Янин В.Л. Новгород: раскопки 1990 – 1993 гг.

Как показывает опыт шестидесятилетних раскопок, Новгород никогда не обманывает. Каждый полевой сезон приводит к решению одних проблем – больших или малых, – и порождает новые вопросы, путь к решению которых порой бывает долог и извилист. Каждый полевой сезон пополняет коллекцию новгородских древностей тысячами новых находок, и всякий раз в их числе оказываются предметы, никогда не виданные прежде, хотя археологическое собрание Новгорода насчитывает уже сотни тысяч «инвентарных номеров».

Как исторический памятник культурный слой Новгорода обладает несколькими важными достоинствами[1]. В силу его биологических и химических особенностей он сохраняет в себе остатки таких древностей, какие в обычных условиях русских средневековых городищ бесследно разрушаются. В первую очередь, это относится к предметам обихода, изготовленным из органических материалов – дерева, кости, кожи, тканей, но также и к крупным деревянным объектам домостроительства и городского благоустройства. Если принять во внимание, что вплоть до самого недавнего времени дерево было главным поделочным материалом и деревни, и города, станет очевидным, что в других городах для археологов сохраняется лишь ничтожно малая часть бытовых древностей, тогда как Новгород способен демонстрировать практически полную картину быта средневековых горожан. За все время раскопок (они были начаты в 1932 г.) в нем исследовано не более 2% древней территории, а это значит, что его возможности снабжать нас новой информацией о прошлом при условии надежной охраны культурного слоя от хозяйственных вторжений неисчерпаемы.

История русского средневековья богата событиями и яркими личностями, однако очень бедна письменными источниками, а именно они составляют фундамент знаний о прошлом. Если не считать богослужебных книг, то до открытия берестяных грамот не было известно ни одного пергаменного документа XI в., фиксирующего синхронные ему события; от XII в. сохранилось два таких документа (достоверно же только один, второй может относиться к началу XII в.). Главный источник знаний о событиях IX-XII вв. – летопись, но она сохранилась в редакциях более поздних столетий, а ее основа, написанная в начале XII в., изобилует легендарным элементом, еще более усиленным позднейшим редактированием. Причина источниковой бедности – чисто бытовая: наши предки жили в деревянных домах; неотвратимым уделом их жилищ бывала гибель от пожара, в огне которого сгорали и писаные на пергаменте документы. Между тем, очищение исторических представлений от укоренившихся в них мифов возможно лишь методами источниковедческой критики, то есть путем столкновения разнородных источников друг с другом.

К этому надо добавить, что летопись и другие известные ранее письменные источники в силу специфики их интересов и целей не освещали многие из важнейших сторон отраженной в них жизни, отсюда проистекало как бы удвоение мифологического элемента: к легендам летописи добавлялись легенды, созданные исследователями. Вот некоторые из них: средневековая Русь основывала свою экономику на промыслах, торгуя пушниной, медом и воском и ввозя продукты ремесла, которого она якобы не знала; Русь почти поголовно была неграмотной; эстетические представления были присущи лишь социальной верхушке ее общества, культуре же простого люда были свойственны черты сугубого примитивизма.

Первое существенное столкновение ставших традиционными представлений о русском средневековье с новыми источниками случилось тогда, когда в 1930-х гг. города (и в первую очередь Новгород) стали объектом массовых археологических раскопок. Выяснилось, до какой степени историография, оперировавшая односторонними показаниями источников, обкрадывала историю собственного народа. Десятки ремесленных мастерских разных профилей были открыты в средневековых слоях русских городов, а изучение технологической рецептуры и инструментария этих мастерских обнаружило, что русские ремесленники XI-XII вв. по своему уровню мало отличались от прославленных мастеров Западной Европы и Ближнего Востока того же времени. В Новгороде, где прекрасно сохраняются деревянные предметы, были обнаружены тысячи бытовых вещей, столь нарядно украшенных, что многие из них по достоинству могут быть признаны подлинными шедеврами прикладного искусства. Между тем такие шедевры отнюдь не концентрировались в богатых жилищах. Что касается вопроса о степени грамотности или неграмотности наших предков, то полный переворот в понимании этой проблемы произвело открытие в Новгороде, а затем и в ряде других русских городов текстов написанных на бересте. С момента обнаружения первой берестяной грамоты в 1951 г. их ныне в Новгороде найдено 753, а в других городах – еще 56[2].

Берестяным грамотам посвящена громадная историческая и лингвистическая литература на многих языках. Иначе и не могло быть: ведь среди них уже более 200 относится к XI-XII вв., то есть к тому периоду, от которого до их открытия был известен лишь один пергаменный документ. Они исследовались во многих аспектах и позволили по-новому подойти к решению ряда проблем, прежняя трактовка которых казалась бесспорной. Отмечу две такие проблемы. Предпринятый А.А. Зализняком лингвистический анализ всего корпуса берестяных текстов привел к открытию древненовгородского диалекта, множеством признаков отличающегося от южно-русского, но родственного языкам славян южной Балтики, что прояснило проблему славянского заселения русского Северо-Запада (областей Пскова и Новгорода): славяне пришли сюда не из среднего Поднепровья, а из западно-славянских регионов[3]. Очевидно, что это открытие в корне меняет представление о механизме образования Древнерусского государства IX-XII вв.: оно возникло благодаря объединению и взаимному обогащению двух различающихся славянских традиций – киевской и новгородской, а не исключительной диффузией во все регионы Восточной Европы днепровских славян.

Второе важное наблюдение касается традиционно влекущего к себе исследователей вопроса о причинах возникновения в Новгороде боярской республики, тогда как в других областях Руси утвердилась княжеская форма государственности. Ранние берестяные грамоты показали, что государственные подати в Новгородской земле взымались не князем и его дружиной в процессе объезда земли («полюдья»), как это было в других областях Руси, а, на основании договора с приглашенным князем, самой аристократической верхушкой новгородского общества, что и составило основу экономического могущества, обусловив его перевес в антикняжеской борьбе[4].

Я счел необходимой эту преамбулу, поскольку, сосредоточившись на новейших находках, далее мы будем иметь дело уже не с общими, а с конкретными проблемами меньшего масштаба, хотя каждой из этих находок и свойственна несомненная сенсационность. Наиболее яркими среди них являются берестяные грамоты. В 1993 г. в издательстве «Наука» был опубликован очередной (девятый) том систематического издания новгородских документов на бересте, включивший находки 1984-1989 гг.[5] Ниже пойдет речь об избранных документах, найденных в последующие годы и еще не опубликованных (их тексты даются в облегченной транскрипции – с заменой ятя, юса и т. п. на их современные фонетические двойники).

Небольшой раскоп, заложенный в пределах: усадебной застройки древней аристократической Прусской улицы, дал несколько интересных текстов. В грамоте 718 идет речь о взятии дани с территории Бежецкого Верха (в верховьях Мологи), причем указывается, какие суммы следуют в княжескую казну (князь на этой территории имел исключительное право взымать дань), а какие причитаются сборщикам подати. Сопоставление с нормативным документом («Бежецким рядом») позволило установить что в этой грамоте исчисляется недоимка за четыре года, что позволило датировать берестяную запись с предельной точностью: она относится к 1229 г., когда летопись фиксирует единственный в истории Новгорода четырехкратный сбор государственных доходов после вызванного политическими событиями четырехлетнего перерыва.

Грамота 724, найденная на том же раскопе, заслуживает полного воспроизведения ее текста. Она написана на обеих сторонах берестяного листа, сильно потерта и потребовала для прочтения героических усилий целого коллектива, щедро вознагражденных ее содержанием: «От Савы иокланянее къ братьи и дружине. Оставили мя были людье. Да остать дани исправите было имъ д(о) осени, а по первому пути послати и отъбыти проче. И заславъ Захарья, в вере уроклъ: не даите Саве ни одниго песця хотя на нихъ емати, самъ в томь. А въ томъ ми ся не исправилъ в борзе, ни къ вамъ, ни ту ти былъ. А в томь есмь осталъ. По томь пришли смерди, от Аньдрея мужь прияли; и дане от(ъ)яли людье. И осьмь высягла что о Тудоре. Поразумеите, братье, ему да че что в то ему състане тягота тамъ и съ дружиною егь. // А селечяномъ сво(и)мъ кънязь самъ отъ Волоку и отъ Мъсте учястоке водале. Аче ли ти, братье, вины людье на мя не ищуть. А доведока буде, то же нынеца радъ быхъ послале грамоту».

Перевод этого текста на современный язык выглядит так: «От Саввы поклон братьям и дружине. Покинули меня люди; а надлежало им остаток дани собрать до осени, по первопутку послать и отбыть прочь. А Захарья, прислав (человека), клятвенно заявил: «Не давайте Савве ни единого песца с них собрать. (Я) сам за это отвечаю». А со мной по этому поводу сразу вслед за тем не рассчитался и не побывал ни у вас, ни здесь. Поэтому я остался. Потом пришли смерды, от Андрея мужа приняли, и (его) люди отняли дань. А восемь (человек), что под началом Тудора, вырвались. Отнеситесь же с пониманием, братья, к нему, если там из-за этого приключится тягота ему и дружине его.// А сельчанам своим князь сам (по внешнюю сторону) от Волока и от Меты участки дал. Если же братья, вины люди на мне не ищут и будет дознание, то я сейчас с радостью послал бы грамоту».

Как это видно из упоминания песцов, действие столь драматического рассказа Саввы развернулось на севере Новгородской земли (песцы обитают в материковых тундрах, где на них охотятся плательщики собираемой Саввой дани). Передача этой дани Савве неожиданно остановлена распоряжением Захарии, в котором, таким образом, опознается лицо весьма высокого административного ранга. Коль скоро документ по признакам палеографии и лингвистики датируется временем около середины XII в., получается возможность идентифицировать Захарью: так знали новгородского посадника, занимавшего эту должность с 1161 г. до своей гибели в 1167 г. Посадничество Захарьи приходится на годы княжения во Владимиро-Суздальской земле Андрея Юрьевича Боголюбского (1157-1174 гг.). Между тем Суздальская (Лаврентьевская) летопись глухо сообщает о походе за Волок (т. е. в новгородские северные пределы) сына Андрея — князя Мстислава в зиму с 1166 на 1167 г. Далее события разворачивались так. В конце лета 1167 г. в Новгороде произошел политический переворот, организованный боярами Прусской улицы и направленный против изгнанного из Новгорода князя Святослава Ростиславича и поддержавшего его Андрея Боголюбского. Переворот привел к гибели приверженца этих князей посадника Захарьи и переходу посадничества к прусскому боярину Якуну. Заметив, что грамота 724, упоминающая Захарью и Андрея, найдена на Прусской улице, т.е. именно там, где живут главные противники и Захарьи, и князя Андрея, мы получим возможность датировать ее 1166-м г., а ее рассказ трактовать как свидетельство столкновения между Новгородом и Суздалем из-за северных даней.

В 1169 г. новое столкновение за Волоком, вызванное той же причиной, привело к настоящей войне, которая завершилась 25 февраля 1170 г. победой новгородцев над осадившими Новгород войсками суздальской коалиции. Свою победу новгородцы приписали чуду от иконы «Знамение Богоматери», ставшей главным палладиумом Новгорода. Грамота 724 ввела нас в неизвестные прежде подробности, освещающие начальную стадию этого исторического конфликта.

В стратиграфическом промежутке между грамотами 718 и 724, ближе к последней, была на том же раскопе найдена грамота 723, датируемая 70-ми – 90-ми гг. XII в. Не касаясь основного содержания ее текста, следует отметить в ней фразу: «Шьль ти есьмъ Кучькъву», т.е. «Я пошел в Кучков». Кучков – первоначальное название Москвы, которое до сих пор было известно лишь по рассказу Ипатьевской летописи под 1176 г. (а эта летопись дошла до нас в списке XV в.) и по легенде о боярине Кучке, записанной в XVII в. Грамота 723, таким образом, представляет собой древнейший ныне известный документ, в котором упоминается Москва.

Начиная с 1973 г. основные работы Новгородской экспедиции сосредоточены на Троицком раскопе, находящемся неподалеку от кремля на Софийской стороне в пределах ядра древнейшей застройки Людина конца. Общая площадь, вскрытая здесь раскопками, достигла 4000 кв. м. Это примерно вдвое меньше, чем площадь знаменитого Неревского раскопа, работы на котором велись в 1951-1962 гг. Примерно одинакова насыщенность этих больших раскопов берестяными грамотами: на Неревском их найдено 395, а нa Троицком 201. Существенная же разница заключается в том, что Неревский раскоп изобиловал документами XIV-XV вв. (к их числу относилось около 75% найденных грамот), на Троицком же раскопе 75% грамот датируется XI – началом XIII вв. В ходе раскопок выяснилось, что изучаемые здесь усадьбы составляют периферию большого владения боярского рода, представители которого на протяжении XII — начала XIII вв. избирались в посадники. В 1207 г. этот род был разгромлен боярами Прусской улицы, его усадьбы сожжены восставшими новгородцами; после перепланировки здесь разместился социально иной контингент населения. Основной массив берестяных документов Троицкого раскопа, как видим, относится к боярскому этапу истории раскапываемого участка.

После находки в 1980 г. грамоты 586 и в 1985 г. грамоты 633, содержание которых связано с военными действиями первой половины ХII в., а руководителем похода назван некий Иван («А Иване вьде — а Иван ведет»), было высказано предположение о тождестве этого Ивана с посадником Иванкой Павловичем, происходящим из бояр Людина конца. Иванко Павлович стал посадником в 1134 г., а 26 января 1135 г. погиб в битве с суздальцами при Жданове Горе; как записал летописец: «убиша посадника новгородчкаго Иванка, мужа зело храбра». Знаменит этот человек и по гордой надписи на каменном кресте, который был поставлен в 1133 г. на озере Стерж в верховьях Волги. Надпись возвещала о проведенных им ирригационных работах: «В л(ет)о 6641 м(е)с(я)ця июля 14 д(е)нь почяхъ рыти реку сю язъ Иванко Павловиць» (В год 1133 месяца июля 14 день начал рыть эту реку я Иванко Павлович).

Идентификационные предположения подтвердились новыми находками 1992 г. Одна из них – грамота 736 – необычна тем, что содержит не одно письмо, а переписку двух лиц. На одной ее стороне – послание Ивана некоему Дристиву с поручением собрать для Павла проценты с отданных им в долг денежных сумм. В переводе это поручение выглядит так: «Если ты взял Павловы проценты, то надо взять и с Прокопьи. Если же ты уже взял, то возьми и для (Завида?). Если же и это взял, то пришли об этом весть сюда, пока я сам не отдал все проценты». На оборотной стороне берестяного листа – ответ Дристива Ивану: «Я не взял ни векши и (даже) не видел его. Я взял только у Прокопьи гривну без ногаты». Соединение в одном тексте имен Ивана и Павла, где Иван выступает заботником о денежных интересах Павла, хронологическое соответствие документа, найденного в слоях 10-х – 30-х гг. XII в., – времени, когда действовал Иванко Павлович, отношение которого к раскапываемому участку уже заподозрено, эти обстоятельства укрепляют уверенность в правильности отождествления Ивана грамоты 736 с Иванкой Павловичем.

Окончательно убеждает в этом грамота 745, обнаруженная в слоях конца XI – первой четверти XII вв.: «От Павъла из Ростова к Братонежъкоу. Аже то лодия присълана кыяниня, обести но кънязу, дати не боуде присловъя ни тобе, ни Павълови». Перевод: от Павла (письмо) из Ростова к Братонежку. Если ладья киевлянина (уже) прислана, то сообщи о ней князю, чтобы не было худой славы ни тебе, ни Павлу». Поскольку автор письма Павел назван в конце текста в третьем лице, можно предполагать, что он писал его не сам. Слова «из Ростова» не означают, что Павел был ростовцем, в противном случае он именно этим словом и обозначил бы себя. Употребленное выражение указывает на то, что письмо Павла отправлено из Ростова. Мы встретились здесь снова с уже знакомым нам Павлом – отцом Иванки: само содержание письма, говорящего о высоком ранге его автора, который находился в непосредственном контакте с князем (имеется в виду, несомненно, сын Владимира Мономаха Мстислав Великий, княживший в Новгороде в 1095-1117 гг.), соответствует личности Павла. Летописное известие подтверждает его принадлежность к высшей администрации Новгорода: в 1116 г. Павел был новгородским посадником в Ладоге и в этом качестве закладывал там каменную крепость.

Следующие два документа вводят нас в сферу, если можно иронически выразиться, «практической медицины». Речь идет о заговорах, которые прежде были известны в этнографических записях и редких рукописях, главным образом, XVII — XVIII вв. В 1990 г. на Прусской улице в слое XIII в. был найден такой текст (в переводе): «Тридевять ангелов, тридевять архангелов, избавь(те) раба Божия Михея от лихорадки молитвами святой Богородицы» (грамота 715). Не успело улечься волнение от обнаружения самого древнего на день находки текста заговора, как — уже на Троицком раскопе – в 1991 г. была найдена грамота 734 в слоях середины XII в. На небольшом аккуратно обрезанном листе бересты изящными линиями начертан восьмиконечный крест с традиционными около него надписями: IС – ХС // NH – КА, а рядом трехстрочный текст: «Сихаилъ», Сихаилъ, Сихаилъ. Аньгелъ, аньгелъ, аньгелъ Господень. 3-е има аньгела». Сихаил — имя ангела-демоноборца, неоднократно встреченное в поздних заговорах против лихорадки. Последнюю фразу заговора надо читать как «Трижды имя ангела». Тройное повторение каждого слова для увеличения его магической силы — прием, хорошо известный в этнографии. Изображение креста перед текстом заговора органичный элемент заклинания. Как говорится в одном из позднейших заговоров, «крест – бесам, язва, крест – трясовицам (лихорадкам) прогнание».

Сфера семейно-брачных отношений в средневековой Руси особенно трудна для исследования. Эти отношения в известной степени отражены нормативными, законодательными памятниками, но для раннего периода могут быть иллюстрированы лишь редкими примерами, касающимися княжеского быта. Тем неожиданнее оказалась находка грамоты 731 в слое середины XII в. Воспроизвожу ее оригинальный текст: «Покланяние от Яноке со сьлятою ко Ярине. Хоцьть ти твоего детятиць. О cв(я)то жь ее хоцць. Ажь хоцьши, во брозе жь седь буди. И яла есмо ся ему по руку, яко ты си мловила ему: ты дни придьши, томо дни поиму. И не ли тамо повоица, а крьвоши присоли. А кодь ти мне хльбь, ту и тобе». Этот достаточно трудный текст переводится следующим образом: «Поклон от Янки с Селятой Ярине. Хочет-таки детище твоего (т. е. того, что ты предлагаешь). К празднику ее хочет. Пожалуйста, срочно будь здесь. А я обещала ему свое согласие (на то, чтобы было), как ты сказала ему давеча: «Придешь – в тот же день сосватаю». А если у тебя там нет повойничка, то купи и пришли. А где мне хлеб, там и тебе».

Письмо является ответом родителей (как это очевидно, в семье верховодит мать) на вопрос о возможном сватовстве сына. А.А. Гиппиус предложил убедительную гипотезу о том, что адресат письма Ярина – сваха. Повойник (женский головной убор) – один из характерных атрибутов свахи. В.И. Даль в своем словаре приводит, в частности, такую пословицу: «Сваха на свадьбу спешила, рубаху на мутовке сушила, повойник на пороге катала!»

Заключительная фраза письма – прекрасная формула обещания вознаградить сваху за ее услуги. Еще в 1984 г. в тех же слоях Троицкого раскопа была найдена грамота 632, упоминающая Кузьму Селятина сына. Возможно, что в грамоте 731 речь идет о сватовстве именно этого человека или его брата.

Годом многих сенсаций возможно назвать полевой сезон 1993 г. Главные из них были неожиданными. Дело в том, что на Троицком раскопе исследования велись в напластованиях XI в., а это столетие не дает особой надежды на обнаружение берестяных текстов: ведь, по существу, первый век по принятии христианства был временем еще весьма робкого распространения грамотности в русском обществе. Следующие цифры говорят сами за себя. Из 753 найденных к сегодняшнему дню в Новгороде грамот только 27 датируются XI – началом XII вв. Из 201 грамоты Троицкого раскопа, где ранние документы, как уже отмечено, преобладают, к указанному времени до сезона 1993 года, относилось лишь 6 документов, а последний из них обнаружен в 1983 г. На протяжении следующих десяти лет грамоты XI в. в руки археологов не попадали. Слабым утешением было твердо сложившееся мнение о сугубой сухости и прагматической деловитости ранних берестяных текстов: денежные расчеты, записи долгов, исчисление процентов…

Тем сильнее оказался эмоциональный удар, испытанный участниками раскопок, когда в слое рубежа XI-XII вв. была обнаружена грамота 752, Получивший ее человек разорвал ее на продольные полосы (ее длина около 46 см) и выбросил. К сожалению, среди найденных полос отсутствует начало первой строки (но оно восстанавливается по смыслу) и средняя полоса. Фрагментарность документа не препятствует восприятию его смысла, совершенно исключительного. В первой строке читается конец начальной фразы: «… къ тобе тришьдъ». Длина утраченной части фразы такова, что дает возможность уверенно говорить об отсутствии в письме адресной формулы – ни автор письма, ни его адресат не были названы, а фраза, исходя из дальнейшего контекста, восстанавливается однозначно: «Сълала есмь къ тобе тришьдъ», т.е – Я посылала к тебе трижды. Далее следует текст: «А въ сю неделю цьтъ до мьнь зъла имееши, оже еси къ мъне нь приходилъ. А язъ тя есм (ь и) мела, акы брать собе. Ци оуже ти есмь задела сълюци, а тобе, веде, яко есть не годьнъ. Аже бы ти годьнъ, то из оцью бы ся вытьрьго притькль…» Переведем этот фрагмент: «Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю ко мне не приходил? А я к тебе относилась как к брату! Неужели я тебя задела тем, что посылала к тебе? А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под (людских) глаз и пришел…»

Этот всплеск страсти воплощен в аккуратные строки, написанные красивейшим подчерком, однако нервная эмоциональность прорывается в исправлениях описок, искажающих смысл упреков. Далее следовала отсутствующая часть, после которой на, втором уцелевшем фрагменте сначала читаются обломки фраз: «ныне къдь инодь. Въспиши жь ми про…» – теперь где-нибудь в другом месте. Отпиши же мне про…; «тьбь хаблю.» – … тебя отвергаю (может быть: не думай, что я тебя отвергаю). И, наконец, заключительная фраза письма: «Ци ти боудоу задела своимъ бьзоумьемь, аже ми ся поцьнеши насмихати, а соудить Б(ог)ъ и моя хоудость» – Буде даже я тебя по своему неразумию задела, если ты начнешь надо мною насмехаться, то судит (тебя) Бог и моя худость (=я).

Письмо написано молодой женщиной, обладающей достаточно высоким социальным положением и, несомненно, знакомой с литературным языком. Можно только поражаться тому, сколь изысканное послание могла направить женщина XI века возлюбленному, не пришедшему на свидание.

Последней в полевом сезоне 1993 г. оказалась еще одна берестяная грамота, извлеченная на этот раз из слоя первой половины XI в. Сама по себе смоль ранняя грамота (ей дали номер 753) стала бы выдающемся событием в русской лингвистике и палеографии, если бы была написана на русском языке. Однако она стала событием в германской лингвистике и палеографии, поскольку оказалась одним из древнейших на сегодняшний день документов на древненемецком языке. Ее короткий текст гласит: «Pil qefal im kie», что может быть переведено как: «Стрела никогда не порази его». Это еще один заговор, но на этот раз не русский.

В один день с находкой немецкой берестяной грамоты на Троицком раскопе случилось еще одна сенсация – был обнаружен небольшой клад из 59 серебряных монет. Младшие из них датируются серединой 20-х гг. XI в. В составе клада монеты, чеканенные в конце X и первой четверти XI вв. в Англии при королях Этельреде II и Кануте Великом в городах Йорке, Кембридже, Нориче, Саутгемптоне, Криклейде, Лондоне, Линкольне, Гастингсе, Глостере, Кентенбери, Стамфорде, а также подражания им, чеканенные в разных центрах Скандинавии. Примерно половину сокровища составляют немецкие денарии, чеканенные, главным образом в южной Германии (в городах Кельне, Госларе, Майенце, Страсбурге, Эсслингене, Аугсбурге, Регенсбурге), но также во Фландрии и Магдебурге. Две монеты клада происходят из Византии. Это первый в Новгороде клад западноевропейских монет XI в., ценность которого тем выше, что он оказался в руках исследователей целиком (случайно найденные клады таких гарантий не имеют, поскольку, как правило, часть монет из них расходится по рукам находчиков). Сравнение с кладами того же периода, найденными в других районах русского Северо-Запада, обнаруживает в новгородском кладе две существенные особенности. В нем отсутствуют восточные монеты, преобладавшие тогда в обращении, и обломки монет, которыми денежное обращение первой половины XI в. изобиловало. Объяснение этим особенностям было найдено, когда клад взвесили. Общий вес составлявших его серебряных монет равен примерно 69 гр., а основная русская денежная единица той эпохи – гривна кун – приравнивалась 68,22 гр. серебра. Владелец монет отобрал ровно на одну гривну удобных по величине монет и припрятал их, хорошо запомнив/что им отложена круглая сумма.

К числу других важных находок 1993 г. возможно отнести еще две. В слое XI в. была найдена свинцовая печать с греческой надписью «Господи, помоги рабе своей Марии». Поскольку на Руси свинцовая печать была атрибутом высокой государственной власти, а источники этого периода знают лишь одну высокопоставленную Марию – мать Владимира Мономаха, жену Великого князя Всеволода Ярославича, предположительно с ней возможно связать эту находку. К сожалению, оборотная сторона печати изглажена, и это не позволяет считать такую атрибуцию категоричной.

Еще одна находка из напластований того же XI в. расширяет наши представления о художественном уровне русской скульптуры. X и XI столетия были несомненной вершиной ее развития, что засвидетельствовано многочисленными образцами деревянной резьбы. Однако скульптуры такого класса, как найденная теперь, видеть еще не доводилось. Выполненная немыслемой пластикой рука сжимает деревяный шар; композиция может олицетворять только защитительную, охранительную силу некой могущественной руки. Иначе – перед нами символ державности, регалия власти, принадлежавшая одному из ее высоких представителей. То, что этот предмет обнаружен на Троицком раскопе, удивления не вызывает, коль скоро тамошние усадьбы принадлежали в ранее время носителям новгородской государственности.

Работы в 1993 г. были остановлены на уровне напластований первой четверти XI в. Впереди – встреча с вещами и людьми X столетия, а значит и с самыми трудными и волнующими проблемами начальной русской истории, кульминационный пункт которых сформулирован еще древним летописцем: «Откуда есть пошла Русская земля ?».