Толстов С.П. По следам древнехорезмийской цивилизации. Ч. II. Гл. VI

[91]

Гораздо богаче и разносторонней может быть охарактеризован следующий период истории Хорезма, охватывающий время от середины I тысячелетия до н. э. до IV в. н. э., т.е. около тысячи лет. Начальная дата этого периода не может быть вполне точно определена, но совокупность археологических данных и исторических соображений, приводимых ниже, позволяет относить ее ко времени около VIII-VII вв. до н.э.

Несмотря на значительную протяженность во времени и богатство хронологических вариаций, культура Хорезма этой эпохи характеризуется значительным единством, проявляющимся во всех областях.

Так, для всех этапов истории античного Хорезма характерны общие особенности строительного дела и фортификации: господство крупного квадратного сырцового кирпича с обычным стандартом 40x40x10 сантиметров, с незначительными отклонениями в ту и другую сторону; общий тип коробовых сводов полуциркульного или эллиптического сечения, с наклонным положением рядов кладки; одна и та же в своих основных принципах система оборонительных сооружений — стены с внутренними стрелковыми галлереями с высокими «стреловидными» бойницами, рассчитанными на навесной бой; весьма характерный тип укрепленных «лабиринтов», защищающих подступы к воротам; преобладание квадратных или прямоугольных в плане башен.

С большой устойчивостью на протяжении всей античности держатся трехгранные втульчатые скифские стрелы, надолго

[92]

Рис. 21. Памятники городищ с жилыми стенами

1 — Кюаели-гыр; 2 — Калалы-гыр; 3 — реконструкция жилой стены; 4- керамика из Кюзели-гыр; 5 — статуэтки архаического стиля; 6 — наконечники стрел из Кюзели-гыр

[93]

переживающие время их распространения в северном Причерноморье.

Для всех памятников характерны крупные овальные зернотерки.

В области керамики на протяжении всей хорезмийской античности доминирует высококачественная, сделанная преимущественно на ножном круге ремесленная посуда, чаще всего покрытая красным ангобом или лаком, некоторые формы которой проходят, мало изменяясь, через все тысячелетие. При большом разнообразии типов украшений все же можно установить господствующее на всем протяжении хорезмийской античности предпочтение к импортным мелким бусам из цветного стекла. Каменные бусы, широко распространяющиеся в последующий период, составляют незначительный процент, если не считать мелких призматических бус местного изготовления из просверленных кристаллов пирита.

Ниже мы увидим, что за этим единством внешних проявлений культуры скрывается более глубокое единство социально-экономического уклада, но и изложенного выше достаточно, чтобы рассматривать хорезмийскую античность как четко очерченную эпоху, внутренне единую и противостоящую в своем единстве глубоко отличным от нее предшествующему и последующему периодам.

Древнейшие из городищ, относящихся к тому периоду, которым мы можем датировать начало нового этапа истории Хорезма, были открыты нами во время разведок 1939 г. на землях древнего орошения Ташаузской области Туркменской ССР, в зоне древнего канала Чермен-Яб[1].

Довольно далеко от этого канала, на юг от старого русла южного Даудана, на останцовых щебнистых возвышенностях расположены два крупных городища Калалы-гыр № 1 и Кюзели-гыр. Первое — подпрямоугольной формы, размером 1100×700 метров, второе – треугольное, в соответствии с формой холма, 1000×400 метров площадью.

Исследование городищ показало, что они относятся к середине I тысячелетия до н. э., что определяется архаическим характером бронзовых «скифских» стрел, тяготеющих к VI — IV вв. до н. э., и довольно грубой, сделанной на ручном круге керамикой с характерной горизонтально-канелированной поверхностью, встречающейся в самых нижних слоях позднейших

[94]

городищ, достигших расцвета в последующий кангюйский период (Базар-кала, Джанбас-кала).

Планировка их весьма своеобразна: все огромное внутреннее пространство городища совершенно лишено культурного слоя; всюду оно представляет собой обнаженную щебнистую материковую поверхность холма.

Жизнь обитателей городищ была целиком сосредоточена в длинных, опоясывающих всю площадь памятника, узких сводчатых коридорообразных помещениях, скрытых в толще мощных стен городища. В Калалы-гыре было два параллельных внутренних жилых коридора, в Кюзели-гыре – целых три.

Никаких иных жилых помещений на городищах обнаружено не было. Многокомнатное здание у северной стены Калалы-гыра оказалось погребальным сооружением, «домом мертвых», где в больших глиняных корчагах хранились кости умерших.

Планировка «городищ с жилыми стенами» находит яркую параллель в описанной в Авесте «квадратной Варе» — укрепленном поселении, построенном мифическим героем Йимой (Джем-шид средневекового эпоса):

«И Йима построил Вару длиной в лошадиный бег (по Дармстетеру около 3 км. — С. Т.) по всем четырем сторонам и перенес туда семена быков, людей, собак, птиц и огней красных, пылающих. Он сделал Вару длиной в лошадиный бег по всем четырем сторонам жилищем для людей; Вару, длиной в лошадиный бег по всем четырем сторонам, — загоном для скота.

Туда он провел воду по пути, длиной в хатр (около 1.5 км). Там он построил жилища, дом, свод, двор — место, закрытое со всех сторон.

В широкой части постройки он сделал девять проходов, шесть в средней, три в узкой…

… И сделал он вход и световой люк…» (Вендидад, II, 33-38).

Этот темный текст делается понятным при сопоставлении его с описаниями наших городищ, в свою очередь многое объясняя в их конструкции и планировке.

Огромное пустое внутреннее пространство городища, на первый взгляд столь непонятное, — это загон для скота. Вся планировка крепости подчинена главной задаче: охране скота.

У нас немало этнографических параллелей этого принципа планировки поселений, начиная с крааля юго-восточных банту (характерно, что голландское название деревень этого типа «крааль», принятое в этнографической литературе, и значит «загон для скота»), — с его двумя концентрическими оградами,

[95]

в узком проходе между которыми расположены хижины, а внутреннее, окруженное ими пустое пространство используется как загон для скота, — и кончая черкесскими равнинными деревнями XVIII – начала XIX в.

Планировка наших городищ раскрывает перед нами сразу много сторон социально-экономического быта исследуемой эпохи истории Хорезма. Прежде всего мы можем определить его хозяйство, как оседлое с доминирующей ролью скотоводства, наряду с которым существует и земледелие, — об этом говорит ирригационная сеть, на которой мы остановимся ниже. Однако на этом этапе земледелие играет явно второстепенную роль.

Далее мы видим здесь в сущности один огромный, длинный дом, общим протяжением (если суммировать параллельные помещения) от 6 до 7 километров, где обитает, по самым скромным подсчетам, несколько тысяч человек. Отсутствие признаков внутреннего членения обитающей в поселении общины и сколько-нибудь значительной социальной дифференциации жилищ заставляет предполагать сохранность достаточно архаических форм общественной организации. «Городище с жилыми стенами» – это поселение рода или группы родственных родов.

Однако мощные», укрепленные поселения, жители которых были вынуждены ютиться в темных и мрачных коридорах в толщах” глиняных стен, свидетельствуют об эпохе бурных военных столкновений, причем — и на это также отвечает нам планировка наших городищ — основным объектом этих столкновений было главное богатство общин — скот, защитить который надо было во что бы то ни стало.

Это сигнализирует нам о процессах, которые, в конечном счете, привели к крушению первобытно-общинной, родовой общественной организации, ибо скот — это та часть собственности, которая раньше всего, повидимому с первых этапов развития скотоводческого хозяйства, ускользает из рук общины и закрепляется патриархальной семьей. Во всех без исключения известных нам этнографических примерах скот, состоя под коллективной защитой рода или племени, находится в частном владении отдельной семьи. А войны за скот ведут к дифференциации в области скотовладения, способствуя концентрации масс скота в руках отдельных семей, образующих мало-помалу могущественную родоплеменную аристократию.

Эти соображения общего порядка могут быть подкреплены непосредственным свидетельством литературных источников. Я имею в виду прежде всего Авесту, ибо поразительная парал-

[96]

лель между «квадратной Варой» и «городищами с жилыми стенами» дает нам бесспорное право на ее использование.

Авеста, как и большинство других «священных книг»7 памятник сложный и многослойный. Но в нем, бесспорно, доминирует пласт, восходящий к архаической эпохе истории восточного Ирана и Средней Азии (а в своей древнейшей части- именно Хорезма), — эпохе, которая сейчас, в свете наших материалов, может быть хронологически приурочена к первой половине I тысячелетия до н. э.

А Авеста рисует нам общество достаточно определенного типа[2].

Это общество оседлых скотоводов и земледельцев, разводящих крупный рогатый скот, коней и верблюдов. Вокруг скота вращаются все имущественные интересы. Обилие стад, коней, земель, удобных для скотоводства, — вот о чем просят богов авторы гимнов Авесты. Вместе с тем земледелие, основанное на искусственном орошении, хорошо знакомо Авесте. Земледельческий труд считается почетным занятием, хотя о нем говорится сравнительно мало. Население, как мы видели из приведенного отрывка, живет в укрепленных поселениях типа «городищ с жилыми стенами». Общество знает уже богатых скотом и бедных. Герои Авесты — Йима, Атвья, Пурушаспа и др. неизменно выступают с эпитетами: «богатый стадами», «богатый быками», «богатый конями». В их лице выступает могущественная скотовладельческая военная аристократия, боевыми и разбойничьими подвигами которой переполнены тексты. Объектом войн и набегов неизменно является захват скота.

Общество уже в древнейших частях Авесты выступает разделенным на касты: жрецов огня (атраваны), воинов (ратхаеста, буквально — «ездящие на колесницах») и рядовых общинников. Ремесло, видимо, еще не отделилось от сельского хозяйства, точнее – находится в процессе этого отделения: в Авесте мы лишь один раз (Ясна, XIX, 46) встречаем упоминание ремесленников как особой касты, стоящей ниже остальных трех. Авеста не позволяет судить о степени развития рабства, но последующая история дает основание предполагать, что и «хранители огня» и «ездящие на колесницах» — все эти «владельцы многочисленных стад» должны были в той или иной мере применять в своих хозяйствах рабский труд, как применяли его их современники — геродотовы скифы.

[97]

Вместе с тем авестийское общество полностью сохраняет родоплеменную организацию. Основой общества был род — «вис», составлявший население отдельной деревни, именовавшейся также «вис». Земля находилась в родовой собственности. Несколько родов составляли племя  — «занту». Наконец, крупнейшим объединением был союз племен, или область («данху», «дахью»). Во главе этих единиц общественного деления стояли вожди («пати») — вождь рода, вождь племени, вождь области. Этот последний, однако, наряду со званием «данхупати» носит нередко титул князя («састар») или царя («кави»), часто выполняя при этом и жреческие функции. Такими царями, т.е. верховными вождями-жрецами территориально-племенного объединения, видимо являются и древнейшие хорезмийские сиявушиды.

Это вожди союзов племен, власть которых над совокупностью подчиненных им общин была весьма ограничена советом родовых и племенных вождей и особенно жреческими корпорациями.

Кроме Авесты для освещения нашей темы мы располагаем еще одним кругом источников: сообщениями о массагетах античных писателей, в первую очередь Геродота и Страбона, сведения которых, по убедительному заключению А. Германна, посходят к Гекалею Милетскому, а также Ктесия Книдского и позднейших авторов.

Наиболее подробным является свидетельство Гекатея — Страбона, которое я позволю себе привести целиком:

«О массагетах говорят, что часть их живет на горах, часть в равнинах, третьи занимают болота, образуемые реками, четвертые — острова на этих болотах. Богом считают они только солнце, которому приносят в жертву лошадей. Хотя каждый из них имеет одну жену, но он пользуется и чужими женами, и вовсе не тайно: сообщающийся с чужой женщиной вешает свой лук на повозке и сообщается явно. Самой лучшей смертью считается у них та, когда дожившие до старости изрубливаются вместе с бараниной и в таком виде поедаются. Умерших от болезни они бросают на съедение зверям, как нечестивых и недостойных. Они хорошие конные и пешие воины, вооруженные луками, мечами, панцырями, медными топорами; в битвах носят золотые пояса и золотые повязки. Уздечка и наплечники их лошадей украшены золотом. Серебра у них нет, железа мало, медь и золото в изобилии. Массагеты, живущие на островах, питаются кореньями и дикими плодами, потому что у них нет посевов. Одеваются они в древесную кору (скота у них нет), пьют сок, выжимаемый из древесных плодов. Живущие в болотах питаются рыбой, одеваются в шкуры тюленей, выходя-

[98]

щих из моря. Горные жители питаются дикими плодами. Впрочем, они имеют немного овец, которых не режут, сохраняя их для шерсти и молока. Платья их пестро раскрашиваются

Рис. 22. Чирик-рабат-кала, план

растительными соками, долго не теряющими своего блеска. Жители равнин, имея землю, не обрабатывают ее, живут мясом овец и рыбой, образ жизни ведут кочевой и скифский. Все эти народы имеют одинаковый образ жизни. Их погребальные обряды, нравы и весь житейский обиход сходны; каждый народ

[99]

в отдельности коварен, дик и воинствен, но в сношениях с другими простодушен и правдив» (Страбон, XI, 1, 6-7). Автор, несомненно, сгущает краски, подчеркивая дикость нравов массагетов. В частности, археологические данные не подтверждают положения о полном отсутствии у них земледелия и оседлости.

Открытие в 1946 г. на Жаны-дарье синхронного нашим «городищам с жилыми стенами» памятника — огромного укрепленного городища Чирик-рабат, построенного около середины I тысячелетия до н. э. и модернизированного под руководством хорезмских инженеров, видимо, незадолго до начала н. э., показывает, что представление о кочевом быте массагетов преувеличено. Это были полуоседлые племена, соединявшие древние традиции рыболовства и земледелия (теперь уже, вероятно, плужного) с развитым полукочевым скотоводством.

Чирик-рабат, видимо принадлежавший одному из племен апасиаков («водные саки», «массагеты болот» — Страбон), — мощное овальное укрепление, опоясанное двумя концентрическими кольцами валов и стен, сложенных из квадратного античного кирпича огромных размеров: от 30x30x9 до 50x50x11 сантиметров. Внутри него три высоких холма с остатками сооружений. В юго-восточной части городища, пересекая древние стены овальной крепости, обратившиеся уже к этому времени в валы, возвышается прямоугольное укрепление античного хорезмииского типа.

Культурный слой покрывает всю внутренность городища и разделяется на два горизонта. Верхний, залегая на глубине 70 сантиметров под слоем глиняного завала, имеет мощность около 7 сантиметров и состоит из углистой массы с немногочисленными находками, видимо относящимися ко второму периоду жизни крепости. Далее следует лишенная находок плотная глиняная прослойка толщиной в 37 сантиметров, под которой лежит мощный золистый культурный слой толщиной в 49 сантиметров, залегающий на материковой глине и содержащий обильную керамику, напоминающую керамику «городищ с жилыми стенами», но с более грубой выделкой, и бесчисленные жженые кости, главным образом овец и лошадей.

Возвращаясь к описанию Страбона, надо отметить, что в нем мы видим не только классификацию массагетских племен по типу хозяйственного уклада, — к ней мы еще вернемся, — но и яркую характеристику архаических обычаев и обрядов, отмеченную и другими источниками.

Важно подтверждаемое Геродотом положение о сохранении у массагетов пережитков группового брака.

[100]

Вместе с тем Геродот, Ктесий и другие авторы дают согласное свидетельство о высоком положении женщин у массагетов, о наличии у них женщин-вождей («царица» Томирис в рассказе Геродота, «царица» Спаретра в рассказе Ктесия), об участии женщин в войнах (рассказ Ктесия о женском войске царицы Спаретры). В этом отношении массагеты сближаются с «гинекократическими савроматами» приволжских степей, послужившими одним из источников античных сказаний об амазонках[3].

Все это позволяет предполагать, что в быту массагетских племен были живы матриархальные традиции. Дальнейшая история племен Приаралья подтверждает это предположение. Отголоски матриархата сохраняет нам и Авеста. В этом отношении весьма характерна ортодоксальная зороастрийская форма родственного брака – брак родных брата и сестры. Эта форма, как показали исследования Фрэзера, характерна для стадии развития семьи, переходной от матриархата к патриархату.

Хозяйственно-бытовой уклад приобрел уже патриархальный характер: мужчина — скотовод, пахарь и воин — занял ведущее место в экономической жизни; накопление богатств, особенно скота, в первую очередь у родовой аристократии, делает мужчину заинтересованным в том, чтобы его дети наследовали накопленное им имущество. Между тем в обществе продолжают господствовать матриархальные нормы наследования: мужчине наследуют не его дети, а дети его сестры. Этнография дает нам ряд форм выхода из этой коллизии, предшествующих окончательной отмене матриархальных норм. Так, например, у воинственных кочевников Сахары — туарегов наследство мужчины делится на две части: «правую» и «неправую». К первой относится то, что он получил по наследству и приумножил своим трудом в своем хозяйстве. Ее наследуют, по матриархальным законам, дети сестры. Ко второй относится военная добыча и сторонние заработки (оплата работы в качестве проводника караванов и т. п.). Ее наследуют собственные дети умершего. Но наиболее радикальным и хитроумным решением является установление зороастрийской формы брака. Тогда, ни в чем не изменяя матриархальных норм, мужчина делает своих детей своими наследниками: ведь дети его сестры, ставшей его женой, одновременно его собственные дети.

[101]

Ярким свидетельством того, что не только в исследуемую эпоху, но и значительно позднее, во II-I вв. до н. э., у массагетских племен сохранялись матриархальные нормы наследования, является порядок престолонаследия в основанном во II в. до н. э. выходцами из прихорезмских степей, массагетской народностью сакараваков, «сакского» княжества в Сеистане: правителю наследовал сын его сестры.

Эти архаические формы общественного быта, как и варварские религиозные обряды, описанные Страбоном, не мешают, однако, проявлению быстро развивающегося процесса изменения самой основы общественного уклада прежде всего в сердце массагетских степей — в Хорезмском оазисе.

Решающую роль здесь играет развитие ирригационного земледелия, основанного на создаваемой в эту эпоху системе грандиозных ирригационных каналов.

Распространение памятников типа «городищ с жилыми стенами» как на левом, так и на правом берегу Аму-Дарьи (здесь к этой эпохе восходит нижний слой Базар-кала) уже связано с большими каналами. Если и не целиком, то в основной своей части грандиозная древняя сеть каналов Хорезма к этому времени уже была построена и, видимо, функционировала не первое столетие.

Уже Геродот передает нам во многом перекликающуюся с хорезмийским преданием X века н. э., рассказанным ал-Макдиси, легенду о больших ирригационных сооружениях Хорезма, от действия которых зависело благосостояние соседних племен.

Любопытно, что оба автора связывают с возникновением этих сооружений прекращение течения воды по каспийскому рукаву Аму-дарьи — Узбою и образование Аральского моря. Видимо, в этом есть какая-то доля истины, и если в последнем случае здесь налицо известное хронологическое совпадение (на конец II — начало I тысячелетия до н. э. падает, как показывает стратиграфия суярганских стоянок, новый подъем вод и затопление стоянок, на этот раз на короткое время, что, повидимому, могло привести к значительному увеличению размеров Арала), то в первом возможна и прямая зависимость: создание ирригационной сети могло повлечь за собой резкое сокращение сброса вод левой частью верхней дельты в Сары-камыш и Узбой.

Так или иначе, в V веке до н. э. грандиозные ирригационные сооружения Хорезма не только были построены, но и условия их создания начали уже окутываться дымкой легенд.

Я думаю, мы вряд ли ошибемся, если отнесем время их сооружения к VIII-VI вв. до н. э.

[102]

Карта 1. Хорезм и окружающие страны в VI IV вв. до н. э.

1 -доахеменндское хорезмийское государство по Маркварту (XVI сатрапия); 2 — сфера влияния Хорезма в IV в. до н.э. по Арриану; 3 – походы ахеменидов: 1 – Кир, 2 – 3 – Дарий I, 4 – предполагаемые движения приаральских племен в Восточную Европу.

[103]

А создание такой оросительной системы своим необходимым условием имеет наличие сильной централизованной государственной власти я, на данном этапе истории, широкого применения подневольного труда, которым, в обстановке исследуемой эпохи, мог быть только труд военнопленных рабов. Весь исторический опыт (в частности, последующая история самой хорезмийской ирригационной сети) показывает, что, с одной стороны, без политической централизации невозможно не только создание, но и нормальное функционирование столь обширной ирригационной системы, а с другой — даже содержание каналов в порядке отнимает такое количество крестьянского труда, которое ложится тяжелым бременем на хозяйство крестьянина. В архаическую эпоху, когда были еще живы традиции авестийской «военной демократии», никакое государство не могло, конечно, заставить свободных воинов-массагетов взять на себя выполнение столь грандиозных земляных работ; любопытно, что даже в раннем средневековье, во времена саманидов, правители иногда вынуждены были приносить при вступлении на престол присягу в том, что они не будут строить новых каналов.

Ирригационная система архаического Хорезма является убедительным свидетельством крутого поворота в общественном развитии: на смену первобытной военной демократии в VIII- VI вв., т.е. одновременно, а может быть и несколько раньше образования государств западного Ирана, в Хорезме возникает сильное рабовладельческое государство, сочетающееся, однако, с продолжающей функционировать и даже сохраняющей родовые формы и матриархальные традиции общиной.

Гипотеза Маркварта о доахеменидском Хорезмийском царстве подтверждается, таким образом, хорезмийским археологическим материалом. Думаю, что, в этой связи, мы можем вспомнить его соображение о том, что в XVI сатрапии геродотова описания административной системы ахеменидского царства мы вправе искать контуры доахеменидского Хорезма.

Напомню, что в состав этой сатрапии входили Хорезм, Согд, Парфия и Ариана и что в сферу политического влияния Хорезма, по сказанию Геродота об истории хорезмийской ирригации, входили гирканцы, парфяне, арианцы и таманаи. Оба текста взаимно подтверждают друг друга, рисуя обширную сферу влияния Хорезма, объединявшего под своей властью Согд на востоке и Хорасан, за исключением Маргианы, на юго-западе.

Есть все основания полагать, что источником мощи доахеменидского Хорезма было его командующее положение гегемона

[104]

древней массагетскои конфедерации племен, доставлявшей ему неисчерпаемые военные силы. Эта роль, ярко выступающая в эпоху греко-македонского завоевания, что было справедливо отмечено В. В. Тарном, несомненно уходит корнями в отдаленное прошлое, к легендарным временам Кей-Хосрова. Но превращение Хорезма в сильное рабовладельческое государство предопределило новое направление использования старинных связей конфедерации: культурные оазисы периферии расселения массагетских племен оказались под властью Хорезма.

Тарн[4] видит в массагетах Геродота и Страбона конфедерацию пяти племен, в которой доминирующую роль играют хорасмии, именно: дербиков, апасиаков, аттасиев, хорасмиев и аугасиев (аугалов).

Мы попытались внести уточнение в этот список[5] (см. карту 2, стр. 142); в состав массагетскои конфедерации, по нашему мнению, входили хорасмии, апасиаки («водные саки» вдоль северных границ Хорезма, от Узбоя до Жаны-дарьи, соответствуют «массагетам болот» Страбона), сакараваки (саки-хаумаварга, саки — амюргии, от юго-восточных границ Хорезма до гор Нура-тау, соответствуют «массагетам гор и равнин»), дербики (средняя Аму-дарья, между современными Чарджоу и Бухарой), тохары (или даки — Куван-дарья), асии (ятии, асианы, усуни, яксарты-Средняя Сыр-дарья от современного г. Туркестана до Ташкента и далее к востоку), аттасии (аугасии, аугалы-локализация не ясна)[6].

Доминирующая роль Хорезма в этом объединении обеспечивала ему гегемонию над северной и западной частями Средней Азии.

Однако росту могущества молодой Хорезмийской державы был положен предел возвышением персидской монархии Ахеменидов.

Поход Кира (около 530 г. до н. э.) против массагетов («саков царя Омарга», т.е. сакараваков, а затем дербиков — по версии Ктесия) очень важен для решения вопроса об условиях подчинения Хорезма ахеменидам.

Самая необходимость организации похода показывает, что эти племена были независимы от Кира и, частью во всяком случае, враждебны ему. Между тем они сидели на основ-

[105]

ной линии и коммуникаций между хорасанскими и бактрийскими владениям и ахеменидов и Хорезмом — единственной магистрали, по которой было возможно передвижение сколько-нибудь значительных военных сил.

Этим, мне думается, исключается возможность предположения о завоевании Хорезма Киром. Ни слова не говорит о завоевании этой страны и Дарий в своих достаточно подробных надписях.

Это уж абсолютно исключает предположение о завоевании Хорезма Дарием: немыслимо, чтобы он не упомянул о столь значительном предприятии.

Все это заставляет полагать, что Хорезм добровольно признал верховную власть персидского царя и обязательство платить дань, вероятнее всего с целью сохранить суверенитет над своими южными владениями — Арианой, Парфией и Согдианой, оказавшимися под непосредственным ударом персидских войск, укрепившихся в Бактрии и Маргиане. Хорезм добился этой цели, сохранив гегемонию над XVI сатрапией, вероятно (по крайней мере на первых порах) остававшейся самостоятельным государством – данником ахеменидов (характерно, что с огромной территории XVI сатрапии дань собиралась меньшая, чем со сравнительно небольшой территории XII Бактрийской сатрапии).

В этой связи большой интерес представляют неудачные походы Кира на массагетов и Дария на «саков» и на европейских скифов. Трудно предположить в обоих этих предприятиях завоевательные цели. Оба царя-полководца были слишком реальными политиками, чтобы можно было приписать им постановку столь безнадежной задачи, которая, если бы она и была решена, не сулила особых выгод. Гораздо вероятнее видеть здесь попытку «замирения» скифо-массагетской степи, нависавшей серьезной угрозой над коммуникациями северовосточной половины империи. В самом деле, независимые массагетско-сакские племена не только отделяли ахеменидские владения от Хорезма: они находились в непосредственном соседстве с главными жизненными магистралями, связывавшими Гирканию, Парфию, Ариану, Маргиану, Бактрию и Согд. А фактически почти независимый Хорезм, правители которого имели мало оснований быть особенно довольными создавшимся положением, видимо широко использовал свои старинные связи среди сакско-массагетских племен, свое положение наиболее могущественного члена массагетской конфедерации, чтобы формально оставаясь в стороне, делать все возможное для восстановления своих прежних позиций. Роль Хорезма в по-

[106]

следующих международных событиях в Средней Азии IV-II вв. до н. э. делает это предположение более чем вероятным.

Поход Кира был направлен против занимавших ключевые позиции на Средней Аму-дарье массагетских племен — прежде всего, видимо, дербиков. Неудача этого похода вынудила Дария предпринять второй поход, о котором мы знаем из «Стратагем» Полнена и отражение которого академик В. В. Струве пытается видеть в рассказе в дефектном пятом столбце Бегистунской надписи о походе на саков, датируемом им 517 г. до н. э[7]. Если Струве прав, — а ему удалось собрать солидные аргументы в пользу своей гипотезы, — поход этот ставил более далеко идущие задачи. Персидские войска не только прошли через Хорезм, но вышли в его северо-восточный тыл, в нижнее междуречье Аму- и Сыр-дарьи, в область апасиаков. Этим наносился удар в самое сердце массагетской конфедерации: персы заходили далеко в тыл всем племенам Кара-кумов и Кзыл-кумов, беря под свой контроль основную область их оседлых поселений и их глубокие тылы.

В рассказе Полиена есть одна важная деталь: при известии о наступлении Дария сходятся на совет три сакских царя — Саксафар, Омарг. и Тамирис. Последние два имени поразительно напоминают имена персонажей сказаний о гибели Кира. Тамирис — не кто иной, как Томирис, «царица» массагетов (дербиков) у Геродота. Омарг — царь саков в одной из версий Ктесия. Что же касается Саксафара, то это, несомненно, имя Шаушафар, видимо одно из излюбленных теофорных имен династии хорезмийских сиявушидов, что заставляет искать в Шаушафаре (Саксафаре Полиена) хорезмийского царя. Итак, правительница дербиков, правитель саков-хаумаварга и правитель Хорезма обсуждают вопрос об организации обороны от нашествия Дария. Так как Хорезм остается в тени в Бегистунской надписи, есть все основания полагать, что он остался и в самых событиях на заднем плане, выступая лишь в качестве их закулисного инспиратора. Видимо, и дербики и саки-хаумаварга непосредственного военного участия в борьбе с Дарием не принимали. Стратагема заключалась, по всем данным, в том, чтобы, заманив Дария в глубь апасиакской территории, — после того как его войско будет вымотано, если не уничтожено в суровых условиях этой страны пустынь и болот, — нанести Дарию окончательный, смертельный удар с тыла. По Полиену, хитрость почти удалась, и, хотя Дарий и его войска спаслись «чудом», поход окончился неудачей. По Да-

[107]

рию, поход был победоносен и окончился пленением вождя саков Скунхи.

Обе информации, несомненно, тенденциозны: рассказ Полнена явно восходит к массагетско-сакской традиции, а Бегистунская надпись составлена самим полководцем. Правда, видимо, лежит посредине, хотя и несколько ближе к версии Полнена, несмотря на легендарно-эпическую форму его рассказа. Хитроумный план уничтожения Дария сакам не удался, но не удался и поход Дария, хотя он и захватил в плен одного из вождей саков (вероятно, апасиаков). Ситуация осталась прежней. И, видимо, это явилось предпосылкой для третьей, наиболее грандиозной по стратегическому замыслу, но также неудачной попытки Дария — его похода в европейскую Скифию (около 512 г. до н. э.). Понять цель этого похода можно только в свете общего развития сакско-персидской войны. Перед Персией стояли слишком разнообразные политические задачи, чтобы можно было предположить, в качестве первоочередной, опасную и трудную задачу завоевания отдаленной варварской страны.

В свете греко-персидских отношений этот поход не может быть понят. Больше того, эти отношения создавали новую серьезную угрозу на» тыловых коммуникациях Дария.

Я склонен видеть в грандиозном предприятии Дария попытку пройти огнем и мечом по наиболее глубоким тылам Скифии и выйти в Среднюю Азию с северо-запада, навсегда сокрушив мощь своих грозных северо-восточных врагов и завершив консолидацию северной границы империи. Крупную роль могли здесь играть и задачи укрепления в Закавказье ахеменидской власти, которой непосредственно угрожали европейские скифы. Гигантский масштаб не может нас смущать. Не надо забывать огромных размеров самой империи и мало уступающих по протяженности маршрута походов Кира, Камбиза и Дария на территории от Бактрии до Барки и Нубии. Географическая осведомленность персов о Скифии, видимо, была значительно выше той, которой располагали греки, и речь шла о походе не в таинственную «страну мрака», а в страну, вероятно, не плохо известную персидской разведке.

Несмотря на неудачу этого похода, он, как и предшествующие два, также неудачные, в известной мере стабилизовал скифо-персидский limes. Судя по данным, относящимся к правлению Ксеркса, при этом царе Хорезм вынужден был не только формально, но и фактически признать верховный суверенитет ахеменидской державы и, вместе с тем, отказаться от своего

[108]

суверенитета по крайней мере над частью своих старых южных владений.

Хорасмии принимают участие в подходе Ксеркса 480 г. до н. э. на Элладу, причем они выступают в одном военном соединении, под командованием Артабаза, сына Фарнака, только с парфянами. Старые подданные Хорезма — арии и согды выступают в качестве самостоятельных соединений, а саки-амюргии, недавние союзники Хорезма, входят в состав войска Бактрии (являвшейся основной опорой персидской власти на востоке), идущего под командованием сына Дария (Геродот, VII, 64-66).

Хорезмийские военачальники и чиновники на службе у персов появляются в переднеазиатскихх и африканских владениях ахеменидов. Хорезмиец Артаикт назначается правителем города Сеста на европейском берегу Дарданелл. Хорезмиец Даргман служит солдатом в состоящем в основном из еврейских ополченцев персидском гарнизоне в Эллефантине, в Верхнем Египте. Однако власть ахеменидов над Xорезмом была непрочной. Для IV века до н. э. нет никаких сведений о подвластности Хорезма Персии. В годы трагический борьбы Дария III с Александром Македонским хорезмские войска не упоминаются в подробных, сохраненных нам Аррианом перечнях войск Дария. Хорезм снова выступает как суверенное государство, занимающее позицию отнюдь не дружественного по отношению к персам нейтралитета в этот роковой для монархии, основанной Киром и Дарием I, момент.

И по отношению к победоносному македонцу Хорезм занимает вполне самостоятельную позицию.

Зимой 329-328 г. до н. э. к Александру в Мараканду, избранную им временной резиденцией, является, как рассказывает Арриан, «Фарасман, царь хорасмиев, с 1500 всадников. Этот Фарасман говорил, что он сосед колхолв и амазонок, и если Александр предпримет поход против этих последних и захочет подчинить себе живущие у Евксинского (Черного) моря племена, то предлагал быть проводником в этом походе и доставлять войску провиант». Как известно, Александр заключил с Фарасманом военный союз, отложив, однако, поход до завершения завоевания Индии, а впоследствии так и не реализовав его.

Соседство хорезмийских владений ос колхами (западная Грузия) и амазонками (т. е. «гинекократическими савроматами» к востоку от Азовского моря) давно заинтересовало исследователей. Гутшмид и Бартольд считают это свидетельством о распространении власти Хорезма на юго-восточный угол Восточной Европы, Тарн считает его невероятным. Вся дальнейшая

[109]

(как и предшествующая) история хорезмско-восточноевропейских отношений заставляет нас присоединиться к первым двум исследователям. Видимо, Ахеменидская империя, лишившая Хорезм его южных и восточных владений и закрывшая ему пути экспансии в этих направлениях, определила переориентацию внешней политики Приаральской рабовладельческой империи. Археологические и исторические данные, итоги исследования которых подведены М. Ростовцевым, показывают, что именно на IV век падает мощное движение приаральских сарматских племен на запад, в скифские степи, приведшее к полному изменению этнографической карты юго-восточной Европы. В свете показаний Арриана (подтвержденных Квинтом Курцием) мы должны заключить, что за спиной этого движения скрывается направляющая рука хорезмских царей, предшественников и преемников Фарасмана, распространившего свою власть на «страны на берегах вод Ранги (Ра греческих авторов – Волга), которые не знают власти верховных правителей (Авеста, Вендидад, I, XX, 76-78).

Могущественный правитель Хорезма, обезопасив себя от македонского вторжения, отнюдь не склонен, однако, равнодушно смотреть на укрепление македонской власти в старинных владениях Хорезма — Согдиане и Хорасане. Как и Спитамен, вождь согдийцев в их освободительной борьбе против Александра, Фарасман Хорезмийский видит в Александре союзника только до тех пор, пока речь идет об уничтожении ненавистной власти ахеменидов. Весьма вероятно, что план похода против черноморских народов, соседей греков (Фарасман, по всей видимости, неплохо ориентировался в политической географии эпохи), именно и ставил своей целью направить внимание Александра в сферу, по разумению Фарасмана, его непосредственных интересов и отвлечь его от тех стран, до которых, по мнению среднеазиатских вождей, греко-македонянам не было никакого дела.

В следующем же 328 г. мы видим, что Хорезм поддерживает борьбу антимакедонских партизан Спитамена силами отрядов саков и массагетов и дает убежище самому Спитамену. После гибели последнего осенью 328 г. мы ничего не знаем о хорезмско-македонских отношениях. Но самое это молчание многозначительно.

На севере Средней Азии, в Приаралье, в центре сакско-массагетских степей, накапливает силы для борьбы и внимательно наблюдает за событиями единственное оставшееся независимым государство Средней Азии, которому полтора века спустя придется сыграть выдающуюся роль в освобождении ее от ига иноземных захватчиков.

[110]

Рис. 23. Памятники кангюйской культуры

1 -наконечники стрел из Джанбас-кала; 2 — пращевой камень; 3- бронзовые украшения и бусы из Джанбас-кала; 4 -каменные печати стакыров Беркут-кала; 5 — ручка сосуда в виде животного из античного поселения близ замка № 13; 5а — налеп на ручку сосуда в виде головы льва (Джанбас-кала); 6 — гончарные рельефы из Джанбас-кала; 7 – гончарный рельеф из Кургашин-кала; 8 — фрагменты мужских статуэток из Джанбас-кала; 9 — головка коня из Джанбас-кала; 10 – керамика из Джанбас-кала; 11 – керамика Кой-Крылган-кала; 12 – знаки на сосудах кангюйской эпохи; 13 – чернолаковый сосуд из античного поселения близ замка № 13

[111]

Pиc. 24a. Памятники кангюйской культуры, Джанбас-кала

1 — план; 2 — реконструкция; 3 — план и внутренний фасад тройной бойницы; 4 — фасад и разрезы городской степы; 5 — вид на предвратное сооружение; 6 — святилище огня; 7 — тамги на кирпичах

[112]

Рис. 246. Памятники кангюйской культуры

1 — Кюнерли-кала; 2 — Кой-Крылган-кала; 3 — Малый Кырк-кыз; 4 — Ак-тепе

[113]

Памятники исторического периода, следующего за временем архаических «городищ с жилыми стенами», гораздо более обильны и богаты[8]. Это период расцвета древнехорезмийской цивилизации, когда с полной силой выявляются ее своеобразные и яркие черты. Хорезм IV в. до н. э. — I в. н. э. — могущественное государство, освободившееся от ахеменидского ига

Рис. 25. Базир-кала с воздуха

и занимающее выдающееся место на политической карте Средней Азии.

К этому времени относятся такие наиболее ранние из исследуемой серии памятники, как Базар-кала, своими древними слоями уходящая во времена «городищ с жилыми стенами»; датируемые IV-III вв. до н. э. Кой-Крылган-кала и Кюнерли-кала на Чермен-ябе; весьма интересный по своей планировке городок Джанбас-кала. К атому же времени относится возникновение большинства других памятников хорезмийской античности, полного расцвета достигающих позднее, в первые века н. э.

Исследуемая эпоха несет много нового по сравнению с предыдущей. Сходят со сцены огромные укрепленные «жилища-

[114]

загоны». Основными типами поселения становятся, с одной стороны, город со сплошной внутренней застройкой, с другой — отдельно стоящий укрепленный дом-массив, выступающий как основная форма сельского поселения (Кой-Крылган-кала, Кюнерли-кала и др.). Сельский дом-массив, пришедший на смену дому-загону, свидетельствует об изменении отношения удельного веса в хозяйстве скотоводства и земледелия в пользу последнего. Об этом говорит и прогресс в области ирригации,

Рис. 26. Джанбас-кала с воздуха

достигающей к этому времени своих максимальных пределов. Впрочем, и города, как Джанбас-кала и восходящая своими нижними слоями к той же эпохе Топрак-кала, состоят из небольшого количества (два в первом случае и восемь во втором) таких же огромных домов-массивов, каждый из которых включает от 150 до 200 комнат. Городские дома-массивы отличаются лишь тем, что они не укреплены; функцию защиты берет на себя внешняя оборонительная система города.

Каждый такой дом мог вмещать, по самым скромным расчетам, от 500 до 1000 человек, другими словами – целую крупную родовую общину. В городах эти общинные дома группировались в два комплекса: в Джанбас-кала – всего два дома, между которыми протянулась единственная широкая улица города; в Топрак-кала мы видим также одну главную

[115]

улицу, ведущую от ворот города вдоль его средней линии; по обе стороны симметрично стоят по четыре дома-массива, разделенных узкими переулками. Для определения общественной специфики обитавшего в каждом таком доме коллектива большой интерес представляют тамги — знаки родовой принадлежности на кирпичах. Оказалось, что в стенах города Джанбас-кала, примыкающих к каждому из двух больших зданий, знаки на кирпичах оказались разными: кирпичи

Рис. 27. Вид предвратного сооружения Джанбас-кала

одной из стен дали одну группу родственных по начертанию знаков, кирпичи другой — другую, резко отличную от первой. Это наблюдение позволяет с полной уверенностью утверждать, что обитавшие в домах общины не утратили еще своего родового характера.

Чрезвычайно интересно двойное членение города: оно, видимо, отражает очень древнюю группировку родов на две фратрии или первоначальных рода – явление, в прошлом или настоящем свойственное всем народам, сохранившим традицию родового строя. Эта традиция сохраняется в Средней Азии вплоть до раннего средневековья, когда также сохраняется тенденция деления города на две части, но уже не улицей, а внутренней стеной (ср., например, планировку раннесредневекового хорезмийского города Даргана).

Деление племени на две фратрии, занимающие две обособленные части поселения, сочетается у первобытных народов

[116]

с особым комплексом обрядов, одним из которых является ежегодное ритуальное состязание двух фратрий, нередко выливающееся в настоящее побоище. Отголоски этого обычая засвидетельствованы для разных районов Средней Азии раннесредневековыми источниками. Китайская «История династии Тан» рассказывает о таком ритуальном побоище между двумя половинами города в день новогоднего праздника в домусульманской Фергане, а ал-Макдиси сообщает об аналогичном обычае для целого ряда среднеазиатских и восточноиранских городов X в.

Важно отметить, что, как показали специальные этнографические исследования, «дуальная организация», т.е. деление племени на две группы родов, связанные друг с другом перекрестными брачными обязательствами, находит свое отражение в религиозной идеологии в виде комплекса дуалистических верований: мир духов, а впоследствии божеств, оказывается также разделенным на две части, тесно ассоциирующиеся с человеческими фратриями. И как фратрии находятся между собой в традиционной ритуальной борьбе, так и мир духов наполнен борьбой между его враждебными половинами.

Характерно, что дуализм, представление о разделении всего материального мира и мира духов на враждебные половины, возглавляемые двумя верховными духами, братьями-близнецами и одновременно жестокими врагами -Агура-Маздой и Ангро-Майныо, является одной из специфических черт зороастрийской религии, исторические связи которой со среднеазиатской, в частности и в особенности с хорезмийской почвой мы проследили выше. Важно отметить, что чрезвычайно сходные с зороастрийскими дуалистические мифы о создании мира в процессе жестокой борьбы между близнецами-врагами наблюдаются у многих первобытных народов, в особенности у индейцев-ирокезов, близость космогонических мифов которых с зороастрийскими подметил еще Э. Тэйлор.

В «дуальной» структуре античных хорезмийских поселений мы, несомненно, видим отражение живости традиций «дуально-родовой организации», являющейся ключом к происхождению зороастрийского религиозного дуализма.

Важным элементом городского поселения античного Хорезма исследуемой эпохи является «дом огня», замыкающий и в Джанбас-кала и в Топрак-кала главную улицу со стороны, противоположной воротам. О домах огня (атеш-кеде, буют-ниран), как средоточии общественного культа неугасимого священного огня и места общественных собраний и ритуальных трапез у народов Средней Азии, еще в раннем средневековье сообщает нам ал-Бируни и другие авторы того времени. Харак-

[117]

терно, что пережиток этих домов огня под тем же названием (алау-хана — дом огня) сохранился и поныне у горных таджиков, где эти дома располагаются при мечетях, что обнаруживает их древние связи с религиозным культом, служат местами отдыха для мужчин селения, складчинных угощений, общественных собраний, а также местами для ночлега путешественников. Дома огня протягивают еще одну нить в область первобытных общественных учреждений, являясь пережитком так называемых «мужских домов», возникающих на поздних этапах материнско-родового строя как одно из орудий борьбы мужчин за доминирующее положение в обществе при господстве еще не изжитых норм материнского права[9].

В целом планировка поселений античного Хорезма эпохи расцвета поражает своим архаизмом, живостью и многообразием проявления первобытно-общинных, родовых, в том числе материнско-родовых традиций.

Однако, наряду с этими данными, археологический материал дает и другие, открывающие иные стороны общественного бытия античных хорезмийцев. Наиболее массовым археологическим материалом здесь, как и везде, является материал керамический. Анализируя его, мы приходим к выводу о высокой степени развития ремесленной промышленности. Подавляющая масса сосудов поражает своим техническим совершенством. Они сделаны на ножном гончарном круге, употребляющемся, как известно, только в ремесленном гончарстве, из великолепно отмученной и прекрасно обожженной глины. Черепок тонкий, розоватый на изломе, плотный и звонкий. Наши рабочие удивлялись тому, что посуда, сделанная более 2000 лет назад, намного превосходит по качеству изделия современных хорезмийских кустарей-гончаров. Керамика покрыта ровным слоем густокрасной ангобы или лака, реже черным лаком или зеленовато-белой ангобой. Более ранние сосуды нередко имеют роспись красной, коричневой и черной краской по светлому фону. Более поздние — монохромные, но на них часто появляется волнисто-линейный или налепной рельефный орнамент.

Посуда поражает многообразием форм (см. рис. 23). Тут и водоносные кувшины разных типов и размеров, и большие и малые корчаги-хумы (пифосы), и большие плоские блюда, и кубки на высокой ножке, и глубокие чаши для питья с характерным дисковидным поддоном. Ручкам сосудов неред-

[118]

ко придана причудливая форма животных (впрочем, такие ручки здесь гораздо реже встречаются, чем в восточных районах Средней Азии). Очень типичны для Джанбас-кала налепы на верхнюю часть ручек кувшинов в виде головок львов, как бы держащих зубами край сосуда. Совершенно аналогичная ручка с львиной головой украшает один из сосудов знаменитого «Аму-дарьинского клада».

Наряду с ремесленной есть и грубая лепная кухонная посуда, но процент ее невелик и она теряется в массе прекрасной гончарной керамики.

Мы видим, таким образом, что ремесло в Хорезме этого времени вполне отделилось от земледелия, превратившись в высокоспециализированную отрасль хозяйства. Характерно, однако, что, в противоположность средневековым городам, мы не найдем в античных городах Хорезма сколько-нибудь выраженных признаков ремесленных кварталов. Следы гончарных печей и гончарные шлаки встречаются, в частности, в Джанбас-кала в различных домах-массивах. Это заставляет полагать, что гончарное производство, как, вероятно, и другие, было делом рук ремесленников-рабов, живших в пределах домов-массивов тех родовых общин, к членам которых они принадлежали.

Богатый материал для исторических заключений дают обильные находки украшений этого времени, в первую очередь бусы.

Джанбас-кала дает нам обильный набор разнообразных бус, восходящих (по параллелям в хорошо датированных комплексах из северного Причерноморья, главным образом из Ольвии и Керчи) ко времени от IV в. до н. э. до II в. н. э. Преобладают мелкие бусы из темносинего стекла: цилиндрические, с поперечнорубчатой поверхностью, шаровидные и овальные. Наряду с этим встречается косоцилиндрический и дисковидный бисер из светлозеленого непрозрачного стекла, грушевидный (или «амфоровидный») из зеленовато-белого стекла; белые стеклянные катушковидные продольнорубчатые бусы с позолотой, бипирамидальные из темнозеленого и золотисто-коричневого стекла. Встречаются единицами бусы из голубовато-серой египетской пасты, пуговицеобразной формы, и так называемые «ольвийские мозаичные» — эллипсоидные, из прослоек золотистого и синего стекла и белой пасты.

Каменных бус мало: шаровидные гагатовые и сердоликовые, мелкие трапециевидные из просверленных кристаллов пирита и крупные, бочковидные, из желваков бурого железняка.

Основная масса бус – привозные: из Сирии, Египта, городов северного Причерноморья. К привозимым из Египта пред-

[119]

метам надо добавить две фаллические подвески из зеленоватой пасты и настовую же миниатюрную фигурку египетского бога Бесса, найденную в Базар-кала[10].

Ассортимент бус специфичен и свидетельствует об устойчивом вкусе хорезмийцев, а места их изготовления об исключительно широких внешних торговых связях.

К высокому развитию ирригации, земледелия, внутренней и внешней торговли, к отделению достаточно оформившегося

Рис. 28. Кой-Крылган с воздуха

города от деревни нужно добавить такой важный признак, свидетельствующий о далеко шагнувшем вперед общественном развитии, как прогресс в области фортификации, в частности фортификации государственной.

Укрепления как городов, так и отдельно стоящих сельских домов-массивов сохранились великолепно и дают возможность всесторонне охарактеризовать систему античной хорезмийской фортификации. Города были обнесены мощными стенами, возведенными из крупного (в основном 40x40x10 см размером) сырцового кирпича. Основания стен имеют цоколь из пахсы — сплошной глинобитной кладки. Верхняя часть стены имеет внутри одноэтажный или, как в Джанбас-кала, двухэтажный

[120]

стрелковый коридор-галлерею, открывающуюся наружу многочисленными высокими и узкими бойницами, резко расширяющимися вниз и наружу, с рассчетом на «навесной бой» — обстрел основания стен крепости. Некоторые из крепостей поражают архаизмом системы обороны. Так, Джанбас-кала совсем не имеет башен. Для флангового обстрела и защиты углов применена крайне своеобразная и очень несовершенная система косых бойниц, попарно прикрывающих углы и расположенных группами по три бойницы (средняя – прямая, боковые — косые, повернутые в стороны), на известных дистанциях вдоль стен. Лишена башен также ранняя крепость Малый Кырк-кыз. Здесь строители нашли другой выход из положения, чтобы избежать слабых мест в обороне, каковыми являются незащищенные башнями углы: крепости дана овальная планировка.

Восемнадцатигранник, практически — круг, представляет цитадель Кой-Крылган-кала, внешняя стена которой, впрочем, уже имеет башни.

Таким образом, если в юго-западном Хорезме укрепления с рассчитанными на фланговый обстрел противника башнями известны уже во времена «городищ с жилыми стенами», то на правобережье долго держится традиция архаических, лишенных башен укреплений. Однако большая часть крепостей уже имеет башни, обычно очень густо расположенные, прямоугольные в плане, одной высоты со стенами и обладающие такими же бойницами.

Оборона углов при помощи башен очень разнообразна: на Кургашин-кала все четыре угла имеют разную систему обороны. Один угол, как в Джанбас-кала, вовсе не имеет башни и защищен парой косых бойниц. Другой защищен двумя башнями, близко придвинутыми к углу, выступающему между ними, — -система, известная по знаменитому дворцу Саргона в Хорсабаде. На третьем углу эти две башни сближаются, полностью поглощая угол и образуя своеобразную фигуру «ласточкина хвоста», известную по египетской крепости Семне и представленную в Хорезме в Базар-кала и Аяз-кала № 1. И, наконец, четвертый угол защищен одной башней, ось которой является продолжением одной из сходящихся здесь стен.

Характерной особенностью почти всех античных крепостей Хорезма являются «предвратные лабиринты» (см. рис. 27) — большие прямоугольные выступы стены, внутри которых, изгибаясь несколькими коленами, идет ход к воротам, отовсюду обстреливаемый открытыми внутрь его бойницами.

В целом оборонительная система несет на себе яркий отпечаток традиций фортификации классического востока — от архаического Египта и древнего Сумера до Ассирии и ахе-

[121]

менидского Ирана. Однако отмеченные особенности ее развития свидетельствуют о том, что в первых веках до н. э. хорезмийские инженеры-фортификаторы самостоятельно решают проблему обороны углов, решенную в странах Ближнего Востока уже более чем за два тысячелетия до этого времени.

 

Рис. 29. Кургашин-кала с воздуха

Надо видеть здесь скорее результат самостоятельного развития в сходных исторических условиях, чем прямого влияния, скажем, ахеменидской фортификации.

Раскопки Г. В. Григорьева в Тали-барзу близ Самарканда показывают, что в Согде этой эпохи господствовали сходные принципы фортификации, как и вообще строительного дела.

Хорезмская фортификация, несомненно, рассчитана на участие в обороне всего (видимо, не только мужского) населения. Об этом говорит огромное количество бойниц, каждая из которых обстреливает только узкое пространство, в силу чего у каждой бойницы должен был стоять специальный лучник.

Это также архаическая черта, говорящая о том, что весь

[122]

народ был еще вооружен и ведущую роль играла но профессиональная армия, а массовое народное ополчение.

Однако, наряду с этим, географическое расположение укрепленных античных городов Хорезма говорит о том, что здесь налицо единая система крепостей, защищавших всю пограничную линию оазиса со стороны пустыни: идя с востока на запад, Джанбас-кала, Базар-кала. Кургашин-кала, Кырк-кыз, Малый Кырк-кыз-Аяз-кала, Бурлы-кала и, наконец, Топрак-кала — все расположены на хвостовых частях арыков, замыкая тянущиеся вдоль каналов полосы культурных земель и в целом образуя сплошную линию проглядываемых друг с друга крепостей.

Перед нами, несомненно, выражение единого плана обороны оазиса от степных племен, свидетельствующее, как и сама ирригационная система, о наличии сильного централизованного государства.

Ниже мы увидим, что для средневековья характерны иные тенденции: города и крупные замки-крепости, как правило, лежат внутри оазиса, близ голов каналов и их значительных ответвлений, явно обеспечивая задачу не только обороны страны, но и командования над оросительной сетью, другими словами — над пользующимся ею крестьянством. Даже в периоды наибольшего усиления центральной власти в средние века по границам располагаются преимущественно не крупные крепости, а небольшие форты и сигнальные башни, позволяющие оповестить о надвигающейся опасности находящиеся в глубине оазиса военные силы феодальных правителей. Перед нами немаловажный аргумент в пользу принципиального различия структуры античного и средневекового хорезмийского общества.

Экспедиция дала нам богатый материал для характеристики духовной культуры античных хорезмийцев, их искусства и религии. Это, прежде всего, многочисленные терракотовые статуэтки и гончарные рельефы, которыми особенно богата Джанбас-кала (см. рис. 23). Среди них преобладают женские статуэтки в пышных одеждах и фигурки мужчин в высоких сапогах, коротких, туго подпоясанных куртках с треугольным вырезом ворота и в своеобразных трехрогих «фригийских шапках».

Древнейшие статуэтки плоски и условны. Для них характерно пристальное внимание к деталям орнаментации одежды, переданным гравировкой. Этот стиль уходит своими корнями в эпоху «городищ с жилыми стенами» (см. рис. 21). Более поздние статуэтки, датируемые первыми веками до н. э., объемны и вполне реалистичны.

[123]

Наряду со статуэтками человеческие изображения мы находим на рельефах сосудов. Всадник с длинной пикой наперевес и пешая фигура воина в высоком, напоминающем аттический, шлеме, может быть шлеме в виде орла, характерном для изображений царей на позднейших (Ш в. н. э.) хорезмийских монетах, дают нам новые детали для характеристики древне-хорезмийской одежды и вооружения.

Среди изображений животных подавляюще преобладают фигурки и головки коней, иногда схематичные, иногда переданные с исключительным реализмом. Здесь налицо документ о ведущем месте тотемического культа солнечного коня в религии массагетов и отмеченных нами выше параллелей между хорезмийско-массагетским и фракийским культурным миром. Хотя наряду с этим мы встречаем изображения верблюдов, баранов, свиней и даже (правда, для более позднего времени) носорогов и обезьян, однако кони настолько преобладают, что рядом с ними могут быть поставлены только отмеченные выше львы, изображенные на ручках сосудов и, как известно, также тесно связанные с солярным культом.

В женских статуэтках вероятнее всего видеть изображение богини-матери, покровительницы вод и ирригации вообще и Аму-дарьи в особенности, Ардвисуры-Анахиты, а в мужских фигурках -изображение бога-спутника великой богини, Сабазия-Снявуша.

Нершахи рассказывает, что в Бухаре зороастрийское население ежегодно, в день нового года, уничтожало глиняные статуэтки богов и заменяло их новыми, приобретенными на особом базаре, на котором лично присутствовал царь. Этот обряд, вероятно имевший место и в Хорезме (как правило, все статуэтки разбиты еще в древности), был характерен для переднеазиатских культов умирающего и воскресающего бога плодородия земли, знаменуя собой смерть и воскресение божества.

3

Мы должны теперь остановиться на некоторых вопросах политической истории Хорезма в исследуемую эпоху – тема, которую мы оставили в предыдущей главе.

В конце IV в. юг и восток Средней Азии вошли в состав Греко-Македонской империи, а затем — сложившегося в азиатской части завоеванной Александром территории Селевкидского государства.

Около 250 г. до н. э. среднеазиатские сатрапии ускользают из рук селевкидов: восстание степных племен южной Туркме-

[124]

нии во главе с вождями парнов-дахов, братьями Аршаком и Тиридатом, ведет к образованию Парфянского государства, возглавленного династией аршакидов, а на восток от Мургаба, на территории от средней Сыр-дарьи на севере до южных склонов Гиндукуша на юге, образуется так называемое Греко-Бактрийское царство, возглавленное мятежным сатрапом Бактрии — греком Диодотом.

Хорезм попрежнему остается независимым. Больше того, есть все основания полагать, что на раннем этапе истории образования Аршакидской монархии именно Хорезм стоит за спиной движения степных племен южной Туркмении против селевкидов, поддерживая их, как некогда поддерживал Спитамена.

В пользу этого говорит, во-первых, то, что (правда, по позднейшим данным, в частности ал-Бируни) аршакиды возводили свой род к тому же Сиявушу, через легендарного сына Хосрова — Ашка (Аршака), что свидетельствует если и не о прямой принадлежности Аршака I к хорезмийской династии, что доказать невозможно, то о наличии косвенных династических связей между аршакидами и домом хорезмййских сиявушидов.

Страбон (XI, 9) сообщает нам интересное сведение о том, что основавшие Аршакидское царство «парны – дай, выходцы из области тех даев, которые обитают за Меотидою» (в данном случае Аральское море. — С. Т.), т.е. из районов, лежащих позади Хорезма, на нижней Сыр-дарье. В пользу связей аршакидов с приаральскими племенами говорит сообщаемый тем же Страбоном (XI, 8, 8) факт бегства Аршака Тиридата от войск Селевка II капасиакам (как мы видели, северным соседям Хорезма), причем сам Страбон проводит параллель между этим событием и бегством согдийского вождя Спитамена от войск Александра к хорасмиям. Вероятнее всего, в лице братьев-основателей Аршакидского государства надо видеть первоначально в той или иной мере зависимых от Хорезма вождей приаральских дахов, переселившихся в бассейн Теджена и предпринявших свое восстание, опираясь на поддержку массагетской конфедерации, гегемоном которой был Хорезм. Конечно, быстрый рост могущества аршакидов изменил характер их взаимоотношений с Хорезмом, но это не умаляет роли последнего как центра антимакедонского движения, каким он долго остается впоследствии.

Политическая и этническая география Средней Азии, сложившаяся после событий середины III в. и сыгравшая немалую роль в уничтожении около 140 г. до н. э. движением среднеазиатских племен Бактрийского государства греко-македон-

[125]

ских завоевателей, заслуживает того, чтобы быть особо рассмотренной[11].

По китайским источникам, варвары, уничтожившие Греко-Бактрийское царство, выступают под именем «больших юечжи». Это имя, в ханьское время звучавшее как гветси, или гоатси, уже давно и основательно отождествлено Ремюза, Клапротом и Григорьевым с именем массагетов — «великих гетов» греческих авторов. Разнообразные гипотезы последующих авторов не смогли поколебать этой бесспорной идентификации.

В греко-латинских источниках завоевавшие Греко-Бактрию варвары фигурируют не под общим названием, а под отдельными племенными именами асиев, пасианов (апа-сиаков), тохаровисакаравлов (сакараваков), т.е. в составе «больших юечжи» китайских авторов выступают уже знакомые нам основные племена массагетской конфедерации, соседи и союзники Хорезма.

Разведки 1946 г. в бассейне Куван-Дарьи приоткрывают часть завесы, скрывавшей от нас прошлое этих племен, известных нам из литературных памятников только по именам. Здесь нами был исследован интереснейший комплекс раннеантичных развалин, известный сейчас под названием Джеты-асар («Семь памятников» — на деле их гораздо больше).

Позволю себе привести выдержку из дневника наших работ.

«10 октября в 10 ч. 34 м. утра по местному поясному времени самолеты поднялись с площадки Джан-кала и взяли курс на северо-восток. В 10 ч. 48 м. мы пересекли старое русло, идущее основным направлением с севера на юг, внутри которого местами поблескивали дождевые лужи. Под острым углом от этого русла отходит на юго-юго-запад несколько старых каналов. В 10 ч. 50 м. под нами появляются местами засыпанные подвижными песками земли старого каракалпакского орошения. Повсюду видны следы оросительной сети, планировки полей, круги от некогда стоявших здесь юрт, глинобитные изгороди, ограничивающие причудливые неправильные планировки дворов, развалины небольших глинобитных построек, многочисленные группы мазаров. В 10 ч. 58 м. пересекли старое русло южного истока Куван-дарьи, вокруг которого следы ирригации и селений особенно сконцентрированы. В 11 ч. 05 м. оставляем позади последнюю группу мазаров. Перед нами, за полосой песков и саксаульников, открылась плоская равнина Джеты-асара. Идем бреющим полетом. На горизонте резко вырисовываются силуэты нескольких крупных развалин, совершенно

 [126]

отличных от только что пройденных. В 11 ч. 10 м. проходим над первым из памятников (Джеты-асар № 1). Делаем круг. Под нами сильно размытый бугор огромного здания, окруженного террасовидно возвышающейся над внешней равниной площадкой двора неправильных очертаний. Сделав несколько широких кругов для ориентации в окружающих памятниках, в 11 ч. 33 м. садимся близ Джеты-асара № 1.

Уже первое ознакомление сразу подтвердило наше первоначальное предположение об античном возрасте развалин Джеты-асара. На развалинах и вокруг них лежали многочисленные фрагменты керамики с черной и красной, ангобированной и лощеной поверхностью. Среди них были знакомые нам по Хорезму формы, но в целом облик керамики нес печать значительного своеобразия, позволяющего говорить о том, что перед нами культура, одновременная и родственная античной хорезмской, но вместе с тем самостоятельная.

Это подтверждалось и наблюдениями над архитектурой: центральное здание Джеты-асара № 1 было воздвигнуто из крупного «античного» сырцового кирпича, но иных, чем хорезмийские, пропорции: вместо квадратного хорезмийского здесь был прямоугольный кирпич, размерами колеблющийся от 38x28x9 до 43x30x10 сантиметров. С вершины бугра перед нами на север, северо-восток и восток открылась панорама безжизненной глинистой равнины Джеты-асара, над которой поднимались мощные силуэты широко разбросанных развалин. Определив направления на видимые памятники с целью взаимной их привязки в дальнейшем, в 12 ч. 56 м. мы вылетели на север и, пройдя над развалинами Джеты-асар № 2, по внешнему виду однотипными с первым памятником, сделали в 13 ч. 18 м. посадку близ огромного городища Джеты-асар № 3 (Алтын-асар), самого крупного и сложного из всех обследованных в этом районе памятников. В 15 ч. 45 м. мы двинулись дальше и вышли на развалины Джеты-асар № 4 (Рабенсай), на южном берегу северного истока Куван-дарьи. Пройдя его без посадки, взяли, согласно намеченному плану, курс на Джусалы, где и сели в 16 ч. 45 м., завершив таким образом первую разведку джеты-асарского комплекса.

11 и 12 октября были посвящены нами полету на развалины района к югу от Казалинска, где была обнаружена своеобразная, новая культура восточноаральских гунно-тюркских «болотных городищ» (см. ниже, гл. VIII, 2).

По возвращении в Джусалы, 12 же числа, в 13 ч. 57 м. мы вылетели вновь на Джеты-асар, выйдя с северо-востока на развалины Джеты-асар № 5. После облета окружающих развалин № 6, 7, 8, 9 и 10 повернули на северо-запад и вышли

[127]

на центральную группу развалин № 11, 12 и 13, между которыми сделали посадку в 16 ч. 25 м.

Здесь экипажи обоих самолетов собрались на «военный совет». По первоначально намеченному плану крайним сроком возвращения на базу было намечено 13 октября. Между тем было ясно, что открытая группа памятников потребует по меньшей мере двухдневной работы и ряда посадок для тщательного наземного обследования, шурфовки и взаимной топографической привязки памятников. Продукты были на исходе, да и нельзя было держать оставшихся на базе членов экспедиции в неведении о нашей судьбе. Поэтому в 17 ч. 10 м. мы вылетели в Джан-кала и в 17 ч. 46 м. без всяких приключений приземлились на нашем «аэродроме», где были радостно встречены нашими шоферами, механиком и проводниками, успевшими уже порядком поволноваться.

13 октября, в 12 ч. 40 -м., мы вновь вылетели на Джеты-асар, где в течение двух дней облетели еще не обследованные, а частью и обследованные памятники, подвергнув наземному изучению Джеты-асар № 11, 12, 10,9 (где заночевали) и № 8, 7, 4. После посадки на этом памятнике (14 октября, 14 ч. 52 м. — 15 ч. 50 м) мы вылетели на юго-западную окраину урочища для выяснения границ древней культуры в этом направлении, где, в песках, окаймляющих джеты-асарские такыры с запада, на одном из продолжающихся здесь протоков старого русла, обнаружили еще группу развалин того же типа (Джеты-асар № 16 и 17). Продолжать дальнейшую разведку в этом направлении ввиду исчерпания лимитов горючего мы не могли, и не исключено, что среди песков далее к западу скрываются еще не открытые памятники джеты-асарской эпохи. В 16 ч. 21 м. мы легли на обратный курс и, вновь пройдя над Джеты-асаром № 1, в 17 ч. 12 м. приземлились на нашей базе, закончив цикл разведочных работ в Джеты-асаре и имея итогом 17 памятников, обследованных и заснятых с воздуха (девять из них были подвергнуты наземному обследованию и обмеру), обильный и разнообразный керамический материал и большое количество фотографии».

Урочище Двкеты-асар представляет собой плоскую, почти лишенную растительности глинистую равнину, переходящую к северу в Джусалинскую степь. На западе она переходит в тяжелые грядовые пески, окаймляющие главное (южное) старое русло Куван-дарьи, несколько далее к северу сливающееся с северной Куван-дарьой.

На юге также начинаются пески, лежащие на глинистых почвах, хранящих бесчисленные следы позднесредневековых каракалпакских ирригационных сооружений и поселений,

[128]

здесь, в междуречье Жаны – и Куван-дарьи, особенно густо сконцентрированных. В районе самого урочища Джеты-асар следов каракалпакской ирригации нет.

Равнина Джеты-асара пересекается в восточной и северной частях старым руслом северного истока Куван-дарьи, от которого ответвляются многочисленные менее мощные русла старых рукавов и протоков, также в свою очередь разветвляю щиеся на еще меньшие рукава. С главным руслом или с упомянутыми его ответвлениями связаны все зарегистрированные нами памятники, неизменно стоящие в непосредственной близости к берегам русла или протоков, из которых и вы ведена древняя оросительная сеть — не больших размеров распределительные и оросительные каналы, следы которых хорошо видны с воздуха в окрестностях большинства памятников. Крупные магистральные каналы отсутствуют. Их роль явно играют естественные русла и рукава. Каждый памятник имел один или несколько самостоятельных каналов, выведенных непосредственно из того или иного русла.

В целом вся область в период жизни памятников, несомненно, представляла собой картину древней внутренней дельты, влажной, болотистой страны, пересеченной многочисленными водными протоками, на которых базировалось земледельческое хозяйство джеты-асарцев. Памятники разбросаны на значительных расстояниях друг от друга и могут быть объединены в две значительные группы, к которым нужно добавить целый ряд изолированных памятников (см. карту 8).

По своему характеру памятники делятся на три основных типа. Первый, наиболее обычный из них, — укрепленная усадьба с большим, также укрепленным зданием внутри нее, состоящим из многочисленных сводчатых помещений, в некоторых случаях явно расположенных в два, если не в три, этажа.

Второй тип — это большая крепость с сильно развитой системой фортификации (башни, укрепленные ворота) и без всяких следов построек внутри стен.

Наконец, третий, представленный только одним, наиболее значительным во всем комплексе памятником (Джеты-асар № 3, или Алтын-асар), представляет большую крепость со столь же развитой фортификационной системой, но с многочисленными и разнообразными остатками крупных жилых сооружений внутри.

Характерным подтипом первой группы может служить уже описанный отчасти выше Джеты-асар № 1 (рис. 31). Это большое, неправильных округленных очертаний, сильно оплывшее зда-

[129]

ние, поднимающееся сейчас на высоту около 8 метров над окружающей равниной. Размер здания -45×30 метров, ориен-

Рис. 30. Таблица памятников джеты-асарской культуры

тировка — углами по странам света. На размытой поверхности бугра видны, хотя и не особенно четко, следы внутренней

[130]

планировки в виде ряда длинных комнат. Лучше сохранились следы кладки внешней стены здания, сложенной из кирпича крупных размеров, с сильной примесью самана, в размерах довольно сильно варьирующего (38x28x9, 40x30x9, 40x30x10, 38x28x10 сантиметров). На нижней стороне кирпичей сохранились отпечатки положенного в ряд, перпендикулярно к поверхности стены, слоя камыша -черта, как будто показывающая, что, во-первых, кирпич клался в сыром виде, а во-вторых, уже широко применялись про-

Рис. 31. Дшеты-асар № 1 с воздуха

слойки камыша, предохраняющие конструкции от проникновения снизу влаги и солей, — прием, не известный античному Хорезму и впервые зарегистрированный нами в Хорезме в памятнике XII-XIII вв. (дворец в Джанпык-кала)[12] и широко распространенный в современной местной хорезмской архитектуре.

Снаружи здание окружено почти круглой площадкой двора, на которой дом расположен несколько эксцентрически, ближе к северо-западному краю. Площадка приблизительно на 1.5 метра выше окружающей равнины; по краю заметны следы плохо сохранившейся, обвалованной внешней стены.

Второй подтип того же первого типа — укрепленный общинный дом-усадьба с квадратно-концентрическим планом. Здание обычно имеет квадратные, реже прямоугольные очертания, причем часто с квадратной же возвышенной средней частью, в результате чего оно образует иногда в схеме нечто вроде ступенчатой пирамиды.

[131]

Таковы усадьбы Джеты-асар № 2, 5 и 6, большая усадьба № 7 (рис. 32) с особенно правильным квадратно-ступенчатым зданием, № 13, 15,16. Видимо, эта планировка относится к несколько более позднему времени, чем планировка первого подтипа.

Второй тип — большая крепость без построек внутри — представлен крупными городищами Джеты-асар № 4 (Рабенсай, рис. 33) и 8.

Рис. 32. Джеты-асар № 7 с воздуха

Третий тип, как отмечено, представлен большим городищем Джеты-асар№3 (рис.30). Городище неправильно трапециевидной формы, суживающееся к северу, размером с севера на юг около 350 метров. Длина южной стены около 300 метров, северной-150. Внешние стены, в основании около 1.5-2 метров толщины, сохранившиеся на высоту около 3.5 метров, сложены из слоев пахсы высотой 1.25 метра с прокладками из крупного сырцового кирпича с саманом отмеченных выше размеров и пропорций. В стенах, на расстоянии 2.5 метра друг от друга, расположены низкие прямоугольные бойницы размером 60×20 сантиметров. Вдоль стен, на различных расстояниях друг от друга выделяются небольшие оплывшие башни, сложенные из пахсы с кирпичными прокладками: сырец-кирпич -8 сантиметров, пахса — 15, снова кирпич и т. д. Выступание башен — около 2 метров.

В северо-западном углу — круглое сооружение 40 метров в диаметре, окруженное пахсовой стеной, толщиной в основании около 2.5 метра и высотой 4.5 метра.

[132]

Близ северо-восточного угла расположен включенный в стену укрепленный дом обычного джеты-асарского типа и размеров, с примыкающим к нему с востока двором. Размеры жилого массива около 30×30 метров, высота -8 метров. В размытых скатах выходят стены и полы жилых помещений, расположенных по меньшей мере в два этажа, с обильной керамикой. Неправильной формы двор, примерно 60×60 метров, обнесенный стеной с башнями того же типа, что и внешняя. Площадка двора поднимается на 1.5-2 метра над окружающей равниной.

Рис. 33. Джеты-асар № 4 с воздуха

К середине южной стены примыкает бугор огромного здания, площадью примерно 100×80 метров и свыше 12 метров в высоту — самое крупное сооружение такого рода во всем комплексе памятников.

Керамика Джеты-асара может быть разделена прежде всего на две большие группы. Первую, наиболее многочисленную, составляют разнообразные сосуды, сделанные без круга и имеющие в большинстве случаев серый, различных оттенков, излом и поверхность (у горшков, кувшинов и хумов — внешнюю, у котелков — обе), покрытую черным или черновато-коричневым ангобом, с лощением. Все сосуды этой группы отличаются формами, ничего общего не имеющими с хорезмскими. Значительная часть сосудов имеет по фону черного лощения прочерченный и часто инкрустированный белой пастой угловато-ленточный орнамент (см. рис. 34, фиг. 10-29). Вторая

[133]

группа дает более плотный черепок розового, розовато-желтого или кирпичного цвета в изломе и имеет поверхность, покрытую черным, шоколадно-коричневым, красновато-коричневым или красным, реже зеленовато-белым ангобом. Большая часть этих сосудов сделана также без круга, но небольшой процент обнаруживает следы изготовления на круге. К этой же группе примыкает небольшое количество фрагментов сосудов светложелтого цвета, без ангоба, но с росписью красновато-коричневых тонов. Среди сосудов второй группы попадаются отдельные формы, близкие к античным хорезмийским. Однако в массе и здесь преобладают специфические формы. Значительная часть черно-серой и красной керамики принадлежит однотипным по форме сосудам, но некоторые особенности формы и орнамента свойственны каждой группе: так, прочерченный угловато-линейный орнамент встречается только среди черно-серой керамики.

Хотя керамика обеих групп встречается постоянно вместе и, несомненно, обе они длительно сосуществовали, необходимо считать первую группу в целом более архаичной и хронологически более древней (отсутствие круга и общих с Хорезмом форм, прочерченный и инкрустированный орнамент).

Эта последняя группа сосудов (рис. 34, фиг. 10-29) заслуживает особого рассмотрения.

Здесь не могут не броситься в глаза значительные черты сходства с архаической керамикой Бельского городища на Полтавщине и сходных с ним «доскифских» или «раннескифских» памятников других районов Украины, вплоть до Харьковщины и Изюмщины на востоке.

А. А. Потапов обратил внимание на сходство этой черной, инкрустированной белой пастой, угловато-ленточной керамики Украины с керамикой памятников классического галльштата из бассейна Дуная, а В. А. Городцов был склонен видеть в ней отражение влияний древних, восходящих еще ко II тысячелетию до н. э., традиций керамического искусства народов Кавказа[13].

Если оставить в стороне несколько большую грубость бельской керамики по сравнению с джеты-асарской, то и форма, и фактура, и технологические особенности, и система орнаментации сосудов джеты-асара, Украины и галльштатских памятников поражают крайней технологической и стилистической бли-

[134]

Рис. 34. Таблица керамики джеты-асарской культуры

[135]

зостью, вопреки огромному расстоянию[14]. Эта связь джеты-асарской керамики с предскифской керамикой Украины и керамикой дунайского галлынтата весьма примечательна. К ней нам еще придется вернуться.

Подводя итоги, мы можем, хотя и очень приблизительно, наметить хронологические рамки исследуемого комплекса. При всем его своеобразии он укладывается в рамки вариаций античных памятников прежде всего Хорезма, а также и других районов Средней Азии.

Полное отсутствие раннеафригидских форм (часто встречающихся на казалинских гунно-тюркских городищах) позволяет сразу отнести верхнюю хронологическую грань этих памятников в эпоху, предшествующую середине I тысячелетия н. э. Но и свойственные Хорезму позднеантичные формы представлены в таком незначительном проценте, что вряд ли эти памятники намного пережили начало нашей эры. Наличие нескольких черепков с росписью позволяет полагать, что проникновение хорезмийских типов краснолаковой и ангобированной белой посуды должно быть отнесено к первым векам до н. э. К этому времени, видимо, и относится основная масса нашей керамики. Общий архаический облик керамического материала, значительно более архаический, чем облик керамики хорезмийских памятников, восходящих к IV в. до н. э., как и «доскифские» и галльштатские ассоциации как будто бы ведет нас глубже, но может быть объяснен и провинциализмом и периферичностью всей культуры, испытывавшей лишь незначительные влияния со стороны передовых ремесленных центров Хорезма и долго сохранявшей древние традиции.

Думаю, что наиболее осторожным будет пока полагать, что наши памятники охватывают вторую половину I тысячелетия до н. э., возможно с некоторыми отклонениями за этот предел в ту или другую или в ту и другую стороны.

В пользу более ранних дат говорит не только керамика, но и весь облик поселений. Это большие общинно-родовые укрепленные дома-замки, параллелью которым в известной мере могут служить памятники типа Кюнерли-кала близ Замахшара и Ак-тепе близ Кават-кала[15].

Однако джеты-асарские дома и усадьбы гораздо больше размерами и характеризуются крайней нерегулярностью планировки, видимо свидетельствующей о естественном разраста-

[136]

нии родовых укреплений. В пользу ранних дат говорит и архаический характер ирригации, еще не знающей магистральных каналов и привязанной к естественным протокам, весьма ненадежному, как мы знаем, источнику водоснабжения.

Как отдельные усадьбы, так и «города» джеты-асарцев рисуют нам ту же глубоко архаическую картину общественного быта. Городища № 4 и 8, лишенные всяких признаков застройки и дающие ничтожное количество подъемного материала, могут рассматриваться только как городища-убежища. Довольно густая оросительная сеть в окрестностях первого из них и изолированное его положение по отношению к родовым укрепленным домам позволяют думать, что население из удаленных укрепленных усадеб проводило здесь в легких временных жилищах часть года около своих полей. Земледелие, в условиях отсутствия магистральной системы ирригации и изменчивости режима протоков Куван-дарьи, неизбежно должно было носить «полукочевой» характер, что не могло не порождать потребности, наряду с мощными укрепленными жилищами, рассчитанными на зимние холода и на нужды обороны, в более легких, портативных жилищах, вероятно — типа шалашей, а может быть и юрт.

Что касается Алтын-асара (Джеты-асар № 3) — этого центра всего древнего джеты-асарского населенного района, то это также очень своеобразный «город». В сущности это две усадьбы первого подтипа нашей классификации, меньшая из которых, по размерам соответствующая Джеты-асару № 1, включена в систему внешней стены большей, примерно равной по размеру огромной усадьбе Джеты-асар № 7. Производящее очень странное впечатление круглое сооружение в северо-западном углу крепости и трапециевидное – близ главного жилого массива, к северо-востоку от него, могли быть сооружениями общественного и, может быть, культового характера. Будем надеяться, что раскопки позволят выяснить их функцию, — во всяком случае это не жилища и не оборонительные сооружения.

Я склонен, пока без полной уверенности, относить оборонительные сооружения Джеты-асар № 7, 4, 8 и 3 к позднему периоду существования джеты-асарского комплекса. Об этом говорят, в частности, характер и расположение башен — одиночные угловые башни, в Хорезме, как мы знаем, появляющиеся довольно поздно. Наиболее древними мне представляются памятники типа Джеты-асар № 1, 9 и 11, а также, вероятно, основные сооружения «города» Джеты-асар № 3, оборона которого в последний период его существования была, повидимому, модернизирована. Если это так, то может быть намечена и некоторая общая тенденция видоизменения типа посе-

[137]

лений на протяжении полутысячелетней истории джеты-асарской культуры: 1) подтягивание основных центров расселения к берегу Куван-дарьи, видимо связанное со стремлением обеспечить более надежное водоснабжение; 2) строительство городищ-убежищ, свидетельствующее одновременно о повышении роли временных жилищ; 3) создание более совершенной, навеянной, по всей видимости, хорезмскими и мавераннахрскими образцами системы фортификации.

Было бы весьма существенно выяснить, какому народу принадлежали эти памятники, что дало бы возможность попытаться увязать наши данные с материалами письменных исторических источников.

Сравнительный анализ текстов Птолемея (IV, 12; VI, 14), Плиния (III, 42), Полибия (X, 48), посвященных перечням народов Оксо-Яксартского междуречья, заставляет притти к выводу, что бассейн Куван-дарьи составлял область расселения народности тохаров, локализуемых Птолемеем «в северном отрезке Яксарта», рядом с пасиками (апасиаками аральского Поморья), с одной стороны, и ятиями (асиями, асианами, усунями правобережья Средней Сыр-Дарьи и более восточных районов) — с другой.

Как известно, тохары в течение последних десятилетий оказались объектом широкой научной дискуссии в связи с открытием в восточном Туркестане раннесредневековых буддийских документов, написанных на неизвестном дотоле языке. Этот язык, этническая принадлежность которого в самих документах не указана, был рядом ученых сопоставлен с часто упоминающимся в текстах на уйгурском языке «языком тохри», т.е. тохарским (иначе «язык I» или «кучарско-карашарский»).

Интерес к этому языку был усугублен тем, что по своим фонетическим особенностям он обнаружил черты соприкосновения с западными индоевропейскими языками (кельтскими, германскими, италийскими и греческим), обычно объединяемыми в «группу кентум» (условный термин, определяемый характером произношения древне-индоевропейского к в слове «сто», в восточных индоевропейских языках, славяно-балтийских, индоиранских и армянском переходящего в s, откуда эти последние языки получили название «сатем» от санскритского «сто»; ср. тохарск. kandh — «сто», okadh — «восемь», yakwe — «лошадь» и т. д.).

В последнее время ряд ученых (в том числе, из советских исследователей, И. Умняков[16] и А. Бернштам)[17] склонны

[138]

отрицать право связывать «тохарский язык» с историческим народом тохаров, принимавшим участие в юечжийско-массагетском завоевании Бактрии, предпочитая искать подлинный язык тохаров в том или ином из иранских по типу языков восточнотуркестанских документов.

Я не думаю, что аргументация этих авторов основательна. Попытка Линквиста, а за ним Бернштама видеть в «языке тохри» уйгурских документов согдийский — неубедительна. Подлинное название согдийцев было хорошо известно тюркам. Видимо, первое определение остается по существу непоколебленным: «язык тохри» — это язык тохаров, массагетского племени из бассейна Куван-дарьи, которое приняло участие в завоевании Бактрии, откуда впоследствии, вместе с бактрийской колонизацией и буддийской пропагандой, этот язык попал в города восточного Туркестана.

Вместе с тем отнесение этого языка к «западным индоевропейским» и попытка видеть в нем чуть ли не кельтский язык, совершенно неосновательна. Сохранение древнеиндоевропейского к, роднящее тохарский не только с «языками кентум» Запада, но и с древнейшим палеоиндоевропейским хеттским языком, — просто архаическая особенность фонетики, независимо сохранившаяся в различных частях периферии расселения народов индоевропейской речи, в то время как в центральных областях произошел закономерный для тенденций развития индоевропейской фонетики переход к в s.

Исторически гораздо важнее давно подмеченные связи тохарского с хеттским, а также с фрако-фригийскими, Известный хеттолог Покорный в 1923 г. прямо утверждает, что «мы должны рассматривать тохаров как фрако-фригийских киммерийцев»,[18] а французский лингвист Бенвенист (1936) приходит к выводу, что «тохарский язык — древний член доисторической группы языков (к которой относится, вероятно, также хеттский), которая сближается, с одной стороны, с балтийской и славянской, а с другой — с греческой, армянской и фрако-фригийской»[19]. Сходным образом определяет положение тохарского среди индоевропейских и А. Мейе[20], который пишет: «Мы не намного ошибемся, отведя тохарскому место между итало-кельтским, с одной стороны, и славянским и армянским — с другой».

Все эти ассоциации бесспорно ведут нас в лингвистически мало известный круг иллиро-фрако-фригийских языков, на-

[139]

правления лингвистических и исторических связей которых полностью соответствуют охарактеризованному цитированными авторами положению тохарского. В частности, в иллирийских (как и в хеттском) обнаруживаются сохранение архаического к[21], столь долго вводившего в заблуждение исследователей тохарского, а во фрако-фригийских судьба этой фонемы еще недостаточно определилась (ср. различие в произношении имени фрако-фригийской богини земли — Семела || Кибела). Нельзя не отметить вместе с тем, что в тохарском выступают, как в словаре, так и особенно в области флексий, несомненные доиндоевропейские черты, ведущие нас в мир яфетических языков Кавказа и Малой Азии. Так, именная парадигма тохарского языка обнаруживает поразительные соприкосновения с хетто-урарто-картвельским лингвистическим миром (ср. тох. комитат, суффикс – ás — śäl и аналогичный хеттский – šil, тох. суфф. генетива -is – в груз. is, мегр., чанск., урарт. iš, тох. суфф. дат. и — отложит, -ас, as — урартск. дат. -aš, отложит. as- te и т. д.). Это увязывается с установленным Н. Я. Марроми Н. С. Державиным переходным яфетидо-индоевропейским характером иллиро-фрако-фригайских языков и их реликта в современной Европе — албанского (как и армянского)[22]. Вместе с тем нельзя не вспомнить, что лучший знаток южнорусских древностей В. А. Городцов считал черную инкрустированную керамику Вельского и аналогичных ему городищ Украины, рассмотренную нами выше и обнаруживающую значительную близость с керамикой древнейшего слоя Джеты-асара, памятника сыр-дарьинских тохаров, — памятником культуры киммерийцев[23], с которыми, как мы видели, основательно связывает тохаров Покорный. А иллиро-фрако-фригийские связи киммерийцев вряд ли у кого-нибудь возбуждают сомнение.

Мы уже видели в предшествующей главе те многочисленные и разнообразные линии культурных связей, которые ведут из хорезмийско-массагетского мира в мир хеттский, с одной стороны, и фрако-фригийский, а через него и в славянский — с другой. Вероятно, в тохарском языке, потомке древнего дахского, надо видеть единственного пережившего до V—X вв.

[140]

(правда, уже на чужой территории) представителя восточной, мсссагетской ветви иллиро-фрако-киммерийской группы языков (к ней, видимо, принадлежал и древнейший хорезмийский). Большинство массагетских языков, по всей видимости, уже к V в. до н. э. подверглось сильному влиянию языков саков-скифов, древних восточных соседей массагетов.

4

Вернемся, однако, к обзору политических событий, связанных с падением Греко-Бактрийского государства.

Сейчас мы можем в общих чертах восстановить предпосылки и ход этих событий[24].

После греко-македонского завоевания, на рубеже IV и III вв. до н. э., мы замечаем признаки широко развивающегося процесса политической экспансии хорезмийско-массагетской конфедерации не только на запад, о чем мы говорили выше, но и на восток, в восточный Туркестан, вплоть до границ Монголии. Во всяком случае во второй половине III в. до н. э. «большие юечжи» – массагеты – оказываются соседямиобитающих здесь гуннских племен и пытаются подчинить их своему влиянию. Об этом говорит не только появление имени массагетов далеко на востоке, но и ряд археологических свидетельств.

В конце III в. до н. э., как показали исследования Б. Лауфера, правитель гуннов Модэ-Шаньюй производит военную реформу, сменяя традиционную легкую конницу конницей тяжело вооруженной. Лауфер считает это вооружение «иранским». На деле оно было совершенно не типично для древнего Ирана, в войске которого преобладала легко вооруженная пехота и легкая конница, сочетавшаяся с боевыми колесницами. Тяжелая конница характерна в первую очередь для массагетов, где ее впервые отмечает Геродот.

Характерно, что впоследствии из того же Приаралья (как показал Ростовцев) она распространяется с сармато-аланами в Восточную Европу, а в I в. до н. э. ее впервые широко применяют против римлян парфяне в бою при Каррах, где главную роль в парфянском войске играла тяжелая сака равакская конница Сурены, правителя Сакастана (Сеистан), одетая в броню, сделанную мервскими оружейниками.

Отсюда же, из страны массагетов, проникает в Монголию, Китай и Сибирь (Алтай) великолепная порода высокорослого

[141]

боевого коня, рассчитанного на тяжело вооруженного всадника[25].

Наконец, большой интерес представляет вопрос о происхождении так называемого «скифо-сибирского звериного стиля» — великолепных золотых украшений, где изображены борющиеся звери, широко распространенных в первых веках до н. э. в Сибири и Монголии и оказавших влияние на китайское искусство ханьской эпохи. Уже давно отмечены связи «сибирского скифского искусства» с памятниками Аму-дарьинского клада. Интересно отметить, что на Куван-дарье, в самом сердце страны массагетов-тохаров, свыше 40 лет назад были найдены два золотых браслета с изображением: на одном — коня, на другом — «многоголового волка», выполненных в совершенно «сибирском» стиле[26].

Это мощное влияние массагетской культуры на Востоке падает, видимо, в основном на III в. до н. э. Есть все основания полагать, что одной из задач восточной экспансии массагетов была задача создания единого фронта независимых среднеазиатских племен против Греко-Бактрийского царства. Последнее, в лице наиболее выдающегося своего правителя Евтидема, предпринимает контрнаступление, используя для него восточных врагов юечжи-массагетов — гуннов.

Характерно сопоставление дат: в 206 г. до н. э. Евтидем заключает мир и союз с селевкидом Антиохом III Великим выдвигая основным мотивом примирения общую угрозу со стороны «северных варваров». В том же 206 г. гуннский царевич Модэ, находившийся в качестве заложника у юечжи, бежит, на родину, низлагает и убивает своего отца и открывает военные действия против юечжи. Второй этап борьбы между гуннами и юечжи падает на 176 г. до н. э. – время, совпадающее с периодом максимальной внешнеполитической активности Греко-Бактрийского царства, когда, по словам Страбона, оно расширило свои пределы «до серов и фаунов», т.е. «до китайцев и гуннов».

Третий, финальный этап гунно-юечжийской борьбы падает на 165 г., когда шаньюй гуннов Лаошань разбивает юечжи и отбрасывает их на запад, за Тянь-шанъ, а из черепа убитого юечжийского царя делает чашу для питья. Эти события совпадают с новым, последним подъемом могущества греко-бактрийцев под властью узурпатора Эвкратида.

[142]

Карта 2. Хорезм и окружающие страны во II в. до н. э. — II в. н. э.

1 — Kaнгxa — Хорезм во II-I вв. до н. э.; 2 – сфера влияния Хорезма около начала н. э.; 3 -движение сакско-массагетских племен около 140 г. до н.э.

[143]

В дальнейших событиях гунны уже не принимают прямого участия: друг другу противостоят две военные коалиции — массагето (юечжийско) — парфянская, с одной стороны, и бактрийско-селевкидская — с другой. И в 140 г. до н. э. власть греко-бактрийских царей рушится окончательно. Все их владения к северу от Гиндукуша, а позднее и на юг от него, за исключением оккупированной парфянами Маргианы (бассейн Мургаба), оказываются во власти массагетов.

Невидимому, центральный участок наступления занимали сыр-дарьинские тохары, оккупировавшие собственно Бактрию, бассейн верхней Аму-дарьи, получивший впоследствии название Тохаристана (китайское Тухоло). С ними вместе двигались, очевидно, и их восточные соседи асианы (ятии). Помпеи Трог лаконично сообщает о том, что «асианы сделались царями тохаров», т.е., видимо, во главе коалиции стоял асианский предводитель.

Правый, западный фланг движения составляли сакараваки и апасиаки, продвинувшиеся в Ариану и Сеистан, где они столкнулись со своими недавними союзниками – парфянами. Притянынанские племена саков составили левый фланг, пройдя через Памир и вторгнувшись в долину Кабула.

Какую роль во всех этих событиях играл Хорезм?

Для выяснения этого обратимся к свидетельству наиболее осведомленного наблюдателя, лично посетившего Среднюю Азию через полтора десятилетия после падения Греко-Бактрийского царства.

В 126 г. до н. э. с чрезвычайным посольством императора Ву-ди, после долгих и трудных скитаний по суровым степям и горам Центральной Азии, в Фергану прибыл китайский сановник Чжан-цянь. Целью его дипломатической миссии было заключение союза менаду Китайской империей и недавними победоносными завоевателями Греко-Бактрийского царства, народом «больших юечжи», против общего врага – государства гуннов, центр которого лежал в нынешней Монголии. Гунны после вытеснения юечжи из восточного Туркестана контролировали все пространство степей на север от Тибета, угрожая Китаю. Из миссии Чжан-цяня ничего не вышло, но мы обязаны ему первым китайским описанием среднеазиатских стран, освещающим многое оставшееся неотмеченным греко-римскими источниками. В частности, от него мы впервые узнаем о существовании в Средней Азии обширного государства Кангюй, о котором нам ничего не говорят греки.

Это государство на востоке граничило с Ферганой, на юге — с Парфией и Бактрией, на западе включало в свои пределы Хорезмийский и Бухарский оазисы. По данным «Истории старшей

[147]

династии Хань», «Кангюй имеет под собою пять малых владетелей, которые суть: Сусе, Фуму, Юни, Го, Юегянь. Все упомянутые пять владетелей зависят от Кангюя».

Как показывают данные позднейших китайских источников, под этими именами скрываются Кеш-Шахрисябз на Кашка-дарье, Кушания на Зеравшане, Ташкент, Бухара и Ургенч.

По сообщению Чжан-цяня, Кангюй «в обыкновениях совершенно сходствует с юечжийцами; имеет до 90 тысяч войска». «История старших Хань» увеличивает размер кангюйского войска до 120 тысяч.

Всматриваясь в контуры этого государства, мы не можем не заметить сходства с восстановленными Марквартом очертаниями древнего, доахеменидского Хорезмского царства. Разница лишь в юго-западных границах: Хорасан во II в. до н. э. прочно входит в состав Парфянской империи аршакидов.

По словам Чжан-цяня, Кангюй «по малосилию своему признает над собою на юге власть юечжи, на востоке власть гуннов».

Центр юечжийской конфедерации в это время, по словам того же путешественника, находился где-то к северу от верхней Аму-дарьи, вероятно на территории правобережной Бактрии, в нынешнем Таджикистане или южном Узбекистане, а может быть и на кангюйской территории, в бассейне Зеравшана. Напомню, что Кушания на Зеравшане, причисляемая историей старших Хань к «малым кангюйским владениям», получила впоследствии свое имя от одного из влиятельных юечжийских родов — кушанов (китайское Гуйшуань), выдвинувших династию правителей Кушанской империи I — III вв. н. э. Это заставляет полагать, что включение Согдианы (бассейнов Зеравшана и Кашка-дарьи) в состав Кангюйского царства падает на время, предшествующее 140 г., когда эта территория, номинально кангюйская, оказалась под фактической властью массагетских племен. Между тем при Эвтидеме и его сыне Деметрии Согд, несомненно, входил в состав Греко-Бактрийского царства.

Повидимому, вхождение Согда в Кангюйское царство надо относить ко времени восстания Эвкратида, узурпировавшего около 175 г. до н. э. власть в Бактрии, использовав отсутствие Деметрия, занятого в это время военной экспедицией в Индии.

Помпей Трог (XII, 5) сообщает, что Эвкратид вел войны «с согдийцами, арахозийцами, дрангами, ариями, индами», истощившие силы Бактрийского государства. Это сообщение, несомненно, надо понимать как указание на отложение Согда, видимо тогда и вошедшего в состав Кангюйской монархии.

[145]

Характерно, что греко-латинские источники ничего не знают о Кангюе, — факт необъяснимый, если не предположить, что он известен им под другим именем.

В свою очередь, китайцы нигде, до путешествия Сюань-цзана и «Истории династии Тан», не упоминают Хорезма (Ургенч, по данным Авесты и позднейшим источникам, был центром самостоятельного владения).

Авеста, как и позднейшая зороастрийская литература, знает Кангюй под именем «Кангхи, высокой и священной» (Ардвисур-яшт, V, XIV, 4), знает и Хорезм (упомянутый под этим именем только один раз, в гимне богу солнца Митре), но упоминает их в разных текстах (Кангха — в гимне богине Аму-дарьи, Ардвисуре Aнaxите; текст помещает Кангху в непосредственном соседстве с Ургенчем). Шах-намэ делает Кангху (Кангдиз, Канг — и Сиявахш) ареной деятельности Сиявуша, каковой по Бируни, является Хорезм.

Все вышеизложенное, как и ряд других соображений более детального характера[27], приводит нас заключению, что под именем Кангюй, тождественным с Кангхой Авесты, скрывается Хорезм. Самый термин «Кангха», связанный с иранской (и общеиндоевропейской) основой «кан», откуда узбекское и таджикское «кан» — канал, да и самое слово «канал» может быть переведен как «страна «рыков» или «страна протоков», дельта; характерно, что дельта Гильменда в Сеистане носит название Миян-и-Канг; на юго-западе Хорезма крайний к югу проток Сарыкамышской древней дельты Аму-дарьи носит до сих пор имя Канга-дарьи, а смежная с ним возвышенность — имя Канга-гыра. Возможно,. Кангха – несколько более широкое понятие, чем Хорезм. В то время как последнее первоначально включало только верхнюю часть дельты Аму-дарьи, основное ядро страны, —  под именем Кангха выступает вся дельта этой реки, а может быть и сливавшаяся тогда с ней в единую общую систему дельта Сыр-дарьи. Однако Хорезм является в эту эпоху и географическим и политическим средоточием Кангхи, наиболее передовой и могущественной областью дельты.

Идентификация Кангхи и Хорезма дает нам в руки ценнейшие материалы для восстановления политической истории исследуемой страны в интересующий нас период (в нашей классификации памятников хорезмская культура от времени IV в. до н. э. — до I в. н. э., время расцвета Джанбас-кала, именуется «кангюйской культурой»).

[146]

Мы можем притти к выводу, что, как и во времена Александра и Аршака I, во II в. Хорезм выступает как руководитель и инициатор наступления на владения греческих завоевателей Средней Азии. Уже около 175 г. Хорезм успешно выступает против Эвкратида и восстанавливает свою традиционную власть над Согдом и Средней Сыр-дарьей. Правда, между 140 и 120 гг., в разгар движения массагетских племен на юг, Хорезму не удается сохранить свою роль гегемона массагетской конфедерации. Как сакараваки в Сеистане, так тохары и асианы в Бактрии создают свои самостоятельные государства, причем бактрийские массагеты, видимо, хозяйничают и в согдийских владениях Хорезма. Он остается, однако, настолько могущественной державой, что в 101 г. до н. э. вмешивается в фергано-китайскую войну: приближение союзных с Ферганой кангюйских войск вынуждает китайцев снять осаду ферганской столицы и удалиться восвояси. В I в. до н. э., который, как и начало I в. н. э., надо рассматривать как время высшего подъема могущества Хорезмо-Кангюйского государства, международное положение Кангюя меняется. Созданное в период завоевания политическое объединение бактрийских массагетов распадается на свои составные элементы. «История младшей династии Хань» пишет: «Когда дом юечжи был уничтожен гуннами (речь идет о событиях 206-165 гг. до н. э.), то он переселился в Дахя (Бактрию) и разделился на пять княжеских домов: Хюми, Шуанми, Гуйшуань, Хисе и Думи».

Меняется соотношение военных сил Кангюя и бактрийских юечжи: если Чжан-цянь определяет количество войск первого в 90 тысяч человек, а вторых — в 100-200 тысяч, то «История старших Хань» дает соответственно цифры 120 и 100 тысяч.

После распада гуннской державы (48 г. до н. э.) и разгрома китайцами шаныоя западных гуннов — Чжичжи (36 г. до н. э.) изменилось положение и на восточных границах Кангюя, где, как мы видели, во времена Чжан-цяня Хорезму приходилось делить свою власть с гуннами. Кангюй в последней трети I в. до н. э. выступает как могущественный союзник западных гуннов; в этом союзе китайский посол Го-шун видит залог силы последних в их борьбе с Китаем.

Власть Кангюя распространяется в это время далеко на северо-запад, по путям, проложенным еще современником Александра Македонского — Фарасманом. По сведениям «Истории младшей династии Хань», восходящим к самому началу н. э., Кангюй подчиняет свой власти страну аланов (Яньцай, Аланья), простиравшуюся в то время от северного Приаралья до восточного Приазовья, и даже северных соседей аланов — лесные племена янь, обложенные Кангюем данью пушниной, повиди-

[147]

мому племена лесного Приуралья. Время около начала нашей эры характеризуется в северном Причерноморье широким движением аланских племен на запад. Видимо, это движение не было стихийным переселенческим движением варваров, а являлось составной частью активной внешней политики Кангюя-Хорезма. Характерно, что пришедшая к власти около этого времени в Боспорском царстве (Пантикапея — Керчь) «варварская» династия аспургианов имеет тамгу (родовой знак), представляющую вариант тамги хорезмийских сиявушидов (см. ниже). Эта тамга и ее многочисленные варианты широко представлены на разнообразных памятниках начала нашей эры по всему северному Причерноморью, являясь наглядным документом политических связей восточноевропейских аланов с Хорезмом[28].

К этому времени относится древнейшая известная нам монета хорезмийских сиявушидов[29]. Это найденная в 1940 г. в Топ-рак-кала серебряная монета (см. рис. 35) достоинством в 4 драхмы (9.32 г). На лицевой стороне она имеет изящно выполненное изображение головы бородатого царя в круглой, украшенной бусами или бляшками короне с наушниками и назатыльником, обернутой орнаментированным тюрбаном. Позади головы — схематическая фигурка венчающей царя богини победы — Ники (образ, характерный для парфянских монет I в. до н. э.). На другой стороне — всадник на торжественно шагающем коне, позади него — тамга сиявушидов. Вокруг — надпись искаженными греческими буквами, в которой надо признать имитацию надписей упоминавшегося нами выше греко-бактрийского царя Эвкратида: ВAΣIΛEΩΣ МЕГАΛОY EVKPATIΔY («царя великого Эвкратида»). И эта надпись, и фактура монеты, и детали ее типа (ободок из ромбических бус) заставляют видеть в этой монете (как и в позднейших хорезмийских монетах, о которых см. ниже) прямое продолжение греко-бактрийской чеканки II в. до н. э.

Это явно не случайно. Могущественные повелители Кангюя, завладев значительной частью греко-бактрийского наследства, видимо считали себя законными преемниками греко-бактрийских царей, стремясь подчеркнуть это на своих монетах. Но эти монеты — не рабское подражание греко-бактрийским образцам, как древнейшие монеты бактрийских массагетов. Конных близнецов — Диоскуров монет Эвкратида — заменила художественно выполненная фигура божественного пред-

[148]

ка династии Сиявуша. Появилась тамга. Самый стиль изображений иной: они выдержаны в древневосточной художественной традиции и свидетельствуют о зрелости и самостоятельности мастерства хорезмийских медальеров.

Весьма вероятно, что сходство древнейших хорезмийских монет с монетами именно Эвкратида (бактрийские массагеты в своих варварских имитациях подражают преимущественно монетам Евтидема) отражает и какие-то династические связи, как это постоянно бывает в античной чеканке. Может быть «война с согдийцами», упоминаемая Трогом, закончилась установлением мира между Кангюем и Эвкратидом, закрепленного, по тогдашнему обычаю, браком между членами договаривающихся домов, вероятнее всего – выдачей дочери Эвкратида за хорезмийского царя или его сына, что, особенно при учете матриархальных традиций массагетов, давало последующим правителям Хорезма юридическое право считать себя легитимными эвкратидидами. Мы вряд ли ошибемся, если предположим, что монета из Топрак-кала принадлежит тому остающемуся неизвестным по имени могущественному царю Кангюя, о котором китайский посол Го-шун пишет в своем отчете: «Кангюй горд, дерзок и никак не соглашается делать поклонение перед нашими посланниками; чиновников, посылаемых к нему от наместника, сажает ниже усуньских послов».

Нумизматический материал позволяет нам выяснить некоторые существенные детали тех политических событий, которые развертываются в I веке н. э. и приводят к решительному изменению в международном положении Хорезма — превращению его из центра могущественного независимого царства в одно из вассальных государств в системе грандиозной Среднеазиатско-Индийской империи кушанов.

В различных районах Средней Азии, вплоть до Ташкента на севере, в Афганистане и в северной Индии найдено немало монет, вошедших в нумизматическую литературу под именем «монет Герая» (или «монет Миая»)[30]. Это тетрадрахмы, на одной стороне которых изображен бюст царя с характерными резкими чертами лица и искусственно деформированным черепом (обычай, широко распространенный в степях в сарматскую эпоху). Головной убор – простая повязка-диадема, перехватывающая длинные волосы.

На обороте монеты – всадник, трактованный чрезвычайно близко к нашим монетам «неизвестного кангюйца». Однако фигурка Ники, у нас венчающая изображение царя на лицевой стороне монеты, здесь венчает всадника на реверсе.

[149]

Вокруг всадника греческая надпись: сверху TYPANNOY-TOΣ HPAOY (часть исследователей предпочитает читать MIAOY), между ногами коня- ΣANAB, под ногами KOPPANOY (или KOPCANOY).

В целом легенда (надпись монеты) может быть прочтена: «[Монета] правящего Герая [Миая], Санаба[31], Кушана»[32].

Рис. 35. Монета безымянного царя

Монеты Герая, датируемые концом I в. до н. э., т.е. почти одновременные с монетой из Топрак-кала, являются самыми ранними монетами, где мы встречаем имя кушанов. Наша монета и монеты Герая бесспорно тесно связаны друг с другом и вместе с тем, как отмечено в отношении Герая всеми исследователями, восходят к монетам Эвкратида. А так как монеты из Топрак-кала значительно ближе к общему прототипу, есть все основания полагать, ч*го чеканка Герая является имитацией не непосредственно чеканки Эвкратида, а хорезмско-кангюйской чеканки I в. до н. э. Скромный титул- вместо «великого царя» — «правящий Герай» (видимо, какой-то местный титул) в свою очередь объясняет взаимное отношение чеканок: Герай чеканит монеты как вассал кансюнского царя. Вероятнее всего, что древним центром кушанского дома была Кушания на Зерав-шане. Здесь в период событий 140 г. осталась какая-то часть завоевавших Бактрию тохаров (или асианов), в I в. до н. э., в связи с восстановлением поколебленного было суверенитета Кангхи-Хорезма над Согдом, признавшим верховную власть кангюйского царя, закрепив, вероятно, эту связь перекрестными браками между династиями.

Однако кушаны одновременно входят, по китайским источникам, в конфедерацию пяти массагетских ябгу (массагетский титул вождя, впоследствии царя, в китайском начертании хи-хэу — древнее произношение яп-хэу, в индийских надписях на кушанских монетах – явуга) и принимают активное участие в политической жизни Бактрии, где в начале I в. н. э.

[150]

развивается новый процесс политической консолидации. Кушанские ягбу становятся во главе этого процесса.

По мнению большинства исследователей, приход к власти первого из «великих кушанов», Кузулы Кадфиза, падает на 15 г. н. э. (по Смиту – 45 г. н. э.). Тарн считает Кадфиза сыном Герая — это весьма правдоподобно. Если прав М. Е. Массой, в своем докладе на этнографической конференции 1943 г. в Ташкенте выдвинувший гипотезу, что Кадфизу принадлежат монеты так называемого «сотера мегаса» («великого спасителя»), то можно наметить важные вехи последовательности событий.

Кузула Кадфиз, объединив под своей властью область бактрийских массагетов-тохаров и порвав вассальные связи с Хорезмом, принимает титул «царя царей, великого спасителя». Он вдвойне «великий спаситель» — спасая свои собственные владения от зависимости и «спасая» массагетские племена, в результате политического распада утратившие свою былую военную мощь.

На монетах своих он, однако, сохраняет еще традиции «чеканки Герая, resp. хорезмской чеканки, — образ всадника, начиная, вместе с тем, в части своих особенно золотых монет имитировать римскую золотую чеканку Августа, произведения которой в изобилии проникают в это время в Индию.

Объединив Согд и Бактрию, Кадфиз I наносит поражения парфянским и сакским правителям к югу от Гиндукуша, подчиняет Кашмир и бассейн Кабул-дарьи, раздвигая границы своего царства от Согда на севере до верхнего Инда на юге и от Памира на востоке до границ Парфии на западе.

Его сын и преемник — Вима Кадфиз (Кадфиз И), правивший по мнению большинства авторов, в 45-78 гг. н. э., продолжает расширение пределов своей державы, развертывая наступление на индо-парфянские и индо-греческие государства бассейна Инда. Индо-парфянские князья сохраняют до конца I в. лишь остатки своих владений на нижнем Инде. На юге территория Кушанского царства достигает Бенареса.

Монеты Кадфиза II резко рвут с традицией предшествующей кушанской чеканки. На реверсе появляются индийские божества (Шива с его атрибутом — быком Нанди). Царь трактуется совершенно иначе, чем на монетах Кузулы Кадфиза, — место античного бюста занимает сидящая или стоящая в полный рост фигура царя, бородатого, в варварском одеянии — высоком скифском клобуке и длинном кафтане. Эти образы прочно устанавливаются и для последующих кушанских царей, все более становящихся индийскими монархами. Столицей их становится Пешавар.

[151]

Время и обстоятельства вхождения Кангюя-Хорезма в Ку-шанское царство остаются неясными. В источниках нет указаний на завоевание кушанами северной части Средней Азии. В то же время монеты Вимы Кадфиза и его преемников — Канишки, Хувишки и Васудевы вытесняют в I-II вв. н. э. из обращения в Хорезме местную монету — явный документ вхождения Хорезма в систему Кушанского царства.

Характерно, что китайская история «младшего дома Хань» (I—III вв. н. э.) не выделяет Кангюй в самостоятельную главу при описании царств «Западного края» и в то же время сообщает, как мы видели, о политической активности Кангюя на севере, в северо-восточном Причерноморье и южном Приуралье. Я думаю, что разгадка здесь в том, что Кангюй, сохранив свое основное ядро в Хорезме и северную часть владений и продолжая активную политику на севере, в то же время формально вошел в систему Кушанской империи как член древней массагетской конфедерации, гегемония в которой перешла к другому центру.

Таким образом, с середины I века н. э. и, видимо, до конца II в. мы можем говорить о кушанском периоде истории Хорезма. В III в. судя по тем же монетам, Хорезм восстанавливает свой политический суверенитет.

При преемнике Кадфиза II – Канишке (78-123 гг. по наиболее распространенной хронологии) Кушанская империя достигает зенита своего могущества и занимает место одной из четырех великих держав эпохи наряду с Римом, Парфией и Китаем. Канишка расширяет и укрепляет свою власть в северной Индии, ведет успешную войну с Парфией, активно вмешивается в дела восточного Туркестана.

Первая попытка Канишки распространить свою гегемонию на северо-восток была неудачной. Когда он в 90 г. обратился к китайскому двору, добиваясь руки китайской царевны, китайский наместник «Западного края» арестовал кушанское посольство. Ответом на это было появление в восточном Туркестане 70-тысячной кушанской армии. Однако знаменитый китайский полководец Баньчао наголову разбил кушанов, вторгся в их среднеазиатские владения — Фергану и Кангюй и заставил Канишку признать (конечно, номинально) верховную власть китайского императора. «С тех пор, — пишет китайский хронист, — юечжи каждый год присылали дань и дары». Однако на деле обстоятельства складывались совершенно иначе. После блестящих побед Баньчао власть Китая в восточном Туркестане приходит в полный упадок. Смерть в 102 г., в возрасте 71 года, Баньчао лишила китайское правительство активнейшего защитника его интересов на западе. Внутреннее политическое

[152]

ослабление Китая и энергичная деятельность эмиссаров Канишки при дворах царьков восточнотуркестанских городских царств являются предпосылками для инспирированных кушанами восстаний восточнотуркестанских царств против Китая.

В 105 г. все эти царства провозглашают свою независимость от Китая.

В 107 г., когда восставшие осадили резиденцию китайского наместника, правительство сочло за благо вовсе упразднить эту должность.

В 123 г. только в Дуньхуане сохранялся ничтожный китайский горнизон в составе трехсот человек. К концу правления Канишки Кашгар, Яркенд и Хотан входят в состав его государства, простирающегося, таким образом, от нижнего Инда до Хотана и от Аральского моря до Бенареса.

Правление Канишки характеризуется не только завоеваниями. Он развивает энергичную строительную деятельность, основывая в северной Индии ряд городов, один из которых, Каниспор, до сих пор носит его имя. Многочисленные торжественные надписи в разных частях страны должны были закрепить политическое влияние кушанского правительства. Расширяются экономические и политические связи страны. В 99 г. кушанское посольство посещает Рим. Римские монеты в изобилии находятся на кушанской территории. Кушанские монеты проникают в далекое Прикамье — здесь, как и ранее и позднее, несомненным посредствующим звеном торговых связей служит Хорезм.

Большой интерес представляет религиозная политика Канишки. Буддийская традиция ставит его в один ряд с Ашокой – крупнейшим представителем древнеиндийской династии Маурья, сыгравшим выдающуюся роль в распространении буддизма в Индии. Канишке приписывается инициатива созыва буддийского церковного собора (по наиболее принятой хронологии около 100 г. н. э.), сыгравшего крупную роль в оформлении догматики северного буддизма.

Чрезвычайно показательны в этом отношении монеты Канишки. На их оборотной стороне мы находим изображение разнообразных божеств, сопоставление которых позволяет судить о религиозном синкретизме господствующих слоев Кушанского царства. В числе кушанских божеств мы находим Будду, индийского Шиву, греческих Гелиоса и Селену (божества солнца и луны), зороастрийских Митру (солнце), Мао (луна), Артоаспу (водное божество), семитскую богиню плодородия Нанайю. Синкретизм этот, отражающий процесс слияния местных индийских, греческих и принесенных кушанами со своей родины среднеазиатско-зороастрийских культов и как бы завершающий идеологическую историю предшествующего

[153]

периода, может рассматриваться как исходный пункт развития позднейшего, крайне синкретического, северного буддизма, так называемого «учения Большой колесницы (Магаяна)», получившего распространение в Тибете, Монголии и Китае.

Кушанское господство в восточном Туркестане определило доминирующую роль буддизма в этой стране в течение ряда столетий. Буддизм получил при кушанах и впоследствии, вплоть до арабского завоевания, широкое распространение в Средней Азии. Наконеп, из Кушанской империи буддизм распространяется в самом Китае. Из китайских хроник мы узнаем, что в 147 г. н. э. из страны «больших юечжи» было доставлено в Китай одно из важнейших буддийских сочинений — Амитаба Сутра и что при дворе императора Хуан-ди (147 — 167 гг.) буддизм, в результате деятельности кушанских миссионеров, впервые получил широкое распространение.

Характерно, что именно 1-II вв. н. э. являются во всех четырех великих державах античного мира временем распространения «имперских религий> (христианства, т.е. реформированного, синкретического юдаизма, — в Римской империи, реформированного зороастризма в Парфии, реформированного синкретического буддизма в Кушанской империи и в Китае) — религий пытающихся противопоставить древней религиозной идеологии локальных городских царств новый культ универсальных божеств — религиозную идеологию, противостоящую локальным племенным и кастовым культам, ассимилирующую их, включая в единую синкретическую систему, освящающую религиозным авторитетом имперское объединение. С этой точки зрения, религиозные реформы Канишки должны рассматриваться как акт большого прогрессивного значения.

Кушанская эпоха в истории Среднего и Дальнего Востока является эпохой высокого подъема художественной культуры народов, входивших в состав Кушанского царства и находившихся под его влиянием. От этой эпохи до нас дошли многочисленные памятники архитектуры и скульптуры, известные на территории северной Индии, в долине р. Кабула и в Бактрии, как на афганском, так и на нашем берегу верхней Аму-дарьи. Это искусство получило в специальной литературе название гандхарского, по имени области, где найдена большая часть его памятников и где они раньше всего подверглись изучению.

Это искусство, для которого наряду с круглой скульптурой и первоклассными изделиями прикладного искусства типично широкое применение изображений для украшения архитектурных деталей, фризов и плоскостей стен, может быть охарактеризовано как среднеазиатско-индийский вариант позднеэллинистического искусства, как результат синтеза классических

[154]

греческих и местных форм. Античный реализм изображений, широкое использование пышных коринфских капителей, листьев аканфа как одного из основных элементов скульптурного орнамента, сочетаются с восточной техникой и по преимуществу буддийской тематикой изображений. Гандхарское кушанское искусство оказало огромное влияние на художественную культуру народов Дальнего Востока — Китая, Японии, Индо-Китая, Индонезии, где традиции гандхарской школы проходят через все средневековье и доживают до нашего времени. Из памятников гандхарского стиля, найденных на советской части территории древней Бактрии, особенно должен быть отмечен великолепный скульптурный карниз первых веков нашей ары с изображением в высоком рельефе фигур музыкантов, разделенных традиционными листьями аканфа, найденный в Айртаме близ Термеза и исследованный М. Е. Массоном.

5

Хорезм кушанского периода представлен рядом памятников, из которых наиболее характерным является обширный комплекс развалин сельского поселения Аяз-кала[33], хорошо датированный находкой в культурном слое раскопанного дома одной из земледельческих усадеб двух монет Канишки концом I и началом II в. н. э. На окружающих такырах много кушанских монет II в.; некоторые из них имеют хорезмийскую надчеканку – верхнюю часть тамги сиявушидов, в виде латинского S.

Кушанское поселение резко отличается от поселений кангюйской эпохи. Как мы помним, для сельского поселения последней характерен огромный, многокомнатный, сильно укрепленный общинный дом-массив, типа Кюнерли-кала на Чермен-ябе, и многочисленные мелкие городки, типа Джанбас-кала, представляющей, в сущности, объединение двух таких же домов-массивов. Характерно, что для кангюйской эпохи мы не видим резкого обособления домов аристократии от домов рядовых свободных общинников. Дифференциация в пределах свободной общины, конечно, уже была, но в материальных памятниках она трудно уловима – слишком сильны еще традиции первобытной демократии. Средоточием города является еще не дворец царя или князя, мало выделяющийся среди грандиозных жилищ общин свободных граждан рабовладельческого государства, а общинный «дом огня».

Этот общественный уклад в какой-то мере, с оглядкой на его восточную специфику, напоминает нам рабовладельческую

[155]

Рис. 36а. Памятники кушанскоц культуры Хорезма Раскопки дома № 1 близ Аяз-кала

1 — план и разрез раскопок; 2 — план усадьбы в целом; 3 — керамика; 4 — керамические прясла; 5 — каменная зернотерка

[156]

Рис. 36б. Памятники кушанской культуры Хорезма Аяз-кала

1 — общий вид комплекса; 2 — план комплекса; 3 — архитектурные детали Аяз-кала № 1;4-5 -статуэтки кушанекого стиля (Джанбас-кала и Кой-Крылган-нала); 6 — бронзовые кольца; 7 — золотая бляшка с индийским альмандином: 8 — бронзовые наконечники стрел; 9 – бронзовые подвески; 10 — костяные «сти для письма; 11 — пастовая египетская статуэтка бога Бесса (Базар-кала); 12 – каменные амулеты; 13 — фрагменты керамики

[157]

демократию античной Греции и, отчасти, республиканского Рима.

Резко меняется положение дел в таких грандиозных памятниках кушанского Хорезма, как сельское поселение Аяз-кала и крупный город Топрак-кала, описанию которого мы посвятим следующую главу нашей книги.

Рис. 37. Аяз-кала № 1 с воздуха (детали укреплений)

Аяз-кала — это совокупность распростертых на широкой равнине у подножия аяз-калинских скал больших неукрепленных крестьянских усадеб, каждая из которых состоит из огромного, обнесенного невысокой кирпичной стеной двора, лишенного следов застройки и, видимо, некогда занятого садами и огородами.

У одной из стен двора расположено небольшое здание — жилой дом, состоящий из 10-15 комнат, ни в какое сравнение не идущий с грандиозными домами-массивами кангюйской эпохи. Это место обитания уже выделившейся из родовой общины отдельной патриархальной семьи.

Среди множества, примерно, одинаковых усадеб резко выделяются три. Это, прежде всего, гигантская крепость Аяз-3,

[158]

Рис. 38. Аяз-кала №2

[159]

с обширным пустым двором, обнесенным могучей стеной с башнями и предвратным лабиринтом, не уступающей стенам античных городов Хорезма. Близ ее северо-восточного угла расположены развалины дома, крестообразно пересеченного двумя коридорами и состоящего из 40 более или менее одинаковых комнат.

Аналогичная грандиозная усадьба расположена в северозападном углу поселения. На конусообразной скале, возвышающейся у подножия возвышенности Аяз-кала, высятся эффектные развалины замка Аяз-2, модернизированного в V—VII вв., но воздвигнутого в кушанское время.

И, наконец, выше всего, на примыкающем к поселению обрыве плато Аяз-кала, расположены величественные развалины прекрасно сохранившейся крепости Аяз-1, с многочисленными полукруглыми башнями, с укрепленным башнями предвратным лабиринтом, со сводчатой галлереей в основании стен, с огромным, высеченным в скале колодцем в центре, но без всяких следов застройки внутри стен. В нескольких сотнях метров к северо-востоку от Аяз-1 — развалины античной сторожевой башни. Перед нами не город и не усадьба, а крепость в подлинном смысле слова, занятая, очевидно, небольшим гарнизоном кушанского правительства, наблюдавшим за одним из участков северной границы империи.

Взятый в целом, комплекс Аяз-кала приоткрывает перед нами завесу над остававшейся до сих пор в тени внутренней, социально-экономической историей Кушанской империи. Мы присутствуем при распаде традиционной родовой общины свободных граждан рабовладельческого государства, разделяющейся на отдельные патриархально-рабовладельческие фамилии, из которых резко выделяется немногочисленная, но могущественная землевладельческая аристократия. Суверенитет городской общины уступает место имперскому суверенитету: уже не укрепленные, полунезависимые города, а воздвигнутые центральным правительством и занятые гарнизонами постоянной армии империи крепости охраняют границы оазиса от степных племен и враждебных государств (мы помним, что войска Баньчао глубоко вторглись на территорию Кангюя и, если верить китайским хроникам, дошли до Аральского моря).

Аналогичный процесс характерен и для хорезмского города кушанской эпохи. Центром Топрак-кала является уже не городской храм огня. Этот храм теряется у подножия грандиозного трехбашенного замка-дворца. Правда, в городе старые традиции живее — он попрежнему состоит из огромных домов-массивов свободных граждан общины, но мы знаем, что и в античном Средиземноморье, в Римской империи, носительни-

[160]

цей зародышей нового общественного строя выступает деревня, отодвигающая консервативную городскую общину на второй план. Архаический восточно-рабовладельческий строй Хорезма доживает последние века.

Отмеченные выше для Кушанской империи процессы в области идеологической истории, в религии и в искусстве находят широкое отражение в кушанских памятниках Хорезма.

Статуэтки меняют свой характер. Позднеантичные статуэтки I-II вв. н. э. дают нам обильный ассортимент женских фигурок – уже не одетых в торжественные длинные одежды, а обнаженных, с характерным жестом Венеры Медицейской, с индийскими -браслетами на запястьях. Часть статуэток одета, но это не длинные платья кангюйской богини, а свободные античные драпировки ганхарских скульптур. Сидячие обнаженные мужские статуэтки также вводят нас в круг буддийских образов. Индобуддийское влияние отражено в появлении миниатюрных изображений индийских санктуариев — «ступ», в чуждых хорезмийской традиции изображениях обезьян.

Греческое влияние пришло в Хорезм, но не непосредственно от греко-македонских завоевателей, как в Согд. Только в начале нашей эры, вместе с индийскими художественными традициями и миром буддийских религиозных образов, проникают в древнюю метрополию Кангюйского царства элементы эллинистического искусства.

Мы знаем, что Кушанская империя была сравнительно недолговечной.

После правления преемников Канишки — Хувишки и Васудевы, правивших в третьей четверти II в., средневосточная античная империя вступает в полосу глубокого упадка. Хронология дальнейших правителей и самый их список остаются совершенно не ясными и вызывают резкие расхождения во мнениях специалистов, имеющих в своем распоряжении лишь плохо датированный нумизматический материал.

В III в. кушанские правители теряют значительную часть индийских владений, сохраняя бесспорную власть только в бассейне Кабул-дарьи. Нумизматический материал Хорезма позволяет утверждать, что уже на рубеже II и III вв. н. э. хорезмские цари возобновляют чеканку своей монеты по древнему кангюйскому образцу, подчеркивая этим восстановление суверенитета «Священной Кангхи», а также преемственность и непрерывность династической традиции древней династии Сиявушидов.

Как мы отметили выше, уже во II в. хорезмские цари выбивают свою S-образную тамгу на обеих сторонах кушанских монет. К концу II в. и, может быть, началу III в. относится появ-

[161]

ленив монет царя Арсамуха I и его жены, чеканившей монеты с именем своего супруга. Это первые монеты с хорезмийской надписью, древнейший памятник хорезмийской письменности[34].

Хорезмийский алфавит, впервые ставший известным благодаря работам нашей экспедиции, очень близок к древнесирийскому арамейскому письму, широко распространившемуся по всей территории Ахеменидской империи как обычное письмо ахеменидских канцелярий, обслуживавшихся сирийскими писцами. Персидская клинопись употреблялась лишь для торжественных надписей. От арамейского письма ведут свою родословную разнообразные алфавиты Ирана и Средней Азии — аршакидский пехлеви, сасанидский пехлеви (или парей), авестийский алфавит, алфавит согдийский и его поздние потомки в Центральной Азии и на Дальнем Востоке — уйгурский, монгольский и маньчжурский, своеобразные алфавиты Бухары и Усрушаны (район Ура-Тюбе), отличные от согдийского. Хорезмийский алфавит представляет самостоятельную ветвь, восходящую непосредственно к классическому арамейскому ахеменидской эпохи и, пожалуй, из всех перечисленных алфавитов в наибольшей мере сохраняющую древнеарамейские традиции.

На монетах (тетрадрахмы, 11.75 г) Арсамуха изображен бородатый царь в высоком уголовном уборе. На реверсе – традиционный «Хорезмийский всадник», позади него — S-образная тамга. В верхней части — следы совершенно искаженной греческой надписи, где с трудом можно усмотреть остатки испорченного слова BAΣIAΩΣ — «царь».

Внизу — надпись хорезмийскими знаками, читаемая wrθtwmhMLK” -царь Арс[а]мух».

Имя Арсамуха представляет большой интерес. Оно очень близко к Урузмаг — имени одного из старейших героев нартовского эпоса у осетин. Как известно, тот хорезмийский язык, остатки которого сохранились в южном Хорезме до XIII — XIV вв[35]., обнаруживает исключительную близость к осетинскому. Входя вместе с осетинским и согдийским в так называемую «северно-иранскую», вернее – сакско-сарматскую группу индоевропейских языков, сложившуюся на основе скрещения древних массагетских и скифских (сакских), хорезмийский язык, по заключению Хенинга, гораздо ближе к осетинскому,

[162]

чем к согдийскому[36]. Ономастическое соприкосновение между нартовским эпосом и динаетийной историей Хорезма представляет в связи с этим большой интерес и требует своего исследования.

Одним из преемников Арсамуха является Вазамар, оставивший изящные серебряные монеты с изображением на лицевой стороне длиннобородого царя в своеобразном шлеме в виде орла и правивший, вероятно, в первой половине III в. Орлиный шлем носил и другой правитель, с не прочитанным еще именем. На их монетах появляется уже характерное для всех позднейших хорезмийских сиявушидов до рубежа VIII и IX вв. н. э. начертание сиявушидской тамги в форме , Видимо, подставка  как-то ассоциировалась с представлением о политическом суверенитете; она характерна и для тамги кушанов. По всей вероятности, Вазамар окончательно порывает с формальной уже в это время зависимостью от кабульских наследников кушанов.

Середина III в. — время больших политических перемен на всем Среднем Востоке. Рушится не только Кушанская империя; одновременно падает власть и парфянских аршакидов. В Иране к власти приходит новая персидская династия потомков князей-жрецов Стахра в Фарсе — сасаниды. В 224-226 гг. сасанид Ардашир, сын Папака, после разгрома и гибели последнего аршакида — Артабана V, становится хозяином всех владений Парфии.

Персидская историческая традиция (апокрифическое «Письмо Тансара», Табари)  приписывает Ардаширу широкую экспансионистскую политику на Востоке. По Табари, «Ардашир предпринимает поход против Балха и Хорезма, до крайних пределов Хорасана». «К нему пришли послы от царя кушанского, царя туранского (?) и мекранского с выражением покорности»[37].

«Письмо Тансара» прямо включает Хорезм в состав владений сасанидов.

Надпись сасанида Нарсе (293-302) в Пайкули рассказывает о том, что ему выразили покорность «царь кушанов, и римский цезарь (!), и царь Хорезма»[38], — контекст, сам по себе достаточно ясный, чтобы видеть здесь по меньшей мере гиперболу, и скорее свидетельствующий о том, что Хорезм рассматривается автором надписи, как одна из великих держав эпохи.

[163]

Видимо, какой-то частью кушанских владений первым сасанидам все же удалось овладеть; не исключено, что их власть простиралась до Балха, — ранние сасанидские монеты широко распространяются в Согде, достигая Ташкента. Поздние кушан-шахи Кабула и бухар-худаты на своих монетах изображают сасанидские символы.

Но Хорезм, бесспорно, был не в большей мере зависим от сасанидов, чем владения «римского цезаря».

Из многих сотен найденных нами в Хорезме монет нам попалась только одна медная сасанидская. Монеты хорезмийских царей до VIII в. удерживают свою древнюю символику. Жертвенник огня, основной символ сасанидских монет, проникший в чеканку различных областей Согда, Афганистана, Индии, не сумел вытеснить «хорезмийского всадника». До VIII в. хорезмийские монеты доносят свой архаический греко-бактрийский тип и сиявушидские символы. Политические потрясения III в., разрушившие две средневосточные античные империи (на это же столетие падает крушение античного Китая), не привели к крушению Хорезмийского государства. Наоборот, как мы увидим ниже, есть все основания полагать, что в III в., используя ослабление своих соперников, оно претендует на роль мировой державы. Но и здесь мы присутствуем при крупных социально-экономических и политических переменах, к которым мы вернемся в главе VIII нашей книги.