Открытый текст Александра Герцена

         Публикация на сайте «Открытый текст» фрагментов из произведений Александра Ивановича Герцена – высказываний и суждений, преимущественно по вопросам истории и социологии, – предпринята нами с учетом двух принципиально важных обстоятельств. Во-первых, тексты, вышедшие из-под пера выдающегося русского писателя и публициста, действительно открытые, так как написаны и напечатаны в эмиграции, без оглядки на цензуру, – что для русской классической литературы XIX века факт исключительный. Собственно, поэтому сочинения А.И.Герцена, напечатанные созданной им «Вольной русской типографией» в Лондоне, называли «первым вольным русским словом» в отечественной литературе.

Во-вторых, именно благодаря Герцену в его типографии увидели свет «Исторические сборники», открывшие для образованного русского читателя «закрытые» на тот период в России источники – документальные и мемуарные. Так, были изданы сборники архивных документов по истории церковного раскола, «потаенные записки» императрицы Екатерины II, мемуары кн.Е.Р.Дашковой и сенатора И.В.Лопухина, развеявшие мифы об истории России XVIII в.; опубликованы и тем сохранены для потомков сочинение кн.М.М.Щербатова «О повреждении нравов в России», книга А.Н.Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», ходившие в списках стихи Пушкина и Лермонтова, декабристов Рылеева и Бестужева; появилась первая история декабристского движения, с публикацией записок видных декабристов… В этом смысле Герцен, настаивавший на освобождении исторической науки от идеологических мифов и утверждавший необходимость изучения истории на основе комплекса документальных и мемуарных источников, может рассматриваться как один из предшественников «Открытого текста».

Пересказывать биографию А.И.Герцена (1812-1870) нет смысла: она приведена во всех энциклопедиях. Мы все, с той или иной степенью подробности, эту биографию проходили. И творчество Александра Ивановича тоже – нет, не то чтобы читали и изучали, а именно проходили. Верхом благоглупости советской педагогики было включить «Былое и думы» – итоговое автобиографическое произведение зрелого человека – в учебную программу для 15-летних школьников, только-только вступающих в жизнь. (И счастье, если мудрый учитель советовал им вернуться к этой книге значительно позже, лет в 50…). Студентов-филологов заставляли изучать «Кто виноват?» и «Сороку-воровку» – произведения, быть может, на чей-то вкус и неплохие, но не идущие ни в какое сравнение с шедеврами И.С.Тургенева и Л.Н.Толстого. Однако о шедеврах публицистики самого А.И.Герцена – циклах очерков «С того берега», «Письма из Франции и Италии», «Россия и Польша» – мы и понятия не имели! В результате для обычного гуманитария, учившегося в последней трети XX в., Герцен – всего лишь смутные воспоминания фрагментов ленинской статьи («Декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию»).

Неповторимая личность Александра Ивановича превращалась в социологическую схему русского революционера-народника – единомышленника Добролюбова и Чернышевского, друга Некрасова (помните остроумную пародию А.Иванова на литературоведческие труды советской эпохи? «Некрасову чего-то хотелось – то ли поросенка с хреном, то ли к Герцену в Лондон…») и, наконец, как апофеоз, соратника К.Маркса по созданию I Интернационала[1]. И невдомек было, что отношение Герцена к Марксу и его последователям было, мягко говоря, прохладное: Маркс как человек был явно неприятен Герцену, несмотря на совпадение взглядов по ряду вопросов (например, оба придерживались исторического материализма), так что Герцен хоть и воздерживался по большей части от прямых выпадов против Маркса, но личных встреч старательно избегал[2]. А против Н.Г.Чернышевского и Н.А.Добролюбова Герцен вел жесткую полемику, отражавшую глубокие идейные разногласия «Колокола» и «Современника», и не скупился на нелестные эпитеты (например, в статьях “Very dangerous!” и «Лишние люди и желчевики»). Что же до Н.А.Некрасова, то его Герцен просто презирал, обзывая «литературным ruffiano» [то есть, по-итальянски, сводником, посредником в темных делах. – Б.П.], «барышником, отдающим в рост свои слезы о народном страданье». Оказывается, в жизни-то не все так просто, как в школьном классе или студенческой аудитории!

Открыть для себя неповторимый мир герценовских мыслей и суждений, написанных очень афористично, удивительно ясным языком, позволяет «Собрание сочинений в тридцати томах» – это, по выражению сэра И.Берлина, «исчерпывающее издание сочинений Герцена, выдающийся памятник советской филологической науки»[3]. Все цитаты в публикации «Открытого текста» приводятся по этому изданию, с указанием тома и страниц. Материалы публикуются с продолжением; в первую часть вошли фрагменты и цитаты из I-XIII томов.

*        *        *

– Да полноте! – посетив сайт и обнаружив там эту публикацию, воскликнет, возможно, наш современник. – Какой интерес сегодня может представлять этот полузабытый публицист, обличавший в середине XIX века крепостное право, бюрократию и жандармов Николая I, ну и еще, для разнообразия, западноевропейское духовное оскудение, – словом, все то, что давно уже в прошлом?

– Оглянитесь вокруг себя, – посоветуем мы ему. – Посмотрите на страну, мучительно, с трудом, прорывающуюся в XXI-ый век из века XX-го и при этом усиленно загоняемую назад, в век XIX-ый, в пучину реакционного мракобесия и ритуальных славословий обоим Николаям («Палкину» и «Кровавому»). Посмотрите на то, что зачастую подается как «единственная альтернатива» всему этому: западноевропейский постмодернизм с его пустопорожним «дискурсом», «современное искусство» с концептуально обнаженными задницами, театральная «сраматургия», легализация половых извращений… Внимательно посмотрите и молча подумайте, почему для такой страны А.И.Герцен с его призывом “Vivos voco!” – «Зову живых!»[4] остается актуальным и современным автором.

*        *        *

Вместо «постскриптума». Рассказывают, что еще на рубеже 1960-1970-ых годов доживавшие свой век сестры Ендогуровы, уцелевшие представители земской интеллигенции России, с гордостью показывали своим гостям томик сочинений А.И.Герцена, изданный в 1906 г. («первое разрешенное издание!»). Томик этот во времена оны подарил одной из сестер ухаживавший за ней молодой человек в знак симпатии, снабдив трогательной надписью на первой странице книги (о времена, о нравы!). А если приход гостей к Ендогуровым совпадал с каким-нибудь праздником, то непременно подавалась домашняя наливка, и первая рюмка поднималась со словами: «За Александра Ивановича!».

Этих людей давно уже нет. Ушли в небытие юноши и девушки предреволюционной России, считавшие Герцена родным и близким человеком. Но остался открытый текст Александра Ивановича, снова и снова взывающий: “Vivos voco!”.

А.И.ГЕРЦЕН

«Ход истории далеко не так предопределен, как обычно думают».

А.И.Герцен. Т.II.

С.111: «В Москве говорят больше, нежели пишут, думают больше, нежели работают, в Москве иногда лучше любят ничего не делать, нежели делать ничего».

С.112: «…В наше время глубокое уважение к народности не изъято характера реакции против иноземного; многие смотрят на европейское как на чужое, почти как на враждебное, многие боятся в общечеловеческом утратить русское. Генезис такого воззрения понятен, но и неправда его очевидна. Человек, любящий другого, не перестает быть самим собою, а расширяется всем бытием другого; человек, уважающий и признающий права ближнего, не лишается своих прав, а незыблемо укрепляет их».

С.113: «История – чистилище, в котором мало-помалу временное и случайное воскресает вечным и необходимым…».

С.122: «У нас не может быть науки, разъединенной с жизнию: это противно нашему характеру; потому всякое сближение университета с обществом имеет значение и важно для обоих».

С.152: «Бранить или хвалить какой-нибудь всеобщий исторический факт – дело совершенно праздное, извиняемое только благородным увлечением, в силу которого вырываются речи негодования или восторга. Доверие к роду человеческому требует настолько уважения к вековым явлениям, чтоб, и отрешаясь от них, не порицать их: в порицании много суетности и легкомыслия… Кто бранится, тот не выше бранимого: бранятся там, где недостает доказательств».

С.158: «…Без нравственной личности нет движения, прочности, развития».

С.162: «Ничего не может быть пагубнее для истории, как вносить современные вопросы симпатий и антипатий в разбор былых событий…»

С.163: «..Истинные представители эпохи – не арифметическое большинство, не золотая посредственность, а те, которые достигли полного развития, энергические и сильные деятельностью…».

С.212: «Есть благо, которого власть отнять не может, – это воспоминания, разве догадаются поить дурманом или наливать какой-нибудь состав в мозг».

С.212: «Когда человек в 30 лет смотрит вперед, как я, и видит туман и мрак, то он должен благословить судьбу, если она дала ему характер настолько светлый, настолько независимый, что он не предается отчаянию. Начать новую жизнь поздно. Продолжить старую невозможно. Великий искус, надо обречься на совершеннейшую ничтожность. Тогда, быть может, оставят в покое

Это моя великая надежда, ею я живу. У нас ни в чем нет многолетней последовательности. Перестанут, наконец, гнать. И настанут годы – спокойной пустоты, тупой боли и пассивной бездеятельности».

С.217: «Цель жизни – жизнь».

С.267: «Нет определенных воззрений, нет определенных целей – и вечный тип Хлестакова, повторяющийся от волостного писаря до царя. Дух подражания европейцам нас не оставил, мы все еще, как мещанин во дворянстве, хвастаемся, что мы образованны, и стараемся заявить, что имеем либеральные идеи. Между тем их нет, так как нет образования. Но и вражды против идей нет. Оттого выходит, что такой-то с спокойной совестью говорит и делает в трех разных смыслах, нисколько не замечая того. Разумеется, этот недостаток всего заметнее в значительных людях. Наши вельможи не умеют себя держать ни относительно нас, ни относительно служащих, всего менее относительно иностранцев: или troppo, или troppo poco, или дерзко, или фамильярно, или грубо, или унизительно учтиво. Они не свободны в своих манерах, потому что они играют роль, а не в самом деле аристократы».

С.325: «…Душа – как корабль: что ни побежденная буря, то ближе к разрушению. Матросы становятся лучше, а дерево хуже».

На с.327 Герцен цитирует строфу Гете об Америке:

Dich stört nicht im Innern,

Zu lebendiger Zeit,

Unnützes Erinnern

Und vergeblicher Streit.

(«Тебе, живущей в настоящем, не тревожат душу ни напрасные воспоминания, ни бесполезные споры»).

И далее Герцен замечает (с.327): «Пора начать и человечеству забывать ненужное из былого, то есть помнить о нем как о былом, а не как о сущем».

С.328: «Террор. Какая-то страшная туча собирается над головами людей, вышедших из толпы. Страшно подумать; люди совершенно невинные, не имеющие ни практической прямой цели, не принадлежащие ни к какой ассоциации, могут быть уничтожены, раздавлены, казнены за какой-то образ мыслей, которого они не знают, который иметь или не иметь не состоит в воле человека и который остановить они не могут».

С.334: «Русь по какому-то глубокому провидению взяла, сложившись, гербом византийского орла, двуглавого, врозь смотрящего. Истинно полного слиятия государства с народом никогда не //(с.335) было; народ спокойно, покорно, но безучастно прозябал в своих деревнях, будто ожидая чего-то. Великий смысл былой истории государства – это тихое гигантское развитие его, несмотря на все препятствия».

С.342: «Удивительная задача в истории – развитие России».

С.418 (dubia): «В России свободная наука еще не отделена от еретичества».

А.И.Герцен. Т.III.

Из статей «Дилетантизм в науке».

С.12: «Наука не дается без труда – правда; в науке нет другого способа приобретения, как в поте лица; ни порывы, ни фантазии, ни стремление всем сердцем не заменяют труда. Но трудиться не хотят, а утешаются мыслью, что современная наука есть разработка материалов, что надобно нечеловечьи усилия для того, чтоб понять ее, и что скоро упадет с неба или выйдет из-под земли другая, легкая наука».

С.13: «Уважение к истине – начало премудрости».

С.45: «Дилетантизм – любовь к науке, сопряженная с совершенным отсутствием пониманья ее; … такая любовь к ней, от которой детей не бывает».

С.46: «…Дилетант – безвреднейший и бесполезнейший из смертных; он кротко проводит жизнь свою в беседах с мудрецами всех веков, пренебрегая материальными занятиями; о чем они беседуют, кто их знает!»

Из «Писем об изучении природы».

С.124: «Дело науки – возведение всего сущего в мысль».

Т.V. Письма из Франции и Италии. 1847-1852.

С.15: «Надобно признаться, для праздного человека нет лучше жизни, как жизнь туриста: занятий тьма, все надобно видеть, всюду успеть, – подумаешь, что дело делаешь: бездна забот, бездна хлопот…»

С.21: «…Завоеванное сознанием законно завоевано, его не исторгнешь никаким безумием».

С.23: «Жизнь, которая не оставляет прочных следов, стирается при всяком шаге вперед и упорно пребывает в одном и том же положении».

С.34: «…Правилами политической экономии нельзя заменить догматы патриотизма, предания мужества, святыню чести…».

С.57: «…Сознание зла необходимо для того, чтоб рано или поздно отделаться от него».

С.58: «Нет образования при голоде: чернь будет чернью до тех пор, пока не выработает себе пищу и досуг».

С.62: «Понять всю ширину и действительность, понять всю святость прав личности и не разрушить, не раздробить на атомы общество – самая трудная социальная задача. Ее разрешит, вероятно, сама история для будущего, в прошедшем она никогда не была разрешена».

С.65: «Улыбка пренебрежения не новость в истории, за нею скрываются не только глупая самонадеянность и ограниченность, но и страх, нечистая совесть, недостаток разумных доводов, собственная несостоятельность и даже признание силы в том, над чем смеемся».

С.159: «Люди, кроме исключительных явлений, служат невольными и по большей части искаженными проводниками тех начал, которые уже даны; тем не менее мне бы не хотелось их освободить от всякой ответственности. Освобождать людей от ответственности значит их не уважать, не принимать их за серьезное. Покрыть все действия человеческие широкой амнистией исторической необходимости – очень легко, но с тем вместе это значит утратить достоинство личности и лишить историю всего драматического интереса».

С.177: «Ни личная храбрость, ни доблестный нрав не могут сделать человека революционером, если он не революционер в смысле современной эпохи».

С.180: «В монархии народ управляется, в республике он управляет своими делами. Тип монархии – отец, пекущийся о детях, хозяин, занимающий своих работников, опекун, защищающий своих питомцев. Тип республики – свободная артель, братья, имеющие общее дело и одинакое участие».

С.196: «В тиранстве без тирана есть что-то еще отвратительнейшее, нежели в царской власти. Там знаешь, кого ненавидеть, а тут – анонимное общество политических шулеров и биржевых торгашей, опертое на общественный разврат, на сочувствие мещан, опертое на полицейских пиратов и на армейских кондотьеров, душит без увлеченья, гнетет без веры, из-за денег, из страха – и остается неуловимым, анонимным».

С.202: «История принадлежит постоянно одной партии – партии движения».

Т.VI. С того берега.

С.13: «Где не погибло слово, там и дело еще не погибло».

С.15: «В Европе никогда не считали преступником живущего за границей и изменником переселяющегося в Америку».

С.17: «Эмиграция – первый признак приближающегося переворота».

С.51: «В будущем хуже, нежели в океане, – ничего нет, оно будет таким, каким его сделают обстоятельства и люди».

С.77: «Будущее, которое гибнет, не будущее. Демократия – по преимуществу настоящее; это борьба, отрицание иерархии, общественной неправды, развившейся в прошедшем; очистительный огонь, который сожжет отжившие формы и, разумеется, потухнет, когда сожигаемое кончится. Демократия не может ничего создать, это не ее дело, она будет нелепостью после смерти последнего врага; демократы только знают (говоря словами Кромвеля), чего не хотят; чего они хотят, они не знают». (курсив автора).

С.78: «Жизнь осуществляет только ту сторону мысли, которая находит себе почву, да и почва при том не остается страдательным носителем, а дает свои соки, вносит свои элементы. Новое, возникающее из борьбы утопий и консерватизма, входит в жизнь не так, как его ожидала та или другая сторона; оно является переработанным, иным, составленным из воспоминаний и надежд, из существующего и водворяемого, из преданий и возникновений, из верований и знаний, из отживших римлян и неживших германцев, соединяемых одной церковью, чуждой обоим. Идеалы, теоретические построения никогда не осуществляются так, как они носятся в нашем уме».

С.79: «Фантазия и мысль человека несравненно свободнее, нежели полагают; целые миры поэзии, лиризма, мышления, независимые до некоторой степени от окружающих обстоятельств, дремлют в душе каждого».

С.83: «Труд вовсе не клубок на нитке, который дают котенку, чтоб его занимать, он определяется не одним желанием, но и требованием на него».

С.84: «Народы любят соотечественников – это понятно, но что такое любовь, которая обнимает все, что перестало быть обезьяной, от эскимоса и готтентота до далай-ламы и папы, – я не могу в толк взять… что-то слишком широко. Если это та любовь, которою мы любим природу, планеты, вселенную, то я не думаю, чтоб она могла быть особенно деятельна».

С.90: «Чем нежнее развивается внутренняя жизнь, тем жестче, губительнее для некапризная игра случайности, на которой не лежит никакой ответственности за ее удары».

С.92: «Люди вообще в практической жизни меньше лгут, нежели на словах».

С.97: «Будь пролетарий побогаче, он и не подумал бы о коммунизме. Мещане сыты, их собственность защищена, они и оставили свои попечения о свободе, о независимости; напротив, они хотят сильной власти…».

С.97: «В четыре столетия борьбы, в шесть столетий совершенного варварства, и после этих усилий, продолжавшихся //(с.98) тысячу лет, мир так окрестился, что от апостольского учения ничего не осталось; из освобождающего евангелия сделали притесняющее католичество, из религии любви и равенства – церковь крови и войны».

С.100: «Знать истину нелегко, но все же легче, нежели высказывать ее, когда она не совпадает с общим мнением».

С.119: «Когда бы люди захотели вместо того, чтоб спасать мир, спасать себя, вместо того, чтоб освобождать человечество, себя освобождать, – как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человека».

С.127: «Жизнь несравненно упорнее теорий, она идет независимо от них и молча побеждает их».

С.128: «Я, наконец, не могу выносить равнодушно эту вечную риторику патриотических и филантропических разглагольствований, не имеющих никакого влияния на жизнь. Много ли найдется людей, готовых пожертвовать жизнию за что б то ни было? Конечно, не много, но все же больше, нежели тех, которые имеют мужество сказать, что “Mourir pour la patrie” не есть в самом деле верх человеческого счастия и что гораздо лучше, если и отечество и сам человек останутся целы».

С.188: «Человек вообще не любит истины; когда ж она противоречит его желаниям, когда она рассеивает самые дорогие его мечты, когда достигнуть ее он может лишь ценой своих надежд и иллюзий, он проникается тогда ненавистью к ней, словно она – всему причина».

С.213: «Чиновники, глубоко развращенные запретом всякого рода гласности, представляют собой самый раболепный класс в России; его судьба целиком во власти правительства. Провинциальное дворянство, со своей стороны, не менее развращенное своим правом эксплуатировать крестьян, все же более независимо и, стало быть, несколько самостоятельней, чем чиновничество. Немного жизни еще сохранилось в губернских дворянских собраниях; дворянство обыкновенно составляет оппозицию губернаторам и их чиновникам; средств для этого у него достаточно».

С.221: «Справедливость не принадлежит к числу важнейших достоинств истории; справедливость слишком мудра и слишком прозаична, тогда как жизнь в своем развитии, напротив, своенравна и полна поэзии».

Т.VII. О развитии революционных идей в России. Произведения 1851-1852 годов. М., 1956.

С.160-161: «Необходимость централизации была очевидна, без нее не удалось бы ни свергнуть монгольское иго, ни спасти единство государства. Мы не думаем все же, что московский абсолютизм был единственным средством спасения для России.

Нам известно, какое жалкое место занимают в истории гипотезы, но мы не видим причины, оставаясь в пределах свершившихся фактов, отбрасывать без рассмотрения все, что кажется нам правдоподобным. Мы ни в коей мере не признаем фатализма, который усматривает в событиях безусловную их необходимость, – это абстрактная идея, туманная теория, внесенная спекулятивной философией в историю и естествознание. То, что произошло, имело, конечно, основания произойти, но //(с.161) это отнюдь не означает, что все другие комбинации были невозможны: они оказались такими лишь благодаря осуществлению наиболее вероятной из них – вот и все, что можно допустить. Ход истории далеко не так предопределен, как обычно думают».

С.161: «Россия могла быть спасена путем развития общинных учреждений или установлением самодержавной власти одного лица. События сложились в пользу самодержавия, Россия была спасена; она стала сильной, великой – но какой ценою? Это самая несчастная, самая порабощенная из всех стран земного шара; Москва спасла Россию, задушив все, что было свободного в русской жизни».

С.165: «Нижегородский мясник Минин и князь Пожарский спасли отчизну, но спасли ее только от иностранцев. Нрод, уставший от смуты, от претендентов на престол, от войны, от грабежа, хотел покоя любой ценой. Тогда-то и было проведено это поспешное избрание, вопреки всякой законности и без согласия на то народа, – царем всея Руси провозгласили молодого Романова. Выбор пал на него потому, что, благодаря юному возрасту, он не внушал подозрений ни одной партии. То было избрание, продиктованное усталостью».

С.165: «Громоздкий механизм неумелого управления подавлял народ; правительство отдавало себе отчет в собственной неспособности и, затрудняясь выйти из создавшегося положения не взяв за образец Европу, выписывало себе на помощь иностранцев; и тем не менее, из какого-то нелепого противоречия, оно оставалось все таким же замкнутым в исключительной национальности и питало дикую ненависть ко всякому нововведению».

С.176 – о неоднородности российского дворянства: «Было бы нелепо искать какого-либо единства в классе, включающем в себя и солдат, и приказных, и поповичей, и, наконец, владельцев сотен тысяч крестьян».

С.217: «Сжатая речь богаче смыслом, она острее; говорить так, чтобы мысль была ясна, но чтобы слова для нее находил сам читатель, – лучший способ убеждать. Скрытая мысль увеличивает силу речи, обнаженная – сдерживает воображение».

С.220: «В России все те, кто читают, ненавидят власть; все те, кто любят ее, не читают вовсе или читают только французские пустячки».

С.243: Не надобно слишком доверяться будущему – ни в истории, ни в природе. Не каждый зародыш достигает зрелости, не все, что живет в душе, осуществляется, хотя при других обстоятельствах все могло бы развиться».

С.243-244: «Влияние отдельных //(с.244) личностей не так ничтожно, как склонны думать; личность – живая сила, могучий бродильный фермент, даже смерть не всегда прекращает его действие. Разве не видели мы неоднократно, как слово, сказанное кстати, заставляло опускаться чашу народных весов, как оно вызывало или прекращало революции?»

С.251: «Русский, к какому бы классу он ни принадлежал, нарушает закон всюду, где он может сделать это безнаказанно; точно так же поступает правительство».

С.364: «Хороший край нужнее хороших людей. Люди готовы сострадать, но почти никогда не умеют; от их сострадания становится хуже, они бередят раны, они неловки. Сверх того, люди бесят или рассеивают…»

С.364: «…Наша жизнь вовсе не наша, все делается помимо нас».

Т.IX. Былое и думы. 1852-1868. Часть IV. М., 1956.

С.11: «По-моему, служить связью, центром целого круга людей – огромное дело, особенно в обществе разобщенном и скованном».

С.14: «Жесток человек, и одни долгие испытания укрощают его; жесток, в своем неведении, ребенок, жесток юноша, гордый своей чистотой, жесток поп, гордый своей святостью, и доктринер, гордый своей наукой, – все мы беспощадны и всего беспощаднее, когда мы правы. Сердце обыкновенно растворяется и становится мягким вслед за глубокими рубцами, за обожженными крыльями, за сознанными падениями, вслед за испугом, который обдает человека холодом, когда он один, без свидетелей начинает догадываться, какой он слабый и дрянной человек. Сердце становится кротче; обтирая пот ужаса, стыда, боясь свидетеля, оно ищет себе оправданий – и находит их другому. Роль судьи, палача с той минуты поселяет в нем отвращение».

С.161: «Сознание открытого преследования поддерживает желание противудействовать, удвоенная опасность приучает к выдержке, образует поведение».

С.164: «У нас рабство или молчит, берет взятки и плохо знает грамоту, или, пренебрегая прозой, берет аккорды на верноподданнической лире».

С.201: «…Этикет – своего рода поэзия, своего рода артистическая гимнастика, как парады и танцы…»

С.221: «В русской службе всего страшнее бескорыстные люди; взяток у нас наивно не берут только немцы, а если русский не берет деньгами, то берет чем-нибудь другим и уж такой злодей, что не приведи бог».

Т.X. Былое и думы. 1852-1868. Часть V. М., 1956.

С.21-22: «Надменность наших сановников происходит вовсе не из аристократизма, – барство выводится; это – чувство ливрейных, пудренных слуг в больших домах, чрезвычайно подлых в одну // (с.22) сторону, чрезвычайно дерзких в другую. Аристократ – лицо, а наши – верные слуги престола – вовсе не имеют личности; они похожи на Павловские медали с надписью: «Не нам, не нам, а имени твоему»». [В действительности – не Павла I, а медали, учрежденные Александром I в память Отечественной войны 1812 г. – Б.П.]

С.26: «…Кто мог пережить, тот должен иметь силу помнить».

С.39: «Быть признанным людьми одного образа мнения, иметь на них влияние, видеть их любовь – желает каждый, отдавшийся телом и душой своим убеждениям, живший ими; но наружных знаков симпатии и уважения я не желал бы принимать: они разрушают равенство и, следовательно, свободу; да, сверх того, в этом отношении нам никак не догнать ни архиереев, ни начальников департаментов, ни полковых командиров».

С.41-42: «Католицизм, так мало свойственный славянскому гению, действует на него разрушительно: когда у богемцев не стало больше силы обороняться от католицизма, они сломились; у поляков католицизм развил ту мистическую экзальтацию, которая постоянно их поддерживает в мире призрачном. Если они не находятся под прямым влиянием иезуитов, то, вместо освобождения, или выдумывают себе кумир, или попадаются под влияние какого-нибудь визионера. [духовидца – франц.]  Мессианизм, это помешательство Вронского, эта белая горячка Товянского, вскружил голову сотням поляков и самому Мицкевичу. Поклонение Наполеону принадлежит на первом плане к этому безумию; Наполеон ничего не сделал для них, он не любил Польши, а любил поляков, проливавших за него кровь с тем поэтически колоссальным мужеством, с которым они сделали свою знаменитую кавалерийскую атаку в Сомо-Сиерра. В 1812 году // (с.42) Наполеон говорил Нарбону: «Я хочу в Польше лагерь, а не форум. Я равно не позволю ни в Варшаве, ни в Москве открыть клуб для демагогов», – и из него-то поляки сделали военное воплощение бога, поставили рядом с Вишну и Христом».

С.45-46: «В смутные времена общественных пересозданий, бурь, в которые государства надолго выходят из обыкновенных пазов своих, нарождается новое поколение людей, которых можно назвать хористами революции; выращенное на подвижной и вулканической почве, воспитанное в тревоге и перерыве всяких дел, оно с ранних лет вживается в среду политического раздражения, любит драматическую сторону его, его торжественную и яркую постановку. Как для Николая шагистика [курсив автора. – Б.П.] была главным в военном деле, так для них все эти банкеты, демонстрации, протестации, сборы, тосты, знамена – главное в революции.

(…) Сверх людей наивных, революционных доктринеров, в эту среду естественно втекают непризнанные артисты, несчастные литераторы, студенты, не кончившие курса, артисты без таланта, люди с большим самолюбием, но с малыми способностями, с огромными // (с.46) притязаниями, но без выдержки и силы на труд. Внешнее руководство, которое гуртом пасет в обыкновенные времена стада человеческие, слабеет во времена переворотов, люди, оставленные сами на себя, не знают, что им делать. Легкость, с которой, и то только по видимому, всплывают знаменитости в революционные времена, поражает молодое поколение, и оно бросается в пустую агитацию; она приучает их к сильным потрясениям и отучает от работы. Жизнь в кофейных и клубах увлекательна, полна движения, льстит самолюбию и вовсе не стесняет. Опоздать нельзя, трудиться не нужно, что не сделано сегодня, можно сделать завтра, можно и вовсе не делать».

С.58-59: «…Эмиграции, предпринимаемые не с определенной целью, а вытесняемые победой противной партии, замыкают развитие и утягивают людей из живой деятельности в призрачную. Выходя из родины с затаенной злобой, с постоянной мыслию завтра снова в нее ехать, люди не идут вперед, а постоянно возвращаются к старому; надежда мешает оседлости и длинному труду; раздражение и пустые, но озлобленные споры не позволяют выйти из известного числа вопросов, мыслей, воспоминаний, из которых образуется обязательное, тяготящее предание. (…) //(с.59) Все эмиграции, отрезанные от живой среды, к которой принадлежали, закрывают глаза, чтоб не видеть горьких истин, и вживаются больше в фантастический, замкнутый круг, состоящий из косных воспоминаний и несбыточных надежд. Если прибавим к тому отчуждение от не-эмигрантов, что-то озлобленное, подозревающее, исключительное, ревнивое, то новый, упрямый Израиль будет совершенно понятен».

С.96, рассуждая о государственно-политическом устройстве Швейцарии: «Централизация может многое сделать для порядка, но она несовместима с свободой, – ею легко народы доходят до положения хорошо береженого стада или своры собак, ловко держимых каким-нибудь доезжачим».

С.119: «…Для убеждения недостаточно правоты, в этом вся ошибка, а необходимо еще одно – мозговое равенство!» [курсив автора. – Б.П.] Ниже: после победы революции 1789 г. «ворота отперты, храбрые вперед, и толпа хлынула, только не та, которую ждали. Кто это такие? Из какого века? (…) Неотразимая волна грязи залила все. В терроре 93, 94 года выразился внутренний ужас якобинцев: они увидели страшную ошибку, хотели ее поправить гильотиной, но, сколько ни рубили голов, все-таки склонили свою собственную перед силою восходящего общественного слоя. Все ему покорилось, он пересилил революцию и реакцию, он затопил старые формы и наполнил их собой, потому что он составлял единственное деятельное и современное большинство…

Мещане не были произведены революцией, они были готовы со своими преданиями и нравами, чуждыми на другой лад революционной идеи. [курсив автора. – Б.П.] Их держала аристократия в черном теле и на третьем плане; освобожденные, они прошли по трупам освободителей и ввели свой порядок. Меньшинство было или раздавлено, или распустилось в мещанство».

С.120: «Довольно удивлялись мы отвлеченной премудрости природы и исторического развития; пора догадаться, что в природе и истории много случайного, глупого, неудавшегося, спутанного. Разум, мысль на конце – это заключение; все начинается тупостью новорожденного; возможность и стремление лежат в нем, но прежде чем он дойдет до развития и сознания, он подвергается ряду внешних и внутренних влияний, отклонений, остановок. У одного вода размягчит мозг, другой, падая, сплюснет его, оба останутся идиотами, третий не упадет, не умрет скарлатиной и сделается поэтом, военачальником, бандитом, судьей. Мы вообще в природе, в истории и в жизни всего больше знаем удачи и успехи; мы теперь только начинаем чувствовать, что не все так хорошо подтасовано, как казалось, потому что мы сами – неудача, проигранная карта».

С.126: «Под влиянием мещанства все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы – нравами чинными, вежливость – чопорностью, гордость – обидчивостью, парки – огородами, дворцы – гостиницами, открытыми для всех (то есть для всех, имеющих деньги). [курсив автора. – Б.П.]

Прежние, устарелые, но последовательные понятия об отношениях между людьми были потрясены, но нового сознания настоящих отношений между людьми не было раскрыто. [курсив автора. – Б.П.] Хаотический простор этот особенно способствовал развитию всех мелких и дурных сторон мещанства, под всемогущим влиянием ничем не обуздываемого стяжания. (…)

Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми средствами приобретать, а имущий – хранить и увеличивать свою собственность; флаг, который поднимают на рынке для открытия торга, стал хоругвию нового общества. Человек de facto сделался принадлежностью собственности; жизнь свелась на постоянную борьбу из-за денег.

(…) Жизнь свелась на биржевую игру, все превратилось в меняльные лавочки и рынки: редакции журналов, избирательные собрания, камеры. (…)

Все партии и оттенки мало-помалу разделились в мире мещанском на два главные стана: с одной стороны мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями, с другой – неимущие мещане, которые хотят вырвать из их рук их достояние, но не имеют силы, то есть с одной стороны скупость, с другой – зависть. [курсив автора. – Б.П.] Так как действительно нравственно начала во всем этом нет, то и место лица в той или другой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения. Одна волна оппозиции за другой достигает победы, то есть собственности или места, и естественно переходит со стороны зависти на сторону скупости. Для этого перехода ничего не может быть лучше, как бесплодная качка парламентских прений, – она дает движение и пределы, дает вид дела и форму общих интересов для достижения своих личных целей. [курсив автора. – Б.П.]

Парламентское правление…, как оно сложилось в государственный закон, – самое колоссальное беличье колесо в мире. Можно ли величественнее стоять на одном и том же месте, придавая себе вид торжественного марша, как оба английские парламента?» И далее (с.127-128) несколько коротких, но дельных замечаний о сути современного буржуазного («мещанского», в терминологии Герцена): «…Казаться, вместо того, чтобы быть, вести себя прилично, вместо того, чтобы вести себя хорошо…». [курсив автора. – Б.П.]

С.128: «В этом мире все до такой степени декорация, что самое грубое невежество получило вид образования. Кто из нас не останавливался, краснея за неведение западного общества (я здесь не говорю об ученых, а о людях, составляющих то, что называется обществом)? Образования теоретического, серьезного быть не может: оно требует слишком много времени, слишком отвлекает от дела. [курсив автора. – Б.П.] Так как все, лежащее вне торговых оборотов и «эксплуатации» своего общественного положения, не существенно в мещанском обществе, то их образование и должно быть ограничено. [курсив автора. – Б.П.] Оттого происходит та нелепость и тяжесть ума, которую мы видим в мещанах всякий раз, как им приходится съезжать с битой и торной дороги. Вообще, хитрость и лицемерие далеко не так умны и дальновидны, как воображают; их диаметр беден и плаванье мелко».

С.130: «Такова общая атмосфера европейской жизни. Она тяжелее и невыносимее там, где современное западное состояние наибольше развито, там, где оно вернее своим началам, где оно богаче, образованнее, то есть промышленнее. [курсив автора. – Б.П.] И вот отчего где-нибудь в Италии или Испании не так невыносимо удушливо жить, как в Англии и во Франции… И вот отчего горная, бедная, сельская Швейцария – единственный клочок Европы, в который можно удалиться с миром».

С.172: «Трудных наук нет, есть только трудные изложения, то есть непереваримые». По Герцену, первая причина темноты в науке – «уродливость языка», излишняя перегруженность его «схоластическими приемами», «трудными терминами».

С.173: «Вторая причина темноты в науке происходит от недобросовестности преподавателей, старающихся скрыть долю истины, отделаться от опасных вопросов. Наука, имеющая какую-нибудь цель, вместо истинного знания, – не наука. Она должна иметь смелость прямой, открытой речи. (…) Детство человеческого мозга таково, что он не берет простой истины; для сбитых с толку, рассеянных, смутных умов только то и понятно, чего понять нельзя, что невозможно или нелепо».

С.235-236: «Несчастие – самая плохая школа! Конечно, человек, много испытавший, выносливее, но ведь это оттого, что душа его помята, ослаблена. Человек изнашивается и становится трусливее от перенесенного. Он теряет ту уверенность в завтрашнем дне, без которой ничего делать нельзя; он становится равно//(с.236)душнее, потому что свыкается со страшными мыслями, наконец, он боится несчастий, то есть боится снова перечувствовать ряд щемящих страданий, ряд замираний сердца, которых память не разносится с тучами».

С.274: «Прошедшее – не корректурный лист, а нож гильотины, после его падения многое не срастается и не все можно поправить. Оно остается, как отлитое в металле, подробное, неизменное, темное, как бронза. Люди вообще забывают только то, чего не стоит помнить или чего они не понимают. (…) Тени – не уголовные судьи, не угрызения совести, а несокрушимые события памяти». [курсив автора. – Б.П.]

Т.XI. Былое и думы. 1852-1868. Часть VI–VIII. М., 1957.

С.71: «Гнет обычая останавливает развитие: развитие, собственно, и состоит из стремления к лучшему [здесь и далее выделено автором. – Б.П.] от обычного. Вся история состоит из этой борьбы, //(с.72) и если большая часть человечества не имеет истории, то это потому, что жизнь ее совершенно подчинена обычаю».

С.73: «Точка, линия, после которой борьба между желанием лучшего и сохранением существующего оканчивается в пользу сохранения, наступает (кажется нам) тогда, когда господствующая, деятельная, историческая часть народа близко подходит к такой форме жизни, которая соответствует ему; это своего рода насыщение, сатурация; все приходит в равновесие, успокоивается, продолжает вечное одно и то же до катаклизма, обновления или разрушения. Semper idem [Всегда одно и то же (лат.) – Ред.] не требует ни огромных усилий, ни грозных бойцов; в каком бы роде они ни были, они будут лишние: середь мира не нужно полководцев».

В качестве примера А.И.Герцен приводит Голландию: «…Где ее великие государственные люди, где ее великие живописцы, где тонкие богословы, где смелые мореплаватели? Да на что их? Разве она несчастна оттого, что не мятется, не бушует, оттого, что их нет? Она вам покажет свои смеющиеся деревни на обсушенных болотах, свои выстиранные города, свои выглаженные сады, свой комфорт, свою свободу и скажет: «Мои великие люди приобрели мне эту свободу, мои мореплаватели завещали мне это богатство, мои великие художники //(с.74) украсили мои стены и церкви, мне хорошо, – чего же вы от меня хотите? Резкой борьбы с правительством? Да разве оно теснит? У нас и теперь свободы больше, нежели во Франции когда-либо бывало». (…) Так можно прожить тысячу лет, если не помешает какое-нибудь второе пришествие Бонапартова брата».

С.106: «Страх вообще безжалостен, беспощаден, но имеет ту выгоду за собой, что он скоро проходит. Страх не злопамятен, он старается, чтобы его поскорее забыли».

С.128: «Борьба за независимость всегда вызывает горячее сочувствие, но она не может стать своим делом для чужих. Только те интересы принадлежат всем, которые по сущности своей не национальны, как, например, интересы католицизма или протестантизма, революции и реакции, экономизма и социализма».

С.218 (из главы о Р.Оуэне): «Ум количественно всегда должен будет уступить, он на вес всегда окажется слабейшим; он, как северное сияние, светит далеко, но едва существует. Ум – последнее усилие, вершина, до которой развитие не часто доходит; оттого-то он мощен, //(с.219) но не устоит против в кулака. Ум как сознание может вовсе не быть на земном шаре; он едва родился в сравнении с маститыми альпийскими старцами, свидетелями и участниками геологических революций. В дочеловеческой, в околочеловеческой природе нет ни ума, ни глупости, а – необходимость условий, отношений и последствий. Ум мутно глядит в первый раз молочным взглядом животного, он медленно мужает, вырастает из своего ребячества, проходя стадной и семейной жизнию рода человеческого. Стремление пробиться к уму из инстинкта постоянно является вслед за сытостью и безопасностью, так что в какую бы минуту мы ни остановили людское сожитие, мы поймаем его на этих усилиях достигнуть ума из-под власти безумия. Пути вперед не назначено, его надобно прокладывать…».

С.224: «Чем развитее народ, тем развитее его религия, но, с тем вместе, чем религия дальше от фетишизма, тем она глубже и тоньше проникает в душу людей. Грубый католицизм и позолоченный византизм не так суживают ум, как тощий протестантизм; а религия без откровения, без церкви и с притязанием на логику почти неискоренима из головы поверхностных умов, равно не имеющих ни довольно сердца, чтоб верить, ни довольно мозга, чтоб рассуждать».

С.226: «Появление людей, протестующих против общественной неволи и неволи совести, – не новость; они являлись обличителями и пророками во всех сколько-нибудь назревших цивилизациях, особенно когда они старели. Это высший предел, перехватывающая личность, явление исключительное и редкое, как гений, как красота, как необыкновенный голос. Опыт не доказывает, чтоб их утопии были осуществимы».

С.235: «Один разум долготерпелив и милосерд, потому что он понимает».

С.246: «Ни природа, ни история никуда не идут и потому готовы идти всюду, куда им укажут, если это возможно, т[о] е[есть] если ничего не мешает. Они слагаются á fur et à mesure [постепенно (франц.) – Ред.] бездной друг на друга действующих, друг с другом встречающихся, друг друга останавливающих и увлекающих частностей; но человек вовсе не теряется от этого, как песчинка в горе, не больше подчиняется стихиям, не круче связывается необходимостью, а вырастает тем, что понял свое положение, в рулевого, который гордо рассекает волны своей лодкой, заставляя бездонную пропасть служить себе путем сообщения.

Не имея ни программы, ни заданной темы, ни неминуемой развязки, растрепанная импровизация истории готова идти с каждым, каждый может вставить в нее свой стих, и, если он звучен, он останется его стихом, пока поэма не оборвется, пока прошедшее будет бродить в ее крови и памяти. Возможностей, эпизодов, открытий в ней и в природе дремлет бездна на всяком шагу. Стоит тронуть наукой скалу, чтоб из нее текла вода, – да что вода! Подумайте о том, что сделал сгнетенный пар, что делает электричество с тех пор, как человек, а не Юпитер взял их в руки. Человеческое участие велико и полно поэзии, это своего рода творчество. Стихиям, веществу все равно, они могут дремать тысячелетия и вовсе не просыпаться, но человек шлет их на свою работу, и они идут. Солнце давно ходит по небу: вдруг человек перехватил его луч, задержал его след, и солнце стало ему делать портреты.

Природа никогда не борется с человеком, это пошлый, рели//(с.247)гиозный поклеп на нее; она не настолько умна, чтоб бороться, ей все равно: «По той мере, по которой человек ее знает, по той мере он может ею управлять», – сказал Бэкон и был совершенно прав. Природа не может перечить человеку, если человек не перечит ее законам; она, продолжая свое дело, бессознательно будет делать его дело. Люди это знают и на этом основании владеют морями и сушами. Но перед объективностью исторического мира человек не имеет того же уважения – тут он дома и не стесняется; в истории ему легче страдательно уноситься потоком событий или врываться в него с ножом или криком: «Общее благосостояние или смерть!» [В примечаниях: лозунг плебейского крыла французских революционеров конца XVIII в. – Б.П.], чем вглядываться в приливы и отливы волн, его несущих, изучать ритм их колебаний и тем самым открыть себе бесконечные фарватеры».

С.247: «Только отнимая у истории всякий предназначенный путь, человек и история делаются чем-то серьезным, действительным и исполненным глубокого интереса. (…) С предопределенным планом история сводится на вставку чисел в алгебраическую формулу, будущее отдано в кабалу до рождения».

С.250: «Если религия, с своим подавляющим фатализмом, и доктринаризм, с своим безотрадным и холодным, не заставили людей сложить руки, то нечего бояться, чтоб это сделало воззрение, освобождающее их от этих плит. Одного чутья жизни и непоследовательности было достаточно, чтобы спасти европейские народы от религиозных проказ вроде аскетизма, квиетизма, которые постоянно были только на словах и никогда на деле, – неужели разум и сознание окажутся слабее?»

С.250: «Есть люди, удовлетворяющиеся малым, с бедными потребностями, с узким взглядом и ограниченными желаниями. Есть и народы с небольшим горизонтом, с странным воззрением, удовлетворяющиеся бедно, ложно, а иногда даже пошло. (…) Европа, кажется нам, тоже близка к «насыщению» и стремится, усталая, осесть, скристаллизоваться, найдя свое прочное общественное положение в мещанском устройстве. (…) Мещанское устройство представ//(с.251)ляет огромный успех в сравнении с олигархически-военным – в этом нет сомнения, но для Европы, и в особенности для англо-германской, оно представляет не только огромный успех, но и успех достаточный. (…) (с.252) Испанцы, поляки, отчасти итальянцы и русские имеют в себе очень мало мещанских элементов; общественное устройство, в котором им было бы привольно, выше того, которое может им дать мещанство. Но из этого никак не следует, что они достигнут этого высшего состояния или что они не свернут на буржуазную дорогу. Одно стремление ничего не обеспечивает, на разницу возможного и неминуемого мы ужасно напираем. Недостаточно знать, что такое-то устройство нам противно, а надобно знать, какого мы хотим и возможно ли его осуществление. Возможностей много впереди: народы буржуазные могут взять совсем иной полет, народы самые поэтические – сделаться лавочниками».

С.251: «Слово «человечество» препротивное: оно не выражает ничего определенного, а только к смутности всех остальных понятий добавляет еще какого-то пегого полубога».

С.344: «Русские не любят давать денег на общее дело, если при нем нет сооружения церкви, обеда, попойки и высшего одобряющего начальства».

С.398: «Тоска современной жизни – тоска сумерек, тоска перехода, предчувствия. Звери беспокоятся перед землетрясением».

С.399: «Наука если и не пересоздает государства, то и не падает в самом деле вместе с ним. Она – средство, память рода человеческого, она – победа над природой, освобождение. Невежество, одно невежество – причина пауперизма и рабства. Массы были оставлены своими воспитателями в животном состоянии. Наука, одна наука может теперь поправить это и дать им кусок хлеба и кров. Не пропагандой, а химией, а механикой, технологией, железными дорогами она может править мозг, который веками сжимали физически и нравственно».

С.401: «Наука не есть учение или доктрина, и потому она не может сделаться ни правительством, ни указом, ни гонением».

С.507, о книге Ренана и о современной (нач.1860-х гг.) Франции – «Второй империи»: «Поневоле с ужасом думаешь о союзе этого государства с церковью, который совершается наглазно, который идет до того, что церковь теснит медицину, отбирает докторские дипломы у материалистов и старается решать вопросы о разуме и откровении сенатским решением…

Не нынче – завтра церковь захватит воспитание – тогда что?».

Т.XII. Произведения 1852-1857 годов. М., 1957.

С.53: «Одно из главных несчастий нашего правительства заключается в том, что оно чрезмерно [курсив автора. Б.П.] управляет. Оно во все вмешивается, все регламентирует, обо всем беспокоится…».

62: «Открытая, вольная речь – великое дело; без вольной речи – нет вольного человека. Недаром за нее люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают состояние. Скрывается только слабое, боящееся, незрелое. «Молчание – знак согласия», – оно явно выражает отречение, безнадежность, склонение головы, сознанную безвыходность.

Открытое слово – торжественное признание, переход в действие».

С.90: «Славяне не умеют долго и умеренно жить в двойстве народной неволи и аристократической свободы. Тот или другой элемент непременно выступит из всех границ. Свободный делается тираном; исключенный из прав – рабом».

С.92: «Мысль без дел мертва, как вера. Чем более она расходится с жизнью, тем она становится суше, холоднее, бесстрастнее, ненужнее»

С.92: ««Наше время, – говорят, не настало». Оно никогда не настанет, если мы не будем работать. История делается волей человеческой, а не сама собою. Оттого она нам так дорога».

С.100: «У нас везде неопределенность и противуречие – обычаи, не взошедшие в закон, но исполняемые; законы, взошешие в свод, но оставляемые без действия, деспотизм и избирательные судьи, централизация и выборная земская полиция. Жизнь в России возможна благодаря этому хаосу, в основе которого коммунизм деревень, а во главе всепоглощающее самовластье, между которыми бродит бессвязно и на просторе европейское образование, дворянское право, греческая церковь, военный артикул и немецкое управление».

С.109: «Быть голодным и пролетарием вовсе недостаточно для того, чтобы сделаться революционером».

С.128: «Русские круто отрешаются от всех связей разом, от религий, от преданий, от авторитета, нам нечего щадить, нечего беречь, нечего любить, но есть что ненавидеть. Россия в отношении к старому миру поставлена так же, как пролетариат, ей ничего не досталось, кроме несчастий, рабства и стыда».

С.129: «Петербургское императорство с самого начала своего было каким-то предваряющим бонапартизмом [курсив автора. – Б.П.], оно не русское и не славянское, у него нет корней, это институт временный, это диктатура, осадное положение, возведенное в основу правительства. Оно соответствовало потребностям известного времени, государство ослабевало под сонным владычеством царей московских, надобно было растолкать, разбудить его, направить по иному пути. Императорство, может быть, было необходимо во время Петра I, но оно нелепо во время Николая [т.е. Николая I. – Б.П.]. И вот еще причина, почему это мрачное, удушающее царствование поражено таким удивительным бесплодием и такой неспособностью».

С.177: «нет ничего абсолютно необходимого. Будущее не бывает неотвратимо предрешено; неминуемого предназначения нет. Будущее может и вовсе не наступить. Геологический катаклизм вполне может уничтожить не только восточный вопрос, но и все прочие, – за отсутствием задающих вопросы.

Будущее слагается из элементов, имеющихся под рукой, из окружающих условий; оно продолжает прошедшее; общие устремления, смутно выраженные, изменяются в зависимости от обстоятельств. Обстоятельства решают, как [курсив автора. – Б.П.] это произойдет, и неясная возможность становится совершившимся фактом».

С.210: «Россия, по внешности такая косная, такая пассивная, обычно с удивительной легкостью переходит от одного состояния к прямо противоположному».

С.232: «Разве это не называется вводить в заблуждение чужие умы, и свой собственный, повторяя ежеминутно, что человек не должен думать о себе, что он должен жить только для других, что нет судьбы более сладостной и более прекрасной, чем «умереть за родину»? Умереть за свою идею – великое достойное дело, но это вовсе не счастье; это трагический и очень печальный жребий; а между тем мы так привыкли к этому декламаторскому жаргону, что почти также трудно найти человека, погибающего за идею, как человека, смеющего сказать, что высшее счастье совсем не в том, чтобы погибнуть по каким бы то ни было мотивам». [курсив автора. – Б.П.]

С.233: «Человек, любящий только самого себя, чудовищен так же, как человек, любящий всех, кроме самого себя». [курсив автора. – Б.П.]

С.234: «Человек социален – любить так естественно для него, что он будет много любить, но иногда он будет и ненавидеть; и только тогда его любовь будет ценна. Доброжелательность в характере общественного существа, зачем же оскорблять это чувство, предписывая человеку делать то, что он сам хочет». [курсив автора. – Б.П.]

С.256: «Императорство никогда не сделается ручным; оно всегда останется опасностью для Европы, несчастием для славян. Оно, по естеству своему, заносчиво, хищно, ненасытно. Очень скудное смыслом, вовсе не даровитое во внутреннем устройстве, ему удалось создать одно – войско. Потому-то воевать ему необходимо, это его ремесло, его спасение».

С.263: «История весьма несправедлива, поздно приходящим дает она не оглодки, а старшинство опытности. Все развитие человеческого рода есть не что иное, как эта хроническая неблагодарность». [курсив автора. – Б.П.]

С.269: «…Обстоятельства – многое, но не все. Без личного участия, без воли, без труда – ничего не делается вполне. В этом-то и состоит все величие человеческого деяния в истории. Он творит ее, и исполнение ее судеб зависит от его верховной воли. Чем обстоятельства //(с.270) лучше, тем страшнее ответственность перед собой и перед потомством». [курсив автора. – Б.П.]

С.292: «Смешивать акт обличения с злословием так же нелепо, как историю называть сплетнями».

С.298: «Народность – любовь к своим – не значит ненависть к другим».

С.298: «…Молчание – знак затаенной мысли гораздо больше, нежели согласия».

С.308: «Зло боится света, зло боится гласности, зло боится свободы – но ведь всего этого боится и самовластье. Вот страшная круговая порука между двумя властями. Воровство вовсе не было национально во Франции, а десять лет первой империи было достаточно, чтоб превратить французских генералов в грабителей, префектов во взяточников».

С.308: «Из железа победоносных мечей куются самые крепкие цепи.

//(с.309) Напротив, скромный мир обязывает всех призадуматься о нашем положении. Все видят теперь, что прежний путь никуда не годен; но мы уверены, что ни правительство, ни вы – никто не имеет определенной мысли, плана, программы. А оставлять будущее на произвол судьбы – дело плохое. Как события изменяют мысль о будущем, ха это люди не отвечают, но желание овладеть ими и воплотить в них свой разум и свою волю – неотъемлемо с сознательным человеческим развитием».

Написано в 1856 г., вскоре после поражения России в Крымской войне.

С.314: «Любите свободу даже с ее неудобствами».

С.352: «Кричать против прошлого бесполезно, истинная проницательность заключается в том, чтобы использовать в равной мере все существующие элементы, все силы, созданные как добром, так и злом. Речь теперь идет не о происхождении этих сил, а о том, как ими управлять».

(Из письма к Джузеппе Мадзини)

С.431: «Утвердилось русское государство страшными средствами; рабством, кнутом, казнями гнали народ русский к образованию огромной империи, сквозь строй шел он на совершение судеб своих. Сердиться на прошедшее – дело праздное; живой взгляд состоит в том, чтоб равно воспользоваться силами, хорошо ли они приобретены или дурно, кровью ли достались или мирным путем».

(Из статьи «Еще вариация на старую тему», в «Полярной звезде» за 1857 г.)

С.433: «Природа и история плетутся себе с дня на день и во веки веков, сбиваясь с дороги, прокладывая новые, попадая на старые, удивляя то быстротой, то медленностью, то умом, то глупостью, толкаясь всюду, но входя только туда, где вороты отперты. Говоря о возможном развитии, я не говорю о его неминуемой необходимости; что из возможного осуществится, что нет – я не знаю, потому что в жизни народов очень много зависит от лиц и воли. Я чую сердцем и умом, что история толкается именно в наши ворота; если мы бессильны их отворить, а сильные не хотят или не умеют, дальнейшее развитие прошедшего найдет, вероятно, более способные органы в Америке, в Австралии, где гражданственность складывается совсем на иной лад. Может, и сама Европа переработается, встанет, возьмет одр свой и пойдет по своей святой земле, под которой лежат столько мучеников и на которую пало столько поту и столько крови. Может быть!»

С.439: «Несчастие, продолжающееся слишком долго, изнашивает сочувствие».

С.472: «Рыцарская гордость, аристократическое изящество, строгая чинность протестанта, мрачная энергия революционеров, роскошная жизнь художников в Италии, отданная размышлениям и идеализму жизнь поэта – все это переплавилось и почти исчезло в совокупности других нравов… нравов буржуазных. [курсив автора. – Б.П.]

Они господствуют над миром до такой степени, что и старческий класс аристократии и класс вечных рудокопов, рабочих, который входит в свои права, торопятся усвоить эти нравы. Дворяне и пролетарии хотят быть буржуа по образу жизни.

С точки зрения общей экономики переход феодального общества в общество буржуазное является неоспоримым прогрессом. Борьба и развитие перенесены на реальную почву, на землю; мир фантазеров и мечтателей начинает просыпаться; часть человечества отрезвляется, все упрощается; аристократизм дворян был в их воображении и в крови; аристократизм буржуазии – в денежном сундуке.

Слова «средний класс» выражают с большой пластичностью промежуточное значение буржуазии – не только то, что она занимает место между аристократией и народом, но и то, что она – между прошедшим и будущим. Не подумайте только, будто я хочу этим сказать, что она является по преимуществу настоящим [курсив автора. – Б.П.]; совсем напротив, она колеблется между будущим, которого она жаждет, но боится, и прошедшим, которое она ненавидит, но не в силах покинуть. Шаг вперед – и она встречает вместо Лютера – Мюнцера, вместо либерализма – социализм. Шаг назад – и она натыкается на феодальную монархию, которую недолюбливает, и на дворянскую аристократию, которую ненавидит.//

(с.473) В подобных случаях нет действенного разрешения вопроса, есть золотая середина, нейтрализация противоположностей, уравновешивание сил, т.е. их уничтожение. Действенное призвание буржуазии состояло почти исключительно в оппозиции – и в этом-то и заключалась ее сила и красота – что может быть прекраснее фламандской буржуазии эпохи Реформации? Что же касается положительного творческого начала – им она была чрезвычайно бедна. Вот почему также ее дыхание было столь коротко. Энергичный борец становится вскоре заурядным хозяином».

С.473: «…Былое значение не дает в истории никакого права на наследство».

С.473: «Буржуазный либерализм представляет собой лишь освобождение собственника, демократия – лишь внешнее уравнивание: она признает право пролетариата на собственность, не давая ему средств, и провозглашает равенство преступников перед судом, предоставляя невинным устраиваться как им угодно. Этим двум друг друга отрицающим началам – либерализму и демократии – никогда ничто не удавалось, кроме сооружения временных балаганов и наведения некоторого «порядка в //(с.474) беспорядке», как столь наивно выразился один из представителей буржуазной демократии – Косильер…».

Том XIII. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1857-1858 годов. М., 1958.

С.10: «Меньшинство осуществляет часть своего идеала только тогда, когда, по видимому выделяясь из большинства, оно, в сущности, выражает его же мысль, его стремления, его страдания. Большинство бывает вообще неразвито, тяжело на подъем; чувствуя тягость современного состояния, оно ничего не делает, чтобы освободиться от него; тревожась вопросами, оно может остаться, не разрешая их. Появляются люди, которые из этих страданий, стремлений делают свой жизненный вопрос; они действую словом как пропагандисты, делом как революционеры – но в обоих случаях настоящая почва тех и других – большинство и степень их сочувствия к нему».

С.32: «Мы не знаем в мире зрелища более гнусного, более отвратительного, как возведение рабства в науку [курсив автора. – Б.П.]; это та последняя степень нравственного падения, перед которой бледнеют взятки, телесные наказания, крепостное состояние».

С.41: «Мы до того привыкли видеть судьбу России в руках неспособных стариков, получивших места вроде премии от общества застрахования жизни, за продолжительную крепость пищеварения, что нам кажется каким-нибудь чудаком, иностранцем, «чужим среди своих» – лицо вроде Мордвинова; да разве и он и, еще больше, Сперанский не затерялись бесполезно между седыми детьми, игравшими в звезды и в ленты?».

С.44: «Нет правительства, в котором бы легче сменялось лицо главы, как в военном деспотизме, запрещающем народу мешаться в общественные дела, запрещающем всякую гласность. Кто первый [курсив автора. – Б.П.] овладеет местом, тому и повинуется безмолвная машина с тою же силой и с тем же верноподданическим усердием».

С.96: «Несчастие бывает в двух случаях очень опасно: когда сознание сопровождается с совершенной прострацией, т.е. когда ровное отчаяние и преданность судьбе заставляют покойно сложить руки и понурить голову, или когда человек бессмысленно идет, не замечая рва, пропасти и считая их неглубокими. Кто не видал с содроганием самонадеянность больного, спокойно рассуждающего с вами о будущем, не зная, сколько [курсив автора. – Б.П.] его умерло?».

С.176: «Когда наступает пора расцвета для какой-либо идеи, она овладевает людьми помимо их воли»,

С.248: «Люди, которым сказать нечего, только и знают, что болтать. Чтобы скрыть отсутствие инициативы, бедность мысли, они заполняют фиоритурами огромную пустоту, давящую их словно упрек, словно угрызения совести».

С.293: «Но в том-то и беда, что сильные мира сего не умеют ни слушать, ни даже вспоминать. История перед ними, но не для них она передает горький опыт народов и строгий суд царей потомством».

С.343: «Мы не знаем редакции в мире, которая бы без разбора согласилась печатать грамотные и безграмотные статьи… Ценсором быть неприятно, но на редакции лежит нравственная ответственность, которую она принимает».

С.356-357: «Эполеты – великое дело, военный мундир, как ряса мо//(с.357)наха, – отрезывает человека от прочих людей; Ни монах, ни военный – не равны нам, для того они и помечены. Они оба неполные люди, люди в исключительном положении. У одного руки сложены, как у мертвеца, у другого вечно подняты, как у дерущегося. Ни смерть, ни убийство не составляют лучшей минуты жизни».

С.362: «Доктринеры на французский манер и гелертеры на немецкий, люди, производящие следствия, составляющие описи, приводящие в порядок, твердые в положительной религии или религиозные в положительной науке, люди обдуманные, точные доживают до старости лет, не сбиваясь с дороги и не сделав ни орфографических, ни иных ошибок; а люди, брошенные в борьбу, исходят страстной верой и страстным сомнением, истощаются гневом и негодованием, перегорают быстро, падают в крайность, увлекаются и мрут на полдороге – много раз споткнувшись».

Подгот. Б.М. Пудалов

[1] О стереотипах восприятия А.И.Герцена выпускниками послевоенных советских школы и вуза см. заметку Н.Эйдельмана «О Герцене» в журнале «Знание – сила», 1987 г., № 12 (электронный вариант: http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/NYE/HERZEN.HTM).

• Размещено: 21.05.2013
• Автор: Пудалов Б.М. (подгот.)
• Размер: 91.17 Kb
• © Пудалов Б.М. (подгот.)