Открытый текст Александра Герцена (продолжение 3) (12.54 Kb)
Т.XVI. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1862-1863 годов. М., 1959.
С.27: «Метода просвещений и освобождений, [здесь и далее курсив автора. – Ред.] придуманных за спиною народа и втесняющих ему его неотъемлемые права и его благосостояние топором и кнутом, исчерпаны Петром I и французским террором».
С.28: «Человеку, видящему свет, страшно тяжело оставить других во тьме. Проповедь тиха, изучение медленно, а власть быстра, и передовые люди, с полной любовью и верой, приказали другим видеть в темноте, утешаясь, как наши предки, тем, что «поживут вместе – слюбятся». Великая основная мысль революции, несмотря ни на философские определения, ни на римско-спартанские орнаменты своих декретов, быстро перегнула в полицию, инквизицию, террор; желая восстановить свободу народа и признать его совершеннолетие, для скорости обращались с ним, как с материалом благосостояния, как с мясом освобождения, chair au bonheur public [мясом общественного благополучия (франц.) – Ред.], вроде наполеоновского пушечного мяса.
А тут, по несчастию, оказалось, что у народа именно мяса-то на костях мало, да до того мало, что он на все реформы, революции, объявления прав отвечал:
Голодно, странничек, голодно,
Холодно, родименький, холодно!
[Из «Песни убого странника» в «Коробейниках» Н.А.Некрасова. – прим.ред.]
А ведь законодатели не только ломали, но и строили, не только обличали, но и поучали, да мало что поучали, заставляли учиться, и что, может, всего печальнее в больших случаях, они были правы…»
С.41, о природе трагического: «Что трагического в том, что пьяного идиота убила и обобрала развратная женщина [намек на обстоятельства гибели Петра III. – Б.П.]; это случается сплошь да рядом в закоптелых домах темных лондонских переулков; или в том, что человек, обороняясь от сумасшедшего, хватил его табакеркой в висок, а другие покончили его [намек на обстоятельства гибели Павла I. – Б.П.]. Это не трагические катастрофы, а дела уголовной палаты и смирительных домов.
Трагический элемент не определяется ни болью, ни синими пятнами, ни кулачной борьбой, а теми внутренними столкновениями, не зависимыми от воли, противуречащими уму, с которыми человек борется, а одолеть их не может, – напротив, почти всегда уступает им, измочалившись о гранитные берега неразрешимых, по-видимому, антиномий. Для того чтоб так разбиться, надобно известную степень человеческого развития, своего рода помазание. Есть натуры до того будничные, до того рутинные, до того узкие и посредственные, что их счастие и несчастие пошло, по крайней мере не интересно. В холодных глазах, в прозе военно-учебного самовластия Николая, в его ограниченном взгляде, постоянно обращенном на мелочи и подробности, в его субалтерной точности и пристрастии к прямым линиям, к геометрическим фигурам лежит исключение всего поэтического. Напрасно из последних дней его хотят сделать //(с.42) что-то величаво мрачное. Человек этот не останавливался ни на чем, на него не находило раздумье, у него не было раскаяния, не было идеалов, он знал, что царствует по воле божией, что должность императора – военная, и был совершенно доволен собой; он не подозревал, что нравственная жизнь всего государства понизилась им, что он, кругом сомкнутый и обворованный, поставил Россию на край пропасти. Узнавши последнее, он с досадой увидел, что не дорос даже до того, чтоб совладать с первой неудачей, и тотчас умер от бессильной злобы. Это урок, пример, угроза, но не трагедия. В противном случае можно сделать трагический тип не только из всякого наказанного разбойника, но даже из желчевого труса Аракчеева, умирающего в Грузине, всеми ненавидимого и оставленного, у окаянной могилы, облитой кровью целой дворни».
С.44, образное описание воцарения Павла I после смерти Екатерины II: «Избалованная, пресыщенная дворня старой барыни заменилась каптенармусами и камердинерами наследника, которые внесли во дворец казарму и переднюю. На место надменных дворецких воров – явились воры-доносчики, на место лакеев – палачи; дворец из публичного дома стал застенком. Разврат чувственный сменился развратом свирепости, боли, заколачивания».
С.88: «Книжники почти всегда, везде держатся в стороне от треволнений житейских; не они делают историю, они ее только пишут и являются после битвы с своим фонарем осмотреть раны падших, сделать опись покинутого имущества и мудро рассудить, отчего побитые побиты, а победители взяли верх, будущим поколениям в научение, современным в назидание».
С.130: «Бесчеловечное, узкое безобразие немецкого рейтера и мелкая, подлая фигура немецкого бюралиста [сборщика; здесь: сборщик податей. – Б.П.] давно срослись у нас с широкими, монгольскими скулами, с звериной безраскаянной жестокостью восточного раба и византийского евнуха. Но мы не привыкли видеть эту сводную личность вне казарм и канцелярий; она не так резко выступала вне службы: малограмотная, она не только мало писала, но и мало читала; теперь наш минотавр всплыл не в дворцах и застенках, а в обществе, в литературе, в университете…
Мы думали, что наша литература так благородна, что наши профессора как апостолы, – мы ошиблись в них, и как это больно; нас это возмущает, как всякое зрелище нравственного падения».
С.133: «Действительно, если к нашим девственным путям сообщения прибавить мужественные пути наживы чиновников, к нашей глинистой грязи – грязь помещичьей жизни, к нашим зимним вьюгам – Зимний дворец, – а тут генералитет, кабинет, буфет, Филарет, «жандармский авангард цивилизации» из немцев и арьергард с топорами за кушаком, с стихийной мощью и стихийной неразвитостью, – то, сказать откровенно, надобно иметь сильную зазнобу или сильное помешательство, чтоб по доброй воле ринуться в этот водоворот, искупающий все неустройство свое пророчествующими радугами и великими образами, постоянно вырезывающимися из-за тумана, который постоянно не могут победить».
С.136: «Искусство легче сживается с нищетой и роскошью, чем с довольством, в котором видны белые нитки, чем с удобством, //(с.137) составляющим цель…».
С.137: «Мещанство, последнее слово цивилизации, основанной на безусловном самодержавии собственности, – демократизация аристократии, аристократизация демократии; (…) снизу все тянется в мещанство, сверху все само падает в него по невозможности удержаться».
С.138: «С мещанством стираются личности, но стертые люди сытее; платья дюжинные, незаказанные, не по талии, но число носящих их больше. С мещанством стирается красота природы, но растет ее благосостояние. (…) В самой природе, можно сказать, бездна мещанского; она // (с.139) очень часто останавливается на середке наполовину – видно, дальше идти духу не хватает. Кто тебе сказал, что у Европы хватит?».
С.147: «Знаем ли мы, как выйти из мещанского государства в государство народное, или нет – все же мы имеем право считать мещанское государство односторонним развитием, уродством».
С.151: «Титаны, остающиеся после борьбы, после поражения, при всех своих титанических стремлениях, представителями неудовлетворенных притязаний, делаются из великих людей печальными Дон-Кихотами. История подымается и опускается между пророками и рыцарями печального образа».
С.169: «Русские за границей не только беспорядочно живут, но хвастаются своими дикими и распущенными привычками. (…) Вся эта заносчивость официанта, вышедшего за вороты господского дома, показывает гораздо больше недозрелости, непривычки к воле, чем глубокой испорченности; с этой //(с.170) нравственной сыростью неразрывно хвастовство».
С.221: «Насильственные перевороты бывают неизбежны; может, будут у нас; это отчаянное средство, ultima ratio народов, как и царей, на них надобно быть готовым; но выкликать их в начале рабочего дня, не седлав ни одного усилия, не истощив никаких средств, останавливаться на них с предпочтением нам кажется так же молодо и незрело, как нерасчетливо и вредно пугать ими. (…)
Террор легок и быстр, гораздо легче труда, «гнет – не парит, сломит – не тужит», освобождает деспотизмом, убеждает гильотиной. Террор дает волю страстям, очищая их общей пользой и отсутствием личных видов. Оттого-то он и нравится больше, чем самообуздание в пользу дела. (…) //(С.222) Какая бы кровь ни текла, где-нибудь текут слезы, и если иногда следует перешагнуть их, то без кровожадного глумления, а с печальным, трепетным чувством страшного долга и трагической необходимости…»
С.251: Дисциплина не обязательна там, где она зовет на злодейство, – // (с.251) не верьте этой религии рабства, на ней основаны величайшие бедствия народов».
С.252: «Нельзя начинать эру свободы в своей родине, затягивая веревку на шее соседа; нельзя себе требовать прав и теснить во имя материальной силы и политических фантазий другой народ».
С.252: «Мученичество свято и прекрасно, когда оно необходимо».
С.252: «Исторические грехи искупаются легко и без крови, одним отрицанием от них».
- Размещено: 04.10.2013
- Автор: Пудалов Б.М. (подгот.)
- Размер: 12.54 Kb
- © Пудалов Б.М. (подгот.)