографических данных контрольного значения, которые дают возможность исследователю проверить как текст документа, так и приемы нашей в отношении к нему редакционной работы. Наконец, и внешний вид такого издания должен быть принципиально установлен.

Несомненно, что существеннейшей и вместе с тем самой сложной из трех поставленных выше задач является передача текста документа. Совокупность тех правил, на которых она должна быть основана, обусловлена отнюдь не одним, казалось бы достаточным и элементарным, требованием точной передачи текста документа таким, каким он является в издаваемом нами оригинале[2]. Как ни парадоксально прозвучало бы это, однако такой тип издания мы не только считаем лежащим вне научной трактовки, а в сфере обсуждения одной лишь типографской техники, но и полагаем, что его наличие лишь вновь должно поставить вопрос именно о типе научного издания тех же самых документов, для которых подобное их издание является лишь механически типографским размножением оригинала. Только что указанный тип издания, идеалом которого явилось бы фототипическое воспроизведение всех подлежащих изданию рукописей, имеет в русской, не говоря уже о западноевропейской, археографии ряд таких опытов, целью которых именно и являлось такого рода печатное воспроизведение рукописи, которое давало бы возможно более точное ее зрительное отображение. С такой целью, например, некоторые издатели воспроизводят в своих изданиях как зачеркнутый, так и окончательный текст документа, печатая их в строку, как это бывает в рукописях, причем дают зачеркнутые места оригинала в виде петита, как-то:

«Все быстрее развивается товарное производство в России, усиливается ее участие в международном торговом обмена и все более полное господство получает в ней капиталистический способ производства»[3].

Другие с тою же целью технической близости к подлиннику располагают авторский текст в две строки (то, что немецкие издатели называют Zweilinienbruck), заключая зачеркнутые места рукописи в разного рода скобки, а в верхней строке надписывая тот авторский текст, который явился результатом правки. Прием, примененный, например, П. О. Морозовым в академическом издании сочинений Пушкина [Речь идет о вышедших под редакцией П. О. Морозова т. 3 (СПб., 1912) и 4 (Пг., 1916) академического издания сочинений А. С. Пушкина (СПб.; Пг.; Л., 1899—1929. Т. 1—11; т. 5—8 не вышли)], без некоторых технических недочетов (нельзя употреблять для зачеркнутых мест ни, как то делал Морозов, круглых скобок, которые могут быть авторскими, ни, как это делал недавно Гофман, прямых, которыми сам редактор пользуется для своих замечаний; нет оснований надстрочный текст передавать петитом, а не корпусом) может быть иллюстрирован нижеследующим примером:

В вопросе о том, кто является носителем <выразителем> <определителем> воли нации к <на> отделению<е> <или самоопределение>, РКП стоит на исторически классовой точке зрения[4].

[66]

Подобного рода техника может быть направлена на еще больше зрительное сходство с видом рукописи, и, например, вместо типографских обычных скобок могут быть введены точно такие же зачеркивания тонкими чертами (вместо обозначений скобками), какие употребляются каждым пишущим. Так, например, поступил Н. К. Пиксанов при воспроизведении Жандровской рукописи «Горе от ума» [Горе от ума. Комедия А. С. Грибоедова. Текст Жандровской рукописи, хранящейся в Российском историческом музее в Москве / Ред., введение и примеч. Н. К. Пиксанова. М., 1912] (пример не может быть воспроизведен по техническим причинам).

Наконец, можно было пойти еще дальше, как идут в настоящее время у нас одни лишь пушкинисты, и воспроизводить текст печатаемого автора, сохраняя то же расположение текста, какое оно имеется и в рукописи. Вслед за Модестом Гофманом этому способу следуют и другие, как например в последнее время Н. Ф. Бельчиков. Например:

Ряд подобных приемов можно довольно значительно и разнообразить, и усложнить. В некоторых из немецких изданий, например, вынуждены были ввести, не довольствуясь обычными угловыми и прямыми скобками, особые двойные скобки тех же видов. После всех приведенных примеров, думается, тем более может стать понятным вышеприведенный тезис относительно всех типов подобного воспроизведения, именно, что и значение их, и степень совершенства лежат исключительно в области тех либо иных технических достижений. И чем эти технические достижения выше, тем более понижаются и энергия, и значение редактирующего издание, роль которого тогда сводится к квалифицированной корректуре: надо главным образом уметь хорошо прочесть рукопись.

Однако может ли подобный фототипически близкий тип издания считаться нормальным типом научного издания, в противном случае, каков объем желательной сферы применения данного типа? Последней частью общего вопроса читатель уже подготовлен к нашему отрицательному ответу. Действительно, какой из рядов интересующих историка документов мы ни взяли бы, везде мы найдем материал для доказательства того, что нельзя удовольствоваться подобным типом издания текста. В самом деле, если мы возьмем любой законодательный акт, то равнозначны ли все черновые его наброски с тем окончательным текстом, который обладает силой закона? Если мы изучаем деятельность административного органа, пользуясь его перепискою, то равнозначны ли черновые наброски предписания, отношения, памятной записки и так далее с тем их текстом, который составит беловой документ? Наконец, если, не перечисляя всех имеющихся разновидностей документов, мы для последнего примера взяли бы существенно разнородный вид документов — публицистику, то и здесь мы вправе поставить тот же вопрос: равнозначны ли и здесь, как с точки [зрения] автора, так и с нашей точки зрения, исправляе-

[67]

мый текст статьи и ее окончательный, публикуемый текст? Думается, что в отношении ко всем трем примерам может быть только один ответ — о действительной наличности в составе издаваемых документов двух текстов, имеющих разное значение, как ни оценивать значение каждого из них: ибо нет сомнения, что для целей одного изучения может оказаться существенным окончательный текст документа, для целей же другого — его оставленное чтение. Если мы будем изучать действие манифеста 17 октября 1905 года на партийную тактику того времени, нас будет интересовать лишь один его опубликованный текст, если же мы поставили бы задачею изучение того правительственного кризиса, который привел к опубликованию означенного манифеста, то, несомненно, каждая черновая деталь манифеста служила бы источником для наблюдений и характеристик. И не иначе в сфере публицистики. Если, например, изучать значение и влияние «Шаг вперед, два шага назад» в деле консолидации большевизма и его идеологического оформления, то нас должен интересовать, конечно, именно тот его завершенный текст, который был опубликован в 1904 году, однако, изучая творчество В. И. Ленина и ход его авторских работ над текстом, мы обратимся как к первоначальным, оставленным впоследствии В[ладимиром] И[льичем] чтениям рукописи, так и к тем последующим изменениям, которые были им внесены в позднейшее легальное издание. При подобном, существенно различном, прежде всего с точки зрения их исторической действенности, значении различных чтений одного и того же документа мы вправе требовать, чтобы тот тип издания, который для нас желателен в качестве нормального типа научного издания, именно так был построен, чтобы различение окончательного текста документа и оставленных его чтений стало бы основным принципом издания. Между тем, возвращаясь к поставленному выше вопросу, тот ряд приемов издания, который стремится к передаче документа в его возможно точном внешнем виде, совершенно очевидно не только не ставит себе таких задач, но и обязан считать их для себя недопустимыми и неприемлемыми. Таким образом, приняв за общий тип издания документов этот последний, мы были бы вынуждены либо заставить каждого исследователя, прежде чем он приступил к задачам собственно исторического изучения, производить предварительную историко-вспомогательного характера археографическую редакционную работу над издаваемыми текстами документов, либо в целях и экономии труда, и во избежание неизбежного в таких случаях роста кустарной археографии наряду с этим изданием давать и другое, редакционно обработанное. При таких условиях становится ясен наш ответ на первую часть поставленного вопроса. Однако, так отрицательно отнесшись к подобному изданию документов как к общему типу издания, мы тем не менее можем отчетливо отметить ту область документальных публикаций, где именно такой тип издания будет в свою очередь нормальным типом издания. Действительно, основой предыдущих соображений служила предпосылка, что текст публикуемого документа получил такого рода авторскую (автор может быть и безличным, как, например, учреждение) обработку, которая дает нам

[68]

право говорить об окончательном тексте данного документа. Однако подобного текста нет во всех тех документах, которые являются незаконченными черновиками, первоначальными набросками, беглыми заметками и т. п., и устанавливать в отношении к ним «окончательные чтения» значило бы лишь совершенно явно выдавать свои соображения за текст публикуемого автора. В таком случае здесь только и возможно воспроизведение чернового же вида рукописи, с которой исследователю придется считаться именно как с черновою, где все еще в движении мысли. Мы не будем здесь останавливаться на технике таких черновых воспроизведений: несколько их видов было указано выше, и несомненно, что усовершенствование прежде всего типографской техники позволит в этом отношении делать те либо иные успехи, быть может, в конце концов мы перейдем от тех либо иных приемов передачи рукописи при помощи шрифта к фототипическим ее воспроизведениям, вплоть до тех исключительных технических достижений, которых достиг Институт Ленина в воспроизведении некоторых рукописей Владимира Ильича, когда не только начертания, но и материал документа оказались почти неотличимыми от подлинника.

Передача текста документа, которая ставит себе целью тот тип его воспроизведения, который нами выше был намечен в качестве нормального типа, влечет за собою постановку в отношении к издаваемому документу отдельных задач, подчиненных достижению этой цели. Именно, желая дать в качестве текста издания не фотографию подлинника, а известную его обработку, мы прежде всего должны установить приемы подобной обработки текста издаваемого подлинника: мы должны, таким образом, заняться рецензией текста. Установив требуемое соотношение чтений документа, мы станем перед новыми задачами. Тот грамматико-синтаксический строй речи, который принадлежит документу, и тот, который общепринят в нашей современной научно-литературной речи, могут значительно расходиться, и в подобном случае не может не стать перед нами вопрос о том, можно ли и при каких условиях переводить исторический строй языка на строй современный: мы будем стоять перед вопросами транскрипции текста. Наконец, перед нами станет и третий, последний в этой серии, вопрос. Дело в том, что, выполняя свою вспомогательно-историческую задачу, издатель текста документов должен дать их историку-исследователю в виде, вполне пригодном для их использования в качестве источника. В этом отношении текст документа может представить трудности в том случае, когда печатаемый оригинал не дает вполне исправных чтений текста. Так бывает, когда у автора документа налицо описки или явные ошибки, так еще чаще бывает, когда между автором и издателем появляется посредник в виде копииста, подчас не вполне осведомленного в ходе мыслей автора: здесь мы стоим перед вопросами эмендации текста.

В группе документов, нас интересующей, документов историко-революционных, опыт уже указал те трудности, с которыми приходится сталкиваться при установлении того текста, который мы имели бы право считать основным авторским текстом данного документа.

[69]

Дело в том, что для одного и того же документа мы в значительной части случаев обладаем не одним их текстом, а несколькими. Так, возможен такого рода тип подобных случаев, когда данный документ писался его автором не раз, а два и более; он мог бы также не только писаться более раза, но и издаваться более раза, причем каждое новое издание аналогично новой рукописной переработке приобретало вид измененного авторского текста. С другой стороны, столь же типичен тот ряд случаев, когда мы обладаем лишь одною рукописью данного документа, но в своем составе эта рукопись отображает и виде разнообразных изменений текста ряд последовательных наслоений авторской работы. И в первом случае, когда в нашем распоряжении несколько рукописей или изданий, и во втором, когда мы обладаем одною лишь рукописью, но зато сложною, в обоих этих случаях мы находимся перед проблемой, какой именно текст должен лечь в основу нашего издания: в первом случае — какая рукопись либо какое из печатных воспроизведений документа; во втором — какой из разных текстов данной рукописи. Таковы дальнейшие задачи рецензии документальных текстов, ближайший разбор которых должен оказаться связанным с введением некоторых терминологических обозначений, хотя уже и давно выработанных филологическою критикою, но, к сожалению, все еще не приобретших обычных для филологии точных и устойчивых определений.

В первом ряде случаев, когда требуется определить, какая из рукописей либо какое из изданий данного документа должны лечь в основу нашего издания, можно вспомнить, что не так давно в области собственно литературных произведений была сделана попытка известным знатоком и издателем пушкинских текстов Модестом Гофманом установить в отношении, правда к Пушкину, но зато в достаточно общей формулировке признаки «основного текста»: им должен, по его мнению, явиться «тот последний, завершенный и окончательный текст произведений Пушкина, который был им признан и который был последний раз перед его глазами — в виде ли печатного издания или в виде рукописи»[6]. С некоторыми оговорками, пока нас не интересующими, здесь выставлен принцип выбора основного текста, в достаточной мере точный и ясный. Однако в области документов с историческим значением, даже в тех случаях, когда они облечены в такую литературную форму, как публицистика, не этот, казалось бы, действительно закрепляющий длительную авторскую работу и устанавливающий последнюю волю автора принцип явится руководящим для издателя документов. Возьмем конкретные примеры. В 1902 году вышла известная книжка В. И. Ленина «Что делать?». В 1907 году она была несколько переработана для сборника «За 12 лет». Сам автор так говорит об этой переработке: «Я перепечатываю … ее с самыми небольшими сокращениями, опуская лишь, подробности организационных отношений или мелкие полемические замечания». Так же обстоит дело с другой работой В. И. Ленина — «Шаг вперед, два шага назад». По словам автора, он для того же издания выкинул из этой брошюры «около половины, ибо мелкие подробности организационной борьбы, особенно из-за личного состава пар-

[70]

тийных центров, абсолютно не могут интересовать современного читателя и заслуживают, по существу дела, забвения»[7]. Так обстоит дело не только с произведениями В. И. Ленина. Достаточно сравнить ряд иных из выходящих пожизненных изданий публицистических работ, чтобы обнаружить ту же точку зрения у их авторов: именно, так как публицистическое произведение теснейшим образом связано с моментом своего выхода в свет, то сохранить свое значение для нового читателя оно сможет, лишь устранив те свои элементы, которые приковывают его к минутным злобам истекшего времени. Если бы при таких условиях издатель исторических документов, положение которого может осложниться еще в том случае, когда существуют и рукописи этих произведений[8], принял к руководству довольно естественную при издании литературного произведения точку зрения, то он дал бы в своем издании «последнюю волю» автора, но не дал бы именно исторического документа: последний ведь тем и характерен, что теснейше связан с данной исторической обстановкой и что вне ее он и не может быть надлежаще ни понят, ни оценен. И, наоборот, для изучения данной исторической обстановки, например той междупартийной, которая создалась в 1904 году, одним из так называемых «исторических источников» может служить в свою очередь лишь тот текст документа, который создался в 1904 году, а не тот, который был выправлен в 1907 году. Таким образом, основным для документа, понимаемого как документ исторический (а тот же самый документ может быть изучаем и как литературный, и как политический вообще — как, например, второе изд[ание] «Шаг вперед»), может явиться только один текст — текст именно его первого издания: впрочем, надо оговориться, что с такой точки зрения и каждое из последующих измененных изданий имеет свое «историческое» значение в отношении ко вновь же сложившемуся положению дел, и, как увидим ниже, эти новые свойства нового издания отнюдь не будут нами упущены.

Однако иным станет положение издателя в том случае, когда в его распоряжении будет не одна, а более рукописей одного и того же документа. Характеризуя возможные типы рукописей, прежде всего придется связать их как с уже употребленными нами терминами, так и с теми, которыми нам придется в дальнейшем пользоваться. Именно, изучая те взаимоотношения, в которые можно поставить рукописные традиции одного и того же документа, можно заметить два основных случая. Возможны, во-первых, случаи такого рода, когда имеющиеся в нашем распоряжении рукописи являются либо незначительно отличающимися одна от другой, либо во всяком случае вторая из них является непосредственною переделкой первой. Однако возможен и тот случай, когда, задавшись одной темой или составляя документ того же значения, его автор или составитель дает два текста, значительно друг от друга отличающихся и не могущих быть непосредственно сведенными один к другому. При всем кажущемся субъективизме подобного различения (критерием здесь является наблюдаемая нами «значительность» либо «незначительность» расхождений) оно все же в основных своих чертах — довольно отчетливый археогра-

[71]

фический факт, влекущий за собою довольно существенные последствия. Условившись обозначать терминологически наш второй случай наличностью двух редакций текста, мы первый случай близости рукописей, не могущих считаться двумя или более редакциями документа, будем сопровождать термином «списки». Примерами двух редакций документа могут служить, например, два текста проекта партийной программы, составленных В. И. Лениным и недавно напечатанных в Ленинском сборнике (II), примерами двух списков — его же рецензия на книгу Постникова, имеющаяся в двух рукописях, но лишь мало чем отличающихся один от другого (Сочинения. Т. I) [Здесь и далее С. Н. Валк ссылается на 3-е издание Сочинений В. И. Ленина, осуществленное в 30-ти томах в 1924—1930-х гг., идентичное 2-му изданию. См. также: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 505 и далее].

Возвращаясь теперь к поставленной выше общей проблеме установления основного текста при наличии более чем одной рукописи, мы, исходя из изложенных замечаний, должны самое постановку этой проблемы отвести в том случае, когда перед нами две редакции данного документа. Ведь в подобном случае никакого «основного» среди них текста быть не может уже потому, что один текст не может быть сведен к другому. Для издателя документа в подобном случае является лишь один возможный выход: печатать обе редакции в качестве двух отдельных текстов, как, напр[имер], и поступили издатели указанных двух проектов программы. Однако положение издателя станет существенно иным, когда перед ним будут два списка данного документа. Здесь он уже может рассуждать о том, что один из этих списков должен для него явиться «основным» текстом документа. Думается, что здесь, когда до момента печатания мы имеем один непрерывный ряд авторских работ над документом, именно здесь может стать действенной и значительной мысль Гофмана, выдвигающая последнюю формулировку автора в качестве той, которая должна быть нами признана «основною». Действительно, раз процесс работы не прерван тем, что документ сочтен своевременным для момента и опубликован, ни одна из тех формулировок, которые покинуты автором документа, не могла бы ведь считаться желательной автору формулировкой. С такой точки зрения можно в отношении рукописной традиции установить иной, чем в отношении печатной, принцип: «основным текстом» документа для нас, при наличности нескольких списков, должен явиться позднейший из них по времени составления.

Еще отчетливее и яснее станет это положение в том случае, когда мы перейдем к решению того, что должно считаться основным текстом при наличности одной лишь рукописи. Испещренная рядом правок, она по существу могла бы быть приравнена именно к тому случаю, когда мы обладаем рядом списков данного документа: ведь вся разница здесь только в том, что отличие одного чтения от другого занесено не в переписанные листы рукописи, а надписано одно над другим. Однако в отношении подобной рукописи навряд ли могут возникнуть сомнения в том, что именно последние, а не зачеркнутые формулировки должны войти в состав «основного» авторского текста. Так, здесь легче, чем в других случаях, задача выбора «основного» текста издания могла бы быть подкрепленной мыслью об «окончательном» авторском тексте.

Однако все эти беглые замечания, результаты которых по суще-

[72]

ству могут быть сведены к тому утверждению, что выбор «основного текста» исторических документов нуждается в критериях, отличны от критериев историко-литературных, ведут за собою и новый вопрос, и некоторые термины. Ведь, приняв из двух изданий одно за основное, из двух рукописей одну за основную, из двух чтений черновой рукописи опять-таки лишь последнее в качестве основного, мы тем самым оставляем ряд авторских формулировок, казалось бы, вне издания нашего текста. Однако все эти не вошедшие в текст нашего издания разночтения — для изданий и списков их обычно обозначают как варианты, для черновых рукописей как черновые варианты — должны найти свое место в издании. Они существенны для изучения хода работ автора, а иногда и могут вскрыть те из его мыслей, которые он почему-либо не смог предоставить печати. Будут случаи, и при тщательной работе их окажется немало, когда варианты достигнут такой сложности, что образуют целые группы вариантов. Достаточно, чтобы в нашем распоряжении одна редакция была представлена тремя списками, и налицо — не менее двух групп вариантов, а если первый список — рукопись, то есть и третья группа — группа черновых вариантов. Несомненно, что при таких условиях должна быть выработанная единообразная техника как подведения, так и формулировки вариантов. Что касается первого, то почти общепринятым для научного издания может считаться прием подведения вариантов в сносках к соответственным местам текста, в то время как в изданиях, рассчитанных на широкие круги читателей, их иногда помещают в общем приложении вслед за текстом. Труднее с установкою точной формулировки данного типа варианта. Хотя число таких типов очень ограничено и некоторые из них чрезвычайно часты (зачеркнуто, вставлено; опущено, добавлено; заменено и т. д.), однако до сих пор всякий из издателей документов идет путем личного своего домысла, иногда оправдываемого индивидуальными свойствами материала, но зато еще чаще грешащего тем, что он никак не считается с аналогичными в литературе формулировками. Как ниже будет вообще указано, здесь необходима выработка по крайней мере самых общих правил, которые могли бы служить руководством к дальнейшей индивидуализации каждого данного издания.

Казалось бы, что вопросы транскрипции текста издаваемых нами документов должны были бы нас едва ли занимать, раз дело идет о документах, нам почти современных. Однако введение у нас новой орфографии создало и эту проблему, конечно, отнюдь не столь сложную и трудноразрешимую, как в тех случаях, когда перед нами тексты давнего времени, заставляющие главные усилия издателей посвящать именно этому циклу вопросов: достаточно просмотреть существующие правила издания, чтобы оценить и значение этой работы, и труд, ей посвящаемый. Тем более что в наши дни вся острота введения новой орфографии уже позади и вопрос о ее применении в отношении к изданию такого специфического материала, как исторические документы, может быть решен исходя не из одного лишь общего принципа. По существу тот ряд изменений, который внесен переходом на новую орфографию, имеет довольно ограниченный объем и ничем не сказы-

[73]

вается на общем грамматико-синтаксическом строе речи: с такой точки зрения печатание документа по новой орфографии ничем не может сказаться как на его интерпретации в частности, так и на общей его оценке в качестве исторического источника. Даже более того, если издаваемый документ орфографически был составлен вполне правильно, то ведь нет никакой трудности в отношении к каждому из транскрибированных его элементов утверждать, что именно он собою заменяет из текста оригинала. Исходя из таких соображений, можно утверждать, что целые категории документов могут быть переводимы без малейшего ущерба на новую орфографию. Одною из основных категорий данного ряда являются, напр[имер], официальные правительственные документы, особенно исходящие из центральных учреждений, с их выработанным стилем и наличием прочно установившихся канцелярских оборотов речи. При такой несложности вопросов транскрипции, сводящейся здесь исключительно лишь к применению в точности известного декрета о правописании, дело тотчас осложнится, когда от штампованного в документах и правительственных, и других учреждений стиля мы перейдем к документам индивидуального стиля, с одной стороны, к документам подпольной партийной техники — с другой. Действительно, в документах обеих этих категорий, по совершенно различным причинам в каждой из них, язык общепринятой орфографии отнюдь не является выдержанным, и тем самым транскрибированный текст может и не дать представления о самом издаваемом оригинале. Для не раз упоминавшихся уже документов, вышедших из-под пера В. И. Ленина, напр[имер], при чтении транскрибированного по новой орфографии текста теряется та особенность оригинала, что рукопись В[ладимира] И[льича] писана без «ъ», и непредуведомленный читатель ныне изданного текста, исходя из общих правил транскрипции староорфографических текстов, был бы вправе предположить наличность рукописного «ъ». Если в этом случае одно общее указание на данную особенность оригинала вполне бы спасло положение издателя, то, понятно, чем орфографически неправильнее будет текст оригинала, тем более осложнены будут при издании его вопросы транскрипции текста. А вместе с тем, чем более будет этих особенностей, тем существеннее они будут для оценки самого документа и его автора и тем менее возможности явится ими пренебрегать. Вполне аналогично положение издателя текстов подпольной печати (не говорю: нелегальной вообще, так как заграничный станок имел возможность выпускать прекрасно отпечатанные издания). Случайная наличность тех и иных типографских знаков, случайность и неопытность наборщиков, невозможность тщательной корректуры, примитивная техника печатания — все это в своей совокупности только и могло дать текст, исправность которого весьма малоудовлетворительна. Переводя подобный текст на новую орфографию, пришлось бы, подобно вышеотмеченным случаям индивидуальных текстов, осложнять передачу текста — и именно вопрос о его неисправностях (см. ниже об эмендации текста) — вопросами транскрипции этих капризных особенностей. Неудивительно поэтому, быть может, что при попытках более

[74]

или менее научного издания нелегальной литературы издатели предпочитают придерживаться старой орфографии, видя в этом одно из средств уменьшить сложность критического аппарата издания[9]. Таким образом, вопрос либо о сохранении в точности орфографии подлинника, либо о транскрипции его на новое правописание, как видим, ни в коем случае не может быть рассматриваем как вопрос принципиальной возможности: принципиально последняя есть налицо; весь вопрос главным образом в технической осложненности транскрипции в известных случаях. Если и выставлять здесь общие положения, то, думается, они могли бы идти лишь по линии уже вышенамеченных примеров: применения новой орфографии при издании документов, вышедших из правительственных, общественных и т[ому] п[одобных] учреждений (канцелярий), а также при переиздании документов легальной и заграничной нелегальной печати; сохранения старой орфографии при издании тех документов, как рукописных, так и печатных, в которых правильность орфографии не является устойчивым фактом — здесь главным образом придется считаться с письмами и с прокламациями. Из вышесказанного вытекает и обязательность применения некоторых технических приемов. Именно в том случае, когда особенность отступления от общепринятых норм старой орфографии носит систематический характер, как, напр[имер], то, что у некоторых авторов систематически нет «ъ» на его обычном месте, эта особенность орфографии издаваемого документа должна быть указана в сноске к началу его текста, если же издается серия документов с тою же особенностью, то во введении к ней; при переводе на новую орфографию тех текстов, где несистематически встречаются формы новой орфографии (напр[имер], в некоторых словах автором написано «е» вместо «Ѣ»), они сопровождаются сносками, указывающими наличность такого чтения в каждом данном месте издаваемого оригинала.

Проблемы эмендации в отношении текстов издаваемых историко-революционных документов сводятся к общему требованию — дать такой текст документа, который мог бы считаться исправным авторским текстом. В данном случае в зависимости от того, издаем ли мы документ по его подлиннику или по снятой с него копии, возникают два рода подлежащих разрешению издателя вопросов. При наличии автографа либо подлинника вообще можно было бы считать, что, в точности его воспроизводя, мы тем самым давали бы и должный авторский текст. Издательские принципы XVIII века, как на то указал А. И. Андреев [Андреев А. И. О правилах издания исторических текстов // Архивное дело. М., 1926. Вып. 5—6. С. 91—92, 94], требовали подобного точного воспроизведения текста, а в наше время они продолжают подчас применяться в качестве научных открытий некоторыми неофитами издательского дела. Однако едва ли и сами авторы документов могли бы стать на подобную точку зрения; с точки зрения их же авторских приемов речи в читаемом тексте могут оказаться элементы, подлежащие исправлению. Здесь уместно точно обозначить именно ту группу исправлений текста, одной только которой и может касаться археографическая эмендация. Говоря о неисправностях текста, довольно легко подчас смешать неисправность его чтения и неточность его

[75]

показаний: в одном случае неисправность может простираться на грамматико-синтаксическое строение текста и на его логическую согласованность с контекстом, и, понятно, эти данные, и подобное неисправное строение, и подобный род несогласованности заведомо не могли лежать в намерениях, конечно, и самого писавшего автора; (во втором случае ряд замечаемых неисправностей при полной исправности чтений текста будет находиться в фактическом противоречии лишь с совокупностью наших знаний о данном факте или ряде фактов. Так, если в документе мы прочтем: «… программу экономического учебника, посвященному капитализму вообще», — то неисправное «посвященному» в данном случае явится подлежащим одному только грамматическому согласованию с «учебником»[10]; однако если мы в другом месте найдем неправильные даты, неточные факты, извращенные характеристики и т. д., то такие элементы текста не являются его археографическими элементами и их исправление является задачей уже историко-критической работы.

Итак, первое — дело археографической критики текста, второе — дело исторической критики его показаний. Нам придется в дальнейшем еще коснуться намеченного различения, однако объем вопросов эмендации им намечен в достаточной мере точно. Что касается грамматико-синтаксических неисправностей текста, то — при несомненном знакомстве с правилами грамматики и синтаксиса у каждого издателя новейших текстов — навряд ли надо умножать соответствующие примеры, можно разве только отметить, что потребность в подобных исправлениях может оказаться довольно частой. Разве только в добавлении к грамматическому случаю, выше приведенному, можно было бы добавить синтаксический, как то у В. И. Ленина: «особой стадии»[11]. То, что нами обозначено как логическая неисправность, гораздо многообразнее. Самым элементарным случаем подобной неисправности являются не имеющие смысла слова, состав букв которых явился результатом так называемых описок. Так, напр[имер], когда Г. В. Плеханов пишет «Будном», издатель его письма к В. И. Засулич соответственно поправляет «Бундом»[12]. Сложнее тот случай, когда неисправность проявляется не в смысловом дефекте единичного слова, а во взаимном сочетании нескольких слов: «тверже самостятельнее» вместо «тверже и самостоятельнее», «до сих пор нас доходят известия» вместо «до сих пор до нас доходят известия»[13] и т. д. Наконец, перебирая наиболее общие и типичные случаи, приходится указать и на тот случай, когда издателю документа приходится восстанавливать утраченные элементы текста: в рукописях это возможно вследствие стираемости карандаша и выцветания чернил, в том распространениейшем типе документов, какими являются произведения нелегальной печати, — в результате выпадения частей набора, неотпечатавшихся на гектографе мест текста и т. п. Так, напр[имер], один из петербургских декабрьских бюллетеней 1905 года начинается: декабря, и уже издатели дополнили эту общую дату числом — 7 (т. е. 7 декабря). Если стать на только что указанную точку обязательной эмендации издаваемого текста, то на долю издателя может выпасть и непосильная для него задача: текст может

[76]

быть в такой степени не отделан, что вдвигать в его состав свои предполагаемые поправки в то же время значило бы значительно его видоизменять. В таком лишь случае, когда издательская поправка нарушила бы авторский контекст и вместо того, чтобы восстановить одну исправность чтения, давала бы ему этой правкой свое истолкование, является требованием неприкосновенности текста. Такой случай, видим, напр[имер], в составленном Г. В. Плехановым втором проекте партийной программы, где пункт 10 оставлен издателями в его первоначальном виде, хотя он и был им «не ясен»[14]. Приведенные иллюстрации дают, быть может, некоторое представление об общих задачах и отдельных случаях эмендации текста. Техническим средством выполнения ее задач служит сноска к соответственному месту текста. Однако еще до сих пор при общей признанности обязательной эмендации отнюдь не в достаточной мере однообразно установилось значение только что указанной сноски: то в сноске помещают издательскую правку, оставляя в тексте испорченное чтение, то, наоборот, сноска служит лишь контрольным аппаратом к исправному чтению текста издания. Если указанная разноголосица подчас находит себе место на протяжении нескольких страниц одного и того же сборника документов, то тем необходимее установить нормальное значение сноски в соответствии с общими принципами издания текста: в таком случае именно текст должен быть исправлен и именно сноска должна давать исправляемое чтение. Наконец, и стилистическая формулировка подобных сносок требует своих свойств: сжатости и единообразия. В том случае, когда сноска приводит чтение подлинника, она могла бы быть формулирована:

В подлиннике: посвященному.

В тех случаях, когда налицо неэмендируемый неисправный текст, ранее охотно ставили после подобного текста восклицательный знак в скобках (!); теперь в связи с общей тенденцией весь издательско-редакционный аппарат сосредоточивать в сносках предпочитают сноску к соответственному месту текста, чаще всего сжато формули­руемую:

Так в подлиннике.

Задачи эмендации текста осложняются новыми проблемами в тех случаях, когда мы обладаем не подлинником документа, а лишь его копией. Понятно, что в таком случае относительно тождества копии и неизвестного нам подлинника могут возникнуть сомнения в двух отношениях: прежде всего относительно общего состава текста, где возможны в копии либо пропуски, либо, наоборот, вставки; затем — относительно правильности передачи копиистом отдельных мест подлинника. Развить подробнее эти случаи — значило бы изложить одну из самых существенных страниц учения об общей критике текста исторических документов. Не имея возможности здесь углубляться в подобные вопросы, приемы решения которых желающий найдет в соответствующих руководствах[15], мы на отдельном примере покажем всю существенность этих вопросов в применении к интересующим нас историко-революционным документам. Так, напр[имер], одна из важнейших групп документов —

[77]

партийная переписка — дошла до нас в значительной своей части в виде перлюстрированных копий. Недавно был сделан опыт издания этой перлюстрированной переписки, на примере которого довольно легко показать опасности слишком доверчивого пользования копиями, без предварительного изучения их свойств. Прежде всего здесь налицо непонятые издателями вставки копииста. Так, напр[имер], письмо № 8, обозначенное в оглавлении как письмо В. И. Ленина, в конце своем прерывается пометкой «Приложение», за которой следует официально, а не в форме письма, написанный Г. Е. Зиновьевым текст обращения в контору тогдашней (1912 года) «Правды» о присылке ему газеты. Само содержание письма могло бы навести издателя на мысль, что мы имеем здесь дело не с одним, а с двумя адресованными к тому же разным органам (одно — редакции, другое — конторе) документами и что тем самым пометка «Приложение» То есть ни текст В[ладимира] И[льича], ни текст Г. Е. Зиновьева. Предположение, что в единой на первый взгляд копии мы имеем две отдельные копии, связанные интерполирующей пометкой «Приложение», находит себе полное подтверждение при знакомстве с литературной терминологией, с одной стороны, с терминологией официальных документов — с другой: никто из литераторов и не обозначил бы как «приложение» следующей на его письме приписки и равным образом никто не предварил бы таким обозначением приписки, делаемой им самим на чужом письме; в то же время на официальном языке того времени термин «приложение» имеет именно тот смысл, что за данным документом следует другой документ, от него отдельный: их объединяет то, что они следуют вместе, в данном случае — в одном конверте. С такой точки зрения наличность одной копии с подобной пометкой прежде всего обозначала, что пометка эта — не частица документа, а интерполяции копииста, понимание же этой интерполяции должно было повести к печатанию этой единой копии в виде двух документов, с двумя номерами, что не повело бы к вышеозначенной ошибке, приписавшей письмо В. И. Ленину[16]. Однако в тех же перлюстрированных письмах изучение особенностей копии ведет и к некоторым дальнейшим выводам. В начале каждой копии мы находим нечто вроде заголовка: по крайней мере такое, без сомнения, впечатление, что это заголовки, они должны произвести не только на рядового читателя; и не только, что это заголовки, но что это, быть может, заголовки, составленные самими издателями документов. Если это на самом деле не так, то этих заголовков, конечно, не давали и сами авторы писем. Несомненно, и здесь перед нами работа того же официального копииста. Однако даже поверхностное изучение состава этих квазизаголовков позволяет без излишнего труда установить их состав: это не что иное, как копия конверта плюс имя расшифрованного автора письма. С такой точки зрения при признании такого значения за данными приемами официального копирования они не могли бы занять в издании текста писем подобного обычного места издательских заголовков, а затем они и не ввели бы в заблуждение и при датировке писем; упустив, что эта дата есть дата почтового штемпеля, а не дата письма, изда-

[78]

тели указанной серии писем датировали в указателе письма именно этою штемпельной датой, даже когда и само письмо имело свою иную дату[17]. Принимая в расчет делопроизводственные приемы копииста, не менее того приходится обращать внимание и на технику воспроизведения копии общепринятым теперь путем — при помощи пишущей машинки. И здесь вопросы эмендации текста подобной копии будут обусловлены некоторыми особенностями машинного шрифта: так, напр[имер], в нем неразличимы арабская и римская единицы, в результате чего в печатном тексте издания две рядом стоящие единицы, обозначавшие год (II, т. е. 1911), оказались в виде римской двойки (II); так, напр[имер], машинка не имеет иностранного шрифта и в копиях оказываются пробелы, подлежащие заполнению[18]. Проделав над копией ту работу восстановления общего состава и отдельных чтений, некоторые отдельные примеры которой были приведены, мы в том, что касается отдельных чтений, должны будем вслед за тем не только прибегнуть к изложенным выше приемам эмендации, но их значительно в свою очередь усложнить: и здесь нам придется иметь дело главным образом не только с неисправностями первоначального авторского текста, но и с искажением последнего в процессе переписки.

Приемами рецензии, транскрипции и эмендации исчерпана та сфера вопросов издания документов, которая касается передачи их текста, однако выше было уже указано, что задачи издания документов не исчерпываются одною передачею их текста: этот текст должен быть снабжен надежным справочным пособием в виде заголовка и столь же надежными критически-контрольными данными в виде легенд. К ним-то мы и переходим.

При всей разнородности тех категорий документов, которые подлежат научному изданию, мы все же должны выдвинуть в отношении к составляемым для них заголовкам объединяющие требования: состав этих требований прежде всего обусловлен общим анализом элементов вообще, конституирующих документ, а затем и некоторыми дополнительно справочными потребностями. С первой точки зрения, заголовок должен отражать как материальный, так и формальный состав данного документа. Всякий документ прежде всего должен обладать известным содержанием (напр[имер], ленские события 1912 года), однако данное содержание может быть изложено в форме разнообразных литературно-документальных разновидностей (напр[имер], о тех же событиях: статья, прокламация, думский запрос, резолюция, письмо, протокол показаний, отношение, отчет, записка и т. д.). Таковы основные конституирующие элементы и документа, и вместе с тем заголовка. Если в отношении к содержанию можно в дальнейшем было бы говорить лишь о возможно более его точной и сжатой стилистической формулировке в качестве элемента заголовка, то в отношении только что указанного формального признака — разновидности документа — наши замечания должны значительно усложниться и притом все же остаться в известной мере незавершенными, так как до сих пор те разновидности документов, с которыми приходится иметь дело историку, остаются си-

[79]

стематически не изученными[19]. Только что отмеченное усложнение обусловлено тем, что каждая литературно-документальная разновидность в свою очередь имеет ей присущие дальнейшие формальные признаки: письмо — автора и адресата; отношение — учреждение, его отсылающее, и учреждение — адресат; резолюция — группу, ее предлагающую, и собрание, где она выносится; протокол показаний — их автора и учреждение, где они даются; прокламация — партийную организацию, ее выпускающую, и среду, для которой она предназначена, и т. д. Без всех этих дополнительных формальных признаков ни одна из разновидностей документа не сможет сохранить своего значения: письмо, не имеющее хотя бы фиктивно-литературного адресата, будет не письмом, а скорее статьей; показания, составленные не в следственном учреждении, превратятся в мемуары либо автобиографию и т. д. Таким образом, возможно установить те необходимые элементы заголовка, даваемого документу, состав которых определяется изучением состава самого документа. Они могут разнообразиться в их практическом применении, как, напр[имер], в заголовке письма не указывают обычно его содержания, ограничиваясь одними формальными признаками. В данном отношении всего существеннее вопрос о приемах составления заголовков официальных документов, связанный и с некоторыми особенностями их печатания. То уточнение, которое при соблюдении отмеченной выше общей формулы здесь должно потребоваться, проистекает из основной особенности официального документа — его делопроизводственного движения. В этом движении каждый документ оказывается формально закрепленным в делопроизводстве, и это закрепление, отмечаемое его номером, входящим или исходящим, должно найти свое отражение в заголовке, а вместе с тем отпадает и ненужная роскошь печатания официальных документов с воспроизведением их бланкового текста, как это теперь чрезвычайно распространено делать. Наконец, основным справочным элементом в каждом документе является его дата; при печатании серии документов каждый из документов снабжается с тою же ориентировочною целью порядковым номером. Вопрос о следовании в составе заголовка всей совокупности намеченных его элементов будет практически обусловлен тем, печатаем ли мы единичный документ либо их серию. При обычном литературном стилистическом строе заголовок в первом случае может, напр[имер], быть таким: «Отношение пермского губернатора в Департамент полиции от 5 сентября 1912 г. за № 5595 о забастовке на фабрике N». Во втором случае целесообразно выделить на первый план дату, ставя ее непосредственно за порядковым номером, как, напр[имер]: «№ 115, 5 сентября 1912 г. — Отношение и т. д.». При печатании серии однородных документов возможны разнообразные упрощения в зависимости от объединяющего их начала: при печатании серии писем нет, конечно, надобности при каждом письме упоминать, что это письмо, и обычная формула подобного заголовка, без обозначения разновидности и содержания, сводится к обозначению лишь одних адресатов (Иванов — Петрову); точно такой же случай налицо при

[80]

печатании серии документов, однородных по своему содержан (напр[имер]), о Морозовской стачке 1885 года) и т. д.

Вся совокупность работ по изданию данного документа должна найти свое контрольное отражение в легендах: прежде всего в отношении печатания самого текста документа, а затем и в отношении составления нами того либо иного заголовка к нему. В изложенных выше замечаниях о передаче текста можно наметить ряд все усложняющихся моментов, которые должны отразиться в легендах. Так, прежде всего должен быть описан тот оригинал, с которого напечатан текст, ибо без того описания никакая проверка текста данного издания и не будет возможна: с чего проверять? — вот первый вопрос для легенд. В зависимости от различных видов документов различны будут и требования, предъявляемые к описанию оригинала. Однако два из них общи всем случаям: всегда должно быть отмечено, с подлинника ли или с копии напечатан текст, всегда же должно быть точно указано местонахождение документа. Примером усложнения этих требований могут послужить подобные легенды при печатании произведений нелегальной литературы: один и тот же текст прокламации мог и печататься, и гектографироваться, и мимеографироваться, мало того, он мог печататься не в одной, а в двух типографиях. Каждое из таких воспроизведений данной прокламации часто обладает существенными отличиями, и проверить при таких условиях напечатанный текст можно лишь в том случае, когда мы будем осведомлены, с какого именно из подобных экземпляров напечатан наш документ. Так является здесь дополнительное требование указать при описании оригинала способ его воспроизведения, а также его размеры (на тот случай, когда одним и тем же способом возможны два разных воспроизведения). Другое усложнение легенд должно получиться в том случае, когда данный документ печатается не по одному оригиналу, а по нескольким, либо отличающимся один от другого вариантами, либо не отличающимся: в легендах мы должны найти в подобном случае описание всех положенных в основу издания оригиналов. Наконец, издаваемый документ и ранее мог уже появиться в печати, в таком случае отметка об этом в легенде дает возможность сравнения обоих текстов. Примером такого состава этой части легенды могла бы служить подобная легенда к тексту прокламации:

По подлиннику; мимеографированная, 1 стр. 12 ½ × 19 сант.; в деле Архива Департ. Полиции, 0.0., 1905 г., № 5, ч. 1, л. 37 а. — Та же: печатная, 1 стр., 18 ½ × 8 сант., в рукоп. отд. библиотеки Росс. Академии Наук. — Впервые напечатана в сборнике: «1905 г. в Петербурге». Л.; М., 1925. Вып. 1. С. 91—92. [Легенда к прокламации Петербургского комитета (и Бюро Комитетов большинства) от 5 февраля 1905 г., изданной в связи с убийством вол. кн. Сергея Александровича].

Если при помощи таких отметок мог быть создан контрольный аппарат для печатаемых текстов, то, как указано выше, подобный же аппарат должен быть и для заголовков. Действительно, ряд элементов заголовка может быть таким, что в данном случае они установлены самим издателем документа. Мы упоминали о дате как об одном из существенных элементов заголовка, однако эта дата в значительном числе случаев устанавливается самим издателем доку-

[81]

мента. Помеченное в заголовке число должно в легенде найти свое обоснование. Точно так же приписываемая нами в заголовке принадлежность документа данному автору либо данной организации должна найти здесь же свое обоснование. Аналогично этому каждый не данный непосредственно в документе, а нами установленный элемент заголовка должен быть обоснован в легенде. Примеры подобных обоснований можно найти в указанном выше сборнике по 1905 году, как напр[имер]:

Основание датировки: упоминание об одесских событиях 12—17 июня.

Принадлежность листовки Петербургской группе РСДРП устанавливается сопоставлением ее с письмом Л. Д. Троцкого, см. № 135. [Легенды к листовкам Петербургской группы ЦК РСДРП от 12—17 июня (в связи с заявлением рабочих представителям земств и городов) и от 10 августа (о Государственной думе). См.: 1905 г. в Петербурге. Вып. 1. С. 263, 277].

Нам остается в том, что касается общих приемов издания документов, коснуться еще того внешнего вида, который должен быть присущ изданию. Прежде всего при той отмеченной выше работе над документами, в результате которой в издании является довольно значительное количество также издательского текста, существенно ввести резкое отличие текста документов от текста издательского. И достигнуть этого нетрудно: общепринятым является в таком случае употребление разных видов шрифта — прямого для документального текста и курсивного для издательского. Таким образом, курсивом были бы напечатаны сплошь заголовки и легенды, а в сносках получилось бы чередование курсивного и прямого шрифтов, как выше:

В подлиннике: посвященному.

При подобном значении шрифтовых различий, конечно, с одной стороны, отпадают всякого рода дополнительные обозначения текста документального от издательского текста, какими ранее служили кавычки (например, в подлиннике: «посвященному»), с другой, — конечно, никакая из особенностей документального текста не может быть передаваема [с] помощью курсива, как то часто делают с подчеркнутыми местами издаваемого текста, и для них придется употреблять единственно разрядку прямого шрифта. Кроме шрифтов, с точки зрения внешнего вида издания, должны быть установлены и единообразно соблюдаемы также те условные обозначения, введение которых неизбежно при соблюдении определенных приемов эмендации текста. Однако единообразием этих знаков до сих пор не может похвалиться не только русская археография, но и западноевропейская. Одним из самых употребительных являются прямые скобки: [ ]. Почти общепринятым можно считать то их значение, когда они обозначают издательские добавления к тексту документа: это те случаи эмендации, когда либо отдельное слово не вполне [ясно] написано или написано сокращенно и требуется его дополнить (например, так[им] об[разом], к[а]к и т. п.), либо требуется какая-либо эмендирующая вставка для установления стилистически связанного текста (например, дошло [до] нас). Однако у иных издателей эти же скобки приобретают другое значение. Так, например, некоторые из пушкинистов, в том числе и такие опытные, как М. Гофман, обозначают прямыми скобками как собственные вставки, так

[82]

и зачеркнутые самим автором места, и делают это подчас на протяжении одной и той же страницы; в недавнем издании Истпарта «Вперед» и «Пролетарий» [«Вперед» и «Пролетарий»: Первые большевистские газеты 1905 г. Полный текст / Ред. М. Ольминский. М.; Л., 1924—1925. Вып. 1—6] прямые скобки были употреблены для обозначения вставок не самих истпартовских издателей, а редакционных вставок В. И. Ленина в текст другого лица. Таким же общеупотребительным знаком, как прямые скобки для дополнений, является многоточие для обозначения, наоборот, тех пропусков, которые делают по каким-либо соображениям издатели публикуемого документа; однако подобное многоточие всегда должно сопровождаться указанием количества пропущенного текста[20]. Более или менее принято обозначать пробелы, имеющиеся в самом тексте документа, черточками (- – -), но другие обозначают их звездочками (**). Среди знаков с неустановившимся употреблением особенного внимания заслуживают угловые скобки: < >, именно тем удобные, что это алгебраический знак, никогда не употребляемый в письме и потому не могущий вступить в конфликт с рукописью автора, как то может случиться с прямыми скобками и с многоточием (оговорим, что в подобных случаях авторские прямые скобки в издании должны быть заменены обычными круглыми скобками или же сопровождаться особой оговоркой); так, например, их применяют для обозначения зачеркнутых мест при печатании черновых рукописей; не так давно был сделан опыт их использования для обозначения тех издательских вставок, которые не могут считаться вполне именно издательскими, а не авторскими и т. д.

Изложенные выше замечания затрагивают в своей совокупности те вопросы, которые вообще возникают при издании данного единичного документа. Однако уже выше приходилось затрагивать те особенности, которые связаны с включением данного документа в серию документов, т. е. в том случае, когда мы издаем сборник документов. Кроме указанных выше особенностей, влияющих на детали издания единичного документа, возникают неизбежно и новые требования, относящиеся уже к условиям пользования всею сериею документов. Эти требования удовлетворяются, с одной стороны, введением, с другой — такого рода справочными пособиями, как указатели и оглавление. Содержание подобного археографического введения обусловливается двумя основными требованиями: оно должно дать сведения о составе документов, вошедших в издание, и должно вслед за тем изложить приемы их издания. Без подобной первой части введения не будет возможности ориентироваться, какие именно из подлежащих вообще включению в данный тематический сборник документов действительно в него включены и какие опущены. Вторая же часть его необходима не только потому, что, как видно хотя бы из изложения случаев применения некоторых условных обозначений, для каждого издателя до сих пор в значительной мере открыта свобода выбора тех либо иных деталей своей работы, но и вследствие того, что каждая разновидность документов, даже каждая группа данной разновидности, обладает индивидуальными свойствами, которых никогда нельзя предусмотреть какими бы то ни было общими положениями. Кроме того, таким введением

[83]

может быть разгружен археографический аппарат отдельных документов сборника, так как сведения о всех более общих свойствах документов и связанных с ними приемах их издания найдут себе место именно здесь, а не в легендах к каждому документу.

Таков общий археографический облик, впрочем, чрезвычайно схематический, среднего типа издания. К нему может быть добавлен, как это принято в ряде изданий, исторический комментарий. Однако как все вышеизложенные специально археографические вопросы, так и эта проблема типа комментирования документов нуждаются и твердой и авторитетной формулировке. Вопросы, аналогичные поставленным, и рассуждения, подобные нашим, должны быть рассмотрены в комиссии, достаточно осведомленной и достаточно ответственной, которая могла бы установить для изданий хотя бы Центрархива те правила, которым они должны соответствовать.

Опубл.: Архивное дело. М., 1925. Вып. 3—4. С. 60—81. Печатается по тексту этого издания.

• Размещено: 14.03.2015
• Автор: Валк С.Н.
• Размер: 71.44 Kb
• © Валк С.Н.